Роман Достоевского "Братья Карамазовы" Часть 1

Предлагаю вашему вниманию лекцию Дмитрия Быкова о романе Достоевского «Братья Карамазовы»

Перевела звуковую речь в написанный текст Красных Татьяна

~ 11 января 2015 года ~


Открытый урок. Про что «Братья Карамазовы»


Здравствуйте, дорогие друзья. Многие ожидали, каков будет сегодняшний пиджак. Никто не ожидал, что пиджака не будет вовсе. И это вполне совпадает с генеральной тенденцией Достоевского из рассказов «Бобок» Заголимся и обнажимся!
Меня отчасти радует, что нас сегодня несколько меньше. Потому что это налагает на меня чуть меньшую ответственность, и я могу в общем говорить то, что думаю. Потому что отношение мое к Достоевскому весьма далеко от преклонения.
С другой стороны, есть своеобразная логика в том, чтобы свести с ним счеты именно в еврейском культурном центре. Поскольку он нас тоже не любил.
Так вот, и правильно возможно делал. Ничего в его любви хорошего нет.
Значит, мне кажется важным сразу обозначить некоторый пункт, главный пункт моего отношения к Достоевскому. В конце концов писатель, которого называют пророком XX века, вполне соответствует этой нише, но нет ничего особенно хорошего в XX веке, и соответственно в том, чтобы быть его пророком.
Действительно, Достоевский угадал очень много отвратительного в человеческой природе. Добролюбов в статье «Забитые люди», подводя некий итог предыдущей деятельности Достоевского, которую он, впрочем, застал лишь краем, говорит о том, что ничего собственно своего Достоевский в литературу не привнес. Ну это естественно писано задолго до «Братьев Карамазовых», и уж конечно задолго до всемирного признания Достоевского пра-отцом Ницше. Родителем экзистенциализма европейского, и т. д.
Достоевский действительно привнес в литературу не так много нового, но то новое, что он привнес, случилось уже после Добролюбова. Он привнес идею подполья. И действительно это гений подполья.
Что такое подполье, сформулировать очень трудно. И вот в этом-то, собственно, главная проблема применительно к Карамазовым. Мы легко, хотя и то впрочем не очень легко, сможем сегодня сказать, что такое обломовщина. Ответить, скажем, на вопрос Добролюбова. Мы понимаем, что обломовщина — это не лень. Это особого рода невроз, отсутствие мотивации. Но что такое карамазовщина, нам как-то сказать очень сложно. Потому что это действительно явление, которое у Достоевского описано еще весьма половинчато. Первый роман, и без того огромный, он считал подступом к главному роману своей жизни, где уж, конечно, ответил бы на все вопросы.
И соответственно Карамазовы, и сам феномен подполья, который в Карамазовых наиболее полно воплотился, он до сих пор каким-то образом в России не определен. Мы все понимаем, что подполье — это что-то очень русское. Что карамазовщина — это может быть предельное и наиболее адекватное выражение России в мировой литературе. Но в чем заключается эта карамазовщина — эта вековечная подлость, этот рак души по большому счету — мы никак сформулировать не можем. Скажу больше — Достоевский находится сейчас на пороге такой своего рода литературной канонизации. И если кому-то из вам доведется читать журнал «Дилетант», очередной номер, где очерк у меня как раз о Достоевском и достоевщине, мне казалось очень своевременным ответить когдатошнему моему другу Денису Горелову, который в «Комсомольской правде» написал восторженный очерк о Достоевском. Открыл для себя Достоевского в 50 лет, идиот, да? Открыл для себя Достоевского, который, оказывается, еще до нас не любил Европу, еще до нас был пророком славянства. Еще до нас призывал не зависеть от Запада, и т. д.
Т.е. Достоевский находится на пороге литературной канонизации, которой в философском плане подвергся Иван Ильин.
Если раньше без цитат из Ильина не обходилась ни одна речь от генпрокурора Устинова до верховного правителя, то сегодня вероятно такими же цитатами из «Дневника писателя» будет все насыщено.
Происходит это не случайно. Потому что карамазовщина сегодня победила. Ненадолго, как всегда, потому что карамазовщина никогда надолго не побеждает. Но этот рак души, который сделал Россию на короткое время раком мира, раковой опухолью мира, распространяющейся довольно быстро, это в Достоевском нашло свою квинтессенцию.
Как все русские писатели, он сначала открыл феномен подполья, а потом этот феномен полюбил. И стал его отчаянно защищать. И увидел в нем истинно русскую душу.
Строго говоря, Карамазовы являют собой как раз пример титанической, не будем этого скрывать, титанической борьбы большого действительно, действительно большого писателя во-первых, со своей душевной болезнью, во-вторых, со своей неумолимой творческой деградацией. И которая очень заметна в Карамазовых. Но главным образом, это, конечно, титаническая его душевная борьба с карамазовщиной как таковой.
Надо сказать, что роман, который задуман как именно опыт апологии, апологетики этой карамазовской России, превращается в акт расправы над ней, за это Достоевскому большое спасибо.
В свое время не слишком мною любимый, но конечно неглупый литературный критик Константин Кедров выступил с догадкой о том, что Карамазовы — это в сущности Черномазовы. Так именно и следует читать фамилию. Ну мы все понимаем, что Кара-Мурза — это черный Мурза .Кара-Даг — это соответственно, черный горный массив, черная гора. Соответственно и Карамазовы — это ни что иное, как Черномазовы в их предельном варианте. Что это за черномазость? Что это за грязь, о которой идет речь?
Кстати говоря, и город,в котором происходит действие, называется Скотопригоньевском. И здесь одна из прекрасных находок Достоевского. Ведь собственно говоря, название этого города мы узнаем в последней, четвертой части ближе к концу, когда Алеша Карамазов приходит к госпоже Хохлаковой и там, читая газетную заметку, написанную подлецом Ракитиным, он, и вместе с ним мы впервые узнаем: город наш называется Скотопригоньевском. И далее автор в скобках замечает: «Раньше я это название утаивал».
Так вот, Черномазовы в Скотопригоньевске и есть, собственно говоря, та финальная метафора России, с которой Достоевский выходит к читателю в 1880 году. Выходит в финале, в высшей точке своей литературной деятельности. Таким образом название русофила и патриота приклеено к нему с некоторым опережением.
Что же Черномазова в Карамазовых? В чем, собственно, их особенность? К сожалению, единственный человек, который худо ли — бедно выражает смысл романа, - Достоевский хорошо усвоил смысл этой амбивалентности, когда заветная мысль отдается отрицательному герою, - это Ипполит Кириллович, прокурор, который в своей финальной речи, непосредственно перед тем, как адвокат Фетюкович начнет отмазывать Диму Карамазова, он как раз произносит свой приговор.
Карамазовы — это Россия. Россия здесь сказалась. Мы ее, матушку, здесь чувствуем.
Что объединяет всех Карамазовых? Вот это вопрос на самом деле изумительный. Почему они выступают метафорой России? И что общего у этой адской семейки, у этой боевой пятерки? Которая включает в себя папашу Федора Павловича, (я думаю, что адекватное его воплощение мы получили благодаря гениальному Сергею Колтакову в 2008 году в фильме режиссера Юрия Мороза. Когда в общем единственный, на кого можно смотреть без внутреннего возражения горячего — это Федор Павлович. Да, вот он такой. Федор Павлович, про которого мы особо поговорим ниже, Дмитрий Федорович, старший сын от первого брака с Аделаидой Миусской, Иван и Алеша — младшие дети, и брат Павел, - так условно называемый в одной из работ, - Павел Смердяков. Который тоже дитя Федора Павловича от Елизаветы Смердящей. И вот она бодрая карамазовская семейка. И вот давайте попробуем спросить себя, что же объединяет всех этих непохожих людей. Почему они все Черномазовы?
Вы же понимаете, что чем меньше зал, тем острее диалог. Я с радостью как раз сейчас узнал, что в Пристонском моем семинаре в одном будет заниматься 20 человек, в другом — 10, - и подумал, то-то мы порезвимся! Потому что там, где у тебя 10 человек, ты обязан заставить разговаривать всех. Иначе просто лекция провиснет. Но… Я понимаю, что ответ на этот вопрос очень труден. Понимаете, ведь вся мировая критика пытается на него ответить. «Братья Карамазовы» - это загадочный роман. Но может у вас возникнут хоть какие-то версии. Что объединяет всех Карамазовых?
-(нрзб)
- О-о, это великолепно! Хорошая догадка, особенно она касается, конечно, Алеши. Который никак не может решить, идти ли ему в мир, или оставаться в монастыре. Алеши, который так колеблется в своей вере, что когда, прости Господи, пропах старец, это стало для него серьезным контр-аргументом. Ну я уж не говорю об Иване, который не может никак решить, черт ли перед ним, или видение. И даже в судебном заседании, спокойно давая показания, - великолепный случай клинического безумия, - говорит:»Да, так, один очень важный свидетель с хвостом, он, верно, теперь у вас под стулом сидит», - говорит он судье.
А решительность… Ну как вам сказать? Это пол-правды. Если вы пойдете чуть дальше по этому пути, вы дадите верный, на мой взгляд, ответ.
- (нрзб)
- Очаровательно! Нет… Это несколько дальше от истины. Далеко ли Таллин? - теперь далеко.
Почему решительность,собственно говоря? Карамазовы, я бы сказал, не решительны, а последовательны. Карамазовы избыточны каждый в выражении собственной черты. Карамазовщина — это разврат. Разврат по похоти в Федоре Павловиче, разврат интеллектуальный в Иване Федоровиче, разврат лакейства в Смердякове, разврат страстей, необязательно эротических, в Дмитрии Федоровиче, и надо сказать, что разврат святости — это в Алеше. Как это ни ужасно звучит. Потому что Алеша призван был у Достоевского стать, ну во всяком случае это версия Волгина И.Л., а Волгин опирается на свидетельство Страхова Н.Н., и тут действительно, слишком много аргументов в самом романе, указывающих на это. Алеша должен был стать цареубийцей, или во всяком случае террористом. Очень важно, что действие романа начинается в 1868 году, как предупреждает автор, за 13 лет до главных событий. Достоевский умер, чуть не дожив до своего главного пророчества, чуть не дожив до первомартовского покушения, до убийства Александра II, если бы его не убил до этого разговор на повышенных тонах с родственниками, сестрой.
Конечно, убийство Александра II было страшным пророчеством. Конечно, Достоевскому до 1881 года до марта оставалось 1,5 месяца. И то, что Алеша должен был пойти в террор, достаточно ясно вытекает из самой природы этого героя, который, жертвуя собой, должен доказывать непрерывно ложность всякого рода концепций. Достоевский не то чтобы не увидел святости новых борцов, святости, которую увидел, например, Тургенев в «Пороге». Он увидел ее, конечно. Но он в нее не поверил. Вот знаменитая эта сцена разговора с А.С. Сувориным
«Представьте, — говорил Достоевский, — что мы стоим у окна магазина Дациаро, смотрим картины и слышим разговор двух лиц; один
сообщает другому, что он завел машину и Зимний дворец сейчас будет взорван. Как бы мы с вами поступили? Пошли ли бы мы в Зимний дворец предупредить о взрыве или обратились бы к полиции, к городовому, чтобы он арестовал этих людей? Вы пошли бы?» — «Нет, не пошел бы», — ответил Суворин. «И я бы не пошел. Почему? Ведь это ужас. Это преступление».
Почему они бы не пошли в полицию? По всей вероятности потому, что донести в русской системе ценностей еще хуже чем взорвать. Но тем не менее душа Достоевского в это время в ужасе отшатывается от террора. Вместо того, чтобы увидеть в этих людях своих русских мальчиков, своих героев, своих новых святых, он видит в них одну только низость, и видимо для того, чтобы на себе явить эту низость, рожден Алеша. Вот главная задача этого героя, она неслучайно должна была отразиться в романе под условным названием «Житие великого грешника».
И из величайшей свободы должно было по Шигалеву получиться величайшее угнетение, и шигалевщина вся из этого вышла в «Бесах». Так из святости Алеши должен был получиться величайший грех. Вот это превращение святого в убийцу составляло гипотетический сюжет второй части «Карамазовых».
В чем же главная проблема карамазовщины? Она не только в отсутствии душевной дисциплины. Не только в отсутствии сдержанности. Не только в отсутствии, не будем употреблять ужасное слово «скрепы», скажем «стержня». Оно, конечно, не только в этом. Главная проблема карамазовщины в том, что люди подполья любуются подпольем и восхищаются им. Подпольность — это данность. Подпольность — это звериная природа человека. Это его низость, это его желание, - ну как в главной книге Достоевского — в «Записках из подполья» - это желание унизить и унизиться. Это желание сделать больно последнему из последних, поглумиться над проституткой, насладиться своей властью над бесприданницей. Как бранил Карамазов вторую жену, и как бранил герой «Кроткой» ростовщик свою жену Кроткую. Вот это наслаждение унижением, садо мазохизм убийцы, гнусность, которая возводится в перл создания. Извлечение сока из унижения. Вот это и есть, собственно говоря, подполье. Ведь плохи не страсти Карамазовых. В конце концов, разврат, ну что в этом такого, в разврате, если это разврат неосознанный, животный, произвольный, ноздревский, кто, в самом деле, увидит в этом дьявола? Что плохого в этом разврате мысли, или просто в упорстве мысли, в попытке доискаться до главного, которое есть у Ивана. Что уж такого плохого в святости Алеши?
Ужас-то в том, что Карамазовы находят в этом наслаждение.Что Карамазовы не просто так воспринимают свои пороки, а возводят свои пороки в перл создания. И вот в этой карамазовщине действительно есть российская природа. «Да, мы такие, но именно поэтому мы лучше всех. Мы грязнее всех, мы можем сделать хуже всех, на нас не действует никакая мораль. Да, мы такие, и что?» Вот что такое карамазовщина.
Федор Павлович ведь на самом деле не просто подлец. Там кстати сказано же довольно аккуратно, что Федор Павлович в ту эпоху, которая … там Достоевский издевается над 60-ми годами, - в ту эпоху, которая нам сулила все лучшее, он мог просто сойти за мелкого шута. Но 10 лет спустя это был уже абсолютно растленный тип. Мелкий, ничтожный, но растленный.
Федор Павлович действительно из бывших прогрессистов. Для него ничего святого нет. Это такой знаете, бесконечно униженный, бесконечно опошленный старший Верховенский. Да и вообще там, чего говорить, конечно в этом романе сошлись все бывшие герои Достоевского. Катерину Ивановну даже не пришлось переименовывать. Она так и явилась из «Преступления и наказания» . Благородная женщина замужем за буйным пьяницей. Соответственно Грушенька — это вылитая Настасья Филипповна. Только несколько толще, видимо, чтобы отличаться, и глаза у нее серые, а не черные. И изгиб один сказался в левом мизинчике. Тогда еще о таких вещах Тоцкий проговориться не мог.
Тоцкий и Свидригайлов, и Степан Трофимович в сумме бывшие люди, люди, которые действительно в собственном разврате сгнили. Помните? - душа Свидригайлова - девочка, соблазняющая его на ложе, т. е. душа сгнила уже, проституировалась, а они конечно воплотились в предельном своем развитии в Федоре Павловиче. Алеша — это князь Мышкин. Черты Ивана Карамазова есть в Ставрогине, Раскольникове, и вообще все пришли отовсюду. Это такая квинтэссенция. Отличает их только одно: вот именно карамазовщина. Все прежние герои Достоевского своими душевными болезнями тяготились. Кроме, конечно, человека из подполья. А Карамазовы — ими наслаждаются. И вот это — главное пророчество о судьбе России в XX веке. Вместо того, чтобы позориться, чтобы тяготиться собой, вместо того, чтобы попытаться избыть собственный позор, она стала наслаждаться им, она стала находить в нем самый сладкий сок. Вот это, собственно говоря, и есть карамазовщина. Подполье, которое гордится своей подпольностью. То, что гениально предугадал Гоголь во 2-м томе «Мертвых душ»
Надо сказать, что Федор Павлович в этом смысле конечно самый откровенный герой и наверное самая лучшая сцена (художественно лучшая сцена) в романе - это «Сладострастники». И тот самый разговор, в котором он советует детушкам не пренебрегать мовешками (дурнушками) и вьельфильками (старыми девами), чтобы унизить и без того такое униженное существо.
(цитата — Для меня, — оживился он вдруг весь, как будто на мгновение отрезвев, только что попал на любимую тему, — для меня... Эх вы, ребята! Деточки, поросяточки вы маленькие, для меня... даже во всю мою жизнь не было безобразной женщины, вот мое правило! Можете вы это понять? Да где же вам понять: у вас еще вместо крови молочко течет, не вылупились! По моему правилу во всякой женщине можно найти чрезвычайно, чорт возьми, интересное, чего ни у которой другой не найдешь, — только надобно уметь находить, вот где штука! Это талант! Для меня мовешек не существовало: уж одно то, что она женщина, уж это одно половина всего... да где вам это понять! Даже вьельфильки и в тех иногда отыщешь такое, что только диву дашься на прочих дураков, как это ей состариться дали и до сих пор не заметили!)

Конечно, Федор Павлович по отвратительности своей вполне равняется Алене Ивановне, старухе из «Преступления ...» Убить его очень хочется, и по нему совершенно ясно, что убит он будет. Потому что он напрашивается на это каждым мешочком кожи, и каждой дряблой складочкой на отвратительной своей роже.
Естественно, что противопоставлен всему этому в романе не только и не просто старец Зосима, но идеал государства-церкви. И вот это, пожалуй, самое страшное, что в «Карамазовых» есть. Если в массе своей вся Россия состоит из братьев Карамазовых, у которых даже святость их становится предлогом для страшных испытаний, ей постоянно учиняемых, для постоянного дознания, до ссоры с самим собой, если Россия состоит из утонченного разврата, интеллектуального мазохизма, бурных страстей Дмитрия, если она состоит из истерики Екатерины Ивановны и Грушеньки, если она состоит из совершенно беспримесной подлости Ракитина, нигилиста, для которого ничего святого нет, то что же можно этому противопоставить? Ну конечно монастырь. И предельное, абсолютное неверие Достоевского в человеческую природу, увы, в этом романе достигает апогея. Чем можно спастись? Спастись можно государством, которое являло бы собой некоторый монастырский идеал. И надо вам сказать, что Константин Леонтьев, к чьей идее церковного государства Достоевский уже подходит вплотную, всегда Достоевского критиковал за то, что у него слишком много гуманизма, за то, что его христианство слишком розовое. Вот Леонтьеву рисовался действительно настоящий инквизиторский идеал. Поистине Бог шельму метит, люди с этой фамилией склонны обожествлять государство, они склонны молиться на него, целовать его под хвост. Леонтьев-старший, Константин известен был тем, что однажды при нем кучер выбранил городового, который стоял посреди дороги, Леонтьев принялся колотить его тростью: Как ты смеешь отзываться так о властях. Т.е. для него выругать городового - было оскорблением божественной идеи власти. Естественно, что там, где господствуют Карамазовы, там, где господствует карамазовщина, единственным ответом, единственным спасением может быть обожествленная вертикаль. Или то самое антихристово, по выражению Мережковского, то самое антихристово царство, которое в конце концов и построилось в России. Потому что по Мережковскому, ничего более антихристианского чем государственная церковь, не может быть. А Достоевский в эту государственную церковь поверил.
Вот здесь в романе начинается самое интересное. Начинается внутренняя борьба автора с самим собой. Конечно, казалось бы, с одной стороны, все хорошо. И есть у нас старец Зосима, один из самых обаятельных церковных персонажей в русской литературе, и в мировой, пожалуй. Человек, который действительно может соперничать в смысле обаяния только с героем Достоевского же — Тихоном. Который, кстати говоря, мне кажется еще более обаятелен, еще более точен. Помните, когда он читает исповедь Ставрогина, у него к ней стилистические претензии.
Цитата
«А нельзя ли в документе сем сделать иные исправления?
- Зачем? Я писал искренно,- ответил Ставрогин.
- Немного бы в слоге.
<...>
Иные места в вашем изложении усилены слогом;
<...>
- Итак, вы в одной форме, в слоге, находите смешное? - настаивал Ставрогин.
- И в сущности. Некрасивость убьет,- прошептал Тихон, опуская глаза.
- Что-с? некрасивость? чего некрасивость?
- Преступления.»
В остальном не то что его все устраивает, просто сделать ничего нельзя. Стилистические проблемы.
Ну да, есть старец Зосима, обаятельный человек. Есть очаровательный Алеша. Есть многие другие монахи, которые там присутствуют. Есть дух монастыря. Но тут появляется в романе поанта, то главное,что Достоевский считал высшим своим достижением, появляется «Легенда о Великом инквизиторе». Вот это, пожалуй, самый интересный текст, когда-либо Достоевским написанный. При том, что я, вообще говоря, сейчас страшную вещь скажу, ну нас здесь мало. В принципе, Достоевского я не стал бы преувеличивать как писателя. Я не стал бы преувеличивать его художественное мастерство.
Здесь нельзя не согласиться с Набоковым, с чисто художественной точки зрения либо все выглядит очень вторично, и чрезвычайно недостоверно, либо, там, где все выглядит сильно, большинство приемов ниже пояса. Очень многое, действительно, построено на повторах, гипнотизирующих. Мы знаем, что Достоевский диктует, поэтому страшное многословие, лихорадочная поспешная речь, как бы перемежаемая глотками черного чая и крепких турецких папирос затягиванием. Ужасно, на самом деле, однообразие монологов. Какую полифонию увидел там Бахтин? Полифония у Тургенева. У Достоевского все говорят одним голосом, и еще автор постоянно вмешивается, рассставляя свои моральные оценки. У Достоевского абсолютно нет объективиза. Нет полифонии, нет множества мнений. Есть, как правило, один монолог, про который Толстой сказал самым точным образом: «Он думает, если он болен, так и весь мир болен.» Тот же Толстой, кстати говоря, добавлял: «Буйной плоти был человек. Когда волновался, то шишками ходил. Даже на лысине были шишки. И что-то еврейское в нем было.»
Ну упрекнуть Достоевского в том, что в нем было что-то еврейское, это в принципе оскорбительней, чем зашить исламского террориста в свиную шкуру. Но слава Богу он этого не слышал. А Горький записал.
Так вот относительно художественного качества, мне кажется, что легенда о великом таланте Достоевского, она создана многочисленными мерзавцами, которым просто очень лестно читать у него о себе. Достоевский действительно знаток темных закоулков человеческой души. Надо сказать, что этими темными закоулками обладают отнюдь не все. Те, кто ими обладает, те, кому нравится подпольность, те, в ком есть карамазовщина, читая Достоевского, преисполняются самоуважением. Он был любимым писателем чрезвычайно многих аморальных типов, многих сомнительных конспирологов, многих безоглядных патриотов, которым родина не нравится, а безумно нравится кого-нибудь вешать и мучить. Вот это у них такое странное проявление любви. Иными словами, Достоевский, назовем вещи своими именами, это любимый писатель большинства людей, которым нравится подводить высокие мотивы под низкие побуждения — под низкие страсти, под низкие комплексы. Подпольные типы обожают Достоевского. Потому что Достоевский о них написал, и теперь как бы их легитимизировал. Иными словами, слава Достоевского как художника - это результат черного пиара со стороны мерзавцев. Очень горько это говорить, но эта формула верна. Так вот несмотря на очень слабый роман «Братья Карамазовы» в художественном отношении, там масса перекосов, длинных разговоров, чудовищных повторов, абсолютно недостоверная Лиза Хохлакова, истерическая, которая все мечтает — помните? - рожь жать. И говорит Алеше «А хорошо бы у нас был жеребеночек». Чудовищный Коля Красоткин, кторого Горький в известной статье о мещанстве от ненависти почему-то даже назвал Красавиным. Вот все они являют собой какие-то больные , уродливые, странные создания. Понимаете, как «Натурщики» Пикассо позднего
Но ничего не поделаешь, в романе есть одна безусловно гениальная глава. И касается она Великого Инквизитора, и касается она отважной борьбы Достоевского со своим главным делом. Достоевский, вообще говоря, очень похож на скорпиона из классической арабской притчи. Как вы помните, скорпион просит лошадь перевезти его на тот берег, она говорит: да полно, скорпиончик, ты меня укусишь. Он говорит: Нет-нет, что ты, лошадка, никогда. Она его перевозит, и он ее кусает. Ах, зачем ты это сделал, скорпион, - спрашивает ужаленная лошадь. В арабской притче скорпион отвечает: это в моей природе. А в русском анекдоте он говорит: да, вот такое я говно.
Так вот удивительным образом в природе Достоевского, человека подпольного, человека в высшей степени любящего насмешничество, издевательства, для него к сожалению нет святыни и в государстве-церкви. Он не удержался и здесь. И будучи в это время, идейным соратником, духовным сторонником Победоносцева, он не удержался и изобразил его в Великом Инквизиторе. Вот это гениальная способность художника, которая делает «Братьев Карамазовых» гениальным романом. Потому что по большому-то счету ведь Великий Инквизитор портретно необычайно точен: Высокий, сухой, бледный, пергаментный старик, который на запрете, на диктате, на насилии над свободной природой христианства построил не просто карьеру, а построил жизнь, построил храм своей веры. Автор московских сборников Победоносцев явлен здесь с чудовищной наглядностью. Тот самый Победоносцев, который однажды на вопрос: А как же общественное мнение? - просто длинно сплюнул на пол. Пустил слюну, - как вспоминают об этом.
Вт это, конечно, Великий Инквизитор. Сходство разительное. Сходство прежде всего в том, что Великий Инквизитор построил веру на запрете. Мы дадим дуракам веру в Чудо, ограничим их во всем, и на несвободе построим наш храм. И вот этот идеал государства-церкви рассыпается в пыль под ударами Достоевского в главе о Великом Инквизиторе. Потому что выясняется, что христианство никак не мирится с огосударствлением, не укладывается в прокрустову эту схему. И Христос, который в конце главы целует Великого Инквизитора, пожалуй единственная уступка Достоевского тому розовому христианству, которое так не нравилось Константину Леонтьеву.
Конечно, Христос, который целует Великого Инквизитора, это уже бред. Это уже безумие Ивана. Христос, целующий и как бы благословляющий, или во всяком случае прощающий насилие, доведенное до церкви, до подпольного упоения собой, это, конечно, не тот Христос, не тот Бог сил, который принес меч, а не мир. Конечно, это — слишком розовый выход. И уж конечно на этот вопрос правильный ответ дает Алеша. Когда Иван его спрашивает, что надо сделать с помещиком, который затравил мальчика собаками, - расстрелять — отвечает Алеша. - Вот какой бесенок у тебя в сердечке сидит, - говорит ему Иван. Но это не бесенок. Это вполне христианский ответ. И полагаю, что Великий Инквизитор получил бы гораздо более жесткую реакцию на свои слова, примерно ту же, какую получила, если помните, бесплодная смоковница. «Я жажду и алчу, а ты — пустоцвет, встреча с тобой безотрадней гранита ».
Но тем не менее то, что сам вопрос о Великом Инквизиторе поставлен в романе, в значительной степени дезавуирует его концепцию. Тогда напрашивается главный вопрос: ну хорошо, государство-церковь не может нас спасти от карамазовщины. А что же может нас спасти от карамазовщины? И вот самый страшный ответ на этот вопрос в романе тоже дан. В романе, собственно говоря, два жанра и два события. Мне приходилось в предыдущих лекциях говорить об этом достаточно подробно. Это роман в жанре суда, достаточно распространенный европейский роман, достаточно вспомнить Дюрренматта, достаточно вспомнить Кафку «Процесс». Роман в жанре судилища, один из первых европейских романов этого плана, это, конечно, «Братья Карамазовы», где речи прокурора и адвоката занимают непропорционально большое место — восьмую часть, половину финальной четвертой части. Это чудовищно много. Но тем не менее ничего не поделаешь, это необходимо. В романе идет суд над Карамазовыми и над Россией.
Второй аспект романа — это тема вторжения мистического в бытовое. И мистическое действительно в роман вторгается очень очевидно. Люди довыделывались. Люди вызвали-таки дьявола. Потому что дьявол, черт, который является Ивану Федоровичу, первый в замечательной череде европейских чертей, которые являлись соблазнять героев. Разумеется, самый известный из этих чертей — это дьявол Мефистофель в «Докторе Фаустусе» Томаса Манна. Надо сказать, что он почти буквально списан с карамазовского черта. На нем даже клетчатые штаны. Вместо хвоста, разумеется. Копыт никаких нет. Правда, если у Ивана он является с нервной горячкой, то у Леверкюна — с банальным сифилисом. И собственно он является порождением этого сифилиса.
Тем не менее тема вторжения иррационального в рациональное, тема вторжения черта в человеческий мир — это главная тема XX века. Это тема Воланда, это тема, как ни странно, старика Хоттабыча. Мы довольно много об этом говорили. Помните, когда там появляется не только добрый джин старик Хоттабыч, но и его страшный брат.
Так вот идея, строго говоря, вторжения нереального в реальное, она как раз происходит из «Братьев Карамазовых», в которых столько неестественного, столько больного. Это история о том, что Россия все-таки сумела вызвать беса. Потому что ни в чем не знала края. И вот именно за это ее судят теперь. Самое удивительное и самое интересное в романе, это то, что по всем параметрам побеждает в общем Фетюкович, побеждает адвокат. Мало того, что его речь встречается невероятными аплодисментами, мало того, что во всем городе не верят в виновность Мити, а верят в виновность Смердякова, который вдобавок еще и повесился. У которого и деньги нашлись, который совершенно очевидно мог быть убийцей. Тем не менее приговаривают Митю. И мужички наши за себя постояли там — говорят они. Как раз присяжные не поверили Мите. В этом-то и ужас. Карамазовщина изничтожает сама себя. И в этом главный вывод Достоевского. Карамазовщина обречена. Дети убили отца. Один из этих детей сошел с ума. Другой из этих детей пошел в каторгу, потому что народ, присяжные - не поверили ему, отвернулись от него. Повесился Смердяков. Скорее всего, на эшафоте погибнет Алеша. Судьба карамазовской России предрешена. Это — самоуничтожение. Правда, там Алеша пытается подготовить план побега Дмитрия. Правда, Дмитрий должен был стать одним из действующих лиц второй части. Именно случай Дмитрия, судьба офицера, который обвинялся в убийстве отца и оказался невиновен — это известно Достоевскому из судебной хроники и из «Мертвого дома». Он, собственно говоря, свой каторжный опыт продолжает превращать в романы, и Дмитрий скорее всего выходит на волю другим, преображенным, пострадавшим, и т. д.
В любом случае участь карамазовщины, по крайней мере на этом историческом этапе, это участь самоуничтожения. Сама жизнь сводит карамазовщину на нет. Этот рак души пожирает сам себя. И хотим мы того или нет, но это у Достоевского прогноз довольно оптимистический. Потому что вне его теоретической воли его художническая воля оказалась здесь сильнее. И правее.
Вспомним, ведь Раскольников не получает убедительного ответа на свой теоретический вопрос. Ему отвечает физиология. Он раздавлен физиологически. Кстати говоря, Мережковский, вот чего я совершенно не могу ему простить, справедливо или несправедливо , но замечает, что главное-то преступление в том, что он остановился на пол-пути. Уж если ты убил старуху, давай становись сверх-человеком. А если ты спекся на пол-дороге, то вот в этом твое преступление. И в этом твое наказание. Ведь тебя ничто не принуждало идти признаваться. И свидетелей против тебя нет. Стань сверх-человеком. Нет, не можешь. Тебе слабо. Значит, вот не получилось.
Это, конечно, гнусность невероятная. Ну, подумаешь, человек был увлечен Ницше. Проблема в том, и для Достоевского это пожалуй наиболее важно в Карамазовых, проблема в том, что теоретическое построение романа вступает в противоречие с его художественной идеей. Карамазовщина, которая кажется русской душой, на деле оказывается чем-то чужеродным. И то, что мужички не поверили Мите, это тоже очень важное пророчество.
В конце концов, народный здравый смысл инстинктивно отвергает карамазовщину. Потому что вот эта манера то бурно рыдать, вспоминая о кульке орехов, подаренном немцем, то бить пестиком старика Григория, то кутить с проституткой Грушенькой, носящей характерную фамилию Светлова, то страстно влюбляться в собственную жену. Ну в общем все это производит впечатление душевной нечистоплотности. От этого хочется как можно скорее отвернуться. Карамазовщина — сама себе могила.
Мне бы хотелось еще немного поговорить напоследок об одной довольно важной черте романа, о том, что все-таки персонифицирует собой Смердяков. Потому что.. Ну понятно, конечно, что Иван — это интеллект, Дмитрий — это страсть, Федор — это разврат, Алеша — это святость. Разврат святости. А что же такое Павел Смердяков, которого с легкой руки Эткинда считают хлыстом, хлыстовцем.
Значит, Смердяков персонифицирует в романе одно из самых страшных зол для Достоевского. Он воплощает собою лакейство. И вот это лакейство, оно же есть и в черте. Помните, когда Иван Карамазов говорит черту, что он прежде всего лакей. В чем выражается лакейство Смердякова? Не только в том, что он представляет себе победу Наполеона над Россией, и говорит: Умная нация победила бы весьма глупую-с. Таких Смердяковых хватало. И среди них много людей вполне здоровых. Дело даже не в том, что Смердяков — чудовищный пошляк, знаменитый исполнитель песни «ни к чему мне царская корона, была бы моя милая здорова. Господи помилуй ее и меня».
Лакейство Смердякова заключается в том, что он неспособен принять Божий мир в целом. У него к миру серьезные претензии. В нем нет веры. В нем нет даже желания веры. А жажда веры, страстная, есть и в Дмитрии, неверующем. Есть она и в Иване. Про Алешу нечего говорить. Даже Федора Павловича Бог как-то мучит. Что же он, не зря же он поехал в монастырь, не зря он так скандалил. Думает же он о чем-то.
Для Смердякова эта проблема разрешена. Смердяков с его скопческим личиком (может, он и есть скопец) Смердяков, который куаферские песенки поет под гитару, и гитара у него с бантом, вот этот Смердяков, вечно больной, действительно вечно половинчатый, желтолицый, он лакей именно потому, что мысль о Боге его не посещает вовсе. Он не может допустить, что существует некий высший интерес. Он говорит: «Ну вот пытали бы меня допустим враги христианства. Я ведь в сердце бы своем не отрекся от Христа. А сказать я им мог что угодно.»
Смердяков — не просто абсолютный конформист. Смердяков — лакей именно потому, что он не в состоянии воспринять ни поэтическую составляющую Божьего мира, Ни философскую составляющую. Ну для него этого просто нет. Это лакей в самом примитивном смысле. Приспособленец к жизни. И вот это лакейство становится для Достоевского самым страшным злом. Ведь Федора Павловича в конце концов, хотя его могли убить все, и даже есть изысканная версия госпожи Хохлаковой, что убил старик Григорий, больно там подробно она ее расписывает. Убить все могли. Но убил Смердяков. И признался Смердяков. Потому что Смердяков — это тот самый лакей, который поверил в ужасную мысль Ивана, что все позволено. Иван в это не верит. А верит в это Смердяков. И Смердяков, для которого отсутствие Бога есть разрешение на все, индульгенция на все — вот этот Смердяков, лакей, и есть настоящий, самый грозный убийца. Какая ни есть плохая развратная карамазовская Россия, но Смердяков хуже. Потому что их разврат все-таки от муки о Боге. А Смердякову эта мука незнакома. И никакого сострадания к нему Достоевский, конечно, не испытывает.
Под самый занавес мне бы хотелось сказать вот о какой странной парадоксальной стороне таланта Достоевского. Мы говорили уже с вами о том, что для него мерзкое действительно становится предметом особенно любовного исследования,. И в конечном итоге защиты. Так энтомолог влюбляется в открытое им чудовищное насекомое. Потому что это он его открыл. Потому что теперь в его имени уцелела навеки фамилия этого энтомолога. Но трагедия-то на самом деле в том, Что Достоевский, пожалуй, единственный русский художник, для которого религия никак не связана с эстетическим чувством.
Есть несколько довольно известных статей, ну скажем, Виктора Ерофеева о Достоевском, где тот говорит, что для него Бог не связан с этикой. Что он как-то не может примирить этику и Бога. Это было бы пол-беды, на самом деле. И это еще не та проблема. Христос в конце концов тоже не всегда последователен. Ему можно. Это от апостолов требуется последовательность. А Бог — свободен.
Проблема в том, что для Достоевского совершенно нет эстетики. И когда мы с вами читаем «Братьев Карамазовых», нас поражает, что в этом романе есть замечательные идеологии, есть мощные рассуждения, такие как поэма Ивана об Инквизиторе, или, скажем, диалог Алеши с Дмитрием. Или диалог Алеши с Иваном. Полно этого. Но нет пейзажа. Нет портрета. Нет атмосферы. Нет той музыкальной составляющей, которая свидетельствует о Боге. Все герои Досоевского ищут Бога, не видя, что вот же он. Вот это, пожалуй, самое невероятное. Если у Толстого в «Войне и мире» Бог говорит из каждого куста, Вот как он говорил с Моисеем когда-то из горящего куста, допустим, или с другими пророками говорил из облака, говорил из ветра, говорил из моря, Бог у него вещает из отрадненского дуба, природа все время говорит, Бог все время через природу осуществляется. У Достоевского этого музыкального смысла совершенно нет. Нет любви к прекрасной женщине, есть любовь к издерганной проститутке, которая никак уж о Боге не свидетельствует. У него женщина либо одухотворена и уродлива, как Сонечка Мармеладова, либо чудовищно неукротима, развратна, как Настасья Филипповна, или Грушенька. И для того,чтобы ее удовлетворить, ее можно только убить, как замечает Розанов, - больше ничем такой тип удовлетворить невозможно.
Герои Достоевского все время ищут Бога, в долгих занудных русских разговорах, как правильно пишет Моэм, долгих, полнощных, неряшливых русских разговорах, а у самих дома не метено и не чищено, - все это время герои Достоевского ищут Бога только потому, что в упор не видят его. И «Братья Карамазовы» - это роман о такой страшной метафизической слепоте! Ведь даже в рассказах отца Зосимы о своей жизни мы слышим какую-то страшную фальш. В Сергии Кайсатском, который Бога ищет, больше Бога, чем во всех рассуждениях старца Зосимы. Потому что Бог — это еще и физическое ощущение прекрасной гармонии мира, его божественной слитности, его музыкальной цельности. Этого герои Достоевского лишены начисто, как будто медведь какой-то наступил им на все органы слуха, нюха, зрения, осязания. Они все время спорят о Боге, вместо того чтобы раз в жизни почувствовать его. Самое страшное, что они пытаются найти Бога, как иной наркоман ищет его в наркотическом трипе, в глюке. Масса же народа употребляет наркотики не потому что они желают поймать кайф, а потому что они желают найти истину. Ну не будем уж так суровы к наркоманам-то. У них высокие мотивации. Все они хотят на самом деле испытать что-то небывалое. Помните, как Лидия Варавка, когда в «Жизни Клима Самгина» решается наконец отдастся Климу, кричит: Я хочу испытать, испытать! И в постели все время рассуждает, что Клима очень удручает. Она говорит там: «подумай, ведь это ужасно- Бог и половые органы.» А все потому, что она не может получить удовольствие от этого процесса. И виноват в этом уж конечно не Клим.
Проблема в том, что когда человек не чувствует чего-то, он это лихорадочно ищет. И ищет это, как правило, в грехе, в преступлении. Ведь логика Достоевского в чем? Для того, чтобы почувствовать святость, надо совершить грех, и придет искупление. Для того, чтобы подняться к Солнцу, надо как можно глубже упасть. Раскольникову, помните, Порфирий Петрович говорит: Вы станьте Солнцем, и все вас увидят.
А путь к Солнцу лежит, как мы видим, через предельное падение. Через преступление и наказание. Вот старушку, для открытия в себе Бога, надо убивать тому, кто метафизически глух. Бесконечно спорить о Боге может только тот, кто действительно не чувствует его. Я уж не говорю о том, что большинство героев Достоевского, которые, как и их автор,отличаются той же метафизической глухотой, они пытаются постичь Бога либо через болезнь, как «Идиот», либо через припадок эпилептический, через какое-то внезапное, - кстати, тут появилось несколько работ о том, что у Достоевского эпилепсии и не было, это он придумал себе болезнь Цезаря, а сознание терял от очень рано развившейся легочной эмфиземы. От этого случались судороги и припадки, от этого он и погиб.
Но не будем отнимать у него любимую падучую, пусть уж он… Но дело в том, что для Достоевского поиск Бога — это падучая. Все время надо упасть, чтобы после этого почувствовать себя как после бани. Помните, он всегда распаренный, разморенный, красный. И в этом состоянии переживает величайшее озарение.
Конечно, все герои Достоевского надеются упасть в бездну, и в этой бездне что-то найти. Но в этой бездне, кроме банной сырости, кроме баньки с пауками, ничего найти невозможно. «Братья Карамазовы» - это роман о людях, которые пытаются совершить максимум гнусностей, чтобы открыть в этом Бога. А Бог в этом не открывается. Бог сияет где-то гораздо выше. Он открывается не искавшим его. Не таким больным детям, как Лиза Хохлакова, а здоровым детям, которым на страницы Достоевского вход заказан. Не таким искателям Бога, как Алеша, хотя Алеша — милый человек, но таким, как Поленька в «Отце Сергии». Вот этим героям тоже Достоевский не верил бы никогда. И на вопрос, где же Бог, если Бога нет, то где же бессмертие, лучше всего отвечает Василий Иванович в романе Пелевина. Помните? - «Это лошадь., - Она где, Василий Иванович? - Да вот же она, Петька, - просто отвечает Василий Иванович»
Но к сожалению, увидеть эту лошадь, увидеть этого 18-го верблюда, увидеть эту божественную составляющую мира Достоевскому не дано. «Моя вера прошла через такие сомнения, - через горнило таких сомнений», - говорит он. Все его герои пытаются свое сладострастие подвертстать под поиски Бога. А Бога искать не надо. Бог просто есть. А сладострастие карамазовское заканчивается самоистреблением, и в этом наш с вами позитивный урок перед завтрашним выходом на работу.
(смех, аплодисменты)

Если есть вопросы, а я уверен, что они будут, давайте спрашивайте. Потому что есть, конечно, среди вас несчастные люди, которые любят Достоевского, и никуда от этого не денешься. Я сам люблю «село Степанчиково» и перечитываю его регулярно. Любовь к Достоевскому мне внушена Новеллой Матвеевой, которая сказала мне как-то , что «Преступление и наказание» содержит ответ на все вопросы. А «Село Степанчиково» - самая смешная книга, когда-либо в России написанная.
И в общем я, благодаря ей, начал немножко этого автора, ну не то что как бы любить, но вычленять из него что-то душеполезное. Что-то хорошее, такое, как например, «Скверный анекдот», - прелестный совершенно рассказ. Проблема Достоевского в том, начиная с «Бесов» он все меньше владеет собственными художественными средствами. Про него замечательно сказал Белинский: «Это пример огромного таланта и огромного неумения распорядиться своим талантом» И чем дальше, тем меньше он умеет им распорядиться. Но когда этот великий талант все-таки побеждает и все-таки вопреки всему произносит приговор мучающим его бесам, вот тогда мы вместе с ним ликуем и аплодируем.

(Картинка - рисунок Ильи Глазунова)