Короткие истории большой войны

Короткие истории большой войны
Рассказы

Кара небесная

В жизни нашего переулка имени Коминтерна произошло два заметных события, которые заставили его обитателей поволноваться, о многом задуматься и о многом поговорить.
Первое событие состояло в том, что после оккупации немцы устроили прямо в центре города, на территории, которая по традиции называлась Казенный сад, аэродром для двух легких самолетов. Сад там был до революции, а расквартирован там был кавалерийский полк, где служил мой дед. К приходу оккупантов это уже была очищенная от насаждений площадка, которая им и пригляделась. Самолетики эти для горожан были большой сенсацией и служили предметом обсуждения для лиц мужского пола малого и преклонного возраста. Так и осталось до сих пор не выясненным, название “Стрекоза” было кличкой или фирменным названием этих неказистых летательных аппаратов. Больше всего возмущало и вызывало кривотолки и прямые скабрезности то обстоятельство, что немцы веревкой как собак привязывали эти летательные аппараты на ночь к специальным столбам, чтобы их не унесло ветром. Пилотировали это чудо техники какие-то очень важные и преисполненные собственного достоинства военные. Утром они улетали в неизвестном направлении, а к обеду с немецкой пунктуальностью возвращались на место своего базирования. Инвалид с неудачной молодости дядя Петя, который теперь проводил свою жизнь на завалинке дома, даже проверял по этому свои карманные часы и отправлялся на обед. Наш переулок примыкал к упомянутому Казенному саду, поэтому все его обитатели считали себя сопричастными к тому, что происходило на аэродроме.
Второе знаковое событие состояло в том, что у верхнего соседа, проживающего в непосредственной близости от аэродрома, с некоторых пор поселилась некая дама выдающейся наружности, не то родственница, не то квартирантка. Эта дама имела статную фигуру, пышную рыжую прическу и красиво нарисованное лицо. По переулку она двигалась вызывающе гордой и независимой походкой и не удостаивала своих сограждан хотя бы небольшим взглядом. По всему было видно, что она ведет беспорядочный половой образ жизни. А в наше время это строго осуждалось. В общем, в условиях оккупации от нее можно было ожидать, что угодно.
Так оно и вышло. Ее стали замечать в компании пилотов нашего аэродрома, а затем стало известно, что она вышла замуж за одного самого нелицеприятного для наблюдающей публики и высокого как жердь пилота. Было там венчание или нет, не известно. Но они стали вызывающе прогуливаться по переулку, как высоко достойная и любящая пара. Он церемонно поддерживал ее под локоток. А она вышагивала важная и самовлюбленная как принцесса Баварская и совершенно не замечала никого вокруг. Все это вызывало предельную напряженность в обществе, и так оно бесконечно продолжаться не могло. Как скажет много лет спустя один известный классик: “Так дальше жить нельзя”.
В один из погожих осенних дней влюбленный пилот возвращался из очередного задания и ровно в 13-00 завис над аэродромом. А его возлюбленная супруга, уже приученная к пунктуальности, спешила его встретить на месте приземления. Но в силу еще не изжитого славянского синдрома слегка запаздывала. Чтобы сократить путь, она побежала поперек поля аэродрома. А в это время совершающий последнюю фазу посадки самолетик настиг ее, ударил колесом в голову и убил на повал.
И вот траурная процессия медленно двигалась по переулку. Впереди ехала машина с установленным на ней гробом. Следом в длинной нелепой шинели, без головного убора, высокий и несгибаемый как стиральная доска, с устремленным в никуда скорбным взглядом вышагивал немецкий офицер. На небольшом удалении от него шли несколько военных и несколько сермяжных, очевидно близких с ее стороны. Она лежала такая же, как всегда, яркая, немного вульгарная и безразличная ко всему окружающему.
Жители переулка вопреки традиции не вышли на улицу и не стали шпалерами, провожая в последний путь и своим присутствием выражая сочувствие родным усопших. Сейчас они настороженно наблюдали происходящее с огородов и крылечек своих домов. На просветленных лицах женщин, которые берегли себя для своих далеких мужей и возлюбленных, можно было прочесть простое человеческое соболезнование и извечное женское “есть Бог на свете!” Молодящаяся и тайно завидовавшая усопшей Дуся стояла в проеме калитки и жестко сказала вослед: “Так ей и надо!” Знающие Дусю соседи ожидали, что она скажет еще одно свое любимое крепкое слово, но она воздержалась.
На выходе из переулка процессию повстречал старожил переулка дед Рахуба. Он уже успел отметиться на станции и двигался в плавающем режиме. У него была одна замечательная привычка размышлять и разговаривать с самим собой на ходу. Когда в его затуманенном парами мозгу слова выстраивались в какую-то законченную мысль, он останавливался, многозначительно поднимал палец в небо и произносил свое самое короткое в мире философское умозаключение: “О!” Сейчас он стоял припертый к увитой хмелем изгороди, и на его лице отражалась напряженная работа мысли. Когда все прошли мимо, он поднял палец и заключил: “Бог шельму метит!”
А процессия вышла на центральную улицу и, обходя железную дорогу, покатилась под мост туда, где царит вечное успокоение и отпущение наших грехов.

œœœ


Оккупанты

Армия покинула город, и люди почувствовали себя брошенными на произвол судьбы. С тревогой ожидался приход оккупантов. Дело шло к вечеру, а ситуация оставалась неопределенной.
В поисках убежища наша семья отправилась на Бугские хутора. По дороге к нам присоединился Иван Ракома, наш квартирант. Это был странный уже в летах человек, на психику которого окружающая обстановка видно подействовала не лучшим образом. В последнее время он где- то скрывался, избежал призыва в армию, и вот теперь пристроился к бегущим женщинам и детям, приняв на себя роль опекуна и руководителя.
Когда мы прибыли на хутор, нам порекомендовали обратиться к бабе Лене, у которой хата на краю хутора была еще свободна.
- Проходьте, проходьте,- гостеприимно говорила баба Лена, препровождая нас в большую комнату, которая служила для селян клубом и культурным центром. В центре стоял большой бильярд, а на стене висел писанный маслом портрет Сталина.
- Вы что с ума сошли,- засуетился Ракома – Это надо немедленно убрать!
- А чого, - невозмутимо ответила хозяйка. – Нехай высыть.
Но бдительный наш куратор действовал решительно. Он притащил лестницу, снял портрет, демонтировал бильярд и с нашей помощью вытащил все это в огород. Затем мы выкопали глубокую квадратную яму, перекрыли ее всякими подручными стройматериалами, сверху положили столешницу бильярда, портрет вождя и все это присыпали землей. В яму опустили злополучную лестницу. Таким образом, убежище, в котором нам предстояло провести предстоящую ночь, было готово принять своих обитателей.
Наше первое участие в мероприятиях Великой Отечественной было дополнено впечатляющим зрелищем воздушного боя над Южным Бугом. Маленький и верткий истребитель со звездами на крыльях отчаянно сражался с мощным, быстроходным, но менее маневренным самолетом противника. Наш летчик демонстрировал головокружительный пилотаж: крутил петли, пикировал и резко возносился ввысь, в то время как его противник действовал прямолинейно, жестко и непрерывно вел огонь из пулеметов. Наконец они разлетелись в стороны, развернулись и пошли в лобовую атаку. В последнее мгновение наш поднырнул под брюхо немцу, пулеметной очередью поразил его и, прижимаясь к земле, быстро скрылся за холмами Кантокузовки. Вражеский самолет, прочертив в небе черный шлейф, упал в плавнях за Бугом.
Нашему ликованию не было предела.
- Ай да ястребок! Ты видел, как он здорово поднырнул? Нет, вы скажите, как он здорово все рассчитал! – выкрикивали мы, перебивая друг друга. И в голосе людей слышалась надежда, что мы еще сумеем постоять за себя и накажем обидчика.
Но это был последний повод для ликования и радости перед бесконечной и страшной полосой оккупации.
Наступила темная безлунная летняя ночь. Ракома нагнетал обстановку панического страха. Ему чудилось, что немцы обязательно будут двигаться огородами, и что нам обязательно надо укрыться в убежище. Нужно спасать детей. Этот довод окончательно сломил волю несчастных женщин, и они потрясенные царившим вокруг кошмаром, стали собирать детей. Гуськом, стараясь не нарушать тревожную тишину ночи, мы двинулись к своему убежищу. Когда последний из беглецов опустился вниз по лестнице, выяснилось, что в этой нашей яме мы можем находиться только в вертикальном положении. Но потрясение и страх были велики, и поначалу никто не роптал на отсутствие комфорта. В одночасье все потеряли возможность ориентации в пространстве и обратились в один тревожный и всепоглощающий слух. Где-то далеко вверху возникал вибрирующий похожий на стон надрывный гул. Перемещаясь в пространстве, он возрастал и снова затихал где-то в глубине неба. Это шли на восток стаи нагруженных бомбовозов. Следом наступала гнетущая тишина, наполненная шорохами южной ночи. “Они идут”! - возбужденно бормотал Ракома, поднимаясь на одну ступеньку и вглядываясь в темноту ночи. Все вздрагивали в ожидании, но никто по наши души не приходил.
Любое нагнетаемое напряжение достигает своего предела, и наступает состояние насыщения. Страх отступает, и люди начинают осознавать нелепость своего положения. Дети толклись, наступали друг другу на ноги и искали точки опоры, чтобы как-то прикорнуть. Бабушка, припертая к стене, стонала “ой, ноги мои, ноги!”. “Тише”! - шипел на нее Ракома. Наконец она громко, никого больше не опасаясь, произнесла:
- Ваня, зачем вы придумали для нас эту пытку? Я больше не могу терпеть!
С этими словами она сползла вдоль стены, села на землю и резко вытянула свои измученные артритом ноги между ног остальных стоящих. Взрослых начал душить истерический смех.
Моя мать решительно придвинулась к лестнице и громко произнесла:
- Действительно, какого черта мы сидим в этой яме? Идемте в дом, и будем ждать. Что будет, то будет!

²

На завтра утром они пришли. Солнце стояло уже высоко, обещая знойный день. Со стороны города послышался мощный натужный гул, и через некоторое время в мареве пыли и дыма появилась колонна из десяти тяжелых танков. По накатанной грейдерной дороге они подъехали к околице хутора и дружно остановились. Открылись люки, и на броне появились танкисты. Вся эта картина носила театральный оттенок и демонстрировала торжество победителей. Воодушевленные и преисполненные чувством превосходства, в своих черных от головы до пят добротных мундирах, сверкая белозубыми молодыми улыбками, они производили впечатление гоголевских чертей, упавших с неба на эту грешную землю. Жители хутора выходили со своих подворьев и выстраивались на тротуаре вдоль колонны танков. Они настороженно с опаской разглядывали пришельцев. Те, в свою очередь, тоже изучали аборигенов, обменивались взглядами, улыбались, и что-то вполголоса говорили. В толпе встречавших несколько человек держали миски с уродившими в этом году крупными сливами и какими-то еще дарами природы. Они несмело приблизились к танкам и жестами приглашали освободителей откушать. Те переглядывались и вроде бы не против были попробовать. Но тут прозвучала резкая команда, готовые соблазниться отстранились и изобразили вежливый интерес к хлебосолам. В толпе пронесся ропот: “Им не разрешают принимать угощение!” Какой-то смельчак вполголоса провозгласил: “Вали домой миски, миряне!”
После небольшого замешательства прозвучала команда, черно-мундирные черти попрятались в люках, взревели моторы, запыхтели дымные выхлопы, и бронированная армада двинулась дальше знакомиться с поверженными славянами.
А на дороге стоял разделенный на две составные части народ: перед кюветом стояли еще не сломленные и готовые к испытаниям люди, по ту сторону на проезжей части растерянно стояли со своими мисками несостоявшиеся коллаборационисты, в душах которых кипела ненависть к тем, кто оказался свидетелем их позора.
²

Когда мы вернулись в город, там уже хозяйничала новая власть. На заборах висели приказы военного коменданта, вводился комендантский час, объявлялась всеобщая трудовая повинность. Проводились облавы на евреев.
Буквально через день вся наша округа переживала тяжелейший моральный стресс. В полдень по центральной улице гнали колонну евреев. Их вели на расстрел в песчаный карьер за городом. Вид у них был обреченный, покорные судьбе они шли семенящей заплетающейся походкой, как будто торопились навстречу своей гибели. Как это бывает в малых городах, среди них было много знакомых по делу или просто по случайным столкновениям в жизненных обстоятельствах. Перечисляя их имена, родные сокрушались и не могли поверить, что это вообще возможно. Но их разум не мог воспринять еще одно обстоятельство. Сбоку колонны с винтовкой наперевес шел Коля Кравчук, недавний приятель моего брата и непременный участник хулиганистой уличной команды. Он был пришлый с дальних улиц, и его меньше других знали наши родители. Но он производил впечатление более взрослого, сдержанного и предусмотрительного в своих действиях мужающего парня.
- Вот так Коля,- не могла успокоиться симпатизирующая ему тетка Флора. - Такой был с виду добрый и воспитанный.
- Вот тебе и Коля, добрый,- с ненавистью произнесла ее сестра. – В тихом болоте черти водятся!

² Инженерная часть срочно прокладывала узкоколейку между совхозом “Зеленый гай” и находящимся в нашем районе плодокомбинатом. Вскоре на путях затарахтел небольшой дизель, а в рационе наших постояльцев появились бумажные стаканчики с джемом. Первыми постояльцами в нашем доме были два молодых интеллигентных военных инженера. Они вели себя очень предупредительно и, возвращаясь поздно вечером на ночлег, переступали на цыпочках, чтобы не потревожить спящих в соседней комнате детей. Уже хлебнувшие горя и страха наши женщины смотрели на них с умилением как на чудотворные иконы.
Параллельно узкоколейке прокладывалась с применением паровозного шлака капитальная дорога к товарной станции. Строили эту дорогу наши военнопленные под присмотром очень старого на вид солдата с ружьем. Он уставал прохаживаться, садился на скамеечку и, опершись на свое оружие, задумчиво наблюдал за тем, как трудятся его подопечные. Пользуясь моментом, засевшие в саду деда Мешкова женщины и дети начинали бросать пленным вареную кукурузу и другие продукты. Солдат досадливо вставал, грозил пальцем в сторону забора и, не выпуская винтовку из рук, с помощью пантомимы показывал, что ребята наедятся, у них будет большой живот, и они будут плохо работать. Ага, сообразили самые догадливые, это он дает нам понять, что нужно подождать обеда. Действительно, как только прогудел гудок на заводе, охранник встал, взял свое ружье под мышку и медленно пошел вверх по дороге, делая вид, что он ничего не замечает. Женщины опрометью бросились на дорогу и начали опорожнять свои узелки и сумки, причитая “бедные наши мальчики!” Ровно через три минуты солдат поворачивался, брал ружье на изготовку и, делая страшное лицо, покрикивал: “Бистро, бистро!” Эта игра продолжалась до самого окончания строительства дороги.
Дорога получилась добротной и долго еще служила после освобождения. Она являлась также железным доводом наших доморощенных философов, что наши люди под хорошим присмотром могут очень и очень не плохо работать.

²

Подходило к концу жаркое лето. Первое лето оккупации. Лето, омытое жаркими слезами матерей, лето высохших надежд и полной безысходности. Молодежь массово угоняли на принудительные работы в Германию. Прощание было хуже смерти.
Два раза в неделю к железнодорожному вокзалу подгоняли товарный состав, оборудованный под перевозку скота. Усиленные наряды полиции оцепляли привокзальную площадь. Ребят подвозили на открытых грузовиках из города и близлежащих деревень. Под конвоем их разгружали и строили группами у каждого вагона. С жалкими узелками в руках, как нахохлившиеся птицы, они жались друг к другу и старались не подавать виду перед толпой их родных, близких и просто сочувствующих горожан, стоящих по другую сторону оцепления. Время от времени они бросали полные отчаяния и муки взгляды на дорогих им людей и дорогое им небо, с которым они прощались надолго, а, может быть, и навсегда. Звучали отрывистые команды, экзекуторы споро и уверенно, с жестокой неотвратимостью исполняли свою черную работу. Вокруг стоял стон и рыдания безутешных матерей.
Подали локомотив, зашипела присоединенная тормозная система. Объявили посадку. Под присмотром полицая с ружьем каждая группа быстро погрузилась в вагон. Ребята побросали свои узелки и, держась за дощатый поручень, выстроились в проеме вагона. Девушки прятались в угол, размазывали слезы по лицу, и появлялись снова в проеме, пытаясь изобразить прощальные улыбки своим родным. Прозвучал резкий и противный свисток локомотива. Поезд тронулся и, набирая скорость, расставался с перроном. Дети кричали слова прощания с родиной и родными. Привокзальную площадь огласил раздирающий вопль отчаяния.
Оцепление взяло в окружение провожающих и начало их вытеснять через узкий проход в парке на дорогу в город. Они шли, как будто тащили свое тело по ненавистной земле, сломленные и убитые горем, проклиная все на этом свете, и эту землю, и это небо, и этого глухого к их горю бога.

²

Дело шло к глубокой осени. Зарядили моросящие дожди. Холодный ветер гудел в остывшем дымоходе и выносил из жилья остатки тепла. Все, что можно было сжечь, уже сгорело. А переохлаждаться и болеть никак нельзя, потому что на медицинскую помощь никаких надежд.
Мать приходила с работы, и мы засветло торопились на окраину в посадки собирать хворост. Она завязывала себе большую охапку, а потом делала мне маленькую и крепила мне на плечи. Я гордо вышагивал впереди и про себя декламировал некрасовское “откуда дровишки?” Когда мы проходили мимо воинской части, солдаты громко и обидно для меня смеялись, указывая на меня пальцами. Потом они переключались на мать и грубо с ней флиртовали. Мать нагибалась ко мне и шептала: “Сынок, постарайся идти быстрее”! Я пригибался к земле и изо всех сил перебирал ногами. Солдаты переключали свое внимание на меня и весело улюлюкали. Но мы уже были на безопасном расстоянии.

²

Пришла суровая необычно морозная зима. Было позднее утро воскресного дня, через замерзшие толстым слоем окна светило багровое неласковое солнце. Мы как можно позже повылазили из-под одеял, одели все теплое и нетерпеливо ожидали какой – никакой воскресной кормежки. Мать с утра ушла на рынок, чтобы на свои скудные оккупационные марки купить у крестьян немного съестного нам на неделю.
Наконец она вернулась, поставила свою сумку, и, тяжело дыша, в изнеможении опустилась на кровать. Глаза ее блуждали, и она беспрерывно повторяла:
- Ужас, ужас! Вы не представляете, какой это ужас! Это не люди, это изверги! Боже мой, я, наверное, схожу с ума!
Мы все собрались около матери, и каждый старался, чем мог ей помочь прийти в себя. Через какое-то время она собирается с силами и рассказывает, что с ней приключилось на рынке.
У центрального входа на рынок была установлена виселица. На ней висело несколько мужчин. У крайнего справа, самого молодого и светловолосого, голова склонилась на грудь, и упавшая прядь волос прикрывала лицо. Большие ступни ног касались земли и примерзли к подтаявшему снегу. Когда мать еще на несколько шагов приблизилась к воротам, ее будто поразило молнией – это был Юра Скрыпник, душа компании и постоянный участник вечеринок в нашем доме. Он здорово играл на гитаре, задушевно пел русские романсы и очень красиво ухаживал за моей мамой. Слушая это, бабушка обессилено опустилась на стул, а мать, раскачиваясь и устремив потухший взгляд в одну точку, повторяла одну и ту же фразу:
- Вы не можете себе представить! На улице такой мороз, а он босой, и ноги примерзли к земле.

²

Первая зима оккупации была суровой и затяжной. Люди разбирали заборы, жгли кое-что из домашней утвари. И одновременно страшно экономили, чтобы как-то дотянуть до весны. Рискуя жизнью, тащили со станции паровозный шлак, а если удастся, то и уголек. В коридоре у нас была закопана в землю большая железная бочка, в которую летом мать с братом предусмотрительно засыпали пшеницу, доставшуюся нам в результате массового разграбления горящего на станции вагона. Эта золотистая и пахнущая дымом пшеничка была хорошим подспорьем на всю зиму, как нам, так и находящимся в глубоком подполье на чердаке нескольким рябым несушкам.
Судьба подарила нам еще одно счастливое обстоятельство. Гитлер проводил экономический эксперимент и отдал в управление Антонеску Одессу и прилегающие территории. Таким образом, мы оказались в румынской оккупационной зоне. Германская армия и администрация отошли в сторону и дали своему компаньону возможность порулить.
По центральной улице двигалась какая-то средневековая, времен Сервантеса, армия. Большие лохматые лошади тащили крытые повозки с воинским реквизитом, а следом нестройно шагали колонны плохо одетых без боевой выучки солдат. Наши знатоки из числа местных молдаван, разъясняли, что повозки эти называются каруцами, а лошади валашскими тяжеловесами. Сама форма этих новоявленных завоевателей подозрительно желтого цвета напоминала скорее одежду сельского жителя. Особенно плохо были экипированы солдаты. В легких ботинках и пилотках в тридцатиградусный мороз они имели довольно жалкий вид. Улыбку также вызывали артиллерийские орудия, которые тащили четверки этих самых валахов с еще большими волосатыми копытами.
Однажды мы стали свидетелями одного довольно забавного случая. По центральной мостовой двигалось какое-то большое румынское воинское подразделение. Замерзшие солдаты, в легкой одежде и обуви с опущенными на уши пилотками, шли, пританцовывая и согреваясь неуставными движениями. Колонну обогнала легковая машина и остановилась в голове. Из машины вышел генерал в теплом пальто и в фуражке с непомерно задранным верхом. Он был небольшого роста и очень коротконогий, но фуражка делала свое дело. В целом он напоминал задиристого поросенка из известной сказки. Звонким генеральским голосом он драил командира, ведущего подразделение. Затем он снял кожаные перчатки и пружинящей походкой на своих коротких ножках подошел к голове колонны и, двигаясь дальше, хлестал перчатками по щекам каждого левофлангового. Окончив свое воспитательное мероприятие, он сел в машину и покатил дальше.
Этот случай быстро стал достоянием всего города. Побежденные сразу почувствовали ослабление режима и позволяли себе разные вольности. Пышным цветом расцвела спекуляция. Свободные от дежурства румыны приспособились ездить ночными поездами в Одессу, и привезенные оттуда товары и продукты реализовывали на местной толкучке. Охранники на товарной станции воровали уголь и выменивали его у местного населения на продукты или просто горячую пищу. Мальчишки привокзального района становились на обочину дороги и перед марширующим воинством читали дерзкое четверостишие: Антонеску дал приказ:
Всех румынов – на Кавказ.
А румыны – ласэ, ласэ,
На каруцы, и ла акасэ.
Как-то в наш дом зашли два молодых рослых румынских солдата. В своей одежонке они были сизыми от холода. Глазами они говорили, что просят немного отогреться.
- Ну вот, начинается, - начала ворчать бабушка.
- Ты же видишь, какие они несчастные, - вступилась за оккупантов моя сердобольная мать.
В это время один из солдат при попытке снять свою нахлобученную пилотку отломил примороженную верхнюю дужку уха, взял ее в руку, и взглядом теперь спрашивал, куда это выбросить. Все засмеялись, и обстановка разрядилась. Молодость брала верх. Эти молодые крестьянские парни отогрелись, почувствовали тепло очага, шутили и смеялись, как будто они пришли в гости к старым приятелям, а не к побежденным и поверженным. Они сняли со стены гитару, что-то тренькали и явно тянули время. Наконец они поняли, что их время истекает, засуетились и как-то бочком двинулись к выходу, оставляя в смущении хозяев. Когда мать закрыла за ними калитку и вернулась в дом, обнаружилось, что нет гитары. Потом обнаружилось, что исчез лежащий на столе многопредметный складной нож – любимая вещь нашего где-то сражающегося хозяина дома.
А еще пару дней спустя поздно вечером в дверь кто-то постучал. После долгих русско – румынских переговоров, дверь была открыта, и мы увидели тщедушного румынского солдатика, у которого ноги подкашивались от большого мешка с углем. Он быстро затащил мешок в комнату, прикрыл дверь и уселся у хладеющей печки. Всем своим видом он показывал, что очень устал и как ему хорошо у печки. Потом пантомимой он изобразил, как он убегал на своих кривых ножках от патруля. Это растопило лед сомнения, всем стало ясно, что назад он свой мешок уже не понесет. Мать пыталась ему втолковать, что платить ему нечем. Тем же международным языком он объяснил, что ему достаточно погреться у печи и поесть чего – ни будь горячего. Закипел чайник, чем бог послал, накрыли ему стол. Прощаясь, он изобразил, что в следующее дежурство он придет с таким же мешком.
- Я – Василь, - сообщил он на прощание. – Ноапте буне!
Принимать такие дары было страшно и тревожно, но соблазн был велик.
И родные мои пошли на риск.
В доме стало тепло, у детей перестало течь из носа, отошла на задний план проблема, где взять топливо. Было страшновато, но все уже смирились с этой тревогой и каждые три дня с благодарностью ждали солдата с тяжелым мешком. Он приходил, как к себе домой, грелся у печки, возился с детьми и смешно изображал, как его мама оставила в поле, а свинья пришла и отгрызла ему нижнюю губу. Все бы хорошо, но назревал продовольственный кризис. Солдата становилось нечем кормить. И тогда после долгих прений и сомнений было решено пустить под нож кормильцев детей – наших несушек.
Теперь в доме витал как в добрые старые времена запах крепкого куриного бульона, который приводил окружающих в полуобморочное состояние. Наш Василь блаженствовал, разглагольствовал у плиты и чувствовал себя победителем в этой проклятой войне. Но, как говорится, сколько веревочке не виться, а конец будет. Вскоре немцы поняли, что их партнер по разбою скоро разворует все ими награбленное, и вернули свое управление.
Наша лавочка закрылась. Но мы пережили страшную первую зиму оккупации. А впереди было еще два года испытаний и лишений.

œœœ

Ботики

Прогремели салюты победы, улеглось народное ликование, и началась огромная титаническая работа по восстановлению всего разрушенного, оценке колоссального ущерба, нанесенного агрессором, выявлению злодеяний, совершенных сатанинской машиной истребления людей на нашей земле.
Невдалеке от нашего дома находилось просторное здание бывшей конторы плодокомбината, обнесенное высоким кирпичным забором. В этом здании при оккупации располагалось гестапо. Подходы к зданию усиленно охранялись. Жители близлежащих домов испуганно рассказывали соседям, что они постоянно видят, как туда привозят людей, и никогда не видят, чтобы оттуда уходил кто-нибудь живым. По ночам до нашего дома доносились автоматные очереди и глухие одиночные выстрелы.
И вот теперь, через месяц после освобождения, солнечным и прохладным майским утром, на бывшей территории гестапо проводились работы по эксгумации жертв фашизма. Все подходы были перекрыты милицией. Люди были встревожены и угнетены происходящим. Как всегда это бывает при дефиците информации, бродили слухи и фантастические домыслы. Знающие люди говорили о том, что во дворе гестапо вскрывают захоронение группы молодежи, которых по доносу предателя взяли во время прослушивания передач советского радио.
Я присоединился к группе ребят, которые взялись разведать, что там происходит. Садами и огородами мы обошли оцепление и взобрались на кирпичный забор бывшего гестапо. Наши детские души уже достаточно ожесточились за время войны, но то, что мы увидели, потрясало и приводило в ужас самых закаленных. Поперек двора аккуратно была вырыта длинная яма, вдоль которой в ряд стояло несколько десятков гробов. В полной тишине люди, работающие внизу, выполняли свою скорбную задачу, не обращая внимания на нас и не разговаривая между собой. Они добывали из ямы трупы и разные предметы и укладывали их на землю рядом с гробами. Затем труп укладывали в гроб, а рабочий с большой лопатой собирал все оставшееся и осторожно высыпал туда же.
С краю ближе всего ко мне еще на земле лежала девушка. Совсем юная, маленькая, как подстреленный воробышек. На ее лбу ветер шевелил серый завиток волос. На ногах у нее были надеты блестящие резиновые ботики с никелированными застежками на боку. Майский солнечный луч отражался и играл на этих застежках. Когда ее начали укладывать, мне вдруг стало ее нестерпимо жалко. Я спрыгнул на землю и побежал, куда глаза глядят. Все мое существо сотрясали рыдания, и ручьями текли слезы.
Эта ужасная картина запечатлелась в моем сознании на всю жизнь. И вот теперь, став отцом двоих дочерей и свободным от излишних сантиментов умудренным жизнью человеком, каждой весной, когда реют знамена, гремят победные марши и звучат фарисейские речи о реалиях прошлой войны, я вновь и вновь переживаю кошмар тех далеких дней. Перед моими глазами оживают тени прошлого: холодный майский день, вскрытое массовое захоронение молодых ребят, бесконечный ряд обитых красным гробов, рукою варвара лишенное жизни юное создание, дрожащий на ветру девичий локон, холодный отблеск на женских резиновых ботиках. И вокруг гнетущее безмолвие да осторожный шорох лопат рабочих. Каждый раз, когда я вспоминаю тот мрачный день, боль невыносимой скорби теснит мою грудь, и на глазах наворачиваются слезы отчаяния. А если где-то случайно мне встречается женщина в похожих женских ботиках с застежками на боку, я вздрагиваю и невольно отвожу глаза в сторону.

ššš

Жук

Еще до войны жил в нашем дворе большой обаятельный пес по имени Жук. Старший брат соорудил ему высокий деревянный терем, на фоне которого наш Жук выглядел как боярин при дворе. Блестящая слегка курчавая шерсть, большая красиво поставленная голова с высоким лбом и удивительно умными каштановыми глазами придавали его облику неповторимый шарм и, можно сказать, интеллект. Своих хозяев и всю ребятню нашей округи он встречал приветливым взглядом своих умных каштановых глаз, крутил хвостом и повизгивал от удовольствия. Но к вечеру становился серьезным служакой и всю ночь гулко и басовито гавкал, наводя страх на непрошеных гостей, которые сходили с проходящих поездов и отправлялись на поиск чем поживиться в садах и сараях мирян.
Жук любил детей и с нетерпением постоянно ожидал, когда его пригласят с ними повеселиться. Наконец наступал вечер, во дворе собиралась ватага соседских ребят, выходила из дому моя мать, снимала ошейник и отпускала пса поразмяться перед ночной вахтой. Любимым его занятием было догонять кого-то из ребят и сдирать у него башмак. Если это ему удавалось, он бросался наутек, и вся ватага летела с гиканием и криками вослед к большому удовольствию обеих сторон. Набегавшись вдоволь, он делал вид, что оставляет башмак на дороге, и призывал нас его забрать. Затем стороны менялись ролями. Ватага устремлялась куда-то по дороге, а сзади, стараясь не отстать от компании, весело катился большой черный пес. Наконец звучала команда “отбой”, и собаку сообща тащили к ее любимому жилищу. Жук спокойно ожидал, когда ему наденут ошейник, крутил хвостом, смотрел своими добрыми и умными глазами школьного учителя на окруживших его детей и как бы говорил им: “Ну как, мы сегодня славно погуляли с вами, ребята!”
Война никого не обошла своим вниманием. Когда она докатилась до нашего дома, в ожидании ночных бомбежек железнодорожного узла, вся наша семья уходила на ночь к родственникам на дальние Бугские хутора. Жука отвязывали и на его попечение оставляли дом и все находящееся в нем нехитрое добро. Дверь не закрывали, так как мародеры все равно высаживали окна и двери в поисках брошенного людьми имущества.
В один из солнечных июльских дней наша семья возвращалась домой из ночного бегства. Впереди шагал наш главный мужчина, мой 12-летний брат, мама держала на руках недавно родившуюся мою сестру, у нее в ногах путался я, и завершали шествие бабушка и наша тетка. Когда мы вошли в свой двор, в калитке появились двое военных в необычной форме.
-Мадьяры,– вполголоса сказала мать. Им что-то надо.
Это были венгерские офицеры. Оба высокие подтянутые, вылощенные и высокомерные, в своих красивых серо-голубых мундирах они двигались замедленно и театрально, как будто находились на подиуме показа мод. На животе у них матово поблескивали желтые кобуры с маленькими пистолетами, которые потом мальчишки будут называть дамскими. Приближаясь, разглядывали нас жесткими и холодными взглядами, как обычно смотрят на подозрительный неодушевленный предмет. Подойдя вплотную к матери, первый блеснул черными блестящими как у ворона глазами, расстегнул кобуру и по-птичьи резко сказал:
-Юде, партизан?
Мать встрепенулась и от страха за детей и волнения начала объясняться с ним на ломаном русском:
- Никс юде! Мы не есть партизан! Мы здесь живем. Киндер, понимаете, киндер?
Не обращая внимания на объяснения, офицеры поднялись на крыльцо и, пропустив вперед хозяев, зашли в коридор. Держа руку на рукоятке пистолета и продолжая талдычить свое “юде – партизан”, первый кинжальным взглядом матерого оперативника изучал окружающую обстановку и тем же взглядом давал понять, что остальным делать дальше. Второй сохранял позу человека, который вынужден все это наблюдать по необходимости. Когда ведущий офицер задержал свой указующий взгляд на большом деревянном сундуке у стены, мать поспешно сказала:
- Леня, открой!
Брат открыл тяжелую крышку, и грозному нашему пленителю предстала пыльная куча всякого хлама, который накопился здесь за многие годы. Он брезгливо поморщился и раздраженно носком сапога толкнул дверь в большую комнату. Она была полупустая, в левом дальнем углу стояла кровать, справа у стены стоял старый сервант. Под кроватью лежал Жук и предупредительно рычал при каждом движении вошедших. Когда мать с детьми и офицеры прошли в комнату и остановились у двери, она жестами попыталась показать, что здесь тоже нет ничего интересного. Вдруг черноглазый остервенело произнес свое “юде – партизан”, вытащил свой малогабаритный пистолет и замахнулся ним матери в лицо. В это же мгновение из-под кровати выскочил Жук и бросился на обидчика. Так же мгновенно офицер развернулся и дважды выстрелил в собаку. Жук завизжал и, царапая пол, попятился под кровать, оставляя кровавый след от прострелянной лапы.
Разрядивший свою черную энергию и, очевидно, удовлетворенный уроком своей стрельбы офицер на какую-то долю застыл в нерешительности. В это время его коллега произнес на своем наречии фразу, которая, судя по выражению его лица, звучала бы как “брось ты это дело к черту”. Он торопливо вернул пистолет на свое штатное место, и они как два колеса одного механизма важно и невозмутимо удалились.
Пуля навылет прошила Жуку лапу в самом низу, поэтому рана оказалась не такой серьезной. Мы сделали ему перевязку и оставили в квартире до выздоровления. Затем вернули его на цепь в его любимый терем. Очевидно чувствуя всеобщую обстановку оккупационного угнетения, он теперь покорно сидел на цепи и лаял как-то извинительно и не громко. Ушли в прошлое наши набеги. Когда я приносил ему что-нибудь съестное, он как прежде звенел цепью, повизгивал и вращал хвостом. А когда я отходил, клал морду на передние лапы и провожал меня лукавым взглядом своих удивительных каштановых глаз.
Серой чередой потекли невыносимо тяжелые дни вражеской оккупации. Враг надолго закрепился на захваченной территории и воссоздавал на ней рабовладельческий строй. Угнетению и унижению подвергалось все живое на этой земле.
Однажды зимним солнечным и морозным утром мы позавтракали, чем бог послал, и суетились в своем узком теперь о четырех стенах жизненном пространстве. По забору стучал палкой староста нашего квартала. Он сообщал о приказе военного коменданта сдать в течение дня всех собак на сборный пункт во дворе городской больницы.
- Что же делать? Что же делать? - потерянно повторяла наша мать. – Потерпим до обеда, может быть пронесет.
Но после полудня явился участковый полицай и сообщил о том, что по указанию гестапо каждый, кто не сдаст собаку к 17-00, будет расстрелян на месте вместе со своей собакой.
-Леня, надо идти, - обречено выдохнула мама.
Брат долго сидел молча, потом встал, взял поводок и вышел во двор. В доме воцарилась тяжелая тишина. Все опустили головы и не смели поднять глаза друг на друга.
Наутро постучали соседи и позвали брата получать мыло. Через час томительного ожидания скрипнула дверь. На пороге стоял мой брат. В двух протянутых руках он держал какой-то жалкий обрывок старой газеты, в которую были завернуты два больших черных с перламутровыми разводами куска мыла. А по щекам его катились крупные слезы.

ššš


Вилли

В соответствии с постановлением городской управы половина нашего дома отводилась под нужды германской армии, а хозяева были обязаны обеспечивать порядок и обслуживание посылаемых на постой военных. Вся наша семья ютилась в смежной меньшей по размеру комнате. Солдаты обычно приходили шумной гурьбой, приводили себя в порядок, мылись, стирались, тащили с кухни еду, баловались шнапсом и гудели за полночь. Через сутки или двое они исчезали, и на их место приходили следующие.
Постепенно дети привыкли к этому шуму – гаму и приспособились спать большей частью днем. Мама старалась все время быть при нас и меньше всего появляться на глаза нашим постояльцам. Основным нашим парламентером по связям с противником была бабушка, которая понимала их язык, особенно с ними не церемонилась, но аккуратно выполняла возложенные на нее управой обязанности. Она отважно бурчала и часто повторяла вслух свою сакраментальную фразу “варвары проклятые’’ или говорила что-нибудь похлестче. Они не понимали языка, но чувствовали отчуждение, с дьявольской ухмылкой кричали “матка, матка!” и выразительными жестами показывали, что они отправят ее на небеса. Но однажды случился прокол. Целую неделю у нас квартировали два высоких чина, один полковник, а второй чином видно пониже. Полковник был похож на датчанина, коренастый, крепко сложенный с квадратным лицом, ярко рыжей шевелюрой и глазами как у быка на корриде. Его напарник был тоже плотно сложенный с лицом не выразительным, как будто стертым резинкой. Держались они важно и подчеркнуто высокомерно. К их приходу на плите грелась большая кастрюля воды для вечернего туалета и чайник для традиционного чаепития. Они, не спеша, с чувством своего арийского превосходства разворачивали колбасы и сыры в блестящих обертках, долго и обстоятельно чавкали, вели за чаем вполголоса какие-то бесконечные разговоры и уже за полночь переходили к водным процедурам.
На этот раз регламент менялся. Они пришли навеселе, поужинали с бутылкой шнапса, расслабились и позволили себе немного культурно отдохнуть. Они расположились в наших дедовских венских стульях за столом друг напротив друга, положили ноги на стол и, не взирая на присутствие бабушки у плиты, начали состязание, как бы это деликатней назвать, на громкость одного неприличного звука. При этом они продолжали неспешную беседу. Моя бабушка, которая в молодости служила экономкой в очень приличной еврейской семье, пришла в крайнее негодование. Она выбегала в коридор, чтобы произнести свое “ах, вы сволочи проклятые!” и по пути взять практически, уже ненужное ведро с углем, возвращалась и гремела конфорками. Рыжий полковник невозмутимо вполголоса сказал своему коллеге:
-Встань и надень кастрюлю с плиты на голову этой старой ведьме.
Услышав это, бабушка с несвойственной ее возрасту оперативностью исчезла из поля зрения и, прейдя на нашу половину, с опаской ожидала дальнейшего развития событий. Эпизод этот в последующем часто обыгрывался и служил поводом для насмешек над старым человеком.
Однажды к нам прибыла особо шумная компания молодых и бесшабашных завоевателей. Они приглашали к себе приятелей со стороны, устраивали пирушки, громко до неприличия коллективно смеялись и пели свои бравурные песни. Среди них выделялся один, уже не молодой, подчеркнуто уравновешенный и грустный солдат. Он не принимал участия в общем веселии, сидел в сторонке на своей кровати и делал вид, что сосредоточенно что-то читает. Улучшив момент, он заходил на нашу половину, садился на стул, долго смотрел на детей и с потемневшим лицом уходил к себе. Его поведение оставалось загадкой для всей нашей семьи.
Как-то днем он заскочил в дом, покопался в своем ранце, затем зашел к нам и положил на кровать добротное солдатское одеяло, знаками объясняя, что это он принес для детей. Тронутая вниманием и обеспокоенная происходящим, мать попыталась выяснить, что же это происходит. Так как он не знал ни слова по-русски, пришлось ей максимально мобилизовать свои скудные познания в немецком и в основном полагаться на международный язык жестов. Наконец пошла информация и комментарии к выразительной жестикуляции. “Он говорит, что его зовут Вилли. Он рабочий. Работал слесарем на большом заводе. У него есть жена и много детей, мал мала меньше. Он сейчас покажет, какого они роста Война не нужна. Нужно любить детей.”
Тут вступает в разговор бабушка:
- Ну и ехал бы к своим детям, а наших бы оставил в покое.
Мама выступает в его защиту и просит бабушку понять, что его желание не может ничего изменить, но по всему видно, что он хороший человек.
Вилли настороженно смотрит в глаза говорящих и, опасаясь, что его могут неправильно понять, хватает с лежанки мешок и наглядно демонстрирует свою политическую позицию. Он забавно изображает, как бы он посадил в этот мешок Гитлера и Сталина, крепко завязал и бил бы их палкой. Все это выглядит весело и убедительно. И стена настороженности и недоверия исчезает. Его последующие приходы становятся желанными и окрашенными в цвета сочувствия и солидарности.
Окончательную точку ставит вечернее событие. Вечеринка входила в стадию апогея. Разгоряченные молодые ландскнехты пили на брудершафт. Из малогабаритного лампового приемника гремела музыка триумфаторов. Внезапно с вокзала донеслась беспорядочная автоматная стрельба. Они по команде похватали свое оружие и полураздетые помчались к месту происшествия. Остался только на своей кровати Вилли. Когда захлопнулась дверь, он встал и переключил приемник. На той же ужасающей громкости раздалось “говорит Москва”, и Левитан своим трагическим голосом начал читать сводку новостей и перечень населенных пунктов, временно оставленных нашей армией. Присутствующие в доме, которые уже год не слышали родного радио, были в трансе от проникающего в душу голоса диктора и дерзости поступка нашего нового друга.
- Вилли, зачем вы так рискуете,- с дрожью в голосе проговорила мать.
Но он настойчиво держал руку на кнопке, пока не стукнула калитка, и послышался говор возвращающихся солдат.
На завтра вся эта компания, не замечая хозяев, быстро собрала свои вещи и покинула дом, оставив им самый большой за всю историю войны беспорядок. Вилли поспешно зашел на нашу половину, попрощался со всеми и жестами показал, что ему грустно с нами расставаться, но труба зовет.
После этого у нас в семье еще долго обсуждали этот удивительный случай. События военного времени вытесняли из памяти мысли о прошлом, и этот эпизод постепенно уходил на задний план. Если кто-то и заводил разговор на эту тему, то мать только печально замолкала или говорила о том, что этого человека, наверное, уже нет в живых. Но однажды, месяца три спустя, он появился в доме, нервный, возбужденный с какой-то необъяснимой печатью обреченности на лице. Он торопливо зашел к детям, недолго постоял, наклонив голову, положил на стол коробку солдатских галет и теперь надолго исчез из поля зрения.
Но судьбе было угодно подарить нам еще одну, теперь уже последнюю встречу. Это произошло через год, когда лавина нашествия быстрым темпом покатилась назад, на запад. К нам на постой прибыла группа солдат. Среди них был Вилли. Это были уже не те бесшабашные ребята. Усталые, немытые, потрепанные войной и угнетенные своим позорным бегством они уже не смотрели на нас насквозь и свысока и где-то в глубине души видно рассчитывали на снисхождение. Вилли свободно, не оглядываясь на своих сослуживцев, общался с нами, подолгу сидел около детей или рассказывал о своей службе. Он служил шофером грузовика и возил на передовую солдатам обеды. С искрометным юмором, используя ложки и вилки, он рисовал картину встречи прошлой ночью с советскими солдатами и обыгрывал свое позорное бегство. Его ослепили на дороге две наши автомашины, он свалился в кювет и, благодаря возникшему замешательству, сумел развернуться и унести ноги. Он так быстро удирал, что его никто не мог догнать. Во всей этой браваде просвечивалась тоска и безысходность, осознание того, что им из этого котла уже не выбраться.
В последний раз он уехал на задание ночью в понедельник, а сегодня была уже среда, но он не появлялся. Мать несмело подошла к солдату с нашивкой на рукаве и спросила, где Вилли?
- Вилли нет,- ответил солдат. И красноречивым жестом показал, что он уже на небесах.

ššš


Юзик

Холодной осенней ночью он как тень промелькнул по переулку и осторожно постучал в дверь знакомого ему дома.
- Кто там? – послышался изнутри тревожный женский голос.
-Эмилия, открой. Это я, Юзик.
- Юзик, – изумленно протянула женщина и начала открывать ночные запоры.
Когда отворилась дверь, и он предстал в свете мерцающей керосиновой лампы во всем своем страшном облике, она в смятении отшатнулась:
- Боже, боже, что с тобой, Юзик, и откуда ты пришел в эту лихую годину?
- Сейчас, сейчас я все расскажу. Мне бы попить немного воды, – прошептал он смущенно и растерянно.
-Вода у двери, сейчас я подам кружку.
Он зачерпнул полную кружку из ведра, стоящего на скамейке у двери, и начал жадно, едва сдерживая себя, пить эту драгоценную влагу. А она, затаив дыхание, следила, как судорожно двигался его кадык и дрожали руки с побелевшими от напряжения пальцами. Утолив жажду, он в изнеможении опустился на стул, помолчал и затем сообщил:
- Я пришел из Херсона. Пешком. Около трех недель ночами и по околицам. Еще немного, и силы мои иссякли бы. И вот я здесь, – улыбнулся он болезненной, виноватой улыбкой.
- Ой, какие сейчас могут быть разговоры? Присядь на диван и немного приди в себя. А мы с мамой пока нагреем воды и соберем что-нибудь поесть.
Оставшись наедине, он с волнением осматривал комнату, где не раз бывал в годы своей молодости. Его родители польского происхождения были близкими друзьями семьи моего деда Константина, и он был в юности частым гостем в нашем доме. Его имя было Юзеф. Но бабушка, знавшая его с младых ногтей, называла его как в детстве Юзиком. Это имя как-то прижилось, и для всех, кто бывал в нашем доме, он оставался Юзиком независимо от своего возраста. Когда подросли дочери деда Константина, в его доме собиралась веселая молодежная компания, которую ребята между собой, шутя, называли клубом трех сестер. Они пели под гитару, танцевали и шумно веселились. Юзик, как более взрослый, скромно держался в сторонке, подпевал, а иногда брал гитару и не сильным красивым баритоном пел трогающие душу красивые мелодии. Его сердце уже принадлежало средней сероглазой Миле – моей будущей матери. Но судьба делала свое дело. Родители выдали свою дочь замуж за солидного сорокалетнего интеллигента, который увез ее на Урал. Юзик стал редким гостем в этом доме, а потом женился и уехал жить в город Херсон.
Сидя сейчас на мягком диване, он отчаянно боролся с охватывающей его дремой, похожей на обморок. В коридоре гудели два керогаза, и суетились женщины, торопясь приготовить ему все необходимое. По выработавшейся уже привычке, он фиксировал малейшие шумы и шорохи, по которым мог составить для себя картину происходящего за закрытыми дверями.
Прошло какое-то время, и он уже умытый и одетый в просторные одежды отчима сидел за столом и взглядом хищного зверя смотрел на стоящую перед ним еду. На его измученном лице как в кино отражалась титаническая внутренняя борьба: не торопись, не хватай мясо, оставь немного на потом, жуй-жуй, теперь можешь немного попить!
Когда эта борьба закончилась, он пришел в себя и сиплым, подсевшим голосом, какой бывает у долго молчавших людей, поведал свою историю.
Его, как хорошо знающего немецкий, оставили в оккупированном городе во главе так называемой группы оповещения. В задачу группы входила информация разведки о положении в городе, которую они передавали через связного. Радиосвязь исключалась. Все члены группы устроились на такую работу, которая позволяла многое видеть и слышать. Люди, привлеченные для выполнения такой рискованной операции, оказались смелыми, надежными и осмотрительными. Это обеспечило возможность довольно длительной и продуктивной работы конспиративной группы.
Но война есть война. Войны без предателей не бывает. Их выдал бывший сотрудник, привлеченный к работе в качестве курьера. Опытные конспираторы в какой-то момент потеряли бдительность и излишне доверились ранее знакомому им человеку. А он, в свою очередь, осознав содержание и огромный риск выполняемой задачи, потерял самообладание и сходил с ума от страха перед последствиями, которые ожидали его и его семью. Вычислив недостающие детали организации, он пошел на прямое предательство.
Их вовремя предупредили о готовящейся предстоящей ночью облаве на их дома и квартиры. Впервые группа собралась в полном составе для обсуждения плана действий в создавшейся критической ситуации. После жаркой дискуссии приняли предложение школьного учителя всем с семьями укрыться в песчаных катакомбах за чертой города. До войны он серьезно занимался историей этих катакомб и хорошо знал схему их расположения. Было решено, что он с десяти вечера будет встречать семьи беглецов на перекрестке дорог и сопровождать до входа в подземелье. Каждая семья покидает город по указанному ей маршруту. Пароль: “Куда ведет эта дорога?” Был определен крайне ограниченный набор вещей первой необходимости, который мог нести каждый, не возбуждая к себе интереса прохожих. Это была одежда, предметы детского обихода, медикаменты, соль, спички, масло растительное для питания и освещения и так далее.
Беглецы благополучно покинули город и прибыли к заветному перекрестку дорог. Отсюда они сопровождаемые учителем по узкой и скользкой тропе спускались в овраг и через узкий проход в поросшей кустарником стене проникали к новому месту своего пребывания. Разговаривали скупо, шепотом, что придавало всему происходящему дополнительную таинственность и ужас. Семьи расположились в боковых ответвлениях тоннеля при мерцающем свете огарков свечей, захваченных предусмотрительным проводником у себя дома. Лишний груз пока оставили в центральном проходе. Мужчины составили график дежурств по охране подходов к убежищу, и на пост отправился первый дежурный. Эта предосторожность была уместной еще потому, что по городу ходили леденящие душу рассказы о ночной жизни катакомб. Первая ночь прошла в крайнем напряжении и вместо отдыха принесла изнеможение психики попавших в западню людей. Матери суетились над перепуганными детьми, отцы беспокоились за одних и других. Но это было только начало большой и продолжительной трагедии.
Постепенно сформировался быт и распорядок жизни поселенцев. Днем они не выходили наружу, детей выводили подышать свежим воздухом только вечером, при этом тщательно убирали следы своего пребывания на подходах к тоннелю. Жили коммуной, разделяя общие проблемы и небольшие радости этого замкнутого мира. Мужчины обнаружили вертикальную щель наружу и пристроили к ней нечто вроде камина. Это решало проблему приготовления пищи, правда, только в темное время, чтобы не видно было дыма. Это же позволяло осуществлять вентиляцию жилых помещений и приток свежего воздуха в холодные ночные часы. Был настоящий праздник, когда в окрестности был обнаружен небольшой источник пригодной для употребления воды. Для занятия детей расчистили большую нишу, в которую через отверстие в потолке в полдень проникал солнечный луч. Здесь по очереди дежурили женщины, а жена учителя проводила занятия и читала курс выживания. Поначалу были большие проблемы с посудой для приготовления пищи и ее хранения, но они вскоре разрешились. В пищу широко использовались травы и растения, растущие вокруг, они же сушились и заготавливались на зиму.
Морально и психически доводили до изнеможения замкнутость пространства и гнетущая тишина, особенно тех, кто здесь находился постоянно. В мертвенную тишину оврага лишь временами доносились звуки большого города, а иногда грохот автомобиля, разгружающего на краю оврага мусор и отходы. Возникал соблазн пополнить хозяйственные нужды тем, что уже было не нужно другим, но женщины категорически возражали, опасаясь заразы в своем жилище. Определенную моральную разгрузку получали мужчины – добытчики. Они ночью покидали лагерь и добирались до намеченного населенного пункта. Там они в укрытии дожидались утра, и как только начинал функционировать рынок, вливались в людской поток. На рынке они выменивали обручальные кольца, серьги и все, что еще сохранилось ценное, на муку, соль и другие предметы крайней необходимости. Дефилируя по рынку, они надеялись решить еще одну важную задачу: встретить посредника Центра. Но удача им улыбнется случайно только через долгие три месяца.
А время шло. Теплое и благодатное лето клонилось к своему концу. Неумолимо приближалась дождливая и простудная осень. Иссякали окончательно ценные вещи. Приходила в полную негодность обувь защитников – добытчиков. Детей одолевали насморки, ангины, болезни глаз и ушей. И настал час судьбоносных решений.
На совете присутствовали все, независимо от возраста, пола и места в иерархии. И единодушно решили уходить до холодов. И началась тщательная подготовка и разработка плана бегства. Вскоре улыбнулась удача: во время очередного рейда добытчиков в поселковом магазине встретился посредник. Он доложил обстановку руководству и принес решение: семьи в виде беженцев идут самостоятельно в дальние села к родственникам или по указанным адресам. А боевые единицы, доставив семьи по назначению, пробиваются в Новый Буг и Вознесенск, где еще действовала наша агентура.
Прощание было коротким и драматичным. Каждый понимал, что видит дорогого ему человека возможно в последний раз. Дойдут не все. Учитель подорвется на мине на подступах к родному селению. А обаятельную Галочку задержит патруль на переправе, и ее отправят на принудительные работы в Германию.
Юзик благополучно доставил жену и малую дочку на дальний хутор к ее родственникам и, чтобы не вызывать подозрений, в ту же ночь пошел дальше по направлению к городу Вознесенску, придерживаясь берегов реки Южный Буг.
И вот он здесь, и просит приютить его на пару дней, до того, как он с помощью общей знакомой в управе Верочки попытается получить документы, а, может быть, и работу.
Задержался он не на пару дней, а на две недели. Но все закончилось благополучно. Он получил документы и место работы пекарем – кондитером в городской пекарне.
Мать предложила ему остаться у нас и поселиться в свободной пока гостиной. Он с радостью согласился, и в нашей жизни появились некоторые просветы. Он отдавал в семью, наверное, всю зарплату и часто приносил свежий пахучий хлеб. А иногда являлся немного раньше, лукаво улыбался и вытаскивал из-за пазухи пахнущие ванилью и блестящие глазурью булочки в виде голубей. Мать испуганно выговаривала ему, зачем так рисковать, а мы торопливо уничтожали улики преступления обожаемого нами дяди Юзека. Он смотрел на наши благодарные физиономии и успокаивал:
- Ничего страшного. Пусть дети хоть немного порадуются.
Так как рабочий день у него длился двенадцать часов, то на работу он уходил рано и возвращался после восьми вечера, то есть, после комендантского часа, что являлось предметом треволнений ожидавших его хозяев. Иногда он задерживался надолго и влетал в дверь возбужденный, как будто ему только что удалось уйти от преследования. В свои выходные дни он старался все время находиться в доме и находил для этого разные занятия: занимался с детьми, много читал или что-то мастерил по дому. Особенно он смущался, когда его приглашали к столу, и уверял, что он уже сыт. В таких случаях в бой включалась бабушка, уличала его в этом милом обмане и усаживала кушать. Однажды на эту тему произошла курьезная история, которую еще долго потом будут вспоминать в нашем доме на торжествах и пирушках.
Как-то Юзик пришел с работы намного раньше обычного. В приподнятом настроении он суетился, гладил рубашку, долго брился и усмирял свою непослушную жесткую седеющую шевелюру. Бабушка терпеливо наблюдала эти капитальные приготовления и, наконец, пригласила его обедать.
- Спасибо, тетя Аня, но я сегодня приглашен в гости на девять вечера, и мне что-то кушать не хочется.
Бабушка поворчала, но настаивать не стала.
Из гостей он вернулся поздно, где-то после одиннадцати, когда все уже улеглись спать. И вопреки обычному не отправился бесшумно в постель, а позвякивал посудой у плиты.
- Ага, – победно провозгласила бабушка, – в гостях не покормили!
- Да как-то не пришлось, – смущенно ответил он. – Мне бы чайку стаканчик.
Чайком не обошлось, и он уговорил еще половину казанка кукурузной каши, заправленной жареным на подсолнечном масле луком. Пожелав доброй ночи, бабушка назидательно заметила:
- Когда ты приглашен в гости, подкрепись слегка на всякий случай дома.
Став крылатой, эта фраза часто повторялась при соответствующих обстоятельствах в тяжелые и голодные годы.
С течением времени всем становилось ясно, что наш постоялец выполняет опасную миссию. Но по молчаливому согласию эта тема оставалась запретной, и никто никогда не попытался ее нарушить. Особенно это проявилось, когда гестапо казнило выданную провокатором подпольную группу молодежи.
Юзик не мог скрыть волнения, переживал, мучился и порывался немедленно перейти на другую квартиру, чтобы не подвергать нашу семью смертельной опасности. Но мать категорично не соглашалась, полагая, что это может вызвать дополнительные подозрения.
Конец переживаниям положило победное продвижение нашей армии. Поздним мартовским вечером сорок четвертого года город был освобожден. На утро Юзик исчез и не появлялся в течение дня. К вечеру, когда уже начались серьезные волнения, он появился улыбающийся, в полном военном обмундировании, и сообщил, что утром его часть уходит в сторону Одессы.
После позднего обеда мы толпой собрались у крыльца нашего дома. Прощание было задушевным и эмоциональным. Радостным, потому что пришла свобода. Грустным, потому что было больно расставаться. Печальным, потому что впереди была еще война и неизвестность.
- Спасибо вам за все, – растроганно произнес Юзик и по русскому обычаю трижды расцеловал каждого. При этом он каждый раз забавно поправлял свою солдатскую пилотку, к которой так шла его добрая и светлая улыбка.

ššš


Тетя Люба

Мы жили по соседству. Наш дом стоял в самом начале переулка, а их по другую сторону на пригорке. Их дом, длинный и неказистый, напоминал скорее деревенскую хату с невысокой двухскатной крышей. Еще более их жилье приближало к деревенскому обличью то, что внутри были не обычные для города прохладные глиняные полы, укрытые домоткаными коврами. Жили в этом доме две семьи, которые возглавляли две родные сестры, известные в округе как тетя Юля и тетя Люба. Были при них еще два мужа, оба Николаи, которые выполняли свою функцию как-то тихо, скромно и без претензий. Оба они служили по железнодорожному ведомству, о чем свидетельствовали их форменные мундиры. Внешний вид их подворий, заборов и огородов красноречиво говорил о том, что наши соседи к домашнему хозяйству особого пристрастия не имели. По мягкому произношению согласных звуков можно было судить, что они имеют белорусское происхождение. В этой семейной конфедерации командовала энергичная и горластая Юля, а внутренний мир поддерживала спокойная и уверенная в себе Люба. Не высокого роста, плотно сложенная и без претензии во внешности, она внушала симпатию и уважение своими горящими как угли темными внимательными к собеседнику глазами и какой-то загадочной быстро исчезающей улыбкой. С ее мнением считались оба Николая, и притихала стайка уличных мальчишек, в которой бегал и ее сын Борис. Возможно, что ее деловому авторитету способствовало то, что она занимала какую-то должность в конторе депо по ремонту локомотивов. Поэтому женщины нашей округи выясняли у нее все волнующие вопросы, связанные со службой их мужей и находили успокоение, когда возникали стрессовые ситуации.
Тетя Люба и моя мать поддерживали дружеские отношения и, несмотря на свои еще молодые годы, обращались друг к другу вежливо на Вы. Встречались они обычно под вечер у калитки нашего дома – днем было не до разговоров. А рядом крутились мы с Борькой, ее сыном, унаследовавшим спокойный нрав своих родителей, моим надежным товарищем в детские и ранние юношеские годы.
В начале каждого месяца мама с тетей Любой отправлялись в деповскую кассу, чтобы в героической борьбе за место в очереди получить зарплату своих скромных и не боевитых мужей. Проблема заключалась в том, что касса за один раз получала не всю причитающуюся зарплату, и те, кто не заполучил ее сразу, имели основание поволноваться. Нашей многодетной семье зарплаты хватало дней на десять, а остальные дни протекали при скудном питании и вожделенном ожидании первых чисел. Получив долгожданные деньги, мама старалась побаловать своих изголодавшихся птенцов, а денежный дефицит снова незаметно возрастал, обещая новые испытания в конце месяца.
Грянула война, и страна призвала на защиту от врага наших кормильцев. Оставшиеся без опоры женщины, старики и дети еще больше сплотились в лихую годину.
Я вспоминаю суровую зиму первого года оккупации. В нашем доме жарко натоплена печь, и вкусно пахнет поджаренными семечками подсолнуха. Ожидаются гости. Презрев суровые запреты комендантского часа, они короткими перебежками форсируют переулок и с улыбками нашкодивших детей заходят в наш дом. Шумно снимает напряжение властная и суровая тетя Флора, бабушкина сестра. Ее почему-то никто не называет бабушкой. Для всех она молодая и не стареющая тетя Флора. Она является со своей дочерью. К моему огорчению моего лучшего приятеля деда Луку они оставили стеречь дом. Тихо и незаметно появляется тетя Люба. Все усаживаются вокруг стола в удобные венские кресла – наследство моих прародителей. На стол подают мешочек еще горячих, с пылу, с жару, семечек. По установившейся уже традиции к этому угощению больше ничего не подают. Потому что нечего, и потому что в этом есть какой-то особый шарм войны.
Моему старшему брату это собрание не интересно, и он рано укладывается спать. Таким образом, я остаюсь единственным представителем сильного пола на этом девичнике.
Пользуясь случаем, дамы ведут откровенный, на грани, разговор. При этом они непрерывно посылают в рот семечки, щелкают и выплевывают в подол лузгу, изысканно прикрывая губы рукой. Я с восхищением наблюдаю, как это делает тетя Люба. Говорит она тихо и быстро, быстро, без пауз, как будто строчит из мелкокалиберного пулемета. Создается впечатление, что делает она это, не открывая рта. Одновременно кончиком языка она выталкивает шелуху в конец рта, и та непрерывным потоком попадает в подол. В итоге, когда говорит тетя Люба, мне приходится слегка напрягать слух, что не проходит мимо внимания строгой тети Флоры.
Мать увлеченно и интересно рассказывает о жизни с моим отцом на Урале в каком-то загадочном городе Верхняя Тура, где они строили объекты нарождающегося социализма. Для меня было особенно интересно, что в этой самой Туре были деревянные тротуары. Но ходить по этим деревянным тротуарам было опасно, потому что вокруг свирепствовал голод, и обезумевшие люди набрасывали петлю на прохожих, затягивали во двор, убивали и затем торговали этим мясом на базаре.
Руководство стройкой проживало в специальных охраняемых коттеджах. Отец ежемесячно ездил с отчетами в Москву и Харьков и привозил ящики с консервами и другой снедью. Так что руководящая колония от голода не страдала и, более того, периодически устраивала пирушки в квартире моих родителей в связи с тем, что отец был большим мастером по части пельменей с рыбопродуктами. А еще, наверное, потому, что у него была молодая и неотразимо красивая жена.
Однажды они очень развеселились и захмелели до потери адекватности. Жена директора стройки и приятеля моего отца, стареющая львица во втором браке, увлеклась моложавым финансистом. Они периодически уединялись в коридоре как бы по нужде и возвращались в несколько большем возбуждении, чем это бывает при алкогольном синдроме. Директор Карпухин сидел разомлевший за столом, не обращал внимания на проделки своей супруги и, выкатив глаза как у быка на корриде, говорил любезности молодой хозяйке и пытался приобнять ее за талию.
- Сергей Аполленарьевич, так нехорошо получается, мне просто стыдно, выпустите меня из-за стола!
Она обеспокоено ловила взглядом отца, который как затравленный зверь метался на кухню, гремел посудой и встречными стульями. Но увлеченные брачными играми приятели больше не замечали его присутствия. Наконец, он разъяренный как тигр грохнул кулаком по столу и изрек:
-Моя жена – не проститутка, и у меня не дом свиданий! Прошу вас всех оставить мой дом!
На утро он подал своему директору заявление на увольнение и с семьей уехал на родину жены, где его ждала не лучшая судьба.
Затаив дыхание, я внимательно слушал рассказ матери, и во мне росло и ширилось чувство гордости за смелость и решительность моего отца, о котором мне почему-то мало рассказывали. Сейчас уже трудно сказать, было ли уже тогда у меня зрелое понимание того, о чем говорилось, или оно пришло позже по мере накопления житейской мудрости и трансформации в моем сознании информации, сохранившейся с того времени. В конечном счете, это не так важно. Но мне кажется, что у меня в раннем возрасте сформировалось не обычно взрослое понимание жизни.
По окончанию рассказа матери почтенное общество долго его в деталях обсуждало. Когда прозвучало бранное слово, в гневе оброненное моим отцом, пуританская тетка Флора кинула взор в мою сторону и, полушутя, сказала матери:
- Что ты его балуешь? Дай ему по заднице и отправь спать! Видишь, как он навострил уши?
Мать светло улыбнулась, положила руку на мою голову и прижала к себе. Это меня окончательно утвердило в намерении дождаться конца этих посиделок и ритуала моего укладывания спать.
А женщины тем временем начали обсуждать “это”. Птичье по звучанию чужестранное слово секс тогда еще не вошло в наш быт. И люди пользовались более дружественным нашему уху и более объемным по содержанию понятием “это”. Тетя Флора и мама считали, что “это” не должно быть самым главным и единственным в семейной жизни. Они как бы спокойно к этому относятся. Тетя Люба сверкнула своими черно-угольными глазами и озорно заметила, что она согласна с ними, но и очень не против “этого”. Дискуссия на эту тему, очевидно, продолжалась бы еще долго, но иссякли семечки, а то означало: пора по домам!
Крадучись, гости потянулись к своему жилищу, а мать озабоченно наблюдала в окно, когда зажжется свет в их домах.
Так, общаясь и разделяя горе и редкие радости, люди помогали друг другу выжить в лихую годину оккупации.
И вот, уже незадолго до освобождения наша округа была встревожена историей, которая стала страшной тайной всего переулка. Тетя Люба приютила у себя беглого раненого нашего солдатика. И прятала его где-то в подвале, кормила и выхаживала. Постепенно люди привыкли к этой новости, и старались не шуметь, чтобы не накликать беды.
Но не прошло и несколько месяцев, как прогремела, как гром с ясного неба, новая сенсация: темной ночью домой вернулся законный муж Николай. Он вырвался из окружения под Харьковом и путем страшных лишений и потери человеческого облика добрался до родного дома. Его тоже надо было прятать от дурного глаза, кормить и выхаживать. И все это – на плечи хрупкой и выносливой русской женщины!
К счастью ранней весной пришли наши, и начал функционировать военкомат. С помощью добрых людей тете Любе удалось последовательно передать родной советской армии двух физически реабилитированных и пригодных к строевой службе солдат.
Судьба второй раз уберегла Николая от вражеской пули, и он вернулся домой с первой волной демобилизации живой и здоровый, хотя и несколько морально подавленный. Я был свидетелем, как он с застывшим от ужаса пережитого взглядом рассказывал собравшимся у нашей калитки соседям о своей одиссее. Их, новобранцев, бросили в пекло, выдав винтовку каждому третьему. Эту жалкую армию взял в окружение немец и начал методически ее истреблять. На короткое время в кольце образовалась брешь, в которую устремились обезумевшие безоружные люди. Кому повезло, те вырвались из кольца и рассеялись по украинской земле. А большинству не повезло, и они остались лежать в этом проклятом богом и людьми страшном котле.
В благополучные годы, когда воспоминания о войне начали отходить в область предания, всегда стройный и сухощавый Николай подобрел, повеселел, но во взгляде его по-прежнему чувствовалась грусть и тень тяжелых воспоминаний. Выходя на прогулку вечером, они с тетей Любой останавливались у нашей калитки, и она со своей загадочной улыбкой и как бы по-родственному спрашивала:
- Ну, как, учишься в институте? Скоро будешь инженером? А мой Борька в этом году заканчивает финансово-экономический техникум. Как жаль, что вы теперь почти не встречаетесь.
Прошло еще не мало времени, и мы на все лето стали отправлять детей на поправку к родителям, стараясь побыть с ними часть своего отпуска. И как всегда, улучшив момент, нас приветствовала тетя Люба:
- Не забываете маму? Хорошие у вас девочки, веселые. А как жизнь в Запорожье? Мама говорит, что ты уже вышел в большие начальники. Помню, в голодное лето к вам во двор забрела цыганка и все уговаривала маму, что сын ее будет генералом. И вот, теперь, видно, к этому идет.
Слушая ее, я заметил, как она стеснительно старается обойти обращение ко мне на “ты”, и все у нее получается как бы во множественном числе. Пытаясь снять неловкость, я говорю:
- До генерала еще далеко, а до пенсии близко. Вот уже дослужился до лейтенанта запаса. Тетя Люба, а вы помните, какой я был в детстве противный пацан?
- Что ты, что ты? Ты в детстве был не по годам рассудительный мальчик. Нашим мальчишкам мы все ставили тебя в пример.
Теперь она легко, даже с удовольствием, говорит мне “ты”, а я себя с радостью ощущаю соседским мальчишкой. Мы еще долго после этого говорим, и она все сверкает своей неповторимой улыбкой.
Последний раз я был в родительском доме в сентябре, проездом в очередную командировку. Как обычно, мать кормила меня с дороги вкусным обедом. Мы сидели за столом у окна, она курила, следила, как я отделяю жир от мяса, и держала отчет о делах стариковских. Через окно я заметил, как одиноко бредет по улице страшно постаревший и осунувшийся Николай, и спросил:
- А как там наша тетя Люба?
Мать опечалилась и тихо сказала:
- Нет больше твоей тети Любы. В начале лета они надумали чинить крышу. Она подавала на крышу ведро с горячей смолой. Ведро опрокинулось ей на грудь. Она скончалась в больнице, не приходя в себя.

ššš

Никитины

Мы жили по соседству. Наш сад отделяла от их сада легкая символичная проволочная изгородь, поэтому мы имели взаимную возможность наблюдать за жизнью друг друга. Но близких отношений, несмотря на долгие годы сопредельного существования, не было. Соседи были выходцы из российской глубинки, разговаривали на окающем русском наречии и за тридцать лет жизни на Украине не произнесли ни одного украинского слова. В ответ местные жители, которые тоже не очень преуспели в украинском, называли хозяйку соседнего дома бабой Никитиншей смолоду и до конца дней ее, так и не узнавши ее настоящего имени. Дед Никитин, строитель по профессии, внешне был похож на типичного русского мастерового, уверенного в себе и не дающего спуску другим. Колючий взгляд из-под насупленных бровей, крепко сжатые губы и волевой чуть перекошенный рот говорили о его готовности в любой момент дать взбучку тому, кто не ловко выполнил заданную работу. Вели старики замкнутый образ жизни. Не сидели по вечерам на завалинке у своих ворот и не участвовали в общественной большой стирке. Обедали они обычно всей семьей в летней кухне, а в теплое время года во дворе за большим столом под вишней.
Когда их сын Ноник, Ананий, значит, привел в дом подвижную черноглазую Нину, обстановка изменилась в лучшую сторону, особенно после того, как по обе стороны границы стали появляться дети. А родители, двигаясь к старости, держали себя в строгости, как и прежде. И, как это давно повелось, мамы стращали своих, не желающих есть и спать чад, что вот придет баба Никитинша, и будет худо. Если у ребят залетал во двор или огород футбольный мяч, то доставать его решался только самый смелый и отважный из них, на которого не действовали словесные угрозы и проклятия.
Когда началась война, за день до вступления оккупантов, немецкий самолет сбросил в огород соседей две тяжелых авиационных бомбы, взрыв которых срезал половину их дома и разметал его в щепки. Вся дружная семья в это время обедала в летней кухне, и благодаря этому все остались живы. Тот факт, что вторая половина дома оказалась целой, а люди не пострадали, физика назвала бы эффектом второй бомбы, а философия парадоксом войны. В скором времени после этого события дед Никитин пришел в себя и, к всеобщему удивлению, устроился работать прорабом в фирму, которая занималась восстановлением путевого хозяйства на железной дороге. По сути, это была та же организация, где он работал до войны. В работе он оставался таким же требовательным и придирчивым, но людей не обижал, и они платили ему своим старанием. Оккупанты заметили старательного приказчика и, очевидно, неплохо ему платили в оккупационных марках. Доказательством тому служили ударные темпы, с которыми восстанавливался разрушенный дом. Когда дом приобрел свой первозданный вид, Управа реквизировала большую часть его площади для размещения офицеров вермахта. Старики разместились в небольшой комнате в доме, а молодежь обосновалась в летней кухне.
Теперь за большим столом под вишней обедали хозяева, а вечером на ужин собирались постояльцы. Они прибывали точно к назначенному времени, чинно рассаживались по своим местам, укладывали в ровную линию на отдельной скамье свои помпезные фуражки, расстегивали воротнички и отработанным движением руки поправляли свои светлые арийские прически. Подавали на стол, в стопочки разливался шнапс. Звучала непринужденная вполголоса беседа, смех и веселые тосты, характерные для мужского общества.
Возбужденная Нина краем глаза наблюдала это великолепное собрание элитных самцов и, как бы в крайней необходимости, курсировала между летней кухней и родительской комнатой в большом доме. Старая свекровь при этом раздраженно ворчала:
- Что ты шастаешь тут как неугомонная?! Сидела бы лучше нишком у себя в сенцах и не гневила бога.
Переживающая после своих тридцати пору буйного созревания ее спелая вишня – невестка совершенно не собиралась огорчать создателя, но и не могла противостоять тому могучему инстинкту, который он даровал ей в процессе осуществления своего замысла. Спесивые завоеватели, вышедшие из той же мастерской создателя и подверженные тому же инстинкту, с интересом поглядывали на сексапильную в движении чернобровую славянку и одними только взглядами провоцировали ее присесть на край их стола. Она отводила глаза и находила убежище в обществе своей строгой свекрови.
Таким образом, драматическая ситуация в этом небольшом коллективе развивалась в критическом направлении. Как утверждают электрики, если разность потенциалов непрерывно возрастает, то неизбежно наступит пробой изоляции.
В один очень темный летний вечер, когда луна находилась в критической фазе, а с постояльцами была передышка – одни уже уехали, а другие еще не заехали, – бабка Никитинша домывала скопившуюся посуду, дед отлучился по своим делам, а молодежь была занята собой на летней кухне. Звякнул запор на калитке, и на освещенной дорожке, показался офицер из местных, который был частым участником вечерних встреч и знал секрет запора на воротах. Он был в дымину, дрезину и дупель вместе взятые пьян. В руках он держал какой-то презент и, балансируя им, пытался сохранить равновесие. Галантно изобразив реверанс, он несколько развязно изрек:
- Guten Abend, Matka! Wo ist Nina?
Зря старался визитер: из всей этой тирады старуха уловила единственное знакомое ей слово.
- Какая Нина, мил человек? У Нины есть собственный муж и дети. Ты меня понял: малые дети?
Он оперся двумя руками в стол и, глядя бабке в глаза своим замутненным взором, пытался ей популярно – по буквам – объяснить:
- Я есть германски официр.
- Это хорошо, – перебила его старуха, – что ты официр, быстрее поймешь. Плохо только то, что ты набрался до потери соображения. Ну, с кем не быват, выпил – и иди своей дорогой, а нас оставь в покое.
При этом она выразительно смотрит в сторону ворот. В воспаленном сознании гостя закипает пьяная обида: он здесь персона нон грата и, более того ему указывают на дверь. Он ожесточенно бормочет свое “rusicshe Schwein” и вдруг с дьявольской улыбкой начинает приближаться к старухе.
- Что ты удумал, стервец? Да я тебе в матерь сгожусь! – испуганно и возмущенно залепетала она.
Но разъяренный зверь был полон решимости исполнения своего замысла и пытался прижать несчастную женщину к стенке дома. Она в свою очередь пыталась задним ходом попасть в дверь своей комнаты и закрыться изнутри на крючок. Но он упредил ее маневр, подставил под дверь сапог, втолкнул несчастную в комнату и набросил крючок, когда сам оказался внутри. Послышалась возня и звуки отчаянной борьбы.
- Что же ты делаешь, мерзавец?! Я умираю, о боже! Сеня помоги мне, Сеня!
Бесконечно долго она стонала и страшным звериным, утробным голосом периодически выдыхала это свое “помоги мне, Сеня”. Но во дворе было пусто, дед только приближался к родному дому, Ноник побежал на станцию в комендатуру, а Нина дрожала от страха в дверях летней кухни.
Старик метался по двору, не зная, что предпринять. А отчаянные вопли его жены рвали его душу на части. Наконец, он принял решение, метнулся в сарай и взял свой заточенный плотницкий топор. Одним профессиональным движением он вскрыл дверь, шагнул в темноту комнаты и коротким, сильным ударом с затылка раскроил голову насильника на две равные части. Что-то хрюкнуло, всхлипнуло и затихло. С обезумевшими глазами старик прислонился к косяку двери и выпустил из рук окровавленный топор.
В это время к воротам подъехала машина с караулом. Одним взглядом оценив обстановку, дежурный офицер сделал несколько выстрелов в воздух, после чего у ворот остановились еще две машины с солдатами. Они действовали буднично и уверенно, по одним глазам угадывая, что имеет в виду дальше их командир. Завернули в плащ – палатку тело бедолаги любовника и погрузили в одну машину. В другую пригласили старика вместе с орудием смерти. Помогли привести в порядок окровавленную Никитиншу и проводили ее в летнюю кухню. Здесь дежурный офицер столкнулся с Ниной, метнул на нее короткий заинтересованный взгляд и взял под козырек, как бы прощаясь со всеми присутствующими. Машины взревели моторами и умчались по назначению. А в усадьбе Никитиных залегла тревожная, пугающая и липкая тишина.
Все соседи провели тревожную ночь и весь следующий день, со страхом ожидая возмездия со стороны оккупационных властей. Но все было тихо. А через день появился дед Никитин, который с потерянным видом бродил по своей усадьбе. А еще через день он вышел на свою работу, и все пошло своим чередом.
Почему все произошло так и не иначе, осталось загадкой, не разрешенной по сей день.
После освобождения территорий от оккупации наши власти обычно привлекали к ответственности тех, кто скомпрометировал себя сотрудничеством с оккупантами. Были основания ожидать, что к такой ответственности привлекут приказчика Никитина. Но шло время, его никто не беспокоил, и он подавленный и нервозный, прогуливался, заложив руки за спину. И вот в один, скажем, не очень прекрасный день, железный дед Никитин умер. Человек, который за всю свою долгую жизнь ни разу не был у врача, взял и умер. И оставил нам еще одну загадку.


****************************************