Мое военное детство

Баклакова (Сенченко) Юлия Петровна
(г. рожд. 1938)
Малая Дорогомиловская, д. 8/2


Мое военное детство
Нашего дома уже давно нет на свете – снесли в 60-е годы. Но он и теперь часть снится мне: второй этаж деревянный, окна в резных наличниках, а низ – каменный, и в нем подвальные квартиры (1 м 65 см в земле), зато отдельные, не то, что коммуналка наверху. 14 комнат, общая кухня, общий санузел, примусы, скандалы соседей. Мы, «дети подземелья», слава Богу, ничего этого не знали, хотя в двух комнатках (7 и 9 м) до войны нас жило восемь человек: дедушка, бабушка, отец с мамой, дядя – брат моей мамы, и мы трое: старшая сестра, я и совсем маленький брат (угораздило его родиться в январе 1940 года).
Когда началась Великая Отечественная, мне было три с половиной года. И сразу же на фронт ушел отец, а 16-го октября в народное ополчение записался мой дядя, Козин Лаврентий Яковлевич, красивый, молодой инженер-конструктор. У него была «бронь», и бабушка не пускала его, но разве настоящих мужчин это когда-нибудь удерживало? Он пошел от Киевского райвоенкомата – защищать всех нас и любимую Москву, к которой уже близко подобрались гитлеровцы из группы армий «Центр» под командованием фон Бока. У «дяди Люси», как мы, детвора, его звали, была красивая шевелюра, а пришел прощаться наголо обритый – и мама, и бабушка, и мы, девчонки, плакали навзрыд. Конечно же, не по волосам. А потому, что он уходил, и как оказалось – навсегда. Когда я иногда слышу песню, которую хором исполняли наши барды (еще был жив Виктор Берковский):
Вспомните, ребята, вспомните, ребята,
Это только мы видали с вами.
Как они шагали от военкомата
С бритыми навечно головами, –
я и до сих пор не могу сдержать слёз. Помню, когда мы с мамой в 1957 году пошли смотреть «Летят журавли», и мама увидела школьный двор, и забор, и лицо Баталова – Бориса Бороздина, растерянно ищущего глазами любимую девушку, – а потом зазвучал марш «Прощание славянки», и вот они пошли, ополченцы, добровольцы, не вернувшиеся домой… О, как же она плакала, моя мамочка, и я вместе с нею! Мама так любила своего дорогого брата, они были так похожи! А уж как мы, дети, любили дядю – словами не передашь. Он пропал без вести – то ли погиб в «вяземском» котле, то ли еще раньше, попав в окружение под Москвой. Бабушке так и сообщили: «Ваш сын пропал без вести», а где – Бог весть… Про отца моего – особый сказ. Мы редко его видели, а потом он ушел на фронт. После войны домой не вернулся, освобождал с боями Закарпатье, попутно женился на переводчице – мадьярке, жил в Ужгороде. Мама развелась с ним. Алименты – вот это мой отец. Ну и хватит о нем.
«Ах, война-война, что ж ты сделала, подлая?» Правда, мы с братишкой тогда мало что понимали. «Баба, вога! Баба, вога!» – кричал он, когда по радио объявляли воздушную тревогу. А у бабушки уж всё наготове: одеяла, подушки свёрнуты в узел, кой-какая одежонка запихнута в сумку. И вот под вой сирены, под этот жуткий незабываемый вой бомбардировщиков над головой мы выбегаем, спотыкаясь, на затемненную улицу. Мы ведь только-только уснули, брат плачет, бабушка на одной руке несёт тяжелый узел, на другой – полуторагодовалого внука; впереди бежит старшая сестра – ей десять лет, она тоже что-то несет в руках (сухари, бутылку с кипяченой водой, что-то еще из еды, похоже, картофельные драники, еще теплые, предусмотрительно нажаренные бабушкой перед объявлением воздушной тревоги). Бежим, бежим, я вечно спотыкаюсь, вечно падаю, разбивая коленки, мама рывком поднимает меня: «Не плачь, доча, уже скоро». И наконец-то метро, станция «Киевская», та еще, старая, первой линии, напротив Киевского вокзала. Нас встречают сандружинницы, провожают вниз, на перрон. Иногда, помню, мы устраивались в вагоне, если поезд стоял, но чаще на деревянных нарах возле красивой колонны. Бабушка быстро стелит постель, привычные движения – будто всегда жили в метро, мол, что тут особенного? Мама никогда не могла привыкнуть, сидела с потерянным, отрешенным лицом, с остановившимся взглядом, пугавшим меня. Я прижималась к ней, и так мы сидели обнявшись: мама, я, сестра. А бабушка укладывалась спать вместе с младшим внучонком – и вот они уже сопели «в четыре дырочки»: мирная, казалось бы, картина, если не считать того, что творилось в московском небе, перекрещенном лучами прожекторов. Иногда фашистского аса в это перекрестье удавалось «схватить», и тогда зенитки сбивали самолет. Но сколько же бед успевал он натворить! Одним из первых на Арбате пострадал Театр Вахтангова. Было разрушено немало жилых домов. Мой дедушка, мой дядя летом (еще до ухода в ополчение) во время интенсивных бомбежек дежурили на крыше дома, умело сбрасывали «зажигалки». Но однажды фугасная бомба попала в маслозавод, что находился рядом с нашим домом – за красной кирпичной стеной. Мы возвращались из метро после отбоя воздушной тревоги, и вдруг моя бабушка как закричит: «Боже мой! Наш дом горит!» Бросила узел на землю и, воздев руки, побежала. От яркого зарева на темной улице было светло, как будто взошло солнце. Мама – в ступоре, ноги не идут. Ведь это наш дом, другого ведь нет! И там – дедушка и дядя. Мы с братом ревём. А старшая сестра, не терявшая мужества никогда – и в первый год войны, и потом, – подхватила бабушкин узел, крикнула: «Это в маслозавод бомба попала, не ревите вы!» – и побежала к дому. Пожарные машины уже тушили пожар, в ночном воздухе стоял вкусный запах поджаренных семечек. О, как потом, когда пожар был потушен, мы радовались, отыскивая жмых средь оплавленных огнем камней. А наши женщины с бидонами в руках сразу же окружили руины – хотели набрать хоть немного подсолнечного масла, растекавшегося из разбитых баков и бочек, – но милиция всех отгоняла, грозя расстреливать мародёров. А уж какие это были мародёры-то? Женщины – многодетные матери, у всех по трое-четверо детей, мужья на фронте, кормить детвору чем-то надо… Это ж было такое лакомство – тюря! В мисочку бабушка наливала подсолнечного масла, чуток воды, подсаливала и крошила туда черный хлеб, и мы ели да похваливали. Сестра моя любила поджаривать на сковородке мелко нашинкованный лук; когда масло остывало – мы макали туда хлеб, а сестра делала себе бутерброд «с чёрной икрой» (до войны, когда к нам в гости приезжали родичи – у отца было много братьев и сестёр, и они все очень любили мою маму. Так вот, сестричка моя, конечно, знала вкус и черной, и красной икры, которой особенно любил ее угощать дядя Лёня Сенченко. Все они были родом из Переяслава-Хмельницкого, я очень хорошо помню дядю Лёню, прошедшего всю войну «от звонка до звонка», и дядю Яшу – мы с мамой гостили у него в Киеве в конце 1950-х… Но это так, лирическое отступление).
Мне совсем не хочется писать о том, как мы голодали. Все-таки в Ленинграде было гораздо страшнее. Люди, и особенно дети, старики, умирали с голоду. Но и женщины-матери, те, которым нужно ставить памятники, ведь они умирали, так и не дождавшись ни прорыва блокады, ни Победы, ни своих мужей-фронтовиков… Однако и мы, маленькие москвичи, хлебнули лиха вдоволь. Есть хотелось постоянно. У нас при доме был дивный сад с кустами роскошной сирени. Сирень расцветала по весне, невзирая на войну. Еще росли липы, и как же мы ждали молодую их листву! Клейкие вкусные листочки дарили нам витамины. Мы собирали в траве «таблетки», клевер-кашку; из молодой крапивы бабушка, добавляя для кислоты немного уксуса, варила щи. На карточки очень часто вместо положенного мяса выдавали тараньку – и бабушка варила картофельный суп с таранькой, на второе – картошка с таранькой… Иногда идёшь к дому, чуешь: рыбьим жиром пахнет – это бабушке, простоявшей полдня в очереди на Дорогомиловском рынке, чудом досталась рыбья головизна. Всё мясо оттуда было выпотрошено, но суп получался всё равно вкусный – бабушка была замечательной кулинаркой, из ничего могла соорудить что угодно. Еще под окном мама и другие «подвальные» жильцы разделывали грядки, сажали редиску, лук, салат-латук. Это было подспорье, да еще какое! Листья латука приправлялись уксусом с водой, посыпались желтым сахарным песком – вкуснотеево! Миску большую мы уминали за милую душу, за ушами трещало. Ну а когда немцев из Подмосковья выгнали, сестра с одноклассницами ездили помогать колхозникам (в основном женщинам и детям) убирать картошку. Их всех одаривали за труд – девочки 12-14 лет привозили по мешку отборной картошки. Тут же пир горой: и драники, и постные пироги с картошкой, нажаренные на большой сковороде на «грубке» (так бабушка называла нашу печку на кухне. Ее растапливали, когда семьям фронтовиков и многодетным стали выдавать ордера на дрова). Эта «грубка» выручала нас, когда не было керосина и нечем было заправить примус. Но как же мы обожали запах керосиновой лавки! Как бережно несли канистру домой, боясь расплескать драгоценный керосин!..
Вспоминаю свое военное детство, наше дворовое братство, наши игры, нашу ледяную горку, которую утрамбовывали из снега, до самого верха кирпичной стены маслозавода, заливали из шланга наши мамы и дворник дядя Павел… Это было такой радостью – забраться по выдолбленным ступенькам наверх и с гиканьем, с визгом, паровозиком съезжать вниз в кучу-малу: ребятишки от десяти до двух-трех лет, у всех отцы на фронте, мамы на работе до вечера, дома у кого есть бабушка – то и хорошо, а то все сами себе предоставлены… Но было и немало забот, не только горки зимой да купанье в нефтяной Москве-реке под метромостом. Мы тоже трудились по мере сил. На санках с бабушкой возили дрова с дровяного склада, что на Краснопресненской набережной. Когда Москва-река зимой промерзала чуть ли не до дна, мы ходили по льду без всякого страха. Еще мы с братишкой стояли в очередях за хлебом, за мукой, все ладошки были исписаны химическим карандашом. Старшая сестра отоваривала карточки, прятала их в варежку, чтоб не украли.
В 1943-м она повезла меня и братика в ЦПКиО имени Горького, где была устроена выставка трофейного оружия, подбитых немецких танков, пушек, самолётов. Мальчишки залезали на них, орали: «Гитлер капут!» Ох, но до «капута» еще было далеко. В августе, помню, дедушка спустился в канаву, чтоб закрыть ставни – и тут по радио объявили, что наши войска освободили Харьков. Я ему кричу сквозь стекло: «Деда, Харьков взял!» А у него – слёзы из глаз. Он ведь в молодости, до Первой мировой, учился в Харькове, в коммерческом училище, рассказывал, какой это красивый город, переживал, что фашисты разрушили его.
Вспоминаю я своё детство – и щемит сердце. Господи, казалось бы: ни удобств, ни отопления центрального, дровами топили, на керосинке готовили, в баке кипятили белье, мыться ходили в Можайские бани на Брянке, простаивая в очередях полдня, продукты – по карточкам. Лишения, постоянное чувство голода, малярия от подвальной сырости… Но всё же, всё же, всё же… Единение людей. Беда – одна на всех. Победа под Москвой – счастье! Сталинград, Курская битва, первый салют, с купола над Киевским вокзалом бьют пушки – а нам не страшно, нам весело, мы кричим «Ура!» Взяты Орёл, Белгород, затем Харьков… Красная Армия гонит и гонит немцев на запад, туда, откуда они пришли на нашу родную землю. Черная тарелка репродуктора – вот и вся наша информация. Но сколько радости несла она! А сколько было сказок, замечательных передач – и детских, и взрослых, трансляций спектаклей и опер.
Мама прекрасно пела, она ходила в Большой по входным билетам, иногда стояла, иногда какой-нибудь военный уступал свое место красивой женщине с черной косой, обвитой вокруг головы. Она приучала нас любить оперу, знала всех певцов, говорила: «Это поет Лемешев… Это – Норцов… Это – Лисициан… Это Ирина Масленникова…» Она очень любила Козловского, Максакову, Давыдову, Михайлова. Мы знали их имена, весь их репертуар. Как же это помогало жить! Дедушка научил меня читать с четырех лет, я «шпарила» наизусть стихи Пушкина, всё «Бородино», «Генерала Топтыгина» и «Деда Мазая» Некрасова… Телевизор? Да не нужно было нам это изобретение, мы и не знали о нем ничего. Зато всем двором, мал-мала меньше, мы ходили на Арбат, в наш любимый кинотеатр «Юный зритель», в «Художественный». Через Бородинский мост – и вот она, Арбатская улица, такая милая, человечная, добрая, знакомая с малых лет. (Хочу сказать попутно: у нас была добрая страна, великая эпоха! Несмотря на войну, на лишения, мы, дети, чувствовали себя защищенным привилегированным классом! Да-да! Нас любили и защищали все взрослые: военные, участковый милиционер, наш дворник дядя Паша, все жильцы дома, потом учителя, руководители кружков Киевского Дома пионеров – на Арбате… Мы, детвора, не боялись ходить по улицам нашей любимой Москвы, нас, маленьких москвичей, любил и защищал наш город. А на праздник 800-летия Москвы мы получили бесплатные подарки, хотя еще были продукты по карточкам. И как же он изменился, мой родной город, в 90-е годы!)
Зимой 1944-го умер мой дедушка. Великий труженик, он работал, содержал большую семью, потом купил маме пишущую машинку и отправил ее на курсы машинописи (до войны мама работала на «Красной Розе», а потом родился братик, часто болел – и маме пришлось оставить службу). Но она всю войну была донором, сдавала кровь, вместе с бабушкой вязала варежки и носки для фронта. Дедушка участвовал в Первой мировой войне, был награжден Георгиевским крестом. Когда началась Гражданская война, вся их семья жила на Украине, в Царичанке. Когда я подросла, бабушка рассказывала мне какие лихие то были времена. Власть менялась без конца: немцы, белогвардейцы, петлюровцы, потом 1-я Конная армия. Бабушка встречала Буденного хлебом-солью, никто кроме бабушки не умел испечь такой каравай во всей Царичанке, Семён Михайлович поцеловал мягкий душистый хлеб, крякнул от удовольствия. Но тем временем кто-то из «доброжелателей» донёс на моего дедушку: мол, учился в коммерческом в Харькове, из «заможних» (богатый, дескать), имеет царский орден – Георгия. И, не разобравшись, повели чекисты-особисты деда и еще нескольких, кто советской власти не сочувствовал, на расстрел. Прибежала женщина, кричит моей бабушке: «Дуся, бежи, Яшу стрелять повели!» Бабуля моя – бух в ноги Буденному. Он велел своим хлопцам сесть на коней, догнать расстрельную команду и отменить приказ. А бабушка моя, молодая, простоволосая, красивая, бежит и плачет. Глядит: муж обратно идёт – и весь седой. Сколько ж тогда деду было? Чуть больше сорока.
Когда кончились беды на Украине, собрал он дедушка свое семейство и в Москву поехал. Продали кое-что из нажитого – и купили у застройщика (был НЭП) сначала комнату на Смоленской, а потом уж и этот подвальчик на Малой Дорогомиловке. И стали мы жить-поживать, да только добра никакого не нажили. Зато жили дружно. Тётя моя, старшая мамина сестра, учительствовала в Пушкино, мама закончила рабфак, дядя – МИСИ. Если б не война… Да, если б не война, и бабушка, столько пережившая, не умерла бы в 1952-м, и мама не заболела бы раком и не ушла бы 55-ти лет от роду, и дядя был бы жив, и дедушка не оставил бы нас в 44-м году, когда война уже шла к концу. Летом 44-го мы с мамой стояли на Садовом кольце, у Смоленского гастронома, глядели, как шли немецкие военнопленные. Стояли, глядели молча – а мама плакала. И многие женщины, получившие «похоронки» в это военное лихолетье, плакали тоже. Или просто провожали немцев суровым взглядом. А мне почему-то было их очень жалко. И потом, когда на набережной (теперь Шевченко) военнопленные строили так называемый «Дом Известий», «Дом нефтяника», мы бегали смотреть на них. Они строили и высотные дома, и МГУ на Ленинских горах, строили добротно, аккуратно – немцы настоящие труженики. Дед мой, воевавший с ними на Первой мировой (он называл ее Империалистической), говорил объективно: немцы возводили добротные блиндажи, грамотно окапывались, система обороны у них была мощная. «Потому-то нашей Красной Армии поначалу придется лихо, – вздыхая дедушка. – Много у нас несуразностей. А немцы – вояки отменные». «Они – фашисты! – кричала я. – Почему ты их хвалишь?» «Да разве я хвалю? – улыбался дед в пушистые усы. – Я наших жалею. Многих погубит Гитлер».
Когда 16 октября 41-го в Москве началась паника и многие вдруг поверили, что Гитлер вот-вот войдет в город, – дедушка мой был спокоен. Нас, детей, с бабушкой и мамой хотели эвакуировать, приходил участковый, с ним какие-то общественники. «Вы что, немец вот-вот будет в Москве! Сталина нет в столице, всё правительство удрало», – уговаривали они. Дедушка аж побагровел весь: «Ах вы, бисовы дети! Кто ж такие слухи распускает? Те, кто наворовались и теперь бегут, набив свои машины добром? Сталин – в Москве! Москву не сдадут! И мы никуда не уедем!» Моя семья презирала этих паникёров и мародёров. Мама рассказывала, что магазины стояли – двери нараспашку, тащили всё, просыпая из мешков крупу, песок, второпях теряя консервы. «Ты бы видела их лица, донюшка», – с возмущением говорила мама своей старшей дочке. И мы никуда не уехали из своего подвала. А дядя ушел в ополчение. Дедушка оказался прав: Сталин был в Москве, он выступал на митинге – на станции метро «Маяковская», говорил речь с Мавзолея на параде 7 ноября. Сорок первый… Да, его не забыть. И заградительные «колбасы» в небе над Кремлем, и вой сирены, и ночёвки в метро, и затемнённую Москву, и чувство единой семьи. Дети нашего двора… Они все до сих пор перед глазами: в шароварах, в штопаных рейтузах, в стоптанных валенках, в ушанках, с красными руками в цыпках и бородавках, шмыгающие носом. Когда дедушка умер, бабушка пошла работать в кинотеатр «Кадр» на Плющихе, мыла стаканы в буфете, продавала газировку и твердое печенье. В белом халате поверх пальто – в кинотеатре не топили, в белых нарукавниках, в котиковой шапочке на седых волосах, она впускала всю нашу дорогомиловскую «братию», сажала в зале на приставные стулья – и мы смотрели трофейные «заграничные» фильмы: «Три мушкетёра», «Андалузские ночи», «Зорро»… Выйдем – и снова в зал, и еще раз переживать за Зорро или слушать песенку д’Артаньяна «Вар-вар вари, душа моя Париж!»
В 1945 году – Победа. Ликование на улицах Москвы. Салют. А 1 сентября победного года я пошла в первый класс. Наша школа была женская, первых классов набралось много: мне кажется, что все мое прекрасное поколение родилось именно в 1938 году, у нас был даже класс 1-й «И». Девочки – кто в чем, у каждой в руках – горшочек с цветком (бабушка дала отросток от душистой герани). Стриженые, худенькие, редко у кого косички (трудно было заводить хорошие длинные волосы, когда надо было мыться в бане с кусочком хозяйственного мыла). Я была отличницей до 5-го класса. Если бы дедушка был жив, он бы гордился мною…