А ОН МЯТЕЖНЫЙ, ПРОСИТ БУРИ… Эссе

А ОН МЯТЕЖНЫЙ, ПРОСИТ БУРИ…
Эссе

В октябре 2014 года Михаилу Юрьевичу Лермонтову − 200 лет! Однако и по ныне вокруг имени гения в обществе нет единомыслия, ясности по многим вопросам.
Кто не знает Лермонтовских строк, выведенных в заголовок? Мятежным жил и ушёл, громко хлопнув дверью, оставив всех в растерянности и недоумении. Неясны многие обстоятельства гибели, закулисных игр, дающих пищу для домыслов и толкований, будоражащих умы и сердца людей. И ныне находятся вполне уважаемые люди, которые ещё пишут книги, выдвигают версии (некоторые кидаются в крайности, вплоть до реабилитации Мартынова). Я не стану это делать, приведу лишь некоторые факты из биографии Михаила Юрьевича, его последних дней, вполне известные и задокументированные, но несколько под другим углом…
Мне абсолютно ясно, что это было убийство, а не дуэль, что осознали и сами участники-секунданты, свершившие оное. Не зря они так путали картину событий, предварительно сговорившись, отчего и сами запутались в показаниях. Следователи, проясняя детали дуэли, не могли понять её мотивы, поскольку приводимый участниками повод был столь неубедительным, что не-понятны были и последующие действия. И хотя дуэли были запрещены, но от них ещё не отказались при выяснении вопросов чести. Формально было всё вроде просто: оскорбление – вызов и сам факт дуэли. Но по горячим следам, и зная не понаслышке о взаимоотношениях приятелей до их последней ссоры, не укладывалось в голове, что трусоватый Мартынов мог хладнокровно довести дело до конца.
В разыгравшейся трагедии особняком стоит зловещая роль секунданта Васильчикова. Он был «главной и направляющей силой» этого спектакля, Мартынов − послушной марионеткой в чужих руках.
Но понять это тогда было трудно: кто и что за всем этим стоит. Только через тридцать лет, благодаря редакторам двух столичных журналов, решившихся обратиться непосредственно к Мартынову и Васильчикову с предложением поделиться воспоминаниями, картина дуэли частично прояснилась. Обременённый тяжёлыми раскаяниями на склоне лет, Мартынов так и не решился на полное откровение, лепетал, что не отдавал отчёта своим действиям на дуэли. В это можно поверить, ведь он, словно в наркотическом опьянении, во время поединка подошёл близко и долго, хладнокровно целился в безоружного друга, которого знал ещё с Юнкерской школы.
Ну да, Лермонтов часто над ним подшучивал, но ссоры всегда кончались мирно, ведь Лермонтов искренне просил прощения, а Мартынов всегда прощал. Бывает, складываются такие отношения… Так бы случилось и на этот раз, но над ним довлела чужая воля.
Тем не менее Мартынов не имел права стрелять в безоружного «противника», поскольку тот, показывая мирные намерения, уже выстрелил в воздух. По закону дуэльной этики, он должен был принять жест примирения, если же не желал этого, мог предложить перезарядить пистолет или сменить род оружия для честного разрешения конфликта. Находясь в полной безопасности, выстрелил почти в упор, пробив Лермонтову сердце и оба лёгких.
Никто из четырёх секундантов даже не попытался остановить дуэль, фарс перерос в трагедию. Трое из секундантов, считавшиеся близкими друзьями Лермонтова, объясняли происшедшее тем, что никто не ожидал такого исхода (кроме разве Васильчикова), днём заказав ящик шампанского, чтобы отметить мирно закончившуюся дуэльную ссору…
Позже вдова Мартынова настаивала, что муж в этой трагедии был лишь исполнителем («…его взвинтили на дуэль, и он был мучеником всю жизнь после этого убийства, в особенности, когда понял свою роль подставного лица»).
Но вернёмся к первоначальному моему посылу насчёт другого угла зрения: некоторые исследователи и беллетристы уверяют, что в жизни поэта было всегда много мистического. Даже в последние минуты поэта, неожиданно над Машуком разразилась страшная гроза. Об этой грозе сохранились воспоминания современников, повествующих о стихии с нескрываемым ужасом. Ничего подобного не могли припомнить и местные старожилы.
В немалой степени события тех дней, замешанные на мистике, до сих пор способствуют интересу к творчеству гения и его личности. Трагически закончив земную жизнь, потрясённый несправедливостью свершившегося на земле и на небе, он шагнул в вечность…
Мистика имеет давние корни ещё со времени его рождения. Есть легенда, что повивальная бабка, принимавшая его у матери, напророчила: «Этот мальчик не умрёт своей смертью!»
В Пятигорске, до ссоры с Мартыновым, Лермонтов, встречаясь с одним из старых знакомых − П. А. Гвоздёвым, сотоварищем по Юнкерской школе, говорил ему: «Чувствую – мне очень мало осталось жить». Его тяготила военная служба, он надеялся на отставку, но это оказалось невозможным. До Мартынова, оказывается, на сведение счётов с Лермонтовым тайно подговаривали другого «обиженного» – Лисаневича. К чести последнего, он отказался, значит, изначально было намерение – найти повод и исполнителя. Мелкие, жалкие люди суетились вокруг поэта в те летние дни. Кое-что он замечал и его угнетало предчувствие недоброго. Эти мысли и настроения отразились в подаренной Лермонтову Одоевским записной книжке. Тема вечной разлуки неприкрыто сквозила в его произведениях: «Наедине с тобою, брат, хотелось мне побыть. На свете мало, говорят, мне остаётся жить!»
Подобное мы находим в стихотворениях «Любовь мертвеца», «Сон», «Пророк», «Утёс», «Выхожу один я на дорогу» и других.
Свою роковую судьбу поэт носил на челе с ранних лет, как дьявольскую печать, выделяясь среди сверстников. В Лермонтове всегда поражали прежде всего его чёрные глаза, – умные и пронзительные, взгляд которых почти никто не мог выдержать. В его наружности, по словам писателя И. С. Тургенева, было что-то зловещее и трагическое. Сумрачной и недоброй силой веяло от смуглого лица… и неподвижных тёмных глаз». Другая современница вторит ему: «У него был злой и угрюмый вид, его чёрные глаза сверкали мрачным огнём, а взгляд был таким же недобрым, как и улыбка, пронзительно впиваясь в человека или сверкая, как удары молний… трудно было выдержать этот насквозь пронизывающий взгляд, который имел магическое влияние». Некоторые утверждали, что Лермонтов в человеческом облике «не совсем человек, а существо иного порядка, иного измерения, заброшенного к нам из каких-то неведомых пространств…»
С друзьями, близкими он был мил, «отдаваясь кому-нибудь, он отдавался от всего сердца» или «ласковым, добрым взглядом или поцелуем умерял пыл своего собеседника».
Белинский, вначале сильно разочарованный первой встречей с поэтом, позже восторгался умом и задушевностью бывшего оппонента: «Боже мой, сколько эстетического чувства в этом человеке! Какая нежная, тонкая, поэтическая душа в нём». Другой современник (Ю. Ф. Самарин) уточняет: «Это натура неуловимая и не-поддающаяся никакому внешнему влиянию… Вы ещё не успели с ним говорить, а он уже насквозь вас раскусил…»
Даже теперь, спустя без малого 173 года после гибели поэта, трудно смириться с этой нелепой трагедией. Не знаю, как другие, а я иногда мысленно разговариваю с Михаилом Юрьевичем. Я живу в этих местах, бываю там, где остановилось его сердце. Здесь ежегодно отмечаются дни рождения поэта, проводятся дни памяти у памятника Лермонтову и в домике, где он жил последние часы, откуда поехал на встречу с вечностью…
Но не только жизнь и гениальное наследство поэта привлекают меня. Живя в этом стремительном времени, я часто удивляюсь невероятным вещам: как за последние сто лет шагнул прогресс глубоко в нашу жизнь. Мне пришло на ум, какими бы глазами сейчас, окажись Лермонтов в нашем времени, посмотрел бы на эти «чудеса»?
Молодое поколение гармонично впитывает в себя все «навороты» прогресса, а наше поколение, словно динозавры ХХI века, с трудом приспосабливается ко всему новому. В этих вопросах мы оказались учениками у своих внуков…
Я представляю, как бы человек из эпохи Лермонтова, сам Лермонтов, оказавшись в современном городе, реагировал бы на сверкающие неоном рекламы, проезжающие автомобили, телекамеры и телевидение, теле-фоны, интернет, на всю эту современную жизнь.
Лермонтова конечно бы потянуло к домику под камышовой крышей…
В мае 1841 года он прибыл в Ставрополь с родственником (двоюродным дядей, на год его моложе) Столыпиным-Монго. Им предписано было ехать в Дагестан, однако на пути стоял Пятигорск, и Лермонтов соблазняет Столыпина следовать именно туда. Тот не соглашается, тогда Лермонтов предлагает положиться на жребий – полтинник. Монета упала кверху решкой, что и определило дальнейший маршрут − на Пятигорск. (Снова знак фортуны…) В набирающем моду курорте был сезон для «водяного общества», собирался на лечение высший свет, там должно быть много знакомых, сослу-живцев. С особой радостью Лермонтов сообщает Столыпину: «Представь, ведь и Мартышка, Мартышка здесь! Я сказал, чтобы послали за ним».
Мне, автору этих строк, приходится бывать на литературных встречах творческой интеллигенции Кавказских Минеральных Вод в доме Алябьева (композитора, автора знаменитого «Соловья»), проходить мимо угла старинного одноэтажного строения из жёлтых стен – здесь, говорят, жил Мартынов. Дом сохранился и находится там же, недалеко от домика Лермонтова, но не входит в общий комплекс-музей. Рядом («через калитку», как писал в «Герое нашего времени» Лермонтов) стоит и поныне дом Верзилиных, где проживала семья местного казачьего офицера, имевшего двух красавиц-дочерей (Надежду и Аграфену) и прелестную падчерицу Эмилию, прозванную молодыми офицерами «розой Кавказа» за особую стать и очарование. Когда снова вчитываешься в эти подробности, словно сам переносишься в то далёкое незабываемое время, становясь невольным участником стремительно развивающихся страшных событий. И хочется верить в чудо, как в детстве в деда Мороза, − известные события, как пистолет, вдруг дадут осечку и всё пойдёт по другому сценарию… по крайней мере, у последней роковой черты Мартынов вдруг одумается. Или его, поднявшего орудие убийства, вдруг поразит та страшная гроза, разверзшаяся внезапно.
«…друзья его, враги его, что может быть одно и то-же…», как сказал великий Пушкин, также погибший от подлой пули, словно предварив мысль о судьбах и участи русских поэтов. В своём произведении «Герой нашего времени» Лермонтов нарисовал типического героя своего времени и, словно предсказал некую общность судеб поэтов России − Есенина, Маяковского, Рубцова, Высоцкого... да и прежде − Пушкина и себя самого…
«Поэт в России – больше чем поэт», эти слова Е. Евтушенко, как мне кажется, окрашиваясь кровью истории, подтверждают планиду русских поэтов-мучеников.
Лермонтов страстно жаждал на Кавказе получить от-ставку, и он её получил, но не от службы, а от всего земного… Вспомните, что написал он в стихотворении «Сон»:
В полдневный жар в долине Дагестана
С свинцом в груди лежал недвижим я:
Глубокая ещё дымилась рана,
По капле кровь сочилася моя.
Лежал один я на песке долины,
Уступы скал теснилися кругом,
И солнце жгло их жёлтые вершины,
И жгло меня – но спал я мёртвым сном…
Сбылось ли пророчество гадалки? Лермонтов ли на-пророчил себе? Вопросы, вопросы…
Январь, 2014, Ессентуки