Пир в Café курящих евреев

Пир в Café курящих евреев


Воруют все, кому сподручно, и делается
это играючи, всё уворованное немедля идёт
на пропой, все три мастерские живут во хмелю.
(М. Горький, Хозяин)

– Всё на пропой!
(В. Гернéт)


Набережная. В воздухе непрерывная, хаотичная дождевая пульверизация – мелкая и приятно-освежающая. Между пальцами скользит влажный стебель бокала. И под острыми лучами фонарей, рассекающими ночь, отблёскивают контрастными цветами уплывающие вдаль размытые акварели тротуаров и дощатой пристани, где поток реки облачён в пёструю мерцающую рябь. Терпкое вино пробуждает во мне всё самое хорошее. Глубокий вдох кислотной влаги.
Когда я вот так, подолгу, смотрю на эту игру огней, отражённую в неспокойных водах, часто вспоминаются мне люди, которые точно так же всплывали из ниоткуда, а потом опять исчезали, превращаясь в альбомные фотографии. Да, со временем люди превращаются в фотографии. Вы когда-нибудь пробовали открыть старый альбом и оживить лица? – Только в воображении? – Наверное, это даже к лучшему. В памяти – все эти бывшие люди куда более похожи на живых, настоящих, чем при встрече, когда вдруг выясняется, что перед вами манекены, которые задают вопросы, не интересные им же самим, и глядят на вас своими круглыми пластмассовыми глазами, поддакивая в ожидании, когда же закончится ваш развёрнутый искренний ответ. Бывает, после таких встреч задумываешься: может быть, и сам не становишься лучше. Хотя... я же перестал, как в школе, отовсюду тащить инструментальные кабели и прочий хлам... Что до тех, кого действительно желаешь видеть, но всё никак не случается, да ещё и когда пропадают все сразу, – они превращаются в скульптуры. Можно расставлять их в пространстве, ходить между ними, рассматривая их как в музее, приветствовать как настоящих, вспоминая, о чём бы хотелось их расспросить, а потом – рассадить за столом и пировать!
Однако и пиры нынче как не пиры. Недоумеваю, отчего теперь нужно прикладывать неимоверные усилия мышц и воли, чтобы пир всё-таки был похож на пир, а не на собрание скульптур, – и хорошо ещё, если не воображаемых. – Всё на пропой! Немедля!
– Ah-Ah! Smokey Joe’s Café! Ah-Ah! Smokey Joe’s Café!
– Что это ты там напеваешь? Кафе курящих евреев?
– Чего?
– Ну – Smoking Jews’ Café!
– Ха-ха, да нет, это про Кафе Смоуки Джо!
– А! Smokey Joe’s Café!
– Ну да, но Кафе курящих евреев тоже круто звучит!

Здесь отменная музыка.
– Тост: за джаз в нас и нас в джазе!

Что ж, я в джазе лет с пяти; как и он во мне. Тогда, помню, принято было пировать у моей бабки. Квартира битком набита. Кругом куча родственников и всяческих приближённых особ со всех концов империи: из Екатеринбурга, Одессы... На столе гигантские хрустальные бокалы – почти кубки, только прозрачные, – со сказочно красивыми узорами, в которых всегда искрилось вино. Церемониально выносили огромный домашний холодец – под водку. Бесконечные смены блюд; настойки, фрукты. Всевозможные десерты и, наконец, – гвоздь программы – торт «Наполеон», который невозможно было засунуть в рот вертикально.
Все громко кричат! У нас в роду вообще никто не может разговаривать спокойно. Кто-то, кажется, до того увлёкся полемикой, что пролил суп себе на брюки; другой, сам того не замечая, уже ест из чужой тарелки, как вдруг артиллерийский залп, снаряд с хвостом кометы, боевой клич, звон хрусталя: армии сошлись в рукопашную.
Я слушал джаз, я чувствовал джаз... и я играл джаз! – на старом пианино с подсвечниками, в комнате у бабки. В детстве на нём училась музыке ещё моя прабабка – она рассказывала, как ей было неохота, и как её заставляли. Но меня никто не заставлял! Я просто садился за этот великолепный инструмент и играл джаз. Наверное, это был фри-джаз – раз никто из родственников не ничего не понимал, и они всё время пытались мне доказать, что я просто бездумно нажимаю на разные клавиши – генератор случайных чисел. Но на самом деле они действительно ничего не понимали в джазе. А я понимал. И понимаю до сих пор. Всё-таки это был не фри-джаз, а, скорее, би-боп, насколько я помню. К сожалению, пианино позже продали, или даже просто отдали, когда бабка вздумала переезжать. Потому-то в группе мне и пришлось на гитаре. Кстати, первую свою гитару я нашёл тоже у неё, на шкафу. Но вот, пиры у бабки закончились; теперь пируем в нашем кафе.
По пути в Café, когда я иду извилистыми улицами в тёплую ночь, то чувствую, как на меня сверху обрушивается несколько сотен лет архитектуры. Колонны, фронтоны, портики. Вдруг – чувствуешь себя как на киностудии. А что там с другой стороны декораций, за фасадом? Неужели только подпорки? – Колонны-то фальшивые. Фасадный классицизм! Однако всё это ничуть не огорчает. Наоборот, подпитывает приятное ощущение нереальности. Московская архитектура – это глюк, в отличие от LSD.
В воображении тут же оживают те самые альбомные фотографии; вспоминается идея Генри Миллера о целостности и непрерывности жизни до «великой перемены», после которой жизнь начинает делиться на фрагменты, которые всплывают из прошлого, дробя собой настоящее; или о том, что вся история человечества – не более чем литература, вымысел: «Для меня Наполеон – ничтожество по сравнению с Эдди Кэрни, который поставил мне мой первый фингал под глазом». – Всё же немного романтизировано. Кстати, о романтизме: не поискать ли мне его отражений в архитектуре. Если я не ошибаюсь, здесь есть связь с эклектикой. Я не искусствовед, однако имею представление о противостоянии классицизма и романтизма в литературе. Увековечено ли оно в камне?
Размышляя о произведениях классицизма и романтизма, я с недоверием к самому себе остановился на идее о вторичности творчества русских писателей XIX столетия по отношению к европейским писателям XVIII. Подозрительно, что у первых действия героев часто вызваны сильным влиянием книг, написанных жившими ранее европейскими авторами. Неужели классическая русская литература – тоже глюк... Нет. Нет! Это воспринятое направление эволюции мысли, в том числе мысли классицизма эпохи просвещения, что особенно ценно. И в противовес романтизму европейскому, разочарованному итогами революции, русский романтизм, в свою очередь, разочарованный её отсутствием на родине и вдохновлённый её идеалами – идеалами Великой французской революции, есть романтизм революционный! Порой, и вправду, полезно брать с собой блокнот.
Упразднение всех аристократических титулов как «Ваша Светлость», «Ваше Сиятельство», «Ваша Милость» в период революции логично не только с символической точки зрения. Они имели вес в феодальной реальности, когда исходили от угнетательной силы стали. С падением господства аристократии, когда она истощилась, изжила себя как класс, потеряли смысловую нагрузку и титулы, не подкреплённые силой. Им не за чем более существовать в обиходе, если те немногие, кто их признаёт, – это только сами же ископаемые аристократы. Вуди Аллен в своём фильме «Любовь и смерть» говорил, конечно, немного о другом, но в данном случае тоже подходит: «...Ваше Ничтожество».
Хм, любопытная картина. Я ведь шёл в Café; наверное, отклонился от курса. Классицизм пропал из вида – его незаметно вытеснил модерн. Вот, кажется, достойный соперник классицизма в камне. Две личности: одна – крепко стоит на ногах, подпирая небо; другая – растёт прямо из мостовой и на неё же стекает ручьями. Плыву теперь по этим мощным волнам. С некоторых пор я вижу в них зачатки психоделии. Модерн, бескомпромиссно оплодотворяющее слияние: мира нетронутой, живой природы с этой бесстыжей уличной девкой, архитектурой, прямо перед глазами вмиг снимает с повестки дня, срывает и уносит прочь потоком художественной дикости, такие категории как смысл жизни, о котором много говорят и который на самом деле, скорее всего, глюк, в отличие от LSD.
Прошёл дождь. Листья – бежевые, желтые, красные, оранжевые – налипли на забрызганное зеркало тротуара. В лужах они – как водоросли в реке – темнеют от поверхности ко дну, падая в глубокую синеву отражённого неба. Смысл жизни, даже если он есть, уж точно состоит не в системе ценностей «работа – машина – квартира – сдохнуть». Если он и существует, то заключается в том, чтобы заниматься тем, что действительно интересно. Интересно! Стоит вдуматься в это слово. Пожалуй, жить – стоит ради того, что интересно. Всё остальное – точно бессмысленно. Это не означает «плохо», просто «бессмысленно». Не нужно бояться этого слова, нужно лишь признать, что неинтересные занятия не имеют никакого смысла, даже если от них не удаётся уйти. Нет ничего хуже, чем пытаться убедить себя в обратном. Это измена самому себе. Впрочем, главное – не заниматься бессмысленным самоистязанием в поисках химеричного смысла.
К чёрту религию; всех этих князей от церкви и прочих жрецов-шарлатанов с их адом, раем и другими вариациями на тему загробной жизни! Всё это не страшно. Страшно – когда не спал так долго, что ложишься и не можешь уснуть; рядом, на столе, – черный вертикальный прямоугольник – колонка от Hi-Fi системы, колонка двигается, угрожая тебе, – готовится атаковать; рёбра на гранях стола отбрасывают слепящие блики; в подушке под головой взвывает ветер, верещат птицы; с потолка свисают торчащие из него провода. Вдруг, с глухим шлепком, разбивается о затылок ком сырого песка, отдавая в барабанные перепонки шуршанием каждой отделившейся песчинки, когда все они разом осыпаются вниз по волосам; сразу же, прямо в ногах, по одеялу шныряет крыса; сердце колотит по глотке; вскакиваешь с постели, бьёшь по выключателю: резкий щелчок! свет в глаза! – Почудилось. Пора завязывать с кофе – на ночь глядя.
На редкость приятный, солнечный осенний день, и я неторопливо пью испанские вина, сидя на волнообразной скамейке под изогнутыми во все стороны кислотными деревьями с редеющей желтоватой листвой, неподалёку от Крымского моста. Похоже на бульвар; вдоль него, по обеим сторонам – низкие фонари, стилизованные под старинные. Пора в путь. Мой друг – тот, что однажды на пиру вышел покурить и не вернулся, – бывало, рассказывал мне о домах, в которых пьют и которые сносят один за другим. В конце концов, остался только один такой дом. Оттуда постепенно съехали все жильцы. Затем он превратился в сквот. На весь город остался только один дом, где пьют. Но и его тоже вскоре снесли. Друг любил часто повторять фразу из теории пацанизма, которую приписывали его приятелю по прозвищу Мальчик: «Все люди делятся на три категории: шлюхи, пидоры и нормальные пацаны. Причём шлюхи – все бабы, и даже монашки, но из них – минус ноль, ноль-ноль-ноль-один процент – нормальные пацаны». Мой друг считал, что искать нужно не просто баб, а наци-еврейских баблотёлок. – Плевать, что нацистки, ведь они же всё равно еврейки, и у них обязательно есть деньги. По его меткому определению, фотовыставки на Винзаводе – это выдавание говна за искусство. Он хотел написать обо всём этом рассказ. И назвать его «Владимир Гернет кончает вам на лицо». Связано ли это с архитектурой... не знаю.
Café приближается. Из-за угла, по воздуху, часто разливаются звуки его мелодий, импровизаций – то стремительных, знойных, то спокойных, неспешно-ленивых. Я в джазе с пяти лет; и он – во мне. Кажется, чтобы влюбиться, нужна не просто девочка, нужна джазовая импровизация! Звук, Звук, Звук! Громче! Саксофон не должен слащаво насвистывать как пустая полированная железяка! Настоящий саксофон – хрипит как надрывающийся грузовик с переполненным кузовом, медленно ползущий в оживлённом потоке машин; и визжит тормозами родстера, входящего в крутой поворот. А затем – выдувает лёгкий бриз, смешивая его с шумом пены волн, откатывающихся по песку назад от берега. Вслушайтесь: он вдруг зашелестит как воздушное светлое платье на кринолине, брошенное прямо с вешалки в яркий, разноцветный водоворот танцующей толпы. Или как бесчисленное множество кленовых листьев, опавших вдоль кованой ограды с орнаментом извивающихся прутьев. Он шуршит как письмо, которое с любопытством достают из конверта, когда оно, проделав путь в тысячи миль-километров авиапочтой, застаёт врасплох того, кто спешит скорее выйти из дома и кто, мгновенно погружаясь в знакомый почерк, растворяется во времени у настежь открытой двери.


Денис С. Давыдов
25.09 – 11.11.2012