Августин - Божий человек часть 1

Предлагаю вашему вниманию беседу Д.Л.Быкова
Августин - Божий человек часть 1
~ 31 января 2016 года ~
Стенограмму составила Красных Татьяна

Августин — Божий человек
Здравствуйте, дорогие друзья, большая радость всех вас видеть. Естественно, перед началом разговора о Блаженном Августине следовало бы в лучших традициях исповеди обратиться к нему с долгим и пафосным восхвалением и с понятным самоумалением. Т.е. примерно в течение первых трех глав говорить только о том, насколько я недостоин говорить о нем вообще.
Мне нужно сделать здесь важное предуведомление. Я не собираюсь, поскольку это не в моей компетенции, ничего говорить о теологической составляющей трудов Августина. Они меня интересуют исключительно с литературной стороны. И в свое время, как сейчас помню, не в силах ничего понять в политэкономии, я отделался на журфаке рефератом о языке «Капитала». И он мне был благополучно зачтен. Т.е. анализ «Капитала» как литературного произведения, главным героем которого является товар, грубо обладающий стоимостью, это мне как-то позволило избегнуть разговора о глубинах достаточно сомнительного труда.
Что касается Блаженного Августина, то будучи крупнейшим, вероятно, христианским мыслителем, ну уж во всяком случае крупнейшим христианским мыслителем первого тысячелетия христианства, будучи человеком чрезвычайно высокой философской культуры, и нагромоздившим невероятное количество сложностей в своих текстах, он достоин изучения гораздо более серьезного, нежели лекция, к тому же лекция непрофессионала.
Я собираюсь говорить только об «Исповеди», и только об «Исповеди» как о начале классической европейской литературе, «Исповеди» как о начале европейской прозе вообще. Мне представляется, что «Исповедь» Блаженного Августина, сочиненная им примерно в 40-летнем возрасте, и не являющаяся единым текстом, а собранием 13 книг, каждая из которых посвящена отдельному аспекту его духовной автобиографии, она является, рискну сказать, таким своеобразным прустовским мега-текстом. для времен Блаженного Августина. Т.е. для IV — V — VI веков, когда только зарождается, на самом деле, христианская теология.
Блаженный Августин, который прожил 75 лет, достаточно долгий век, к сорока ощутил необходимость, хотя формальным поводом к написанию «Исповеди» была просьба его учеников, желавших получить некий синтез его духовного опыта. К сорока годам, вот к этой самой середине di nostra vita, который у Данте 35 лет, а у него — 40 , ощутил необходимость некоторой ревизии, или, скажем иначе, некоторой рефлексии, по поводу своего духовного опыта. И в этом смысле «Исповедь Блаженного Августина» Для нас бесценна. Потому что это единственный для нас, единственный доступный, единственный внятно написанный текст, который позволяет современному человеку, отлично осведомленному насчет всех доказательств атеизма, понять, зачем ему все же нужен Бог. Это — отчет о необычайно глубоких пластах памяти.
Блаженный Августин, как мы знаем, и собственно 10—я книга, лучшая книга «Исповеди» рассказывает об этом необычайно подробно, Блаженный Августин выводит бытие Божие не из внешних признаков, не из творения, о чем он замечательно подробно говорит. Никоим образом не из очевидных свидетельств божьего могущества. В этом, кстати говоря, самое интересное. Потому что все проявления судьбы, в которых мы обычно находим те или иные доказательства Божьего бытия, он рассматривает исключительно как случай. Нужно сказать, что книги Августина, ну «Исповедь» во всяком случае, «О граде Божием» - произведение куда более сложное, объемное и мощное, и мы совершенно не входим здесь в его рассмотрение, - «Исповедь» Блаженного Августина поражает прежде всего смелостью интеллектуальной. Рискну сказать, что он произвел в богословии примерно тот же переворот сюжетный, который на фабульном уровне произошел в детективной прозе только в XX веке. И когда еще примерно с романа Хьёртсберга «Ангела», и соответственно с фильма «Сердце Ангела», главный сыщик начал искать себя, а не другого преступника.
Блаженный Августин доказывает, что Бога можно найти только в себе, или его нет нигде. Вот этот знаменитый зачин 10-й книги, где долго перечисляется: может быть Господь там? Может быть Господь сям? Может он в красоте творения? Может быть он в силе, но сила есть и у вола. Может быть он в красоте, но красота видимого неба — это то, что представляется с горнего неба землей. В сущности, достаточно ничтожная, грубая красота, вроде тех грубых законов, которые впервые открылись Моисею. Законов до-христианских. А настоящая красота, конечно, в христианстве, и конечно, в умозрении.
«Где же может быть Бог мой?» - вопрошал я себя.
И в неуклонной череде этих вопрошаний он доходит до памяти. И только в памяти Бога и находит. Вот этот кусок я потом подробно прочту. Пересказывать его невозможно. Скажем вначале немного собственно о прустовском замысле Августина и о том, почему он за эту книгу взялся. О том, почему в этой книге для нас заключена столь благая, столь радостная весть.
Нужно сказать, что книга эта написана человеком, который прошел через горнило величайшего разочарования. Разочарования, во-первых, во всей науке, в мудрости научной, поскольку наука не отвечает на вопросы о цели, о смысле и о счастье. Она не дает ему никакого счастья, хотя безусловно дает ему, что он неоднократно подчеркивает, очень важный повод для высокомерия. Она дает ему чувство самоуважения. И надо сказать, что молодой Августин, а он очень хорошо это в себе отслеживает, постоянно стремится именно к удовлетворению собственного тщеславия.
Сначала, лет примерно до 13, он лучше всех играет в мяч. И он отмечает, что ни в коем случае не следует порицать детей за увлечение играми. Все, что будет потом, во взрослой жизни, это те же самые игры. Сначала (вот этот замечательный абзац) мяч, орехи, воробьи, потом богатство, слава — все это лишь другая линейка — подчеркивает он, - другая система мер.
Цитата
Все это одинаково: в начале жизни – воспитатели, учителя, орехи, мячики, воробьи; когда же человек стал взрослым – префекты, цари, золото, поместья, рабы – в сущности, все это одно и то же, только линейку сменяют тяжелые наказания.
Все есть уничтожение трех главных страстей, и которые, по Августину, пытаются стать заменой счастью, но никогда этим счастьем не являются: похоть, тщеславие и любопытство. Самое интересное, что любопытство, т. е. сфера науки, причисляется им к тем же похотям духа, о которых он говорит с крайним пренебрежением. Долгое время он полагал, что наука даст ему ключ к познанию мира. Точно так же он полагал, что умение играть в мяч даст ему ключ к превосходству над сверстниками. Но все это, как он пишет, все более покрывало меня духовной паршой. Пожалуй, - и вот это тоже удивительная черта Блаженного Августина, - наибольшее милосердие, я бы сказал, наибольшее снисхождение проявляет он к похоти. Потому что справедливо совершенно замечает, что похоть есть всего лишь земной, грубый аналог божественной любви, один из тех немногих суррогатов ее, который нам дан в повседневной практике.
Он (Августин) все время очень трогательно оправдывается. Что кстати вообще в этой книге прекрасно, мы сейчас поговорим о ее жанровом своеобразии, он все время ведет с Господом необычайно трогательные и для современного читателя умилительные разговоры. Он охотно признает все свои грехи, но далее, как человек умный и не вполне оправившийся от своего тщеславия, он начинает трогательно оправдываться. И вот это особенно нам в нем приятно. Потому что он не впадает постоянно в эту тоже безусловно похоть самоистязания, не впадает в саморугание.
Он говорит: да, Господи, конечно, я после долгих скитаний нашел женщину, которая очень мне полюбилась, женщину, с которой я не вступил в брачный союз, но, Господи, я был ей очень верен. Я был в этом очень постоянен. И хотя родители подыскивали мне другую невесту, но я оставался привязан к одному ложу. Конечно, это было не то, конечно, это не была божественная любовь, но даже в этом, Господи, я старался вести себя пристойно.
И вот здесь, пожалуй, возникает, особенно при разговоре об этих трех похотях, возникает удивительная трогательность интонации Блаженного Августина. Сохраняется она и тогда, когда он говорит, например, об игре в мяч. «Да, Господи, я увлекался ею чрезмерно, и конечно, это был мой детский грех.» У детей, - говорит он, - тоже есть грехи. И даже более того, дети особенно греховны. Потому что у взрослых бывают какие-то сдерживающие центры, дитя же не знает ни добра, ни худа. И предается каждому пороку с полным самозабвением. Да, Господи, я действительно очень сильно увлекался игрой в мяч. Оправданием мне может служить то, что я играл действительно очень хорошо. Гораздо лучше многих других.
И вот это трогательное упоминание о том, как хорошо ему удавались бег, прыжки, и в особенности игра в мяч, это создает особое очарование его интонации. Кстати, ведь именно Блаженному Августину принадлежит эта замечательная мысль: если бы я, играя в мяч, узнал, что миру через 15 минут конец, я продолжал бы играть в мяч. Это не особая любовь к игре, хотя он все называет игрой, в том числе сочинительство, но это глубокое смирение. - А что, собственно, я еще могу сделать, если Господь решил положить миру конец? Разумеется, играть в мяч, а не умолять его о перемене этого решения или пытаться в оставшиеся 15 минут выслужить себе райское блаженство.
Особая трогательность автустиновской интонации, она конечно предопределена жанром исповеди. Очень многие ошибочно полагают, во всяком случае во многих текстах об Августине эта мысль проскальзывает, что исповедь есть обращение к Богу. Это не так. Вот это — очень тонкий момент. Момент жанровый, который и сумел сделать из исповеди принципиально новый жанр, с которой и началась европейская литература. Все, что было до этого, по сравнению с «Исповедью» - это абсолютное лилипутство и пигмейство.
Он говорит: Господи, кто я таков, чтобы исповедоваться перед тобой, и главное, зачем мне исповедоваться перед тобой? - Он все время говорит: Господи, ну кому я это рассказываю? Ведь ты все знаешь.
И действительно, это очень принципиальный момент. Рассказывать Господу нет нужды. Потому что Господь обо всем принципиально осведомлен. Там есть замечательная проговорка: Я написал еще два-три сочинения против пелагиан, Господи, не буду тебе их перечислять. Они затерялись, а ты знаешь. И действительно — не буду тебе перечислять, Господи, потому что ты знаешь.
Исповедь — она перед Господом, а не к Господу. Он все время повторяет: Я рассказываю другим в твоем присутствии. Я обращаюсь к тому, - говорит он, сколь бы малому числу не попала моя книжка, - я обращаюсь к ним, чтобы наставить и предостеречь их, и чтобы им объяснить себя, чтобы остаться перед ними. Потому что тебе нет нужды в моих сочинениях. Я и так тебе ведом весь насквозь.
И вот в этом обосновании жанра пожалуй присутствует главная особенность европейской литературы. Когда мы говорим: Что есть европейские ценности? Что есть европейская литература? Мы постоянно сейчас апеллируем к этим ценностям, говоря, что Европа о них забыла, говоря, что христианство от них отказалось. В хорошей литературе настоящей это вовсе не обращение к Богу. Богу литература не нужна. И вообще что ему от нас нужно - на этот вопрос Августин не дает конкретного ответа. Он несколько раз говорит: Господи, ты создал нас для себя. Но зачем — на этот вопрос мы конкретного ответа у Августина не получаем. Потому что он находится за пределами человеческого разумения. Но сами перед собой мы должны говорить как если бы перед Господом. Помните знаменитую фразу Блока: Ахматова пишет стихи, как если бы она стояла перед мужчиной. А надо — как если бы перед Богом. Обращаться к Богу, тем более как к мужчине, разумеется не следует. Но следует иметь в виду, что он смотрит и слушает. Следует заботиться о том, чтобы ему было по крайней мере не противно. И в значительной степени интересно. Так вот европейская литература — это и есть исповедь перед Господом. Потому что Господь — это тот непременный участник, которого в большинстве текстов античной литературы нет. А вот здесь — есть. Он требует от повествующего трех вещей: во-первых, он требует абсолютной честности, во всяком случае абсолютной серьезности подхода к делу.
Во-вторых — это постоянная память о смерти и о смертности. Потому что для Блаженного Августина смерть — это чрезвычайно важный предел, очерчивающий человеческое существование, и вне этого предела, как мы будем говорить потом, человеческие критерии не существуют Поэтому надо очень точно помнить об этом пределе и все время соотносить себя с ним. Большая литература — это всегда память о конце, память о неизбежном.
Ну и третья вещь, которая неизбежно присутствует в европейской литературе и которой Блаженный Августин требует от автора. Это — личностный опыт. Это — попытка в любом случае отрефлексировать собственное бытие. Вот почему, собственно говоря, Пруст и стал классиком XX века. Есть масса авторов, которые… ну впрочем и я до известного момента принадлежал к их числу, масса авторов, которые искренне не понимают, что в Прусте такого. Это действительно ужасная нудьга. Но если попытаться понять авторскую задачу, эта задача становится августиновской в широком смысле. Открыть, зачем я был нужен Богу. Разобраться, зачем, собственно говоря, Господь меня сделал и через это провел. Это — рефлексия, из которой вытекают все остальные выводы. У нас нет другого материала для исследования, другого материала для познания, нежели наша собственная личность. И Пруст, переключивший фокус своего внимания только на память и личность, безусловно следует в этом заветам Августина. Мне могут возразить, кстати говоря, что Августина читать даже скучнее, чем Пруста. Что я могу на это возразить? Я уже давно школьникам сказал: если вам скучно читать «Войну и мир», читайте такие-то и такие-то главы. В этом нет греха. Понимаете, лучше прочесть несколько глав, чем презрительно отбросить целое. Я могу с полной уверенностью сказать, что из всей «Исповеди» Блаженного Августина следует читать Вторую книгу, которая посвящена отрочеству и мукам созревания, наверное с Седьмой по Девятую, и Десятую целиком, а Двенадцатую — выборочно. И то Двенадцатую только там, где речь идет о природе времени. О, как это назвал Гуссерль, мучительных, пыточных попытках Августина в самой глубокой рефлексии представить время. Понять, что было до времени, и что будет после времени. Все остальное можно вовсе не читать, потому что это действительно довольно скучно. Там есть много теологии, много софистики, понятной совершенно. Много полемики с абсолютно забытыми ныне школами. Много ругани в адрес манихейства, которому он действительно в свое время отдал серьезную дань. Но потом понял, насколько это глупо. И есть несколько прелестных историй, которые можно читать, а можно не читать. Ну например довольно глубокое рассуждение о том, как он разочаровался в астрологии. Узнав однажды, что ровно в один день и час в доме его приятеля родились раб и наследник, он понял, что астрология — глупость.
Вот эти все рассуждения о случайностях, о довольно очевидных вещах - они, наверное, большого интереса не представляют. Августин интересен там, где он копается в себе, где он пытается раскопать в себе источник своего чувства Бога. А откуда в нем берется это чувство — тоже, как в общем у всего здесь — есть три источника, в которых он разбирается достаточно подробно, начиная в книгах с 7-ой по 9-ю. Что же, собственно говоря, напоминает Августину, человеку в высшей степени самодостаточному, человеку, я рискнул бы сказать, эгоистичному, что говорит ему о Боге?
Первая вещь, которая совершенно очевидна, и которая многим сегодня представляется поверхностной и даже опасной, это все-таки эстетическое обоснование Господа. Все так прекрасно, и нам дано понять это прекрасное, что уж никаким образом не могло получиться само. Иными словами, Творение свидетельствует о Творце. Очень может быть, как утверждают все нынешние апологеты атеизма, начиная с Докинза, что все само так получилось. И даже скорее всего. Но вот что человеку дана способность этим насладиться и увидеть в этом прекрасное… Хотя а что прекрасное?, - спрашивает Августин. - Почему мне небо кажется прекрасным? Почему мне животное, лошадь например, кажется прекрасной. Я не отдаю в этом себе отчета. Но я наслаждаюсь. Я вслед за Богом говорю: Господи, что ты сделал, очень хорошо. Откуда мне дано это ощущение? Вот этот эстетический аргумент, он может быть субъективен. Он может быть сколь угодно не научен. Но тем не менее… Знаете, вот всегда мне вспоминается последнее, уже сказанное в смертельной болезни, проповедь Александра Шмемана: Когда мы предстанем перед Господом, если предстанем, одно можем сказать: Господи, хорошо нам в твоем мире.
Как всякий художник, он заинтересован прежде всего в нашем мнении о творении. Получилось очень хорошо. И вот то, с какой детской радостью говорит об этом Августин, это непосредственно переводит нас ко второму аргументу, ко второму источнику богопознания, которое открывается в (нрзб). Это — творчество, творческая способность. Мир, который не упорядочен, вызывает отвращение. Господь вносит в мир порядок. А творческое усилие по наведению порядка, оно прекрасно. У Августина есть, опять-таки когда он постигает время, пытается постигнуть время, там есть чрезвычайно глубокая интуиция, чрезвычайно глубокая догадка… Знаете, это вот примерно как «Затворник и Шестипалый » у Пелевина пытаются понять, откуда они взялись. - Кажется мы взялись из белых шаров. Но откуда взялись белые шары? Кажется, они взялись из нас. - это глубокая попытка цыпленка просчитать дородовую матрицу. Вот Блаженный Августин, пытаясь как-то интуитивно накопать в собственном разуме память о довременном хаосе, приходит к выводу, что как мы знаем вообще три вида времени, прошлое, настоящее и будущее, так видимо существуют и три основных состояния бытия:
Первое — первозданный хаос, в котором не было порядка, не было вещей. Он с трогательной наивностью объясняет читателю, что такое время. Время — это изменение вещей. А раз еще не было вещей, то не было, стало быть, и времени. Значит, мир до творения - это первозданный хаос.
Следующая стадия мир — это та стадия, в которой живем мы все. Это сотворенный, тварный мир, в котором есть мы, в котором есть перемены. В котором есть возможность проследить вот эту дельту между началом и концом любого процесса. Это — второй этап творения.
А третий этап — это уже соединение с вечным Богом, когда времени опять не будет. Мир закончится, все достигнут совершенства, или наоборот, полного несовершенства и будут уничтожены. А достойные соединятся с Господом и будут созерцать его вечно, потому что в вечности времени нет.
Мы можем сколько угодно говорить о том, что это — не научно, или вообще, что это другая область понимания, но это как интуиция, как картина мира, это здорово. Это соблазнительно. В это интересно поверить. Это интересно представить. И особенно приятно вывести для себя Бога из самого процесса наведения порядка. Любой из нас знает, какая это радость — убраться наконец в квартире. И вот эта ода порядку, которая присутствует там у Августина, она в известном смысле обосновывает наше счастье при наведении порядка. Что есть Бог? Бог вносит в мир порядок вещей. И это позволяет нам заметить время. Стирая пыль, мы замечаем, что время прошло. Поверхность стола изменилась. Нет лучшего способа почувствовать жизнь, ее реальность, ее прохождение, как ликвидировать первородный хаос в собственной квартире. И именно в этом, очень человеческом измерении Августин дает нам почувствовать радость творца, который в день седьмой сказал: Все хорошо.
Третья же вещь, которая особенно тесно, особенно наглядно доказывает существование Бога, если угодно, это вот та интонация, которую нашел Августин. Это — потребность в собеседнике. Причем, как он говорит, все мои собеседники, даже ближайшие мои друзья в какой-то момент стали мне отвратительны, они меня раздражали, даже ближайший друг Алипий, с которым, как он говорит… мы не могли друг от друга оторваться, таким наслаждением было для нас наше общение, даже он в каком-то смысле стал мне скучен и раздражал меня. Потребность в собеседнике, который больше, потребность части обратиться к целому. Это… Не обязательно совершенно, что это — желание высказать, как чаще всего высказывает Августин, восторженную благодарность Творцу. Случается так, что он высказывает Творцу и раздражение. Он в общем не раболепен. Это не раболепная книга, вот что особенно важно. Эта книга, пусть не равного собеседника, но собеседника, имеющего право высказаться. Это книга, которая с абсолютно иовской иногда откровенностью говорит и о трагедии бытия, и о неустройстве бытия, и о том, что многое еще сделано не так. Иногда: Господи, много раз я думал: Почему ты сделал не так, потому что так, казалось мне, было бы лучше.
Но в любом случае потребность в этом диалоге, она существует. Как существует потребность обратиться к кому-то поверх голов. Существует тоже довольно распространенная точка зрения, о том, что Августин обращается по большому счету, ну во всяком случае имеет в виду, не Бога, а какого-то идеального себя, помещенного в абстрактную точку. Иными словами, что «Исповедь» слишком антропо центрична или, грубо говоря, что это слишком человеческое.
Я рискнул бы с этим не согласиться. Потому что во-первых Августин все время подчеркивает ограниченность своих познаний и своей морали, говоря, в общем вполне по-христиански, что пусть будет по промыслу Божьему.
Во-вторых, вот что действительно очень здесь важно, Августин все время подчеркивает, что если человек создан по образу и подобию Божьему, а это — любимая его мысль, он останавливается на ней в каждой книге из 13, он все время подчеркивает: конечно, это не мучавший меня, вечно задаваемый схоластами вопрос о том, есть ли у Бога ногти и волосы. Этот вопрос, конечно, не интересен. Бог — это Дух, и он может обращаться в любую форму. Он принял форму Христа, принял форму человека. Может принять любую другую, это ему совершенно неважно. Но дух мой, сознание мое устроено по образцу Божьему. Вот как ни хотите, как ни возражайте, в это так. Иначе я бы не понимал его чудес. Поэтому наш диалог возможен. Поэтому упрек в антропоцентризме в общем не основателен. Потому что божественная логика и логика человека во многих отношениях совпадают. Иначе творение превратилось бы в сплошную стену, в дикий ад непонимания.
Что еще в этой книге чрезвычайно приятно? Почему она может сегодня нас в нашем достаточно обезбоженном, достаточно обезвоженном состоянии утешить и поддержать? Я не говорю, конечно, о том, что из всех латинских текстов, из всех античных текстов, ну конечно, не античных уже, из всех текстов раннего христианства, она лучше всего написана. Написана невероятно богато, сложно, с прекрасными метафорами и с замечательными аналогиями. Нас утешает в ней непосредственность и человечность ее интонаций. Блаженный Августин никого не проклинает, никому не желает смерти, иногда, впрочем, ему случается увлечься. И он говорит: Да, искренне желаю смерти тем твоим врагам, которые...то-то, то-то, то-то… , - или вернее, говорит он, желаю им смерти только для того, чтобы они быстрее приблизились к тебе. Т.е. опять-таки все время оговаривается, несколько виноватится, извиняется, и быстро встает на путь прежнего смирения. В нем прекрасен по-настоящему именно вот этот человеческий пафос, с которым он, даже громоздя самые сложные метафоры, даже создавая самые интеллектуальные конструкции, увлекается по-человечески, срывается, и более того, постоянно оправдывается. Человечность этого текста делает его чрезвычайно усвояемым. Превращает исповедь, можно сказать, в наше повседневное занятие. Приближает ее к нам. Дает нам верный тон для разговора с Богом. Тон человека, который не стремится к совершенству, который сознает свое несовершенство, но при этом постоянно напоминает: Господи, я очень тебя люблю. Я очень хотел бы тебя понять. При всех моих ошибках учти, пожалуйста, мое усилие и пойми, что слишком хорошо у меня получиться не может.
Я сказал бы, что этика Блаженного Августина довольно сильно отличается от того, что мы называем сегодня этическим подходом к христианству. Конечно, 10 заповедей для него совершенно актуальны. Конечно, он постоянно помнит о морали. Но мораль Августина действительно, я должен сказать, не совсем обычна, не совсем стандартна. Точно так же как не совсем стандартна мораль Аввакума. Я думаю, что аналог «Исповеди» Блаженного Августина в России — это, конечно, все писания протопопа Аввакума, который чрезвычайно похож, похож главным образом по интонации непосредственного разговора с единомышленниками перед Господом. И интонация эта — иногда ворчливая, иногда брюзгливая, иногда не в меру экстатическая, она очень нам близка и человечна именно благодаря книге «Житие протопопа Авакума, им самим написанное, и другие его сочинения » Его «Житие» и есть такая исповедь. Тоже такой первый прустовский текст русской литературы.
Но этика Аввакума, этика Августина, они действительно отличаются… Вот здесь страшную вещь скажу. Они, наверное, ближе к этике Христа, чем наши сегодняшние догадки. Христос был еще недавно. Человек был еще тогдашний, достаточно дикий. И вот эти этические представления тогдашние, они резко, радикально отличаются от той запретительской, той косной, той по преимуществу строгой морали, которая сегодняшней религией навязывается. По Августину, во-первых, нравственно или безнравственно все может быть только с точки зрения Бога. Попытки человека судить о морали, рассказывать, что хорошо, а что — плохо, подобны попыткам детей устанавливать правила для игр. Все на самом деле игры. Все — тщеславие. Все — стремление достичь первенства в условных и необязательных вещах.
Есть по большому счету три (опять-таки три) занятия, которые человека достойны и которые важны.
Первое такое занятие, как ни странно, и это для Августина очень важно, потому что Августин — типичный «маменькин сынок», (Моника, мать его, которая открыла ему хриcтианство, которая, говорит- «вынашивала меня в духе еще более любовно, чем в чреве»), главное занятие, главная наиболее достойная вещь — это любовь к родителям, попытка спасти родителей, бодрствование с родителями, разговоры с ними, и попечение об их душе и об их благе. Это занятие достойно, потому что отношение наше к родителям есть земная модель нашего отношения к Богу. Мы должны прощать их ошибки, мы должны побеждать свое раздражение, и главное, мы должны помнить, Августин все время на этом настаивает, что без них нас бы не было.
Второе достойное занятие по Августину, это творчество. Потому что творчество — это модель того, что делает Господь. Созидание, выдумывание, наведение порядка, сочинение текстов. Более того… Кстати говоря, он для многих людей заблуждающихся искренне, ну например, для талантливых пелагианцев, для талантливых манихейцев. Он тоже делает серьезную скидку, он говорит, что это были заблуждающиеся, но в общем очень милые люди., приятные люди. И хотя они многое не понимали, но слушать их было сладостно. Вот человек, который даже заблуждаясь, искренне пытается сделать из мира что-то более приемлемое, более приятное на слух и на ощупь, это тоже, безусловно, творческое занятие.
Третье занятие, которое, по Августину, является достойным, это воспоминание. Это работа с памятью. Потому что в его, во всяком случае, терминологии, человек способен раскопать, найти в своей памяти, в ее, как он все время подчеркивает, необозримых полях, может найти не только свою пра-память, но и может найти память историческую. Это очень, кстати говоря, совпадает с прустовской мыслью, помните, когда в начале первого тома, обосновывая метод, он долго говорит о том, как дотягивает до светлого поля своего сознания любые ассоциации. Ну там не обязательно память, а печенье, размоченное в липовом чае, которое.. и все, кто и не читал Пруста, все помнят про это печенье. Проблема-то именно в том, что необязательно это какие-то… Вот это очень важная мысль у Августина. Это необязательно какие-то чувственные восприятия. Раскапывая свою память, мы находим в ней прежде всего огромные культурные пласты, пласты прежней мысли.
Надо сказать, что для Августина очень характерно противопоставление Платона и Аристотеля. Можно сказать, что может быть любовь-то моя к Августину началась именно тогда, когда я, по чистой еще случайности прочел у него, как он не любил Аристотеля. И с каким отвращением он его читал. Про все эти субстанции и акциденции. Про классификации предметов и признаки каждого класса. Про научность мира. Про эту строгость. Ведь строго говоря, что там говорить, из Аристотеля, из которого вырос впоследствии томизм, из Аристотеля, из которого выросла вся материалистическая философия, вообще вся философия.. Аристотель всегда производит впечатление какого-то не скажу даже самодовольства, не скажу какой-то унылости, но пожалуй, мир Аристотеля выглядит каким-то уж слишком познаваемым, слишком ограниченным. Тогда как Платон, которого так, действительно, всей душой полюбил Августин, открыв его для себя, Платон — это мир, полный чудес, мир, полный каких-то волшебных неожиданностей. Я понимаю, сколько всего можно на это возразить, но говорю о тогдашнем своем ощущении от самодовольной схоластики Аристотеля. Вот поэтому мне так нравится платоновская ориентация, платоновская любовь Августина. Ведь чего уж там говорить, действительно, все мировое христианство, оно имеет своими корнями, хотим мы того или нет, при всей ослепительности христианской истинности, оно имеет массу предшественников. Платоновская идеология, и сама судьба Сократа пре-христианская, о чем многие подробно писали с Лессинга начиная, это, строго говоря, как бы генеральная репетиция. И Блаженный Августин потому и написал, наверное, лучшую христианскую книгу, что он отягощен, или, если хотите, он оснащен огромным аппаратом до-христианского знания. Языческой тогда еще, античной литературой. Поэтому, собственно говоря, в нем нет той бедности, скудости, простоты, которая иногда удивительна в писаниях христиан. Нет той аскезы.
Вообще Бл.Августин, надо сказать, к аскезе относится довольно скептически. Мы же уже говорили о том, что земная любовь — ну это всего лишь грубый аналог любви небесной. И нет в этом ничего такого уж дурного, особенно, повторяю, если ты привязан к одному ложу. В Бл. Августине нет аскезы ранних христианских писаний, и он отвергает мысль об этой аскезе. Он говорит о том, что истинное наслаждение для христианина — это войти в узкие, тесные врата Нового Завета и постепенно открывать в них все бОльшие высоты и глубины. Постепенно за его кажущейся скудостью и простотой прозревать весь предыдущий опыт человечества, уложенный туда. Там у него замечательные сказаны слова: «Новый завет похож на море, поверхность которого улыбается детям. Как волны. Но глубины его таят таких чудовищ, и такие возможности, какие кажутся совершенно непостижимыми при первом знакомстве с этими сухими, скупыми и аскетичными строчками».
Что еще кажется мне очень важным в этике Августина? Это моя любимая мысль, самая заветная. Мысль о том, что по-настоящему страшен только сознательный грех, и что фашизм заключается в том, чтобы наслаждаться преступлением морального закона. Все остальное, все, что делается из добрый побуждений, еще не есть на самом деле дьявол. Там он приводит этот знаменитый эпизод из второй книги, историю с грушами, которую знают, конечно, все. Сначала он говорит долго о том, что большинство детских грехов выдумываются для того, чтобы показаться товарищам достаточно бесстыдным. нищий позор, как он это называет… Он говорит: если бы я был один, Господи, - оправдывается он по обыкновению, - если бы я был, Господи, один, если бы я не хотел понравиться всем этим дуракам, клянусь тебе, я не стал бы есть эти груши. Которые были, во-первых, невкусными, а во-вторых, незрелыми. Хотя, конечно, - тут же оговаривается он, прекрасными, как все твое творение. Это были прекрасные груши, но, Господи, они были незрелыми. Как был и я незрелым в то время. И конечно, никакой логики, никакой цели есть эти груши у меня в тот момент не было. Зачем же я их, Господи, украл? Я их украл из удовольствия украсть.
И вот то, что делается из удовольствия украсть, - он говорит, даже Катилину, - уж какой был, казалось бы, ужасный грешник, его можно простить. Почему, Господи? Потому что у него были какие-то цели. Он желал для себя какой-то пользы. И это простительно. И это еще не грех, а заблуждение. Но если бы он совершил преступление из желания преступить, вот тогда это был бы настоящий грех. И вот, Господи, вспоминая, что я украл из удовольствия украсть, а сами груши не доставили мне ни малейшей радости.
Вот этот эпизод, когда Бл. Августин, грубо говоря, околачивал груши, он, как ни странно, ближе придвигает нас к понятию греха, нежели почти вся христианская литература. Христианская литература все время исходит из того, (очень большая ее часть), что человек грешен постоянно. Что человек грешен все время. Единственным исключением является, может быть, Пелагий, один из главных, кстати, потом оппонентов Августина. Пелагий, который говорит, что безгрешные люди есть. Августин придерживается более радикальной, конечно, точки зрения. Он говорит, что грешен даже младенец, который хочет молока. Потому что он ради молока пойдет на все, никакой рефлексией он не отягощен. Но грех этого младенца простителен. Это ладно. А вот непростительно, когда человек своим свинством хочет понравиться товарищам. И более того, когда он из своего свинства делает предмет для гордости, потому что вот он ниспроверг божественные нормы. Вот это, по Августину, настоящий грех. Разбирая вот этот самый смак, извлекаемый из сознательного преступления, он делает, по-моему, главный вывод из истории христианской морали.
Несколько слов о том, что для Августина процесс воспоминания и почему, собственно говоря, воспоминанию он уделяет такое исключительное внимание. Это приходится зачитать, именно потому, что пересказывать своими словами совершенно невозможно. Он все-таки превосходный стилист, стилист, я думаю, получше Аввакума. И это естественно, потому что за ним, в отличие от Аввакума, стоят века античной традиции.
«14. Всё это происходит во мне, в огромных палатах моей памяти. Там в моем распоряжении небо, земля, море и всё, что я смог воспринять чувством, - всё, кроме мной забытого. Там встречаюсь я и сам с собой и вспоминаю, что я делал, когда, где и что чувствовал в то время, как это делал. Там находится всё, что я помню из проверенного собственным опытом и принятого на веру от других. Пользуясь этим же богатством, я создаю по сходству с тем, что проверено моим опытом, и с тем, чему я поверил на основании чужого опыта, то одни, то другие образы; я вплетаю их в прошлое; из них тку ткань будущего: поступки, события, надежды - всё это я вновь и вновь обдумываю как настоящее. "Я сделаю то-то и то-то", - говорю я себе в уме моем, этом огромном вместилище, полном стольких великих образов, - за этим следует вывод: "О если бы случилось то и то-то!". "Да отвратит Господь то-то и то-то", - говорю себе, и когда говорю, тут же предстают передо мной образы всего, о чем говорю, извлеченные из той же сокровищницы памяти. Не будь их там, я не мог бы вообще ничего сказать.
15. Велика она, эта сила памяти, Господи, слишком велика! Это святилище величины беспредельной. Кто исследует его глубины! И, однако, это сила моего ума, она свойственна моей природе, но я сам не могу полностью вместить себя. Ум тесен, чтобы овладеть собой же. Где же находится то свое, чего он не вмещает? Ужели вне его, а не в нем самом? Каким же образом он не вмещает этого? Великое изумление всё это вызывает во мне, оцепенение охватывает меня.
И люди идут дивиться горным высотам, морским валам, речным просторам, океану, объемлющему землю, круговращению звезд, - а себя самих оставляют в стороне! Их не удивляет, что, говоря обо всем этом, я не вижу этого перед собой, но я не мог бы об этом говорить, если бы не видел в себе, в памяти своей, и гор, и волн, и рек, и звезд (это я видел наяву), и океана, о котором слышал, во всей огромности их, словно я вижу их въявь перед собой. И, однако, не их поглотил я, глядя на них своими глазами; не они сами во мне, а только образы их, и я знаю, что и каким телесным чувством запечатлено во мне.»
Кстати, это великолепное прозрение о том,что память физиологична, телесна. Телесным чувством запечатлен в нас мир. И поэтому, кстати говоря, вот этого манихейского противопоставления души и тела мы нигде у Августина не найдем. Тело — это тонкое, точное орудие души, ее прекрасное продолжение.
Цитата
«16. Не только это содержит в себе огромное вместилище моей памяти. Там находятся все сведения, полученвые при изучении свободных наук, и еще не забытые; они словно засунуты куда-то внутрь, в какое-то место, которое не является местом: я несу в себе не образы их, а сами предметы. Все мои знания о грамматике, о диалектике, о разных видах вопросов живут в моей памяти, причем ею удержан не образ предмета, оставшегося вне меня, а самый предмет. Это не отзвучало и не исчезло, как голос, оставивший в ушах свой след и будто вновь звучащий, хотя он и не звучит; как запах, который, проносясь и тая в воздухе, действует на обоняние и передает памяти свой образ, который мы восстанавливаем и в воспоминании; как пища, которая, конечно, в желудке теряет свой вкус, но в памяти остается вкусной; как вообще нечто, что ощущается наощупь и что представляется памяти, находясь даже вдали от нас. Не самые эти явления впускает к себе память, а только с изумительной быстротой овладевает их образами, раскладывает по удивительным кладовкам, а воспоминание удивительным образом их вынимает.»

как запах, который, проносясь и тая в воздухе, действует на обоняние и передает памяти свой образ, - вот это абсолютно точное прозрение аналогичной главы у Пруста.

Цитата
«17. В самом деле, когда я слышу, что вопросы бывают трех видов: существует ли такой-то предмет? что он собой представляет? каковы его качества? то я получаю образы звуков, из которых составлены эти слова, и знаю, что эти звуки прошуршат в воздухе и исчезнут. Мысли же, которые обозначаются этими звуками, я не мог воспринять ни одним своим телесным чувством и нигде не мог увидеть, кроме как в своем уме; в памяти я спрятал не образы этих мыслей, а сами мысли. Откуда они вошли в меня? пусть объяснит, кто может. Я обхожу все двери моей плоти и не нахожу, через какую они могли проникнуть. Глаза говорят: "если у них есть цвет, то возвестили о них мы". Уши говорят: "если они звучат, то о них доложили мы". Ноздри говорят: "если они пахнут, то они прошли через нас". Чувство вкуса говорит: "если у них нет вкуса, то нечего меня и спрашивать". Осязание говорит: "если они бестелесны, то нельзя их ощупать, а если нельзя ощупать, то не могу я о них и доложить". Откуда же и каким путем вошли они и память мою? не знаю. Я усвоил эти сведения, доверяясь не чужому разуму, но, проверив собственным, признал правильными и отдал ему как бы на хранение, чтобы взять по желанию. Они, следовательно, были там и до того, как я их усвоил, но в памяти моей их не было. Где же были они и почему, когда мне о них заговорили, я их узнал и сказал: "это так, это правильно"? Единственное объяснение: они уже были в моей памяти, но были словно запрятаны и засунуты в самых отдаленных ее пещерах, так что, пожалуй, я и не смог бы о них подумать, если бы кто-то не побудил меня их откопать.»
«Откуда они вошли в меня? пусть объяснит, кто может» — вот это прекрасное самовосхищение, удивительное, но он же восхищается не своим умом, он видит в нем образ Божий. Вот это чудо — откуда в памяти его присутствует все. И здесь же, кстати говоря, абсолютно платоновский аргумент. Невозможно объяснить ребенку, что есть ум. Он это откуда-то понимает. Откуда-то место для этого понятия в его мозгу забронировано. Попробуйте сами себе это объяснить во взрослом возрасте. И вы этого сделать не сможете. Но вы это откуда-то знаете. Видимо, как утверждает Августин, мы знаем это по аналогии. И отсюда — самая ценная, самая великая его мысль, которую я особенно люблю в формулировке Андрея Кураева: «Господи, если бы я увидел себя, я бы увидел тебя». Но у Августина она задана в риторической форме «Господи, как мне было тебя увидеть, когда я себя самого не видел?» Мысль о том, что мы можем постигнуть Бога, взглянув в собственную заветную глубину, мысль о том, что главным доказательством бытия Божия является человек, с его памятью, с ее (памяти) образами, с его волей, с его творческой способностью, - вот эта мысль, верна она, не верна, неважно, эта мысль эстетически прекрасна. Эта мысль настолько красива, настолько сюжетно оригинальна, настолько легко позволяет переориентироваться, с внешнего поиска виновных, на поиск себя, что, ну как-то, понимаете, трудно отказать ей в божественном происхождении.
На самом деле, ведь, как вы понимаете, что эстетически хорошо, то и этически верно. Эта мысль у Августина нигде прямо не высказывается, но ею дышит все его творчество, эстетически столь прекрасное. Иначе бы он не старался перед Богом так хорошо говорить. Вот то, что прекрасная мысль, прекрасная идея Бога как надстройки над миром может оказаться верной только потому, что она сюжетно очень хороша, очень изобретательна, эта мысль чрезвычайно соблазнительна. Она очень утешает. Потому что жить в мире без Бога, жить в мире непознаваемом, может быть и приятно кому-то, но куда приятней все-таки в себе, в своих непознаваемых глубинах увидеть чудо. И в этом, собственно говоря, и есть, наверное, главная радость от чтения Бл.Августина.
Напоследок… хотя, я думаю, что дальше мы это дело продолжим, и присутствующие атеисты будут закидывать меня аргументацией, и я буду с радостью эту аргументацию воспринимать, несколько соображений напоследок, очень для меня важных. Почему я вообще люблю искусство V-X веков несколько больше, чем даже ослепительное Возрождение? Почему я люблю «Божественную комедию», почему я больше люблю XIII- XIV век, чем XV — XVI ? Не только потому, что Бог был еще ближе. И не начался еще маньеризм, не началось украшательство. Грубо говоря, еще гуманизм не начался, который я очень люблю, но который все-таки представляется мне вариантом компромиссным, разбавленным, подслащенным. Не только поэтому. Но еще и потому, понимаете ли, что в это время свободная мысль, и прежде всего христианская мысль делает свои первые шаги. Это зарождается герменевтика, искусство толкования текстов. Это зарождается филология, матерью которой является богословие, потому что… вообще богословие — мать всех наук. Это зарождается язык для разговора о самом главном.
И вот Бл. Августин дал нам, как ни странно, интонацию для этого разговора. Главными в этой интонации, опять скажу, мне представляются (я все-таки привык разбивать на триады), - мне представляются три вещи.
Во-первых, ее непосредственность. Исповедь может читать абсолютно неподготовленный человек, и все равно он радостно будет ее понимать. Для этого не нужно ни богословское, ни историческое образование. Не надо знать, что Августин жил в Северной Африке, и не надо знать, что он бывал в Карфагене, не надо знать, его мать веровала, а отец не веровал. Что он долгое время преподавал риторику и дидактику, и то, что он, наконец, хорошо играл в мяч. Всего этого знать не нужно. Не нужно даже знать, когда он беатифицирован, и когда он канонизирован, и когда дни его празднуются в католичестве и православии. Это совершенно не нужно. Не нужно знать ничего, Вот эта непосредственная обращенность Августина к самому простому, самому непонимающему читателю, она, пожалуй, одна из главных примет этой интонации.
Вторая, безусловная. Это удивительное сочетание достоинства и смирения. Он не раб Божий. Он собеседник Божий. И этот статус более важный. Потому что раб Богу не нужен. И постоянно он подчеркивает это. Вот ненужность раба. Понимаете, необходимость равенства. Необходимость диалога.
Натужно ближних теребя, ища на свете диалога,
как сказано у Слепаковой о нем. Желание вступить в разговор, диалогичность мира, требовательность этой интонации.
Третье, что мне кажется еще особенно важным. Бл. Августин все время цитирует. Это тот грех, на который мне указывали слушатели моих докладов примерно с 13-летнего моего возраста. Постоянное желание процитировать, сослаться на чужой авторитет. Вообще, когда смотришь на количество построчных примечаний к научному изданию «Исповеди», там их больше 2 тыс, поражаешься тому, как на эти 330 страниц печатного текста действительно приходится более 2 тыс ссылок, скрытых цитат, авторитетов. Он действительно плетет путину. И в эту паутину вплетает, как в «Игре в бисер» Гессе, огромное количество понятий, отсылок, аллюзий. Это, на самом деле, и есть воплощение памяти. Литература, которая в каждом слове опирается на опыт предшественников.
Пелевин когда-то очень хорошо сказал, цитировать в литературе, это все равно что в драке звать на помощь старшего брата. Но я бы сказал, что во-первых, в этом нет ничего дурного. У меня не было старшего брата, которого я мог бы позвать на помощь. А глядишь, может быть и жизнь моя сложилась бы иначе, гораздо лучше. Или, во всяком случае, зная об этом старшем брате, некоторые люди вели бы себя более пристойно.
А во-вторых, в том, чтобы сознавать за собой авторитет веков, нет ничего особенно дурного. В конце концов, для Бл. Августина очень важно сознание того, что мы — на правильной стороне. Мы — на верном пути. Поэтому самая цитируемая фраза апостола Павла, которая есть в «Исповеди», она тоже в каждой книге повторяется. «если Бог за нас, то кто против нас?» В том, чтобы это все время помнить, есть какая-то великая правда.
Я хорошо помню, как Новелла Матвеева, провожая меня в армию, дала мне что-то вроде мантры. Она говорит: Конечно, у Вас там будут сложные ситуации. Конечно, тогда Вам нужно будет ударить человека. Делать это довольно трудно. В этих случаях советую Вам вспоминать стишок «Вот тебе, гадина, вот тебе, гадюка, вот тебе за Гайдна, вот тебе за Глюка».
Надо помнить, что за нами Гайдн и Глюк. Эти стихи повторяет музыкант Тьюлип в ее пьесе «Предсказание Эгля». И надо сказать, эта мантра много раз мне помогала. Если Бог за нас, то кто против нас? В этой фразе, я думаю, заключена вся радость и вся мудрость мира.
А теперь, если у вас есть вопросы, я счастлив буду на них ответить.