Альберт и Консуэло. Часть 9 (по мотивам дилогии Жорж Санд о Консуэло)

Прохладный воздух остужал пылающее лицо, неспешные шаги медленно, постепенно возвращали биению её сердца прежнюю размеренность, а мыслям — покой и утраченный было порядок.

Если же душевных, а порой и физических сил у Консуэло не оставалось совсем — а такое случалось всё чаще, и потому её опасения, приведённые выше, не были беспричинны — то она просто, иной раз дрожа всем телом от дикой слабости и одновременно сжавшись всем своим существом от неимоверного напряжения, которым словно бы неосознанно пыталась сохранить, удержать в себе жизнь, с большим трудом садилась, едва не падала на землю рядом с Альбертом, прислонившись к одному из деревьев, закрывала глаза и опускала голову на вытянутые руки с крепко, до невероятной боли и дрожи сцепленными в замок пальцами — так что даже кости на них белели — лежащие на коленях. В эти минуты чёрные волосы Консуэло, в беспорядке разметавшиеся по плечам и спине тонкими узкими прядями, почти касаясь земли, полностью скрывали её облик от случайного путника или соратника по духу, могшего забрести в этот лес в поисках отдохновения или же приведённого сюда волей провидения, так же уйдя в вечное путешествие по свету. Но всё же здесь подобные встречи были слишком маловероятны, и мы вместе с нашими читателями можем вознести лишь искреннейшее благодарение и безмерную хвалу создателю за то, что никто никогда не заставал их в этом крайне удручённом состоянии и не прерывал такой непростой путь их сердец к обретению гармонии из самых благородных побуждений — не поняв, что он уже вновь — как и сотни раз — начат — тогда, когда их души нуждались в тишине так, как нуждается в прохладном прозрачном источнике мучимый жаждой путник, вторые сутки идущий среди бескрайней пустыни, где смертельное утомление делает каждый шаг труднее предыдущего, видя лишь миражи, каждую минуту готовый упасть и быть заживо погребённым под её песками, не имея сил выбраться или хотя бы позвать на помощь.

Потом, когда ощущение невыносимости, напряжение отчаяния, безысходности, беспомощности, тоски, страх, что это никогда не закончится и в конце концов полностью, без остатка поглотит, убьёт её, не пережить глубину этих насквозь пронизывающих губы, ресницы, глаза, волосы, руки с дрожащими, ставшими ещё тоньше пальцами — проникающих, казалось, в каждую клетку тела — чувств — постепенно спадали — высоко запрокинув голову и закрыв глаза, Консуэло подставляла своё лицо лёгкому ласкающему прохладному ветру и мягкому свечению солнечных лучей, которые высушивали слёзы, что всё это время текли из её очей — инстинктивно она знала, что это поможет ей прийти в себя в той степени, чтобы смочь наконец подняться. Консуэло полностью отдавалась этой царящей вокруг умиротворяющей тишине, нарушаемой лишь лёгким шелестом листьев, вдыхая нежный, не обжигающий, но и не холодный воздух через открытый рот.

Эти ручьи проливались практически неслышно, уже не принося никакого вреда спящему Альберту, и такая немота не стоила Консуэло абсолютно никаких усилий — так уходило неимоверное напряжение, что в течение стольких часов сковывало её грудь в болезненной недвижности. Когда последняя прозрачная тонкая струя истекала из её сердца и там больше не оставалось чувств, что нельзя было выразить по-иному, кроме как отчаянным, разрывающим на части, который, казалось, невозможно было выдержать, а затем просто безысходным, плачем — Консуэло делала глубокий вздох, и с ним в её уставшей, исстрадавшейся душе оставалась лишь та степень грусти, что в состоянии вынести обычный человеческий дух. Тогда она наконец поднималась с земли. Её зрение было чуть затуманено, но не от близости обморока. Некоторая утрата ясности взгляда — обычное явление после и не столь немыслимо долгого, а лишь чуть превосходящего по силе и продолжительности, если можно так выразиться, привычные нервно-чувственные переживания в жизни любой из наших читательниц. Но если же прозрачные потоки льются из глаз часами, и кажется, что нет конца этому... Иные очи давно бы уже ослепли от такого количества слёз, но только не глаза Консуэло — она знала, что это — необходимость, та неизбежная жертва, которая должна приноситься ею во имя жизни рядом с этим человеком, ради того, чтобы разделять с этим сердцем страдания всего мира.

Но любой же не знающий, не понимающий этой истины, кому бы выпала участь лицезреть сцену, предшествовавшую её одинокой прогулке, во всей её продолжительности, не решившийся осторожно подойти, коснуться плеча, попытаться остановить, привести в чувство — ужаснулся бы такой нечеловеческой выносливости и в конце концов пришёл бы к убеждению, что эта бедная девушка, не вынеся какого-то несчастья, произошедшего в её жизни, лишившись разума — а иначе как объяснить подобную неутомимость? — и её вот-вот постигнет смерть.

Но Консуэло знала — Всевышний заберёт её отсюда только тогда, когда ею будет выполнен священный долг перед всеми теми людьми, что ещё безотчётно ждут и которым ещё предстоит ждать утешения в своих скорбях именно в лице их двоих — её и Альберта.

В те часы, когда её посещали подобные мысли, Консуэло вспоминала о том тайном ведении, что последние её годы пройдут уже без Альберта. В такие моменты она просила бога дать ей сил, чтобы прожить этот остаток так же достойно, сохраняя уважение к себе и всем, кто будет окружать её, не совершая роковых ошибок и сделать так, чтобы их наследники не забыли о тех идеях и истинах, что проповедовал их отец. Ей казалось, что они всегда жили в её сердце, быв и до этого неколебимыми и устойчивыми, но встреча с этим человеком укрепила их ещё больше и позволила свободно, не боясь враждебности и непонимания, проявлять каждый день среди единомышленников — пусть никогда не называвших себя членами Ордена Невидимых, но в существе своём бывших ближе к создателю мира, нежели многие из тех, что навсегда остались за невидимой чертой и казались смелее и преданнее — вопреки тому, как показали себя — встречая понимание и согласие.

Но вот только на что она будет способна одна? — достанет ли ей ума, красноречия и такта, чтобы своей неосторожностью не причинять ещё больше боли и без того израненным людским душам?..

Временами её посещали неясные мысли и предчувствия, что, может быть, Альберт знает обстоятельства своего ухода. О том, что он будет ранним, говорило Консуэло пришедшее к ней предопределение, о коем уже известно нашим читательницам — их дети ещё не достигнут того возраста, когда смогут вполне самостоятельно заботиться о себе. Но не предначертаны ли ему страдания перед тем, как отойти в жизнь вечную? Ведь не случается столь скорой кончины в такие молодые годы вследствие естественных причин. Делом чьих рук станет его погибель? Какая роковая случайность оборвёт его земной путь? Подчас, когда выражение его лица становилось особенно печальным, Консуэло думала о том, что, быть может, в какие-то из этих минут перед его внутренним взором предстают сцены страшной агонии, но он справедливо в своём понимании приравнивает к преступлению открыть той, что он любит всем сердцем, муки, ожидающие его в преддверии врат рая и тем самым ввергнуть в преждевременную скорбь, которой она не переживёт. А если она и сумеет продолжить своё существование на этой земле и её рассудок останется невредим, то он не простит себе того, что своей эгоистичной исповедью сняв часть тяжести со своей души — да и то лишь на короткое время — навсегда омрачил их жизнь. Но, быть может, уже очень давно — и для неё не было бы ничего удивительного, когда бы он поведал ей, что получил это откровение, к примеру, ещё в ранней юности — носивший в своей груди это тяжёлое и неотвратимое пророчество, и услышав её признание, поражённый тем, что в ней проявилась та же способность — и сразу же в отношении столь судьбоносного события — но безоговорочно уважая желание любимой женщины обратиться к его дару в надежде подтвердить или опровергнуть столь нежданно пришедшее к ней в своё время предвидение и призывая к мужеству — он подтвердит её предощущение? И поэтому она никогда не решалась задать ему вопрос, ответ на который разрушил бы её страх и горькую тревогу или, к великому горю, удостоверил бы в правдивости слов, в которые она облекла бы чувства, в один прекрасный момент возникшие в сердце помимо воли и так пугающе прочно, не поддаваясь никаким воздействиям, укоренившиеся в нём.

Но что, если Альберт в горьком изумлении не найдёт ничего, кроме как ответить ей, что в его сердце не живёт то же роковое предчувствие, и более того — что бог сокрыл от него это будущее?.. Но он поверит ей. С того момента, она была уверена, Альберт станет убеждён, что ею неотвратимо начинает овладевать то же самое, что имеет власть и над ним, и высшие силы в стремлении продлить его жизнь разделили между ними эту фатальную участь, и теперь будет также опасаться за её рассудок и ощущать обязательство в той же степени хранить её душу, в какой охраняла она его сердце? Какая жизнь тогда ждёт их? Может быть, из любви к ней и страха за неё он будет отговаривать её присутствовать при встречах с крестьянами и убеждать не искать его после этих бесед, чтобы вновь не принимать на себя все те невыносимые чувства, рискуя собственным разумом?

Нет, она никогда не расскажет ему об этом. Да и нужно ли? Даже если он ещё не знает, то, если неведомые силы не шутят с её рассудком — она не сомневалась — то же самое будет открыто позже и Альберту. Если всё произойдёт именно так — значит, так было нужно. Ну, а если подобное предвидения — лишь признак надвигающегося душевного недуга — то она тем более не станет расстраивать его, надеясь, что господь будет милосерден и пощадит её, позволив забыть это страшное предзнаменование и не посылая более ничего в подобном роде.

Но всё же ей до отчаяния хотелось верить, что, если её предчувствию суждено сбыться, то на пороге небытия Альберт даст ей последние наставления, возьмёт её руки в свои и передаст ту силу, что хранится в его душе. Она сможет почувствовать это, так как только они будут сохранять тепло до тех пор, пока им не будет произнесено последнее слово. Чтобы слышать его, ей придётся склониться над его бледнеющим лицом и леденеющими, едва шевелящимися устами. Каждое их усилие сложить звуки в слово, как будет казаться Консуэло, станет только приближать и без того уже неминуемый скорый конец.

— Не надо, прошу тебя, не говори ничего, я всё знаю сама. Я всё помню. Я буду полагаться на свои чувства и те слова, что ты будешь говорить мне в минуты сомнений и смятения, — будет шептать она, с безмерной печалью неотрывно глядя в его глаза. Из её глаз будут не переставая капать тёплые, почти горячие слёзы — но это будут не слёзы безысходности, а лишь временного прощания.

Она не станет сходить с ума от рыданий, горе не низвергнет её в бездну без краёв и дна — эта тоска будет всепоглощающей, но в ней будет заключён свет — свет вечной жизни на небесах — в ином, неведомом земным существам качестве — к которой вседержитель готовит каждого из нас.

— Я всегда буду рядом. Ты это почувствуешь. Верь в это. Скоро я покину тебя в физическом теле. На сей раз моя миссия выполнена окончательно. Я засну и уже не проснусь. Больше ты не увидишь ничего. Не жди моего ухода — так ты только напрасно измучаешь себя. Я отвечу на вопрос, который ты задаёшь мне в своих мыслях, на то, что ты хочешь знать — да, агония будет, но она уже не повредит мне. Если ты всё же останешься подле меня, то не увидишь её. Это случится утром. Разве ты думаешь, что я не подам тебе знак? Ты проснёшься в тот самый момент, почувствовав лёгкий толчок. Я уже передал нашим детям всё, что им необходимо знать. Но моя душа всегда будет с тобой, с вами. Тебе будет суждено прожить ещё несколько лет. Я буду ждать тебя. Творец вселил в меня силы, чтобы пережить эту временную потерю здесь, сейчас и там — в горнем мире. Все эти годы, что пролетят для меня как одно мгновение, я буду видеть вас и помогать вам. Многие чудеса свершатся тогда. Ты отправишься за мной, когда наши дети крепко встанут на ноги. Они проживут долгую и счастливую жизнь. Твой конец не будет мучительным. Создатель не нашлёт на тебя тяжких испытаний — ты даже не заметишь, как станешь одной только душой — тот прекрасный сон, что предстанет твоим очам в ночи — он просто прервётся и настанет другой — ещё несколько десятков лет ты будешь видеть наших детей, которым мы будем помогать. И меня. И этот сон будет взаимным. Мы будем существовать в нём. А потом мы все воссоединимся навеки — с разницей в несколько лет — и станем наставлять тех, что пойдут по нашим следам — являясь им в видениях и снах.

— Я верю, Альберт, я верю в то, что всё так и произойдёт, я слышу и понимаю тебя, каждое твоё слово. Я знаю, что последую за тобой. Мы все в этом мире следуем друг за другом. Только, пожалуйста, не говори больше ничего — позволь всевышнему продлить твои мгновения на этой земле, не теряй понапрасну силы. Если тебе суждено заснуть — засыпай поскорее — может быть, это позволит мне дольше ощущать твоё земное присутствие.

— Нет, Консуэло... Ты же видишь — я уже достаточно мучаюсь. Я знаю, что ты испытываешь сострадание и хочешь, чтобы эти муки поскорее закончились, и одновременно боишься отпускать меня, обманчиво ощущая свою уязвимость — но всё предопределено. Пусть это противоречие не разрывает твою душу на две части. Господь отмерил мне срок, который нельзя ни продлить, ни сократить. Но знай — я не умру, пока не скажу тебе всё. Я должен придать тебе достаточно сил для твоей последующей жизни. До этого момента физически я буду с тобой. Возьми мои руки в свои. Настала пора для самого главного. Закрой глаза.

Когда Альберт наконец замолчит, не в силах больше произнести ни слова, его веки, всё это время трепетавшие в усилиях не закрыться раньше положенного мгновения, сомкнутся, но поверхностное дыхание, дающееся уже с гораздо большим трудом, ещё будет слышаться в вечерней тишине — она начнёт петь — в тайной надежде, что её голос хотя бы ненадолго удержит его здесь, позволит ещё какое-то время ощущать её прикосновения к лицу и волосам, которые она уберёт со лба, шелест листьев, прохладные, ласкающие дуновения лёгкого ветра и бархатную мягкость сочной, яркой и свежей зелёной летней травы, недавно орошённой дождём.

Вначале из её уст будут звучать те самые, первые, лёгкие и чистые песенки, что прославляют их прогулки по этому райскому лесу, солнечные дни, земную привольную жизнь, её радость и беспечность. Потом — гимны благородству и мужеству, проявленным в борьбе за пламенные идеи и, конечно же, за свою любовь, и той затаённой печали, что навсегда поселяется в душе после столь суровых испытаний. Последними же прозвучат гимны святой деве и вседержителю, что возьмут его под своё крыло ещё ближе, чем это было в земной жизни и уже никогда не подвергнут мукам ни от человеческой руки, ни от неодолимых сил природы.

Потом она поднимется, обнимет руками детей, стоящих по обе стороны и проявляющих поразительную стойкость, зрелость чувств и всю божественную глубину понимания происходящего, и несколько минут они проведут в молчании, в последний раз опустив глаза на это лицо, приобретшее ту степень красоты, что не была присуща ему при жизни. Её тонкие губы будут сомкнуты в строгой, благородной и светлой скорби, где не проявится ни тени того аффекта и отчаяния, в которые впадают, услышав известие о смерти кого-то близкого, обыкновенно натуры более приземлённые. Её лицо будет мраморно бледно, но сознание не покинет её, она будет твёрдо и неколебимо, словно древнегреческая статуя, стоять на земле столько времени, сколько сочтёт нужным её сердце.

На первых порах вместе с присутствием души Альберта она будет чувствовать свою беззащитность и некоторый страх, одинокость перед миром, с которым теперь останется наедине, но постепенно её вера в себя укрепится и приобретёт ту же силу, что и при его жизни.

"Господи, какая реалистичная картина... Неужели всё это правда? Неужели всё это исполнится, и нет никакого смысла просить тебя, чтобы ты отвратил такой ужасный конец? Я проживу одна, без него — сколько угодно, я не умру от тоски, я способна её вынести, она не будет для меня мрачной и беспросветной. Я знаю, что он будет вести меня по этому земному пути. Но прошу тебя — не заставляй его проходить столь суровые испытания в конце. За что? Ведь он не заслужил их. Я понимаю, что не в силах отвести перст судьбы, но, господи, прошу — если ты не можешь обойтись без того, чтобы подвергнуть его предсмертным мукам, то хотя бы ради меня — пощади его — ведь моё сердце тоже будет разрываться".