Альберт и Консуэло. Часть 6 (по мотивам дилогии Жорж Санд о Консуэло)

Единственным недостатком можно было назвать разве что излишнюю осторожность и медлительность, но для таких натур, как Консуэло, было естественно, соприкасаясь с чем-то новым, не бросаться в это как в омут, а стремиться понять, прочувствовать процесс - даже если дело касалось, казалось бы, такой мелочи, как срывание зелёного стебля пусть неизвестного, но самого обычного на вид растения.
В остальном же это произошло так, как будто бы Консуэло занималась подобными вещами всю свою жизнь. Думаем, здесь сказалась и её работа на сцене - Консуэло часто приходилось изображать представительниц аристократического мира с их неторопливыми, тонкими, изящными жестами. И, конечно же, давали о себе знать бережность и уважение к природе, дарами которой Консуэло пользовалась так часто, будучи маленькой девочкой, ночуя вместе с матерью в открытом поле под звёздами.

- Ну вот, я же говорил - тебе даже не придётся этому учиться, - улыбнулся Альберт, - Что ж, тогда приступим?

Она молча ответила на его улыбку, с какой-то простотой, светло и радостно глядя ему в глаза. Не отводя взора от его лица, Консуэло вновь склонилась над землёй, и, только тогда на мгновение опустив ресницы, отделила стебель от корня - уже быстрее и проворнее. Альберт одновременно проделал то же самое.

- Мы должны собрать по целой корзине. Тогда этого хватит на весь первый слой. Но не беспокойся - эта трава достаточно лёгкая. Мы справимся за один раз.

Наблюдая за их дальнейшими действиями со стороны и издалека, эти движения можно было бы назвать танцем - отчасти за счёт невольной почти полной синхронности. Странным, причудливым, очень необычным, неторопливым - даже можно сказать - излишне замедленным, но совершенно точно красивым. И, может быть даже, что некоторая рассогласованность, повторение с запозданием - со стороны Альберта - придавала этому зрелищу ещё больше очарования.

Похожесть этой сцены на неповторимый загадочный спектакль также можно было оправдать в не таком далёком прошлом служением Консуэло артистическому призванию и тем, что она, не отдавая себе отчёта, передала многие из своих манер держаться и двигаться на подмостках Альберту.

И это прекрасно и поразительно, потому что, во-первых, для того, чтобы образы героинь стали частью такой натуры, как у Консуэло, нужно огромное везение. И здесь удача заслуженно улыбалась ей. На протяжении всей своей не столь долгой театральной карьеры Консуэло предлагали только те роли, что живо отзывались в её душе. Читая тексты пьес, стихов и книг, она всецело проникалась внутренним миром той, историю чьей жизни ей предстояло воплотить, и это оставляло неизгладимый отпечаток как в сердце Консуэло, так и отражалось внешне - перенимались движения, жесты, повороты, взгляды, свойственные девушкам или женщинам, чьи персонажи она претворяла в жизнь, но с одной оговоркой - она не повторяла их в точности, а они как бы сливались с унаследованными привычками, продолжая формировать уникальность её естества, являясь лишь неизменно дополняющими и как нельзя лучше подходящими штрихами - подобно художнику, добавляющему к своей картине мелкие, но разноцветные, объёмные и чрезвычайно интересные детали. И во-вторых - большинство героинь, облекаемых Консуэло в плоть и кровь, никогда не существовало на этом свете, и тем труднее было, не имея перед глазами хотя бы портрета - более или менее подлинного изображения черт внешности, не говоря уже о письмах или дневниках, созданных его рукой - претворить в жизнь образ на подмостках во всей его полноте, но её работы неизменно оценивали выше всяких похвал.

Вначале они собирали траву молча, наслаждаясь нежностью ветерка, дарящего прохладу и ласкающего их волосы, ласково треплющего одежду и мелкие листья на деревьях.

В какой-то момент, задумавшись, Консуэло незаметно для себя, ещё тихо, с сомкнутыми губами - начала напевать весёлый, но всё же не танцевальный мотив незатейливой, простой, почти детской песенки, не имеющей сюжета - о том, как привольны и полны прелести прогулки в лесу в ясный погожий день, с которой и начались её уроки в музыкальной школе. Она словно была здесь и одновременно где-то далеко.
Первые звуки были едва слышны, но Альберт, мгновенно уловив их, поднял глаза и уже почти не переставал смотреть на Консуэло, не глядя, наощупь срывая небольшие зелёные стебли. Блеск в его глазах становился всё ярче и ресницы распахивались шире по мере того, как её голос, обретая полную силу, заполнял всё пространство вокруг.

Наконец заметив на себе его неотрывный взор и на долю секунды решив, что Альберт просто любуется ею, Консуэло внезапно поняла, что поёт всё же не про себя, а вслух. Внезапно она почувствовала, что вот-вот из её глаз польются слёзы, но смогла допеть и в последний момент овладеть собой, дабы не оскорбить чувства Альберта.

- Я никогда не слышал этой песни.

- Ты знаешь, я много лет не вспоминала о ней - наверное, с тех пор, как прошёл первый год моего обучения в Мендиканти - так давно это было. Я вспомнила о своём прошлом - золотых детстве и юности, кажущихся теперь такими далёкими. Эти мысли навевают на меня одновременно и светлую радость, и такую щемящую тоску...

- Я понял это, когда ты пела - по твоему взгляду.

- Но мне не хочется возвращаться туда даже в мыслях - слишком больно представлять те места, где, кроме неземного счастья ты познал и безмерное от потери сразу двух родных душ. Первую забрала смерть, а вторую - жажда славы. Я сама не знаю, по какой причине перед моим внутренним взором предстали эти видения именно сейчас. И зачем я говорю всё это тебе — человеку, который не заслуживает... — она пыталась договорит последнюю фразу, но не смогла.

- Я слышу твои чувства. Ты можешь позволить их себе. Это не заденет меня.

Её губы задрожали. Не в силах больше сдерживаться, Консуэло беззвучно зарыдала, выдавая себя лишь дыханием и лицом, искажённым вселенской тоской, готовой разорвать сердце. Она выронила корзину и закрыла лицо руками. Трава беспорядочно рассыпалась по земле.
Альберт, спокойно, но одновременно с трепетом, поставив свою корзину, подошёл к ней и, обняв её за плечи, мягко прижал к своей груди. Сейчас она как будто бы стала одной из тех многочисленных душ, которым он даровал утешение, вместе с тем оставаясь для него особенной, единственной. И, если с другими это получалось не всегда - он точно знал, что сможет очистить её сердце от гнетущей печали.

Альберт, опустив голову на её плечо, медленно гладил Консуэло по волосам и спине - как успокаивают маленького ребёнка. В это время он походил на всепонимающего мудреца, стойкого перед любыми штормами жизни.

Перед взором Консуэло вновь проходили эпизоды болезни и смерти её матери и сцена утех Андзолетто и Кориллы. Но это, несмотря на всю свою горечь - были слёзы освобождения. Словно всё то, что неосознанно тяготило её сердце изнутри - окончательно уходило в прошлое, оставляя лишь светлую, ничем не омрачаемую грусть.

Неосознанно она обвила руками Альберта.

Постепенно Консуэло перестала сотрясаться всем телом, а её дыхание начинало успокаиваться. Аура всесильной защиты, исходившая от его рук и сердца, вновь подарили ей ощущение тепла и безопасности.

Наконец она подняла голову и отступила от Альберта на шаг.

- Мне казалось, что в тот злосчастный вечер, когда я увидела их вдвоём - я выплакала все свои слёзы, что у меня не осталось чувств, связанных с этим малодушным человеком, что я просто больше ничего не могу, не в состоянии испытывать к нему, но это оказалось не так. Теперь же я понимаю, что только сейчас моя душа получила истинное облегчение. Я долгое время не могла постичь, почему меня временами одолевает такая сильная и необъяснимая печаль, и уже начала беспокоиться о своём рассудке. Но всё оказалось более чем просто, - Консуэло произнесла всё это, не глядя в глаза Альберта, словно глубоко раскаиваясь за то, что случилось сейчас, пытаясь как-то объяснить своё поведение, но одновременно испытывая признательность, несказанно удивляющую её саму. Она была уверена, что он лишь из уважения и любви к ней не говорит ни слова, но на самом же деле испытывает горечь оттого, что та, которую он любит больше жизни, вдруг оказалась во власти чувств, которым должно было давно остаться в прошлом. Наконец она робко подняла взгляд на Альберта. - Прости мне эту несдержанность, я не должна была заново проживать всё это при тебе. Разве это проявление уважения - напоминать человеку, который для тебя роднее всех на свете - о своей прошлой жизни, в которой была иная любовь?.., - она была готова вновь потупить взор.

- Нет, не кори себя. Всё произошло так, как и должно было быть. Ты бы не смогла справиться с этим одна. Если бы могла - меня бы сейчас не было рядом. Я знаю - у тебя сильная душа, но всё же мы - человеческие существа, имеющие свои слабости. Мы несовершенны. Подобных границ нет только у бога - даже несмотря на то, что он живёт иной жизнью, непостижимой для нас. Нет у него и слабостей, ибо он не человек. И я благодарен ему за его справедливость. Я знаю - ты будешь продолжать любить его - той, юношеской, чистой любовью - которую пронесёшь через всю свою жизнь - и это не делает тебя грешной в моих глазах, но напротив - не даёт забыть о беспримерном великодушии. Богу было важно испытать тебя и увидеть в твоём сердце великую способность прощать и любить несмотря ни на что - подготовив к будущей жизни с тем, кому предназначено любить лишь одну. Невозможно раз и навсегда предать забвению того, кто однажды поселился в неискушённой, доверчивой душе. Этого невозможно сделать никогда. Он всегда жил и будет жить там - застывшим светлым образом - лишь самыми счастливыми моментами - и уже не будет причинять той боли, как и никогда не станет препятствием нашей любви. Если бы ты по-прежнему считала, что вычеркнула его из своей памяти, и всячески не позволяла себе вспоминать о нём, пытаясь заглушить его голос, звучащий в сердце, затмить иными делами картины, встающие перед взором - твоя натура была бы неполной. И пусть тебе не кажется странным то, что всё это говорит тебе человек, чьё сердце открылось для любви лишь однажды в жизни. Это откровение снизошло на меня свыше несколько лет назад и стало ответом на вопросы, так давно мучившие меня - с тех пор, как я увидел того человека в коридоре замка. Меня нисколько не оскорбляют твои чувства, которые навсегда останутся с тобой, - он отвёл волосы с её лица назад, как бы призывая поднять глаза и не стыдиться и не бояться причинить боль самому дорогому человеку.

"Разве может такое быть?" - Консуэло временами посещало ощущение, что она всё же не в силах привыкнуть к удивительной мудрости этого человека, проявляющей себя так глубоко и в таких неожиданных обстоятельствах. Ему известны законы вселенной, стоящие выше правил и стандартов, придуманных обществом. И сейчас Альберту вновь удалось поразить её до глубины души.

Альберт осторожно, почти неощутимо прикасаясь к её щекам, вытер с них следы слёз, едва задев ресницы, с которых на его пальцы упало несколько горячих капель. Консуэло подалась вперёд и закрыла глаза.

Она не знала, что ответить ему. Казалось, он выразил всё, что хотела сказать и она. Нечего было добавить. В её взгляде отражались признательность и глубокое, безмерное уважение, почитание и восхищение.

"Таких людей больше нет", - эта мысль была для неё не внове, но потрясала Консуэло каждый раз, как если бы звучала в её голове впервые.

Кроме утомлённости, вызванной внезапным порывом чувств, лицо Консуэло выражало какое-то умиротворение, однако она всё ещё ощущала слабость и лёгкую дрожь во всём теле. Консуэло была бледна, но всё же на её щеках проступал едва заметный румянец - не болезненный, горячечный - это было подлинное, пробуждение, истинный расцвет любви к жизни во всех её проявлениях, что ещё несколько минут назад заслоняла собой тёмная завеса иллюзорного бесчувствия.

- Давай присядем ненадолго, - сказала она Альберту, понимая, что не может сейчас никуда идти.
Когда он взял её пальцы в свои, то почувствовал тепло - признак безоговорочной здравости ума и истинного успокоения души от болезненной горечи воспоминаний, лишающих её всей полноты жизнерадостности и гармонии.

Они дошли до ближайшего дерева и сели, прислонившись к его толстому стволу. Всё это время Альберт не сводил глаз с Консуэло, глядя на неё с лёгким беспокойством и трепетом и не отпускал её руку, казавшуюся теперь даже более хрупкой и тонкой, чем всегда - сквозь полупрозрачную кожу ясно просвечивали тонкие нити голубых вен.

Некоторое время они провели молча. Консуэло смотрела куда-то вниз, но не видела перед собой земли. Она была в своём прошлом - словно позволив себе на некоторое время забыть, где она находится, о существовании Альберта, о том, что он не сводит с неё глаз, отрешиться от всего окружающего, перенестись на десять или пятнадцать лет назад и ощутить вокруг все цвета и запахи, что окружали её тогда. Её глаза были полуприкрыты, а состояние похоже на медитацию. В ней словно всё вставало на свои места, двигаясь медленно, но в верные стороны, а дыхание Консуэло было медленным и глубоким - словно помогая этому процессу, и с каждым вздохом её внутренний мир становился более гармоничным и согласованным в своём звучании. И эта метафора не случайна — душа художника похожа на картину, на живой портрет или пейзаж, а душа певицы подобна бесконечному музыкальному произведению. Но, конечно же, только этим становление души Консуэло не заканчивалось, и впереди было ещё много того - хорошего и плохого, что изменит, а вернее, дополнит и сделает ещё более подробным и упорядоченным её духовный мир.

Альберту вспомнились дни, когда после их встречи в подземелье Шрекенштейна она, пережив жестокую нервную лихорадку, вот так же сидела в кресле, пытаясь окончательно прийти в себя, а он читал ей книги, написанные великими философами, а иногда просто был рядом - вот так же - но только боясь даже случайно прикоснуться к её плечу сквозь тонкую ткань платья из невесомого шёлка.

Наконец она сказала - как будто бы издалека, всё ещё находясь там, в своих нечаянных грёзах - но не с теми отстранённостью, погружённостью в другой мир, в чудеса, созданные воображением, что бывают у безумных, поражённых тихим приступом помутнения рассудка, а с безмятежностью человека, близкого к просветлению - не Альберту и не себе:

- Да, ты прав. Прежних переживаний больше нет. Они тускнеют. Их словно покрывает серебряная дымка, превращаясь в твёрдую, но прозрачную завесу. Эта завеса прозрачна и оставляет все картины и пейзажи видимыми, но делает их недосягаемыми для разрывающих изнутри чувств.

Её голос звучал ровно и спокойно, в нём не было и намёка на сожаления. Консуэло в последний развздохнула - но уже более шумно, и, словно окончательно пробудившись, подняла глаза, повернулась к Альберту и произнесла с бесхитростной и чистой улыбкой, как ни в чём не бывало:

- Ты помнишь тот мотив, что мы сочинили для следующего выступления? Давай повторим его, пропев на пару?

Лицо Консуэло выражало теперь ещё большую весёлость и беспечность, чем прежде - словно и не было тех только что пережитых мучительных минут. В этот момент она осознала, что, действительно - если бы Альберт сейчас был занят каким-то делом вдали от неё - она просто бы не перенесла того, что с ней происходило и вымолила у бога скорейший исход и отправилась бы вслед за своей матерью.