ПРОШЛЫМ ВЕКОМ, ОСЕНЬЮ (повесть)

РАССКАЗ ПЕРВЫЙ
ЭФФЕКТ ГИЛЕВИЧА-СИМОНОВА
1.
Симонов приходил к Гилевичу, когда хотелось взглянуть на мир отвлечённо.
Гилевич был отмороженный.
Это всегда напрягает, даже если касается самого заурядного человека, ну а уж если учёного!.. Необычайно талантливого, даже гениального!
Симонов - друг детства Гены Гилевича - отлично помнил его опыты с карбидом, после которых едкий дух, заполнявший округу, гнал, не переставая, слезу из глаз, и долго плакали все: люди, коты, птицы...
А этот его эксперимент в филармонии, когда одновременно у скрипок, виолончели и арфы лопнули струны! Пришлось приостанавливать концерт!
Это всё он проделывал в школьные годы, и оставалось только предполагать, какие смелые опыты ставит он теперь в своём закрытом НИИ! Благо и несомненно, для пользы Родины!
Отчаянность в отсутствии чувства самосохранения надёжно оберегала его в детстве, когда ребятня охотно глумится над существом хилым и нелепым.
За этой его отчаянностью угадывалось не только небрежение к себе, но и к другим, а это значило, что при своих чудесных способностях он может с любым сотворить невесть что. Ну его нафиг, говорили дети.
Однако Симонову импонировала отмороженность Гилевича. Наверно, потому что сам он был скучным и робким.
Жили они в соседних домах и сидели за одной партой. Родители у Гилевича погибли в войну, и его воспитывала бабка - довольно агрессивная старуха, раздававшая внуку подзатыльники направо и налево. Гилевич реагировал на это всегда добродушно, потому что не больно, когда любя.
У него вообще была добродушная физиономия. Выражение её всегда стояло у черты светлого покоя, готового вот-вот опрокинуться в улыбку, а глаз с безуминкой придавал этой улыбке своеобразный отблеск. Во взрослом возрасте он обзавёлся шевелюрой, которая лохмато нависала над его тощей фигурой с цыплячьей грудью и узкими плечами.
Бабка его умерла, когда он учился в физтехе, а больше родни у Гилевича не было. Но от этого он не чувствовал себя несчастным, наоборот, одиночество делало его свободным и он мог целиком посвящать себя любимому делу.
И то, что не давало покоя Симонову, ему было чуждо.
Поиски себя (при том, что Симонов уже работал в издательстве по окончании полиграфического института), поиски всех и всяческих смыслов, фатальная несводимость идеалов с реальностью, повседневности с мечтами, вопрос “как допустили сталинизм?”, будущее страны, кухонное ворчание в адрес Хрущёва, женщины, наконец!
Или, точнее, женщина...
2.
Лида Бояринцева... Заноза в сердце!
Явилась она год назад младшим редактором. И ведь не красавица, нет! У неё, например, мочки приросшие, ямка только на одной щеке и рот задирается краешком, когда она улыбается и даже говорит.
На самом деле, это было очаровательно - и то, что у неё немного кривился рот (греховно, маняще!), и единственная ямка, и ушко с несвободной мочкой, в которой перламутрово переливалась жемчужная горошина. А тело так и вовсе было божественно!
Это Симонов установил, когда её, пьяную, по её же требованию он раздевал и укладывал спать в свою кровать.
Случилось это на Первомай.
Сбор демонстрантов был объявлен у метро “Динамо”. Ночью прошёл дождь, утро наступило светлое, тихое. Солнце ещё не разгорелось, а только нежными красками ополаскивало всё вокруг, и стояла та особенная свежесть, которая и холодит, и пахнет, и мокро блестит.
Лида прибежала, когда уже строили колонны.
Платок сбился, плащ-болонья не застёгнут и наспех перетянут пояском.
Раскрасневшаяся, запыхавшаяся, от неё веяло, как от сдобы, теплом, словно была она только что из постели.
- Бояринцева, в чём дело? - сурово изогнул бровь секретарь партбюро Дормидонтов.
- Простите, Сергей Евлампыч, проспала!
Она положила ладонь на его руку и заглянула ему в глаза. Дормидонтов тут же оттаял.
- Возьмите Терешкову и встаньте в строй.
Прежде чем взять древко с портретом первой в мире женщины-космонавта, Лида сняла косынку и распахнула плащ, под которым оказалась белая блузка и чёрная юбочка. Она покружила головкой, разметая стриженные до плеч волосы, затем аккуратно повязала платок, и, расправив поясок, положила его в карман плаща.
Всё это на глазах Симонова, терпеливо державшего в одной руке портрет Терешковой, а в другой - министра обороны Малиновского.
- Мерси, Женчик, - фамильярно молвила Лена, протягивая руку к своему древку.
В колонне они шли рядом. Вокруг смеялись, веселились.
Ах, какой чудесный наставал день! Словно родники, разливались в нём музыка и радость, хотелось парения! Лида тоже была на подъёме и охотно перешучивалась с коллегами. Несколько раз она брала Симонова под руку, потом отпускала, перекладывая портрет Терешковой из уставшей руки.
В какой-то момент она внимательно на него посмотрела.
- Женчик, ты что такой кислый? Хочешь, вина выпьем? А?
- Я не кислый, я сдержанный. А так-то у меня душа поёт!
- Тем более надо напиться!
Кульминация демонстрации - прохождение перед трибуной мавзолея. Хрущёв выделялся в её центре голой кожаной головой, поскольку шляпой он приветственно махал народу. Справа от него стоял высокий поджарый мужчина, президент Алжира и Герой Советского Союза Ахмед бен Белла, слева - маршал Малиновский, портрет которого нёс Симонов, далее - белый старичок, в котором можно было узнать Ворошилова, затем трибуну заполняли маршалы и генералы в красивых мундирах, увешанные наградами, ярко контрастируя с противоположной частью трибуны, занятой членами правительства в серых макинтошах.
По прохождению Красной площади колонны распадались, демонстранты спешили к точкам приёма инвентаря.
- Кто с нами в кафе? - объявила Лида коллегам, сбившимся в кучку после сдачи портретов и транспарантов.
- Нет, Лидочка, нам ещё на дачу ехать, - как бы за всех тёток старше сорока ответила корректор Нина Михайловна. А женщинами моложе их коллектив не располагал.
Мужички же бодрым шагом направились через Москворецкий мост в подворотни Ордынки. “У них с собою было”...
- Ну, с какого заведения начнём? - подняла Лида на Симонова неожиданно сиреневые глаза, которые раньше были, как ему казалось, серыми.
Он догадался: Лида предлагала затеять “марафон” по злачным местам. Однако тот, у кого в кармане единственная синенькая (а это он и был!), такого себе позволить не может. Интересно, откуда у неё эти замашки? Может, она девочка-мажор?
- Лид, извини, но у меня только пять рублей, - честно признался он.
- Ха, - скривила она губки, - деньги не проблема! - и потянула его за собой.
- У тебя что, папа министр?
- Почти угадал. Он только что на трибуне стоял.
Симонов опешил.
- Кто?!
- Дед Пихто!
- Какой ещё Пихто?
- Эх, темнота ты, Женчик! Пихто у Василия Гроссмана в романе “Степан Кольчугин”.
- Правда?
- Правда! Ну, пошли что ли! Начнём с улицы Горького...
В тот день они прокутили пятнадцать рублей. Пять рублей, бывших у Симонова, и червонец, взятый им в долг у Лиды.
В 19.30 они обнаружили себя выходящими из кафе на “Соколе”. Они ещё держались, но буквы ФИНИШ уже ясно читались на горизонте.
Симонов жил неподалёку в бабушкиной однушке (а бабушка с его родителями) - на улице Алабяна.
- Сейчас идём ко мне! Я тебя никуда не отпущу. Ты вон - дочка ЦК, случись что с тобой - меня расстреляют!
- Какая ещё дочка цека-полка? Сосем ты, Женчик, зарапортовался. А? Видал, как я чётко выговорила?
По мере приближения к жилищу Симонова Лиду развозило всё больше и больше.
- Ну, пришли? - спросила она, когда были преодолены последние метры и Симонов подвёл её отяжелевшее тело к кровати.
- Да.
- Теперь раздевай!
Симонов снял с неё плащ и усадил на кровать.
- Ещё раздевай!
Симонов застыл в нерешительности.
- До трусов и лифчика имеется ввиду, - уточнила она.
Симонов стянул с неё юбочку, еле отыскав на боку молнию, ну а снять блузку, застёгнутую на пуговицы, не составило труда.
- Спасибо, - сказала она, оставшись в кремовом белье, и завалилась на бок.
Симонов сел на стул напротив. Вдруг пьяный туман рассеялся, и он очаровался ладными грудями, которые подвывалясь из тесноты лифчика, спали одна на другой, линией, что, грациозно выгибаясь и опадая, бежала от плеча к щиколотке, всем этим молодым, крепким телом, нежную кожу которого оттенял шёлк белья.
“С ума сойти! Создал же Бог такое!” - мысленно заключил Симонов и, погасив свет, ушёл на кухню - почивать в стареньком кресле.
Ему ожидаемо не спалось. Лишь рюмка коньку смогла унять телесную дрожь и отправить его хоть и в мятежный, но сон.
Уже брезжил рассвет, когда он услышал из комнаты голос:
- Женчик! Ты где?!
- Здесь я, на кухне!
По полу зашлёпали босые ноги, и в сереньком свете появилась Лида.
- Пить! - сказала она. - Дай воды!
Он встал, протянул чайник.
Лида пила жадно, с бульканьем и причмоком. Вернув ему чайник, взглянула плутовски.
- А ты здесь чего один?
И вдруг обняла, мокро поцеловала в губы.
- Пойдём в комнату...
Второе пробуждение состоялось, когда солнце, поравнявшись с окном, выплеснулось на кровать. Лида зашевелилась и вскрикнула:
- Опоздала!
Она вскочила и заметалась по комнате, упружисто потрясая голыми грудями.
Симонов таращился на неё, не вполне ещё отпущенный сном, а она, юркнув в трусики уже влезала в рукава блузки.
- Стой! - воскликнул Симонов и потянулся к углу кровати, куда улетел лифчик.
- Чёрт! Давай сюда!
Она сунула лифчик в сумочку и принялась натягивать юбку.
- Да что случилось?! Куда ты опоздала?
- У отца сегодня день рождения! Гости и всё такое... Я час назад должна была быть у родителей! Знаешь, сколько времени?
Симонов посмотрел на часы: было около двух часов дня.
- Ничего себе!
- Такси у вас здесь ходит?
- Ходит, ходит... Давай провожу!
- Не надо!
Она подскочила к Симонову, чмокнула его в щёку.
- Пока!
И вдруг задержалась в дверях, обернулась:
- Женчик, не нужно, чтобы на работе о нас знали. Ладно?
- Ага, - подтвердил Симонов, ощущая, что слова Лиды его неприятно задевают.
Хотя, с другой стороны, он понимал: было бы неосторожно посвящать посторонних в их отношения.
Во всяком случае сейчас, когда всё только начинается.
Начинается... Вот только какого-либо внятного продолжения не получилось!
Ну, приезжала Лида иногда к нему на “Сокол”, оставалась ночевать. И всё... Никаких планов на будущее, разговоров о семье.
И, опять же, с одной стороны он понимал, что ей не пара, но, с другой, разве то, что она дочь одного из руководителей страны, может как-то влиять на их отношения? Искренним чувствам не бывает преград!
Впрочем, кого он обманывал? Он-то её любил, а она его, похоже, нет!
Потом, с назначением Каштанова, и вовсе всё прекратилось.
Его прислали к ним главным редактором.
Тёртый был калач! Приятельствовал со многими известными писателями, сам пописывал под идиотским псевдонимом “Конюшок”. К тому же хорош собой: вальяжный, широкой кости, породисто мордат, взгляд усталый, мудрый.
Однако устремлённый на Симонова, этот взгляд, быстро становился раздражённым, каким он бывает у человека, который имеет дело с ничтожеством и который не обращает его в пыль только из брезгливой жалости.
Каштанов невзлюбил Симонова и не упускал случая лично высказывать тому нарекания, тогда как при существовавшей между ними служебной дистанции это было ему не по чину.
Так же, как он сразу невзлюбил Симонова, Каштанов сразу же положил глаз на Лиду. Видимо, интуитивно почувствовал между ними связь.
А она и так-то держалась на одной ниточке.
- Лид, что происходит? - остановил он её в одном из закоулков издательства на втором этаже.
- Ничего, Женчик. Ты о чём? - приласкала она ладошкой его щёку, но сиреневый взгляд в него не толкнулся, Лида быстро отвела в сторону серые глаза.
- Когда приедешь на “Сокол”?
- Не знаю, Женчик, на днях...
Через некоторое время о том, что между Каштановым и Лидой установились более чем служебные отношения, знало всё издательство.
3.
- Понимаешь, - говорил Симонов, заявившись вечером к Гилевичу, - Каштанов просто хочет выгодно жениться. Лида носит фамилию матери, но этот прохвост, конечно же, знает, чья она дочь! Представляешь, какие перспективы он себе рисует! А сегодня Каштанов опять меня к себе вызвал, и я обалдел: он, оказывается, ещё и протежирует графоманам! Почему, говорит, вы рассказ Мальцева не стали включать в сборник? - Потому что это абсолютно бездарно. - Не будьте, говорит, ретроградом, это смело и неординарно! Просто вам как редактору нужно поработать с автором. - Но такое редактированию не подлежит! - Стало быть вы отказываетесь? Короче, обещал он мне объявить выговор. Кто этот бездарь Мальцев? Чем он для него так полезен?
- Ну а что в итоге? - внимательно посмотрел на него Гилевич. - Делать-то что?
Пока Симонов изливал ему душу, тот полулежал на диване, блуждая взглядом по потолку, изредка заглядывая в тоненькую брошюру, которую он поднимал с живота. Симонов хорошо знал, что Гилевич может делать несколько дел одновременно, например, размышлять над какой-то проблемой и слушать друга.
- Ума не приложу... - вздохнул Симонов. - Чёрт бы всё побрал!
- Да, брат, не задалась жизнь! - усмехнулся Гилевич.
- А чего ты смеёшься?! - не на шутку обиделся Симонов. - Это ты гений, тебе ничего, кроме твоей науки не надо! А я обычный человек! Мне хочется работать, чтоб никто не мешал, я жену хочу, которая меня бы тоже любила! Несчастливые люди ничего не могут дать для будущего! А мы же светлое будущее строим, так, Гена?!
- Светлое, светлое... - пробормотал он и, встав с дивана, задумчиво прошёлся по комнате.
- Ты про “эффект бабочки” слышал что-нибудь? - остановился он у окна и вгляделся в подсвеченную фонарями темноту.
- Нет.
- Сейчас расскажу. Анри Пуанкаре в своей Теории хаоса утверждал, что небольшие различия в начальных условиях рождают огромные различия в конечном явлении. То есть детерминированно-хаотические системы чувствительны к малым воздействиям. Американский математик Эдвард Лоренц назвал это явление “эффектом бабочки”: бабочка, взмахивающая крыльями в Айове, может вызвать лавину эффектов, которые достигнут высшей точки в дождливый сезон в Индонезии, то есть ураган может быть вызван хлопаньем крыльев далёкой бабочки несколько недель назад. Ты что-нибудь понял?
- А что здесь понимать? Известный факт: в мире всё взаимосвязано.
- Ну да, ну да... Ты обратил внимание на слова “несколько недель назад”? Это значит, что прошлое влияет на настоящее и, если оказаться в прошлом, то можно изменить настоящее! Между прочим, у Рея Бредбери - ты знаешь Рея Бредбери?
- Знаю, американский фантаст.
- Так вот, у него есть рассказ на эту тему - “И грянул гром”.
- Не читал.
- Правильно. Он у нас ещё не издавался. А я его прочитал на английском и был поражён, как одновременно в двух-трёх головах случаются озарения, открывающие новое направление человеческой мысли. Ну, или почти одновременно. Бредбери опубликовал свой рассказ в 1952 году, а я догадался о том же подумать лет пять назад. Что такое для Времени эта разница? Пустяк! Тем более, что рассказ я прочитал недавно.
- Ты к чему клонишь?
Глаз у Гилевича по-бесовски загорелся.
- Хочу предложить тебе поучаствовать в эксперименте!
Симонов рассмеялся:
- Ты в своём уме, Гена?! Изменить настоящее! Это же тебе не отравить округу карбидом! Ты, точно, отмороженный!
У Гилевича теперь ещё и улыбка гуляла по лицу, нездешняя, как бы внутрь обращённая, - она всегда сопутствовала наступлению у него одержимости.
- Пространство-время есть сплошная среда или континуум, - заговорил он с отрешённым видом. - Его можно представить изогнутым листом, в котором проделаны тоннели или норы, соединяющие отдельные его волны. Перемещение по этим норам позволяет попадать из одного времени в другое. В свою очередь, перемещение происходит за счёт мощных управляемых гравитационных полей...
- Гена, вот только не надо теории, я всё равно ничего не пойму!
Гилевич пристально посмотрел на Симонова, возвращаясь из высоких сфер.
- Короче, мой учитель, профессор Медунов, начал исследования в области создания гравитационных полей ещё в двадцатые годы и незадолго до смерти передал результаты этого уникального труда мне. И представь - я сумел довершить его дело!
Он подошёл к письменному столу, выдвинул один из ящиков и достал коробку размером с толстую книгу.
- Полупроводниковый кольцевой лазер! Вот и вся, Женька, машина времени!
Симонов посмотрел с неуверенной улыбкой.
“Обычно Гена не врёт, но как принять такое?!”
- Шутишь?
- Чудак-человек! Нет, конечно!
Лицо Гилевича сияло.
“Похоже на правду... И всё-таки нет, это невозможно!”
Накал момента веры-неверия обрушила телефонная трель.
Гилевич поднял трубку.
- Добрый вечер, Мария Николаевна. Да, он у меня. Даю.
- Женечка, - услышал Симонов голос матери, - как хорошо, что я нашла тебя! У нас ЧП! Мотька добрался до коробки с ёлочными украшениями и съел мишуру. Теперь сидит с выпученными глазами... Отец на дежурстве, я приболела. Зайди, пожалуйста, в аптеку, купи пургена. Надо спасать дурака!
Делать нечего. Симонов протянул на прощание Гилевичу руку.
- Мотька наелся мишуры, иду ему за слабительным.
- Сколько помню, так твоего кота зовут? На моего соседского похож... Тот ещё паршивец! Ты это... в порошках бери!
- Ясное дело.
- А насчёт моего предложения подумай!
Симонов пожал плечами и вышел.
4.
С котом пришлось повозиться. Есть колбасу, присыпанную пургеном, он ни в какую не желал, вследствие чего пришлось действовать радикально.
Симонов держал Мотьке лапы, Мария Николаевна открывала ему рот, а бабушка вливала туда водный раствор лекарства.
Желанный эффект не заставил себя ждать, и все с облегчением вздохнули, но возвращаться к себе на “Сокол” Симонову было уже поздно, так что заночевал он у родителей.
Спал он на своём обычном месте - в большой комнате, на диване, стоявшим напротив балконной двери и широкого окна. Забыв сдвинуть шторы, он проснулся от присутствия неба, глядевшего на него.
Ночью распахнутое мироздание мерцало звёздами и уходило в мрак бесконечности.
“Континуум... Изогнутый лист... - вспомнилось ему. - Нет, это невозможно себе представить! Как и то, что Гилевич создал машину времени! А, если создал, то почему мироздание, вон, безмолвствует, оно же должно знать о таком!”
Вскоре мысль его совсем потеряла связь с реальностью и перетекла в причудливый сон, который утром забылся на первых же минутах пробуждения.
Сон забылся, но признание и предложение Генки нет, и впечатление от этого не оставляло его на протяжении всего пути в издательство, и, даже усевшись за рабочий стол, он продолжал думать о вчерашнем.
Вскоре однако его отвлек телефонный звонок Каштанова.
- Сейчас вы садитесь в издательскую “Волгу” и едете к товарищу Мальцеву. Не забудьте захватить с собой его рукопись.
“Волга” остановилась возле министерского здания, и Симонов сразу же получил ответ на свой вопрос: чем Мальцев так полезен Каштанову?
Мальцев напоминал вельможу из какого-нибудь фильма о царизме - без пяти минут памятник. Он едва кивнул Симонову, когда того ввели в высокий начальственный кабинет.
- Я вас слушаю, - изрёк памятник.
Симонов растерялся.
И вдруг робкого, покладистого Симонова прорвало. Господи, он и сам не мог понять, что с ним произошло!
- Вообще-то это я вас слушаю. Как вас угораздило при полном отсутствии литературных способностей взяться за перо?!
- Что?! - выкатил Мальцев вмиг покрасневшие глаза.
- Мало, что вы писатель никакой, так у вас ещё и больная фантазия! В вашем, с позволения сказать, рассказе Сталин пытается отравить Ленина! Я понимаю, как важно до конца развенчать культ личности Сталина, но нельзя же доходить до маразма! А злодей, который ему помогает? У него фамилия Пустота! Что это должно означать?!
- Пусто́та... - неожиданно мягко поправил его Мальцев, толстый, белобрысый и небольшой, переставший напоминать памятник. - Когда будете печатать, не забудьте поставить ударение. И ничего “Пусто́та” не значит. Просто я знал человека с такой фамилией.
- Вот именно: ничего не значит... Как и красавица-революционерка, которая неизвестно что делает в вашем рассказе. Или вы её ввели, чтобы блеснуть мастерским описанием внешности?! Да будет вам известно, что “взгляд из-под пушистых ресниц” и “бледное лицо в обрамлении чёрных, как смоль, волос” - это махровые штампы!
- Как вы интересно рассказываете! - сказал Мальцев.
Теперь Симонов видел перед собой добродушного мужичка, очень похожего на улыбающегося Хрущёва, портрет которого висел над его головой, только что был он моложе и не так безоговорочно лыс.
- Поймите, то, что вы написали - это беспомощно! Вот, берём наугад! - Он достал из портфеля листы с отпечатанным текстом. - Читаю: “Ильич относился к Сталину как к другу, и, как и положено друзьям, по-товарищески его любил. Но не знал Ильич, как он коварен и на какую подлость способен!” Наплевать, что вас заело на слове “как”, что между “другом” и “товарищем” существует разница! Понимаете, это школьный опус! Опус прилежного ученика с примитивным образом мышления!
- Я рад, что вы во всём разобрались и теперь знаете, что требуется исправить! Минуточку...
Он снял телефонную трубку, набрал номер и приветливо сказал:
- Товарищ Каштанов? Мы с молодым человеком обо всём договорились. Дадим ему на переделку рассказа три дня. А если не переделает - увольте его к чёртовой матери!
Положив трубку, Мальцев улыбнулся:
- Добро?
Симонов ошарашенно молчал.
Потом встал, отправил рукопись в портфель и, не прощаясь, двинулся к дубовым дверям.
- Вы в порядке? - спросил водитель, озадаченный его видом.
- В полном! Поехали...
В дверях издательства он столкнулся с Лидой.
- А я вчера к тебе приезжала... - тихо сказала она. - Ты не ночевал дома?
- У родителей ночевал, а что?
В последнее время Симонов изображал в общении с Лидой сдержанность, которую должно проявлять всякому получившему отставку любовнику, но сердце-то его при этом томилось.
А сейчас, как ясно почувствовал Симонов, оно заулыбалось!
- Подожди меня после работы. - продолжила Лида. - В скверике у остановки. Подождёшь?
И ему показалось, будто в глазах у неё мелькнули сиреневые бабочки.
- Подожду, - из последних сил оставаясь мрачным, ответил Симонов.
Чего только не передумал он, пока стрелки часов ползли к шести вечера.
Собственно, только два вопроса занимали его, но это были вопросы, определяющие будущее.
И, если в отношениях с Лидой, можно было надеяться на лучшее, то дела на служебном поприще обстояли хуже некуда!
По сути, оставалось только сесть и заново написать рассказ о том, как Сталин и Пустота пытались отравить Ленина. Сама идея - бред сумасшедшего! А Каштанов говорит: оригинально, свежо! За такими смелыми авторами будущее! А что, если он прав? Ведь в изобразительном искусстве уже давно смелость покрывает отсутствие таланта! Неужто и до литературы доберутся?!
В шесть часов пятнадцать минут вечера он уже сидел на скамейке в скверике.
Безлюдно, зябко. Осень сеяла серенький свет, в котором всё ещё зелёные деревья, стояли притухшие, бутылочного цвета.
Унылую эту картину сразу же оживила Лена, появившаяся в ярком терракотовом пальто.
- Привет, Женчик! - сказала она, как будто они сегодня не виделись, и от этого её лисьего радушия у Симонова возникло нехорошее предчувствие. - Так где ты вчера был?
Она улыбалась.
- Я же говорил: ночевал у родителей. А ты что, взревновала?
Лида посерьёзнела.
- Я вчера к тебе приезжала... чтобы попрощаться. Я замуж выхожу.
Она опустила свои серые, как этот день, глаза.
- За Каштанова?
- Да. Я в него влюбилась...
- Что ж, желаю вам большого человеческого счастья!
- Но мы же останемся друзьями?
- Ты, в самом деле, веришь в эту романтическую хрень? Отношения между мужчиной и женщиной бывают или деловыми или половыми, прости за рифму.
- Я понимаю, ты обижен...
- Нет, я не обижен, я убит! Утром я поверил в надежду. А её, оказывается, не было и в помине! Просто моя бывшая девушка очень вежливая девочка.
- Неужели тебе не понятно, что я так поступила, потому что ты мне дорог? У меня до сих пор лежит к тебе сердце.
- Ах, лежит! Ну поехали тогда ко мне на “Сокол”. Представь, что сегодня - это вчера!
- Симонов, тебе не стыдно?
- Стыдно! Готов провалиться сквозь землю!
Он ступил в сторону и быстро зашагал прочь.
Внутри были гнев и досада, а в голове - кружащийся клубок мыслей, из которого ни единая не могла вырваться наружу.
Вдруг одна сумела. Она выросла недавно произнесённой фразой: “провалиться сквозь землю”.
А потом притянула другую: “наверно, когда Гилевич запускает свою машину времени, человек проваливается... в небо!”
5.
- Никуда человек не проваливается! - усмехнулся Гилевич. - Он перемещается в континууме...
- Дальше не надо! - перебил его Симонов. - Короче, я созрел!
- Что так?
- А не задалась жизнь, дружище! Или ты не в курсе?
- В курсе, в курсе... Ты молодец! Только смотри, там особо не усердствуй!
- Ты о чём!
- В рассказе Бредбери путешественник в прошлое нечаянно раздавил бабочку - всего-то! Но это имело серьёзные последствия для будущего. Вот я о чём.
- Ну так то в рассказе!
Гена взглянул строго.
- Давай без резких телодвижений! И вот ещё что: твоё нахождение в прошлом будет очень коротким - пока нора остаётся открытой. Я тебя выдерну назад до того, как она схлопнется. Поэтому постарайся хорошенько запомнить всё, что увидишь! Для исторической науки это будет бесценно.
- В какое время ты меня отправишь?
- А я знаю? Пока что это непредсказуемо. Первый раз - сравнивать не с чем...
- Генка... Мы, может, сошли с ума? Сидим и буднично так обо всём этом говорим, а это - сродни полёту в космос!
- Или похлеще! Я не шучу. А ты - первый! Как Юрий Гагарин!
Гена заулыбался своей бесовской улыбкой и достал из письменного стола коробку-лазер.
- Ты готов?
- Валяй!
И Симонов закрыл глаза.
* * *
За опущенными веками побежала череда теней и света. Однако мелькание стало замедляться и начал проступать белёсый фон, который вскоре один лишь и остался.
Пасмурное и неподвижное серело через веки - Симонов понял: пора открывать глаза.
Невероятно красивая картина предстала перед ним. Это был пейзаж, включающий море, скалы, сосны на гористом возвышении и затянутое облаками пепельное небо, свет которого и пронизывал веки.
Симонов стоял посередине тропы, которая опускалась от сосен к морю.
А оно лежало притихшее, отливая сталью, как огромная рыбья спина и, словно в задумчивости, полизывало берег.
Вдруг позади себя Симонов услышал человеческие голоса. Он обернулся и увидел на тропе толпу людей, устремлённых вниз. Он тут же отскочил в сторону и начал судоржно метаться взором в поисках укрытия. Но повсюду было открытое пространство!
А ватага находилась уже совсем рядом. Ещё несколько секунд и... она пронеслась, не замечая его!
Симонов не успел даже как следует испугаться!
И вдруг его осенило:
“Вот это да! Выходит, я невидимка!”
Он опустил взгляд, ощупал себя - да, он есть, но его не видно!
Почувствовав себя до некоторой степени в безопасности, Симонов облегчённо вздохнул. Во всяком случае, он мог спуститься и спокойно разглядеть аборигенов.
Они были европеоидной расы, с развитыми смуглыми телами, прикрытыми кусками материи, которые крепились на поясе и являлись своего рода короткими юбками, а не набедренными повязками. У женщин при этом грудь оставалась открыта. У всех были карие глаза и русые волосы. И ещё какой-то горьковато-полынный запах исходил от этих людей. Жестикулируя, они энергично переговаривались. Язык их звучал отрывисто, гортанно.
Аборигены принялись расставлять вокруг столба, одиноко возвышавшегося на берегу, глиняные сосуды и рассыпать коричневый порошок. Они явно собирались совершить какой-то обряд. Руководил всем косматый детина, обращение к которому соплеменники начинали со слова “Урса”.
Вскоре от сосен спустилась ещё одна группа людей. С собой они тащили на привязи упиравшуюся чёрную козу с голубыми глазами. От страха она блеяла и рассыпала горох. Её подвели к столбу. Урса, отхлебнув чего-то из поднесённого ему кубка, обратился лицом к морю и издал дикий вопль. Затем он подошёл к козе. Повалив её на огромный валун у подножия столба, Урса взмахнул откуда-то появившимся в его руке кривым ножом и перерезал бедняге горло.
Алая кровь залила валун.
У Симонова, никогда прежде не видевшего, как забивают животных, похолодело внутри.
Ему захотелось исчезнуть, и он непроизвольно оглянулся, как будто за спиной стоял Гилевич, способный сейчас же прекратить эксперимент.
Разумеется, Гилевича он не увидел, но увидел очередную гурьбу аборигенов, бегущих по тропе.
Достигнув берега, толпа расступилась, и стало ясно, что в её центре, была, как в оцеплении, нагая девушка, очень стройная, черноволосая, с голубыми глазами. Её шоколадное тело поблескивало, умащённое маслами. Она испуганно озиралась, а когда ей протянули сосуд, отпрянула и хотела бежать. Её тут же сбили с ног и потащили к столбу.
Не оставалось никаких сомнений: сейчас её принесут в жертву!
Урса тем временем стоял, простёрши к морю руки, и поднявшийся ветерок пошевеливал его буйные локоны.
Симонов вдруг очнулся:
- Твою ж мать!
В него словно вплеснули энергии, а что делать - он уже знал, потому что, давеча ощупывая себя, обнаружил в кармане выпавший из пачки порошок пургена.
Симонов бросился к кубку, стоявшему у ног Урсы. Высыпав туда порошок, пальцем помешал жидкость, источавшую тяжёлый дух.
Очень вовремя он это сделал, поскольку Урса тут же наклонился и допил жидкость из кубка.
Постояв, он направился к несчастной девушке.
При виде приближающегося Урсы она начала извиваться всем телом, порываясь освободиться от пут, которые с каждым её движением затевали красивую и зловещую игру светотени на маслянистой коже. Девушка не кричала, не плакала - просто билась, как бьётся всякое живое существо, попавшее в западню.
Урсе оставалось до неё нескольких шагов, как вдруг он схватился за живот и, отбросив бывший у него в руке нож, ринулся с воплем куда-то в сторону от моря.
Соплеменники недоумёнными возгласами сопроводили его бегство, а потом, как по команде, смолкли, обратив взоры на... Симонова.
Да, он начал визуально проступать, так сказать, материализовываться.
- Генка! Вытаскивай меня! - закричал в отчаянии Симонов, и этот крик остановил начавших приближаться к нему аборигенов.
Гилевич, конечно же, не мог ничего услышать, но перед глазами Симонова снова замелькали тени, и он понял, что срок его пребывания в прошлом закончился.
Как же вовремя!
6.
Симонов решил, что он не вернулся в свои шестидесятые, а продолжил путешествие, попав в какой-нибудь 19 век.
Да и могло ли ему прийти на ум что-либо другое, если, разомкнув веки, он обнаружил себя в старинном особняке.
Лестница из мрамора, ведущая наверх, мебель благородного красного дерева, широкие окна, по сторонам которых стоят напольные вазы в виде амфор, за окнами - тенистый парк.
Он сидит на небольшом изящном диване, который называется, вроде бы, козеткой, перед ним - маленький столик с дымящейся чашкой чая. От неё идёт дивный аромат. Симонов не удерживается - делает глоток и замирает от чарующего вкуса. Нет, это явно не грузинский чай! И даже не цейлонский!
Слышно, как по лестнице стучат каблучки, и Симонову представляется, что та, которая спускается, - никак не пушинка, а вполне весома.
Он поднимает взгляд и ждёт, когда женщина появится. Верхушка лестницы залита светом (наверно, от боковых окон), поэтому сначала из ослепления выплывают красивые ноги, бёдра, туго обтянутые короткой юбкой, статный торс (да, женщина “весома”, но в самую меру) и, наконец, лицо с приподнятым уголком улыбающегося рта.
Лида!
Она несколько пополнела, и теперь у неё длинные волосы, но это прежняя Лида!
Или не прежняя?
- Милый, - произносит она. - Почему ты так любишь этот чай с бергамотом из “Пятёрочки”? Даже смешно!
Лида подходит к нему, чмокает в щёку.
- Я еду в спа, потом на шопинг, потом на выставку. Буду поздно. Не скучай, дорогой!
“Спа”, “шопинг” - мимолётно улавливает Симонов незнакомые слова.
Лида выходит в стеклянные двери.
Последовав за ней, Симонов находит, что за дверями тоже парк, как и с противоположной стороны дома. От крыльца между высоких, раскидистых деревьев тянется асфальтированная дорожка, по которой удаляется автомобиль с Лидой. Она находится на пассажирском месте и, значит, её везёт шофёр. Автомобиль явно иностранного производства - он даже отдалённо не напоминает “Волгу”, “Победу” или “Москвич”. Машина доезжает до ограды, автоматически открываются ворота, и Симонов видит за ними городскую улицу. Выходит, этот милый особнячок расположен не где-нибудь, а прямо в Москве!
В этом не было бы ничего удивительного (в Москве сохранилось много старинных усадеб), если бы не то, что он здесь, по-видимому, живёт! Да ещё, очевидно, с Лидой!
Если это не будущее, то здорово же он изменил настоящее!
Он закрыл двери и направился к своему диванчику. На пути ему встретился молодой человек в чёрных брюках и белой рубашке с бабочкой, который почтительной позой и тем, как одет, очень смахивал на вышколенного официанта.
“Что же, у меня и слуга есть?” - удивился Симонов.
- Не могли бы вы принести мне сегодняшнюю газету? - обратился он к молодому человеку.
- Сию минуту, - ответил тот, учтиво наклонив голову.
Принесённая газета была странного формата и толщины, а называлась она ещё более странно: “Коммерсантъ”. И только дата не вызывала удивления: 14 сентября 1964 года.
Эта дата одна и укладывалась в голове естественным образом, а всё остальное умещалось там в виде фантастического видения!
Видения, которое всё же являлось подлинной реальностью. И воистину поразительной! Начиная с того, что СССР в ней не существовало, и, кончая тем, что Симонов был женат на Лиде.
Россия являлась буржуазной республикой, а сам он занимал пост в руководстве нефтедобывающей компании, то есть был тем самым капиталистом, что угнетает трудящихся.
Симонову, который оставался советским человеком, претило такое положение дел. Он стыдился жить в личном особняке в центре Москвы и, просиживая штаны на пустых совещаниях, то есть не принося никакой пользы, получать огромные деньги и быть окружённым роскошью! У него имелся целый парк автомобилей, он владел собственной яхтой, виллой во Франции и домом в Испании (правда, ни яхты, ни виллы, ни дома он покуда не видел)!
Но как же справедлив был Карл Маркс, утверждая, что “бытие определяет сознание”!
И стало угасать в Симонове неприятие порочного устройства этой жизни, уступая место смирению перед данностью.
“Да, так случилось... Но я же не нарочно! - оправдывался Симонов. - Я хотел изменить свою жизнь - вот она и изменилась! А в том, что я стал олигархом (этим словом нищее население страны называло богатеев вроде него) - моей вины нет!”
По сути, Симонов не кривил душой, поскольку никогда не стремился к богатству, и уж если б от него что-то и зависело, то он сделал бы, в первую очередь, так, чтобы Лида его любила.
А она...
Она умела быть убедительной, не скупясь на ласку, конечно же, притворную и, тем не менее, упоительную. Симонов таял, а потом, когда всё представало в истинном свете, не мог ничего поделать ни с собой, ни со своей любовью к этой алчной, хитрой бестии!
В конце концов стали ему приходить в голову мысли из области товарно-денежных отношений: она - источник наслаждений, он - тугой кошелёк, всё по-честному!
Словом, с уверенностью сказать, что его настоящее изменилось к лучшему, Симонов не мог.
Ему очень хотелось, просто-таки было необходимо поговорить с Гилевичым, но того и след простыл! Все попытки отыскать его оказались тщетными. Больше не жил его друг по известному адресу, и вообще по какому-либо ещё! Как будто был человек и его не стало. И, возможно, даже без “как будто”, если Гилевич не сумел добраться через толщу веков до дня сегодняшнего.
Странно, почему именно он, ведь, например, родители Симонова вместе с котом Мотей прекрасно жили в новой реальности, чему Симонов был несказанно рад.
В то утро он собирался на заседание правления компании.
Лида вышла в коротеньком пеньюаре и уселась на свой высокий узкий стул, чтобы выпить кофе. Непричёсанная, в тяжёлых рыжеватых кудрях, выпадающих из наспех сколотого пучка, она сидела, темнея “ложбинкой греха”, свесив крепкие, стройные ноги, и была, как голая.
Она говорила что-то про лето, которое быстро прошло, и проникновенно взглядывала, улыбаясь краешком порочного рта.
Симонов, разумеется, знал, что всё идёт по заведенному сценарию и что после его соблазнения, она потребует чего-нибудь эдакого...
Ну, конечно! Недаром же она говорила о скоротечности лета! Лиде захотелось полететь на острова Индийского океана!
Что ж, пусть... Всё по-честному!
- А меня возьмёшь с собой?
- Ну, милый (всё-таки это была немного другая Лида - та называла его “Женчик”), мы с Татьяной уже договорились, что полетим вдвоём! - она спустила с кровати загорелые ноги и немного посидела к нему спиной, тоже загорелой, с бархатными плечами и нежными лопатками. - И потом, - встала она, - у тебя же работа... Вот возьмёшь отпуск и полетим куда-нибудь вдвоём.
- Ну, хорошо, хорошо... Татьяна - это жена Фирсова?
- Его, Ефима Дмитрича. Ты же знаком и с ним, и с Татьяной.
Татьяна Фирсова была женщиной ярчайшей красоты: со стреловидными вишнёвыми глазами, длинными изогнутыми ресницами, большим красным ртом, элегантно стриженной чёрной головкой, очерченная силуэтом того изящества, что присуще туфельке на шпильке.
- Да она целиком искусственная! - хохотнул Ефим Дмитрич, когда некоторое время спустя они встретились и Симонов, упомянув о вояже их жён на острова, высказал восхищение блистательной внешностью Татьяны. - Сиськи, задница - приделаны, морда натянута! Столько денег в неё вбухал - убивать жалко!
- Убивать? - опешил Симонов.
Ефим Дмитриевич держал паузу, глядя лукаво и чуть приоткрыв рот. Лицо у него было из тех, про которые говорят “вырублено топором”, а голова как бы и не лысая, но с сильно поредевшими светлыми волосами. Незавидную наружность его усугубляла корявая, брюхатая фигура. Впрочем, как заметил Симонов, их брат-олигарх редко отличался благообразием.
- Вы о чём, Ефим Дмитриевич? - не выдержал паузы Симонов.
- А рогатит она меня там, на Мальдивах этих! - широко заулыбался Фирсов. - Сие медицинский факт! Она и в Москве-то примерной супружницей не была! Так что, рвануть самолёт, на котором она назад полетит, и дело с концом!
- А как же люди?!
- Во-первых, это самолёт не авиакомпании, а частный, и принадлежит он мне, а во-вторых... Что люди? Как говаривал один военачальник: бабы ещё нарожают!
- Постойте! - вскричал Симонов. - Моя Лида, наверняка, полетит с нею!
- А ваша супруга, думаете, лучше моей?
- Вы с ума сошли?! - разозлился Симонов, но Фирсов примирительно прикрыл глаза и протянул:
- Да шучу-у я, Евгений Алексеевич! Никого я взрывать не собираюсь. Просто выгоню Таньку на улицу голой, когда вернётся, и дело с концом!
7.
Не сказать, чтобы Фирсов заронил в него сомнения относительно Лиды, нет. Симонов и сам догадывался, что она, скорее всего, неверна ему. Просто, когда ты чего-то не знаешь наверняка или это что-то существует неявно, то его как бы и нет.
И, тем не менее, после разговора с Фирсовым эта неявность стала его притягивать, как начинает вдруг притягивать привычная глухая боль.
Вечерами думы особенно одолевали. Чтобы отвлечься, Симонов брал какую-нибудь книгу, но не находил в чтении былого удовольствия.
Дело в том, что литература сильно отличалась от той, которую он знал. Была масса неизвестных ему авторов - как на подбор занудных, а известные оказывались непохожими на себя, и, по большей части, тоже неинтересными. Он поражался: что случилось с человечеством? с племенем писателей? где живые, яркие истории?
Симонов налил в пузатую рюмку коньяку, сел у камина, в котором потрескивали дрова. Не хватало, конечно, пледа, но в комнате и так было достаточно тепло, а камин горел исключительно для создания атмосферы уюта.
“Надеюсь, Конан Дойл меня не разочарует, - подумал Симонов, открывая “Записки доктора Морриса о Шерлоке Томсоне”.
Но начать чтение ему не дал прорвавшийся из-за стен мощный гул, который через паузу затишья стал накатывать волна за волной.
Симонов отложил книгу.
Он вышел из дома, постоял на крыльце.
Стало понятно, что совсем неподалёку бурлит людское море и слитные возгласы из тысяч глоток вздымаются к небу, подобно штормовым валам. Это создавало неподдельное ощущение бушующей стихии. Как в грозу.
Симонов прошёл по дорожке до ворот, остановился у будки охраны.
- Что происходит, Костя? - обратился он к здоровяку в чёрной униформе с нашивкой “security”.
Тот поправил картуз, похожий на кепи иностранного легиона, кашлянул и доверительно сообщил:
- Народ на проспекте Науки бунтует.
- По какой причине?
- Недоволен подсчётом голосов.
Симонов вспомнил, что недавно состоялись выборы в Сенат.
- А что не так?
- Говорят, что за партию власти никто не голосовал, а у неё большинство... Врут, конечно, Евгений Алексеевич! Это всё агенты враждебного Запада!
Симонов внимательно посмотрел на молодого человека.
- Ты в самом деле так думаешь?
- Конечно! - не мешкая, ответил тот.
- А вот я так не думаю...
Охранник растерянно опустил взгляд, умолк... и вдруг оживился, что-то вспомнив:
- Тут какой-то сумасшедший к вам весь день ломится!
- Сумасшедший? Почему сумасшедший?
- Видок у него соответствующий. Да вы сами взгляните - вон он торчит, на той стороне улицы.
Симонов взглянул через решётку ограды по направлению пальца охранника.
Тот, о ком шла речь, стоял в свете фонаря, прислонившись к стене дома. Иногда вслед взлетавшему рёву толпы он поднимал к небу лицо, которое издали было не разглядеть. Необъятный плащ с чужого плеча, пляжная кепочка с козырьком, торчащие из-под неё кудлы... И такая узнаваемая субтильность, и такое характерное положение рук, заложенных за спину! Гилевич! Конечно, он! Наконец-то! Нашёлся, чертяка!
- Генка! - выскочил Симонов за ограду.
Гилевич отделился от стены и бросился ему навстречу.
Посредине мостовой, благо машин не было, они обнялись. От Генки несло козлятиной, но могло ли это омрачить радость Симонова?!
- Пошли, пошли в дом!
Проходя мимо охранника Кости, Гилевич остановился и мстительно поглядел ему в глаза. Тот потупился.
- Ну, давай, рассказывай! - говорил через некоторое время Симонов, разливая коньяк.
Гилевич, свежий после ванны и причёсанный, сидел напротив в его халате и поглощал виноград, объедая гроздь, выцепленную из дежурной вазы с фруктами.
- Да оставь ты этот виноград, сейчас жаркое подадут!
- Ладно, слушай.
Гилевич залпом опустошил рюмку. В глазах у него появился мокрый блеск, который перетёк в горячечное мерцание.
- Представь, в отличие от тебя меня унесло в Ярославль! Лазер, правда, находился при мне, и это было хорошо. Всё остальное было плохо. Я оказался человеком без определённого места жительства, не гнушающимся воровства и сильно пьющим. Словом, маргинальная личность. Как ты понимаешь, при моём социальном статусе добраться до Москвы, разведать, где ты и что ты, было очень непросто.
- Слава богу, теперь всё позади! - Симонов потянулся разлить коньку, но резко остановился.
- Чего испугался? - воскликнул Гилевич с ноткой агрессии. - Наливай! Нам, алкашам, лучше не перечить, когда дело идёт о выпивке!
- Да наливаю, наливаю... Сейчас, Гена, от алкоголизма очень хорошо лечат. Были бы деньги. А они у нас, как ты понимаешь, есть.
Гилевич жахнул рюмку, протяжно выдохнул, уставился на Симонова тяжёлым взглядом.
- Вот смотри: у меня всё хреново, у народа всё хреново, один ты в шоколаде...
- С чего ты взял, что у меня всё замечательно?! - перебил Гилевича Симонов. - Думаешь, мне нравится жить паразитом? А Лида? Меня она как не любила, так и не любит!
- Значит, мне не придётся тебя уговаривать! По большому счёту, дело не в нас! Посмотри, что стало со страной? Кучка негодяев овладела ею, обобрала и жирует в своё удовольствие. Слышишь, как народ кричит?
- Он покричит и разойдётся.
- Сегодня, может, и разойдётся. А, может, и нет. У них, сколько я знаю, ещё не было аналога нашей Октябрьской революции?
- Не было, - подтвердил Симонов. - Революция нам не нужна.
- Это ты как олигарх говоришь или чисто из гуманистических соображений?
Симонов смятенно поблуждал взглядом по столу, затем с решимостью сказал:
- Думаешь, держаться буду за свои богатства? И дураку ясно: лучше туда, где всё уже состоялось! Только если это возможно.
- Для начала расскажи, в какое прошлое ты угодил и чего там понаделал, что получилось такое непотребство.
Пока Симонов рассказывал, Гилевич с аппетитом уплетал жаркое.
“Значит, ещё не конченный”, - удовлетворённо подумал Симонов, памятуя, что алкоголики практически не закусывают.
По завершении его рассказа Гилевич сказал:
- Дело поправимое! Однозначно! Только не пойму: в какой век тебя занесло? Надо будет потом с историками обсудить.
Симонов взглянул на него с сожалением.
- Уверен? Если удастся всё исправить, лучше нам молчать в тряпочку! Представляешь, что может случиться, если твоё изобретение попадёт в чужие руки?! Кстати, где твой лазер?
- В Медведково, у Клавдии. Это моя сожительница.
У Симонова ошарашенно округлились глаза.
- Да, Женя, “с волками жить - по-волчьи выть”, “назвался груздем - полезай в кузов” и так далее. Мне подруга по статусу положена!
- Офигеть!.. Говори адрес, мои ребята сейчас же поедут и заберут лазер.
- Нет, нет, я сам, зачем пугать женщину? Завтра съездим. Ну а ты-то понял свою задачу? Когда снова там окажешься, ничего не предпринимать!
- А как я попаду именно туда?
- Чудак-человек! Я же знаю, какую мощность применял в прошлый раз, точно такую заряжу и завтра. Не беспокойся, попадёшь куда надо! Ну что, на боковую?
Опрокинув рюмку, Гилевич тут же осовел и, если б не поддержка друга, вряд ли бы сам добрался до кровати.
Вернувшись к камину, Симонов долго сидел в задумчивости. Потом взял листок, что-то черкнул и позвонил в колокольчик.
Явился молодой человек с “бабочкой”.
- Вот что, к утру необходимо достать это, - сказал ему Симонов, протягивая записку.
8.
Гилевич не ошибся, и у Симонова отлегло от сердца, когда он увидел себя, невидимого, на знакомой тропе, спускающейся от сосен к морю.
Когда мимо него пронеслась ватага аборигенов, Симонов спокойно последовал за ней и, пока соплеменники Урсы готовили место для жертвоприношения, он сидел на одном из камней неподалёку.
Вот аборигены притащили козу (Симонов отвернулся, стал смотреть в море), вот они привязали к столбу девушку и Урса, испив из своей чаши, направился к ней, чтобы принести в жертву существо с чёрными волосами и голубыми глазами, которое предпочитает всем остальным их божество.
И тогда Симонов достал из кармана тёмный пузырёк, плеснул его содержимое на платок и, подбежав к девушке, прижал его к носу и губам жертвы.
Девушка вдохнула пары хлороформа и потеряла сознание.
9.
- Нам всем очень повезло, что твоя самодеятельность никак не отразилась на будущем, - сказал Гилевич, когда Симонов закончил свой короткий рассказ.
- А как это могло отразиться? Я, по сути, ни во что не вмешивался. Девушка, как ей и было предназначено, умерла. В отличии от прошлого раза я не нарушил череду событий. Просто я избавил беднягу от ужаса последних секунд жизни.
- Всё так. И, тем не менее, риск был... Я, в общем-то, не уверен до конца, что твои действия остались без последствий.
- Гена! - Симонов с улыбкой обвёл руками вокруг, - посмотри! Мы сидим у тебя дома, мы, так сказать, вернулись в исходную точку, вон газета лежит... Какая там дата?
Гилевич взял газету “Советская Россия” и прочитал вслух:
- 16 октября 1964 года. Строго говоря, вернулись мы не совсем в исходную точку: она, помнится, датировалась 14 сентября 1964 года. Ну да это ничего, небольшой сдвиг возможен...
Он вдруг замолчал, натолкнувшись взглядом на нечто важное в газете. Гена даже присвистнул:
- Ничего себе!
Симонов выхватил у него газету и прочитал вслух:
- Пленум ЦК КПСС удовлетворил просьбу товарища Хрущёва об освобождении его от обязанностей Первого секретаря ЦК КПСС, члена Президиума ЦК КПСС и Председателя Совета Министров СССР в связи с преклонным возрастом и ухудшением состояния здоровья... Думаешь, это наша работа?
- И без нас всё шло к тому...
- Ну да, Никиту народ не любил, - согласился Симонов. - Будем считать, мы не при чём. Однако, событие! Я так понимаю, теперь страна заживёт по-новому.
- Само собой. Давай, Женька, хлопнем по рюмахе! С окончанием эксперимента и наступлением новых времён!
- Я-то не против, но ты-то помнишь, что у тебя с этим делом были проблемы?
- Ты про мой алкоголизм? Так я ещё и подворовывал! Думаешь, я свои порочные наклонности перетащил сюда? Брось! Это невозможно!
Гилевич достал из буфета пузатый графинчик с янтарной жидкостью.
- Заодно и проверим, - усмехнулся он.
Сидели они за коньяком долго и пришли к окончательному решению: никто не должен знать об их эксперименте.
- Ладно, давай по последней. Завтра на работу, а мне ещё на “Сокол” ехать!
- Ага, по последней, да я тоже поеду, - удивил Гилевич Симонова.
- А ты-то куда?
- В Медведково, по известному адресу. Вдруг там моя Клавдия обретается?
Симонов понимающе посмотрел на друга, и оба они с грустью выпили.
* * *
В квартире Симонова горел свет, из кухни доносились аппетитные запахи.
“Мама приехала”, - с улыбкой подумал Симонов.
Однако в кухонном дверном проёме показалась совсем не она.
- Женчик! - воскликнула Лида и, засияв, торопливо, направилась к нему.
На ней был фартук поверх платьица с коротким рукавом, домашние туфельки - она здесь явно жила!
Лида обхватила его за шею и поцеловала сочными, тёплыми губами. От неё уютно пахло жареной картошкой, и вся она была уютная, а глаза сиренево светились радостью. У неё были длинные, как у той Лиды, волосы, которые теми же рыжеватыми завитками выбивались из пучка, но, похудевшая, фигуркой она всё же походила на себя первую.
- Ну как Хабаровск?
- Хабаровск? - не понял Симонов.
- Ну да, как прошла командировка?
- А! - сообразил Симонов. - Отлично, всё в порядке!
- А ты что, пьяненький? - вопросительно наклонила она головку.
- Ну так... с ребятами... по чуть-чуть...
- И, конечно, без закуски! Иди, мой руки, садись за стол!
Оказавшись в ванной комнате, Симонов несколько раз подряд умылся холодной водой.
Неужели Лида его любит? Это, конечно, счастье, но какого ещё поворота событий ожидать?! Ведь у всякой психики существует предел устойчивости!
- Я борщ сварила, - сказала Лида, когда он вышел из ванны. - Тебе в самый раз закусить! Будешь?
- С удовольствием!
Лида поставила перед ним тарелку с красным, душистым борщом, и у Симонова тут же приятно засвербило за щеками.
Он незамедлительно схватил ложку и, откусив кусок чёрного хлеба, погрузился в поглощение нектара.
Лида сидела напротив и тихо, по-матерински смотрела на него, как только смотрят женщины на детей и любимых.
- А у меня новости, - помолчав, сказала она.
Симонов перестал есть.
- Я на прошлой неделе попросила папу убрать Каштанова.
- Лид, это нехорошо.
- Знаю. Я никогда ничего подобного не делала, но Каштанов перешёл все границы. Мало, что он тебя гнобит, так ещё и мне проходу не даёт. Ты же не станешь рассуждать, что хорошо, а что плохо, когда твою жену домогаются?
“Вот как! Жену!” - неожиданно открылось перед Симоновым радостное обстоятельство, и он поспешил согласиться:
- Нет, не стану!
- Уж не знаю, папа помог или это как-то связано с отставкой Хрущёва, но Каштанова уволили.
- Каштанов разве был связан с Никитой?
- Не напрямую, а через министра Мальцева. - Лида улыбнулась. - Которого ты редактировать отказался.
- А что Мальцева тоже?
- Тоже... И папу моего, наверно...
- Ничего страшного, - перебил Симонов Лиду и положил ладонь на её руку. - Мы же вместе, а остальное приложится! Будем жить!
РАССКАЗ ВТОРОЙ
РАСЧЁТ ПОЛКОВНИКА РУБЦОВА
1.
У генерала Казулина был всклокоченный вид. В прямом смысле. Как если б он, обхватив в порыве отчаяния голову, запустил в волосы обе пятерни и забыл поправить причёску. В глазах бесился пламень, который, однако, периодически сникал, голос то твердел от возмущения, то осыпался унылыми нотами безысходности.
Генерал возбуждённо ходил возле стола. Напротив сидел почти уже седой полковник, усы и аккуратная бородка которого тоже были цвета соли с перцем, плотный, коренастый, с серыми небольшими глазами, остававшимися невозмутимо покойными. Напрашивалось однозначное заключение: это - человек, много чего повидавший и испытавший. Даром, что внешностью он напоминал Хемингуэя.
- Они там наверху совсем с ума посходили! - ярился генерал. - Вашему подразделению, говорят, поручается важнейшая миссия! А то, что моё подразделение уже два года находится в резерве, что у нас штат не укомплектован, а имеющийся личный состав к серьёзной работе ещё не готов - им это всё невдомёк! Нет, им на это просто наплевать! Пропадём! Ох, чувствую, не сносить нам головы!
Генерал сел в кресло. Понуро помолчал.
- И ведь у них всегда так! Когда дело доходит до дела, хвалёные спецназы куда-то исчезают!
- А что за миссия, Валентин Петрович? - решив, что пора, поинтересовался полковник.
- У!.. Не поверишь! Миссия галактического значения!
- То есть?!
- Я, ты знаешь, в научных тонкостях не силён, но в нашей Академии наук изучали некое космическое тело - планету, не помню её обозначение, и обнаружили, что на ней происходит какая-то опасная деятельность. Короче, чего-то там учёные пролонгировали и сделали вывод: если эту деятельность не пресечь, чуть ли не всему Млечному пути настанет хана.
- Да уж... - протянул полковник. - Ни много, ни мало...
Он погрузился в раздумье, и вскоре его осенило:
- А кто конкретно задачу ставил?
- Генерал Федулов.
- Как же так, Валентин Петрович?! Минуя непосредственного начальника?
- Ну, Милованов там тоже был... Ты к чему клонишь, Лев Георгич?
- А к тому, что нет никакой угрозы нашей Галактике. Ну, или она сильно преувеличена. Специально для нас. Известной личностью.
- Федуловым?
- Да.
Теперь задумался генерал.
А ведь всё сходится. С одной стороны, Федулов - известный карьерист и “царедворец”. Где-то что-то услышал и давай проявлять инициативу. Мол, мы не сидели, сложа руки, направили экспедицию, всё проверили, угроза не подтвердилась. Вот я какой активный и ответственный! Пора бы меня начальником Генерального штаба назначить, а то нынешний совсем дряхлый, просто номер отбывает. С другой стороны, не будь угроза гипотетической, задействовали бы силы быстрого реагирования, а не его заштатный космоотряд. Да и СМИ стояли бы уже на ушах - шила в мешке не утаить! Выходит, нам просто предстоит отработать гипотезу. А гипотезы, как правило, очень далеки от истины. И чего я психанул?!
У генерала посветлело лицо.
- А ты голова, Лев Георгич! Я-то вот не сообразил... Ну, значит, тебе и возглавить экспедицию!
- Ты ж меня, Валентин Петрович, с самого начала за тем и призвал, - полковник говорил генералу по-дружески “ты”, когда они находились наедине.
- Кому ж мне ещё поручить такое ответственное задание? Готовься, Лев Георгич! Времени у тебя немного.
* * *
Рубцов решил обойтись малыми силами. Совсем малыми: два человека экипажа корабля, ну и он - третий. Пусть это будет разведывательная группа, к которой, в случае чего, присоединится основной отряд. Однако полковник был уверен, что их миссия ограничится исследовательской функцией. Это подсказывал ему опыт. Сколько планет пришлось “освоить” ему за долгие годы службы, но с агрессией и враждебностью аборигенов доводилось сталкиваться считанные разы. Посему опасность того, что события на планете U+2641 будут развиваться по наихудшему сценарию, представлялась маловероятной.
Разумеется, он не преминул встретиться с учёными, которые подтвердили: информация об угрозе, исходящей от планеты U+2641, - лишь результат научно-теоретических изысканий. И вообще, не стоит преувеличивать масштаба угрозы, если таковая и существует на самом деле. Планета представляет опасность, в первую очередь, для себя самой, но никак не для всей Галактики. Нет ничего, что могло бы сокрушить Вечность, а Вселенная и есть Вечность.
“Так-то оно так, - подумал Рубцов, - но что толку в исполинских каменных глыбах или гигантских сгустках газа, летящих по своим орбитам? Для людей важны “живые” планеты. Можно сказать, живое печётся о живом, таком же хрупком и смертном”.
- Я правильно вас понял: на планете U+2641 есть жизнь?
- Да, правильно.
Всё окончательно прояснилось, отчего Рубцову стало спокойно на сердце и он отправился в экспедицию, как отправился бы шофёр-дальнобойщик в свой обычный рейс.
2.
Чувство удивления, которое у космических первопроходцев вообще-то считается профессионально атрофированным, возникло ещё при приближении к планете, когда стали различимы очертания того, что составляло поверхность небесного тела. Однако каждый принял узнаваемость предстающей картины за обманчивый эффект первого впечатления.
И, тем не менее, проступающие контуры всё настойчивее напоминали знакомые с детства очертания океанов и суши!
- Вам тоже это кажется? - оборвал нависшую тишину Рубцов.
- Да, именно это и кажется, - отвечал Артём Кмит, майор и опытный космонавт, на которого Рубцов мог смело положиться. Уверенно скроенный, неспешный, с лицом, выражающим спокойствие и рассудительность, он и внешне выглядел человеком надёжным.
- Это Земля?! - огласил общую мысль капитан Белышев - самый молодой член экипажа, которому ещё предстояло набраться опыта и солидности. Пока же Влада временами “заносило” - как по службе, так и вне её. Точнее, первое проистекало из второго. Будучи хорош собой (поджар и кареглаз, как конь, с изящной полоской усов на приятном лице), он пользовался стойким успехом у слабого пола, а обстоятельство это связано не только с положительными эмоциями, но и с неприятностями, которые доставляют, например, женская взбалмошность, ревность и коварство, не говоря уж о банальном злоупотреблении спиртными напитками.
На вопрос Белышева полковник отреагировал категорично:
- Нет, это невозможно! Или мы что, вернулись? - он покачал головой. - Перемещения по “кротовым норам” давно уже проходят без сбоев. Да и вон координаты нашего корабля! - Рубцов кивнул на цифровую панель. - Мы не в Солнечной системе.
- Очередная планета-двойник, - констатировал Кмит.
- Двойник, это когда планета похожа на Землю, - возразил полковник, - а тут явное подобие! Это, скорее, планета-близнец. Впервые с таким встречаюсь! Если ещё и состав атмосферы окажется...
Не договорив, Рубцов замер взглядом на показаниях дистанционного газоанализатора.
- Азот - 78%, кислород - 21%! - объявил он. - Что скажете?
- Что кислородные маски нам не понадобятся, - ответил Белышев. Ф- А ещё - смотрите! - датчик показывает температуру на поверхности 19 градусов, - Влад улыбнулся. - Вообще Земля!
- Ладно, садимся - заключил Рубцов, - поглядим, что это за Земля такая.
Местом для посадки выбрали поле на обширной равнине.
Выйдя из корабля, путешественники с удовольствием ощутили привычную твердь под ногами, и лица их овеял мягкий, совсем земной ветерок. Поле лежало голое, взрытое продольными полосами. Пахло сырой свежестью, а вдали по-осеннему пестрел лес.
Вдруг в тишину, откуда-то сзади, упал стук.
Все трое обернулись - и замерли.
Поодаль стояла группка аборигенов абсолютно человеческой внешности - мужчина и с десяток женщин, которые смотрели на них как бы одной парой изумлённых глаз. На всех были надеты серые телогрейки, бабы (именно бабы!) были в платках, возле стояли железные вёдра.
Толкование мизансцены пришло к Рубцову моментально: это колхозники за уборкой картофеля, а стук произвела отпущенная ручка ведра, ударившаяся об обод.
“Твою мать! Это же Земля!” - разом поверил в невероятное полковник.
И тут же безошибочно определил: СССР 1960-х годов.
Словно бы в подтверждение этому, мужчина произнёс хриплым голосом, обращаясь ко всем и ни к кому:
- Космонавты что ль?
- Ага, Гагарин и Титов! - ответила одна из колхозниц.
Не поняв иронии, другая колхозница, логично вопросила:
- А кто третий?
Рубцов судоржно размышлял:
“Если не ретироваться, то сейчас начнут качать на руках, потом повезут в сельсовет (вон грузовик стоит!), сообщат в райцентр, оттуда в область, потом приедут “компетентные товарищи”, которым известно, что в данный момент никого из космоса не ждут. Значит, нужно будет объявить себя пришельцами с другой планеты. Однако единственно, чему “товарищи” поверят, - это тому, что мы шпионы. А если представиться аборигенам посланниками из космоса - тоже не лучше: кто знает, какие могут быть последствия?! Тьфу... Куда ни кинь, везде клин! Короче, надо смываться!”
Он взглянул через плечо на застывших истуканами Артёма и Влада, тихо скомандовал:
- Быстро в корабль!
Ракета стартовала в считанные секунды. Колхозники как стояли, так и продолжили стоять, переведя лишь изумлённый коллективный взгляд в небо.
- Ну и дела!.. - протянул Влад. - Как такое возможно?! Ну, я понимаю, у Земли может быть близнец по геофизическим и остальным параметрам, но чтобы ещё и по народонаселению!.. Правда, местные земляне странные какие-то.
- Никакие они не странные, - возразил Рубцов. - Просто у нас разница во времени. Мы впереди лет на сто.
- Вы так уверенно говорите, как будто жили сто лет назад, - сдерзил Влад.
Кмит неодобрительно взглянул на Белышева, даже покачал головой.
- Эх, не знаешь ты, капитан, биографии своего командира, - добродушно усмехнулся Рубцов.
Белышев удивлённо округлил глаза.
- Тебе майор на досуге как-нибудь расскажет. В общем, поверь: не меньше, чем сто лет разницы.
- Товарищ полковник, - обратился Кмит, - каковы наши дальнейшие действия?
- Есть одна мысль... Для начала нужно найти безлюдное место для посадки - где-нибудь в горах или в лесном массиве. Нам сейчас лучше не встречаться с аборигенами.
3.
Лев Рубцов был ещё относительно молод, когда выпало ему лететь с отрядом на Геликоид.
Примерзкая оказалась планета. Мало что её поверхность представляла собой этот самый геликоид, то есть винтовую лестницу, отчего, собственно, планета и получила своё название, так там ещё свирепствовали снежные бураны, перемежающиеся льдистым дождём. Ничего живого там ожидаемо обнаружить не удалось. Последний выход на поверхность оказался роковым: отряд разметала налетевшая буря. Кое-как собрались вместе, не досчитались лишь одного - капитана Рубцова. Разумеется, отряд предпринял его поиски, но в этой “преисподней” они были обречены на неудачу. Так капитан Рубцов оказался в числе героев - исследователей космоса, отдавших свою жизнь во исполнение долга. Посмертно его наградили орденом Доблести, на Аллее Отважных поставили бюст Героя.
А на Геликоид было решено больше не отправлять экспедиции.
Так эта мёртвая планета и продолжала оставаться непосещаемой, пока один из кораблей не совершил на ней вынужденную посадку.
Тот день выдался на Геликоиде особенным. Не бушевала буря, не лился дождь, а в одеяле густо-серых туч образовалась прореха, сквозь которую сочился лучик от звезды-солнца, к которому был “приписан” этот ад.
Лучик падал пятном на подножие скалы и являл изумлённому взору командира корабля человека, лежавшего ничком в неглубокой расселине. Майор Казулин даже протёр глаза, а потом и окно иллюминатора. Человек был в шлеме и форменном комбинезоне - то есть, однозначно, космонавт! Мимоходом майор отметил, что комбинезон старого образца - белый с красными петлицами и красной же окантовкой обшлагов. Но тут же его и осенило: на этом проклятом Геликоиде лет шестьдесят назад погиб известный исследователь капитан Рубцов!
Сразу прозвучала команда “на выход!” тревожной группе, и вот... он снова не верит своим глазам! Да и никто не верит!
Тело космонавта не только не подверглось разложению, но космонавт жив!
Доктор сбивчиво - от потрясения - объясняет, что такое теоретически возможно, если анабиоз... глубокий анабиоз, но это теоретически...
- Какой, к чёрту, теоретически! - кричит Казулин. - Не видишь, что у него пульс?! Маркин! Узнай, где спасатели?! Сколько ещё ждать? Быстрее! Нам быстрее надо на Землю!
Эта история долго была главной темой в средствах массовой информации. Что и говорить: сенсация, чудо! Капитана исследовали учёные. И да, считали единственным объяснением феномена Рубцова тот самый глубокий анабиоз, которому способствовали умеренно-отрицательные температуры на поверхности Геликоида. Сам Рубцов в многочисленных интервью признавался, что, находясь на жуткой планете, он никак себя не ощущал, то есть его просто не существовало.
Однако со временем шумиха утихла. Как утихает она всегда, даже в случае самой громкой сенсации - будь то Лох-Несское чудовище или снежный человек или найденный скелет древнего гиганта-человека, который покоится теперь, полузабытый, под стеклом в экспозиции маленького провинциального музея в Перу.
Всё улеглось, и надо было жить дальше.
Исследования показали, что здоровье Рубцова в полном порядке, то есть каких-либо противопоказаний - физического или психологического характера - для его дальнейшей службы нет. Ему присвоили очередное звание “майор” и зачислили в отряд Казулина, произведённому незадолго в подполковники. С той поры и повелась их дружба.
Нечего и говорить, как изменился мир за шестьдесят лет!
В определённом смысле Рубцову повезло, что не было у него ни жены, ни детей и даже уход родителей в лучший мир остался за чертой, разделившей его жизнь на “до” и “после”.
Прошлое в нём не болело, воспринимаясь как былая данность без ропота и сожалений.
А пропущенное “будущее” Рубцов, человек неординарный, быстро наверстал, легко освоившись в новой реальности.
Его жизнь потекла своим чередом. Впрочем, от старой жизни она не слишком-то отличалась, будучи подчинённой одному-единственному - службе!
Рубцова почитали. Несмотря на то, что Аллея Отважных посвящалась только погибшим героям, бюст Рубцова решено было оставить на месте. Время от времени, и всегда к памятным датам, появлялись материалы о майоре, а там уж и подполковнике Рубцове.
Однако с некоторых пор о нём начали забывать. Рубцов не обижался, прекрасно понимая, что интересен не он сам, а произошедший с ним случай, который всё дальше и дальше уходил в Историю.
История же, как известно, увлекает не всех. У Рубцова, например, в детские школьные годы были с ней напряжённые отношения. Его даже посещала такая мысль: разве Настоящее может кончиться? Просто прошлым людям не повезло, вот и изучай теперь Историю!
Так что к незнанию капитаном Белышевым героической биографии своего командира Рубцов отнёсся без осуждения и обиды.
4.
- Товарищ полковник, взгляните, - Кмит кивнул на монитор системы видеонаблюдения. - По-моему подходящее место для посадки.
- Отлично! - воскликнул Рубцов. - То, что надо!
Посреди глухого леса зияла крупная проплешина. К ней не вели никакие просеки, так что была она изолирована от внешнего мира, и вообще представлялось загадкой, как она там появилась.
Впрочем, во время спуска, когда местность стала вырисовываться в подробностях, обнаружилась характерная для взрыва поваленность деревьев, обрамлявших поляну.
- Похоже, метеорит упал, - констатировал Белышев.
И снова - такой земной мир обступил космонавтов, когда они спустились с трапа корабля. Где-то высоко, у самого неба, гудел лес, а они стояли в тишине и запахе мха, грибов и хвои.
И два бородатых мужика с оторопью смотрели на них от края поляны.
“Да что ж это такое! - вскричал про себя Рубцов. - Этих-то как сюда занесло?! Не иначе, какие-нибудь охотники-промысловики!”
Он приветственно помахал им рукой и улыбнулся.
Мужики ошалело переглянулись.
- Товарищ полковник, может, как в первый раз? - оглянулся на корабль Кмит.
- Так и будем бегать? Нет, надо действовать! Пошли.
Мужики, видя, что странные люди направляются к ним, отшагнули было назад, но всё же остались.
Оба приземистые, крепкие, они ещё и на лицо оказались похожи, как две капли воды.
“Братья-близнецы”, - понял Рубцов, сверяя одинаковость коротких, чутких носов, взгорков скул, небольшого разреза глаз, в которых сидело по тёмному зверьку, настороженному и юркому.
- Здравствуйте, товарищи! - со всем возможным радушием произнёс он. - Командир корабля полковник Рубцов.
- Ага, - кивнул один из братьев, и оба застыли с невнятными лицами.
- Члены экипажа: майор Кмит и капитан Белышев.
Для Рубцова было важно, чтобы аборигены поняли: это свои.
- Мы выполняем секретное задание государственной важности. Наш корабль из-за поломки совершил экстренную посадку. - Рубцов пригляделся к физиономиям близнецов. - Я понятно говорю?
- Понятно. Чего ж тут непонятного? - поспешно оживились у обоих лица, переставая быть, что называется, опрокинутыми.
Рубцов уловил готовность мужиков принять главенство над собой людей из ракеты.
- Как зовут?
- Я - Касьян, а он Демьян. Браты мы.
- А что вы тут делаете?
- Так... Это самое... Таскаем вот, понемногу...
Касьян вынул из кармана телогрейки красновато-бурый, словно бы в ржавчине, камень, сглаженный со всех сторон, обладавший из-за небольших углублений и округлых выступов мелко-волнистой поверхностью.
- Понятно, осколки метеорита выносите, - определил Белышев.
- Так это... Мы не себе. Мы в город возим. Василь Платонычу. Для науки.
- Кто это?
- Так он в музее работает.
- И сколько же он вам платит?
- Такой, - Касьян поиграл на руке ржавым камнем, - пожалуй, на полтинник потянет, ну а мелюзга и по пятачку, и по гривеннику идёт.
Рубцову стало ясно, как день, что Василь Платоныч - барыга. Однако тут же он вынужден был признать музейного работника первопроходцем в деле скупки-перепродажи метеоритов, ибо данное бизнес-направление ещё нескоро встанет на широкую ногу.
- Так, так... И город, говоришь, у вас тут есть?
- Не, не у нас. У нас тут только деревня. Чудиновка зовётся. А до города сорок шесть кило́метров.
“Ну да, именно так он и должен был сказать - кило́метров”, - подумал Рубцов.
Получалось, что они приземлились совсем не в безлюдной местности, а даже наоборот, во вполне населённой. С одной стороны, это неплохо, так как не придётся долго добираться до “центров цивилизации”. С другой, есть опасность огласки их визита - всё будет зависеть от того, удержат ли язык за зубами Касьян и Демьян.
- До деревни вашей далеко?
- Не! Кило́метров двадцать.
- Деревенские часто сюда ходят? Или вы только вдвоём промышляете?
Касьян потупился (Рубцов заметил, что Демьян упорно молчит):
- Это наше место. О нём никто не знает.
“Ну хоть так! - облегчённо выдохнул Рубцов. - Можно надеяться, что корабль не разберут на части”.
И скомандовал экипажу:
- “Агата” на спуск!
Пока из корабля выгружался вездеход “Аллигатор”, близнецы стояли, не шелохнувшись, подобно столбам, и только изредка взмаргивали.
“Агат” был малогабаритен и вмещал ровно четырёх человек, поэтому Демьяна (тот продолжал молчать) положили сзади, поперёк - на колени Касьяна и Белышева.
По пути Касьян рассказал, что Чудиновка, а также ещё несколько деревень в округе, объединены в колхоз, который раньше был имени Сталина, сейчас имени Хрущёва.
- Скоро обещали переименовать, - подал вдруг голос Демьян, отчего Рубцов и Кмит удивлённо обернулись.
Демьян прикрыл веки и качнул головой: мол, точно, правду говорю.
“Выходит, на дворе октябрь 1964 года, - сориентировался Рубцов. - Ну да, осень, - это и по природе видно, а 1964-й, потому что Хрущёва отправили в отставку в октябре именно этого года”.
Компактный, сноровистый “Агат” преодолел массив леса без труда и вышел на простор широкой равнины. Кмит, управлявший вездеходом, прибавил скорость.
- Мужики, - Рубцов строго посмотрел на братьев, - напоминаю: всё, что нас касается, - государственная тайна. Для деревенских мы - инспекторы лесного хозяйства (полковник посчитал эту версию вполне правдоподобной, учитывая, что на космонавтах были лётные комбинезоны зелёного цвета). Нас послали для борьбы с жуком-короедом. А вы нам дорогу показывали от города до деревни. Ясно?
Преданно засверкав глазами, братья кивнули.
- Ну и славно. От вас ещё понадобится устроить нас на постой.
5.
Экипаж поселился у бабы Нюры - женщины пожилой, но энергичной, не утратившей связи со здравомыслием и интереса к течению жизни.
- Сколько живу, а впервые вижу инспекторов лесхоза, - говорила она, потягивая чай из блюдца. - Голубенькие глаза её лучились лукавством. - Вы баранки-то берите, не робейте!
- Да спасибо, баб Нюр! Наелись уже! Чай у вас очень вкусный!
- А как же! Цейлонский! Мне его из самой Москвы привезли! Значит, говорите, короед?
- Короед.
- Надо ж, дожили! Отродясь у нас такой напасти не было!
Перед отбоем Белышев поделился впечатлениями:
- Чувствую, не доверяет нам баба Нюра... Не нравится мне это...
- Зато тебе внучка её понравилась! - усмехнулся Кмит.
Не было ничего удивительного в том, что внучка Маруся могла кому-то понравиться, тем более Владу.
Лицо у неё было очаровательное, с аккуратным носиком и щеками-яблочками, а каштановый цвет волос, собранных в тугой пучок на затылке, словно бы продолжался в цвете глаз.
И всё же следовало помнить, что нельзя давать душевную слабину при исполнении служебного долга.
- Вы тут не расхолаживайтесь, - строго взглянул на подчинённых Рубцов. - Пока меня не будет каждый день в лес выезжайте. Как на работу. Хотя, почему “как”?
- Лев Георгич, ваш план, конечно, смелый, но... - начал Кмит.
- Но не вселяющий надежду, - закончил за него Рубцов. - Знаю, знаю... И сам сомневаюсь. Но другого пути не вижу.
- Да и как без денег до Москвы добраться? - заметил Белышев.
- Ну, вопрос с деньгами как раз разрешим. Завтра, капитан, отвезёшь нас с Касьяном в город.
* * *
Касьян поделился с Рубцовым своим лучшим нарядом, и потому полковник предстал на пороге краеведческого музея в лоснящемся бежевом плаще с поясом и серых брюках, заправленных в кирзовые сапоги. Отложной воротник плаща очерчивал треугольник клетчатой рубашки, украшенный лиловым галстуком. Налицо была смелая претензия на изыск.
Дабы не вносить диссонанса в общую картину, Рубцов решил побриться, что он и сделал, не трогая усов.
В кармане у него лежал метеорит ржавого цвета.
- Мне бы с Василием Платонычем повидаться, - ответил он на вопросительный взгляд гардеробщика, кряжистого старика с запахом перегара и лицом, отёкшим, очевидно, от пьянства.
Тот криво усмехнулся:
- А ты, гражданин, откуда будешь?
- Из Чудиновки. От Касьяна.
(Касьян, между тем, дожидался его вместе с Белышевым в “Агате”.)
- А... Ну проходи на второй этаж, комната двенадцать.
“Явно, шельмец, в теме”, - подумал Рубцов.
На двери под номером двенадцать висела табличка “Хранитель фондов”.
Хранитель был человеком с рыжеватыми вялыми волосами, которые реденько стелились по черепу, с сухощавой и кривоватой фигурой и каким-то неживым лицом. Именно неживым, поскольку в руках он держал некий экспонат в форме диска, который явно изучал, и можно было ожидать хотя бы выражения интереса к этому предмету.
Он коротко взглянул на Рубцова, как оплеснул бледным молоком, и устало произнёс:
- Что вам угодно?
- Я из Чудиновки, и мне угодно продать вам осколок метеорита.
- Ну, давайте посмотрим.
Василий Платоныч положил экспонат на стол, и Рубцов протянул ему камень.
- Что ж... Неплохо, - резюмировал хранитель. - 60 копеек!
Рубцов улыбнулся.
- Триста рублей, уважаемый Василий Платоныч, триста...
Тут-то его будто умершее лицо яростно зажило! Глаза вспыхнули возмущением, кровь зарделась на щеках. Хранитель даже приосанился.
- Вы с ума сошли!
- Что вы! Я в полном рассудке! Позвольте узнать, вы осколки метеорита перепродаёте за валюту?
“Как же их звали?! - Рубцов опять забыл фамилии несчастных, которых в начале шестидесятых расстреляли за валютные операции. Хоть он и был ребёнком, но в памяти отложилось, какая шумиха стояла вокруг этого дела: трудящиеся массы требовали сурово наказать валютчиков, а трагическую точку в их судьбе поставил сам Хрущёв. Их фамилии плавали в его голове, как в тёмных водах, не появляясь, по большей части, на поверхности. Странно, что они вообще однажды всплыли!
“Как же их звали?! Ага, вот!”
- Вам фамилии Рокотов и Файбишенко ничего не говорят?
Увы, не метнулись в глазах хранителя испуганные чёртики!
“Не сработало... И с чего я взял, что здесь повторяются абсолютно все земные события?! Выходит, мой расчёт неверен...”
И вдруг пройдоха сделался сер, как папиросная бумага.
“Всё-таки я прав!”
- И вообще, - воодушевлённо продолжил Рубцов, - разве осколки метеоритов не являются достоянием государства?
- Чёрт бы вас побрал! - сдался Василий Платоныч. - Вы шантажист!
- И это говорит мне жулик со стажем! Итак...
- Приходите вечером, получите свои деньги!
- Как это, вечером?
- Неужели непонятно: таких денег у меня с собой нет!
- Вы хотите сказать, что они лежат дома под кроватью? - Рубцов холодно улыбнулся. - Наше общение начинает напоминать общение Корейки и Остапа Бендера. Помните “Золотого телёнка” Ильфа и Петрова?
Он застыл внимательным взглядом на хранителе, реакция которого послужила бы ещё одним ответом, насколько здесь повторяется земная жизнь.
- Вы глубоко заблуждаетесь на мой счёт. У меня нет чемодана денег. Ни под кроватью, ни где бы то ни было ещё! - с удовлетворением услышал Рубцов.
- Ну, хранить деньги в чемодане не современно. А вот в сейфе...
Рубцов выразительно посмотрел на железный ящик, который висел на стене в дальнем углу комнаты.
Темнее тучи Василий Платоныч направился к сейфу, бросив Рубцову:
- Оставайтесь на месте!
- Конечно, конечно! Я не буду заглядывать вам через плечо!
Получив три бежевых банкноты, Рубцов оставил хранителя один на один с его бедой (ограбили среди белого дня!) и направился в ближайший универмаг.
К ожидавшей его “Агате” он подошёл, одетый в пальто и шляпу, неся под мышкой свёрток с вещами Касьяна и держа за голенища его кирзовые сапоги.
- Ну вот и всё, мужики. Отво́зите меня на вокзал и двигаете в Чудиновку. Влад, ждать моего возвращения и не расслабляться!
6.
В купе Рубцов ехал один.
Мерный перестук колёс, за окном - чуть холмящиеся равнины, желтеющие поля, деревья в золоте, как свечи, гряды осенних лесов, на которые вылились все оттенки красного, на душе - покой... Мысли отделились от обыденности, и по-новому, словно бы взглядом с высоты, увиделась суть происходящего.
Существование близнеца Земли уже не изумляло, как уже и не представлялось чудом перенестись в прошлое. Но Рубцов впервые подумал о том, что оказался в своём детстве! И, больше того, там, в Москве, в эту секунду есть он - мальчик десяти лет! Поразительная ситуация, которую так любят создавать фантасты. Только сейчас она не на страницах книги, а главное действующее лицо - он сам!
Почему-то раньше ему не приходили в голову эти, казалось бы, неизбежные мысли, потому что не будь того эпизода в детстве, не возникло бы и плана, во исполнение которого ехал он теперь в Москву.
Значимые для человека дни чаще всего наступают, не предвещая ничего особенного. Осенний серенький денёк выделялся лишь предстоящей поездкой в Тулу, в связи с чем Лёва в школу не пошёл. Причина была более чем уважительная: юбилей бабушки Насти. Честно говоря, Лёва не очень хорошо знал папину маму, поскольку виделся с ней считанные разы - когда она, будучи ректором, выбиралась в Москву по делам своего института. И вот - юбилей! Надо ехать!
- Лёва, у нас через три часа поезд. - Мама гремела чем-то на кухне. - Отнеси Борю к Гилевичу. В воскресенье вечером мы его заберём.
Боря - это здоровенный, капризный и, как следствие, склочный кот, который тиранил домочадцев, но вполне ладил с Гилевичем - соседом Рубцовых по лестничной площадке. Приязнь к нему обозначилась у кота с первых же минут их знакомства, когда Гилевич заглянул к Рубцовым по какой-то надобности. Боря, тогда ещё котёнок, подошёл к Гилевичу, внимательно посмотрел ему в глаза, сел на попу и замурчал.
- Да, и рыбу Боре возьми! - крикнула мама.
Рубцов с улыбкой вспомнил, что у него была обязанность - покупать коту рыбу. Обычно он это делал в гастрономе у Покровских ворот.
Лёва прошёл на кухню, взял из холодильника свёрток.
- Попроси, пожалуйста, дядю Гену, чтобы он рыбу отваривал перед едой. Боря любит свежее.
- Скажу. Чего ж не сказать.
У Лёвы почему-то было неважнецкое настроение.
Он сгрёб кота - тот мякнул, затем, уловив рыбий дух, часто подышал, фыркнул и облизнулся.
- Пошли уж, - заглянул Лёва в изумрудные глаза Бориса.
Гилевич не открывал, хотя Лёвина мама звонила ему незадолго и он сказал, что никуда не собирается. Лёва уже хотел уйти, но в последний момент дверь открылась, и сразу бросилось в глаза, что у Гилевича странный вид. Его всегда готовое к улыбке лицо было каким-то озадаченно-растерянным, а шевелюра чёрных волос казалась разлохмаченной больше обыкновенного.
- А, это ты... Заходи.
- Дядь Ген, Борису надо варить рыбу прямо перед едой. Иначе он есть не будет.
- Слушай, старик, сейчас совсем не до этого! Иди на кухню, свари, покорми, а я вечером ещё ему сварю. Лады?
- Лады... Чего ж не лады...
Лёва нашёл на кухне подходящую кастрюлю, залил рыбное филе водой, включил конфорку и прислушался - потому что ему показалось, будто из комнаты время от времени доносится женский голос.
Да, так и было. А ведь Лёва никогда не видел дома у дяди Гены женщины!
Он, разумеется, знал, что подслушивать нехорошо, но, во-первых, за дверями говорили довольно громко, и значит всё получилось не нарочно, а, во-вторых... да и чёрт с ним, что нарочно!
Против Лёвиных ожиданий этот разговор вовсе не был выяснением любовных отношений. То есть любовная тема там, конечно, присутствовала, но не более чем фон.
- Ты же меня узнала?! - явно напирал Гилевич. - Так же ведь?
- Узнала... Как будто я видела тебя во сне, а тут раз - и вот он ты! Я очень обрадовалась!
- А как я мог попасть в твой сон, если ты меня никогда не видела?
- Наверно, не мог. Но я же тебя знаю. И люблю. А то поехала бы я с тобой сюда!
- Вот я и говорю: единственное объяснение - это то, что мы с тобой были вместе в прошлой жизни.
- Да в какой такой “прошлой жизни”?!
- Той, что существовала до эксперимента! Мы в Медведково жили, помнишь?
- В Медведково-то я жила, ты меня там и нашёл, но жила я там одна.
- Так это ты сейчас одна, а раньше жила со мной!
- До этого самого... эксп... опыта?
- Да.
- Расскажи ещё раз, что ты там натворил.
Рассказ Гилевича ошеломил Лёву! Нет - сразил наповал!
Получалось, что дядя Гена изобрёл машину времени! И не просто изобрёл, а с её помощью проверил гипотезу, согласно которой изменения в прошлом влекут за собой изменения в настоящем (”эффектом бабочки” называется). Ну, как проверил? Реально изменил настоящее, отправив в какие-то первобытные времена своего друга. Потому-то он и говорил женщине о “прошлой жизни”.
Но тогда, подумалось Лёве, эта самая “прошлая жизнь” должна быть у всех. И у него, в том числе. Однако он ничего такого не помнит.
Тем не менее, он почему-то безоговорочно поверил всему услышанному.
Фраза женщины: “Гена, а что так рыбой пахнет?!” приземлила мысли и вернула к насущному.
Вода в кастрюле почти выкипела, наглый Борис бодал головой Лёвину ногу, требуя еды.
Тут и женщина появилась на пороге. Узкую полоску в проёме за её спиной заняла тощая фигура Гилевича.
Женщина была дородна, круглолица, с высоким, медного цвета пучком волос и пухлыми губами в красной помаде, - в общем, тётка. Правда, эту тётку в ней мгновенно отодвинула вглубь красивая, добрая улыбка, которая появилась сразу же, стоило Гилевичу произнести:
- Знакомься, Клавдия, это Лёва и Боря.
А она ещё и с юмором оказалась:
- Так кто где?
- Боря - это кот, - пояснил Лёва и добавил: очень приятно.
Она и, в самом деле, была теперь ему симпатична, несмотря на первое впечатление.
- И мне приятно, - снова улыбнулась своей красивой улыбкой Клавдия.
- Я, дядь Ген, рыбу сварил, остынет и можно давать.
- А давайте я покормлю?! - радостно предложила женщина.
- Конечно. Ну, я пошёл. В воскресенье Бориса заберу.
Суббота и воскресенье прошли под знаком открывшейся Лёве тайны, отчего поездка в Тулу, которая при других обстоятельствах закончилась бы яркими впечатлениями, протекла довольно обыденно. Время от времени он пытался найти следы “прошлой жизни” - если не у себя в памяти (дело, как он понял, безуспешное), то у других. Для этого он задавал наводящие вопросы кое-кому из гостей, приглашённых на бабушкин юбилей, заставляя их думать о себе как об очень “странном мальчике”. Но и у тех следов “прошлой жизни” не обнаруживалось.
Лёва понял, что не успокоится, пока не поговорит с Гилевичем.
Был уже поздний вечер, когда он позвонил в его дверь.
- Привет, - зевнув, сказал дядя Гена, стоя в майке и пижамных штанах. - А мы уже спать легли.
В прихожей белели женские туфельки, из чего Лёва заключил, что “мы” - это ещё и Клавдия.
- Дядь Ген, у меня к тебе дело.
Гилевич взглянул с удивлением:
- Ну, проходи на кухню.
Лёва начал решительно, заявив, что подслушал их разговор с Клавдией.
- Не нарочно, правда, но это всё равно. Если ты, дядь Ген, скажешь сейчас, что я что-то не так понял, я тебе, не поверю.
По лицу Гилевича пробежала тень, он сел за стол и подпёр лицо рукою.
- Я тебе такого не скажу! Всё ты правильно понял. И больше того: услышанное тобой - чистая правда.
- Да верю я, верю! Но почему тогда никто не помнит своей “прошлой жизни”?
- Ну, почему же никто? - Гилевич усмехнулся. - Например, непосредственные участники эксперимента помнят. А вообще-то, старик, мне кажется, прошлая жизнь вспоминается каждому человеку. Вот, например, бывает такое состояние - дежавю. Слыхал?
- Не-е-т...
Это с французского - “уже виденное”. Так вот, в этом состоянии человеку кажется, будто он когда-то уже находился в подобной ситуации или в подобном месте, но уверен, что в прошлом ничего этого не было. Может, так и проявляется память о прошлой жизни?
- Дядь Ген! - осенило Лёву. - У меня было это самое дежавю! В прошлом году, когда я с родителями ездил в Ленинград. Мы зашли в какой-то магазин со старинными вещами и книгами, и мне показалось, что я здесь не в первый раз! Но в Ленинграде я до этого никогда не был!
- Вот видишь?! Ты почувствовал необычность момента, а другой проживёт этот момент - ничего не заметит! Большинство людей к себе не особенно прислушивается. Думаю, в этом ответ на твой вопрос.
Гилевич встал, прошёлся по кухне, остановился перед притихшим Лёвой.
- Тут ведь, старик, вот какое дело. Если свершил открытие один человек, почему его не может свершить другой? А вдруг не только я менял реальность? Вдруг ещё были люди, которые проделывали то же самое? Себе в угоду... Как они думали. Потому что достигаемый результат непредсказуем. Очень вредная штука - этот “эффект бабочки”. Пусть фантасты сколько угодно упражняются с ним, но нам следует хранить в тайне, что он действительно существует. Ты меня понял, Лев?
Лёва закивал головой.
И снова Рубцов улыбнулся: как в воду глядел дядя Гена! Писатели потом от души насочиняют на эту тему! И то правда: неисчерпаемый кладезь сюжетов и интриг!
После этого разговора Лёва впервые провёл почти бессонную ночь. “Впервые”, потому что раньше он всегда засыпал быстро и крепко, а “почти”, потому что он всё-таки спал, но сон этот был, как явь, в которой он лежал под душным одеялом с открытыми глазами.
В общем, всё говорило о том, что налицо глубокое потрясение, которое и взрослому-то человеку пережить непросто, а не то, что десятилетнему мальчику.
Впрочем, это, пожалуй, не так. Принять нечто поразительное, невероятное как раз легче в детском возрасте, когда душа ещё не утратила навыка верить в сказки.
Отныне Лёва и Гилевич были объединены общей тайной, в знак чего они при встрече на первых секундах серьёзнели, и только потом начинали общаться, как всегда.
Конечно, выдерживая ритуал, Гилевич всякий раз превозмогал улыбку, но неизменно оставался заодно с юным соседом.
А через полгода их дом расселили. Лёва с родителями уехал на Щёлковское шоссе, Гилевич получил квартиру в Бескудниково.
Наступившие перемены в жизни - новое место жительства, новые соседи, новая школа - изменили в Лёве прежнее мироощущение, и значимость тайны, к которой он был приобщён, отошла на второй план.
Со временем эта тайна стала просто знанием, которое существовало в одном ряду с тем, например, что Земля круглая, а после осени наступает зима.
О Гилевиче Лёва вспоминал не часто, но всё-таки вспоминал и был бы не прочь его увидеть.
Однако встретиться ему выпало не с ним, а с Клавдией.
Признали они друг друга не сразу, да и не признали бы вообще, не доведись им столкнуться нос к носу в вагоне метро.
Лёва как воспитанный молодой человек (он учился в девятом классе и уже раз в неделю брился) уступил место вошедшей в вагон немолодой женщине.
- Да не нужно, мне скоро сходить, - попыталась она остановить его. И улыбнулась: спасибо.
Странно, но память тут же откликнулась на эту улыбку, и Лёва узнал в сухой, состарившейся, болезненного вида женщине некогда яркую и осанистую Клавдию.
- Вы меня не помните? Я Лёва Рубцов, бывший сосед дяди Гены.
Клавдия всмотрелась в него светлыми, как голубоватая вода, глазами, и подступившие вдруг слёзы размыли эту чахлую голубизну до призрачности.
Клавдия поднялась, взяла его за руку и потянула к выходу.
Они сели на одну из находившихся на перроне скамеек, и Клавдия рассказала, что три года тому назад Гилевич бесследно исчез.
- Я знаю, он никогда не вернётся... Это всё его проклятые опыты!
Клавдия тихо плакала, Лёва осторожно гладил её по плечу, худому, почти детскому, и не знал, что сказать. Ему было ясно: Гилевич стал жертвой “эффекта бабочки”, хотя сам же, казалось, поставил крест на всяких экспериментах с этим эффектом. Что же заставило его нарушить собственный запрет? Ответить на этот вопрос теперь было некому... Эх, дядя Гена!
Клавдия вдруг перестала плакать.
- Как твой кот поживает?
- По-моему неплохо. Аппетит хороший, голос звонкий.
- Ну, привет ему! Хорошо, что я тебя встретила. Мне легче становится, когда я поплачу. Беда только, что не плачется... Слава богу, врачи обещают, скоро всё закончится... Ну, будь счастлив, Лёва!
На прощание она поцеловала его в лоб, и сладковатый запах старости и хвори толкнулся Лёве в ноздри.
Конечно же, всю свою долгую, непростую жизнь Рубцов помнил и о Гилевиче, и о Клавдии, и о тайне “эффекта бабочки”, которая заключалась в том, что он существует. Рубцов помнил, но память эта лежала кротко, не толкаясь в мозг, и только когда тот случайно натыкался на неё, тихо откликалась.
Но как же важно было услышать голос этой памяти!
7.
Вот и Москва, Ярославский вокзал!
Знакомый путь от перрона на Комсомольскую площадь - вдоль торца вокзала, мимо гранитного памятника Ленину... Хотя, нет. Где же памятник?! А... Его, наверно, установят позже! Нынче ж всего навсего 1964-й год!
Рубцову подумалось: это для меня - “всего навсего”, потому что 1964-й очень молод, а для кого-то он - глубокий старик или мужчина в расцвете сил. Наверняка, не для меня одного годы - как люди, которых человек наделяет возрастом себя.
Рубцов вышел на площадь. Он отчётливо помнил, что отсюда до его дома ходил автобус. Какой вот только номер? И ещё он помнил, что автобусные остановки располагались напротив павильона метро “Комсомольская”. Но теперь они были отнесены дальше - за Ленинградский вокзал, к зданию Московской таможни.
Когда он поравнялся с ним, выглянуло солнце. И на Рубцова “накатило”.
Открытое пространство перед фасадом здания действовало на него всегда особым образом. Такое же пространство было, например, перед Историческим музеем на Красной площади. Если он стоял под самой стеной, да ещё в солнечных лучах, то впадал в состояние какого-то душевного и физического уюта. Что это было? Несомненно, дежавю. Нечто из “прошлой жизни”...
Однако, он так и не вспомнил номера своего автобуса. Пришлось вчитываться в таблички с маршрутами, которые размещались на бортах автобусов - белых ЛиАЗов, округлых со всех углов, опоясанных двумя красными полосами, плосколицых симпатяг с наивно-удивлённым выражением из-за круглых фар.
Внутри было немноголюдно. Рубцов выудил из кармана пятачок, бросил его в кассу, оторвал билет (”господи, всё помню!”), сел у окна.
Автобус тронулся. Перед глазами поплыли картины города, которые Рубцов легко узнавал, потому что они, оказывается, никогда и не забывались.
Но что-то безотчётно его смущало. Он не сразу понял, что эта была форма на военных.
Как же так?! Они носят погоны, тогда как должны носить петлицы! Это ещё при Хрущёве было решено ! Странно... Выходит, не всё здесь так, как на Земле!
В этом он убедился лишний раз, когда, заглянув в газету, которую читал сидевший рядом пожилой гражданин, увидел фотографию со странной подписью: первый секретарь ЦК КПСС Л. И. Брежнев принимает партийно-правительственную делегацию Республики Куба. Но первым секретарём должен быть Романов! А, впрочем, некоторые отличия имеют право существовать. Почему нет?!
Чем ближе подъезжал Рубцов к своему дому, тем большее волнение он ощущал, хотя обычно это чувство редко заглядывало к нему в душу, и то, как слегка тревожащий сквозняк.
Вот и дом его, подъезд... Обычно говорится: знакомые до боли. Так и есть! Стены, выкрашенные зелёной масляной краской, широкая лестница, на каждом этаже под потолком окошко. И этот воздух - пахнущий куревом, готовкой еды, большой стиркой, чисткой обуви, травлением тараканов. Рубцов прислонился к перилам, с бьющимся сердцем вдохнул совсем не благоуханный запах подъезда и вспомнил: сегодня воскресенье, значит, родители и я дома.
Внутри у него сжался комок от мысли, что они могут увидеться, поскольку волнение и так охватило его сверх всяких пределов, и кто знает, в какое состояние мог бы прийти он при встрече с отцом и матерью... и с самим собой!
А человеку его профессии всегда следует контролировать себя!
Словно испытывая его страхи, где-то наверху хлопнула дверь и послышались шаги спускающихся по лестнице людей.
“Нет, нет, это не они... не мы...” - уверял себя Рубцов и, запрокинув голову, напряжённо всматривался в лестничный пролёт.
Первым появился отец. Он остановился, дунул в мундштук папиросы, чиркнул спичкой, закурил. Следом шла мама - в сером плаще и шляпке. И было их двое. Вдруг что-то с шумом покатилось с самого верха, и Рубцов увидел мчащегося через ступеньки себя. Лёва стремглав пронёсся мимо. Рубцов выхватил взглядом лишь пальто в мелкую клетку, кепочку, тоже клетчатую, и бровь, рассечённую красной, набухшей раной, шрам от которой тут же обнаружила его рука, невольно потянувшаяся к лицу.
И встал перед глазами тот полёт с качелей, “поцелуй” с деревом, и даже ощутился привкус крови на губах (он не только рассёк бровь, которую пришлось зашивать, но ещё и губу).
Ощущение того, что случилось это только вчера, нахлынуло мощной волной - Рубцова даже пошатнуло.
- С вами всё в порядке? - спросила, поравнявшись с ним, мама.
Родное лицо, но отчуждённое, и нет привычного тепла в родных глазах. Он - посторонний человек, мама не узнаёт его... Да и может ли быть иначе?!
Рубцов собирается в кулак.
- Всё в порядке, - заставляет он себя улыбнуться.
Отец чуть скользит по нему взглядом, проходя мимо. Он чисто выбрит, и от него так знакомо пахнет одеколоном “Красный мак”.
Хочется схватить его за рукав, остановить маму, обнять их обоих...
“Эк тебя развезло, Рубцов! - охолаживает его некто, сидящий внутри, жёсткий, как подошва сапога. - Посентиментальничал и будет! Дуй, давай, к Гилевичу! Теперь, уж надеюсь, ты не расклеешься!”
Родители продолжают спускаться. В колодце лестницы их шаги тише и тише, наконец, хлопает дверь и всё замирает.
Рубцов стоит, не шевелясь, ещё несколько секунд, затем поднимается на два этажа.
Он смотрит на двери - Гилевича, свою. Они похожи и отличаются только белыми цифрами на чёрных стеклянных номерках. Ещё на дверях он видит почтовые ящики, и ему зачем-то вспоминается: через некоторое время у всего дома они будут висеть на первом этаже.
Рубцов коротко крутит головой, стряхивая лишние мысли, и звонит в дверь “дяди Гены”.
8.
Прежде он уже пытался выстроить этот разговор, но всякий раз у него не находилось нужных слов, и он решил импровизировать.
- Здравствуйте, Геннадий! Я - полковник Рубцов. Разрешите войти.
Гилевич, посверлив его глазами, сообразил:
- Вы родственник соседей из 53-й квартиры?
- Можно и так сказать.
- По-моему, они только что ушли. Вы хотите их подождать? Заходите.
Из кухни выглянула Клавдия. Улыбнулась своей чудесной улыбкой.
- Здрасте.
Рубцов ответно улыбнулся и, взглянув на Гилевича, негромко произнёс:
- У меня к вам разговор. Очень важный, конфиденциальный.
- Тогда прошу сюда.
По усмешливым губам Гилевича можно было решить, что он не слишком серьёзно относится к заявлению гостя.
Тем не менее, он провёл его в комнату, закрыл дверь.
- Слушаю.
- В то, что сейчас прозвучит, вы поначалу не поверите. Но только поначалу. Потому что вы - учёный, а, следовательно, человек смело мыслящий. Вряд ли вы испугаетесь, если я скажу, что являюсь представителем внеземной, как у вас принято это называть, цивилизации.
- Вы правы, мне не страшно, - улыбнулся Гилевич.
- Вот-вот! Как я и говорил, вы мне пока ещё не верите. Просто слушайте. Планета, с которой я прибыл, она не из солнечной системы, но называется, как и ваша, Земля. Больше того, обе планеты являются близнецами, точным подобием друг друга, включая и их обитателей - людей. Такой невероятный парадокс! Разница состоит лишь в том, что время на вашей Земле отстаёт от нашего времени примерно на сотню лет. И то, что случится на вашей планете, у нас уже произошло. Отсюда, хоть и с некоторой натяжкой, вполне допустимо сказать: люди на нашей Земле - это ваши потомки. Так что, как бы это ни звучало высокопарно, любой, прилетевший сюда с нашей Земли, прилетел из будущего. Ну, или пожаловал к своим предкам, которые жили сто лет назад. Это, действительно, так, но только не в отношении меня. Потому что я вернулся к самому себе.
Гилевич весело вздёрнул брови:
- Вот как?!
Он всё ещё не верил.
- Потом, когда вы всё-таки примете мои слова за правду, я расскажу, вследствие чего мне удалось достичь более чем почтенного возраста без ущерба для здоровья, - прибег, в свою очередь, к шутливому тону Рубцов. - Поверьте, происшедшее со мной - невероятный случай. Итак, именно в силу этого обстоятельства мне выпало встретиться с собственным детством и людьми той поры. Вы - один из них, дядя Гена. Потому что я - ваш сосед Лёва Рубцов.
Гилевич демонстративно окинул Рубцова взглядом.
- Что-то непохоже.
- Конечно, непохоже. Ты же, дядь Ген, не видел меня взрослым, тем более в возрасте, когда я намного старше тебя.
На некую воздушность в выражении лица Гилевича легла тень озабоченности - первый признак пошатнувшегося неверия.
- Кот Борис, который любит отварную рыбу, “полёт” с качелей и рассечённая бровь, - перечислял Рубцов факты, связанные с Лёвой, - дежавю в ленинградском антикварном магазине... Ты же помнишь наш разговор на кухне об “эффекте бабочки”?
Гилевич сделался серьёзен до мрачности - и потому совершенно непохож на себя.
- Я понял, товарищ полковник: вы из КГБ. Поработали с Лёвой, получили необходимую информацию... Зачем? Он же ребёнок. Что вам от меня угодно?
- А не слишком ли это мудрёно для КГБ? Посланник внеземной цивилизации, планета-близнец... Дядь Ген, ты же умный. Узнай в КГБ о твоей машине времени, и она уже была у них в руках. Или ты сомневаешься?
Гилевич посмотрел на Рубцова долгим, глубоким взглядом.
- Не сомневаюсь... Почему ты полковник?
- Ничего удивительного. У вас космонавты тоже военные.
- Извини, но мне нужно, чтобы всё, что я услышал, улеглось в голове... Давай, выйдем на воздух, прогуляемся.
Они вышли из дома, дошли до бульвара, сели на скамейку.
Пахло прелью, мело опавшей листвой, небесный ветер гнал клочья белых облаков, отчего солнце смотрело мигающим оком.
Гилевич молчал.
Наконец, спросил:
- Ты же ведь не просто так появился?
- Конечно. Дело вот в чём.
Пока Рубцов рассказывал о заключении учёных из Академии наук, о том, что на планете U+2641 происходит опасная деятельность и что, если эту деятельность не пресечь, последствия для планеты, а, возможно, и в большем масштабе, будут катастрофическими, Гилевич сидел неподвижно, уставясь в одну точку. Когда же Рубцов заговорил о болезни Клавдии, у него побледнело лицо.
- К несчастью, случится беда... И ты, чтобы спасти её, нарушишь собственный запрет: инициируешь “эффект бабочки”. Но именно в этот раз он и проявит своё коварство: Клавдия не излечится, а сам ты пропадёшь где-то в глубине веков.
- Откуда ты это знаешь? - с вызовом вскинул голову Гилевич.
- Я встретился с ней через три года после того, как ты это сделал. И она по-прежнему болела, а ты бесследно исчез.
Гилевич сник.
- Что же ты хочешь?
- Не нарушай табу... Никому ты не поможешь, но изменишь ход истории так, что возникнет угроза планете.
Гилевич криво ухмыльнулся.
- Не получается что-то! Откуда вашим учёным может быть известно, чем для Земли обернутся мои действия? Ведь я ещё ничего не свершал!
- О! Ты не знаешь возможностей нашей науки! С помощью пролонгации наши учёные строят предвидения на столетия! Ну, а вообще-то, мы у себя уже пережили те самые твои “действия”, так что пролонгировать будущее вашей планеты с учётом наших расхождений вполне по силам науке.
- Погоди, каких расхождений? Мы же “близнецы”!
- В том-то и дело, что, начиная от какой-то общей точки в истории, мы стали приобретать различия. Ну вот, например: у вас военные носят погоны, а у нас петлицы. То есть хрущёвский указ о замене погон на петлицы вы не стали выполнять. Или ещё: у вас первым секретарём партии стал Брежнев, а у нас Романов. Похоже, в этой точке мы сейчас и находимся. От неё и пошло расхождение наших миров. Одна планета благополучна, другая угрожает себе самой...
- Стало быть, если я ничего не стану предпринимать, то у нашей планеты появится шанс?
- Именно так. На том и строится мой расчёт. Поэтому я здесь.
Гилевич надолго замолчал.
- Как думаешь, - поднял он глаза, полные тоски, - каково это - пожертвовать любимой женщиной ради всеобщего блага?
- Думаю, это ужасно... Но ты ею не жертвуешь. Потому что через “эффект бабочки” ты всё равно её не спасёшь.
- Для меня бездействие сродни предательству.
- Ну почему же бездействие? На начальной стадии обычно болезни излечимы. Главное, не упустить момент. Угрозу можно предотвратить, если знаешь о ней заранее.
Гилевич согласно покачал головой.
- Всё так, всё так...
И снова надолго умолк, опустив голову.
Когда же он, наконец, посмотрел на Рубцова, тот заметил явную перемену в его лице, на котором, туманно проступая, ожило прежнее выражение.
- Расскажи-ка мне, Лёва, - сказал Гилевич, - как ты прилетел сюда... И ещё ты обещал рассказать о каком-то невероятном случае, который произошёл с тобой.
- Охотно.
Они поднялись со скамейки и пошли по бульвару, ступая по солнечным пятнам, в которых яростно горели лоскуты листьев.
Было покойно и тихо, хотя вокруг стоял тот особенный шум, что неотделим от города, как гул от верхушек леса.
- Мы куда-то поедем? - спросил Рубцов, когда они оказались возле метро.
- Хочу познакомить тебя со своим другом Симоновым. Это второй участник эксперимента. А, по сути, первый. Я его только “закинул” в прошлое - куда-то очень далеко, и сам не знаю куда, в какой-нибудь неолит, - а уж он вызвал “эффект бабочки”. Женька - человек героический. Первопроходец. Как Юрий Гагарин. С одной стороны, жаль, что он останется в безвестности, а, с другой...
- И слава богу! - закончил за Гилевича Рубцов.
Ничем героическим облик Симонова не выделялся. Впрочем, как и облик Гагарина. Напротив, внешностью он обладал самой обычной - светлые глаза, русые волосы, открытое лицо, и это так же роднило его с первым космонавтом. Как и то, что был он улыбчив, обаятелен, располагающе прост.
Представляя Рубцова, Гилевич то и дело сбивался, своевременно не подумав, на какую роль того следует назначить.
- Это Лёва... Лев... Сергеевич (не сразу сообразил он, как зовут отца Рубцова), мой товарищ... старший товарищ... по работе...
Рубцов уважительно посмотрел на Гилевича, отдавая должное его находчивости (именно старшим товарищем он и выглядел!).
- Очень приятно, - радушно протянул руку Симонов, - я Женя. Проходите.
- Спасибо, - сказал Рубцов и, вспомнив вдруг об обычае снимать обувь при входе в квартиру, начал расшнуровывать туфли.
И Гилевич, и Симонов недоумённо уставились на него.
- Лёва, ты чего? - спросил Гилевич.
Рубцов понял, что ошибся: этот обычай, судя по всему, появится несколько позже, но разве такие тонкости упомнишь?!
- Да я... камешек вытряхнуть...
Окончательно рассеивая неловкость, Гилевич сказал:
- Ты уж, Жень, извини, что без звонка. Так вышло.
- Да ничего, - дружески коснулся Симонов его плеча. - Мы всё равно сегодня весь день дома.
И позвал:
- Лида, Лида!
Жена Симонова оказалась замечательной хозяйкой. На скорую руку она сообразила закуску из бутербродов с сыром и колбасой (той самой, докторской!), порезала треску горячего копчения в золотистой кожуре и с белоснежным мясом, а потом ещё, не скупясь, подала жаркое, приготовленное к семейному обеду. Нашлась и бутылка вина, а коньяк гости принесли с собой. Словом, стол удался на славу.
Симонов был, несомненно, наисчастливейшим из людей, поскольку имел не только жену-хозяюшку, но и жену-красавицу с роскошными рыжеватыми волосами, глазами редкого сиреневого цвета, милым лицом, на котором милой была даже небольшая асимметрия в виде ямки на одной щеке и вздёрнутого краешка рта.
Рубцов был очарован Лидой.
Он поймал себя на мысли, что смотрит на неё, как на прекрасное творение искусства - ничего плотского, только созерцание. Это старость? Ведь он, в сущности, очень не молод.
Коньяк расслаблял и навевал философские размышления.
О том, например, что стремление людей к обладанию красотой - не лучший дар природы, или, скорее, атавизм, доставшийся от человека-варвара. Поймать бархатную бабочку или перламутрового жука и посадить в банку - это оттуда.
Все подвластны этому искусу, который в детстве выглядит безобидно, но, не обузданный с годами, становится бедой.
Рубцов решил, что поскольку ему обуздывать нечего, он стал старым и поистине мудрым. Да не коснутся красоты и счастья чёрный взгляд и недобрая рука!
А то, что Симонов и Лида - счастливая пара, видно было невооружённым глазом.
Прощались, как водится, долго, не раз пили “на посошок”.
В коридоре Гилевич сказал Симонову.
- Прощай, Женька. Уезжаю. Я ведь, собственно, пришёл попрощаться.
- Уезжаешь? Надолго?
- Надолго, дружище, надолго...
Гилевич резко повернулся и вышел.
Догнав его на улице, Рубцов поинтересовался:
- Далеко уезжаешь, дядь Ген?
- В Чудиновку. Вместе с тобой. Посуди: здесь у меня никого, кроме Женьки и Клавы. Женьку я забрать с собой не могу. А с Клавой мы и у вас прекрасно проживём. И вообще, останься я здесь, - неизвестно, удержусь ли от того самого рокового шага.
Рубцов застыл на месте, поражённый таким простым решением проблемы.
Подняв глаза к белёсому покрывалу небес, обманчиво отделявшему этот мир от Вселенной, он подумал о запрете доставлять из экспедиции какие-либо живые существа, и ответил Гилевичу:
- Знаешь, думаю, мы там и Клавдию вылечим.
ЭПИЛОГ
Рубцов, Гилевич и Клавдия (уж как Гилевичу удалось уговорить её ехать - одному Богу известно!) благополучно добрались до Чудиновки.
Обстановка на месте была спокойная.
Кмит и Белышев, как и следовало ожидать, образцово несли службу. Неукоснительно выполняя приказ Рубцова, они ежедневно выезжали на “Аллигаторе” в лес с целью имитации работы инспекторов по изведению жука-короеда.
Майор Кмит, остававшийся за старшего, строго следил, чтобы между Белышевым и Марусей не возникло каких-либо отношений (утренние приветствия и пожелания доброй ночи не в счёт). А они, затянись командировка Рубцова в Москву на больший срок, вполне могли бы возникнуть. Да и как иначе, если при появлении Маруси у Белышева зажигался взгляд, а у самой Маруси в его присутствии начинали подрумяниваться щёчки-яблочки.
Правда тут на чеку была ещё и баба Нюра, у которой постояльцы не переставали вызывать подозрений.
Появление Гилевича и Клавдии усугубило её подозрения (вероятно, в том, что все они шпионы-вредители).
- Это ревизоры из лесхоза, - представил Рубцов Гилевича, длинного, нескладного, с буйной шевелюрой, и Клавдию с ярко накрашенными губами, в шляпке и туфельках. - Прибыли проверить нашу работу.
- Ага, - кивнула баба Нюра. - Я так и подумала: не иначе, ревизоры!
Благо миссия заканчивалась и бдительность старушки уже не могла ничему помешать.
Напоследок Рубцов вручил Касьяну и Демьяну оставшиеся после поездки деньги и наказал сообщить о метеорите в Академию наук.
- Маруся пусть письмо напишет. А к Василь Платонычу больше не ходите. Перестал он осколки покупать.
Вот, собственно, и вся история.
Надо, конечно, упомянуть, что по возвращению из экспедиции Рубцов не избежал на службе неприятностей. Однако на его защиту встал генерал Казулин, который сумел доказать в высоких кабинетах, что Рубцовым, хоть и были допущены нарушения, но оправданные, поскольку вынудили его к этому экстраординарные обстоятельства. В итоге Рубцова оставили в покое, а через некоторое время даже наградили медалью Почёта.
Гилевич и Клавдия жили размеренной, спокойной жизнью. Болезнь же, которая угрожала Клавдии дома, так и не объявилась.
Лет через пять Рубцов с удивлением узнал от учёных, что прогноз по планете U+2641 носит неопределённый, прямо сказать, туманный характер.
“Неужели всё напрасно?” - подумал он.
Однако никто не смог бы ответить на его вопрос.
Даже если бы и знал, что Михаил Сергеевич Горбачёв находится уже на подходе к должности первого секретаря Ставропольского крайкома КПСС, а Борис Николаевич Ельцин уже “штурмует вершины” в Свердловском обкоме партии.