Эпоха и люди.

1. Самуил Кур, Сан-Франциско.
«Честно говоря, когда я приступил к чтению М. С. Тартаковского («Как я провёл тем летом...») то сначала решил, что это пародия на «Двенадцать стульев». Судите сами.

1958-й год. Молодой человек, по имени Маркс, приезжает в Москву. Московской прописки у него нет, жить ему негде. Каждый вечер ищет, куда бы приткнуться на ночь. Денег тоже нет, заглядывает в студенческие столовые — перехватить кусок бесплатного хлеба. И вот этот бомж приходит в редакцию «Литературной газеты» и заявляет: я знаю, где найти снежного человека! Редакция в восторге — ему немедленно выписывают командировку, дают деньги на расходы на целый месяц и назначают спецкором «Литературки». После чего он отправляется на Памир.
Что я должен был подумать об этом тексте?

Однако, по мере продвижения в глубь повествования, я понял: автор подаёт все описываемые события как чистую правду. Скорее всего, он на Памире действительно был. И всё же сомнения остались: где истина? где воображение? Что ж, попробуем разобраться.
Итак, пусть, несмотря на всю советскую бюрократию, невозможное свершилось — случайному человеку, даже не посмотрев, где он живёт, дали деньги и титул спецкора газеты.
Следующий шаг — его берут в команду, которая на Памире пойдёт в сложный поход, чтобы ее члены заслужили звание мастеров спорта.

Тут нам придётся ненадолго остановиться на паре существенных моментов, о которых статья умалчивает.
Поход такого типа — это спорт, причём высокого уровня. Он предполагает наличие опыта, и мощную физическую подготовку. Чтобы получить нужную квалификацию, участникам предстоит выполнить ряд требований. В горном туризме они заложены в маршруты нескольких категорий, от первой до шестой — с учётом возрастания сложности. Для претендентов на мастерское звание предназначены категории 5 и 6. Длина маршрута должна быть не менее 160 км.
Взять на такой маршрут неподготовленного человека, никогда не бывшего в горах — это серьёзный риск для его жизни. И высокий шанс, что из-за него группа не выполнит свою программу. Это всё равно как на престижное шахматное соревнование взять в команду человека, который только вчера узнал, как ходит конь. Поэтому для руководителя похода такой шаг — почти самоубийство.
А молодого человека, по имени Маркс, ослабленного постоянным недосыпом и недоеданием — взяли!

Не может быть, чтобы спортсмены, принимая в свой коллектив новичка, не поинтересовались его физическим состоянием и тем, кто он, что он, где живёт и как живёт. Сказать правду Маркс не мог по определению — это ставило бы под сомнение его участие в походе. Значит, следовало — нет, не приврать, ни в коем случае — а просто слегка пофантазировать. В тексте есть такой эпизод. Во время беседы с потенциальным автором член редколлегии Георгий Гулиа рекомендует ему, о чём и как писать. И Маркс Самойлович тут же изливает на собеседника безудержный поток слов, сочиняя на ходу воображаемое содержание своей будущей статьи. И скромно замечает: «… я был в ударе — вот как юный Пушкин перед Державиным, меня несло…»
А в другом месте он пишет: «… уже перед дверью соображаю, как объяснить моё московское проживание при иногородней прописке. Припас в уме кое-какие варианты».
То есть, по части «вариантов» наш автор был дока.

А вот насчёт инструктажа по безопасности и специфики походов — нигде ни слова.
Случайное совпадение — примерно, в то же время, летом 1957 года, на Кавказе, я совершил свой первый (и последний) горный поход. Простейший, первой категории. Но был у нас и ледник, и в конце маршрута перевал. Самым тяжёлым оказался спуск в долину после перевала. Идёшь круто вниз, а тяжёлый рюкзак при каждом шаге толкает в спину. Не удержишься — покатишься по склону с ускорением. И соблюдение правил безопасности требовалось неукоснительное...

Спецкор «Литературки» отмечает, что ознакомившись с его очерком, высокая комиссия по альпинизму и горному туризму сделала вывод, что в походе не соблюдались элементарные нормы безопасности и «лишь по дикой случайности не была усугублена статистика смертей».

После чего добавляет от себя: «Но всё это к делу не относится». Очень интересный вывод, учитывая, что спортсмены шли за мастерским званием, под контролем. Так что непонятно, откуда спецкор брал данные и вообще, где он был.

Да и логично спросить: а при чём здесь нобелевский лауреат (я об эпилоге)? Да, в «Литературке», выходившей тогда на 4 полосах, 25 октября 1958 года, на развороте были опубликованы два ключевых материала — памирский отчёт Маркса Тартаковского и заявление, осуждающее только что получившего нобелевскую премию Бориса Пастернака. Так случайный спецкор ощутил себя приобщенным к событию. Хотя и неясно, с кем он солидарен. Вот он услышал в коридоре редакции, как кто-то вслух читал «Быть знаменитым некрасиво», что-то ещё - и стихи ему не понравились...

А я так и не понял, на какую чашу весов класть целый ряд утверждений Маркса Самойловича. Потому что всё повествование — постоянное балансирование автора между правдой и вымыслом, между самоиронией и самолюбованием».

2. Что ж, вполне справедливые недоумения…
После публикации моего очерка (разумеется, без Эпилога) в таджикском русскоязычном ж-ле «Памир» у моих спутников были неприятности в квалификационной комиссии: как посмели присоединить к группе неподготовленного новичка, сменили утверждённый маршрут (т.е. случись гибель — не знали бы даже, где искать), неразумно рисковали в верховьях Ходжа-Мафрача и на неведомом перевале, ещё что-то…
Меня упрекали за то, что отменили, будто бы, присвоение мастеров спорта Яценко и Белецкому…
Тимур Зульфикаров, нынешний таджикский классик, а тогда мой сокурсник, требовал, чтобы я в покаянном письме в редакцию "Памира" указал бы национальность Бабура: конечно же - таджик!

Много, разумеется, и о том, что мой заурядный очерк присобачен в «Литгазете» к знаменитому «делу» нобелианта, в чём моей вины и вовсе не было. Примерно понимаю ход мыслей редколегии — об этом у меня в Эпилоге очерка.

«По жизни», надо сказать, у меня не раз возникало ощущение, будто кто-то, неведомый, направляет меня. Со временем я задумался над очевидной связью моего субъективного состояния, психики, с чем-то объективным, происходившем в мире - меня, казалось, не касавшимся. Помогло разобраться в этом замечание львовского профессора Валерия Сердюченко:
«...Всё, опубликованное Вами, г-н Тартаковский, отмечено странной особенностью. Рядовое событие в собственной жизни непременно вклеивается в исторический контекст, совершенно иного масштаба и значения. Вот, значимый лично для Вас памирский поход, в общем-то, заурядный, Вы как-то свели к драматической судьбе романа Пастернака «Доктор Живаго», повлекшей отклики во всём интеллектуальном мире... С другой стороны, любое историческое событие Вы проворачиваете через собственную судьбу, как сквозь мясорубку... Неужели сами Вы полагаете свою персону такой исторически значимой?..»
Я ответил профессору:
«...Да, как рыбу нельзя вытащить из воды сухой, так не только все мы, человечество, но и каждый из нас, обретается в истории, пропитаны ею. Мы неотделимы от эпохи, от, в целом, исторической сути. Человек безгласен и невнятен без этого. Все мы вместе и любой живший или живущий, осознаёт он это или - 99,999% - нет, насквозь пропитан историей и предстаёт при рассмотрении ЧЕЛОВЕКОМ ИСТОРИЧЕСКИМ: Homo erectus - Нomo habilis - Homo sapiens - Нistorical hominem!
Уж извините!»

Этому феномену посвящена моя «Историософия. Мировая история как эксперимент и загадка» - книга, изданная и рекомендованная, как значится на титуле, Госкомитетом РФ по высшему образованию.
Словом, как распространена и достаточно объяснима метеозависимость, так субъективная суть каждого живущего зависима от самого хода истории.

Я стал москвичом (вначале — бомжем), когда Хрущёв ещё и не заикнулся о «культе личности», а Сталин ещё безотлучно, казалось, покоился в мавзолее, - но уже в воздухе, как бы, веяло свободой. Мы не задумывались об относительности этой свободы — другой ни мы, ни даже наши родители не знали. Веяло свободой — этого было довольно. Я заметил, что незнакомые порой на улице улыбаются друг другу. Так бывает обычно весной. Или солнечным утром… В первой же редакции («Советский спорт»), куда я сунулся с предложением услуг, мне, не распрашивая ни о чём, предложили отправиться на Химкинское водохранилище и написать о тренировавшихся там гребцах. Погода, кстати, была мерзейшей — не летней. Весь день моросило. Гребцы высаживались на берег продрогшие и замученные. Отвечали неохотно и вскользь. Спешили переодеться и обогреться.
И я начал свой первый московский очерк словами: «Хорошая штука — горячий душ...».
На следующий день очерк был в газете. Под моё честное слово и предстоящий гонорар редактор отдела Чинарьян снабдил меня пятёркой — что было очень кстати…

«Известия», где я, представившись студентом Литинститута, также появился «с услугами», командировали меня в Курск. До реализации массового панельного строительства у Хрущёва возникла идея ускорить обеспеченность жильём путём строительства самодеятельного. Кто как сумеет. Пустыри, разрушенного войной Курска стали торопливо застраиваться почти трущобными строениями без соблюдения хоть каких-то правил. При нехватке кирпичей, проёмы заполнялись едва ли не булыжниками. Оконные проёмы оказывались косыми. Нехватало цемента: воздвигнутые стены продувались всеми ветрами. Потенциальные домовладельцы, ютившиеся пока что по подвалам, едва ли не в землянках, спешили, понимая, что дозволение недолговечно и можно упустить таже такой мизерный шанс обустроиться...

Я же, в свою очередь, не зная газетных возможностей, стремясь выслужиться, накатал нечто, по понятиям редакции, заумное — целый трактат. Предложил формировать на заводах в помощь самостройщикам кирпич не с плоскими поверхностями, но выпуклой с одной стороны и корытцем с другой. Кирпичи должны были смыкаться друг с дружкой без цементной связки...
Была и вовсе революционная идея - формировать кирпичи с аккуратным отверстием в центре. Вся стенка, или хотя бы её сектор, таким образом монтировался бы с помощью пронизывавших эти отверстия штырей, завершавшихся винтовой нарезкой — для стяжки гайкой…

Предлагались и другие нововведения, в момент оспоренные приглашённым редакцией консультантом-строителем:
- Где это вы видели (это ко мне лично) хоть один наш завод, который смог бы такую филигрань изготовить? Обходимся — чем и как умеем.

Словом, трактат опубликован не был, но усердие было замечено: командировку оплатили. К тому же был приглашён появляться с новыми идеями…
Я воспрял духом.

3. Под конец 1776 г. «купецкий сын» Фёдор Васильевич Каржавин прибыл на остров Мартинику (Вест-Индия)... Кажется, ещё не столь давно он жаловался отцу в письме из Парижа: «Государь мой батюшка! Отчаяние, в которое повергает меня нищета, принуждает меня просить вас немедленно вызвать меня в Россию. Ничего у меня ничего не осталось, чтобы оплатить долги, в этом году продал я все вплоть до постели, а сам спал в течение 3-х месяцев на соломе; я хочу непременно вернуться в Россию, и если ни к чему не способен, то буду лучше солдатом, ибо это моя последняя надежда. Постарайтесь, чтобы послали мне денег для отъезда и оставшуюся часть за год, который завершился. Если вам неугодно, чтобы я сделался солдатом, то буду, кем пожелаете — чистильщиком сапог, если захотите...»

В последующем переписка сына с отцом прерывается. Василий Никитич Каржавин, купец-старообрядец (из семьи ямщиков), арестовывается по доносу за религиозное и прочее вольнодумство...
Сыну, впрочем, уже не на что жаловаться, незачем просить вспомоществования. Он спит уже явно не на соломе. На Мартинике Каржавин заводит знакомство со своим сверстником Томасом Джефферсоном – в последующем одним из отцов-основателей Соединённых Штатов, её третьим президентом...
Каржавин становится деятельным участником Войны за независимость. Он организует добровольческий отряд из жителей Мартиники и снаряжает на свои деньги (!) три корабля с оружием.
Вот он уже в легальной должности переводчика в Конгрессе США - фактически тайный агент против англичан.
В чью же пользу велась эта деятельность - США или России? Любопытный факт: Каржавин отказался отправиться в Россию послом Соединенных Штатов, «дабы не прерывать своей миссии (какой?) в Америке»…

Фёдор Каржавин – современник архитектора Василия Баженова, приятельствовал с ним и сам был не чужд архитектуре: автор популярной в своё время книги «Сокращенный Витрувий, или совершенный архитектор». Да и мне не чужд был Баженов: в выстроенном по его проекту белоснежном, приподнятым над Москвой Пашковом доме («времён Очакова и покоренья Крыма») в студенческом зале Ленинской библиотеки с высокими окнами на кроваво-красный Кремль и бородатыми здоровяками на балюстрадах – Сократом, Платоном, Аристотелем, Эпикуром я ошиваюсь с утра до вечера: сочиняю свои газетные опусы (получаю мизерные но регулярные гонорары). Я мудро записался в библиотеку, как только приехал в Москву еще законным абитуриентом, и берегу этот пропуск пуще паспорта с опостылевшей киевской пропиской…
Забытым «высокой историей» Фёдором Каржавиным озабочен Юрий Герчук - «историк культуры, знаковая фигура отечественного искусствознания» (см. Википедию), с которым всё в том же Пашковом доме я и познакомился тогда - почти семьдесят лет назад.

И вот уже приглашён бывать в московской квартире Герчуков: Девятинский переулок смежно (за углом) с территорией посольства Соединённых Штатов на Садовом Кольце. Хозяева квартиры, Юра и Марина, шопотом предупреждают меня: этажом выше секретное обиталище агентов КГБ, наблюдающих за перемещениями во внутреннем дворе посольства...
В гостеприимной квартире я нахожу порой вечерами короткое пристанище; иногда - ужин. Здесь я и узнаю об удивительной судьбе «купецкого из ямщиков» – о Фёдоре Каржавине. Юрий пишет о нём книгу, влюблён в своего героя. Пытается вжиться в эпоху – в общем-то, не так уж удалённую от нас.

Друг Герчуков (позднее откроющиеся обстоятельства разведут их, как говорится, «по разные стороны баррикад»), - так вот историк-востоковед Сергей Хмельницкий, иронизирует над этими усилиями – понять и вжиться:
«Следы заметая, двести лет прошли по земле, как тать -
В уютной могиле лежит скелет и хочет на всех плевать
Над ним опускается вечер мглист, всплывает над ним заря,
Его выстилает кленовый лист золотом октября...
И шлют морзянки скелетный стук - песок, перегной, кирпич:
"Вы знаете, некто еврей Герчук хочет меня постичь.
Эпоху учёл и книги прочёл, и душу в труды вложил -
Он выяснил даже адрес ранчо, где я в Америке жил...
О, времени сын, тебе не дано постигнуть в плену систем,
Что сгнили мосты и давным-давно фиалки пахнут не тем,
Что корни пуская, живя в борьбе, летя кувырком во тьму,
Эпоха подобна самой себе - и более ничему.
Старайся, служивый, тянись понять, над мыслью моей потей, -
Скелету нечего терять, кроме своих костей».

Сергей Хмельницкий (впоследствии автор многотомной «Истории архитектуры Средней Азии» - передо мной за стеклом книжного шкафа несколько замечательных и уникальных томов) говорит здесь о главной тщете историка и самой Истории – о невозможности вжиться, досконально понять чуждую эпоху, отдалённую от нас веками и тысячелетиями. Эпоха иная — и люди другие!

Кошмар рассеивался, но опасения оставались. Тем более у Герчуков, соседствовавших с американским посольством. Уголок этой территории за высоким каменным ограждением был виден из окна квартиры; этажом выше, надо полагать, весь двор был на виду. Мне случилось похвастать одним своим приключением, к которому Герчуки отнеслись с большей серьёзностью, чем можно было ожидать.

Требуется как бы предисловие. Евреи под старость любят подчас вспоминать, как тут же вступали в драку, услышав слово «жид». Я за собой таких подвигов не помню. Евреи в довоенном Бердичеве именовали всех прочих, скопом, кацапами. Была, так сказать, некоторая взаимность.
Запомнилось, как жидом меня назвали много позже — мельком, встречно. Дата: начало ноября 1956 г. Наверное, у меня было сияющее лицо: в свежих «Известиях» объявили, что «израильские агрессоры» десантировались на синайских перевалах. Мой восторг, надо думать, уловил парень толкнувший меня плечом при переходе улицы Калинина от библиотеки до университетской столовой.
- Да вас, жидов, давить надо! - с ненавистью произнёс он и прошёл дальше.
Это ничуть не омрачило тогда моего настроения — было надёжным подтверждением успехов Израиля.

Вот и лихая моя киевская любовница Ольга Копоть острила со смехом: «Жидочек мой пархатый». Я — ей: «Моя любезная кацапка»…
Летом 1957 г. я был в украинской командировке. Остановился у родителей; спал по привычке снаружи — на галерее. Как познакомился с Ольгой — не вспомню, помню только, что эта крепкая курносая лихая блондинка мне нравилась. О серьёзной перспективе не могло быть речи: на два года старше меня, разведёнка, воспитывала сына… Работала медсестрой.

Так вот, однажды мы почему-то крупно разругались прямо на улице Ленина (возле НИИ геологии). Схлестнулись темпераменты! Вдруг Ольга отвернулась от меня, подняла руку – и вмиг у тротуара затормозила «Волга». Ольга укатила — я же остался в полном обалдении. Частные авто на киевских улицах были тогда крайне редки...

Командировка, впрочем, завершалась. Вдруг накануне отбытия папа ранним утром внезапно разбудил меня: «Смотри, кто пришёл...»
Пришла Ольга. На радостях я так и не спросил, как она нашла меня. Знала ведь только моё имя — да и не Маркс, а Марик… Это вот обстоятельство неожиданно заинтересовало Герчуков:
- Да как же она узнала адрес?..
Разгадка нашлась в том, что Ольга работала медсестрой в правительственной клинике («Дом с химерами» на Печерске, знакомый киевлянам). «Там сплошь гэбисты».
Т.е. могла воспользоваться сведениями республиканского «министерства любви».

Я доказывал, что это ерунда. Чересчур лестно для моей невидной персоны. От Ольги я усвоил замечательное заключение (с украинским акцентом) любого бессмысленного спора: «Всраться можно!». Утешался этим.
Однако, всё же, как бы по взаимному согласию, не посещал гостеприимный дом с полгода. Упустил какие-то знаменательные события. Ведь там бывали ещё незнаменитые тогда Андрей Синявский и Юлий Даниэль. Первый был нелюдим. С Юлием я был «шапочно» знаком — и стоял в протестном пикете у здания Московского областного суда в феврале 1966 г. …

4. Ввиду некоторого сходства с судьбой Каржавина, я и сам тогда в средине пятидесятых рассчитываю на неизбежную удачу. Был я, правда, не в Париже, а в Москве, и спал, конечно, не на соломе, а на жёстких вокзальных скамьях, - да и то лишь в худшем случае. Вечерами, после девяти, с закрытием библиотеки, обычно оказывался на улице со своим неизменным спортивным чемоданчиком и соображал, где же на сей раз удачно переночую. В чемоданчике были две простыни (сменные две – в стирке), мыло, бритва с кисточкой (электробритвы были ещё экзотикой), зубной порошок с зубной щёточкой, прочие необходимые мелочи.

К ночи важно, напустив на лицо индифферентную мину, проникнуть в какое-нибудь общежитие, где в закоулках всегда отыщется пустующая комната со свободными тюфяками. Как промокашка в тетрадке, на собственной, заметьте, чистой простыне, сложенной вдвое, между двумя тюфяками я, подперев предварительно дверь, сплю сном младенца. Даже зарядку делаю по утрам. (Тем, кто хотел тогда следовать моему примеру – юных «покорителей столицы» было немало - советовал готовиться ко сну в санаторном режиме – пораньше. Если не проникнете в одно убежище, еще поспеете в какое-то другое. Или в третье. Или на «либеральных» Савёловском или Павелецком вокзалах, пока не все углы еще заняты...)

Прочие варианты были похуже – вплоть до ночлега в припаркованных на ночь троллейбусах сбоку от министерства сельского хозяйства (Орликов переулок у Трёх вокзалов). Двери гармошкой запирались тогда только изнутри, и водители, уходя, оставляли их открытыми. Комфорт, конечно, не ахти: зимой, хоть в пальто и ушанке, холодно; могли вдруг возникнуть посторонние – такие же, как и я сам...

Зато при всём при том я как автор фигурально расцелован и в «Советском спорте», и в журнале «Физкультура и спорт», и в одноименном издательстве, где меня публикуют во периодически сборниках, о есть, реализую свои знания, полученные в истинной alma mater – в Высшей Школе тренеров киевского инфизкульта.
И вот уже в 1958 г., вскоре после памирской одиссеи, выходит моя первая книжка «Обыкновенное счастье» – о Ларисе Дирий, ставшей к тому времени Латыниной. И питаюсь уже не только бесплатным хлебом, намазанным бесплатной горчицей. Даже время от времени снимаю жилье у хозяев, рискующих не надолго принять беспрописочного.
В редакционный штат, конечно, не берут. Да я и не вякаю, понимая беспочвенность таких притязаний…

Особенно житейски ценным оказалось тогда знакомство с Александром Петровичем Кулешовым. Не слышали о таком? И вам не попадалась на глаза брошюра "Советские спортсмены в борьбе за мир", выходившая тогда почти ежегодно ("13-е изд., испр. и доп."...) самым массовым тиражом. Кроме того, А.П. публиковал спортивные новеллы. Но, к чести его будь сказано, никогда не сравнивал себя ни с Мопассаном, ни с Чеховым, ни даже с Юрием Нагибиным, которого знал лично.

Когда он поучал меня (а он любил это делать), я никогда не слышал от него, что надо-де повышать литературное мастерство, читать классиков, брать с них пример, тому подобные глупости. Нет, его поучения были сугубо практическими.
- Пора, наконец, стать членом Союза писателей!
- Кто меня туда возьмет?..
- Но вы даже не подаёте документы! Некоторые подают по пять и по восемь раз. Только так! Имейте в виду: вода камень точит. А если необходима более строгая аргументация, вот она: количество рано или поздно переходит в качество. Научный факт!

Это произносилось с неизменной улыбочкой, потому что А.П. определенно был незлым человеком. Он пересказывал мне содержание своей очередной новеллы, ждал моего вялого одобрения и заключал обычно так:
- Вы, вероятно, слышали, что я собираю очередной сборник спортивной прозы. Меня устраивает, как вы пишете. О прочем вы догадываетесь...

Я догадывался и катал очередной очерк. Гонорар приходил не скоро, но неизменно. И при очередной встрече А.П. так же неизменно вручал мне авторский экземпляр сборника - зачастую, между прочим, в почти роскошном переплете с тиснением, где на фоне знаменитых тогда имен - того же Нагибина, Льва Кассиля, Юрия Власова, Анатолия Алексина с Юрием Яковлевым (помните ли таких?), самого А.П. - моя фамилия выделялась неуместной протяженностью.

И А.П. однажды в самых деликатных выражениях предложил мне придумать для себя четкий, краткий псевдоним. А так как в разных редакциях мне это уже предлагали, я сходу спросил:
- Псевдоним - Кац. Вас устраивает?
- Не петушитесь, - успокоил А.П. - У нас в ССП сплошь евреи - и ничего, как-то обходимся.

Сам А.П. фигурировал в сборниках сразу в двух ипостасях: как Александр Кулешов, один из авторов, и как редактор-составитель - А.П. Нолле. Но псевдоним так прирос к нему, что и хоронили его только как Кулешова - "прозаика, очеркиста, общественного деятеля".
Но я забежал вперед...

5. Фамилия Нолле казалась благородной, иноземной, с неким шармом загадочности. Сама по себе выглядела куда более удачным псевдонимом, чем вполне плебейская - Кулешов. Тем более, что нашими современниками тогда были несколько довольно известных Кулешовых, попавших даже в энциклопедию.
Я спрашивал А.П. о причинах употребления псевдонима, о происхождении его собственной звучной фамилии. И был бы вполне удовлетворен, если б он ответил мне хоть как-то внятно. Внятно же объяснял он мне, скажем, преимущества любовниц перед законными женами, из чего выходило, что в жены можно брать кого угодно, тогда как любовнице надлежало быть как минимум темпераментной (по нынешней терминологии - блядовитой)...

У него была симпатичная же теория на сей счет, которую я не припомню; но помню, как разжигалось мое непрошенное любопытство, когда он уклонялся от вышеупомянутых вопросов насчет псевдонима и фамилии. Можно сказать, он сам виноват в том, что я расширил сферу своей любознательности. И однажды услышал от Льва Филатова, футбольного философа, теоретика и комментатора (в миру тогда - главного редактора газеты "Советский спорт"):
- Неужели не знаете? Александр Петрович - сын самого Блока!
- Какого Блока?
- Как это - какого? Того самого - поэта!

И я почувствовал, как чувствуют усилившееся сердцебиение, что и сам, подобно Герчуку, соприкоснулся со своим героем. Пусть он, этот мой герой, вполне бездарен, в отличие от Фёдора Каржавина, но и он сформирован самой прожитой им эпохой - герой НАШЕГО времени...
Во мне возникли въедливость и "собачий нюх" подлинного историка.

5. Александр Блок скончался 7-го августа 1921 г. Дата рождения Александра Петровича Нолле стала мне известна без каких-то особенных ухищрений с моей стороны. В ноябре 1971 г. он неожиданно пригласил меня к себе в гости в писательский дом у метро "Аэропорт". Мне показалось, что возникла какая-то деловая необходимость, - но мы вполне могли бы встретиться и в издательстве, и просто в метро...

А.П. встретил меня почему-то в майке и гимнастических трико со штрипками. Впрочем, он был так сказать старшим товарищем и пребывал в собственной квартире. Несколько удивило последующее. Едва я вошел в прихожую, еще в пальто, он выпятил грудную клетку, подобрал живот и напрягся, расставив согнутые руки, как делают подростки, демонстрируя силу.
- Ну, как? - довольный спросил он.
- Нормально, - сказал я.
- Можете пощупать бицепсы, - разрешил он.
Я пощупал из вежливости.
- А мне уже за пятьдесят!..
Я выразил свое восхищение.
Удовлетворенный, он облачился в пижаму и осведомился:
- Предпочтете "Кьянти" или "Мартини"?
- Да все равно. (Я попросту не понял, о чём это он).
- Натуральное, заметьте. Прямиком из Безансона, - подчеркнул А.П., выставив передо мной какую-то бутылку.

Он, действительно, только что вернулся из Европы; вообще, любил намекнуть на подобное обстоятельство, но - без деталей. Однажды, впрочем, проговорился, что окончил странный институт - военных переводчиков. Но когда я полюбопытствовал, чем это военный перевод отличается от гражданского, вдруг ни к селу ни к городу ответил:
- Как говорят французы, лучшие новости это отсутствие новостей.
И добавил:
- Вы помните, конечно, что Шерлок Холмс даже не догадывался, что Земля - круглая?
Я этого не знал.
- Вы не читаете классиков. Это прискорбно. - Он улыбнулся, давая понять, что шутит. - Для сыщика в его деле даже как-то проще думать, что Земля - плоская.

Я никогда больше не задавал ему лишних вопросов.

Внезапное гостеприимство в тот день, думаю, связано было вот с чем. Незадолго до того я, при получении очередного гонорара, из подхалимажа, конечно, но и с искрой благодарности, пригласил его в ресторан. В "Пекин", где до того не был ни разу. Он там деликатно помогал мне справляться с неловкостью, трогательно позаботился о моей платежеспособности, мастерски составив меню в пределах приемлемой для меня суммы. Похоже, он и в Китае побывал...
Когда я спросил его об этом, он вскользь назвал себя полпредом нашей писательской общественности.

Вот такую незхаурядную фигуру я имел удовольствие видеть в естественной домашней обстановке.

Помню обстановку квартиры - незаурядную и для такого незаурядного фирменного дома, сверху донизу населенного советскими писателями.
Уже прихожая - в регалиях: коллекция спортивных значков на бархатном полотнище в полстены, костяные нэцкэ из Японии, болтающиеся на резинках деревянные раскрашенные скелетики из Мексики, еще что-то... Хозяин побывал и на тех и на других Олимпийских играх, а до того - и в Риме, и в Мельбурне, кажется, даже в Хельсинки, где в 1952 г. советские олимпийцы, выступая впервые, утерли нос Соединенным Штатам и заслужили похвалу Вождя Всех Народов.

Воистину А.П. был полпредом! Для советского писателя (не говоря уже о прочих наших гражданах) крупной удачей был любой вояж за рубеж. Он выпрашивался, вымаливался, выбивался; количество таких вояжей (что непременно отмечалось даже в воспоминаниях потомков, даже в некрологах!) свидетельствовало о статусе писателя: до десятка турне в капстраны - маститый, за два-три десятка - фактически классик.

Низовой писатель добивался такой привилегии годами, подчас всю жизнь. Тогда как А.П. бывал за рубежом по двадцати раз в году! И раскрашенные безделушки в прихожей были всего лишь прелюдией к подлинным трофеям, замечаемым не сразу. Вот, например, качественная сантехника (не голубой даже - прямо-таки небесно-лазурный унитаз и пр.), благодаря чему квартира А.П. выделялась даже и в этом элитном доме.

Но дивная сантехника не была, конечно, самоцелью. А.П. черпал за рубежом сюжеты для своих новелл; тогда как для главного своего труда "Советские спортсмены в борьбе за мир" зачерпнул все же из отечественной действительности.
Но именно в инобытийной тематике он чувствовал себя воистину Колумбом. И вот уже собирался в очередной вояж - можно сказать, на поиски своей Музы...

В этот момент через гостиную прошла супруга А.П. с ироническим, как мне показалось, выражением на лице. Мы безмолвно поклонились друг другу, и она исчезла где-то в недрах квартиры.

Что еще?.. Электрический камин, регулярно вспыхивающий. Книжный шкаф с корешками подписных изданий, искусно подобранными по цвету. Бар, встроенный в этот книжный шкаф, с батареей замысловатых бутылок. И так далее. Все зарубежное, кроме, разумеется, самого хозяина - вполне отечественного качества.

- Вам первому (он всосал из рюмашки) - потрясающую новость! Вы видели, конечно, в "Литературке" поздравление к моему пятидесятилетию? Вот этот номер. (Газета была развернута на письменном столе под массивным стеклом). К шестидесятилетию - это сколько бы еще надо ждать, к семидесятилетию - пожалуйста, каждого поздравляют, без разбора... Но вы посмотрите, вы специально поинтересуйтесь - как редко поздравляют у нас с пятидесятилетием! Ну, разве что какого-то там национала, какого-нибудь кабалкаробардинского - шутка! - классика, ну, само собой, Сергея Михалкова, Симонова, Грибачева... Нет-нет, поинтересуйтесь, скольких трудов это мне стоило! Почти год жизни ухлопал. И это не все! Я вас тут внес в список приглашенных на банкет по случаю моего юбилея. Вот посоветуйте: какой зал абонировать в нашем ЦДЛ - Большой или Малый? Все это не так просто! Я специально пошел на чужой банкет именно в Большой зал - и знаете, что мне не понравилось? Пустовато как-то. Человек двести там просто не смотрятся. А вот если б в Малом зале, многие толпились бы в прихожей. Эффект другой!..

- Но поздравление уже давно было... - сказал я, посмотрев на газету под массивным стеклом.
- Нет, вы все-таки очень далеки от нашей жизни. Не представляете, каких трудов стоило выбить такой банкет. Год жизни угроблен, уверяю вас! Да, приходится отмечать на полгода позже. Лучше поздно, чем никогда!
- Но, в самом деле, впереди еще и шестидесяти... и семидесятилетие. Вы ведь сами находите, что прекрасно выглядите... - От смущения я уже стал заговариваться.
- И восьмидесятилетие, и дальше. И, раз уж между нами, о некрологе в "Литературке" тоже придется позаботиться заранее. - Он рассмеялся. - Учитесь жить, молодой человек!

На юбилее в Малом зале ЦДЛ я был в числе приглашенных.
В президиуме по правую и левую руку от юбиляра - "классики нашей советской литературы"(так их представил сам юбиляр) Юрий Нагибин и Анатолий Алексин. Ожидался Евгений Евтушенко. Его не было. В первом ряду лицом к лицу с президиумом - делегаты от чествующих организаций: почему-то представители милиции и пожарной охраны в мундирах и представитель дипкорпуса - болгарин, который в своем выступлении назвал Россию - матушкой.

Провозглашались и подносились приветственные адреса. За литературные заслуги юбиляру был вручен Диплом почетного пожарного. Он сиял и целовался с каждым оратором. Писатель Нагибин тепло вспоминал давнюю - без малого 40 лет назад! - случайную встречу двух интеллигентных, из литературных семей, московских мальчиков, их чинную беседу. "Это ваш папа - известный писатель Рыкачев?" "А это вашего знаменитого папу упоминал сам Маяковский?
Чтобы врассыпную разбежался Коган,
встреченных увеча пиками усов... "

При этих словах А.П., успевший поцеловаться с Юрием Марковичем авансом, еще до выступления, слегка омрачился. Казалось, случайно приоткрылась какая-то ненужная подробность его жизни. Опытный оратор тут же перекрыл это замешательство высочайшей патетической руладой:
- Вся жизнь и творчество нашего юбиляра полностью и без остатка укладываются всего в две краткие поэтические строчки:
"Его шекспировские страсти
посвящены советской власти!
Тут все облегченно заулыбались и захлопали, реабилитируя таким образом счастливого юбиляра с его, как выяснилось, слегка подмоченным происхождением.

Распорядитель вечера Анатолий Алексин обратил наше внимание на замечательную скромность Александра Петровича:
- По просьбе юбиляра мы отмечаем только литературную сторону его поистине многогранной деятельности. Я говорю об его новеллах, известных каждому из его друзей. Я бы назвал их поистине мудрыми притчами. Автор не понаслышке знает беспросветность западной жизни. Конечно, в пересказе и "Анна Каренина" звучит пошло, но, если вкратце, по существу, я рискну. Так вот, у героя притчи "Шапка по кругу" заветнейшая мечта - стать велогонщиком. Дело, заметьте, происходит в солнечной Италии. Он отказывает себе буквально в куске хлеба, лишь бы накопить лир (у них там лиры) и купить велосипед. Вот, наконец, она - искомая сумма! Но в кармане (неожиданный сюжетный ход!) представьте, дырка. Трагедия и отчаяние героя! Соседи - простые люди, такие же, как он, бедняки - пускают шапку по кругу. Обычная, представьте себе, классовая солидарность. Гордый парень отказывается от этих денег. Друзья заверяют, что это его деньги: их случайно подобрали на дороге. Но - и тут еще один поворот волшебным ключиком сюжета! - выпавшие купюры, представьте себе, в самом деле найдены...
Слезы наворачиваются на глаза, когда видишь этот безотрадный и страшный мир чистогана, - и писатель Алексин действительно протёр угол левого глаза.

- А вот притча о человеке, случайно выигравшем в телелотерее право на бесплатные полеты лайнерами некоей западной авиакомпании. Ему (с рекламными целями, конечно!) присваивают шутовское звание - Адмирал воздуха. (Так, между прочим, озаглавлена сама притча). Уже он стар и нищ, бос и гол - и не умирает потому лишь, что летает взад-вперед на межконтинентальных линиях, где пассажирам положен бесплатный завтрак...

Тут тамада запнулся, заметив активное брожение зала. Пронесся слух, что банкетные столы в Дубовом зале ЦДЛ (А.П. обыкновенно называл его "Рыцарским") накрыты в количестве всего шести штук...

6. Так вот, еогда отыскались две-три зацепки, я занялся нешуточными разысканиями. Критик Коган, Петр Семенович, лишь косвенно упоминается в моем правдивом повествовании, но, будьте уверены, без этого преданного супруга, беззаветно доверявшего своей жене, ничто из описанного здесь не состоялось бы.

Сам он в своё время был фигурой небезызвестной. Имя мелькало в книжных сносках, комментариях и указателях. Попалось мне и в Литературной, и в обычной энциклопедии. В примечаниях к одному из блоковских томов оно неожиданно связалось с искомым: девичья фамилия Надежды Александровны, его супруги, - Нолле.

Моя исследовательская прыть поугасла, когда выяснилось, что в постельном белье поэта рылись еще при его жизни, да и незачем было заходить так далеко. Н.А. сама не делала тайны из своей близости с Блоком. Гордилась ею. Правда, нигде прямо не говорилось об интимной связи. Напротив, попадались какие-то противоположные сведения: "Блок активно уворачивается от женщин. Увязывается ли это с его похвальбой о трехстах мужских победах?""Казановой тут и не пахло"... Что-то в этом роде.
Пришлось сопоставлять факты.

Они, Поэт и госпожа Нолле, переписываются с 1913 г. Встречаются с ноября 1914 г. Ей 26 лет, ему всего-то на 8 лет больше. Она отмечает нечто чрезвычайно привлекательно-нордическое в его внешности. Блок, по ее словам, ценит в ней не только боготворящую его поклонницу, но и чуткую собеседницу.

Законного супруга Н.А. упоминает лишь в следующей связи. В свой приезд в Москву в мае 1920 г. поэт (ему 40 лет) почти две недели живет в трехкомнатной квартире Коганов (Арбат, 51). "Петр Семенович тотчас же заявил, что кабинет, как самую удобную комнату, надо отдать Блоку". (Невольно вспоминается самое широкое благоволение четы Бриков "душевно бесприютному"Маяковскому)...

Блок признается Н.А. все в той же бесприютности. "В августе 1920 г. я поехала в Петербург и прожила там до конца сентября... Однажды после обеда, в прохладный осенний вечер, мы вышли с Александром Александровичем прогуляться и направились к Летнему саду... И вот в этот вечер Блок поведал мне о том, что тяжким бременем долгие годы лежало на его душе и темной тенью стлалось над светлыми днями его жизни. Рассказывать об этом я не считаю себя вправе, ибо дала слово Блоку никогда и никому об этом не говорить<...> В конце сентября я уехала" (обратно в Москву, к мужу).

Из воспоминаний Надежды Александровны Коган (как-то очень кстати, перед самой своей преждевременной кончиной, предоставленных в машинописной копии сыном Надежды Александровны, членом ССП А.П. Кулешовым, Литературному архиву СССР):
"В августе 1920 г. я поехала в Петербург и прожила там до конца сентября<...> Приехав двумя днями ранее условленного срока, я позвонила Александру Александровичу<...> В конце сентября я уехала" (обратно в Москву, к мужу).

Здесь опускаю (за недостатком места) - о свиданиях с Блоком, их прогулки, откровенные беседы. Сами сроки, сопоставленные с рождением сына в июне следующего года, не оставляют и тени сомнений в правоте Цветаевой. Все это - не для того , чтобы уличить поэта в адюльтере (он не раз сам себя в этом уличал), но дабы последующие рассуждения не повернули читательскую мысль на близко наезженную тропу. Рождение сына что называется под занавес, да хотя бы и сам факт адюльтера, вполне подтверждает сексуальную состоятельность сорокалетнего поэта.

Он, предчувствуя кончину, в письме Н.А. Нолле-Коган от 8 января 1921 г.: "Жалейте и лелейте своего будущего ребенка; если он будет хороший, какой он будет мученик, - он будет расплачиваться за все, что мы наделали, за каждую минуту наших дней.
Преданный Вам Александр Блок".

Личная подпись выделена самим автором. Как бы документирована.

Был ли хорошим человеком А.П., появившийся на свет в июне 1921 г., не уверен; мучеником он не был, - это точно.
Своим легким мажорным характером слишком не похож на папу?.. Я спросил его однажды, сочиняет ли он стихи. Сочинял ли в юности? Он вдруг цепко взглянул на меня и внятно произнес:
- Никогда. Зачем?

Это так. Но, конечно, кроме папы была еще и мама. И как сказано кем-то, на потомках гениев природа отдыхает. Вот и отдыхала.
Согласитесь, после сотворения Блока не сразу удаётся перевести дух.

Все же, быть может, остаются сомнения. С конца сентября по июнь - конечно, нормальный акушерский срок. Видя цветущего и в пятьдесят лет А.П., можно было быть уверенным, что родился он вполне доношенным ребенком. На всякий случай, прибегнем к открытому мной потом абсолютному свидетельству.

Из Праги М.И. Цветаева - Р. Б. Гулю 30 марта 1924 г.: "...Странно, что в Россию поедете. Где будете жить? В Москве? Хочу подарить Вам своих друзей - Коганов, целую семью, все хорошие. Там блоковский мальчик растет - Саша, уже большой, три года. Это очень хороший дом".

Она же - ему же 11 апреля 1924 г.: "Вы спрашивали о сыне Блока. Есть. Родился в июне 1921 г. за два месяца до смерти Блока. Видела его годовалым ребенком: прекрасным, суровым, с блоковскими тяжелыми глазами (тяжесть в верхнем веке), с его изогнутым ртом. Похож - более нельзя. Читала письмо Блока к его матери, такое слово помню: - "Если это будет сын, пожелаю ему только одного - смелости". Видела подарки Блока этому мальчику: перламутровый фамильный крест, увитый розами<...>, макет Арлекина из "Балаганчика", - подношение какой-то поклонницы<...>. Видела любовь Н.А. Коган к Блоку. Узнав о его смерти, она, кормя сына, вся зажалась внутренне, не дала воли слезам. А десять дней спустя ходила в марлевой маске - ужасающая нервная экзема от "задержанного аффекта".
Мальчик растет красивый и счастливый, в П.С. Когане он нашел самого любящего отца. А тот папа так и остался там - "на портрете".
Будут говорить "не блоковский" - не верьте: это негодяи говорят".

Уместна, наконе, небольшая справка о любящем отце. В какой интеллектуальной атмосфере рос будущий советский писатель? Судите сами, сказалось ли это на нем.
Задумайтесь над соотношением генетических предпосылок и внешних обстоятельств.

Петр Семенович Коган - известный в оные годы литературовед и критик, автор солидных многотомников, выдержавших в общей сложности более двух десятков изданий: "Очерки по истории западноевропейской литературы", "Очерки по истории новейшей русской литературы", что-то еще такое по истории греческой литературы...

Известно, стиль - это человек. Уместен поэтому типичный образец стиля Петра Семеновича из очерка об одном из мастеров прозы нашего "серебряного века"Борисе Зайцеве:
"Россию писатель любит за её "широкие сени" (! - здесь и далее М.Т.), за "синеющие дали верст", за "ласковый и утолительный (!) привет безбрежных нив", за то, что "берет она на свою мощную грудь бедных сынов своих, обнимает руками многоверстыми (!), поит известной (!?) силой..." Река Ока у истинно русского человека "легла вольным зеркальным телом, как величавая молодка..."

Я бы отметил здесь сразу два стиля: русский, тяготеющий к былинности ("Ой ты, гой еси...") и еврейский местечковый восторг перед этой эпической ширью.

Ну, не мог Петр Семенович знать тогда, в 1910 году, что вскорости случится чёрт-те что - революция! - истинно русский писатель укатит в эмиграцию и объявится там "христианским мистиком с отчетливыми антисоветскими взглядами"(СЭС)...

Что ни говорите, вовремя почил наш критик, о чем сынишка его в свое время естественно поскорбел.
Знакомился ли он с творчеством папы? Не отсюда ли истоки его собственного стиля?..

П.С. Коган, президент советской Академии художественных наук (!), упокоился в 1932 году в Москве, само собой, на Новодевичьем, зарезервировав таким образом родственное место для жены (1966 г.) и для сына (1990 г.)...

На описанном выше юбилее и мысли не могло быть о том, что он - последний, такой круглый, что жизнерадостный А.П. почиет от сердечного приступа всего-то на пороге своего 60-летия, - разумеется, не как мы, прочие, в родных пенатах, но - в странствиях, помнится, в уютном Стокгольме.

Было ли затребовано само тело обратно в Москву?.. Некролог определенно был: "писатель... деятель... безвременно...". Цитирую, конечно, по памяти.

Таков был герой, подаривший мне (не зная того) идею главного труда всей моей жизни. "Историософия. Мировая история как эксперимент и загадка" должна была бы посвящена ему, но я всё-таки посвятил её своим детям и внукам.

Эпилог.
И все? Да, все. Я знаю многих, вовсе не замеченных художественной литературой. Думаю, это не справедливо. Почему только так: "Жизнь Замечательных Людей"? А с незамечательными как же? На десяток замечательных членов бывшего Союза Советских писателей тысяч десять тоже, между прочим, незамечательных, но вполне живых душ. Они-то и есть (были!) те самые широкие массы (писательские или другие), которые, согласно марксистской диалектике (вроде бы до сих пор не отмененной никем?) являются подлинным творцом истории. Это они, а не кто-то один - замечательный в своем роде, составляют подлинную физиономию эпохи - и, значит, вне очереди могут рассчитывать на благодарную память потомков.

Единственная трудность (перед которой обычно пасуют мемуаристы): кого же избрать в полномочные представители такой монолитной спаянной массы? Случай помог мне: сын гения самой судьбой выделен и отмечен.
Да, я не ставил своего героя в один ряд с другими, куда более известными и, может быть, заслуженными писателями. Выдерживал дистанцию. Но не думаю, чтобы я хоть как-то очернил его. Это ни в коем случае не входило в мои намерения. Все-таки, он благодетельствовал мне.

А я тогда (о чём выше) был бомжем в столице (без жилья и московской ПРОПИСКИ), скрывал это как мог и подрабатывал случайными редакционными заданиями. Вот так шесть лет (1955-1961 гг.) Самому не верится!
Мне кажется, А.П. о чем-то догадывался, потому что ни разу не спросил меня, где я живу, как семья, родители, ел ли я сегодня и не ночую ли на вокзале. Мог, наверное, каждую минуту заложить и сдать. Но, заметьте, не заложил и не сдал. Спасибо ему за это!