Нарушение режима

­­Medice cura te ipsum. Врач, исцели себя сам.


Эта латынь вертелась в голове уже четвертый месяц, а в последние дни стала просто навязчивой. Ибо влип очкарик очень основательно, а эти мои дни вполне могли оказаться и в самом деле последними.Свалившаяся на меня неведомо откуда самая поганая из всех возможных лейкемий оказалась, по закону подлости, совершенно резистентной к химиотерапии. То есть чихала на неё всеми своими атипичными клетками. И потому было мне сделано предложение, от которого я не смог отказаться. Пересадка костного мозга. При очень большой удаче у меня было всего-навсего десять шансов из ста прожить ещё пять лет. Но не ноль же!


Так я оказался в изолированной стерильной палате гематологического отделения той же самой больницы, где уже много лет работал анестезиологом. В палате, изолированной настолько, что окно, из которого был шикарный вид на море, было задраено наглухо, а воздух в неё подавался через кондиционер с бактериальным фильтром и под избыточным давлением, дабы при открывании двери не залетело, не приведи, Господи, чего ни будь лишнего снаружи. И был подключен сразу к нескольким “айвакам”, то бишь автоматическим подавателям разной труднопроизносимой продукции Бигфармы в катетер, засунутый мне аж прямо в правое предсердие. Персонал заглядывал редко и был закутан с ног до головы во всякую стерильную одноразовость. Понятно, что при таком суровом режиме была “мыслей полна голова, и все про загробный мир”, как пелось в какой-то оптимистической туристической песенке.


Спасибо, что разрешили свежекупленный и продезинфицированный ноутбук, и WiFi в отделении работал исправно, не давая скуке смертной переродиться в смертельную.


Понятно, что, что этот бесчеловечный режим соблюдался строжайше. Ибо любое его нарушение грозило виновным страшными карами, а автору этих строк — понятно, чем.


И вот, в одну мрачную ночь, под аккомпанемент вспышек молний, раскатов грома и шума бешенного ливня, обычного в январе, я отметил ответами на е-мыльные поздравления свой собственный день рождения и пытался надеяться, что он не последний.


От праздничных забот меня отвлёк довольно сильный шум снаружи, в отделении. Там явно происходило что-то необычное. Какая-то очень нервная суета. Пробивающиеся сквозь толстую дверь весьма характерные звуки живенько нарисовали в воображении картинку, хорошо знакомую любителям всяких остросюжетников про медицину. Ну, такую, где “О, Господи, мы его теряем!”. На самом деле, за сорок с большим гаком лет жизни в медицине и участия во множестве подобных “экшенов”, ни разу такого не слышал. Матюки на разных языках, таки да, а этого вопля — нет. Но ситуация явно была той самой. Критической.


В таких случаях обычно зовут на помощь кого ни будь из реанимации или из оперблока. Знакомых голосов из этой братии что-то не слышно было, а суета как-то улеглась. Значит, сами справились. Ну, честь им и слава. Я выключил ноут, пристроил его на прикроватный столик, поправил трубку от “айваков”, чтоб не дёрнуть её во сне. Не оторвётся, но больно будет, чёрт её побери. Собрался заснуть. И тут откатилась дверь и в мою палату явилась целая делегация, в составе дежурной врачихи, медбрата и медсестры. Все в состоянии крайнего смущения и нервозности, что отлично видно и слышно через все балахоны и маски.


— Доктор Аркадий, вы ещё не спите?


А то им не видно было через иллюминатор в двери.


— Пока ещё не сплю. А что случилось? Опять что-то плохо в моих анализах? Кажется, уже хуже некуда было. Или вы пришли меня обрадовать, что хоть один лейкоцит появился?


— Ой, нет. Новых ещё не брали. Но, понимаете...


Мне стало страшно. От непонятности ситуации. Но не соборовать же они меня пришли. В иудаизме и исламе это не принято. Тогда что?


— Понимаете, привезли из дома больного с осложнением, очень тяжёлого. Отёки, вен совсем нет, задыхается. Мы по-всякому пробовали. Ничего не получается.


“Больной без вен” — вполне банальная история. Странно, не позвали кого ни будь из “цЕвет ахиЯ” (реанимационный персонал), и зачем-то зашли ко мне.


— Неужели у нас в больнице анестезиологи закончились? И в реанимации все вымерли?


Оказалось, что всё именно так. В оперблоке страшная запарка, даже вызвали конанов (дежурных на дому). А из реанимации обещали только через полчаса, не раньше. Мы понимаем, мы не имеем права даже просить, но...


Вот теперь понятно. Нарушение будет вопиющее, как труба иерихонская. Если откажусь, никому и в голову не придёт меня упрекнуть. Я же абсолютно беззащитен. Мой костный мозг уже уничтожен, а новый никак не приступает к работе. Нет у меня сейчас иммунной системы. От слова совсем. Любой полудохлый микроб меня угробит. В крови коктейль из антибиотиков, а сама кровь чужая, каждый день льют.


Ой, мамочка, роди меня обратно!


Но чувствую себя на удивление неплохо, а помираю пока только от скуки.


В общем, замотали меня в три слоя защитной амуниции. Дело было в доковидные времена, спецкостюмов не было, а глаза... Я и так очкарик. Отцепили от проводов и трубок и под ручки проводили к тому бедолаге.А там... Да уж, ждать ещё полчаса не стоит. А у меня всё-таки мои десять шансов ещё в запасе.


Как я во всех этих тряпках, двойных перчатках и запотевающих очках справился (не считал, с какой попытки, но не с третьей-четвертой, а больше), то известно только тем потусторонним силам, что метали громы и молнии за окном. Страху набрался, сколько не бывает. Но справился. “Ещё одна жизнь спасена!” — как торжественно объявлял один медбрат в Воронежском онкодиспансере после каждой успешной клизмы.


Меня частично разоблачили в коридоре, окончательно — уже в моей одиночной камере. Переодели в сухое. Очки помыли хлоргексидином, подключили обратно всю машинерию и пожелали спокойной ночи.


Дрых я сном младенцев и закоренелых грешников. Без сновидений и пробуждений. Завтрак и забор крови на анализы проспал. Не будили. Поинтересовался насчёт того страдальца. Обрадовали, что живой. А я?


Это выяснилось вечером. Башар — медбрат, золотой парень — скинул мне на мэйл мои анализы. Вот они, лейкоциты родимые, первые за почти две недели после пересадки! Ура, живём!!!


Вот, что правильное нарушение режима и стресс животворящий делают! А вы говорите.