(18+) Поэма о смерти, похоронах и поминках вагоновожатого Бориса.

Поэма о смерти, похоронах и поминках
вагоновожатого Бориса.

Часть первая.
1.
«Шёл трамвай десятый номер»...
...А вожатый Боря помер.
Так сказать, рассказ по факту
Можно было бы закончить?..
Околел Борис вожатый,
Жаль его. Здесь ставим точку.
Но ведь разве в смерти дело?
Дело в «как» и «почему»
На работе околел он,
Ни в больнице, ни в дому,
Ни на даче в огороде,
Ни на пляже, ни в Крыму,
Ни в Сиде, ни в Абу-Даби,
Ни, прошу простить, на бабе,
А на собственной работе
Окочурился Борис?!
То был случая каприз.

2.
Накануне Боря съел:
Сельдь (всё сам), грамм триста сала,
Огурцов с полкилограмма,
Кусок мяса одолел,
Две минуты посидел,
Простоквашей полирнул
И спокойным сном уснул.
Маясь животом с утра,
Простокваша ж не еда,
Он, уже ведя трамвай,
В животе услышал лай:
То шёл бой, незримый бой
Простокваши с пацанвой.
Боря с тихим воплем: «Ай!»
С грозным видом, невзначай,
Бой решил утихомирить
Одним выстрелом, как в тире,
Пукнуть тихо и хана…
Вот, и кончится война.
Так, решить-то он решил,
Но… взорвался этот тир.
Боря дал по тормозам,
Дверь открыл, и выйти сам
Он хотел, не тут-то было:
Заблокировал проход
Обезумевший народ.
И орал он, и вопил он,
Пёр, включив автопилот.
И ещё проблемка встала:
Вместе с пуком, вместо сала,
Где-то между ягодиц,
Согревая часть яиц,
Стало вдруг теплым тепло
Боря понял: «Вот оно…»
Как Борис и не старался,
Понял он, что обосрался.
И не то, чтобы чуть-чуть,
А хлестало, просто жуть.
Боря, чтоб поток унять,
Ягодицы стал сжимать.
Но они не поддавались,
Впрочем, скажем ко всему,
Это нравилось ему:
Как они разъединялись.
Теплота всё ниже, ниже,
Ляжкам жарко, между ног,
(Кайф – синоним липкой жиже)
Докатилась до лодыжек…
Как же Борьку любит Бог!..
Как же Бог его любил,
Что говном благословил!
Наконец, на пол трамвая,
Чудный запах извергая,
Вырвалась, как на свободу,
Вырываются слова,
Запрещённого поэта:
С головою, в омут в воду ль,
С Верой: «Истина жива!»,
Иль под дулом пистолета,
Обняла трамвайный пол,
Покатилась под вагон
Простокваша, помирившись
С мясом, сельдью, огурцом…
Наш Борис был молодцом:
Он стоял не шевелившись
С благо плачущим лицом.
…………………………………
Мой рассказ к концу подходит.
Суть-то в чём? Внизу проходит
Аж, в шестьсот вольт тока цепь.
Цепь ту, то говно замкнуло,
И Бориса тряхануло,
Как стоял он, чуть сутуло,
Так и вышло помереть.

Часть вторая.
1.
Что Угрюмов дуба дал,
Серафим с утра узнал,
Был звонок в день похорон.
Громом поражённый, он
Взял стакан воды, «Виагру»
Кинул в рот, запил её,
Выдохнул, вздохнул и крякнул.
Надя, глядя на него,
Предвкушая наслажденье
Вся, краснея от волненья,
Простыни на ложе тайном
Начала перебирать.
Серафим, не понимая
Почему своим дизайном
Надя мучает кровать,
Молвил: «Надька, что с тобою?
Всё ль в порядке с головою?
Как ты можешь в скорбный час
Думать о любви сейчас?!»
Серафим в ударе был!
Дело в том, что Серафим
Знал Бориса лет с восьми,
В рот себе «Виагру» влил…
Ведь, не ведал, что творил.

2.
Гроб закрытый в Божьем храме.
Серафим не понимая
Почему закрытый гроб,
Вышел вон, подумать чтоб.
А народ кругом: «Шу-шу,
Что не попадя – всё жрут,
И финал – такой маршрут…
Борьку в морге так и сяк,
В формалин, чтобы иссяк
Запах с тела и души…
Видать, много нагрешил…
Даже в медный купорос...
Один хрен – вонюч навоз…
Так в закрытом и решили…
Ан, дьячок трясёт кадилом
Возле гроба одного,
Потому, как из души-то,
Даже накрепко забитой,
Хоть глаза и нос заткни ты,
Пробивается говно».
Двери храма приоткрылись,
И в проходе появилась,
Вся в слезах, скорбит видать,
Светка Гель, япона-мать.
Серафим, ещё до Нади,
Светку Гель, не шутки ради,
Так вертел на вертеле,
Что забыл, где ночь, где день.
Думал, всё! Пришёл конец,
Светка, точно, под венец
Симу волоком потащит…
Думал, что сыграет в ящик,
От бесовской чехарды…
А она в Ханты-Мансийск
Улетела. О, сюрприз!
Вдруг, теперь, увидев Гель,
Сима малость оробел,
И «Виагра» хитро, снизу,
Облизнула, как ириску,
Весь карниз, какой по жизни
Спереди несёт кобель.
А она идёт навстречу,
Что-то тихо бормоча,
В руке левой держит свечку,
Правой крестится беспечно,
То ль смеётся, вся в лучах,
То ли плачет хохоча:
«Не послать ли нам гонца,
За бутылкой говнеца!
Всю ж отбила вонь свеча
От такого мертвеца!», –
«Ох, зараза!», – думал Сима,
(Ему тут всё донесли, мол
Твой Угрюмов что-то съел
И в трамвае околел,
Что не просто «ноги к небу»,
Со своим говном обедать
Боря к Богу побежал-то…
Жалко Борьку, ой, как жалко.)
………………………………………….
Время – скачет, мысль – бежит,
Жмур-Борис в земле лежит.
Говорят, что над холмом
Долго веяло говном.
По сей день венки стоят,
От того, что жуткий смрад
Над могилкой той повис,
С эпитафией, как гранд,
«Здесь лежит пердун Борис!»

Часть третья.
1.
Чем кормить чужих мышей,
Тараканов и клопов
Помянуть пошли в депо.
Взяли то, что посвежей:
Чесночком натёртым, сало,
Огурцов два килограмма,
Много мяса, три селёдки,
Очень много-много водки,
Помянуть – сварили кашки
Гурьевской, с грибком, с лучком,
Не забыли простоквашки
И сметанки с молочком.
Вся компания – своя:
Двадцать человек бабья,
Все вожатые, как есть,
«Что не можно глаз отвесть»,
Только двое из мужчин:
Бригадир и Серафим.
Чтоб с Угрюмовым проститься,
По-людски: поплакать, спеть,
В том вагоне Вася Спицын
Предложил всем посидеть.
Вася был смышлёный парень,
В сорок пять седой от баб,
Сразу понял: тёлок парить
В «креслах» этого трамвая
Не получится никак:
Раз – пластмасса, два – узки,
Бабы ж, словно казаки:
Как напьются, так скакать,
Шашкой-сиськами махать,
Раз получишь по балде…
И уже в Караганде…
Только пот сотрёшь с лица,
А она, уж, жеребца
Оседлала слегонца…
Точно в срок тебе мальца
Преподносит. Наконец,
Понимаешь, что – отец,
Что виновен в том конец
Твой, двужильный жеребец
Куст увидел: «Кустик мой!»,
Изошёлся весь слюной.
Слюнка кустик обняла,
И тебе пришла хана.
Наш Василий был мудёр:
В сорок пять отец-призёр:
Девять деток-малолеток,
От подобных посиделок.
За деяния свои
Стал Василий бригадир.

2.
По вагону разбрелись все,
Долго ль, скоро ль – напилися.
Девоньки слезу пустили,
По стакану пропустили
За помин души Бориса.
Опустилось и нависло
Облачко секс-оптимизма.
Но не тут-то было, братцы…
(Простокваша ж – не еда)
Всем приспичило просраться,
Девки в россыпь, кто-куда!
Только Сима и Василий
Сладко ели, крепко пили.
Памятуя о вагоне,
Простоквашу, молоко
Не один из них не тронул,
Закусили чесноком,
Дабы ведьм не ублажать…
Исхитрились оба! Глядь,
Из-под кресла вышла тень,
Пригляделись – это Гель.
«Светка, прелесть, ты откуда?», –
Прошептал Василий Спицын
«Сима, шо це за ублюдок?
Почему ему не спится?», –
Симу хвать за ягодицы,
Это левой, правой же
Прорвалась где жеребец.
Взявши кий захватом храбро,
Он, проснувшись от «Виагры»,
Стал стальным, а Гель Светлана
Два шара, одним ударом,
В угол левый, в угол правый,
Развела. На Симу «раком»
Села ловко, как борец.
Сима вскрикнул: «Где конец?!»
Поздно, Сима. Светка Гель
Захватила его в плен
Страсти стонов, ахов, охов.
Сима сдался: «Кабы сдохнуть…»
Через шесть минут любви
Сима понял, что пустой,
Гель шепнула: «Отдохни…»
Он же дёрнув головой,
Стал как-будто подниматься,
Глаз поднял, а перед ним
Жопа, лет так в восемнадцать,
Максимум – двадцать один!
Владин сразу же влюбился
В юное созданье это,
Нежно тронул ягодицы,
Вечную мечту поэта.
Жопа ж, пукнула тихонько,
Типа: «Здравствуй, где твой конь-то?»
Серафимин конь застыл:
Входа два, а он один,
Но прикинув, где сенцо,
А где только говнецо,
Он раздумывать не стал,
Прямиком на сеновал
Вихрем конь помчал, стрелой,
К мамке, к сену, в дом родной!
Здесь, сказать нам надо честно,
Без гипербол, басен, лести,
То не конь был, так, конёк,
Но, как в сказке – горбунок.
Шустрый бес, пардон, бесёнок,
Хамоват, как поросёнок,
А уж ласков, поросёнку
И не снилось ласки столько,
В стойло – скок, из стойла – вон,
Как дитя, резвится он,
Скачет, словно он блоха,
И танцует гопака,
И гогочет: «Ха-ха-ха!»
Сиськи в стороны летят,
Стон казачки, как обряд…
И почуяв запах сена
У конька пошла ртом пена.
В пене той наш горбунок,
Успокоенный прилёг.
Серафим упав в проходе,
Понял: «Силы на исходе.
Что же Наденьке скажу я?», –
Все подробности смакуя,
Сима снял с руки кольцо.
Глянул влево, там лицо,
Узнаваемое лико.
Сима молвил очень тихо:
«Не с тобою ль мы, казачка,
Отплясали гопака?», –
Дева пискнула: «Ага!», –
«Что лицо, что жопа, Боже!
До чего ж они похожи!
Как зовут тебя, голуба?», –
«Даша», – хохотнули губы.
Владин вверх поднял глаза,
Хотел крикнуть небесам,
Что, мол, Господи прости,
Но увидел, что висит
Ведьмы взгляд, ещё один
И воркует: «Господин!», –
Ласково рука ползёт,
Горбунок едва встаёт,
Ведьма ж, губками своими
Горбунка втащила в рот.
И как только наш Егорка
Оказался снова в норке,
Он окреп, воскрес, подрос…
Понял Сима, что понос –
Это детские забавы,
Съел бы тонны, килограммы
Огурцов солёных он,
В рот налил бы простокваши,
Только бы все Светы, Даши,
Отлепились от него.
Всё сменял бы на говно!
Времени, зря не теряя,
Третья ведьма молодая
Села сверху на Егорку
И затеяла уборку
У себя, в дому своём,
Чтобы чисто было в нём.
Скачет веником Егор,
Из избы сметая сор,
Словом, ведьма на метле.
Сима понял: «Быть беде!»
Вспомнил Сима детства сны,
Промелькнуло: «Не спросил,
Как зовут!», – «Екатерина!», –
В подсознанье прокатило…
«Дай мне водки!», – попросил
И с коньком лишились сил.

Часть четвёртая.
(Coda)
В годовщину смерти Бори
Собрались опять в вагоне
Серафим и Вася Спицын,
Серафимовы девицы:
Светка Гель, Дашутка, Катя,
С ними прикатила Надя,
(Сима пал тогда пред ней
На колени. О, кобель!)
Васькиных все восемь баб,
(Одна двойню родила)
Будто Тайная вечеря,
Над двенадцатью, один
Снова правит бригадир.
Только нету сала, водки,
Простокваши и селёдки.
Есть «Кагор» и шоколадки
Для всеобщей подзарядки,
Деткам сладкую водицу
Закупил Василий Спицын.
Девять отпрысков расселись,
Жмутся скромненько, бочком,
Трое в люльках разревелись
И орут: «Дай молочко!»
Три мамаши, ведьмы три,
Чтоб заткнуть малюткам рты,
Сиськи в рот им, те притихли
Только слышно в диско-стиле
«Чмоки-чмоки», закрыть очи
На гламурной тусе в Сочи
Оказались будто все,
Летом или по весне.
Три подруги на отца
Глаз скосили слегонца:
( У двух женщин по девчонке,
У Катюшеньки – пацан)
«Серафим, всё дело в чём тут,
Мы б послали тебя к чёрту,
Нам, мамашкам-одиночкам,
Проще даже без тебя:
Льготы входят очень прочно,
И про них везде трубят,
Но тебя нам просто жалко
Ты ж отец, не зажигалка,
Чиркнул, дальше пусть горит всё…
Правильно, отец Васёк?..», –
Спицын вздрогнул: «Ой-ой-ой!
Кажется, пора домой!», –
«Не об этом мы сейчас,
Хочешь видеть – в добрый час,
Мы хотим с тобою, Владин,
Разговор подвинуть к Наде,
Ты, вот, деток смастерил,
А о Наденьке забыл.
Скоро сорок нашей Наде,
Ты о ней подумал, Владин?
Не кобель ты – сатана,
Демографию страна
Поднимает, смеха ль ради?
О России думай, Владин!», –
От такой Державной речи,
Сима встал, расправил плечи,
И как-будто он солдат,
Отчеканил: «Виноват!
Прахом Борькиным клянусь,
Будет сын, хоть обосрусь!
Я не дам позорить Русь!
Эй, конёк, мотай на усь!», –
Рассмеялись все и скоро,
За душевным разговором,
Клятву данную, «Кагором»
Закрепили, Борю вспомнив.
И, пожалуй, свой рассказ
Я закончу сей же час.
Был он грустный иль смешной…
Сам решай. Пора домой!