города, где я бывал глава2-1

ВЛАДИВОСТОК
Побывав проездом в Москве, мы двинулись в путь по Сибирской магистрали. В то время тянуть составы впрягали паровозы, работавшие на угле. Пыхтя и дымя, они тащились до Владивостока 14 дней. На крутых подъёмах через Саянский, Яблоневый и Становой хребты подцепляли впереди и сзади по паровозу.
Это была симфония. Среди бескрайней тайги ползла тонкая ниточка пассажирского состава. Тайга и затерявшейся в ней пыхтящий паровоз воспринимались в естественном контрасте: природа впечатляла своим величием.
Через большие промежутки из ниоткуда возникали маленькие станции с обворожительными именами: Ангарск, Зима, Слюдянка, Шилка, Ерофей Павлович. Реже возникали города: Новосибирск, Красноярск, Иркутск, Улан-Удэ, Чита, Хабаровск. Пересекались могучие реки – Обь, Енисей, Амур.
Путь пролегал мимо легендарного Байкала. Это сразу ощущалось, когда на ближайших к нему остановках появлялись кричащие продавцы с вязанками истекающих жиром копчёных омуля и хариуса. Каждую поездку паровоз останавливался возле Байкала, ожидая и пропуская встречные поезда. А поскольку ожидание иногда затягивалось надолго, из вагонов высыпали пассажиры: кто просто налюбоваться на дивную прозрачность воды озера, кто омыть руки, а кто посмелее – даже окунуться в бодрящие священные воды. Проходил встречный, стоявший паровоз гудел, и взбодрённые радостные люди загружались в вагоны. Путешествие продолжалось.

«Прощай, тайга, обнимемся с тобой.
Прощай тайга и поминай как звали.
А соловьи поют наперебой
По всем лесам сибирской магистрали…»

Точнее Танича не скажешь. Соловьиные ночи сибирской магистрали величественнее всех симфоний мира.
Нужно было пройти ещё неисчислимое количество туннелей, после которых возникал Приморский край – дивное сочетание тайги и субтропиков.
Для мамы переезд был причиной отчаяния: «Куда завёз нас отец!»
Это было так далеко от привычной жизни. Я мог и нашёл себе друзей, отец жил службой, а мама была совершенно одна. Причём, она была больна и большую часть времени проводила в постели. В жизни она перестала быть участником, а просто присутствовала.
Что до меня, то переезд в 12 лет был приключением, а впечатления – новыми. Познавание мира поднималось ещё на одну ступеньку. Изменялся масштаб восприятия. Что увидел я? Бухту Золотой Рог, мощный порт, тихоокеанский флот, военных моряков. Я увидел Тихий океан. Я увидел женщину, несущую с базара краба. Она держала его за одну клешню, а вторая волочилась по земле. Я увидел кедры, спускавшиеся с сопок прямо к океану. Я увидел голубые распадки и журчащие там ледяные ручьи. Познавал я всё это постепенно. А счастье познания рождает радость жизни. Мамина печаль мне была недоступна. Мама была рядом и этого мне вполне хватало.
Отец был назначен начальником Первого отдела (контрразведка) управления Дальневосточного погранокруга и заместителем начальника округа – генерала Зырянова. А товарищ генерал сыграл с нами злую шутку. Работников управления поселяли в дом на ул. Колхозной, 19, специально построенный для этого. Квартиры для конкретных офицеров предназначались разные. Для генерала – семикомнатная, на третьем этаже. А для офицеров чином пониже – пониже этажом и с меньшим количеством комнат. Но генерал есть генерал, и он выбрал себе однокомнатную квартиру на втором этаже, а нам приправил эту одороблу.
Расположение комнат было хаотичным: из одной комнаты можно было переходить в две или три. Можно было долго искать друг друга, причём – аукаясь. Нашу печаль поймёт только член семьи военнослужащего. В их квартирах никогда не бывало приличной мебели. А где же её взять для семикомнатной квартиры? Поэтому наша одоробла, в основном, пустовала. Обустроенной были только спальня, гостиная и кухня.Но зато с балкона третьего этажа весь порт в бухте Золотой Рог был как на ладони.
1949 г. От Победы – рукой подать. По городу ходили отряды пленных японцев с красными флажками, распевая советские песни. Они занимались строительством во Владивостоке. То ли восстанавливали, то ли просто строили. Этого я не знаю. Но – ходили и пели. Оживляли ландшафт.
Город отличался своеобразием, подобного которому я нигде не видел – езда на грузовых автомобилях. Здесь это было обыденно. Рельеф города был холмистым, светофоров нигде не было. Грузовики не могли развивать больших скоростей и, кроме того, подъезжая к перекрёстку, они притормаживали. Потенциальный пассажир подбегал, хватался за верх заднего борта и перемахивал в кузов. Выход на нужном перекрёстке осуществлялся в обратном порядке. Ещё один нестандартный способ езды – на «колбасе» трамвая. «Колбаса» – это отросток сзади вагона, предназначенный для сочленения с прицепляемым. Если для первого способа мне не хватало роста, то со вторым я освоился вполне.
Здешний климат существенно отличался от молдавского. Самым суровым временем была зима. Ветра дули необыкновенные. Когда я шёл в школу, меня, за малым, не сдувало. И, хотя идти до школы по ул. Китайской вверх было всего два квартала, испытание было недюжинным. Зато осень была золотая.
Владивосток находится на широте Сочи. Но близость океана определяет всё. Осенью леса приморья были полны грибов. Отец иногда вывозил нас с мамой по грибы. Мы набирали столько, что для их вымачивания с натягом хватало ванны для купания. Правда, грибы были, в основном, для соления – грузди.
Близость и влияние Китая чувствовались на каждом шагу. Яблоки здесь – только китайские. А за городом это ощущалось обоняемо: поля, которые китайцами обрабатывались, удобрялись не навозом, а фекалиями. Духман стоял, как говорят в Одессе, ты меня извини.
В российских деревнях наши исконные сидят на завалинках и щёлкают семечки. А здесь – своё: они «щёлкают» вяленую корюшку. У входа в дом перед скамейкой, на которой сидит абориген (мыслится – житель Владивостока), стоит мешок с вяленой корюшкой. Он лущит её и ест всё время, пока протекает разговор.
Друзей я обрёл быстро и оригинальным способом. Территория нашего дома была огорожена забором. Со стороны улицы это был забор из металлических прутьев, просвет между которыми позволял мне проникать во двор не через калитку. Перпендикулярно ему стоял непрозрачный дощатый забор, отделявший наш двор от соседнего. В первые дни после приезда я вышел во двор поиграть в футбол своим мячом. Через некоторое время из-за дощатого забора показалась голова:
- Можно поиграть?
Мы играли до тех пор, пока приглашённый не ударил сильно, перебросив мяч через забор. Больше я своего нового мяча не видел. Зато обрёл друга. Не помню, как это детально произошло, но о мяче с ним я никогда не заговаривал.
Коля Ильин был старше меня. Ему исполнилось 16 и он уже работал то ли столяром, то ли учеником столяра на заводе «Кунгас». Кунгас это небольшое деревянное рыболовецкое судно на Дальнем востоке. Жил он в соседнем дворе за дощатым забором, скорее в каморке, чем в квартире, вместе со своей, как он называл, матушкой. Дружба со мной ему льстила, потому что я тянул его в свой круг, куда ему без меня хода не было. Соседний с другой стороны дом тоже был заселён пограничниками, только рангом поменьше. У них были одни дочери, вместе с которыми, как говорят сейчас, мы тусовались.
Этот двор не был огорожен и имел приличную пустую площадь, на которой мы решили строить волейбольную площадку. Вот тут я впервые проявил организаторские способности. Точнее – у меня их «проявили». Почему-то все увидели во мне руководителя. Ко мне подходили, меня спрашивали, а я отвечал, направлял, указывал. И площадка со столбами, волейбольной сеткой, с подлежащей разметкой – состоялась. Так я мужал.
Волейбол стал нашей всеобщей игрой. В основе всех команд были девочки. Только мы с Колей обозначали там мужское начало. Всё было чинно, благородно. И вдруг во дворе появились два «маримана». Это пацаны старше нас – лет по 18-19. Они были на каких-то пароходах, наверное, юнгами. А мы для них, конечно, – салагами. Вели они себя нагло – матерились, отпускали нелестные реплики по поводу наших подруг. Мы с Колей пытались призвать их к порядку. Но кроме хамских насмешек ничего не получили взамен.
Однажды, я сидел и обедал, в дверь позвонил Коля. А когда мама открыла, он кое-что мне сказал. Я сорвался из-за стола, и мы стремглав бросились во двор. Оказалось, что мимо шёл один из«мариманов». Я столкнулся с ним лицом к лицу, а Коля оказался сзади. Взбешённый, я орал:
- Долго будете ещё хамить!?
А он мне всё так же нагло отвечал:
- А хули.
И я впервые заговорил стихами:
– «Хули» – в Туле, а здесь – Владивосток!
По мастерству и убедительности это была у меня самая лучшая рифмованная строчка в моей жизни. В это время Коля, стоявший сзади, встал на четвереньки за спиной наглеца. Это была так называемая «коробочка». Я толкнул наглого дылду, и мы побили его недолго и не жестоко ногами. Я через решётку ретировался домой, а Коля исчез во дворе. Оставалось ждать вечера. Что будет – мы не знали: ребята были много сильнее нас. Но, когда мы появились для игры в волейбол, всё было в ажуре. Тишина и никакого мата. Так я мужал.
С Колей мы проводили свой досуг вместе – играли в волейбол, в тёплое время ходили в купальню ТОФ (Тихоокеанского флота), а зимой – на каток. Перед купанием и катанием мы заходили к Коле в его конуру, где принимали по чашке бражки, приготовленной его матушкой. Единственно, к чему я не приспособился – это рыбная ловля. К ней я испытывал стойкую антипатию, и Коля уходил на рыбалку сам Мне претило постоянное высиживание и выжидание – это было чуждо моей натуре. Ловилась, в основном, навага.
Отец рассказывал о рыбной ловле. Когда он выезжал на границу, в свободное время его снабжали всем для этого необходимым. Но он считал, что никакая наживка и прикормка не нужна. Надо только забросить леску с крючком в воду. Рыбы у берега столько, что она брала на голый крючок. Ну а что творилось с рыбной ловлей, когда метать икру шли кета и горбуша, уже и сейчас всем известно, а тогда это было ещё круче.
Нашлись в школе и «настоящие» товарищи, которые приобщали меня к текущему времени. Я начал курить. Вы представить себе не можете, что мы, пацаны, курили тогда. Гораздо позже, когда появились сигареты с фильтром, сигареты «Дукат» и «Прима» курильщики называли противозачаточными. А в те года эти марки были "высокосортными". У нас в ходу были – «Спорт», «Север», «Памир» и другие, названия которых я уже не помню. Это были тоненькие папиросы. Мы звали их – «гвозди». Единственным их «достоинством» была низкая цена, и поэтому для нас они были доступны. Мама курила, но только папиросы «Казбек». Курить ей запрещалось. И она потихоньку просила меня покупать их для неё. Чего не сделаешь для мамы.
Покупал я ей и селёдку. Она любила острое. Сидя всё время на пресной пище, она дорывалась до роскошной тихоокеанской сельди. Но платила за это жестокими мучениями. Так сотворено – мы должны платить за наши слабости.
Все мои услуги родителям всегда оказывались нелепыми. Помню, однажды родители решили сходить в кино и послали меня за билетами. Я билеты им принёс. А когда они спросили, хорошие ли я взял билеты, я ответил – самые лучшие, на первом ряду. Это у них, не знаю почему, вызвало смех.
Отца я любил. Но он постоянно находился на своём рабочем месте- на границе. И потому я рос под крылом матери. А появление отца для меня был праздником. Он внутренне был юмористом. В одну из поездок на Курилы командир катера дал ему для прочтения сборник морских примет типа: "если солнце село в тучу, жди моряк на море бучу". Там их было бесчисленное множество. Возвращая книгу, отец сказал, что по его мнению одной приметы там всё- таки не хватает. На вопрос- какой, он ответил: "бабка бзднула на ходу, жди моряк теперь беду". Со временем я осознал, что тяга к юмору у меня наследственное. Но во Владивостоке это сыграло со мной злую шутку.
В шестом классе со мной учился Гуменюк. Фамилия казалась мне смешной и когда учительница вызвала
-Гуменюк!
я сдублировал
-гомнюк.
Она повторила, повторил и я.
Тогда она написала в дневник приглашение отцу. Я дожидался его ни о чём не подозревая.
Гнев отца был испепеляющим.
-Фамилию позоришь! Убью!
Мать безуспешно пыталась защитить меня. Разьярённый папА сломал стул, ударив им по столу. Я испугался, выскочил в коридор, схватил пальто и убежал. Два дня я скитался по городу. Ночевать приходил в наш дом и спал на чердаке на трубах отопления. Во вторую ночь, когда я устроился на ночлег, дверь открыла мать и робким голосом звала:
- Бо-оря, Бо-оря.
К матери подошёл отец
- Жрать захочет, придёт.
И захлопнул дверь.
И я конечно же пришёл. Не к Отцу, а- жрать. И это осталось на всю жизнь. Поэтому книги свои я посвящаю своей матери.
Прибрежная часть Приморья, прилегающая к Владивостоку, была великолепна. Станции Тихоокеанская, Двадцать второй километр были загородной зоной отдыха. Туда ходили «электрички», как мы называем их сейчас, а тогда это были тепловозы. Тайга с сопок сбегала почти к океану, оставляя отдыхающим маленькую песчаную полоску. Купались в огороженных сетями купальнях: вокруг водилось много ядовитых медуз – крестовиков. Это маленькая, с пятак, медуза с крестиком на верхней её части. Укус её, говорили, был ядовитым, а исход – иногда летальным.
На этом побережье находились санатории и пионерские лагеря. Однажды я отдыхал в таком пионерлагере, а мама – в находящемся поблизости санатории. К нам приезжал писатель Задорнов – автор романа «Амур-батюшка». Вокруг пионерлагеря в то время была ещё первобытная тайга. Лимонник, заросли папоротника, высокие кедры, увитые плющом. Тогда добыть кедровый орех можно было только забравшись на кедр. Это сейчас «прогрессивное человечество», чтобы обнести кедр, валит его бензопилой. А мы лазили, набивали шишками рубашки, перевязывая их рукавами. Рубашки потом приходилось выбрасывать: смола не отмывалась.
Впоследствии мне так хотелось проехать по городам, в которых я бывал, но ни в Тирасполе, ни в Кишинёве, ни во Владивостоке побывать мне не пришлось.
И вот, в 1952 г. отца переводят в Москву на курсы академии им. Фрунзе. Прощайте, Владивосток и Приморье. Прощай, Тихий – или Великий – океан, который за два годая уже успел полюбить.
МОСКВА
Мы поселились на ул. Чайковского, 19. Это между Смоленской площадью и площадью Восстания. Странное дело: прошло более 60 лет, а я до сих пор помню, что хозяина квартиры звали Иван Калистович и что он продал свою дачу за 80 тыс. руб.
Школа, в которую я поступил, была во дворе этого дома. Очень удобно. Конечно, знакомство с Москвой было шапочным. Обстоятельства жизни выработали у меня ускоренную адаптацию к изменяющимся условиям. Я как-то сразу окунулся в широкий московский размах, доступный моему возрасту: Садовое кольцо с четырёхрядным движением, «ладони голубых площадей», троллейбусы, метро. Простор и свобода после тесноты и примитивности боярского Кишинёва и первозданной удалённости тихоокеанского порта. Мне было 15 лет, а это уже кое-что.
Об этом периоде у меня осталось несколько воспоминаний. Первое – школа. Она располагалась рядом, внутри двора. О школьных учителях у меня провал, кроме учительницы географии. Валя-географиня, так мы её звали. Она была поэтом своего предмета, любила географию до безумия, вколачивая её в наши души безапелляционно и настойчиво. Нынешнее поколение не знает порой названия столиц государств. А мы на память рисовали на доске карты государств, союзных республик, краёв и областей, укладывая их в авоську параллелей и меридианов, нанося положение городов, рек и полезных ископаемых. Мне она привила интерес к Африке. Я даже приобрёл книги первых её исследователей – Стэнли иЛивингстона.
В этой школе у меня второй раз шевельнулось влечение к иронической поэзии. Я написал «поэму», естественно – на тему о географии. Из неё помню только одну строфу, посвящённую самому толстому ученику нашего класса:

Ищет там Стручков чего-то,
Лезет в горы Копетдаг,
Но в Тургайские ворота
Не пролезть ему никак.

Копетдаг – это горы на юге Союза, попасть в которые можно только через просвет в рельефе, называемый Тургайскими воротами. А что? Вроде ничего.
Лёня Коноплёв – мой московский друг и одноклассник. Он жил в том же школьном дворе, что способствовало нашему быстрому сближению. Коренной москвич. С ним мне было легче ориентироваться в городе.
В то время подрастающие юные головы вдохновлял Тарзан– герой одноимённого трофейного фильма. Роль Тарзана исполнял Джонни Вейсмюллер – чемпион мира по плаванию. А-у-а-а! – неслось из каждого двора. На деревьях появились верёвки, трапеции. Много было поломано рук и ног. Я уже не помню, сколько всего в фильме серий, но как только появлялась новая, мы с Лёнькой бежали в кинотеатр «Баррикада» на площадь Восстания, чтобы потом щеголять перед одноклассниками своей эрудицией.
Деревьев, где бы мы могли демонстрировать своё бесстрашие, в нашей округе не наблюдалось. Поэтому мы проявляли его в любой другой доступной для нас форме. Не помню, кому и по какому поводу я заявил, что пройду по карнизу из окна в окно нашего класса. А класс-то – на третьем этаже. А карниз– это выступающие части кирпича шириной 10-15 см с внешней стороны стены. А внизу-то асфальт. У меня и сейчас немеют кончики пальцев рук и появляется холодок внутри, когда я вспоминаю и представляю всё воочию.
Мне было 15, и больше могло уже не быть. Но: сказано – сделано. И шагнул за окно. Оторвав руки от окна, я посмотрел вниз... Не знаю, что руководило мной. Передвигаясь мелкими шажками, уже не глядя вниз, я достиг соседнего окна, а когда вцепился в раму, оторвать меня было уже невозможно. Взамен на всю жизнь я приобрёл стойкую боязнь высоты.
Прошло время, отец с отличием окончил курсы академии, был занесён в её «Книгу сталинских питомцев», повышен в звании и направлен для дальнейшего прохождения службы – в Закарпатье.