На пепелище прошлого

Очерк


Что я помню из раннего детства? Утопающие в майском белом цветении фруктовые сады в родной станице отца – Грушевской... Когда идёшь среди вспаханных и засеянных колхозных полей просёлочной дорогой, которая тянется вдоль густых зелёных лесопосадок, кажется – равнине не будет конца. Кругом, куда ни глянь, до самого горизонта – всё степь да степь… Вот правда, справа, – аккуратно опаханный тракторами, одинокий древний курган. Отец рассказывал: в старину, когда уходили казаки в ратный поход на турок, шапками насыпали вблизи станицы высокий курган – столько много войска шло против «басурман». Когда возвращались – снова насыпали курган, рядом. И был второй – намного меньше первого. Знать мало казаков с войны вернулось. Со временем курган осыпался, сравнялся с землёй, и совсем его не видно стало. Что и возвышалось в степи – так остатки первого кургана. Такова легенда. Не знаю, правда, или нет. Отец рассказывал…
Мы часто приезжали с ним на его родину, в станицу. Чтобы не ждать рейсового автобуса, который ходил из Нововчеркасска очень редко и, как правило, – набитый битком, шли в Грушевку пешком от Красного Колоса. Полями. И когда добирались, наконец, до старого станичного кладбища, приткнувшегося на высокой горе, – внизу величественно открывалась широкая панорама поймы реки Тузлов и всей бескрайней заречной долины. Под горой, до самой речной излучины, – утопающие в белой фате садов грушевские станичные дворы. Среди садов – знакомый силуэт разрушенной церкви Иоанна Богослова.
История храма примечательна. Он благополучно пережил и революцию, и Великую Отечественную. Потом, после смерти Сталина, видимо, начался новый виток борьбы с религией, и в 1957 году церковь официально закрыли. Вначале в ней был клуб, после колхоз имени Ленина стал использовать её под зернохранилище. Помню, мы, мальчишки, в детстве залезали в храм через разбитые окна, находили внутри противогазы времён Великой Отечественной войны.
Родина отца, а значит – и моя, где прошло моё босоногое детство. Старая казачья станица…
Тогда официально не говорили станица, в ходу в советских чиновных кругах было: деревня, село. В школе архаичное слово казаки произносили только с привязкой к какому-нибудь веку. XVII – восстание Степана Разина, XVIII – Емельяна Пугачёва. XIX век неизменно ассоциировался с атаманом Платовым, с Бородино…
Но в жизни было совсем не так. В Грушевской – слово казак не переводилось сроду. И станицу свою мои земляки никогда не называли селом или деревней – только станицей! И не в пику официальной демагогии, а потому что привыкли, потому что так оно и было на самом деле. И казаками были по праву рождения и наследства, ведя свой казачий род от славных героических предков, как бы не мудрствовали лукаво власти, как бы не расказачивали и не расстаничивали…
Привольно раскинулись грушевские богатые угодья вокруг станицы, протянувшейся на семь с лишним километров вдоль небольшой речки Тузлов, или Тузловки, как ласково называли свою реку местные жители. В необычном месте поселились издавна казаки – под крутой горой в узкой долине, по которой с востока на запад протекает неглубокая, заросшая камышом и чаканом речка. Потому и разрасталась станица только в длину – в ширь некуда было: мешали высокая круча слева и Тузловка по правую руку. Есть места, где только один двор и стоит, – так близко подходит речка к меловой горе, из которой станичники исстари добывали ракушечник. Нужный в хозяйстве камень шёл на укладку оград и различных дворовых построек, отчасти – на продажу.
Да и без того не бедно жили мои земляки. Даже во времена советской власти, при Хрущёве, столы ломились от всевозможных домашних, крестьянских яств. Парное молоко из-под собственной коровы – каждый день. Творог, сметана, масло, – всё своё, не покупное. Даже хлеб, помню, моя родная тётка Дуся пекла сама: белый, пышный, мягкий как вата. А мёд с собственной пасеки, а огромные, созревшие под щедрым донским солнцем кавуны, что значит по-городскому – арбузы… А дыни-репанки с бахчи, которые тоже имелись чуть ли не у каждого грушевского колхозника: сладкие, как мёд – куда до них нынешним африканским бананам! А яблоки белый налив, которыми летом, усыпаны были все станичные дворы, так много и щедро они родили. Их ленились подбирать с земли, всё, что с земли – шло на прокорм свиньям. А тянуться за яблоком на ветке – лень. Да и не дотягивались мы, пацаны, до высоких веток. Идёшь по саду, яблочка захотел, тряхнул дерево – и обрушится на землю целый град крупных перезрелых плодов. Одно выберешь покрупнее, поплюёшь, оботрёшь о рукав рубашки и – пошёл, насвистывая, грызя рассыпчатую, белую сладкую мякоть, что так и тает во рту. А остальное, что под деревом – домашней живности.
Поистине, не жизнь – земной рай был в те благодатные, Богом избранные времена на казачьей земле. Правда, не забывались и обиды, нанесённые Москвой в революцию и Гражданскую. Да и в хрушёвское время не раз обижали власти казаков. И довольно круто. Станичники внешне оставались покорными, внутри же всё бурлило и рвалось наружу. Однажды, в очередной приезд, слышал от тётки Дуси, рассказывавшей вполголоса брату (моему отцу):
– Слыхал, Егор, новость?
– А что случилось, сестра?
– Надысь на майские четыре выходных подряд выпало: четверг, пятница, суббота и воскресенье. В воскресенье – Пасха. Нет бы дать народу отгулять свои законные, праздник отметить по человечески, так куда там… Хрущёв один выходной отобрал и объявил рабочим днём, и как раз – воскресенье! Ну, в Новочеркасске на НЭВЗэ ночью плакат вывесили: «Спасибо партии родной за такую ласку, что отобрала выходной и обосрала Пасху!»
Вот характерное отношение местных жителей к Советской власти. И мне надолго после запомнился тёткин рассказ. Я стал расспрашивать отца, как жили раньше грушевские казаки.
– Хорошо жили, сынок, – говорил он, подвыпив. – Хозяевами были на своей земле, не подёнщиками. Едет, допустим, казак по дороге на повозке. Дорога вузкая-вузкая, вдвох никак не разминёшься. Казак правит пустой, по хозяйственным нуждам, а встречь ему кацап на гружёной телеге. Просит казака: сверни, мол, станишник, в сторону, у грязь, ты ж всё одно порожняком, а я с мяшками. Казак выхватывает плеть из-под себя и как зашумит: ах ты такой, рассякой, москаль, лапотник воронежский! На нашей казачьей земле живёшь, хам, и я же тебе дорогу уступай! А знаешь ли ты, что землю эту мои предки, донские казаки, кровью своей густо полили, не щадя себя, на смерть с турками и татарами бились. А ну, – геть зараз с дороги, не то плетью запорю! Кацап с дороги в грязюку и свернёт. А куды денешься? Наша власть была, казачья.
– И куда подевалась? – спрашивал я у отца.
– Коммунисты, подлюки, забрали, – угрюмо отвечал отец, наливал очередной, полный до краёв стакан красного. Жадно выпивал и неожиданно заканчивал: – Вот получу аванс, поеду у Грушевку, напьюся до чёртиков, откопаю в саду отцову шашку и пойду рубать коммунистов, как Гришка Мелехов!
Это был единственный литературный герой, которого признавал отец…
Хорошо по вечерам в Грушевке. До сих пор помню зазывное мычание сытых коров, возвращающихся с дневного выпаса. Пастухи – настоящие казаки на конях – гонят большое стадо по главной улице, которая тянется через всю станицу. В переулки, где – хозяйские дворы, коровы сворачивают сами. Каждая неизменно идёт к своему – никогда не спутает. Собаки во дворах на цепи обгавкивают крупных, с внушительными рогами, добродушных животных. Но лают чисто для порядка, чтобы показать перед хозяевами холуйское усердие. Лохматые охранники тоже знают своих бурёнок и всерьёз бросаются только на чужих. Куры кудахчут, суетливо склёвывая с земли рассыпанный хозяйкой корм, гуси и утки шумно хлопают крыльями, гогочут и крякают, плескаются в мутной луже у корыта. Цыплята под ногами попискивают. Жёлтые пушистые комочки утят жмутся к сердитым крикливым «мамкам».
Идёшь босиком по пыльному, не подметённому двору (детвора всё лето бегала по станице босиком) – под ногами крестообразные следы куриных лапок, комочки навоза. Чуть дальше, у коровника – большие коровьи лепёшки. В городе бы скривились при одном упоминании об этом неприглядном, специфически пахнущем веществе, а в станице и оно шло в дело. Помню, как месили в большом корыте ногами мои старшие двоюродные сёстры коровий навоз, перемешанный с глиной и соломой. Потом из этого месива тётя Дуся лепила аккуратные кирпичи – кизяки. Их складывали ровными высокими пирамидами для просушки, и зимой топили печку.
Незабываем запах кизячного дыма из труб по утру, который сейчас уже не почувствуешь, да и самих кизяков никто в Грушевке давно не лепит. Был я недавно в родной станице – впечатление грустное, как будто на кладбище побывал… Всё изменилось до неузнаваемости. Там где пылили раньше с ребятами на больших взрослых велосипедах, – теперь городской асфальт. Проносятся иностранные автомобили. А ведь как хорошо было раньше промчатся по этим местам на велике. Тогда это был самый популярный и распространённый вид транспорта. Мотоциклы с колясками имели не многие. А уж о машинах и говорить нечего. Тот, кто покупал собственный автомобиль, хотя бы старый «Запорожец», «горбатый» по уличному, – считался богачом! На велосипедах ездили и взрослые и детвора. Мальчишки помладше, как правило не дотягивались короткими ногами до педалей и гоняли стоя, просунув ногу под раму. Смешно и грустно было на это смотреть. Скажешь сейчас – никто не поверит. Заелись современные люди, привыкли к дорогим и крутым, навороченным иностранным машинам. На обладателей старых отечественных «Жигулей» смотрят как на нищих. На мотоциклах ездят только лихие байкеры, да молодые городские «самоубийцы». А велосипедистов в городе уже почти не увидишь, если и есть – либо спортсмены, либо школяры-малолетки.
Изменились времена, изменились нравы. Забыли люди о прежней жизни, как бы вычеркнув её напрочь из памяти. А мне почему-то грустно проходить по родимым, некогда дорогим сердцу местам. Вот был недавно у бабушкиного дома в Ростове, на проспекте Шолохова перед мостом в аэропорт, бывшей улице Октябрьской. Бабушка давно умерла, продали родственники старый, ещё довоенной постройки дом, в котором, к слову сказать, я и родился. Огромные трёхэтажные хоромы отгрохали новые хозяева на месте бабушкиного скромного жилища. Можно сказать: шик, блеск, красота! А мне почему-то грустно. Смотрел я на всё это показное великолепие как на… пепелище… Да и чем оно было для меня на самом деле, если ничего не осталось от старого, привычного, родного… И горько стало до слёз, до спазм в горле. Захотелось поскорее уйти, чтобы не смотреть, не травить понапрасну душу.
Так же и в станице Грушевской… Был недавно проездом. Походил по знакомым с детства местам, но не узнал. Нет больше тёткиного дома – продали после её смерти сын и две дочки, мои двоюродные брат и сёстры. Посмотрел на двор, в котором прошло моё детство, и – чёрная тоска напала. Бежать захотелось поскорее отсюда, как и в Ростове, когда был на месте бывшей бабушкиной хатёнки…
В Грушевке прошёл по переулку до угла, свернул на знакомую улицу, в самом конце которой, угловым, возвышался раньше родовой курень моего отца, в котором он родился, куда приезжал всегда, гостил у племянника, выпивал, рыбалил и ловил раков в Тузловке (двор – почти на самом берегу, только спустишься с небольшой возвышенности)… Но и этого места не узнал, и ничего ровным счётом не воскресил из полузабытых детских воспоминаний. Всё не то, всё не так, всё чуждо и враждебно, как будто захватили Родину иноземцы! И захотелось бежать из родимых мест. Бежать, как после пожара или наводнения, которые смели всё, что было дорого сердцу, не оставив камня на камне.
И удивительно, – это же чувство испытываю, глядя с высоты своих детских романтических впечатлений на всю современную страну, так называемую Россию. Внешне – всё блестит американской рекламной роскошью и навороченным «евроремонтом» городских улиц, особенно в царственной, державной Москве, а внутри, в душе – жуткая пустота от всего этого показного великолепия, внешней блестящей мишуры. Как будто купили нас заморские хитрые дельцы, как раньше, конкистадоры – папуасов – за стеклянные, раскрашенные бусы, и прочие красочные безделушки. Посмотришь – снаружи всё блестит и сияет вроде восстановленного после четырёх жестоких штурмов Грозного, – а как вдумаешься и вникнешь в потаённую суть происходящего, всё – как после Батыева нашествия кажется!
Идёт пир показного великолепия в современной России… Но это – пир во время чумы. И не вперёд идёт пресловутый «пароход современности», а тонет, как непотопляемый с виду «Титаник»… капитализма.
Больше ничего не хочется говорить о Родине, потому что её нет. И ничего уже не возродится, а если и возродится, то совсем в другом качестве. Но об этом пусть напишут наши дети или внуки, потому что – им жить. И, может быть, радоваться новой непонятной действительности. А мне доживать, погружаясь в сладостный туман воспоминаний о прошлом моей любимой, изуродованной недругами Родины.

6 сентября 2013 г.