Козья морда деревенской любви

Пятилитровая банка маринованной селедки и полмешка черного хлеба – обычная недельная норма моей запившей вусмерть сорокалетней сестренки. Жила она в умирающей деревеньке в пятьсот дворов и полусотней жителей, которые возвернулись в эпоху развитого феодализма и успешно вели натуральное хозяйство на застенчивые пенсии.

Каждую субботу вместо уикэнда приходилось совершать продуктовые вояжи. Хоть и очень не любил я алкашей, тем более женского пола, но… жаль родную кровь, погибающую от напавшего на страну недоразвитого капитализма.

Что возить спившейся сестренке - подсказал опытный племянник Олег, отсидевший четыре года за выкопанный мешок мерзлой картошки на даче нового русского. Тот свалил голодного студента выстрелом мелкой дроби в спину прямо между грядок и вместе с мешком сдал доблестным органам.

После отсидки Олежек сказал, что самым большим лакомством на зоне был бутерброд из половины черной буханки с лениво вытянувшейся на ней селедочкой. Отличный жизненный набор белков и углеводов.

Эти грустные факты бытия и жития настраивали на философские размышления. Помнится, Геродот Галикарнасский , проездом по Северному Причерноморью, глядя на античные народы будущей России, и ознакомившись с тогдашними планами местной власти по укрупнению мелких поселений до городов, сказал сопровождавшему его Периклу, отцу-основателю афинской демократии, присматривавшему себе участок под дачу на берегах Волги: «Вся мудрость мира десятки тысяч лет копилась и сохранялась пахарями и ремесленниками. Тот, кто изведет свои корни – тот изведет род человеческий».

Сильно сказано, но не все нынешние отцы-основатели русской вороватой демократии его поняли. А почему? Потому что не знают разницы между словами «смотреть» и «видеть».

Самый веселый афинский драматург Софокл, в своей сто двадцать третьей трагедии написал:
«Из миллиона смотрящих – видит только один!». Перикл тогда внял его словам и перестал гнобить своих сельчан. Перестал развивать города и промышленность за счет ограбления крестьян и ремесленников.

Эх, слова Софокла с Периклом да нашим царям в уши. Но беда еще и в том, что не только не видят, но слышащие – не слышат стон из нечерноземной глубинки. Может – далеко, может – стонут пока не слишком громко.

Резкий скрип тормозов на въезде в деревню мгновенно выгнал дурные мысли из головы. Нога на преграду сработала автоматически.

Посредине щербатого асфальта, не помнящего даже ямочного ремонта, в двух метрах от моего старенького москвичка, стояла белая коза. Изо рта у нее игриво свисала недоеденная веточка с голубенькими васильками. Они очень гармонировали с необыкновенным цветом глаз. Такого цвета в природе не существует, разве что у альбиносов. Смешайте голубизну весеннего неба с аквамарином мирового океана, добавьте туда ложку доброты, две ложки наивности, капельку хитрости, две капли лукавства и бочку женской грусти.

Да, вот такой цвет светился в козьих глазах. Ее скульптурно безупречная вытянутая мордашка несла в себе породистые черты императорского величия, а интеллигентная утонченность линий и худоба скул указывали на родство с английской аристократией.

Вот такая козья морда с чисто женским любопытством рассматривала меня через лобовое стекло.

Жизнь научила, как надо обращаться с козами и женщинами. Надо сначала дать, чтобы потом взять. Разломил буханку и выгреб полную ладонь пахучих крошек.

Животное грациозно повернуло голову к ладони и вытянутыми губами соизволило взять порцию хлеба на пробу. Фыркнув, то ли от недовольства угощением, то ли из женской стервозности, коза сдула крошки с ладони и злобно топнула передней ногой, угрожающе нагнув голову.

Ну, звыняйте, бананив у мэнэ нэма!

Я за рога попытался стащить белую фурию с дороги.

- Ага, попался, ворюга! – по спине больно хлестнули палкой. – Так вот кто мою Маньку доит! На тебе! На тебе! На тебе!

Повернувшись, я легко вырвал у экзекутора его орудие.

- Пашка, ты? А я и не признал сзади. Звиняй, - дед Лешка, по деревенской кличке Глухарь, виновато развел руками.

Он, как и всегда, был в белых кальсонах с зияющей ширинкой, из которой периодически выскакивал увесистый морщинистый шланг. Валенки с толстенной подошвой дополняли его явно не праздничный наряд. Он поскреб коричневыми ногтями седые волосы на груди и за ошейник повел свою альбиноску к штырю с изжеванной веревкой.

- Вот скотина, кажный день убегает на асфальт. Вот скажи, Паш, с чего? Може у нее в роду кто гаишником был? Тогда понятно. Но ведь не было такого. Вот, что ее туда тянет?

Отвечать этому глухому пеньку было бесполезно, и я свернул к дому сестренки. В комнатах никого и ничего не было. В грязной кухоньке стоял отключенный и раскрытый холодильник.

- Уехала она. Совсем. На Украину уехала, к детям. Муж Валерка намедни приезжал и увез ее.

Я сделал шаг к холодильнику.

- Да ты не сумлевайся, никто ничего не возьмет. Сюда никто не зайдет. Все уже роздано и взято, это ж все знают. Ребятня если только. Эти могут. Да. Тогда я к себе перенесу хлебушек. Маньке скормлю. Вроде как компенсация ей будет. Сильно ты ее нонче напугал. Боюсь, как бы молоко не пропало. Ведь по два литра надаивал! Жалко, если зажмет. Че стоишь? Помоги мешок донесть.

Действительно, не везти же назад. Загрузил снедь в дедов холодильник, тарахтящий, как трактор. Глухарь щедро налил стакан густого козьего молока. Помню, первый раз с непривычки меня чуть не вырвало от жирности и животного привкуса. Тогда мне показалось, что я пью теплую кровь. Потом привык.

Дед за руку потащил меня в зал, где надрывался старенький телевизор, мигая черно-белым экраном. Глухарь вынул из-за божницы с коптящей лампадой коробочку со слуховым аппаратом и с блаженной улыбкой сунул его в ухо.

- Говори теперь.

Я показал ему на орущий аппарат. Дед не спеша убрал громкость.

- Говори. Теперь хорошо слышу. Верка-почтальонша новые батарейки с райцентра привезла. Со старыми только треск да свист был. Месяц новости не знал. А вдруг без меня война? По телеку одна стрельба, а где – не пойму. То ли они Кремль берут, то ли мы ихний Пентагон. Весь прям извелся. Замучился винт в огороде откапывать и зарывать.

- Дядь Леш, чего цветной ящик не купишь? У тебя же, как афганца, самая большая пенсия в деревне, - Глухарь страшно не любил, когда его называли дедом.
- Коплю.
- На смерть, что ли?
- Не, я еще вас всех переживу. На книгу коплю. Мемуары издать хочу. Ездил в город, сказали мне, что надо за издание книги восемь тысяч долларов. Я как в рубли пересчитал – ахнул. Вот и коплю.
- Про Афган мемуары? – я знал, что дед два года был там дивизионным хирургом.
- Не, про то позорище даже вспоминать не хочу. Про сексу, которой в городе давно нет, токо у нас в деревне сохранилась.
- Про что? – я не поверил своим ушам. – Ты охренел, что ли? Тебе же за семьдесят!
- И что? Девки не жалятся.
- Какие у вас девки? Полсотни старух, паутиной заросших.
- Вот и ты Паша, городской стал. И думаешь потому про старость плохо. А ведь старый – не больной! Я вот тебе по секрету скажу. Я нарочно с палочкой хожу. Для солидности. Чтоб место на лавочке уступали. А ведь у меня ничего не болит, - он увидел не вовремя выпавший из кальсонной прорехи шланг и смущенно стряхнул его внутрь.

Дед Глухарь встал и ключом отпер дверцу кухонного шкафа. Вынул оттуда толстую ученическую тетрадь и торжественно положил перед собой на чисто выскобленный стол.

- Не, рано еще. Недописано, - он решительно отвел мою протянутую руку.
- Ну, и что? Начало почитаю.
- Вот. Я же говорил – сырой ты. Не понимаешь самую суть. Не, началом, Паша, не насытишься. Это ж как в сексе. Попробуй вот – начни и брось, что будет? Во-о-от! Ни себе, ни им, людям, мягко говоря.
- Да каким людям?
- Девкам моим. Это вот ты уверен, что им не хочется в шестьдесят лет. Э-э, Паша. Еще как. Для них же каждый раз, как последняя атака на врага. Они ж все отдадут, чтоб победить. Не понимаешь ты ихнюю сладость.
- Я свою-то не всегда понимаю, а уж старушачью… Кстати, а ты-то тут при каких делах?
- Я, Паша, можно сказать, лучший парень на деревне. Есть, не скрою, еще два конкурента, но супротив меня, как бы это тебе помягче сказать, - воробышки супротив жеребца, - дед скромно опустил глаза на ширинку. – А остальные три десятка трухлявых пеньков давно сожгли свой порох.
- А ты, дядь Леш, значит, не сжег?
- Блюду я себя. И еще, по секрету скажу, деревенские дозиаки потребляю.
- Что-что?
- Про шпанских мушек слышал?
- Ну?
- Брехня все это. И те сексогоны, что по несусветным ценам по телеку мужикам впихивают – тоже сплошная лажа. Сушеные травки могут только засушить. Оживить может только живое – это я тебе как врач говорю.
- Что значит – живое?
- Вот, смотри и пробуй, - дед выставил из холодильника три литровые банки.
- И что это – твои дозиаки?
- Да, здесь – щучья икра свежая в масле, здесь – задирка, а здесь – козье молоко.
- Что такое задирка?
- Ну, соус по вашему, по городскому.
- Почему – задирка?
- Дерет – неимоверно. В нем яйца, лук, чеснок и перец со сметаной. Ложечку жахнешь, аж подошвы горят, танцевать хочется.
- Не верю.
- Понимаю. Оставайся сегодня на ночь. Я баньку истоплю, на себе испытаешь.
- Чего?
- Не чего, а кого. Мои девки на дымок сбегуться, - он достал из шкафа потрепанный альбом для рисования и раскрыл на странице со странными схемами. Потом глянул на численник. – На сегодня записано шестеро париться.
- Да ты что, дядь Лешь? Я такую групповуху не потяну.
- Понимаю. У меня в баньке света нет, помогу тебе, если что. Покрякаешь вот так, я и помогу, - дед вытянул губы утиной гузкой.

И я остался. Часиков в десять услышал, как хлопнула в баньке дверь.

- Готовсь, - дед поставил передо мной все три банки и положил деревянную ложку.

Было как-то страшновато. Такое ощущение, что сидишь в окопе и ждешь команду взводного: «В атаку!». От второй ложки аж вспотел. Дед был прав – не только подошвы горели огнем, но и весь нужный для атаки инструмент тоже.

Вернулся я часа через три и голым плюхнулся на дедов топчан.

- Ну, теперь не сумлеваешься? – дед с ложкой стоял у стола.
- Нет, только ослаб немного.
- В каком смысле?
- Да вот видишь? – я показал ему на свое распоясавшееся хозяйство. – Раньше одной рукой сгибал, а сейчас – двумя не могу.
- Это да. Ладно. Пойду и я разомнусь маленько.
- Куда?
- Как куда? Подчищать за тобой. Как говорится, петух хорошо, но бык все равно лучше, - дед, тряся кальсонами, скрылся в проеме двери.

Через три дня банных баталий я ехал домой, косясь на три надежно упакованные в газеты трехлитровые банки на соседнем сиденье.

Была у меня на даче банька, и я прикидывал, какие группы создать из наших дачных изголодавшихся кумушек. На месяц у меня снарядов точно хватит, а там, глядишь, дед Лешка поможет.

Он обещал.