Сансара

Сансара

«Положи меня, как печать, на сердце твое;
как перстень, на руку твою: ибо крепка как
как смерть, любовь; люта, как преисподняя,
ревность, стрелы ее – стрелы огненные;
она пламень весьма сильный. Большие воды
не могут потушить любви, и реки не зальют ее.»
Песнь Песней Соломона, 8: 6,7

I. Пятигорск, 1998

- Девушка, подъезжаем, просыпайтесь! Двадцать минут осталось!- дебелая проводница потрепала Наталью по плечу, толкнула легонько ее спутниц.- Проспите все курорты!- Улыбаясь, поплыла дальше по вагону.
Глубокий вдох и на нежном расслабленном лице открылись смеющиеся глаза. Густо-синие льдинки пощурились раннему южному солнышку, заискрились весельем. Из-под одеяла выпорхнули руки, девушка сладко потянулась, подобрала по-турецки ноги, села, закинула за спину длинные пряди волос красивого соломенного оттенка, нырнула в футболку, ловко натянула под одеялом джинсы, одеяло в сторону, теперь очередь кроссовок, готово. «Doors» в плеере на полную и бегом умываться, пока спутницы не отошли ото сна. Спутницы – это еще две Натальи и Мария, все они – студентки-первокурсницы из Москвы. Энергия выливается, выбивается из них, и кажется, что все вокруг заряжается от них оптимизмом и прочими позитивами – бесценное богатство семнадцатилетия!
Плавно замирает перрон за окном, стайка выпархивает на перрон, крутит дружно головами по сторонам, определяет стоянку таксистов, бодро шагает в направлении зеленоглазых желтых «Волг». Постовой у ограды провожает их взглядом, цокает языком. У него сын примерно их возраста, красавец и умница, вот была бы пара – Русланчик его и кто-нибудь из них! Вах!
Фырчит старенький глушитель, и только сизое облачко перед взором вынырнувшего из астрала сержанта.

В общем, здорово все начиналось - источники источали, витамины копились, эмоции кипели позитивные, планы громоздились генеральские, солнце жгло, трава дурманила, и впереди вся жизнь, и все тип-топ. Но - хлоп! - Смена проекции. В кадре появляется Руслан. Хороший такой, умненький, скромненький, настоящий джентельмен – последнюю рубашку отдаст, руку протягивает при выходе из автобуса, по лестнице двумя ступеньками ниже поднимается и на гитаре может. И завертелось, конечно, как водится: любовь до гроба, объятия-клятвы-поцелуи-под-луной, стихи юношеские неустойчивые, обжимания тайком в темных закутках и прочие люблю-куплю-полетим. А тут и Наталье до дому пора. Всплакнули, естественно, на прощание, многозначительно молчали на перроне, а она еще и локон на память в пакетике из-под кокаина оставила.
Погоняй, ямщик, до Москвы – С Богом!

II. Москва, 1998-1999


От площади трех вокзалов две станции метро, от Сокольников чуть вперед и направо, на тихую улочку со спокойными деревьями, с тротуарами, вымощенными камнем. Метров через триста начнется слева глухая стена – это знаменитая «Матросская тишина». За ней сразу сталиский дом, за которым уже Яуза. Тихий такой, спокойный уголок в двух шагах от транспортно-социальной артерии.
Подняться лифтом старым, в клетушке, на седьмой этаж и направо – Натальина квартира. Две чайные чашечки, печенье, варенье, в кастрюльке кофе дымится.
- Сэм, я никогда не чувствовала такого… Он такой… Такой… Я знаю, что люблю его…Что мне делать, братишка?
- Ммм. - Отличный у нее кофе, не чепухня какая-нибудь бразильская. - А какие у тебя есть варианты, по-твоему?
- По-моему, никаких. Он сейчас школу заканчивает, потом сюда приедет поступать. Будем жить вместе здесь или снимем что-нибудь. И не надо так улыбаться – он гораздо взрослее своих лет. И умница.
- Так от меня ты чего хочешь? И вариантов у тебя нет, и сам он такой весь из себя замечательный, и все в шоколаде. Сестренка, я поддержу тебя в любом твоем начинании, но судьбоносные решения принимай сама. Я и видел-то его только на фотографии!
- В жизни он, кстати, красивее. И умный, как ты.
- Какая неприкрытая лесть, обалдеть можно. Все-таки здорово, что у меня есть ты. Кто еще будет так приятно лгать мне в лицо?
Ее личико красит улыбка – красивая улыбка потенциальной Джоконды. Красавица у меня сестренка. И похоже, с любовью этой влипла по самое не балуй. Все мысли с ним, письма летят очередями в оба конца: такое жонглирование письмами-открытками. Два в дороге, одно под пером. Туда открыточка «люблю!», оттуда фотография «И я…». Черт его знает, может, и действительно – любовь. А внутри где-то очень глубоко шевелится такая братско-родственная ревность. Улыбаюсь. Наверное, она все-таки прекрасна – жизнь!

Ага, как же. Вот оно, лето. Письма, телеграммы, звонки. Звонки, письма, телеграммы. Посылки, подарки – бред… В общем, не приехал он летом поступать. А в строчках от него – что-то недоговоренное, неозвученное, тоска многоточием сквозит в письмах. И в сестренкиных глазах таится печаль. «Что с тобой, что с ним, что с вами, черт побери? Могу я чем-нибудь помочь? Не молчи, Наташа. Не надо.» - На слова мои зажигается огонек благодарности усталой. И тут же гаснет. Безнадега.
Так проходит осень, отдает нам свое последнее тепло. Наступает зима – а я далеко от Москвы, и занят мозг мой параллельными вычислениями в шестнадцатиричном и двоичном кодах, и выживанием – учу стрелковые, оптические и подрывные системы, натираю бронежилетом мозоли на ребрах – не зря, кстати, натираю – прямо под сердцем реберная дуга сломана воздушным поцелуем СВД.
С Новым вас 2000-м Годом!
Весна пролетела незаметно. Лето. Новости. Мальчик-то наш – наркоман со стажем. В Москву к Наталье, тем не менее, приехал. А она – святой человек! – клиники, чистка крови, гемодез, трисоль, изокал, реланиум. Реанимация, бессонные сутки в халате на широком подоконнике наркологии на Каширке. Ремиссия, осмысленный взгляд, обещания, любовь, ломка, травка, мимолетное счастье. Лавина, депрессия, подворотни, герои, баян, ширево, пропасть, вещи в скупку, истерика, слезы. Веревка на люстре, циклодол, изолептин. Гемодез, бритва, пистолет, реанимация.
- Русланчик, родной, ты меня слышишь?
- Ммм…
Безумие, кошмар, замкнутый круг.


III. Москва, 2001

- Ты что планируешь на ближайшие полгода?
- Я планирую сделать так, чтобы ты хоть иногда улыбалась.
- Сэм, я устала от всего. Но я его не оставлю. Мы в ответе и все такое.
- В таком случае вы помрете дуэтом.
- Пусть. Он ведь хороший на самом деле. Он меня любит.
- Он героин любит. А какой он на самом деле мне, извини великодушно, плевать.
- Ты жесток…
- Да, так. А он милосерден. А еще я сволочь и себялюб. А он ангел, только без крыльев. А я дерьмо на палочке.
- Извини, пожалуйста, правда. Я очень устала…
- Ничего. Я все понимаю. Просто беспокоюсь за тебя.
- От всего. Не высыпаюсь уже целую вечность.
- Я знаю…
- Я буду с ним до последнего. Я хочу победить. Я хочу быть с ним. Я люблю его.
- Уж в чем-в чем, а в этом я не сомневаюсь. Почему, интересно, такое сокровище имеет такую судьбу. Вот она, сука-любовь. Просто пиздец, извини за выражение. И так уже два года!
- Год.
- Год за два, в таких-то условиях. Если не за пять.
- Кофе будешь?
- Я помру от таких доз кофеина. Я не лошадь.
- Я тоже не лошадь.- Она кладет голову на руки.- Что мне делать?
- Я не знаю, что тут делать. Единственное, что я могу сказать с уверенностью, так это то, что если этот витязь, блядь, в леопёрдовой шкуре выбьет хоть одну слезинку из твоих глазок, я придушу его вот этими самыми руками. А потом можешь делать со мной все, что душеньке твоей будет угодно…Understand?
- Не говори так.
- Я знаю, что я прав. Это не тот человек, которого ты полюбила. Это совсем-совсем другой человек. Это даже не человек, а так, психо-физиологический парадокс. Сгусток инвариантно организованных клеток. Мираж. Морок. Болезненный, к тому же. Он сошел с дистанции, не выдержал натиска реальности. Сдался. Сдулся. Это было давно – любовь-морковь и тому подобное. А сейчас ты бьешься головой в запертые ворота. Система не имеет ни прошедшего времени, ни будущего. Только кошмарное сегодня. Если бы он был лошадью, я пристрелил бы его еще год назад. А теперь можешь кинуть в меня хрустальной пепельницей твоего папы и отмудохать от души моими берцами – они на балконе. Делай что хочешь, но это мое мнение.
- Я не могу его оставить. Я понимаю умом, что ты прав. Я знаю, что все так и есть. Я понимаю, что если бы не ты, я не выдержала бы и половины. Ты единственный человек, которому я доверяю, который меня понимает. Но. Я его люблю. Зачем вообще нужна любовь и все вокруг, если возможно бросить человека на краю? Я не оставлю его никогда. Пусть кошмар, пусть. Я буду с ним, буду бороться за него.
- Господи. Ты уникальна. Таких нужно холить и лелеять, а не уничтожать методично.
Я помню закат в Москве в тот вечер. Воздух был жестким, пахло гарью, ворон на решетке прогулочного дворика под балконом разевал клюв и бил вороньим своим крылом. Густо-малиновое небо с семговыми полосами перистых облаков вытаскивало из памяти «Гибель Помпеи». Ощутимо пахло смертью и безумием.
По дороге домой зарулил на Каширку. Молодой лепила посмотрел на меня скорбно через тонюсенькие линзы и произнес:
- Смерть. Час назад. Сердце. Разре…
- Не надо дежурностей, ординатор. Все в порядке.
Я вышел тогда во дворик клиники. Закурил.
Можете закидать меня камнями, можете расстрелять – но я почувствовал громадное облегчение. Будто тащил рельс на шее, а теперь добрый дяденька снял его оттуда.
Как уберечь Наталью от эксцессов и суицидальных тенденций - подумаю завтра. Главное, что этот непреходящий кошмар последнего года улетучился, исчез. Остался последний, самый главный, шаг.
Но я не хочу думать об этом сейчас. Подумаю об этом завтра. А сейчас домой под одеяло. И спать, часиков пятнадцать.
Над капотом, пока я курил, пролетел спутник, оставив на тускнеющем небе росчерк. Пожар заката догорал в огромных окнах больницы. Заканчивалось сумасшедшее лето. И вся жизнь впереди. И так много нужно успеть. И так мало сил. Волны инфразвука укачивают, Курт напевает тихонько: «…light my candle in a daze, cause I’ve found God...».
Накатывает гроза.

В общем-то ничего нового. Водка, закуска, травка. Горе, тоска. «Хуже ожидания тебя только жизнь без тебя». Что здесь долго расписывать? И так ясно. Академ взяла Наталья. Смотрела грустные черно-белые фильмы, кормила батоном голубей на Кропоткинской, сидела на скамеечке на Гоголях, тенью призрачной бродила по Арбатским дворикам-переулочкам, да по Сокольническим дорожкам. Встретил случайно ее как-то в глухом переулке на Остоженке – отшатнулся инстинктивно, как от вестницы Апокалипсиса. Потерялся человечек, что и говорить. И бездонная, безысходная тоска в глазах, движениях, речи, одежде, походке - во всем, одним словом…
В уютном уголке «Шеш-беша» на Арбате пью «Ахашени», она – кофе. Ее мысли далеко, а пальцы теребят брелок с ключами.
- Я ни в коем случае не хочу оскорбить тебя, Сэм. Я только хочу избавиться от прошлого. Полностью. Сменю квартиру и телефон, чтобы никто их не знал. Обрежу все знакомства и даже родственные связи. Даже музыку поменяю. Не хочу, чтобы хоть что-то, хоть как-то напоминало…
-Ага. Только тогда нужно еще поменять город и страну. А в идеале - планету. Ладно, тут все более или менее ясно. Я даже понимаю твои действия. Но тем не менее я надеюсь, что этот период у тебя пройдет и чем скорее, тем лучше. Я буду очень рад твоему возвращению. Прошлое - любое! - не наказание. Это богатство наше. Единственное, абсолютное богатство. Для тех, конечно, кто способен подумать, оценить, осознать и сохранить. Ты знаешь как меня найти. Я прятаться не собираюсь. В любой момент приезжаешь в Питер и звонишь. Или звонишь, а я приезжаю. В общем, ты в курсе.
Она тогда улыбнулась благодарно, поцеловала меня в щеку и ушла. А к аромату вина остался примешан запах духов и еще чего-то такого, напоминавшего прошедшее время.
Она действительно исчезла на долгое время от всех. И ни слуху, ни духу, ни даже случайно ее никто не встречал, что раньше случалось регулярно – все-таки интересы совпадают, маршруты опять же. А так как интересы нельзя поменять в одночасье, значит, затвор. Добровольный монастырь в столице. В двадцать-то лет.
Поистине, искренние чувства сильнее всего на свете!

Stage IV. Москва, 2002.

- Алло, с Москвой разговаривать будете?
- Буду, если соедините. А если нет, то все равно буду, но потом, позже.
- Соединяю, мистер Шутник.
Эх, я даже на стул присел – этот голос я не слышал давно и уже успел подумать, что и не услышу, по крайней мере в ближайшие лет пять. Ан нет.
- Сэм, алло. Ты меня слышишь? Сэм…Сээээм…
- Да, я здесь. Просто не ожидал. Очень рад тебя слышать, отшельница…
- Ты как вообще?
- Да я-то что…Живу. Поведай-ка лучше, где ты, что ты. А то как сквозь землю провалилась…
- А ты искал?
- Искал бы – нашел. А так… Ты же все ясно и внятно сказала тогда. Поогорчался, конечно, но потом успокоился. Рассказывай.
- Расскажу. Только не по телефону. Соскучилась я по тебе, братишка. Приезжай.
- Не вопрос. Послезавтра устроит?
-Устроит!- В голосе слышится улыбка. Неужели все прошло? Было бы здорово. И в трубку:
- Давай свой новый адрес.
- Набережная реки Яузы…
- Понял. Старый. Помню. Приеду. Часиков в шесть утра. Ага?
- Муррр, Сэмми, муррр…
Вечер я провел в блужданиях по Фонтанке, Грибаналу и тому подобных историчностям. Вспоминал ту историю в лицах и красках. Пил «Кьянти». Когда мозг мой взмолился о пощаде, желудок о мясе, а легкие о теплом воздухе, потопал к «Quo Vadis’у». Замечательное место в том плане, что всем на тебя наплевать абсолютно, да и знакомых в ночное время больше двоих не встречу.
Вот и любимый уголок с кожаным диваном под прикрытием барной стойки. Пускаю пахучий дым в прозрачное стекло столика. Под стеклом – нехитрая инсталляция из веточек, искусственного снега и паутины из льняной нити. Одно из немногих мест в городе, где к текиле по умолчанию нарезают лайм и блюдечко с солью прилагается. Ее-то и откушаем. Текилы, в смысле. И сэндвич. И «Corona» уже дымится – мои предпочтения здесь хорошо знают и уважают. За что и ценю это, в общем-то, довольно посредственное место.
Билет на завтрашний поезд в столицу уже греет карман. Что-то я там увижу и узнаю. Могу только надеятся, что все у сестренки нормально закончилось, шрамики рассосались, ранки затянулись…Может, встретила, наконец, кого стоющего. Судя по голосу, так оно и есть. Правда, успокоюсь только тогда, когда увижу, что все хорошо и к ней вернулись ее жизнерадостность, оптимизм, искорки в глазах и смех. Еще текилы, пожалуйста.
У меня же самого этот период в жизни не самый удачный. Что ж, по крайней мере, развеюсь и отвлекусь от своих насущных. Тону в градусах, прихожу в сознание только проезжая Останкино.
Перрон. Метро. Яуза.


Ха-ха. Этого персонажа я знаю. Типа, певец, музыкант и все такое, модная группа, диски, концерты. Он же смотрит на меня настороженно: черт меня знает, кто я и что я. Мне же смешно. Пью кофе с булочками и впитываю сестренкин рассказ, на ревнивца, каким он на поверку оказался, ноль внимания.
Живут вдвоем у нее, из зала сделали студию для записи его голоса. Родители куда-то переехали из Москвы. Старенькие уже, захотелось периферийной тишины на московскую чиновничью пенсию. Уже восемь месяцев как познакомились и полгода, как живут вместе. Что ж, за Натальино отличное самочувствие можно этому дебилу и спасибо сказать. Фантастическая девушка моя Наталья: где только откопала Это и что в Нем нашла – для меня лично загадка.
Пролетела неделя. Погуляли. Покатались, попели, попили, пора прощаться.
Яуза, метро, перрон. Не смотри мне вслед, не надо. Пока, сестренка.


Stage the last: Москва, 2003.

- Ромка, говори по-русски, шпионы давно уже все пойманы, и нас никто не подслушивает…
- Сэм. Это просто можно охуеть от такого. Он ее бьет. Из ревности. Бьет- это звучит тускло. Он ее пиздит. Ревнует к каждой тени. Капризничает, а когда она настроена настоять на своем, он бьется головой об стену. Раньше он предлагал гостям на выбор коньяк или вино, а теперь РСР и кокаин. Параллельно учит ее здоровому образу жизни и трахает каждую новую вешалку на Тверской.
- Хм. Головой об стену-это образ?
- Это проза жизни, к сожалению.
- Хм. РСР и кокаин?
- Ага…
- Не пробовал…
- Блядь!
- Тихо-тихо. Тихо. Я так думаю. У меня такая манера думать. Несу вслух чепуху, а про себя - думаю. Да. В общем, завтра приеду.
- А мне что делать до завтра? Смотреть на весь этот вертеп?
- Не смотри. А еще лучше скажи певцу, что с завтрашнего утра ему как певцу ничего мешать не будет. Все. Не кипяти мне мозг. Он мне еще пригодится.
Трасса, машина, МКАД. МКАД, кстати, имени Юрия Лужкова, если кто не в курсе. Очень мило. Погружаюсь в свои мысли, еду автоматически. Вот уже и стены «Матросской тишины», а во дворе желто-красный осенний ковер. И машины специальные. С мигалками. Две милицейские, две «скорые». Паркуюсь. Выхожу навстречу хмурому капитану.
- Документы ваши, уважаемый.
- Пожалуйста.
- К кому приехали?
- К сестренке.
- А зовут ее…
- Наталья С. Из 41-й квартиры.
- Ага. Пойдемте со мной. Так вы ее брат?
- Да. А в чем, собственно, дело?
- Пойдем-пойдем. Присядем ко мне в машину.
- До моей ближе…
- Можно и к тебе.
Сели. Закурили. Капитан задумчиво и хмуро терзает кнопки стеклоподъемника.
- В общем. Дело обстоит так.
Напрягаюсь. В кармане рубашки вибрирует, не переставая, телефон.
- Он сегодня ночью уторчался, приехал сюда, устроил твоей сестре скандал. Из ревности. Потом они полчаса ругались. Потом соседи услышали выстрел. Еще через полчаса он прыгнул с ней на руках с балкона. Она к этому времени уже была мертва. Пистолет нашли в квартире. И записка. Вот, можешь читать.
Читаю сквозь слезы. Тупо, автоматически. Типа, не хотел. Типа, любил. Типа, без нее не может. Типа, нет ему прощения.
Дорогу до Питера не помню.
Газеты тогда написали какую-то чушь про жизненный кризис, про то, что при неизвестных обстоятельствах выпал с седьмого этажа, из окна СВОЕЙ студии. Больше ни о чем, ни о ком ни слова.



Эпилог

Моей песней любимой потом стала дельфиновская «мне ничего не остается – я буду жить!». Натальиной фотографии себе не оставил. Ни к чему это – ее лицо все равно не получится забыть.
Просто в голове, внутри, мое личное кладбище увеличилось на одну могилку. Трогательную могилку трогательного, невинного человечка. Никому не сделавшего ничего плохого.
Текила, лайм. Буду жить.
Помню – в ее глазах, там, на асфальте, отражались звезды.
04.08.2005
Сергей Шадрин