Ангел во плоти и святой узник (По мотивам дилогии Ж. Санд о Консуэло) Глава VII. Долгожданное воссоединение двух любящих душ

С самого утра, не зная точного времени прибытия своего брата по духу и возлюбленного, Консуэло ожидала его в молчаливом и тревожном напряжении, сидя за столом, крепко сцепив пальцы рук — так, что ногти на них побелели и стали видны кости. Её взгляд был обращён к окну, но глаза всё ещё видели те ужасные образы, что были описаны Альбертом на страницах, перечитанных ею теперь со всем вниманием. Вместе с ним Консуэло прошла через это испытание ещё раз, и ей самой уже начало казаться, что призраки окружают её со всех сторон, подступая всё ближе и не давая выйти из кольца, тянут к ней свои страшные руки... Но, как только Консуэло дошла до конца и отложила лист — внушающие ужас существа начали рассеиваться, мучительно медленно, но неуклонно растворяясь вместе с тьмой, что сгустилась вокруг неё в самый страшный момент, созданные живым воображением её тонкой артистической души.

Наконец Консуэло услышала стук в дверь за своей спиной, тут же вскочила с места и с сердцем, что билось теперь как пойманная птица в шёлковых силках, почти побежала в переднюю, чтобы отворить своему возлюбленному.

Из-за крайней поспешности напротив насилу справившись с замком не слушавшимися от волнения пальцами, невозможно, немыслимо злясь и досадуя на саму себя, она наконец распахнула дверь и увидела своего избранника. Лицо Альберта было смертельно бледно и казалось почти белым на фоне чёрной шляпы с маленькими перьями, которую он тут же снял и не глядя положил, почти бросил на столик в прихожей и атласного костюма того же цвета. Губы его были приоткрыты.

— Моя родная... Я думал, что, быть может, ты уже заключена в каземат, что они схватили тебя и пытают, или, может быть, замучили до смерти, так и не получив признаний — и это была бы ложь во спасение — ибо иначе нас ждала бы казнь, и я принял бы её вместе с тобой, только вместе с тобой — я не стал бы спасать свою жизнь, зная, что моя сподвижница и избранница сложила свою голову в неравной борьбе за торжество святых истин и идеалов. Но тогда мы бы лишились возможности и дальше нести по земле свою часть миссии священного братства, и наш благородный долг посредством божественного духа был бы передан другим — более юным, ещё неискушённым, но отчаянно смелым и мужественным приверженцам с горящими сердцами — таким, какими когда-то были я, а потом и ты, — проговорил он торопливо, словно боясь, что кто-то помешает ему, не давая Консуэло, уже начавшей тревожиться о том, что в какой-то момент её возлюбленный будет убеждён в том, что всё уже случилось и перед ним сейчас стоит призрак его любимой, а её земная плоть найдена, оплакана и погребена им со всеми почестями и молитвами — вставить и слова, и стремительно, очень, очень крепко, но вместе с тем мягко и нежно, как бы приостанавливая силу собственных порывов, пытаясь привести себя в чувство — как было всегда, когда он прилагал всю свою волю, чтобы не дать словам обратиться в мрачные и жестокие видения, разрывающие душу — она, к своей горечи, уже давно была знакома с этими ощущениями — прижал Консуэло к себе, словно пытаясь убедить себя в том, что всё это ему не снится, что перед ним его избранница — живая и невредимая.

Лавина чувств и ощущений разом, не дав опомниться, нахлынула на неё, заставив сделать глубокий вдох ртом и на несколько мгновений лишив способности дышать. Испытывая страх за собственную жизнь, Консуэло в то же время была готова всей своей душой, расплескавшейся сейчас подобно весеннему половодью — благодарить создателя, коли он решил послать ей смерть в объятиях Альберта — именно в эти секунды душу Консуэло так ясно, словно внезапный удар грома, пронзило понимание того, что лучшего исхода своих дней, нежели в руках своего избранника она не могла бы желать.

Она ощутила одежду Альберта, покрытую дорожной пылью — в которую, казалось, впитались следы невыносимых в своей болезненности и горечи одиночества и какой-то неприкаянности, порождённых теми страшными чувствами, кои испытывал он, ещё несколько часов назад думая, что незабвенному светлому образу Консуэло теперь суждено жить лишь в его сердце. Под печатью этих страданий на его плечах гранитной плитой лежала физическая усталость, измотанность долгой поездкой, усугубляемая пережитыми страданиями, и это состояние в полной мере сейчас ощутила и Консуэло. Тепло его живого тела, трепещущей плоти, прижимавшейся к её груди, бьющееся сердце Альберта, что, казалось, теперь сделало усилие и стало физически ближе к её сердцу. Его шелковистые густые чёрные волосы, пахнущие розмарином, коснулись её лица с обеих сторон и, закрыв глаза, она утонула, зарылась в них — в этой тёмной завесе — и на несколько мгновений всё вокруг исчезло, перестало существовать, она забыла о любых опасностях, непрестанно угрожавших им со всех сторон.

Когда он наконец выпустил Консуэло из своих объятий и взял её руки в свои, она проговорила:

— Что ты, любимый мой, что ты такое говоришь... Всё уже позади...

Она старалась передать ему своё душевное равновесие и чувство безопасности, ощущая всё это где-то в самой глубине своего существа, несмотря на то, что сердце Консуэло продолжало неистово трепетать.

Наконец он посмотрел в её глаза. Ещё при первых мгновениях их встречи она поняла, что Альберт на грани, что он невыносимо утомлён, измучен страшными мыслями, изводившими его столько времени, не в силах так быстро отойти от них, оставить позади, освободиться от этих железных лат. В его взгляде всё ещё угадывались следы страха, отчаяния, тревоги, безысходности... и надежды.

— Консуэло, что ещё было с тобой? Что ты пережила? Я был готов к самому худшему…

— Я обо всём рассказала тебе в последнем письме — из тех, что отправила позже. Ведь ты прочёл его? Мне более нечего добавить.

— Да, конечно же, моя родная, я прочёл всё — от первого и до последнего слова — как может быть иначе? Но... тот человек на почте — он и вправду ничего не сделал тебе?

— Нет, он не причинил мне вреда — ведь он даже не видел меня. Разве ты не веришь мне, Альберт?

— Родная моя, конечно, я верю тебе, но может быть, ты не хотела причинять мне страданий и потому...

— Я берегу твою душу, она дорога мне, но лгать о подобном — значит проявлять малодушие, идти против законов нашего Ордена и предавать доверие любви, на что не способно истинно верное сердце.

— Но, всё же, стало быть, мои переживания о тебе были отнюдь не так бесплодны. Но господь уберёг тебя. Слава ему, вечная слава.

— И твоя любовь. В который раз...

— Дай мне ещё раз обнять тебя...

Когда он уже дважды за этот вечер отпустил её из своих рук и убрал тёмные волосы Консуэло с её лица, она сказала:

— Пойдём. Я приготовила нам ужин. Тебе нужно отдохнуть — я вижу, как ты устал, — когда он повернулся в одну сторону с ней, Консуэло положила руку на плечо своего любимого, Альберт склонил голову и они не спеша, обняв друг друга, направились к спальне.

Там его ждала простая, но по-своему красивая, лёгкая, свободная одежда в цыганском стиле, лежащая на кровати, однако Консуэло втайне любовалась изысканностью теперешнего облика своего избранника. В нём она видела нечто демоническое — особенно в сочетании с этой болезненной бледностью, всё ещё чуть нахмуренными бровями, тёмными блестящими глазами, в которых отражалась невероятная глубина, прямым носом с небольшой горбинкой, делавшим его облик ещё благороднее, и до сих пор видневшейся печальной складкой около тонких губ, выдававших аристократическое происхождение. Будучи обладательницей светлой души, Консуэло не понимала, откуда в её голове взялись такие странные мысли и ощущения, но ей не хотелось, чтобы Альберт облачался в ставшие уже привычными для тех преступно коротких промежутков времени, когда они были только вдвоём, многоцветные рубашку, штаны и пояс из тонкого атласа, однако Консуэло понимала, что это необходимо, что это поможет Альберту быстрее забыть обо всём, что пережил он сам и о своих ужасающих догадках в отношении своей любимой. Быть может, это оттого, что в каждом человеческом существе — даже таком чистом и праведном как она сама — заложена вечная борьба двух начал, двух противоположностей — света и тьмы?.. Да что там говорить — если даже и Альберт в своё время не избежал этой участи, и, происходя на арене его души и сердца, это противоборство было поистине грандиозным, подобным вселенскому противостоянию двух сил, рождённых вместе с миром. Но, вновь переключая мысли на свой собственный, внутренний мир, она не могла понять суть и причину этого неясного противостояния...

За ужином Альберт часто замирал, застывал, устремив взгляд куда-то вглубь себя, словно забывая, что держит в руках вилку или ложку, что рядом сидит его верная избранница и тогда она, нежно, ласково и сдержанно улыбаясь и глядя в его затуманенный неведомыми думами взор, осторожно прикасалась к его руке, дабы вернуть в настоящее. И всякий раз он спохватывался, спеша улыбнуться, словно извиняясь, и вновь принимался за еду. Но Консуэло эта улыбка казалась какой-то "утешающей", дежурной, в ней она угадывала скрываемую печаль — словно Альберт не хотел чем-то расстраивать её, без надобности лишний раз терзать душу своей любимой. Она думала, что, быть может, в письмах он рассказывал ей не всё и могла лишь строить догадки о том, что довелось испытать Альберту там, по другую сторону границы... Однако Консуэло тактично не задавала ему лишних вопросов, дабы не причинить возможных страданий от воспоминаний о столь недавнем прошлом.

Но, по крайней мере, она видела, что Альберт не претерпел никаких физических мук, и это приносило Консуэло некоторое облегчение.

А может быть, его посетило какое-то страшное или печальное предвидение?.. Много чувств тогда посещало это обманчиво хрупкое сердце, и мыслей — маленькую, но невероятно умную и столь же красивую головку...

После вечерней трапезы Консуэло спросила у Альберта, не хочет ли он прямо сегодня услышать обо всём, что она пережила, впервые исполняя свой святой долг в одиночестве, защищённая только его любовью и непрестанной памятью о ней, наедине лишь со всесильными мира сего. Получив согласие и выражение глубочайшего интереса, которых она, впрочем, не особенно ждала, не забывая о крайней утомлённости своего сподвижника и потому испытав приятное удивление и радость, Консуэло поведала своему соратнику о том, с кем ей довелось беседовать и какими способами удалось избежать разоблачения, пересказала все легенды, при помощи которых она доносила вечные истины до умов великих правителей. Альберт слушал, не отводя глаз от возлюбленной, восхищаясь её фантазией и искусными переплетениями сюжетов, что рождались в разуме его союзницы порой прямо в момент беседы с королями и их приближёнными — ведь, несмотря на тщательную подготовку к каждой встрече, все неожиданные повороты диалогов и вмешательств в них посторонних лиц предусмотреть было попросту невозможно, и потому умение импровизировать являлось обязательнейшим атрибутом обучения при продвижении к высшей ступени мастерства каждого члена масонского ордена. И скромная, но вместе с тем беспредельная гордость за свою соратницу переполняли сердце Альберта, в соединении с любовью рождая особое, неповторимое, необъяснимое, блаженное чувство и придавали силы его душе для творения новых свершений на этом нелёгком, тернистом пути.

В свою очередь и он, вдохновлённый повествованием своей возлюбленной, дождавшись конца её рассказа, живописал Консуэло свои подвиги на благо построения земного рая, впрочем, нисколько не гордясь совершённым. (К слову добавим, что такой обмен опытом также был непременной частью служения в братстве — и для этого через определённые периоды — если адепты не имели возможности или времени сделать это независимо от регламента и найти способ сообщить об этом старейшинам — устраивались специальные встречи, но для наших героев это ни в коей мере не было досадным долженствованием — они оба ощущали потребность делиться друг с другом впечатлениями, пережитыми на столь опасном поприще и теми чувствами, что им обоим пришлось испытать). Она представляла сверкающие залы дворцов, освещённые десятками свеч, роскошь и блеск нарядов придворных, их интриги, что они плели, словно огромные пауки — свои сети, в соперничестве за счастливую долю стать приближёнными короля так, словно побывала там сама. Они могли вместе посмеяться над самыми комичными проявлениями того, какое огромное значение придают внешним атрибутам богатства все эти люди, чьи мысли были заняты лишь внушением страха перед воинской мощью своего государства другим державам и упрочением собственной непогрешимости, непререкаемости суждений, власти, авторитета и всемогущества.

Однако о преходящей красоте и роскоши он говорил с неподдельным интересом — аристократическое воспитание заложило в нём способность отличать истинные произведения искусства — шедевры художественного и ювелирного мастерства — от безвкусно выполненных работ, а порой — что греха таить — и откровенных подделок — плодов обмана опытными авантюристами некоторых незадачливых высокопоставленных персон. И, конечно же, всякий раз она не уставала приятно поражаться изобретательности Альберта, его умению находить выходы из самых затруднительных ситуаций, порой оказываясь на волоске от раскрытия причин присутствия во дворце того или иного императора или замке высокопоставленного вельможи и истинных мотивов своей деятельности.

А ещё Консуэло думала о том, что Альберт разумеется неизбежно ловил на себе долгие взгляды объятых страстной истомой фрейлин и других придворных красавиц. Даже несколько изменив внешность, постоянно находясь среди правителей и их свит в широкополой шляпе с большими чёрными перьями, бросавшей тень на его лицо и неизменно тёмных одеждах, он не мог невольно не привлекать, не притягивать к себе внимание молодых дам. Но дело здесь было не только и далеко не столько во внешних чертах, дарованных свыше (которые, к слову, он при таких случаях лишь проклинал). Сквозь эту в известной степени мрачную красоту проступал невидимый, но ослепляющий духовный свет, что своим блеском излучали его глаза. Это и было источником не понимаемой окружающими, но ощутимой глубиной, самой сутью существа, иной внутренней природы, порождавшей не сравнимый ни с чем, какой-то иной, чем у всех молодых людей, особенный, необъяснимый в обычном смысле магнетизм его личности.

Подобное же беззастенчивое поведение одиноких или нелюбимых своими мужьями или не любящими их (а порой и то, и другое было связано в трагический узел двойной обречённости) женщин и ещё не познавших любви юных девушек — не вызывало в её возлюбленном ничего кроме смущения и сочувствия к одиночеству первых и несвободе, вынужденности подчинения родительской воле вторых. Обо всём этом Консуэло знала точно.

Когда Альберт понимал, что к нему идут, чтобы заговорить, к примеру, мать какой-нибудь молодой графини или герцогини, вдова или женщина, несчастная в браке, он, делая вид, что не замечает этого, при возможности старался удалиться, не нарушая при этом ни хода собственных священных обязанностей, клятв, данных перед богом, ни строгих правил светского этикета, а если не мог сделать этого, то всей своей силой воли изображал полное неведение и безразличие или делал вид, что не слышит слов, обращённых к нему, заблаговременно отходя в сторону.

Он отдал своё сердце Консуэло и потому её душе не было ведомо чувство ревности — редкий, счастливый удел избранных сердец, отмеченных поцелуем творца.