Огран по утрам писал странные простокарандашные зарисовки...

Огран по утрам писал странные простокарандашные зарисовки, когда ворона среди деревьев, где-то за спиной, издавала нечленораздельные, а точнее, не формирующиеся человеческой глоткой, звуки. Если же он писал зарисовки на листах в клеточку чернилами, выкатывающимися из-под шарика на бумагу, то вороне достаточно было издать пару таких звуков, как в образовавшемся за ними вакууме, в ушах Жулле начали проступать: говор моторов, голос малыша, шум нескончаемого ветра…, солнце рисовало тогда тёплые узоры на чёрных изгибах воды, и все эти крошки, плавающие по её поверхности, от этого не становились понятней. Воробушек почти бесшумно скакал где-то рядом, а тени от солнца и деревьев на обратном берегу, удивляли диковинностью своих изгибов. Когда листва отпадёт, то и тени станут иными, какими, не известно, но, наверное, более прозрачными. В воде плавали пёрышки, листки, синий пакетик, красивый прозрачный стаканчик, уточки в отдалении и много всего прочего. Солнечные зайчики играли в глазах Мирыка, на его горячих чёрных потёртых штанах и зелёной майке, на лбу, волосах, развеваемых немного дувшим в спину ветром, поскольку они были недостаточно длинны и тонки. Сонечные зайчики, незаметно для глаз Мирыни, превращались в солнечных бабочек и белочек и затевали бесшумную игру на ветках. И только ухо его улавливало какие-то невнятные диалоги. Цели таяли в голове Мука, так как, проявлялась настоящая жизнь, и не было необходимости искать чего-то ещё. Скорый катил через железнодорожный мост, медленно, подскакивая на межрельсии. На заросшей дороге лежало тельце кротомышки, где-то стрекотали кузнечики и колыхалась верёвка. Сидо размышлял о природе скандх и хитросплетении их взаимодействий, когда внимание сочетается с мыслью и накладывается на чувство. Перл бежал от нацистов в Голландию, где дома было так холодно, что впору замёрзнуть воде, в Южную Африку, в США, терзаемый тем, что не высказал дяденьке Зигмунду, как тот заблуждается в трактовке побудительных сил. Туман ложился на Чад, и казалось, такие красивые и мокрые в лучах солнца, камушки, становятся теперь почти невидимыми. Гештальты как бы сливались в один, уходящий за границы времени и пространства, плавно перетекая друг в друга. Прокфий, вернувшись оттуда, продолжал сочинять прекрасную музыку, хотя бы и по заказу партии. С музыкой в стране дела обстояли сложно, как бы сказал один писатель, ну назовёт он свою музыку во славу пролетариата, а что он в неё вложил, поди, догадайся, отступник ли? Зонтичные давно уже отцвели и пожухли, шумели, раскачиваясь то туда, то сюда. Грибоедов бродил где-то в лесу, недалеко от города, что-то искал, время от времени высовывая свою пышную шевелюру из чащи. Слышался где-то далеко, километров за 70, разговор двух поссорившихся тётенек, перелагаемый на ноты. На развале лежали подберезовики и сливы в целофанчиках, старушка наблюдала перемещение водных масс законами всемирного тяготения, и ей оставалось непонятным, как эти воды всё тянутся на глубину, падая с водопадов, а при этом всё ни как не упадут. Внимание- звучала запись равнодушного голоса…. Потом был обязательный гудок… Три трубы стояли неподвижно, как столбы высокого напряжения, не выказывая ни каких признаков жизни. Так неподвижно, что невольно стираются различия между местами рождения Иисуса и музыкальных идей. И было непонятно, как когнитивная ассимиляция так легко переходит в неисчислимые прыжки кузнечиков, и, далее, к крику новорождённых в роддомах Луганска и Лондона. Пелёнки превращались в памперсы, дети вырастали, развиваясь духовно, или, хотя бы, становясь умней, мышечные импульсы черепах ороговевали, а акулы, ко всеобщей радости, особенно, самих черепах, так желающих выбраться их этих панцирей, кусали их за пятки. Визг стоял неимоверный, примерно как на скотном дворе, когда гонишься за молодым поросёнком, ещё розовым от опороса. Стрекозы даже не думали сопротивляться, когда на них кто-то наступал или наезжал, когда становилось прохладно, природа уничтожала созданное весной, безропотно и неуклонно. Большие скопления цветов топинамбура как бы говорили проходящему путнику своей яркой желтизной в лучах солнца о некой тайне, которая скрыта за границей его восприятия… Путник останавливался, и, захваченный врасплох невозможностью понять, шёл дальше. И невозможно было понять, о чём догадываются мухи, или клопы, или, осы, например, прогуливаясь по этим жёлтым, как говорят, листьям. И оставалась надежда, что кто-то расскажет, или, хотя бы подскажет, например, тот, кто писал о бытии и времени, но не был Аристотелем. И удивительней всего было видеть это постоянство мира, его повторяемость и неизменность в некоторых чертах, например, тех голубеньких цветов-метёлок, росших не только в палисаднике дома бабушки, 30 лет назад, но и на старом заброшенном кладбище, или здесь, на бескрайнем поле, которое, верно, уходило не только в пространстве, но и во времени, и в те, и в другие, и в трети цветы этого биологического, неизвестного Милу, вида… И, как обычно, в такие моменты, сознание начинало искать то общее, что было между Ираном, Ираком, Кувейтом, Сирано Де Бержераком, До Шираком и Икаром. И находило много всего общего, как, например, между не и органической химией. Поле, недавно столь зелёное, а потом чуть подёрнутое сеностью, теперь стало всё цвета соломы в тюках. Дхармы прошедших месяцев скоро таяли в лучах вечернего солнца последних дней лета. Навсегда и безвозвратно многие. Вот те двое пьяных мужиков на берегу, чьи образы и имена, не найдя повода, скоро канут в этой картинке, беспокойства, лежащий здесь Кут в жаркий летний день, и те две девушки на берегу, и прочее,… абсолютно неадекватные мысли в космических масштабах, всё уходило куда-то, падая каплями в океан времени, где и становилось неразличимым ни для глаз, ни для мысли. Все эти мириады явлений и событий, чувств, уносились и исчезали в вечно тающем в безмолвии. И когда Ситу шла мимо могильных плит или пепла языческих капищ, она понимала, сколько…, каких масштабов боль и удовольствия скрыты там, куда нет ни возврата, ни доступа, как нет уже и тех, кто возвратиться ко всему этому, хотя бы в воспоминаниях, мог.