«Бесы» Фёдора Достоевского

Предлагаю вашему вниманию лекцию Дмитрия Быкова о романе Ф.Достоевского «Бесы»

Стенограмму составила Красных Татьяна

[Дмитрий Быков:]
— Ну что, давайте начинать. Остальные подойдут. Ну что, значит, сегодня мы отойдем от нашего сочинительного принципа, от романов с союзом «и». Я немножко поговорю все-таки про «Преступление и наказание» [1865–1866], потому что «Бесы» [1870–1872], прямо скажем, я должен с ужасом это признать, роман вам не по возрасту. Я прочел его в 19 лет, и то считаю, что рановато. Начинать читать Достоевского лучше всего с повести, которая содержит как раз героя и атрибут, а именно с «Села Степанчикова и его обитателей» [1859]. Это, как мне представляется, ну и в общем Новелла Матвеева так считает (учитель мой литературный), это самый здоровый текст Достоевского и самый смешной.

Что касается специфики Достоевского как писателя. Вообще, прежде чем я начну об этом говорить, мне бы хотелось понять все-таки, каков возрастной порог аудитории.

Есть кто-нибудь, кому 17? Есть. Кому 18? (Глазун, молчите, вы студент). Значит, кому 16? 14 есть кому-нибудь? Так. Меньше 14 есть? Ну Бог с тобой, сиди. Как тебя зовут-то? Тебя-тебя. Молодец, Митя.

Значит, давайте договоримся так. Все, что я сегодня говорю, остается в этой аудитории, не попадает в «Facebook», никаким образом не тиражируется. И лучше, если вы все это забудете.

Значит, теперь попробуем объективно подойти к феномену Достоевского. Я многажды уже говорил, и мне сейчас придется это повторить, потому что это очень важная вещь. Русская история циклична, и в ней так или иначе повторяется большинство фигур, фигур типологических. Вот попробуйте понять, о ком я говорю.

Молодой писатель открыт редактором крупнейшего, прогрессивнейшего на тот момент журнала, редактором, который сам крупный поэт в основном крестьянской тематики. После этого писатель переживает опыт ареста, публикует большой документальный роман о своем опыте ареста, всю жизнь пишет крупные идеологические романы, начинает как либерал, заканчивает как абсолютный консерватор, болезненно интересуется еврейским вопросом, восточным вопросом и славянским вопросом. Центральное место в творчестве писателя занимает диалог в одном из его произведений между Иваном и Алешей. О ком я говорю?

[реплика из зала:]
— «Братья Карамазовы» [1878–1880].

[Дмитрий Быков:]
— Молодец. Т.е. получается, что я как бы говорю о Достоевском, да? А между тем я рассказал вам биографию [Александра] Солженицына. Опыт заключения… Ну разве что он случился у Достоевского после публикации первого романа, а у Солженицына — до. Даже внешне они очень похожи, если вы проследите их фотопортреты. Ключевой диалог между Иваном и Алешей, как заметил [Владимир] Лакшин, это диалог Ивана Денисовича с сектантом Алешкой в повести «Один день Ивана Денисовича» [1959]. В какой степени Достоевский действительно был прототипом Солженицына и в какой степени и Солженицын сознавал это родство? Сказать сложно. Думаю, что он сознательно, конечно, ориентировался на этот тип. Объединяет их ещё и то, что и Достоевский, и Солженицын, прежде всего публицисты, а не прозаики. Солженицын — гениальный фельетонист, очень остроумный как раз памфлетчик. И скажем, когда мы читаем «Улыбку Будды» в романе «В круге первом» [1955–1958, 1964, 1968], это просто смешно, действительно по-настоящему смешно. Это мрачный, конечно, сардонический юмор, но не расхохотаться трудно.

Точно так же и Достоевский. Это гениальный памфлетист. И роман «Бесы», например, это прежде всего памфлет. А что касается… (здорово, сынок; это пришёл сынок) а что касается романа «Бесы», то прежде всего тем, кто будет читать эту книгу, бросится в глаза его абсолютная не художественность, и в некотором смысле даже антихудожественность.

Во-первых, поднимите руки, кто Достоевского читал? Читал, да? Есть такие люди, да? Все, конечно, читали «Преступление и наказание», да? «Бесов», я надеюсь, не читал ещё никто? Читал один человек, да? Ну и… Нет, ну подожди, Усенок, ты молчи, ты вообще уже взрослый малый. Кто… Ну хорошо, не будем больше спрашивать…

Понимаете, в чем особенность Достоевского как писателя сравнительно с большинством классиков русской литературы? Вы не найдете в его романах ярких пейзажей. Вспомните, в «Преступлении и наказании» пейзажи даются в основном оценочно. Действие происходит всегда почти летом. Действие происходит в зловонном грязном городе. Мы верим Достоевскому на слово, что Петербург в это время очень зловонен, но мы не читаем ни описаний, скажем, летних петербургских каналов, ни желтых петербургских домов, ни окраин, ни Невского проспекта, хорошо нам известного по Гоголю. Он вообще не описывающий писатель.

Что мы помним о внешности Раскольникова? Давайте восстанавливать это. Что мы помним из описания внешности Раскольникова? Мы помним, что у него была очень старая шляпа, которая практически разлезлась. Помним, что у него петля в пальто под мышкой. Для чего петля?

[реплика из зала:]
— Для топора.

[Дмитрий Быков:]
— Для топора, совершенно верно. И мы помним, что он красавец. Опять-таки мы обязаны поверить Достоевскому на слово, потому что описания внешности у нас нет. Мы знаем, кстати, что он белокурый. Но мы совершенно не знаем, прямой ли у него нос, не помним цвета его глаз, линию бровей, овал лица. Нам ничего это не дано. Мы знаем, что… и на слово верим, что он хорош собой. Как и его сестра, тоже красавица. Как выглядит Дуня, мы абсолютно не помним.

Большинство героев маркировано одной чертой. Какова черта Лужина? Помните Лужина? Что мы про него помним? Что у него бакенбарды в виде двух котлет. Тем самым внешность героя как бы получает легкий гастрономический привкус. Мы помним, что Порфирий Петрович (кстати говоря, единственный герой романа) более или менее похож на Достоевского самого, — это жидкий блеск глаз, желтый нездоровый цвет лица, постоянные пахитоски (мы знаем, что Достоевский постоянно курит), и он все время о себе говорит: «Я — человек поконченный». Как вы помните, именно этими словами Достоевский признался в любви Анне Сниткиной. И она тем не менее вышла за него замуж.

Достоевский — писатель, чей пластический дар практически нам не виден. Наверное, он был, наверное, если бы он захотел, он бы его развил. Но он не считал это нужным. Главное занятие героев Достоевского… (мы вот говорили —герои Толстого занимаются главным образом тем, что умирают). Герои Достоевского занимаются главным образом тем, что истерят. Они все впадают в непрерывную истерику по любому поводу, при… по первому предлогу — что мужчины, что женщины — лишаются чувств, очень много орут, периодически убивают, но делают это как бы между прочим. А по большому счету главное занятие этих героев — именно философствование, выяснение отношений, причём философствуют они, как правило, всегда одним и тем же голосом.

Вообще Достоевский — единственный писатель XIX века, чей авторский голос мы все время слышим. Потому что Достоевский ведь свои романы не писал. Он их, начиная с [18]64-го года, надиктовывал. Вы все, вероятно, знаете историю, когда Достоевскому, чтобы не попасть в долговой плен к издателю Стелловскому, пришлось за 26 дней написать роман. Как назывался этот роман? [пауза] «Игрок». Для того, чтобы написать этот роман, который, кстати, многие у него (например, Чуковский) считают лучшим, самой большой его удачей; там нет ничего лишнего. Для того, чтобы написать этот роман, Достоевскому пришлось впервые в жизни прибегнуть к помощи стенографки, как это тогда называлось, стенографистки. Стенографировал… Ну, вообще, стенография была только что изобретена. Стенографисток было в Петербурге раз и обчелся. Он прибегнул к помощи 18-летней Анны Григорьевны Сниткиной, которая своей стенографической работой кормила всю семью. За эти 26 дней работы над романом Достоевский чрезвычайно сблизился со Сниткиной.

Надо вам сказать, что Стелловский тоже был не дурак, узнал, что Достоевский закончит, скорее всего, роман к сроку, и для того, чтобы его не принять и оставить Достоевского в долговой кабале, Стелловский поступил очень хитро. Он уехал из Петербурга. Но, как известно, на хитрого издателя есть автор с винтом. Как поступил Достоевский? Он пошел в полицию и сдал роман туда, получив справку от полицмейстера, что он предоставил рукопись. Вот это, действительно, великолепное решение. Вскоре роман был доставлен, а Достоевский от кабалы освобожден. Но уже от этой привычки — диктовать роман, вместо того, чтобы его писать, — он освободиться не мог. И поэтому, когда мы читаем Достоевского, мы все время слышим его хриплую задыхающуюся речь. Вы знаете, как Достоевский работал? Он как правило диктовал по ночам, после этого он, значит, отрубался спать, Анна Григорьевна быстро перебеляла написанное и тоже спала, а он в это время, проснувшись, готовил беловой текст, внося поправки. На роман у него уходило от 8 до 10 месяцев. С некоторым исключением стали «Братья Карамазовы», на которые ушло 2 года. «Бесы» написаны стремительно. Когда диктуешь, пишешь гораздо быстрей. И эта быстрота, эта скоропись, рискну сказать, эта плохопись, для Достоевского очень принципиальна. Мы все время слышим его захлебывающуюся скороговорку. К тому же он в нечеловеческих количествах пьет крепчайшего чай все это время, все время глотает папиросный дым, всё время, когда Достоевский готовится к диктовке, он набивает на ночь 20 папирос. Вот это его количество постоянное. И кстати говоря, в доме-музее Достоевского в Петербурге до сих пор лежат набитые им для следующего дня диктовки 20 папирос, которые могли бы, может быть, когда-то быть вручены как главный приз имени Достоевского, но до сих пор этот турецкий табак никто так и не выкурил. Турецкий табак, как вы знаете, отличается исключительной крепостью. Так вот как по-вашему, зачем нужна такая лихорадочная быстрота в работе? Почему Достоевскому принципиально важно написать роман быстро?

[реплика из зала:]
— Успеть за описываемыми событиями.

[Дмитрий Быков:]
— Чего-чего?

[реплика из зала:]
— Успеть за событием.

[Дмитрий Быков:]
— Одно — безусловно, успеть за событиями, потому что Достоевский — писатель по-фельетонному актуальный, ещё более актуальный, чем [Иван] Тургенев. Дело Нечаева, о котором написана, собственно, большая часть романа «Бесы», разворачивается в [18]70-м году. В [18]71-м году роман уже фактически закончен. Но при этом, как вы понимаете, быстрая работа предполагает ещё одно важное следствие. Какое?

[реплика из зала:]
— Нет лишних слов.

[Дмитрий Быков:]
— Нет. Когда диктуешь, лишних слов всегда полно. И надо вам сказать (опять ужасную вещь скажу), лишних слов и больше того, лишних сюжетных линий в «Бесах» тех же, страшное количество. А «Братья Карамазовы» — это вообще роман, поражающий своей неряшливостью. Ну неряшливостью в самом буквальном смысле. Он не сбалансирован, композиционно он расползается. Там есть гениальные куски, есть куски чудовищно затянутые. И есть страшное количество лишнего. Как правильно говорит [Борис] Пастернак, правда, он это говорит про Томаса Манна [Thomas Mann]: «Вместо того, чтобы выбрать одно слово из 10 верное, этот автор приводит читателю все 10». И действительно, многословие там страшное.

Быстрота, лихорадочный темп работы, вы в этом сами убедитесь, когда будете что-то делать быстро, она приводит к тому, что и в романе господствует лихорадка. Все события развиваются стремительно. И действительно, фабулы большинства романов Достоевского отличаются истерическим, лихорадочным темпом. Возьмите вы «Братьев Карамазовых», где все готовится в течение 2-х недель, а происходит в течение 2-х ночей по сути дела. Потом еще, правда, долгий суд, но и там главную часть романа составляют речи прокурора и адвоката Мити Карамазова. Т.е. взяты главные ключевые события.

В «Бесах» ещё, может быть, это даже приносит некоторую пользу, потому что действие в романе ускоряется. Первые 2 его сотни страниц — это ещё довольно медлительная раскачка, а дальше все начинает катиться просто в бездну. Начинаются вот эти безумные пожары, поджоги, убийства, литературная кадриль, распускание страшных слухов, пожар, на котором бревном зашибает губернатора, дикая смесь скандалов, истерик, сумасбродных исповедей, роковых тайн. И все это, в конце концов создает нужное Достоевскому ощущение лихорадки, лихорадочного развития событий.

Можно ли сказать, что «Бесы» хоть в какой-то степени художественно достоверны? Да нет, конечно. И в общем, Достоевский к этому и не стремился. Именно поэтому все экранизации этого романа, а их существует три, всегда были неудачны. Есть… Была, точней, попытка Камю [Albert Camus] написать пьесу «Одержимые» по этому роману, чтобы придать хоть какое-то подобие, размерности, размеренности и достоверности этому действию. Но и пьеса Камю, и ее экранизация работы Вайды [Andrzej Wajda, 1988], и фильм Ильи Таланкина [Дмитрий Таланкин и Игорь Таланкин, 1992], и недавний фильм Владимира Хотиненко [2014], и все спектакли — что спектакль Вайды в «Современнике», что спектакль [Юрия] Любимова «[Театр] на Таганке»… т.е. в театре Вахтангова, — все они имеют черты больного сна, дурного сна, сна, который приснился во время тяжелого заболевания. И может быть, Достоевский хотел такого эффекта. Потому что он хотел показать больное общество, общество, в которое вселились абсолютно все бесы.

Несколько слов скажем мы о главных жанровых особенностях творчества Достоевского. Опять мне придется говорить печальную вещь. Но история творчества Достоевского — это история болезни. Мы не знаем в точности чем он страдал, поскольку диагноз падучей (или эпилепсии, как это называется научно), множество раз не подтверждался. Кроме того, эпилепсия, как вы знаете, почти всегда приводит к некоторой умственной деградации с годами. И князь Мышкин, страдавший падучей, стал, как вы помните, полноценным идиотом.

Но ничего подобного с Достоевским не происходит. Острота ума ему не изменяет. Есть, вообще говоря, версия, что у него была тяжелая эмфизема легких, которая приводила вот к этим припадкам. Он не столько терял сознание, сколько задыхался. Есть другие разные версии его заболевания. В любом случае оно имело скорее всего не мозговую, не умственную природу. Но как бы то ни было, Достоевский по ходу дела все меньше следит за художественностью. Все больше следит за мыслью, за идеей своих романов. В этом смысле, строго говоря, он абсолютно параллельно движется с Солженицыным. И когда мы говорим о «Преступлении и наказании», мы ещё можем увидеть в этом романе некоторые художественные приемы. «Идиот» тоже при всех своих избыточностях и чрезмерностях все-таки произведение художественное. «Бесы» — последний текст Достоевского, где метод и задача хоть отчасти совпадают. Дальше следует совсем слабый «Подросток» [1874–1875], где даже автор путается иногда в именах героев и в обстоятельствах их биографий. После чего — «Братья Карамазовы» — в некоторых отношениях это его высшее художественное свершение, в некоторых отношениях — самое беспомощное, самое непропорциональное.

«Преступление и наказание» — это роман, который все ещё построен все-таки по некоторым лекалам детективного жанра. Особенность детективного жанра в том, что когда автор ищет убийцу — это не интересно. Потому что он его знает. Хороши те детективные романы, в которых автор ищет Бога. И действительно, большинство удачных детективов, они построены на серьезной мировоззренческой проблематике, на этической проблематике. Ну просто, понимаете, большинство удачных художественных произведений философских — это детектив. Так получилось. «Гамлет» [William Shakespeare «The Tragical Historie of Hamlet, Prince of Denmarke», 1600–1601], например, детектив. Какую задачу решает Гамлет? [пауза] Гамлет выступает как следователь. Какую он решает задачу? У него имеется труп на руках, да? Чей?

[реплика из зала:]
— Отца.

[Дмитрий Быков:]
— Труп отца, который ещё к тому же является в виде призрака, да? Гамлету надо решить две задачи: Задача первая — действительно ли Клавдий убийца? Задача вторая — как его наказать с минимальными жертвами?

К сожалению, Гамлет — христианин, во всяком случает таким он описан у Шекспира. Он всё время… Пока он задает вопросы, действие продолжает развиваться своим чередом, и в результате оно доразвивалось до того, что убили всех, и Гамлета — главным. Т.е. он в результате успел наказать Клавдия только в последний момент. Этическая проблема налицо. Если бы он не медлил, целы были бы и Полоний, и Офелия, и Лаэрт, и Гертруда. И никого бы… Да, и может быть, в конце концов и он сам бы, да?

Значит, в жанре классического детектива так или иначе выдержаны все великие романы Диккенса [Charles Dickens]. Самый из них знаменитый — «Тайна Эдвина Друда» [«The Mystery of Edwin Drood», 1870] — остался неоконченным, и нам теперь остается разгадывать эту загадку.

Значит, «Преступление и наказание» — это самый наглый русский детектив. Вот это, пожалуй, действительно очень интересная… очень интересный подход Достоевского и его очень интересный вклад в копилку идей мирового детектива.

Схем детектива в мире существует всего 8. Все они довольно примитивные, и я их с удовольствием перечислю, и вы мне сами их перечислите.

Значит, первая схема — это классический каминный английский детектив. Сидит узкий круг подозреваемых, они играют, допустим, в покер, вдруг полковник отпил из своего бокала, поперхнулся, упал, покраснев и посинев. Значит, надо найти, кто подбросил яд полковнику. Их четверо подозреваемых, и кто-то его, видимо, подбросил.

Вторая схема детектива — классическая, так называемая «убил садовник», или «убил привратник». Сидят четверо, но незаметно мимо проходил садовник, и он убил, да?

Третий вариант. Убийства не было. Все думают, что убил, а на самом деле герой живехонек.

Четвертый вариант. Все подозреваемые и все убили. Самый распространенный пример — это, конечно, «Десять негритят»… «Убийство в Восточном экспрессе» Агаты Кристи [Agatha Christie].

Пятый вариант — убил покойник. Вот это как раз «Десять негритят» [«Ten Little Niggers», 1939]. Потому что судья притворился мертвым, а сам в это время убил.

Шестой вариант — было не убийство, а самоубийство. Пожалуйста, вам «Живой труп» [1900] [Льва] Толстого.

Седьмой вариант — убил сыщик. Это, пожалуйста, «Мышеловка» [«The Mousetrap» , 1952] Агаты Кристи или ее же «Занавес» [«Curtain», 1975], да? Вариант редкий, экзотический, но хороший.

И наконец, восьмой вариант — убил рассказчик. Эту схему, считается, что придумала Агата Кристи в «Убийстве Роджера Экройда» [«The Murder of Roger Ackroyd», 1926]. Ее часто обвиняли в нарушении всех конвенций жанра, но на самом-то деле этот вариант, как всегда, придумали русские. Он применен у Чехова в романе «Драма на охоте» [1884]. Ну, это не роман, повесть большая, да? Герой приносит повесть, а из повести ясно, что он убийца.

Есть еще, конечно, девятый вариант, который никто ещё пока не опробовал, потому что это технически очень трудно. Убил читатель. Но у Пристли [John Boynton Priestley] есть и этот вариант. Когда в финале знаменитой пьесы «Инспектор Гулл» [«An Inspector Calls», 1946] инспектор выходит на авансцену и, обращаясь к залу, говорит: «Вы все убили. Каждый из вас убил». Есть и это, да?

Значит, Достоевский придумал десятый вариант, десятую схему, самую наглую. В первых страницах романа заявлено, в первой части: кто убил, кого убил, зачем убил, при каких обстоятельствах. А дальше задан вопрос: И что?

Вот это, пожалуй, самое интересное. Потому что преступление нагло раскрыто нам на первых страницах романа. А все остальное — это вопрос: И что теперь?

Ведь понимаете, в чем особенность «Преступления и наказания»? Я люблю очень задавать детям этот вопрос. Если кто-то слышал уже мою лекцию, то молчите, как известно, в тряпочку, но, может быть, вы догадаетесь сами — из тех, кто не слышал.

Помните, в последнем разговоре Порфирия… (кстати, чьей фамилии мы так и не узнаем) Порфирия Петровича с Раскольниковым следователь ему говорит: «Я Вас, Родион Романович посажу-с, если вы не явитесь добровольно. Но у меня есть против вас махочка черточка. Вот эту махочку черточку послал Господь. Если вы не признаетесь, у меня есть вот на вас одно свидетельство, и я вас посажу-с».

Очень приятно бывает спросить детей: а есть у него махочка черточка или нет? Это надо внимательно читать роман. Некоторые самонадеянные дети говорят: «Ну конечно он блефует». Но как же будет блефовать Порфирий Петрович? Он расчетливый человек, как и Достоевский, поконченный человек. И он не из тех, кто блефует. У него есть на Раскольникова неопровержимое доказательство. Какое? [пауза] Какие есть идеи? Ведь смотрите. У него есть готовый обвиняемый Миколка, который готов признать свою вину — хочет пострадать. Но нет, Родион Романыч, тут не Миколка. А что же тут? [пауза] А дело в том, что есть один человек, который слышал признание Раскольникова. И Порфирий Петрович знает, что этот человек все слышал, что говорилось между Соней и Раскольниковым, да? Кто этот человек?

[реплика из зала:]
— Свидригайлов.

[Дмитрий Быков:]
— Конечно, Свидригайлов. Свидригайлов сидит в соседней комнате. А что Раскольников ходит к Соне и с ней разговаривает по ночам — это Порфирий знает. И у него есть человек, который слышал эти разговоры. И если надо, уверен Порфирий, он даст показания. А что происходит в следующей главе?

[реплика из зала:]
— Самоубийство.

[Дмитрий Быков:]
— Конечно. Махочка черточка стреляется. Вот это и называется, понимаете, композиционным мастерством. У нас есть один свидетель. И этот свидетель в последней главе сводит счеты с жизнью. Увидев страшный сон про соблазняющую его девочку, Свидригайлов стреляется. Помните, что он говорит еврею, единственному свидетелю? «Я еду в далекий край. В Америку», да? Америка в сознании русского человека — это всегда что-то вроде загробного мира. Еврей говорит: «А-зе, сто-зе, эти сутки (шутки) здеся не места!» А тем не менее Свидригайлов тут же и стреляется. Свидригайлов спустил курок. И вот после этого у Порфирия действительно нет ничего на Раскольникова. Он треснет, а не посадит его. Но Раскольников уже приходит, и… Помните, «Раскольников повторил свое показание». А потом ещё на каторге раскаялся.

Так вот история… ирония трагическая как раз в том, что Достоевский подменяет жанр. Он из детектива обычного, банального, делает детектив метафизический, религиозный. Удивительная особенность романа «Преступление и наказание» заключается в том, что вопрос задан в одной плоскости, а ответ на него дается в другой. Вопрос задан очень простой: Почему нельзя убивать старуху? Убить старуху хочется. Убить старуху можно. Можно спрятать все концы в воду, дактилоскопия ещё не изобретена. Если правильно обделать всю историю… Там, помните, Раскольникову все время чудовищно везет. Он сумел даже ускользнуть с места убийства. Он сумел спрятать украденное, которым он даже практически не воспользовался. За него может пострадать маляр. У него… все сошло с рук ему. Почему нельзя убивать старуху? Старуха плохая, безусловно. Убить старуху хорошо в моральном и материальном смысле. И сама старуха заедает все время век несчастной кроткой Лизаветы. Старуха сделана нарочно очень противной. У неё жидкие волосенки смазаны маслом, на шее болтается склизкий снурок с ключами от ее сокровищ, она, Алена Ивановна, очень противная женщина, она держит весь околоток в страхе. И когда Раскольников убивает старуху, это даже вызывает иногда у читателя некоторое чувство раскольниковской правоты. Не случайно на знаменитой лестнице, которая ведет в каморку Раскольникова в Петербурге, она там исписана так же, как дверь «нехорошей квартиры» была исписана здесь, постоянно встречается слоган «Родя, мочи старух!» Существует даже классический анекдот. Помните, когда студент убил старушку и следователь его спрашивает: «Ну вот зачем вы ее убили? Ведь вы же взяли у нее только 20 копеек». На что студент: «5 старух — рубль». Совершенно справедливо. [смеётся] Так вот в этом-то вся и проблема, что на вопрос о том, почему нельзя убивать старуху, в романе не дается никакого теоретического ответа. А дается физиологический. Убийство раздавило убийцу. Невозможно… У Раскольникова кровь запекается печенками, его преследуют катастрофические сны, очень страшные сны, кстати, очень хорошо написанные. Помните, например, замечательный сон, в котором он является на место преступления и видит в окне багровый месяц. Помните, да? И он, глядя на этот месяц (типично сновидческая фраза, только во сне можно такое увидеть), думает: «Он, верно, теперь загадку загадывает». Вот Достоевский в бреде понимает, умеет пугнуть читателя. Вот. А дальше что происходит? Дальше он видит старуху за дверью, бьет ее, а старуха что начинает делать? Мелко дробно хохотать. Вот классно придумано, правда? Ну действительно, настоящий кошмар, да? Во сне увидишь — описаешься. Вот это он умеет сделать.

Так вот метафизический детектив Достоевского дает ответ в плоскости иной. Убить нельзя потому, что это противно человеческой природе. Это нельзя обосновать теоретически. И вообще это у Достоевского любимая мысль: логика — это удел лакеев. Вот Смердяков, например, в «Братьях Карамазовых» очень логически доказывает, что если бы Наполеон победил в России, то было бы хорошо; он говорит: «Умная нация победила бы весьма глупую-с».

Точно так же он логически доказывает, что если тебя поймали мусульмане и принуждают отречься от христианства, отречься можно, потому что в самый момент своего отречения ты перестаешь быть христианином, и к тебе неприменимы обычные христианские нормы. Вот Смердяков — очень логичный человек. И это — удел лакеев. Логика — удел лакея. По Достоевскому все великое, все прекрасное в мире — алогично. И даже есть его знаменитая фраза, что он хотел бы остаться с Христом, а не с истиной. Как замечательно замечает Игорь Волгин, это само предположение, что истина находится вне Христа, уже очень дорогого стоит. Это очень странный сдвиг в сознании. Но для Достоевского действительно логика, закон — это черта лакейского сознания. А все великое, все иррациональное, оно логике противно. И вот старуху нельзя убивать именно потому, что это так алогично. Старуху нельзя убивать потому, что человеческой природе убийство противно. О чем бы ни шла речь. И когда ты кого-то убиваешь, ты в первую очередь убиваешь себя. Не случайно Соня говорит Раскольникову: «Что же ты над собой сделал?!»

И в чем их родство? Раскольников совершил преступление над собой. Но ведь и Соня совершила преступление над собой. Какое? Вы помните, да? Она сделалась проституткой, чтобы спасти семью. Но это по христианским понятиям грех все равно. Поэтому он и видит в ней родство, они оба падшие. И вот эта сцена, когда убийца и проститутка вместе читают Евангелие… Набоков, конечно, негодует, крича: «Ах, какой это дурной вкус!»

Но дело в том, что Достоевский — это писатель, для которого понятие хорошего вкуса не существует. Это в общем нормальный такой маньяк с топором, который с читателем делает абсолютно все, что хочет. И по большому счету он либо давить коленом на слезные железы, либо оглушает читателя страшно написанным эпизодом. Конечно, после долгого общения с Достоевским читатель чувствует себя, как будто он пробыл долгое время в пыточной камере, где ему к тому же все время рассказывали ужасное, да? Мало того, что его там били, ему ещё пытались внушить, что это — нормально.

В общем «Преступление и наказание», может быть, последний роман Достоевского, в котором все-таки есть некоторая композиционная соразмерность и некоторое душевное здоровье. «Идиот» уже весь является попыткой создать образ положительно прекрасного человека, которая заканчивается, увы, апологией душевной болезни. Хорошим человеком может быть только идиот.

И, наконец, «Бесы», потому что дальше уже мы говорить о прежнем Достоевском не можем. В «Бесах» происходит перелом. «Бесы» — это роман, в котором Достоевский пытается заклясть, пытается ущучить, если угодно, впервые поместить под микроскоп русскую революционную идею. Вы знаете трагическую судьбу этого романа. Роман этот в Советской России не переиздавался до [19]56-го года, когда начал выходить знаменитый серый 10-томник Достоевского. Из-за этого романа Ленин называл Достоевского архи-скверным. Вы знаете, что когда Луначарский объявил конкурс на лучшую надпись на памятник Достоевскому, в негласном голосовании победило: «Федору Михайловичу от благодарных бесов». И это отчасти верно. Потому что бесов русской революции Достоевский увидел очень прямо.

Но вот давайте разберемся с одним парадоксом. Один я, конечно, в нем разбираться не могу, мне здесь нужно ваше горячее участие. Все читали стихотворения в прозе Тургенева? Хоть одно какое-нибудь, да? Кто читал стихотворение в прозе, называющееся «Порог»? Один… Два… Ребята, мне придется вам его прочесть, потому что без него мы не разберемся, к сожалению. Вообще я хочу вам сказать, что тема сегодня трудная. Поэтому если кто не понимает чего-то, то вы спрашивайте сами.

Так вот, значит, Тургенев создал чрезвычайно известное стихотворение в прозе, которое так и называется «Порог», и которое стало до некоторой степени символом всего русского революционного движения. Сейчас мы его с вами почитаем.

Надо вам сказать, что пишутся эти тексты — «Бесы» и «Порог» — практически одновременно. Это первая половина 1870-х годов, которая характеризуются по большом счету бурным развитием русского террора. Я не стану вас спрашивать сейчас, как вы к террору относитесь, потому что подозреваю, что многие из вас относятся к нему хорошо, но мы не будем говорить об этом вслух.

«Я вижу громадное здание. («Порог» — это сон.) Я вижу громадное здание. В передней стене узкая дверь раскрыта настежь, за дверью — угрюмая мгла. Перед высоким порогом стоит девушка... Русская девушка. Морозом дышит та непроглядная мгла, и вместе с леденящей струей выносится из глубины здания медленный, глухой голос.

— О ты, что желаешь переступить этот порог,— знаешь ли ты, что тебя ожидает?

— Знаю,— отвечает девушка.

— Холод, голод, ненависть, насмешка, презрение, обида, тюрьма, болезнь и самая смерть?

— Знаю.

— Отчуждение полное, одиночество?

— Знаю. Я готова. Я перенесу все страдания, все удары.

— Не только от врагов — но и от родных, от друзей?

— Да... и от них.

— Хорошо... Ты готова на жертву?

— Да.

— На безымянную жертву? Ты погибнешь — и никто... никто не будет даже знать, чью память почтить!

— Мне не нужно ни благодарности, ни сожаления. Мне не нужно имени.

— Готова ли ты на преступление?

Девушка потупила голову.

— И на преступление готова.

Голос не тотчас возобновил свои вопросы.

— Знаешь ли ты,— заговорил он наконец, — что ты можешь разувериться в том, чему веришь теперь, можешь понять, что обманулась и даром погубила свою молодую жизнь?

— Знаю и это. И все-таки я хочу войти.

— Войди!

Девушка перешагнула порог — и тяжелая завеса упала за нею.

— Дура!— проскрежетал кто-то сзади.

— Святая! — принеслось откуда-то в ответ».

Куда она входит? [пауза] Есть вообще… (смеётся) есть версия, очень характерная для современных молодых людей, что она входит в публичный дом. Ничего подобного. Куда она входит? [пауза] Ну давайте, ладно. Вам прочли стихотворение в прозе, достаточно сложный текст. Куда она вошла? Про что это написано? [пауза] Но вы же поняли.

[реплика из зала:]
— К смерти?

[Дмитрий Быков:]
— Куда?

[реплика из зала:]
— Понял, что текст про смерть, а вот куда входит, не понял.

[Дмитрий Быков:]
— Нет, текст про смерть, конечно. Но это же не просто смерть, да? Это же не смерть, например, под колесами поезда, да? Ну куда она входит-то?

[реплика из зала:]
— Взрослая жизнь?

[Дмитрий Быков:]
— О, какая интересная точка зрения! Взрослая жизнь, которая сопряжена и с презрением, и с казнью, и с преступлением, и с полным отчуждением… Ну чего?

[реплика из зала:]
— В террористическую организацию?

[Дмитрий Быков:]
— Ну она входит в русскую революцию, ребята, не обязательно в террористическую организацию. Она входит в революционное движение. Ну это просто вы живете не в то время, когда это актуально. Но это же совершенно понятно. Она — русская девушка, в которой угадывается и Вера Засулич, и [Вера] Фигнер, и [Софья] Перовская. Она входит в… даже не в террор, она входит в революцию. И там от нее потребуется полное самопожертвование, отречение. Это дело тайное, потому что видите — она умрет, и даже никто имени ее не узнает. Это же время, когда главным героем русской литературы на короткое время становится террорист, а потом — провокатор. Сейчас поговорим почему.

В это самое время, действительно, в России бурлят революционные страсти. И вот давайте подумаем. Вот эта девушка входит туда, да?

«— Дура!— проскрежетал кто-то».

И скорее всего, она действительно с точки зрения обывателя, она, безусловно, дура. Потому что надо оценивать с точки зрения будущего этот эксперимент. А с точки зрения будущего это всё кончилось, можно подумать, ничем.

Но ведь кто-то говорит — «Святая!» Меня интересует, с вашей точки зрения она дура или святая? И если вы считаете, что у нас ЕГЭ, и вам надо написать рассуждение в обоснование своих мыслей. Вот кто-нибудь может обосновать, что она дура? [пауза] А что она — святая, может кто-нибудь обосновать? [пауза] Только рук не поднимайте, говорите с места. Все свои. [пауза] Кому кажется, что она дура? Ну, давай, Глазун, рассказывай, почему она дура.

[реплика из зала:]
— Я считаю, что [нрзб.]. Одно другое не отменяет.

[Дмитрий Быков:]
— Да, одно другому не мешает. Not mutually exclusive, как говорится. Кто ещё считает, что она дура? Есть такие люди? Так. А кто мне может доказать, что она святая?

[реплика из зала:]
— Революции нужны мученники.

[Дмитрий Быков:]
— Кто так думает? Это ты, Андрюха, так думаешь? А почему ты так думаешь, Андрюха? Вот он, сын белоленточника, действительно. Нет, ну почему ты так думаешь? Почему революции нужны мученики? Это ты правильно говоришь, конечно. Мученики не нужны только гастрономии. Всем остальным мученики совершенно необходимы. Хотя и гастрономии нужны в общем, да? Столько жрать-то. Ну а какие есть идеи? Давайте. Мне же, понимаете… Сейчас я вам объясню в чем дело. Мне бы не хотелось направлять ваши неопытные умы в неверную сторону. Мне хотелось бы увидеть некий социальный срез. Мне хочется понять, вот для вас самопожертвование революционера — это хорошо или плохо? [пауза] Валяй, говори.

[реплика из зала:]
— Ну, мне кажется, что именно на себя, потому что достигнуть чего-то лучшего [нрзб.] Революция делается для того, чтобы перейти к чему-то новому.

[Дмитрий Быков:]
— Ну конечно. Выскочить из замкнутого круга. Конечно. Для того, чтобы… Понимаете, вот вы будете смотреть скоро фильм Андрея Кончаловского «Рай» [2016], и там героиня говорит очень важную вещь. Для того, чтобы поддержать порядок вещей, не надо делать ничего. А для того, чтобы сделать добро, нужно усилие. И если мы не сделаем этого усилия, в мире ничего не изменится. Добра не произойдет. Какие ещё есть точки зрения?

[реплика из зала:]
— Мне кажется, здесь противоречие частных интересов и интересов страны [нрзб.] С точки зрения простого человека, не особо думающего там о судьбах страны…

[Дмитрий Быков:]
— Она, конечно, дура. Она, конечно, дура.45

[реплика из зала:]
— [нрзб.]

[Дмитрий Быков:]
— Так… ещё кто что мне скажет?

[реплика из зала:]
— [нрзб.]

[Дмитрий Быков:]
— Мне тоже так кажется. Понимаете, ведь она это делает не ради себя. Хотя есть люди, которые идут в революцию за личной славой, конечно. Но она идет туда, безусловно, ради интересов народа, который она вот так понимает. И думаю, что в этом своем понимании она не одинока. И даже больше того, в этом понимании она права. Конечно, то, что она делает, по большому счету может обернуться и кровью, и преступлением, и чем угодно. Вот в толковании «Бесов» было много разных ужасных крайностей. Это воспринимали как клевету на революционное движение. А в [19]80-90-е годы прошлого века, когда рухнул Советский Союз, это воспринималось как великое пророчество о революционном движении. Но с тех пор, понимаете, кое-что изменилось. С тех пор до некоторой степени сдвинулась сама парадигма русской жизни. И стало понятно: да, вот сделали революцию, и это привело к катастрофе, а потом подавили революцию, и это опять привело к катастрофе, куда худшей. Советское время было во многих отношениях отвратительно. Там было все, что предсказал Достоевский: и массовые репрессии, и разделение человечества на 1/10 чистых и 9/10 нечистых. Все было. И террор был. Да. А вот нет революции. И тоже есть террор. И тоже есть мерзость. И тоже есть предательство на каждом углу. В общем, и то, и другое оказалось ужасно. И вот сегодня мы понимаем уже, что люди, которых описывает Достоевский, по крайней мере знали в своей жизни минуты святости, самопожертвования и вдохновения. Достоевский увидел ужас русской революции, ужас русского террора, но не увидел святости. Достоевский увидел чуму, но не увидел холеру. Или скажем так — не увидел проказу.

Конечно, есть бесы русской революции. Но ведь есть и бесы русской государственности, которые ничуть не слабее, а в некотором отношении страшнее. Потому что герои «Бесов» по крайней мере пережили миг сильного вдохновения. Вот я вам сейчас буду зачитывать один текст. А вы попытайтесь его, не скажу атрибутировать, атрибутировать вы его не сможете, но сможете назвать примерную дату его написания.

«1. Революционер — человек обреченный. У него нет ни своих интересов, ни дел, ни чувств, ни привязанностей, ни собственности, ни даже имени. Все в нем поглощено единственным исключительным интересом, единою мыслью, единою страстью — революцией.

2. Он в глубине своего существа не на словах только, а на деле разорвал всякую связь с гражданским порядком и со всем образованным миром и со всеми законами, приличиями, общепринятыми условиями, нравственностью этого мира. Он для него — враг беспощадный, и если он продолжает жить в нем, то только для того, чтобы его вернее разрушить.

3. Революционер презирает всякое доктринерство и отказывается от мирной науки, предоставляя ее будущим поколениям. Он знает только одну науку, науку разрушения. Для этого, и только для этого, он изучает теперь механику, физику, химию, пожалуй, медицину. Для этого изучает он денно и нощно живую науку людей, характеров, положений и всех условий настоящего общественного строя, во всех возможных слоях. Цель же одна — наискорейшее и наивернейшее разрушение этого поганого строя.

4. Он презирает общественное мнение. Он презирает и ненавидит во всех ее побуждениях и проявлениях нынешнюю общественную нравственность. Нравственно для него всё, что способствует торжеству революции. Безнравственно и преступно все, что мешает ему.

6. Суровый для себя, он должен быть суровым и для других. Все нежные, изнеживающие чувства родства, дружбы, любви, благодарности и даже самой чести должны быть задавлены в нем единою холодною страстью революционного дела. Для него существует только одна нега, одно утешение, вознаграждение и удовлетворение — успех революции. Денно и нощно должна быть у него одна мысль, одна цель — беспощадное разрушение. Стремясь хладнокровно и неутомимо к этой цели, он должен быть всегда готов и сам погибнуть и погубить своими руками всё, что мешает ее достижению.

7. Природа настоящего революционера исключает всякий романтизм, всякую чувствительность, восторженность и увлечение. Она исключает даже личную ненависть и мщение. Революционная страсть, став в нем обыденностью, ежеминутностью, должна соединиться с холодным расчетом. Всегда и везде он должен быть не то, к чему его побуждают влечения личные, а то, что предписывает ему общий интерес революции».

Когда это написано? Может, кто умный, скажет кем. [пауза] Ну валяйте, какие есть версии? [пауза] Можем мы предположить, что это — ленинский текст?

[реплика из зала:]
— Нет.

[Дмитрий Быков:]
— Почему? Хорошо написано слишком, что ли? Ленин неплохо писал, я вам скажу.

[реплика из зала:]
— Антиправительственная.

[Дмитрий Быков:]
— Ну, антиправительственная — понятно. Но мы можем предположить, что это пишет Ленин?

[реплика из зала:]
— Вряд ли.

[Дмитрий Быков:]
— Почему вряд ли? Вот это… Ведь это ленинская мысль — нравственно то, что способствует революционному делу. Мы эту мысль находим у Ленина несколько раз. Просто это скрытая цитата. И конечно, это не Ленин писал. Но вообще это похоже на Ленина? Похоже. Похоже. И стилистика похожа, да? А кто все-таки написал, как по-вашему? Некоторые сразу, слушая текст, думают: ну это Че Гевара. И это похоже на Че Гевару. Но Че Гевара все-таки романтик, он чувствительный малый, он на заседаниях правительства стишки читал. Какая примерно дата написания? [пауза] Ну ладно, не бойтесь.

[реплика из зала:]
— [нрзб.]

[Дмитрий Быков:]
— О если бы.

[реплика из зала:]
— «Оттепель»?

[Дмитрий Быков:]
— [смеётся] Нет, ребята. Ну очень многие, кстати, говорят, что немножко похоже на банду Мэнсона. «Оттепель», середина [19]60-х. Нет, ребята. Это 1867 год. Это писал 20-летний человек. Это писал Сергей Нечаев, автор «Катехизиса революционера» [1869]. Этот текст и называется «Катехизис революционера». Из этого человека Достоевский сделал Петрушу Верховенского в «Бесах». Я честно вам скажу, относительно Нечаева теряюсь. Потому что вот уж человек с гораздо более крепкими нервами, чем у меня, [Эдвард] Радзинский, и тот полагает, что Нечаев был не совсем человек. Потому что, уже сидя в Алексеевском равелине, он умудрился завербовать всю охрану. И не просто завербовать, а сделать так, что эта охрана начала ему фанатически служить, и устраивать ему сношения с «Народной волей», и в [18]81 году (Нечаеву 34 года, из них 8 лет он уже сидит) Нечаеву ставят на выбор… начальство «Народной воли» ставит перед ним вопрос: какой теракт важней совершить — его освобождение или покушение на Александра Второго? Что выбирает Нечаев? Конечно, покушение. Потому что освобождение частного лица не играет никакой роли. И в результате происходит покушение Желябова и Перовской, которое увенчивается удачей. И в [18]82 году от чахотки в равелине умирает Нечаев своей смертью, уже узнав о казни народовольцев, о том, что покушение увенчалось успехом и что народовольцы казнены. Вот это на самом деле пример какой-то потрясающей силы духа. И потрясающей способности к влиянию на людей. Ведь, понимаете, чтобы завербовать охрану Алексеевского равелина, я не знаю с чем это можно сравнить. Ну это вот… как если бы… как если бы святой умудрился своих пытателей, тех, кто его арестует, умудрился бы обратить в христианство. Это практически невероятно. Это очень редкая история. Но Нечаеву удалось. При этом Нечаев не обладает авантажной внешностью. Есть фотографии Нечаева: худой такой, с бородкой, всегда землистого цвета лицо, тщедушный человек. Как он это делает? Только страшная жертвенность, страшная внутренняя сила может сработать, да?

Нечаев известен больше всего убийством студента Иванова. Нечаев, согласно своему «Катехизису революционера», сплотил свою организацию, она очень красиво называлась «Народная расправа», сплотил ее в пятерки, каждая пятерка должна была быть скреплена каким-то общим делом, лучше бы кровью. Он узнал, что студент Неча… студент Иванов собирается донести. И в результате двадцать, кажется, первого ноября [18]69 года этого Иванова в Петровском парке вся его, значит, пятерка и убила. Причем один человек отказался участвовать, это был Прыжов, впоследствии известный историк. А остальные четверо спокойно выполнили нечаевское поручение. Если вы опять-таки имеете нервы крепкие, и как-нибудь на осеннем закате сходите в Петровский парк, ныне парк Тимирязевской академии, найдите там грот, он целехонек и стоит на прежнем месте, и попробуйте себе представить там убийство студента Иванова. Трудно найти в Москве более мрачное место. Место, где до сих пор бродят ужасные тени «Народной расправы».

Убийство Иванова сделалось широко известным фактом. Нечаев успел убежать за границу в Швейцарию. Остальных судили, приговорили к каторге. Его самого выдали потом, экстрадировали. Был бурный суд в [18]73-м году, на котором он нагло шутил с жандармами, и только что действительно матом не ругался. Дали ему в результате 25 лет каторги. Каторгу заменили Алексеевским равелином. Он, как организатор всей этой «Народной расправы», всю вину немедленно взял на себя и все признал. И там же «Катехизис революционера» был озвучен на суде и больше того, был напечатан частично в тогдашних газетах. Тогдашние газеты поистине не понимали, какую медвежью услугу они оказывают правительству. Масса народу купилась на этот текст. А Ленина он просто вдохновлял, и Ленин всегда говорил, что большинство пунктов Нечаева абсолютно соответствуют революционной нравственности.

Достоевский пришел от Нечаева в ужас. И он о нем решил писать «Бесов». Он вывел его в образе Петруши Верховенского, провокатора, который работает и нашим, и вашим; который поднимает гигантскую смуту.

Вот некоторые из вас, самые умные, наверное, догадаются, почему Петр Верховенский одной рукой сплачивает заговор, а другой рукой пишет на этот заговор доносы. Почему он бегает к губернатору и рассказывает губернатору, что у него в губернии разветвленный заговор. Как по-вашему, зачем он это делает? Зачем он рубит сук, на котором сидит. [пауза] Ну. Это же так просто.

[реплика из зала:]
— Если его предадут.

[Дмитрий Быков:]
— Ну, если его предадут… это, кстати, хороший ход. Но Петруше это не приходит в голову. Вот это ж… вот это жалко, что некому подсказать. Чего?

[реплика из зала:]
— Отводит от себя подозрения.

[Дмитрий Быков:]
— Во-первых, конечно, отводит, потому что главный заговорщик сам на себя стучит. Но в общем ему нужно совершенно другое. Он, помните, говорит: «Мы заварим бучу. Мы заварим такую бучу, что вся Россия содрогнется». Ему нужно, чтобы в губернии шли розыскные мероприятия, чтобы распространялись ужасные слухи. Вы же понимаете, что правительство всегда наполовину создает заговор самостоятельно. Оно начинает бешеную деятельность, и от этой бешеной деятельности заговорщики только плодятся. Это, знаете, как со Смоляным Чучелком. Да? Чем больше ты его трогаешь, тем глубже ты в него погружаешься. Тем больше ты им замаран.

Конечно, для того, чтобы в России сделать настоящую бучу, нужно постоянно с одной стороны разжигать революционную деятельность, а с другой — разжигать репрессивные меры. Потому что это то, что [Максим] Горький называл «тушить огонь соломой». Чем больше репрессивных мер, тем громче раздается вот эта народная расправа.

Вы, кстати, обратите внимание, вот сейчас я задам действительно очень сложный вопрос. Он не имеет отношения прямого к «Бесам». Но косвенно имеет. Петруша Верховенский не просто заговорщик. Петруша Верховенский — провокатор. Главный герой русской революционной литературы — это всегда провокатор. Самый известный персонаж русского революционного движения — это [Евна Фишелевич] Азеф. Человек, который с одной стороны возглавляет боевую организацию эсеров, а с другой стороны доносит на эту боевую организацию. И я вам скажу честно, никто из исследователей Азефа, его биографии, его жизни, не может твердо сказать, в какой момент он был настоящий. Лично мне кажется, что он с одинаковым наслаждением и доносит, и убивает. Т.е. он и глава боевой организации, абсолютно убежденный, и такой же убежденный доносчик. Потому что он проверяет границы божеского терпения. Это жутко интересно.

Вот кто мне скажет, почему главным героем русской литературы — у [Леонида] Андреева, у [Александра] Куприна, впоследствии у [Бориса] Акунина (если вы помните «Статского советника» [1999]), становится именно провокатор? [пауза] Ну давайте-давайте, соображайте. Я сам ни слова не скажу. [пауза] Ну, ребята… Ну время же идет… Это ведь тоже довольно просто. Понимаете, человек, который верит во что-то одно, это человек плоский. И неважно, охранник он или революционер. А вот когда он одновременно и то, и другое, — в нем есть объем, и самое главное, он бросает вызов Богу, он ставит эксперимент «А где же Господь меня остановит?» Вот главный провокатор русской литературы, герой рассказа Горького «Карамора» (всем советую прочитать этот рассказ, хотя он полон чудовищных деталей, и страшно физиологичен, и там есть одна сцена, от которой может просто вырвать молодого читателя; но… но прочтите, все равно это интересно), — вот «Карамора» — это как раз рассказ про то, как человек проверяет границы божьего терпения. «Вот здесь он меня остановит или нет? А здесь — можно? А здесь — вот ещё дальше — можно?» Все можно. Очень интересный эффект.

Так вот, Петя Верховенский — это провокатор, это человек, которому нужно, чтобы в России произошла великая буча; он этого хочет. Он ненавидит существующий порядок и надеется в новом порядке занять выдающееся место. Он — корыстный бухгалтер мятежа. Но при этом, конечно, Петруша Верховенский, которого в последнем фильме очень хорошо сыграл Шагин Антон, он не лишен некоторого магического обаяния.

Если бы, однако, в романе был только Петруша, этот роман был бы совсем плохой. Понимаете, это был бы обычный антинигилистический роман, каких в это время очень много. Но в этом романе ещё есть одна ключевая фигура. И это — Ставрогин. Вот это делает Достоевского гением. Я должен вам честно сказать, братцы (все свои, да? тем более мы договорились, что за пределы этого зала это не уйдет), я Достоевского терпеть не могу. Я к нему испытываю что-то вроде личной ненависти. Я считаю, что многие идеи русского фашизма впервые появились и взращены были у Достоевского. Грех сказать, я в этом солидарен с видным литературным критиком Лениным, который, как вы знаете, всегда в анкетах писал «литератор», и как литературный критик он в общем прав. Я Достоевского ненавижу. Но при всей моей личной ненависти к этому автору, я должен признать, что он гений. Потому что фигура Ставрогина — вот это показатель гения, безусловно.

Современники, к сожалению, получили роман Достоевского в кастрированном варианте, потому что оттуда вылетела главная глава «У Тихона». Эту главу вы можете прочитать в приложениях к роману. Я вам не рекомендую этого делать. И даже больше того, я вам запрещаю это делать. Не в порядке педагогического приема, а ну просто потому, что это — лишний опыт. Пусть тайна Ставрогина останется для вас тайной. Напечатана эта глава была впервые в 21-м году, в тысяча девятьсот. И до этого никто не знал, в чем, собственно, виноват Ставрогин, в чем заключается его преступление. Преступление заключается в том, что он девочку-подростка довел до самоубийства.

Но интересно по-настоящему другое. Вот Ставрогин — это с одной стороны, самый отрицательный, самый отвратительный персонаж Достоевского. А с другой стороны, этого персонажа все любят, его зовут Иван-царевич, и сам Достоевский от него пребывает в некотором восторге. Он у него маркирован потрясающей внешней красотой: нежный румянец, ровные зубы, ясные глаза. Мы знаем уже, что у Достоевского кто красавец, тот почти всегда убийца. Вспомните Раскольников, да? Вспомните Свидригайлов. Но при этом у Достоевского, что важно, Ставрогин — ключевая фигура в заговоре. Потому что Верховенский говорит: «Вот когда мы расшатаем ситуацию, вот тогда мы выведем на сцену вас, Ивана-царевича. Я вас обожаю, Ставрогин, вы — мой Бог, вы — мой кумир. (говорит Петруша Верховенский) Вы придете, и вы возглавите наш бунт».

Почему же в этом романе главное лицо — не Верховенский, а вот это странный красавец Ставрогин? Думаю, что Ставрогин и есть олицетворение русского народа как его понимал Достоевский. Это народ, лишенный твердого нравственного начала и постоянно испытывающий Бога. Постоянно задающий Богу вопросы: а можно ли, а нельзя ли? Ставрогин все время совершает поступки, которые в принципе абсолютно алогичны. Одного, дворянина, кусает за нос, другого, губернатора, дергает за ухо. Женится на уродливой больной хромоножке, к тому же безумной. Во время дуэли трижды стреляет в воздух, говоря, что не хочет больше убивать. Растлевает и доводит до самоубийства Матрёшу. В его поведении нет никакой логики. Логика только одна: он проверяет возможности, он ищет границы, ищет рубежи. И поэтому ключевой герой, конечно, Ставрогин. Это тот, кто ещё не сделал своего выбора. Провокаторы петруши верховенские могут расшатать этот народ. А вот когда этот народ, лишенный твердой нравственной основы, начнет судить и рядить, вот тогда и начнется полноценный ужас. Потому что в романе Достоевского все герои абсолютно лишены нравственных границ и постоянно их нащупывают. Один герой там кричит: «Если Бога нет, то какой же я штабс-капитан?!» Т.е. если нет верховной иерархии, то какая же иерархия может быть в морали? Где добро и зло? Вот герои Достоевского «Бесы» не помнят добра и зла. И об этом написан роман. И в этом главная его катастрофа. И поэтому, кстати говоря, там есть ещё очень важный герой — Кириллов, очень интересный. Кириллов все время хочет покончить с собой. Он уверен, что если он застрелится, то станет Богом. Почему? Потому что он сам смог отнять у себя жизнь. Это — божественная прерогатива. Самоубийство — это высший художественный акт. И Кириллов в конце концов стреляется. Потому что уж если кто хочет, то его не остановишь.

Вот эти герои постоянно, вплоть до смерти, готовы нащупать этику. Потому что врожденного этического чувства у них нет. И вот в этом, пожалуй, ребята, заключается главная ошибка Достоевского. Достоевский все время думает, что человеку не дан нравственный компас. Ошибка здесь в том, что это он Достоевскому не дан. А человеку-то в принципе он дан. Человеку естественно сознавать свои границы, знать иерархию, мораль. Достоевскому все время хочется найти Бога в бездне. Это потому, что он не видит его больше нигде. Вот в этом и заключается главная катастрофа. По большому счету, почему Достоевскому и его героям так все время нужен Бог? Потому что без этого ничто их не останавливает от преступления, убийства, растления, вообще от кошмара. Достоевский все время живет в бездне. Но ему и в голову не приходит, что 90% нормальных людей живут в совершенно другом мире, в мире, в котором свобода вовсе не обязательно приводит к преступлению. Нет, он уверен: как только отменят гнет, так сразу люди начнут истреблять друг друга. И в общем практика показала, что русский народ действительно имеет такую склонность. Но все-таки не весь, и не тотально. И святость в русской революции тоже есть.

Точнее всего об этой особенности Достоевского высказался Толстой, который его ни разу живьем не видел (они ходили по одним и тем же улицам, но не пересекались), и вот Толстой про него сказал точнее всего: «Он думает, что если он болен, то и весь мир болен». Это так и есть. Потому что это — летопись страшного больного мира.

Под занавес этого разговора о романе я должен, конечно… Но дальше вы поспрашивайте; я уверен, что вопросы будут.

Значит, тут проблема в чем? Там у Достоевского в романе очень много разных героев лишних. Совершенно лишний капитан Лебядкин. Очень странная вся линия с Лизой, которая влюблена в Ставрогина. Лишнего много… жидок Лямшин, который постоянно, значит, доносит на всех. Но есть один герой, который очень важен. Это эпизодический персонаж — Шигалев. Там есть такая глава «У наших». (Вот современный исследователь Леша Колобродов полагает, что именно из этой главы взято название прокремлевского движения «Наши». Очень может быть. Такая же бесовщина.) Так вот «У наших» — там есть такая глава, где Шигалев зачитывает свою тетрадку. Шигалев тоже сумасшедший, как и большинство героев этого романа. Но в этом романе он дает, пожалуй, самую точную характеристику социализма: «Человечество будет разделено на 1/10 чистых, и 9/10 нечистых. И из крайней свободы получится крайнее угнетение. Торжество идей свободы закончится террором». Вот это предсказание Шигалева, оно и было по большому счету главной причиной того, что роман Достоевского был объявлен пророческим.

А вот теперь, я думаю, всё-таки, что если бы все-таки роман назывался «Бесы и ангелы», если бы в числе участников русской революции был показан хоть один чистый и нравственный человек, то тогда, наверное, картина могла бы претендовать на некоторую объективность. А так приходится согласиться с Луначарским: «Роман этот есть чистейшая клевета». Талантливая, может быть, гениальная, может быть, объективно оправданная, но тем не менее полная клевета. Потому что… Вот посмотрите. Если не разделять человечество и не устраивать социализма, то ведь полное угнетение будет все равно. И это будет ещё худшим рабством. Потому что люди, которые поучаствовали в революции, они хоть на неделю какую-то успели подышать чистым воздухом. А там хоть трава не расти. Тогда как люди, которые выросли в терроре, они не то что воздухом чистым не подышали, они не предполагали возможности другой жизни. Вот когда мы с вами смотрим, например, на то, что происходит сегодня в Северной Корее. Разве те, кто сделал бы там революцию, были бы бесами? Отнюдь. Мне кажется, они были бы ангелами. Потому что они пожертвовали бы собой ради свободы человечества. Ракета может 20 раз не полететь, а на 21-й раз стартует. И если из 2-х, из 3-х опытов революции для человечества не вышло ничего хорошего, это не значит, что от нее надо отказаться вовсе. Во всяком случае, мне здесь кажется очень важным… одна важная… одна реплика из Метерлинка [Maurice Maeterlinck], из «Синей птицы» [«L'Oiseau bleu», 1908]. Помните, там фея говорит: «Те, кто пойдут с детьми, умрут сразу». А тогда пес спрашивает: «А что будет с теми, кто не пойдут с детьми?» «А те, — отвечает фея, — умрут на несколько секунд позже».

Понимаете, здесь есть какая-то достаточно высокая правда. Бесы — это половина правды о русской революции. И это — худшая половина правды о ней. Надо ли читать этот роман? Наверное, надо. Надо ли забыть этот роман? Наверное, надо.

Ну вот то, что я вам хотел сказать. Давайте вы меня поспрашивайте. Потому что явно у вас к русской революции однозначного отношения нет. Кто вообще считает, что русская революция была хорошим событием? Один есть. А кто считает, что плохим? Один есть. Остальные спрашивают: «А что такое русская революция?»

[реплика из зала:]
— А какая из?

[Дмитрий Быков:]
— А какая из? Хорошо. А сколько их было?

[реплика из зала:]
— Три.

[Дмитрий Быков:]
— Угу. Ну события [190]5-го года революцией считать нельзя, правда? Потому что ничего из них не вышло. Они закончились периодом реакции. Давайте исходить из двух — из Февральской и Октябрьской. Как вы относитесь… Давайте говорить об Октябрьской. У нас скоро будет ее столетие. Может кто-нибудь сказать, что Октябрьская революция — это положительный факт русской истории? Похоже, я один. Так. А кто считает, что Октябрьская революция — это плохой факт в русской истории? Двое… Круто! А что же делают остальные? Остальные… Это, знаете, напоминает мне анекдот классический.

В [19]37-м году в тюремной камере сидят трое. (хотя там сидело гораздо больше). Одного спрашивают:
— Вы за что сидите?
— Я сказал, что Кацман — враг народа.
— А вы за что?
— А я сказал, что Кацман — не враг народа.
Третьего спрашивают:
— А вы за что?
— Понятия не имею, я — Кацман.

[смеётся] Так и у вас примерно. Ну вот, я… простите, что я вас загрузил. Потому что, конечно, в предпраздничный день, когда по улицам шатается полно пьяного и совершенно счастливого народа, очень трудно воспринимать Достоевского, тем более «Бесов», тем более мрачный такой тяжелый роман. Но я вам что хочу сказать. Ребята, когда я смотрю на это пьяное ликование, я иногда думаю: Господи, как же все-таки правы были революционеры 70-х годов (тысячу восемьсот семидесятых), которые попробовали всю эту идиллию разрушить. Я понимаю, что моя точка зрения неверна объективно, да? Но именно я и прошу вас сделать все, чтобы наши разговоры на эту тему остались в рамках этой аудитории. Чтобы потом не говорили, что Быков агитирует подростков за террор. Террор — это очень плохо. Деятельность ИГИЛ в России запрещена, да? Давайте исходить из этого. Но… террор, конечно, плохо, да? А с другой стороны — а что делать? Роман Чернышевского помните, да? Есть же замечательные мемуары о Ленине. Ленин всегда говорил, что он террористов не любит. «Террор — это не наш путь». Но есть замечательные воспоминания Валентинова, что всегда, когда Ленину докладывали об удачном теракте, он говорил: «Отлично, отлично! Получилось!», а потом: «Нет-нет, ну это не наш путь» (говорил он кисло).

Вот. И даже, я вам скажу, когда против самого Ленина был совершен известный теракт… Помните, стрельба на заводе Михельсона; до сих пор неизвестно кто стрелял. Вот приходите в июне, Володя Воронов расскажет вам всю правду — кто стрелял в Ленина. И все равно Горький приехал тогда к Ленину, вот такие глаза: «Владимир Ильич, как можно!» Он говорит: «Да нормально! (Ленин говорит) Драка. Каждый дерется как умеет».

Это все-таки выдает в человеке определенную широту взглядов, понимаете, да? Это все-таки не так плохо. Хотя, конечно, с Фанни Каплан, которая, скорее всего, не стреляла, немедленно поступили по всей строгости революционного закона. Вот. Если в остальном вам все понятно… Да, а что?

[реплика из зала:]
— Почему [Николай] Олейников любил сравнивать себя именно с Лебядкиным, почему поэту вообще почётно быть Лебядкиным?

[Дмитрий Быков:]
— Олейников сам себя с Лебядкиным не сравнивал. Во-первых, не Олейников, а [Никлай] Заболоцкий. Заболоцкий прочел свои стихи Антокольскому, а его жена Зоя Бажанова сказала: «Ну это чистый капитан Лебядкин». На что Заболоцкий с обычной своей важностью сказал: «Я именно этого и добиваюсь». Значит, ОБЭРИУты действительно писали стихи, очень похожие на лебядкинские. Ну вы вспомните стихи капитана Лебядкина:

«Жил на свете таракан
таракан от детства
И потом попал в стакан
Полный мухоедства»

А вспомните стихи Олейникова:

«таракан сидит в стакане
ножку рыжую сосет
он попался, он в капкане
И теперь он смерти ждет

Он печальными глазами
На диван бросает взглядов
Где с ножами, с топорами
Вивисекторы сидят.

<...>

Вот палач к нему подходит,
И, ощупав ему грудь,
Он под ребрами находит
То, что следует проткнуть.

И проткнувши, набок валит
Таракана, как свинью.
Громко ржет и зубы скалит,
Уподобленный коню.

Ты, подлец, носящий брюки,
Знай, что мертвый таракан —
Это мученик науки,
А не просто таракан».

Ну прекрасные стихи, правда? Олейников сам объяснял: «Я пишу стихи затем, чтобы слово зазвучало». Т.е. снимается флёр привычных ассоциаций. Стихи должны стать плохими, почти детскими, чтобы слово зазвучало опять. Ну вот смотрите, как это работает у Олейникова. Ну, это стихи почти инфантильные. Но посмотрите, вот он пишет:

«Страшно жить на этом свете
В нем отсутствует уют
Ветер воет на рассвете,
Волки зайчика грызут

Плачут маленький теленок
Под кинжалом мясника
Рыба бедная спросонок
лезет в сети рыбака.

Волк рычит во мраке ночи
Кошка стонет на трубе
Жук-буржуй и жук-рабочий
Гибнут в классовой борьбе.

И блоха, мадам Петрова
Что сидит к тебе анфас
Умереть она готова
И умрет она сейчас.

Дико прыгает букашка
С поднебесной высоты
расшибает лоб, бедняжка,
разобьешь его и ты»

Мы можем сказать, что это — смешное стихотворение? В общем, нет. Это — трагическая лирика, написанная на языке XX-го века. А почему, кстати… (вот последний вопрос я вам задам, но вы на него ответите) почему такое влияние [внимание] в стихах ОБЭРИУтов насекомым уделяется, почему так много там блох, тараканов, клопов?

[реплика из зала:]
— [нрзб.]

[Дмитрий Быков:]
— Чего-чего?

[реплика из зала:]
— Потому что их никто не замечает.

[Дмитрий Быков:]
— Ну ещё конкретней. Да, уже близко, ну…

[реплика из зала:]
— Сравнение с народом.

[Дмитрий Быков:]
— Ну, конечно, это люди массы, самая массовая категория. Романтический герой-одиночка кончился. Настало время сострадать клопам и тараканам. Это герои массы. «Жук-буржуй и жук-рабочий гибнут в классовой борьбе». Конечно. И вот капитан Лебядкин в этом смысле гениальный провозвестник ОБЭРИУтских стихов. И то, что вы это знаете, конечно, делает вам честь.

Если в остальном все понятно, братцы, то спасибо большое. Увидимся в июне. Пока. [аплодисменты]