Елизавете о Ван Гоге

Елизавете о Ван Гоге


Елизавета, я пишу, чтобы передать свои глубочайшие впечатления от творчества Ван Гога! Дело в том, что мне вот прямо сейчас приходит, с позволения сказать, полный... гм-гм, поскольку я решил проверить, что же припрятано в оставшемся кусочке сахара, который должен был уже выдохнуться по нашим подсчётам, вернее, по моим личным подсчётам, но так и не, видимо, не выдохся. Так вот, Ван Гог! Я стараюсь держать себя в руках и не смеяться на всю квартиру, потому что в соседней комнате – мать, а я в дальнем плавании... с этим ещё ван гогом, к чёрту его, отправляю, устал писать этот отчёт

Извини, но если ты что-то знала о Ван Гоге, то стоит взглянуть на него иначе. Я, конечно, подозревал, но не до такой же степени! Микеланджело прекрасен, но предсказуем, да и страницы у него холодные, хотя в Святом Матфее, пожалуй, что-то есть. А вот с Ван Гогом лучше не шутить.
Веласкес – примитивен как-то. Запах мне его чем-то напомнил сырость моего деревенского сарая [позже выяснилось, что Веласкес не так уж и примитивен, взять хотя бы «Виллу Медичи в Риме»]. Что они там говорят! Радио «Джаз» – самое стильное радио в городе. Да какая, к чёрту, разница где!
Сезанн чем-то, вроде бы, интересен. – Может быть, слоем пыли, который я с него только что смахнул. Живопись должна быть опасной, чтобы никто не думал, что с ней можно вот так легко!
Вот она опасность – натюрморты у него опасны. А эта усадьба, дворик в Овере – интересно, там дождь настоящий или опять кислотный(?) Видимо, у него [у Сезанна] проблемы были ещё с последней четверти 19-го века. Это не из биографии, это я по живописи. Он решил, что ли, с Ван Гогом поспорить?!
На скалах в лесу я прекращаю разговор с Сезанном и перехожу... нет, ещё не перехожу – Большая сосна... Собственно, его отражения в воде в озере Аннеси или все эти Шато Нуар – это полное свидетельство злоупотребления веществами в хороших целях. Но Ванг Гог всё-таки его обставил – опять щёлкает зубами, это клавиатура, простите её – он обставил его в церкви в Овере в 1890 году.
Далее – Моне. Нет, пардон, Мане. Какая-то Венера, она осыпается мне на пальцы пылью. Крошится. Наверное, и картина уже не нова. Или это всё печенье... Я уже не произношу банальных слов от том, что лица кажутся мне подозрительными.
Написано: «Ладья Данте», – хоть убейте, не вижу там никакой ладьи.
В этой вот женщине с гитарой, в очках, или без очков, но, вроде бы, с букетом [оказывается, это не букет, а «толстый кулёчек с вишенями») – в ней гораздо больше жизни, несмотря на, а может быть и благодаря её одеже и печальному взгляду – больше в ней жизни, чем в этом вот обществе: помесь вымирающих аристократов... так, в соседней комнате кто-то зашевелился, надо сделать вид, что изучаю живопись. О ком я там? – эти вымирающие аристократы и их помесь с буржуазией, ещё не вымершей, уже прогрессивной, но, к сожалению, не менее гниющей. – Вот в ком и в чём жизни нет! И краски там все такие, как бы, тоже формальные. Я, вот, в пакете с фантиками больше жизни могу увидеть, прошу пращения за ошибки и опечатки, если это ещё имеет значение.
Меня посетила мысль: художник – хипстер или нет? Ведь он всё это пишет, а вокруг-то в это время полный ад происходит. Но он пишет и не пытается изменить этот ад. Может быть, потому, что этот ад – это его кормушка(?) Художник-падальшик у кормушки мира, вот кто такое этот, сейчас, секундочку Мане.
Однако не так всё однозначно – хотя и могло бы быть, но не стало – поскольку случилось ему [Мане] в жизни встать на путь к импрессионизму. У меня уже клавиатура как холст, я имею в виду материал, а не саму картину, которая отсвечивает мне в верхний левый угол левого глаза. А картина эта, кстати, – "Гондолы на Большом Канале в Венеции". Дальше, как водится, женщины – кто с веерами, кто с зонтиками... Вот у той, что с зонтиком – висячие украшения на её зонтике очень удачно перекликаются с тем же самом на её чепчике, и всё это отлично дополнено её нарядом, на котором растительность декоративная буквально (!) переплетается с растительностью, наверное, сада, в котором она [эта женщина] запечатлена.
Пожалуй, Гойа тоже кое-что понимал в растительности, хотя основу сюжета всё-таки составляет маха и, собственно, её поклонники, что и отражено в названии картины. Из произведения, по-моему, Фейхтвангера нам должно быть известно – если хотите, можете поставить запятую ещё и перед «должно быть» – что ГоЙя писал людей в народных костюмах. И здесь почему-то сразу бросается в глаза вычурность и незаношенность костюма махи. Это к вопросу о хипстерстве. Но так ведь и был бы он – Гойя – хипстером, не случись во Франции – как раз рядом с Испанией – Великой Французской Революции, перевернувшей не только жизнь Франции и всей Европы и всего вообще мира, но и жизнь нашего художника-творца. Затаскали его по подвалам священной инквизиции (которая в Испании существовала чуть ли не до конца 18-го века). Кажется, это Билли Холидей там по радио. Очень она кстати, со своим художественно несовершенным хрупким, даже ломким, голоском, в котором столько, столько всего... того, чего нет в этих фарфоровых лицах под напудренными париками, которые уже пора, а кое-где и давно отрубили вместе с париками. Если в хронологии что-то перепутал, не серчайте, мне не до того. Сложно переоценить влияние, которое оказывают на меня окружающие вещи, но с хронологией точно что-то не так. Сверим наши часы – 02:55. Портрет Франс(ц?)иски Сабасы Гарсиа хотелось бы отметить за слёзы, которых ещё, скорее всего нет, но которые вот-вот должны накатиться на эти глаза и пролиться на укрывающий эти плечи платок; очень, ну, неплохо он нарисован [платок] с точки зрения человека... такого как я.
Сомневаюсь, что трибунал инквизиции смог бы оправдать Гойю за изображение той голой женщины, с которой у художника, что неудивительно, была ещё и любовь, которая его к трибуналу и подвела. А она – эта женщина – была, между прочим, не просто портовой шлюхой, какой её всегда мечтал видеть художник, и какою изобразил, а была она ни кто иная как графиня Альба, которую, если мне ещё не изменяет память, отравили. Вот это по романтизму было только что.
Не могу не написать об этом вот расстреле. Стоят мужики и смотрят на солдат: мы же ведь – это одно и то же, ну за что? Не то чтобы им обидно, а, скорее, просто не понятно – за что. Хорошо, что я в этой комнате до сих пор один, ночь мне на руку определённо играет. «Похлёбка», «Старики» и в правду немного жутковаты из-за незамаскированного приглашения на тот свет. И куда же тут без него – Sabbath Bloody Sabbath. В одной из этих ведьм на «Шабаше ведьм» я признал нашего патриарха, хотя, надо полагать, это был кардинал из трибунала инквизиции. Воздушный шар, Кузнецы, Молочница из Бордо и эта глумящаяся карикатура под названием «Я ещё учусь».
Но Ван Гог точно всех поимел, по нему я могу измерять глубину погружения, а главное – ещё и регулировать её и его, в смысле не Ван Гога, а погружение, хотя, может быть, и самого Ван Гога, в этом-то и заключается его сильное влияние, которое он готов оказать не только на меня, но и на всех желающих. Кому там один глаз мешал видеть перспективу? У него как раз его и не было, а был вместо того стеклянный... – Не помню. В общем, Ван Гогу точно ничего не мешало, а то и даже помогало.
Если я сейчас начну писать о Рембрандте или Ван Дейке – всё будет не правдой, и даже не пытайтесь мне поверить. Сплошные мушкетёрские костюмы. Ну или испанские воротники. Их [Рембрандта и Ван Дейка] творчество нам сейчас подходит для общего развития, а вот Ван Гог – это для практического применения. Причём ещё вопрос, кто кого применяет.
У Ван Дейка, пожалуй, только портрет вот этой девочки с виолой, по-моему, и смычком я бы отметил, да и то, скорее всего, по понятным причинам, известным не мне одному. А с этого портрета Карла I, казнённого революцией 30 января 1649, срисовывали портрет... нет, не потрет, конечно, хотя кто-то, наверное, и портрет срисовал. Но это не те, о ком я пишу. Срисовали с него актера, который играл его же в Фильме "Кромвель", а звали актёра – Алек Гиннесс. Самого же Оливера Кромвеля играл Ричард Харрис. Тройной потрет короля – того же – это точно не без задней мысли, но, скорее, в плане именно мысли, а не каких-то технических приёмов, хотя, вот, небо, как обычно, заставляет задуматься... о том, небо ли это вообще.
А сейчас я не(?) прервусь, чтобы израсходовать остатки впечатлений на самого себя. О живописи я сегодня узнал больше, чем многие за всю свою жизнь и не только о живописи. И всё-таки не могу не плюнуть вслед. Наверное, когда художнику противно лицо, он концентрируется на остальных деталях композиции, и в этом он даже не хипстер, а портовая шлюха! 03:40

Отправляюсь на ночную прогулку. Капли на листьях превращаются в мыльные пузыри и, медленно поднимаясь с ветвей, парят в воздухе у полуголых деревьев. Пристань – красная, с желтеющим в темноте контуром по периметру и серо-голубыми ограждениями – погружается в вязкую иссиня-чёрную воду, которая поднимается всё выше и выше. Её тонкую оболочку вот-вот прорвёт и всё содержимое вместе со всеми этими огоньками выплеснется наружу и упадёт на меня прямо сверху. Всем морякам – семь футов под килем.
Шагаю по набережной. Где защита? Где та грань, которой можно держаться? – бордюрный камень? – когда проезжая часть стягивает тротуар вниз, как покрывало, и всасывает в себя, или тротуар – проливается на проезжую часть через край, растворяя его в себе. Тем, кто любит повторять, что для того, чтобы изменить мир, нужно сперва изменить сознание, я бы посоветовал попробовать изменить для начала своё сознание.

Видел я всего этого Ван Гога в Москва-реке, но нельзя не признать, что он всё это время нас имел, а мы не только ничего не чувствовали, но даже не замечали, тогда как он, не будет преувеличением сказать, писал адресно. Сезанн, конечно, мог много чем кидаться в Ван Гога, но вид на гору Сент-Виктуар выкинет не каждый. Я бы добавил – из головы.


Денис С. Давыдов
04.11.2012