Дар божий

Из часов, расплавленных Сальвадором Дали, время польется в разные стороны в моем
рассказе, составленном из вспышек воспоминаний о прошлом и зарисовок с реалий сегодняшнего дня.
Что было на том свете, я не запомнила
В семь месяцев отроду на меня нашло озарение. Вся в белом: ползунках, распашонке и чепчике я сидела в прогулочной коляске. Она стояла посередине нашей комнаты-пенала. В левой руке у меня была зажата очищенная картофелина. Пососав ее, оструганный бабушкой и ножиком кончик, и поерзав по нему недавно появившимися во рту костяшками, я уразумела, что мягкий и большой карандаш вкуснее, чем маленький и твердый. От радости стала махать рукой. И заметила, что в окружавших меня странных овальных палочках, в тоже время искривленных и не имевших определенного цвета, замелькали белые пятнышки. Я затихла, озадаченно глядя на маму. Она сказала: «Это ручки. Держись за них. Сейчас подвезу тебя к окну». «Не надо. Лучше одеяло натяни», -- произнес дядя в фуражке. Эту шапочку я уже видела. Когда, вслед за первым своим словом: «Щи», я стала произносить и другие, в том числе и «папа», его дома не было. Бабушка, надев на голову эту шапочку, сказала: «Фуражка». А я и запомнила. Брат включил лампу. И я опять удивилась. За окном было светло, а свет зажигали, когда там ничего не было видно. Я погрозила ему картошкой и сказала: «Атата!» Дядя крикнул: «Анютка!» Я поняла, что это папа обращается ко мне, и повернула голову в его сторону. У папы в руках была черненая коробочка. Она смотрела на меня одним глазом. А папа смотрел в нее. Его фуражка, как и мой чепчик уехала со лба. Он что-то сделал пальцем, и внутри страшилки раздались звуки, которые я не знала еще, как назвать (сработала диафрагма, зашуршала пленка, и сменился кадр). Тут я поймала себя на том, что все это замечаю, осознаю и запоминаю. Я и сейчас, полвека спустя, глядя на фотографию, все досконально вспоминаю.
Возможно, столь раннее постижение действительности, и себя в ней, произошло от сильной встряски всего детского организма. По рассказам мамы, меня сфотографировали, после благополучного возвращения с того света. Что там происходило, память, к сожалению, не зафиксировала.
Детской кроватки у меня еще не было. Ее заменяла плетеная, громоздкая коляска. В ней меня и отправляли почивать под стол, стоящий у окна. А форточку прикрыть частенько забывали. Если учесть, что семь месяцев мне исполнилось в феврале, то становится понятным, отчего в легких случилось двухстороннее воспаление. Мало того, пока до моих домочадцев дошло, что я заболела, этот процесс принял необратимый характер. О чем поздно всполошившимся домочадцам сообщили медики, приехавшие на «скорой помощи». Ошарашив всех своим вердиктом, эскулапы умчались, оставив меня умирать дома. Рыдающая мама побежала к соседке по дому, Миле Абрамовне, медсестре, с классическим вопросом: «Что делать?» Соседка, как ангел небесный, спустилась с последнего этажа нашего трехэтажного дома (в Хлебозаводском проезде), и на свой страх и риск, вколов в попку иглу, отправила к очагу воспаления спасателя, под названием Пенициллин. Благодаря бесстрашию и решительности прошедшей войну медсестры, а также всем моим предкам, снабдившим младенца организмом, благосклонно принявшим новейший препарат, смерть, а затем и болезнь отступили.
Светлое завтра
Уходя на фронт Первой мировой войны в 1914 году, мой дедушка Василий Сергеевич Руднев пел:
За веру, за Царя
За мать Святую Русь
Без страха и с отвагой
Я со врагом сражусь.
Пусть дерзкий враг узнает,
Как, родину любя,
Солдат наш умирает
За веру, за Царя…
(Слова и музыка А. Муравьева)
http://www.a-pesni.golosa.info/popular20/zaveruza.htm.
Он не погиб, домой вернулся с медалями и Георгиевским крестом на груди. Но в 20-е годы награды его превратились в мамины игрушки, а потом бабушка обменяла их на еду. Какая у дедушки, «крестоносца», была пенсия, я не знаю, умер он, до моего появления на свет, от онкологического заболевания. Однако помню, что вдова его, в шестидесятые годы прошлого столетия, получала 24 рубля. Я никогда не звала свою бабушку «бабой Нюрой», и сейчас считаю, что уменьшительное баба, уничижает женщину любого возраста. Пенсию приносили к нам домой, тогда мы жили уже в двухкомнатной квартире в Черемушках. Бабушка Анна Михайловна сразу вручала мне и брату по зеленой трешке, на гостинцы. Я их в копилку складывала, а брат, который был на пять лет старше, убегал с добычей на улицу к друзьям. Хитрюга научил меня играть в карточную игру «Очко». И, однажды, выиграл все мои сбережения. Горе было неописуемое! Однако наука запомнилась.
Когда папа возвращался из очередной командировки, мы ехали в Парк культуры имени Отдыха и оттягивались там по полной программе. На аттракционы, имитирующие фигуры высшего пилотажа: «иммельман» и «бочка», шли первыми. Папины награды охлаждали пыл стоявших в очереди любителей острых ощущений. Затем неслись вдоль по Москве-реке на четырехместном прогулочном катере (в начале 60 годов ХХ века были такие маломерки), а вечером шли в цирк-шапито. Все это сопровождалось мороженым эскимо, газировкой, свистульками, типа «тещин язык», бумажными мячиками на резинках, и леденцовыми петухами на палочках. Следовательно, несанкционированная торговля и тогда, во времена правления «дедушки» Хрущева, существовала, я это хорошо помню. А еще я помню обещание, данное мне, ребенку главой государства, что в 1980 году, наступит то самое, загадочное «светлое завтра», которое долго и настырно строили жители СССР. Милый лжец упокоился на Новодевичьем кладбище. Золотую голову с его надгробия носороги сносить не стали. А «светлое завтра» оказалось сумрачным лесом непроходимого абсурда, в котором и блуждают теперь потомки «крестоносцев».
В праздничные дни папа иногда возил меня, уже четырехлетнюю девочку на парады. Наш «газик» пропускали прямо на Красную площадь. Папа уходил, как позже выяснилось, налаживать связь. Благодаря его работе, голоса маршалов, командовавших в те годы стройными квадратами марширующих войск, звучали громко и внятно. Сидя в машине, я с любопытством разглядывала диковинный дом, бордового цвета с пирамидками на крыше, почему-то покрытыми еще не выпавшим снегом. На нем и на сказочной красоты здании (ГУМе), стоящем справа от него, висели портреты очень и не шибко бородатых вождей: Маркс, Энгельс и Ленин, перечисляли сидящие за рулем солдаты. Затем появлялись демонстранты. Они галдели, смеялись, плясали. Кругом было много красного цвета, бумажных и живых цветов, транспарантов. Народ ликовал. И я тоже, но молча и за стеклом. Я помню, что очень боялась покинуть машину и оказаться среди них. Приходил папа, приносил удивительные леденцовые апельсины и плоские круглые конфеты на палочках. Мы ехали домой, где нас уже поджидал накрытый белой скатертью, все тот же квадратный стол, с множеством всякой вкуснятины, приготовленной мамой, не ушедшей на свою работу по случаю праздника, и любимой подругой бабушкой.
На заре моего сорокалетия, прибежавшие невесть откуда носороги, сообщили всем, что бородачи, чьи портреты я созерцала в детстве, низложены. За носорогами на городские улицы повалил народ, и выползли танки. Все это смешалось в густой коктейль и поглотило научные определения некогда непререкаемого авторитета, в одночасье, ставшего «овощем», т. е. «редиской». На смену, теперь уже не последней общественно-экономической формации, полезли то ли мумии их предшественниц, то ли не имеющие конкретного названия НЛО. Глядя на все это, я загрустила, вспомнив, сколько времени, а главное зрения было потрачено на написание шпаргалок, чтобы сдать экзамен по Научному коммунизму. Гуманитариям, пять лет проучившимся в МГУ, на дневном отделении, диплом не выдавали, если по этому предмету вдруг случался «неуд». Где в те времена бегали носороги, неизвестно. Возможно, они, как и потомственная революционерка, Лера Новодворская, до 1990 года работали переводчиками медицинской литературы во 2-ом Московском медицинском институте (см. электронную энциклопедию Википедия). А может быть и в другом благодатном месте, зарабатывая трудовой стаж. Лет через сто человечество об этом узнает, если, конечно, не случится третья мировая война, которую в Интернете предсказывают все, кому не лень заглядывать в будущее.
Как бороться с клаустрофобией
В три года, одолеваемая любопытством, я все-таки не решалась заглянуть за дверь, ведущую в жилище наших соседей. Частенько, оттуда просачивалась музыка, и слышалось правильное такое и красивое пение. Когда я просыпалась, и видела, что бабушки нет, тут же из углов начинали выползать и подбираться ко мне паутинообразные, мерзкие твари. Я пулей выскакивала из своей кровати и бежала на кухню. Где мама моей мамы и тетя Роза, по логике ребенка, соседская бабушка, не желавшая, однако, чтобы я к ней так обращалась, уже сочиняли обеды для своих семейств. Как только из общей входной двери в коридоре появлялась и тут же исчезала, за дверью своей части коммуналки, фигура в военной форме, седовласая Розочка хватала тарелку с нажаренными котлетами и улетучивалась с кухни. Фигуру звали Константин Иванович. На его погонах, расшитых золотыми нитками, красовались большие звезды, сколько штук, не помню. А на папиных полевых и парадных погонах было, точно, четыре маленьких. На работу и обед генерал ездил на собственном ЗИМе, черном и отчаянно блестящем. При этом его жена, Ирина Михайловна, дававшая уроки вокала будущим певцам прямо у себя дома, постоянно жаловалась на его скупердяйство моей маме, когда они, собирались вечерами на кухне, чтобы выкурить папироску-другую «Беломорканала» или «Севера». Расхаживая из угла в угол в длинном, из темно-синего шелка халате, надетом прямо на голое, пышное тело, она громогласным шепотом повествовала.
Путаясь у нее под ногами, я «наматывала на ус» нелицеприятные сведения о человеке, с аналогичной внешностью. То он принимался считать куски сахара, выясняя, сколько из них слопал его долговязый сын, ученик последнего, перед выпуском, класса. То придумал выдавать, как оказалось, их общей прислуге, а не бабушке, по семь грецких орехов, чтобы она по одной штуке, в течение недели, снабжала ими все того же злополучного Пашку. Но самое интересное заключалось в том, что Константин Иванович долго не мог успокоиться, когда в комнату, которую замыслил прибрать к рукам, вдруг въехала наша семья. Потом мама рассказала мне, как случилось, что капитан невольно перешел дорогу генералу. Служа в Порт-Артуре, боевой офицер написал партайгеноссе Сталину письмо, с просьбой дать квартиру ему и его семье. Так как домочадцы: годовалый сын, жена и ее мать поехать к нему в Китай не смогли, и остались жить в ветхом здании, барачного типа, снимая там плохо отапливаемую комнатушку. При этом его жена, отсидев дома месяц, положенный по декретным делам, вышла на работу, оставив сына на попечение своей матери, приехавшей к ней в Москву. Ответ пришел уже не от генералиссимуса, а от товарища Г.М.Маленкова. Но и с новым главой государства Костик спорить не решился. Зато отыгрывался на нас с братом, строя козни. Однажды сгреб в кулак всю одежду на братовой спине, и, со словами: «За хибол и на солнышко» (очевидно, слово хибол – собственное изобретение шкодливого К.И.) поднял Олежку почти к потолку. Меня же, еще доверчивую, годовалую дурочку, втихаря, напоил пивом. После чего, по словам бабушки, меня сильно рвало. О том, как, окончив школу, отчаянная девчонка рванула на фронт к своему обожаемому Костику и оженила матерого вояку на себе, я узнала гораздо позже. А тогда, еще не зная, что «любовь это то, что ребятам понять не дано», я была возмущенна «до глубины души». Думая, что защитить, кроме меня, незадачливую, совершенно чужую, но все равно тетю Иру от распоясавшегося хулигана, больше не кому, я решила взять эту миссию на себя. А тут еще, папа принес домой новенький телевизор «КВН», и я впервые квидела тетю Улыбку (Л. Гурченко) и услышала песню, где были слова: «пусть ярость благородная, вскипает как волна». Окончательно убедившие меня в справедливости задуманного мероприятия. Увидев как-то в коридоре, где столпились многие обитатели нашей трехкомнатной коммуналки, красную физиономию, с маленькими глазками и большой бородавкой на щеке, я, дойдя до кондиции кипящего на плите чайника, выпалила загодя заготовленную речь. Состояла она из следующих слов: «Константин Иванович, вы похожи на свинью». Однако вследствие сильного волнения, получилось: «Скотина Ваныч, вы свинья». Все на минуту остолбенели, в том числе и я. Первой очухалась тетя Ира, и бросилась ко мне с поцелуями, затем сгребла в охапку, распахнула заветную дверь и внесла в свои апартаменты. Первое, что я увидела в огромной, полупустой и залитой солнцем комнате, было большим, плоским, причудливой формы, черным ящиком на пухлых ножках с колесиками. Затем большие цветные картинки в массивных золотых рамах. Ирина Михайловна посадила меня на круглый стул без спинки. Я почувствовала, что сиденье подо мной движется, и стала кружиться, озирая все пространство одновременно. Подняв крышку, музыкальных дел мастерица обнажила черно-белые зубы чудного предмета, и стала по ним бегать пальцами. При каждом нажатие, из музыкального ящика вырывались те самые звуки, которые, до появления моего учителя и закадычного друга телевизора, ласкали мой слух, просачиваясь через две двери. Теперь же они были громкими и ликующими. У постоянно раздраженной и, частенько, заплаканной соседки поднялось настроение, и она сообщила, что скоро научит меня играть на рояле. К сожалению, опять запутавшись в паутине своих противоречивых чувств, она забыла о данном обещании. Зато я, узнав, что на стене висят настоящие картины, написанные руками художников, и хорошенько рассмотрев их, решила незамедлительно к этому делу приобщиться. За неимением холста и красок, я брала свои любимые книжки (мама мне читала их по воскресеньям, когда у нее был выходной), открывала обложку, и на обратной чистой ее стороне цветными карандашами рисовала людей. Попутно придумывая им биографии и разные истории, с ними происходившие по моему велению и хотению. Я так увлекалась этим занятием, что забыла о живущих в углах чудовищах. И могла долго оставаться одна в замкнутом пространстве с закрытой дверью. Первой удивилась бабушка. Я перестала ходить за ней по пятам. Потом мама, обнаружив мои художества во время очередного сеанса чтения. Сначала, как и полагается, она меня отругала, а затем купила тетрадку. В этом «альбоме для рисования» я и упражнялась, без всяких учителей и наставников. Вот только тексты, сопровождавшие мои художества, я не записывала, не умея этого делать.
В дальнейшей своей жизни искусству живописца я нигде не обучалась, если не считать недолгое посещение кружка в Доме пионеров на (тогда еще) Ленинских горах и курсов, где обучали иконописи за деньги, которых вскоре не стало, потому что дело было в начале 90-х годов. Какое-то время я работала в художественном бюро по росписи ткани, на одном московском комбинате, производящем шелковую мануфактуру, конечно не художником, а скорее подмастерьем. Но этот дар природы стал моим спасателем, когда случался очередной облом в жизни, и требовалось самостоятельно выходить из психологической комы.
Были и мы рысаками когда-то
В 1980 году, благополучно сдав экзамен по Научному коммунизму, я, получив подъемные, поехала на Колыму, по университетскому распределению и за казенный счет. Вовсе не по тому, что так уж нуждалась в деньгах и романтике. Хотя и не без этих мыслей тоже. Главное, научившись, записывать в блокнот, составленные, о теперь уже реальных людях, рассказы, я хотела зарабатывать деньги именно этим трудом. Что в Москве, без протекции и родственников в Союзе журналистов, беспартийной выпускнице факультета Журналистики, осуществить было практически не возможно.
Поселок, где в одноэтажном бараке, располагались и редакция районной газеты, и ее типография, назывался Усть-Омчуг. Там я проходила практику за год, до моего распределения. Прибыв в магаданский аэропорт, я получила свой багаж: огромный чемоданище и большую пуховую подушку. Так и не дождавшись машины, обещанной будущим шефом, добиралась туда на автобусе, в который меня посадил мой давний знакомый писатель Олег Онищенко, приехавший в аэропорт, чтобы повидаться со мной. Когда-то, еще учась на третьем курсе, я проходила практику в «Магаданской правде», под его руководством. Многогранный наставник научил меня варить украинский борщ. И поведал, что здание, где квартировали офисы тогдашнего руководства, толи города, толи всей области, и редакция, было в тридцатых годах пересыльной тюрьмой.
В Усть-Омчуге мой чемодан помог донести инкассатор, приехавший со мной на одном автобусе. Из всей беседы с ним по пути к месту моей будущей дислокации, я запомнила только начало: «Здесь живут одни бандиты», -- доверительно и, как бы по секрету сообщил он, и занялся дальнейшей трепотней. Ввалившись в кабинет шефа со всей своей поклажей, я услышала: «Куда же вы пропали, голубушка»?
В конце лета, где-то в начале августа, всей нашей, я не скажу сплоченной и дружной, но командой, мы выехали на сенокос в низкорослую тайгу. Увлекшись сбором ягод жимолости, которую там впервые увидела, я опять потерялась. По наступившей вдруг мертвой тишине, поняла, что осталась одна. Ничто, нигде не хрустело, не вякало, не гудело. Был абсолютный штиль. Мне показалось, что наступил полный абзац. Тем не менее, я вспомнила, что мы проходили по берегу речушки, коих в колымской тайге много, и у них даже названий нет. Я пошла в предполагаемом направлении ее нахождения. И вскоре увидела долгожданную цель. С ходу зашла в воду, зачерпнула пригоршню холодной, как лед влаги и стала с наслаждением ее пить. Тут-то меня и обнаружил, выскочивший из кустов красной смородины, редактор с косой и в поношенных трениках. Старенькие порточки плотно облегали торс, ноги и все остальные прелести нашего экономного шефа. Этот его прикид, редакционные дамы, хихикая, уже обсудили в автобусе с типографскими кумушками.
С шефом я постоянно ругалась. Из-за его пристрастия «покосить» чернильной ручкой в текстах моих очерков, репортажей и зарисовок. Убирая, как он говорил «красивости». О «потоке сознания», он ничего не знал. Ему просто не нравилась моя манера излагать увиденное. Сам он, изредка пописывал передовицы, придерживаясь оточенного его соратниками по партии стиля барабанной дроби, понятной даже идиоту. Однако решить вопрос с жильем для меня, он так и не сподобился. Предназначенную молодому специалисту квартиру, в качестве свадебного подарка, отдали новобрачным. Ячейку общества скоропостижно образовали двадцатилетний типографский пролетарий, местный абориген, и тридцатилетняя сотрудница редакции, на свое счастье, от него забеременевшая, пока я сдавала экзамен по Научному коммунизму. Поэтому на поселение меня отправили в «гадюшник», под названием гостиница, правда в отдельный номер и за казенный счет.
Через три месяца, из соображений экономии редакционных, следовательно, государственных средств, мой шеф любезно попросили меня убраться из нее вон. Не подсказав, однако, куда же мне тогда деваться. Выход из сложившейся ситуации предложил наш ответственный секретарь Александр Домашец, собравшийся в длительный отпуск на Материк. В его отдельную трехкомнатную квартиру я и вселилась, взяв, заодно, на себя и роль сторожевого пса. Поговаривали, что Шурик, не вернется, если подыщет себе новую работенку. Поскольку он не знал, как можно жить с семьей на предложенную ему в Московской области зарплату, беглец вскоре вернулся к своим северным деньгам и надбавкам.
Долго я моталась по поселку с поклажей, вселяясь и вытряхиваясь из квартир появившихся у меня друзей и очередных отпускников, пока, наконец, не обрела долговременный приют, в коморке с разбитой форточкой. Она находилась во многонаселенном бараке, где задолго до моего рождения и за казенный счет жили «враги народа». Дело было зимой, и дыру благополучно закупорила ледяная затычка. Изредка она подтаивала от моего присутствия и работавшей электропечи, на которой я готовила горячую еду. Обустройством моего колымского жилища я занималась с двенадцатилетним Сашкой, сыном моей коллеги по перу Веры, прибывшей в Усть-Омчуг из Хабаровска, к своему новому мужу, хирургу. Доктор не баловал пасынка родительским вниманием, и он частенько забегал ко мне. Хотя зимой в Усть-Омчуге не было постоянной ночи, и день все же наступал, но темнело рано. Тогда-то мы и выходили с Шуриком на дело – собирать по поселку «мебель». Сашка лазил на заснеженные крыши соседских бараков и рассказывал мне об их содержимом. Таким образом мы и обставили наш с ним приют. В коморке появилась железная кровать с набалдашниками, в виде блестящих шаров, и сетчатым перекрытием для матраса. Столик, бобина из-под кабеля, и несколько настенных шкафчиков для посуды и других, нужных в быту причиндалов. Когда я бывала дома, мы весело проводили зимнее время. А летом лазили по сопкам, жгли костры, жарили на них конские сосиски и пекли картошку, купались в близлежащей реке Детрин и мечтали о возвращении на материк.
Туалет, слава богу, находился в бараке, а не на улице, как во многих местах, где я бывала в командировках. Все, что называется нижней половиной туловища, включая живот, хорошо запомнили пятидесятиградусный морозец. Воспоминаниями о нем, они сейчас делятся со мной и врачами.
Теперь я с пониманием выслушиваю московских гастарбайтеров, а затем пою им свою песню. Зычно варганю, и по акынски подробно, описываю все, что вижу сегодня, и видела раньше.