Друг на Рождество

23 декабря, утро, среда, 1914 год.
«Эгертон… Эгертон! Тебе тут письма. Из Лондона.» - разбудил меня рядовой Смит. Он кинул мне в лицо два мятых конверта. Я лихорадочно принялся их распечатывать. Словно вся моя жизнь зависела от содержащейся в них информации… Да, близится рождество. На нашем участке фронта, у города Ипр, пока что тихо. Надеюсь, немцы не начнут обстрел в сочельник. В любом случае, пока другие солдаты получают открытки из дома, еловые ветви и теплые вещи, я тревожно читаю новости служанки Бетти о состоянии моего сына, подогреваясь угощениями старины Брэдли. Сегодня почта пришла раньше (обычно письма доставляли к ужину).
«Без изменений…» - на этом я отложил бумаги в сторону. Написанное далее не представляло для меня никакого интереса. Это прохладное зимнее утро я встретил абсолютно без настроения. Несмотря на то, что около меня вертелся Брэдли, разгоряченный доставленным из Англии элем, как безумный тараторя мне на ухо о рождественских вечерах в пригороде Лондона, я не обращал внимания. В очередной раз я сомкнул веки, без страха думая о смерти, с ужасом вспоминая дни и годы. Сдерживая слезы, я взывал к небу, что казалось беспросветной пеленой над траншеей. Те несколько месяцев пролетели медленно и мучительно, моментами скучно, но какая разница, когда деньги говорят!? Работать на заводе за 20 пенсов в день (едва хватает. На лекарства (на которые я возлагал особые надежды) не было денег и вовсе) или сидеть в составе «армии Китченера» (во 2-ой британской армии), получая больше, чем мог наскрести рабочим? Все не просто так! (Хотя иногда я чувствую, как сильно я ошибаюсь…) Я вспоминал многое, от начала до рокового моему счастливому отцовству дня, пытаясь понять чем я заслужил такое наказание…
«Я Джон Эгертон- уроженец английского города Бат, графства Сомерсет, на реке Эйвон. Мой отец- Уэйн Эгертон, разорившиеся акционер, мать- Молли Эгертон, работала прислугой в доме сэра Баррингтона, банкира компании "Ллойд". Мы ели сводили концы с концами. Весь доход, как это стыдно не звучало, висел на хрупких плечах миссис Эгертон. Отец подыскивал заработок. Баррингтон платил мало. Он и на этом не остановился. Несколько месяцев он не платил от слова совсем. Большая нужда заставила мою мать пойти на кражу. Что ещё больше ухудшило наше положение. Мне пришлось пойти работать в малом возрасте. Я торговал газетами на улице. От скуки сам читал, так пристрастился к общественной жизни. Из прочитанных газет делал оригами, на игрушки денег у нас не было. Так и вырос, а там и по фартингу на институт накопили. Мои родители отпустили меня в Лондон. Там я и выучился на инженера. От работы мало удовольствия, но получка в 250 шиллингов была приемлемой (верно, что была). В свободное время, помню, читал "News of the World" и "Daily Mail", курил, писал стихи (вскоре стал получать еще пару лишних шиллингов, публикуясь издательством). Отдыхал я ближе к вечеру. Самая моя любимая часть дня! Позднее встретил и женщину, что полюбил всем сердцем. Но та оказалась стервой. Прожив 10 лет в браке, она нашла меня скучным и ушла к владельцу предприятия с годовым оборотом в сотни тысяч фунтов стерлингов, оставив на моих руках 5-летнего сына- моего единственного, драгоценного Сэма… Он не был тогда болен. Клянусь перед богом, не был! Но 13 год все изменил… Меня уволили (был неприятный для огласки скандал), а мой маленький ангел упал с райского облака на дно дьявольского котла…» - я тихо шептал, схватившись за стриженную голову. Брэдли вздохнул, сев мне под бок. Я почувствовал тепло от его тела. Мне стало немного спокойнее. Я поднял голову на Брэдли. Тот рассматривал мое письмо.
«Знаешь, что в ночь с 24 по 25 можно в небе услышать завораживающее пение, похоже на завывание ветра? Это ангелы. Они и смеются, и плачут, воспевая Христа. Чем больше горящих глаз снизу будут обращены к небу в эту ночь, тем больше они будут смеяться. Смех ангелов -это счастье. В нем заключается вся наша жизнь… Улыбнись!» - говорил он мне, дергая меня за пуговицы шинели. Его лицо выглядело серьезно и убедительно. Я не сказать, что улыбнулся, покривил уголки рта. Брэдли было этого достаточно, чтобы заключить меня в объятия.
……………………………………………………….
23 декабря, вечер, среда, 1914 год.
Холодно, но яблочный пирог вприкуску с горячим чаем здорово согревает (куда лучше галет. Похвалю привезенную выпечку, однако чай с овощным привкусом подпортил впечатление)! Я уже почти и забыл про письма. Но тревога еще была. Я прислушался. Спокойно. Сверху падали пушистые хлопья снега. Два солдата сипло напевали:
«В середину суровой зимы
Морозный ветер стонал
Земля тверда, как железо,
Вода, как камень…».
Трое в вязанных шарфах, радостные и красные, перечитывали друг другу трогательные сообщения из Беркшир, Северного Йоркшира и Кента (писали и жены и дальние родственники). А мой румяный друг разошелся настолько, что всерьез стал уговаривать меня перекинуть весточку в окопы врага. Его услышал капитан. Поджатые губы и сердитые брови сразу дали понять, что тот недоволен. Только недовольство это изливалось исключительно на моего безмозглого (да простит меня за правдивость) товарища. Меня капитан уважал как «самоотверженного и верного солдата», потому мало сердился (я некогда спас ему жизнь).
«С ума сошел, идиот!? Бога благодари, что эти черти не стреляют! Захотел в руки трибунала? Мистер Эгертон, черт вас дери, следите за этим божьим наказанием! По пьяни, а может и на трезвую голову сплошная дурь!» - кричал Гибсон. Только по Брэдли было видно, что тот от своих мыслей отказываться не собирается. Большой соблазн играл на его лице. Я отпирался, а он настаивал. Я рассердился, но согласился.
«Баран!» - думал про себя. А Брэдли уже что-то увлеченно втихую писал на бумаге. Я немного знал немецкий, поэтому пришлось его поправлять (текст послания в основном был его идеей. Я переводил).
«Все!» - прошептал Брэдли. Он написал: «Вам пишут англичане- Эгертон и Брэдли. Желаем вам счастливого Рождества, фрицы! Как вы там? Живы еще?» Он заложил послание в бутылку от рома. Как вдруг, я увидел капитана. Брэдли сразу спрятал компромат на нас за спину. Гибсон ушел, а мы стали искать способ доставить письмо. Брэдли сказал, что он выползет на бруствер восточнее, обосновывав тем, что там, он редко в дневное время замечал макушки солдат в серых фуражках и нелепых шлемах с пикой. Зато к вечеру немцы совершали обход. (сам он это знал по причине своего давнего интереса: «а что за жизнь по ту сторону?» Признаться, я в этом никогда его не понимал. На мой вопрос: «Зачем?» он отвечал словами Рене Декарта: «Жить, не философствуя, это то же самое, что жить с закрытыми глазами, даже не пытаясь открыть их» Мне кажется, он не осознавал смысла сказанного). С нашей стороны рядом никого не было. Сегодня все вертелись у Мориса, его жена прислала ему сливочный пудинг и коробку имбирного печенья. Как приблизится к траншее оставит бутылку и также вернется.
«Это глупо!» - я удивился. Лицо моего друга было невозмутимо веселым. Я подумал, он шутит, но он действительно вылез на полосу между траншеями и доставил бутылку к месту. Дуракам в самом деле везет. Мы сели ждать. Наступил вечер. Обратного сообщения мы так и не получили, а бутылка все стояла на том месте, куда ее поставил Брэдли. Неудивительно! Чем я занимаюсь?
……………………………………………………….
23 декабря, ночь, среда, 1914 год.
Не знаю который час… Но очень темно. Я проснулся посреди глубокой ночи. Мне приснилось что-то довольно странное... Теперь тени взрывов, заполненные трупами ямы сверкают перед моими глазами, как та мерзкая черная перчатка с руки бездыханного немецкого солдата. Начало как обычный вечер, ужин, разносят почту. Я взял письмо. Бетти пишет: "Без изменений..." Я отвожу глаза к небу. Оно темнеет…Начинают доноситься грохот, дым, крики! Все громче и громче! Я не помню точно, но я упал на землю, прикрываясь руками. Сверху стали падать трупы солдат. Смешано, немцы, англичане, французы! Появляется Сэм. Я пытаюсь взять его за руку, но он убегает от меня. Его кудрявая голова начинает растворяться в клубах какого-то зеленого дыма. Я вижу его расплывчато. Я спешу за ним. Один за другим раздаются удары снарядов. Все вокруг как в Судный день! Я отчаянно кричу, но он убегает все быстрее и быстрее. Окопы извилистые и бесконечные, под ногами отвратительная каша из размокшей почвы и кусков плоти, в которой беспорядочно вьются стаи крыс. Наконец я нахожу его. Он сидит на корточках, рассматривая кожаные перчатки на руках мертвого немца. Он стягивает одну с онемевших пальцев солдата. Затем обращает на меня тяжелый взгляд… Тогда он спросил меня: «Папа, дядя не придет к нам обедать? Он болен?» За моей спиной звучит громкий хлопок. Немецкий револьвер выпустил пулю… Ни звука. На этом сон обрывается. Около двух минут я задумчиво вглядывался в мрак. Для меня тогда было очевидно, что больше я не усну. И действительно. Глухим шагом ко мне подошел сержант Мартин. Он с интересом рассматривал игрушечный биплан пурпурного цвета. В другой руке он держал сложенный в четверть лист бумаги. Я сразу подскочил. Сержант попросил меня сесть. В его глазах блестело только легкое недоумение.
«Темно-розовый фюзеляж с бабочками и цветочками. Летает как-то косо. Это какая-то шутка или тактический ход нашего противника? Кстати, адресовано вам. Я прочитал. Вы извините, послание как ответ. С немцами общаетесь?» - он нахмурился. Я молчал. Мысли в голове путались, сплетался язык. Я предположил, что сержант непременно доложит капитану. Но Мартин выдал мне на руки и биплан, и письмо. Достав из кармана портсигар, он абсолютно ровным, спокойным голосом сказал: «Понятно. Раз спать не будете, замените Мориса. Бедняга почти на ногах не стоит. Спит прям на посту. Один вы привыкаете к новому распорядку дня.» - сержант закурил. После чего вальяжно ушел. Я стал разворачивать бумагу. Встав на ноги, я внимательно всматривался в написанное. Я прочитал: «И вас с рождеством! Спасибо, Эгертон и Брэдли, все хорошо. Как получите письмо, верните биплан обратно! Иначе меня убьет офицер Хоффманн. Очень захотелось опробовать его в полете после ремонта! (Отправьте в ту сторону, где увидите красные перчатки сверху на бруствере. Заранее благодарен.)» - я смутился. Посмотрел на биплан. Искусная работа! Только почему такой фюзеляж? Приглядевшись, я заметил, что правое крыло слегка искривлено.
«Понятно, почему косо летает. Плохой у вас ганс-инженер!» - я аккуратно поставил биплан на дно. Нашел лампу и достал из кармана спички. Без света работать было бы неудобно. Я зажег лампу и принялся кусачками выпрямлять нижнее правое крыло. Закончив, я достал бумагу. Написал я следующее: «Летает косо, нижнее правое крыло стояло криво. Я исправил, чтобы плавно долетел. Фюзеляж, как фантазия Льюиса Кэрролла, безумный. – Эгертон.» - я сложил клочок бумаги надвое. Затушив лампу, я стал искать взглядом на бруствере красный цвет. Я нашел. Прикрепив к воздушному судну послание покрепче, я запустил его в воздух. Он благополучно долетел до места, ровно и красиво. Я довольный своей работой (в частности, что утер нос немцу недоучке) отошел к Морису, сопровождая яркий пурпурный глазами. Мне отчего-то стало жутко смешно…
……………………………………………………….
24 декабря, утро, четверг, 1914 год.
Сейчас около 6 утра (чуть позже я уточню у Брэдли, тот постоянно хвастает перед всеми часы с золотой пряжкой). Всю ночь меня разрывало от смеха настолько, что я едва сдерживался, криво распластавшись уголками рта в стороны. Морис даже испугался, когда я к нему сзади подкрался с такой рожей, но я нашел оправдание своему нездоровому восторгу в ожидании святой ночи. Морис мне не поверил (что неудивительно, ведь мне это несвойственно), тихонько прошептал: «боже храни», поднял со дна свой вещмешок и отошел спать. Я встал на его место, но сосредоточиться мне не удалось (кажется, я потерял уйму времени, если бы была эта ночь любой другой, то на нашу сторону могли проникнуть уже порядка 10 человек). Лучше б я не задавал себе вопросы… Бред! Такой для меня ситуация была дикой, что казалась смешной. Сбрендил я или гансы? Я все размышлял по поводу злосчастного аэроплана. Только теперь мне больше стыдно, чем весело. Мое поведение было невежеством, что непростительно по отношению к собственной чести!
«К чему я засмеялся?!» - разговор с капралом фамилии Уайт заставил меня задуматься. Тот подходил ко мне час назад. Настоящий солдат Китченера, выращенный Чарльзом Мастерманом и лордом Бивербруком, молодой, амбициозный, единственный скептик из рядовых, капралов и офицеров. Что мне льстило, для него я был примером для подражания. После битвы здесь же, при Фландрии, он вдохновленно рассматривал во мне истинного воина Королевской Британской армии. Он не раз мне об этом говорил. Хотя я к тому и не стремился. Вчера так надоел Гибсону, что капитан послал его в лазарет проведать больных. Уайт исправно исполнил, но с долей своего интереса: «Я передал в штаб свою жалобу, адресованную лично генералу Смиту-Дорриену и маршалу Френчу! Будет так далее, ничего хорошего не выйдет! Тихо, значит, немцы готовятся к чему-то!» - наивный капрал тогда здорово всех рассмешил. Я один никогда над ним не смеялся, за что он меня и любил больше остальных своих ровесников (люди моего возраста его не воспринимали). Теперь же я внезапно развлекаюсь, находясь при исполнении, небрежно облокотившись на Ли Энфилд, как будто бы не в себе! Капрал поначалу так и подумал (судя по его лицу), он удивился: «Мистер Эгертон?!» - а как понял, что дело в другом, стал меня упрекать, как будто на чин выше. Уайт меня отчитывал так, что мальчишкой язык не поворачивался его назвать. Столько гнева! Меня это раздражало, пока Уайт не закончил: «Посмотрел бы ты в глаза тем, кого похоронило здесь под шквальным огнем пулемета! Беззаботность погибает в первую очередь, офицер! Пол моих ровесников умерло здесь, с первых же дней! Понимаете почему!? Очень жаль вашего сына, если нет! Ведь если умрете, облегчите жизнь только себе! Немцы не цирк нам устраивают!» - он гордо задрал нос, оттянув китель к низу. Отвернулся и ушел. Заметно, что мое поведение не только взбесило капрала, но и, очевидно, расстраивало (подметил я это относительно недавно). Я почувствовал себя неловко, а последние слова Уайта прозвучали как удар в горло. Как прояснилось солнце в рассеянном тумане. Я задумался. Чем дольше я углублялся в свои мысли, тем сильнее сгущался страх не столько собственной смерти, сколько последствий ухода из жизни. К тому капрал и вел.
«Если я умру то, кто позаботиться о Сэме?» - это действительно меня зацепило, тонко, но очень болезненно, словно тело укуталось в колючую проволоку. И как теперь выбраться? Осмыслив, я впал в жар. Бам, как выстрел! Я бегал глазами вправо, влево, от дна до молчаливого небесного свода, с которого медленно сходили чистые белые крупицы, пока не заметил маленький симпатичный биплан на бруствере, совсем недалеко от меня. Проклятые немцы! Я проворно стащил воздушное судно за спину, прикрывая фуражкой, озираясь по сторонам. Прошла минута. Я наконец решился взглянуть на послание. Биплан рассматривать не стал (я был убежден, что не оставлю его целым), я принялся изучать письмо, которое отцепил от крыла. Прочитал следующее: «Очень удивительно для меня, что вы вернули аэроплан обратно. Я бы был уверен, что англичане делать этого не станут. Во всяком случае, я благодарен. Мой друг поступил очень глупо… Прошлый биплан вам не особо понравился? Своеобразный фюзеляж, но там целая, дорогая мне история! Надеюсь, понравится хоть этот. Если угодил, оставьте себе. – Виланд Хоффманн.» - тогда этот неаккуратный клочок бумаги своим содержанием выглядел как унижение. Я перечитывал второй раз, но в тексте рассматривал сплошную издевку. Я в ярости разорвал письмо на куски, размера снежных хлопьев. Вскочил и замахнулся каблуком на миниатюрный биплан. Но мне почему-то стало его жалко. Как живое существо, он создавал особое впечатление на поклонника летающих монстров (на меня). С какой бы целью он не был отправлен, признаться честно, подарок мне в самом деле понравился…
……………………………………………………….
24 декабря, ночь, четверг, 1914 год.
Какой странный день... Сумасшедший. Найдется ли человек, который равнодушно скажет против моего утверждения? И правда странный! Каждая минута отложилась в долгий ящик воспоминаний… Когда такое могло быть возможно? Я не успел опомнится, как были спущены прощальные плакаты и прозвучал завершающий выстрел. И нет веры, что так просто мы и они могут забыть… Когда я только начал что-то понимать. Но кажется, теперь моменты того немыслимого безумства, что до сих пор вызывают у меня сумбурные чувства, останутся только в памяти… Я начинаю задаваться вопросами, что раньше ничего во мне не побуждали…вопросами Брэдли: «Какие они?»
……………………..
Начало, от момента окончания прошлой записи.
Мысли, как надоедливые мухи в летнее время, бесконечно, быстро и ветвисто рисовали вокруг меня кокон неприятной мне расплывчатости мотивов. В уме возникали разные картины, но все они были сложны для восприятия в состоянии смятения. Вспышками проносились фигуры: одни- немцы, другие- англичане, а между- Сэм. Мне показалось, что все они плакали, их глаза дрожали, как будто застыли слезы. Все это меня только вводило в ступор. Я ощущал холод по всему телу, как будто абсолютно голый по горло в снегу. Я сидел, прижав колени к лицу, а неподвижный взгляд обратил на предмет моих противоречий- аэроплан.
«Он предательски соблазнительно сверкает под солнцем…» - вздыхал я, ведь он каждый раз мне напоминал о словах Уайта, а те в свою очередь о том, как я обманулся, оставив Сэма (каждый раз я спорил сам с собой. Я знал, что Сэм без меня страдает, но против- я здесь ради него. Только чем больше писем я получаю, тем больше убеждаюсь: я загнал себя в ловушку, а каждая капля лечебного средства, что обходится мне унылым и мучительным прибыванием здесь, становится ядом, медленно убивающим мой единственный смысл жизни). Тогда я не заметил, как ко мне нетерпеливо подбежал Брэдли. Он плохо сдерживал возбуждение:
- Джон, видел в небе?! С той стороны лете… - он застыл, заметив у моих ног игрушечный аэроплан. – Как давно он здесь?! И ты мне ничего не сказал?! – он поднял со дна биплан, рассматривая со всех сторон. Потом в недоумении опустился на колени, обнаружив маленькие клочки бумаги, оставшиеся от послания, которое, видимо, искал под крыльями аэроплана. – Ты порвал письмо? – расстроенно прошептал Брэдли. Я молчал. Тот, очевидно, обиделся. Я не стал поднимать ото дна глаз. На момент все стало беззвучным. Только тяжелый медлительный шаг сержанта прервал затишье. Мартин без лишних слов сел на корточки, сравнявшись со мной взглядом. Выхватив с рук Брэдли воздушное судно, он заговорил:
- Вот мне доложили двое по поводу этого красавца, что вылетел с другой стороны ничейной земли. Капитан уехал- начинается беспредел. Снова к вам? – хитро улыбнулся сержант. Я, не вдумываясь в слова, почему-то пожал плечами. Сержант умолк. Я поднял глаза. Никогда еще не замечал на мертвом лице легкие черты искреннего удивления и удовольствия (та же радость была и при первом аэроплане с нелепым фюзеляжем? Может я что-то перепутал, когда писал о том, что его глаза не выражали ничего, кроме небольшого недоумения. В темноте различать трудно…)
- Прожитая жизнь разучила меня удивляться. Но против таких случаев я чувствую себя наивным ребенком. Хм! Действительно поразительно! – мгновение детской шалости заметно расслабляло усталого Мартина (хоть и вряд ли в его детстве присутствовали подобные игрушки). Реакция сержанта поражала и Брэдли, мой друг не умел скрывать эмоции, те вечно выделялись на его лице очень явно. Однако недолго все это было, полминуты спустя Мартин потонул в мутной пучине размышлений, усиленно что-то вспоминая. Тогда он мне рассказал:
- Ах, Эгертон! Всегда так неудобно думать о них, как о людях! Льеж, Брюссель, Намюр…Бельгия- нейтральная страна, а испытала тяжесть нечеловеческой ненависти и непростительной жестокости одна из первых. И мы здесь- они враги. Все очень просто. Только почему-то я вспомнил один случай. Кхм. Очень странным нахожу это. Я его очень хорошо запомнил. В чем-то он показателен. Кхм. Это было днем. Август этого года. Суматошные дни! После битвы при Монсе, вы помните, мы были вынужден отступить, хотя и нанесли немцам значительный урон. Остановились на линии Камбре, Ле-Като, где в том же августе вступили в схватку с противником. Они пытались взять нас в обхват. Благо, недалеко были французы. Так вот, за день до наступления у Ле-Като я с Уайтом, еще не капралом, осматривал местность у района нашего расположения. Не так далеко были вы с Брэдли. Помню, Брэдли приспичило собирать сухую траву для перины своей поношенной подушки. Но перепуганного мальчишку, лежавшего носом в колючей траве, заметил только я. Он был в немецкой форме, но страха не внушал. Совсем еще прыщавый и зеленый. Увидев меня, вскричал что-то на своем и бросился бежать. Я побежал за ним. Догнать его было несложно, тем более, что среагировал Уайт, выстрелив ему в ногу. Первый вопрос, который нас интересовал, был: «как он здесь оказался?» Но он не разговаривал ни на английском, ни на французском, поэтому мы позвали капитана. После двух минут допроса капитан выстрелил ему в голову, передав, что он бесполезен. Мы спросили: «а как же он тут оказался?», на что капитан ответил, что тот выбился из строя и заплутал. Мы также сделали вывод, что немцы совсем недалеко, очевидно. Только вот это нам слабо помогло. На следующий день началось наступление. За секунду до того, как меня укрыл от винтовочных залпов Уайт, я видел, как один из немецких офицеров подскочил к мертвому солдату, он тяжело вздыхал, подавляя слезы. Другой, что был старше по званию за шкирку оттащил солдата от трупа. К моменту, когда мы отступали на Север, я все не мог прогнать из памяти этот момент, все больше дополняя его предположениями и действительным, чего не заметил тогда. Так, к примеру, я забыл вам сказать про обыск, который мы провели с мальчишкой. Помимо оружия, которое мы изъяли, нашли также портсигар, бурдюк и банку консервов. Ничего из этого интересным не было, за исключением портсигара. Где-то у Сен-Кантена я открыл для себя, что под папиросы замаскированы были короткие письма. Не зная немецкий, я пробывал читать адресатов… А потом уже мне стало интересно узнать содержание, я раздобыл небольшой словарь. Я многое узнал о нем, как о человеке… Кто бы мог подумать, что он учился играть на скрипке по воскресеньям со своим отцом, а его мать страдала от жуткой аллергии? По поводу того офицера у Ле-Като, спросите? В портсигаре была небольшая фотокарточка... Подпись сзади: "Дорогой брат, всегда вместе. В твоих глазах я ещё ребенок для взрослых игр, но я хочу быть с тобой рядом." Вот так вот вышло... Говорил, что все просто, а в итоге получается не так. Хм! – сержант закончил, опустив голову к низу. Я посмотрел на небо. Крупные крупицы снега облепляли ресницы. Слипались веки. Я думал теперь над рассказом Мартина, хотя и противился его принимать. Брэдли ерзал, вылупив глаза от восторга. Тишина… Она постепенно гасла под звоном гармоничных голосов, образующих хор…Все сильнее и сильнее! Так, что я перестал слышать собственное дыхание.
- Что за черт? – я вслушался. Пение раздавалось по ту сторону бруствера. Запели немцы. Брэдли встал на ноги, взволнованно подскочив на лестницу. Его лицо побледнело, а глаза заблестели. Он вскричал, что немцы притащили елку.
- Что? – я сомневался, пока сам не взглянул. Как скоро в это утро спускались на землю пушистые снежинки с холодного небосклона, также и по души англичан пришло это необыкновенное явление. Никто из наших не знал рождественских немецких песен, но голоса сладко зазвенели в один, исполняя английский мотив. Я не мог поверить в происходящее! Все было таким легким и романтичным в своем смысле, что больше верилось в слова Чарльза Доусона (я не сторонник действительности существования «пилтдаунского» человека). Убедительнее были даже сказки, придуманные мамой на ночь, которые часто не следовали собственной логике повествования... Я озирался по сторонам, не в силах разжать онемевшую челюсть. Все тело дрожало, а сердце бешено стучало. Ансамбль, что ознаменовал самый чудесный момент, который я когда-либо видел, начал смолкать, а из окопов показалось довольное красноносое лицо немецкого солдата. Он, забравшись выше, на ломаном английском громко воскликнул: "Счастливого рождества, англичане!" В ту же секунду откликнулся Брэдли. Сержант вскочил, отдав мне на руки биплан. Затем... было около 10 часов... Двое немцев перелезли через бруствер. Размахивая руками, они неспешно приближались к нам. Возмущенный капрал схватился за винтовку, но ему возразил сержант: - Стой! У них нет оружия! - все застыли. Минута... Брэдли поднялся наверх, пойдя им на встречу. За ним вышел сержант. Посреди безмолвной снежной пустыни с двух концов фронта сближались четыре фигуры двух враждебных сторон. Ни одного звука. Все словно замерло в ожидании. Потом- снова шумно. Из окопов за Брэдли и Мартином последовали другие. Мертвое молчание, что установилось здесь с конца ноября, исчезло так незаметно и просто, как что-то обычное и запланированное (Ничейная земля оживилась, а траншеи вмиг опустели.). Я коротко взглянул на биплан. Красный покрас, что покрывал его тонким слоем, отражал яркое солнце, белое небо… Я подошёл к лестнице. Один шаг, второй... Я оказался снаружи. Мои мысли меня разрывали на части. Я крепко прижал к туловищу блестящий аэроплан. Тот сразу привлек внимание высокого немца (моего ровесника) с моноклем. Его лицо было настолько белым, что сливалось со снежным покровом. На светлых волосах слабо выделялись небесные крупицы. Он постоянно щурился. Подойдя ко мне ближе, он заговорил (связать слова в предложение на английском было для него достаточно сложно). У него был приятный голос, хоть и немного осипший:
- В-вы… Эгертон, п-прошу про-ощения? – с трудом произнес немец.
Эпизод нашей встречи стал чем-то (возможно) вечным. Я помню его в ярких тонах, с живым звуком, как будто это происходит снова.
Его спокойные голубые глаза не подразумевали ничего плохого, только интерес, но производили такой ужас, что я отводил взгляд. Помню, я быстро ответил, не задумываясь: «Да, Эгертон…» Затем, взглянув на биплан, с дрожью в голосе спросил: «А вы? Может Хофф…м-манн?» Да, это был Хоффманн! Он нахмурил тонкие брови, вновь сузив большие глаза. Офицер смутился моему испугу. Он мне сказал: "М-мне б-было интэрэс-сно, ес-сли вас-с смущ-щает то, was я к вам подойти." Он был прав, но не во всем, а именно-причины того, что меня смущало, были не в масштабах одного человека. Я всегда слишком много думал обо всем, даже о мелочах. А тогда я чувствовал, как задыхаюсь от осмысления тех событий. И все равно (и сейчас) не понимал. Я покачал головой. Я не мог подобрать слов, поэтому не ответил ничего. Немец вынул из кармана старой серой шинели пачку сигарет и предложил мне. Меня привлек приятный запах табака, но я побоялся, поэтому отказался. Мы продолжили разговор. Вернее, начали.
Под яркими лучами солнца, в частицах снега, медленно спускавшихся на землю, блестело небо. Я решил осторожно воспользоваться возможностью удовлетворить свое любопытство. Сначала я спросил: «С аэропланом что-то не так или это шутка? Почему вы мне его оставили? Откуда они у вас?» А он, поправляя монокль, отвечал: «Почему вы реш-шили вернут-ть пер-рвый биплан обр-ратно? Я хотеть проявить себя не хуже. Человеком. Я не мог позволить того, чтобы англичанин произойти немца в вопросах хорошего воспитания. Сами аэр-роплан делать mein приятель, который писать вам первый письм-мо. Его das увлекать. А вот вы?» Я думаю, мы были оба в большом недоумении. Тогда я задал вопрос (я не задумывался о том, что звучал он крайне обидно. Ведь передо мной стояло на тот момент одно из «существ», в которых я пытался понять, чем именно они проявляют в себе нас.): «Что в вас человеческого?» Мой собеседник усмехнулся, прикрывая рот пальцами (руки у него были в черных кожаных перчатках. Эта деталь очень четко врезалась мне в память.): «А в-в в-вас? Извин-ните, но меня о так-ком ещ-ще никто не спрашивать. Лицо, ноги, руки. Вы это иметь в виду?» Я возмутился. Мне показалось, Хоффманн издевался (как и его аэроплан- все было, как злая сатира «павлинов Европы»). Я недовольно произнес, что во многом в нас больше человеческого, чем в немцах. Он невозмутимо меня спрашивал, в чем именно мы человечнее германцев. Признаться честно, я и сам не знал. Ах, да, я приводил в пример Брюссель. Меня поразил его ответ: «Брюссель… Вы хотеть сказать, was у нас быть право выбора? Das война, а мы бороться за ту свобода, за которую нам говорят умирать. А кто виноват? Мы говорить: вы, а вы говорить: мы. Я устал об этом.» Он снял свой серебряный монокль и закрыл глаза. Я успел заметить, как они печально помутнели. Казалось, что они даже приобрели серый оттенок. Хоффманн был расстроен моими утверждениями. Не сильно, но ощущалось. Это заставило меня чувствовать себя немного неловко. От меня он ничего не ожидал, но ожидал я, как он что-нибудь скажет (что-нибудь грубое, что оправдывало бы мои высказывания). Я опустил голову вниз, а потом взглянул на аэроплан. Он все также свежо переливался на свету. Совершенен. Как настоящий. Я тут же вспомнил первый. Не отрывая глаз от биплана, я поинтересовался, чтобы прервать удушливое молчание: "Вспоминаю другой, тот, что получал в ночь на 24, и думаю: вот все же почему такой фюзеляж? Что за история, что так нелепо его разукрасила? Ваш приятель?" Наверное, с этого момента и стоило начать. Мой собеседник чуть заметно расслабился. Хотя он был очень сдержан, но удовольствие, пришедшее ему на ум при упоминании о несуразном фюзеляже, было трудно скрыть. Он не улыбался, но его выдавали большие бездонные глаза. Его ответ звучал следующим образом: «Нелепо? Здес-сь не история его разукрасить, маленький человек- «сама жизнь». Das как напоминание о дочке. Mein приятель не иметь к das отношение. » Было весьма понятно (хотя с уст немца это и звучало непривычно), что именно он имел в виду под «самой жизнью»: я бы тоже говорил так о своем сыне. В его случае - дочь. Это то, что он называл «самой жизнью». Меня заинтересовало: «И как ее зовут?» Он произнес: «Сюз.» Довольно красивое имя. В свою очередь мой собеседник задал встречный вопрос: «А у вас-с есть дети?»
Я отвечал: «Конечно. У меня есть сын. Сэм.» Мой собеседник ухмыльнулся: «Хулиганить, наверное? Все мальч-чики любить das делать.» Мне стало больно… Мой сын давно уже ничего такого не делал. Он прикован к кровати… Ни одного радостного мгновения, одни совесть и сожаление вместе терзали отцовское сердце. Всего одно слово вырвалось из моего горла: «Нет». В тот момент я был благодарен Хоффманну за то, что он ничего на это не ответил. Я вздохнул, потерев влажные веки, а немец уважительно покивал, выражая легкое сочувствие и огромное удивление. Мне стало от этого приятно. Мы продолжили разговор. Наша беседа стала заметно теплее. Я многое о нем узнал, а он обо мне за те следующие часы. Так, мой собеседник оказался увлеченным меценатом, а особое место в его библиотеке занимали методические материалы по медицине, которые он часто пролистывал в вечернее время. Хоффманн выучился на офицера, но с желанием говорил именно об особенностях человеческого тела и действии различных трав. Я в свою очередь посвящал немца в свои увлечения. Читал ему пару стихов, которые писал в ушедшем году. И он и я интересовались обычным, тем, а кто как живет (немец был искренне поражен тем, что тема погоды может занимать столько места в обсуждениях, как у нас. Да, в Англии погода капризная и сырая. Я не замечал, как часто приходится об этом говорить. Сам Хоффманн признавался, что в Германии выделяют подобным вещам куда меньше внимания. Нет времени. Цитирую своего собеседника: «Мы слишком дорожим минутами, ограничивая себя в удовольствиях. Каждый боится не успеть.»). Никто из нас не хотел говорить о войне. Мы будто негласно условились умолчать о том, что забросило нас так далеко от родных нам мест. Но так мне казалось в момент… Избежать этого оказалось слишком сложно. А когда настал час этой больной дискуссии, мы оба потемнели в лицах. Наши рассуждения отражали одно стремление: «поскорее вернуться домой». И его история была не менее достойна, чем моя.
Насколько я понял, он всю жизнь от рождения жил в Веймаре. Его отец был состоятельным предпринимателем, занимавшимся производством разных механизмов, а в свободное время- меценатством (он, видимо, унаследовал от отца любовь к искусству). В молодости он влюбился в Гретту- женщину друга-мецената его отца, ветерана франко-прусской. У них с Греттой закрутился роман. Отец сильно рассердился и отправил его в Берлин обучаться военному делу. В Веймар Хоффманн вернулся спустя 8 лет (повод своего прибытия он не назвал. Я могу только догадываться. Возможно из-за смерти отца, так как больше он не сказал про него ни слова). Тогда он и взял в жены любовь всей своей жизни, которую бросил меценат. Его возлюбленная долго не могла забеременеть, поэтому рождение Сюз стало неожиданным событием. Это было настоящим счастьем для моего собеседника. Он рассказывал об этом с большим наслаждением. Единственное, что мешало ему ощутить вкус семейной жизни- военная служба. Он давно хотел уйти в отставку, но ему вечно что-то мешало. За несколько месяцев до начала конфликта он решил наконец подать в отставку и уехать со своей женой и дочкой из Веймара (причины он не озвучил). Но он не успел. Его отправили на фронт, а жена и ребенок были вынуждены уехать без него.
Так он здесь и оказался и тем закончил свое повествование. Я чувствовал: о чем-то он умолчал. О многом, что действительно его волновало, о чем он не мог мне сказать. И я тоже многого ему не рассказал. Я не стал говорить о главном: о недуге Сэма. К чему ему это знать? Это вполне логично. Когда-нибудь мы расскажем друг другу больше. Тем не менее, он прекрасный собеседник.
Был поздний вечер, когда все начали расходиться по окопам. Мы пожали друг другу руки. Хоффманн подарил мне свой монокль (мне было жутко неловко от того, что я не нашел, что ему подарить взамен). Ничейная земля вновь опустела.
Брэдли был неправ. Я ничего не услышал в эту ночь. Лишь эхо выстрела раздавалось бесконечно долго. Все окончено. Немцы и англичане приспустили знамёна: «Счастливого Рождества!» А потом все стихло.
……………………………………………………….
25 декабря, день, пятница, 1914 год.
Сейчас примерно 2 часа дня. Я проснулся не так давно. Долго не мог уснуть. Почему? Если вчерашний день смог показать жизнь иначе, то сегодня очередные продолжительные минуты бессмысленного ожидания. Ещё с ночи я рассматривал монокль, подаренный немецким офицером в те, безусловно, странные часы моего существования. Тонкое стекло, обрамленное серебряным ободком с длинной цепочкой... Он дорого стоит, но есть ли смысл его продавать? Пожалуй, глупо думать. Навряд ли эти деньги что-то изменят. Разве что я потеряю совесть. Меня оторвал от мыслей Брэдли. Как обычно он был безумно воодушевлен. Между прочих вещей, о которых он говорил без остановки я понял три:
1. Капитан Гибсон вернулся из штаба.
2. Немцы никогда не ели сливочный пудинг
3. Мой друг выпросил у немцев табак, который настойчиво подталкивал меня опробовать.
Я отказался. Меня волновала новость о капитане. Значит ли это то, что есть приказы командования? Брэдли не замолкал. Я его перебил: "А ты не задумывался о том, что нам вновь придется по ним стрелять?" Никогда не видел на его лице столько смущения, как тогда. Нет, он не задумывался, но думал об этом я. Я спросил по поводу вестей из штаба. Я, очевидно, ничего не ждал и надеялся на несколько мгновений затишья, однако мысли о винтовочных обстрелах и трупах бойцов, ранее пожимавших друг другу руки, сводили меня с ума. Только Брэдли ничего о том не знал, поэтому я решил разыскать самого капитана.
Я интересовался у каждого, кого обходил или перешагивал в этой «узкой яме»: где капитан? Пожимая плечами, меня отправляли дальше, пока я не наткнулся на капрала. Его было трудно узнать... Раньше я и не подозревал, что один день способен так сильно изменить человека. Уайт не был похож на себя. Он стал прозрачным- таким бледным, что начал сливаться со снегом. Глаза впали... Взгляд был озабоченный, безумный... Казалось, что лицо сморщилось и иссохло, постарело, а ведь капрал еще совсем молод. Уайт о чем-то думал и то, видимо, пытался отрицать. Я не хотел до него допытываться. Я полагал, что он еще обижен. Но капрал внезапно схватился за рукав моей шинели. По телу пробежали мурашки. Сквозь толстую, грубую ткань я мог ощущать холод, исходящий от кончиков его белых пальцев. Он держал меня крепко и заметно, что боялся отпускать. Капрал просил выслушать его. Отказать я не мог.
Шла минута за минутой. Капрал с трудом складывал слова в предложения. Возможно, это выглядело смешно, но мы сидели очень неудобно (мной излюбленных всеми забытых мешков с брюквой вокруг не было, а дно было ледяным и каким-то зыбким, подо мной скользили доски, а за ними была неглубокая залатанная лунка от подрыва снаряда, потому я лишний раз старался не ерзать), но суть я уловил: Уайт усомнился в том, насколько верным было решение идти добровольцем. Это было неожиданно слышать от убежденного патриота Великой Англии. В его глазах померк весь мир, а по душу пришло то ли сожаление, то ли страх. Он рассказал мне о произошедшем сумбурно. Я сравнил тот день, о котором капрал мне поведал, с «Великой иллюзией» Нормана Эйнджелла: Уайт утверждал о огромном заблуждении «благородного мужчины в фетровой шляпе». В общем, это, как я понимаю, был 1905 год. Капралу недавно исполнилось полные 11 лет. Он и его мачеха, возвращаясь домой, заехали в небольшую коммуну к старому другу семьи миссис Уайт. У того мужчины была дочь, ровесница капрала. Будучи маленьким мальчиком он толком не умел общаться, так что сильно задел девочку неосторожным комплиментом. Выслушав слезливые жалобы дочери, мужчина едва сдержал улыбку, но подыграл ей: насмешливо поругал Уайта, поучив некоторым тонкостям отношения к дамам. Затем, взяв у капрала честное слово "истинного джентльмена", преподнес ему в награду свою шляпу. В то время это произвело на Уайта огромное впечатление. Мальчик провел следующий день в подаренной федоре, в восторге повторяя слова ее обладателя: "Снимаю перед вами шляпу, юный джентльмен!" Капрал сомкнул опухшие веки. Он завершил всю ту историю необычайно непонятным образом, тем самым заставив меня мучиться от многочисленных вопросов, не нашедших должного ответа: " Немец...! Убить его? Он... попросил меня тогда, чтобы я это сделал, когда мы вновь возьмёмся за оружие ... Я помню, как он воскликнул: "Я хочу жить, пока знаю, что есть человек, которому я нужен"..., держа свою прелестную дочь за ее крохотные фарфоровые ручки...! Но ...в прошлом." Он дышал так быстро, что, казалось, задыхался. Я не знал, как ему помочь, он сам не давал мне этого сделать. Момент мы сидели в тишине. Сказочного и непринужденного в ней ничего не было, это было то самое гнетущее могильное молчание. А потом мы разошлись. Я продолжил искать капитана с еще большим беспокойством.
……………………………………………………….
25 декабря, вечер, пятница, 1914 год.
Вердикт касательно моего разговора с Гибсоном уместим в одно выражение, которое на то время, пожалуй, впервые отчасти обрадовало: Без изменений. Но только в минуту я мог почувствовать облегчение, не подозревая о произошедшем…
Я возвращался к Брэдли. Тогда я не придавался мыслям, предпочитая от них отдохнуть. Я чуть расслабился, хотя и совсем ненадолго. В те секунды я был восприимчивее к внешнему миру, старался вдыхать глубже и чаще прохладные волны ветра, прислушивался к его визгам, разносящимся по окопам, ведь здесь мне когда-нибудь придется умереть, как бы не была желанна моя идея о чудесном возвращении к больному сыну. Но я не думал об этом. Я ни о чем не думал. Меня окружали стены траншеи (Слегка присыпанные снегом, они мерцали в вечернем закате звездочками), душил холодный воздух, а я играл роль наблюдателя. Однако одна мысль успела проникнуть ко мне в голову: поговорить с капралом. Думаю, это был не худший замысел, если бы не было поздно...
Мимо меня пробежал рядовой, а за ним неуклюже ели поспевал второй, весь в поту, бледный. Я успел его остановить. "Что происходит?" - в моей голове вновь забегали назойливые мысли. Он в одышке пробормотал: «Там... мёртвый... мертвый капрал, офицер!» На тот момент всякая мысль исчезла, я, будто в состоянии аффекта, просто побежал туда, где мы виделись с капралом, не спрашивая ни имени, ни фамилии. Я почему-то поверил в то, что был это именно он. Там действительно был Уайт. Я не мог доверять тому, что было перед глазами! Я не хотел этого видеть! На дне траншеи, облокотившись головой об деревянную доску задней крутости с широко открытыми глазами, в которых отражались лица ошарашенных солдат, лежало бездыханное тело капрала. Его правый висок блестел свежей кровью. В руках одного из любопытных солдат я заметил автоматический пистолет. Обшарив карманы шинели и свой вещмешок, я понял: пистолет был мой. (Не смотря на то, что меня не признали причастным к смерти Уайта, я чувствовал угрызения совести.) Между двух досок на дне окопа я нашел записку, меня сразу окружили рядовые и офицеры, ошивавшиеся у трупа. Я прочитал в слух: "Дорогая "Эмма" (Лисэль), мы не встретимся в раю." Я отошел. Мной полностью и бесповоротно овладели мысли. Все звуки, запахи и образы в один миг потемнели, пропали. Я снова задумался о том, что самовольно загнал себя в капкан…
……………………………………………………….
2 января, вечер, пятница, 1915 год.
Был ужин. Ничего удивительного нам не подали, но ели мы, впрочем, не скудно. Бывало наедались куда больше, чем дома, и часто. (Многих солдат Китченера и увлекла перспектива сытой жизни, хоть и прифронтовой, но в конечном счете для большинства «отчаянных искателей средств к существованию»: более комфортной и прибыльной, как бы то ужасно не звучало. Подобные рассуждения с недавних пор стали для меня абсолютно безумными, хотя я и был одним из тех.) Сегодня пришла почта. Нам раздали письма. Опять "без изменений". Вновь пустое. - я боялся прочесть сообщение Бетти, на протяжении минуты рассматривая заштампованный, мятый конверт. Однако я взял себя в руки. После смерти капрала я совсем впал в безысходность, бездумно ожидая конца, когда в тот час, как мои пальцы судорожно распечатали конверт, я, взглянув на письмо, в радостном изумлении отметил корявый, небрежный и размашистый почерк Сэма в его завершении. Оно может и ничем по основному содержанию не отличалось от десятка предыдущих, но последние строки меня растрогали до глубины души, заставив сердце биться с большим желанием. Я не мог сдержать слез, когда мой взгляд скользил по последнему предложению с жирной, размазанной точкой: "Папа, я очень давно и сильно скучаю, потому заболел ещё больше." Это звучало нелепо, но не согласиться с этим я не мог. Я должен вернуться домой. Я очень сильно его люблю, до невозможности, до боли я хочу, чтобы он это чувствовал каждую минуту, чтобы не испытывал в том никакого сомнения. Никогда.
……………………………………………………….
«26-ое апреля, 1915 год
В районе города Веймар
Дорогой Виланд, представить трудно, в какую ночь я спала спокойно. То Сюз пожалуется на бессонницу, то я почему-то испытываю тревогу. Схожу с ума- не нахожу себе место. Без Вас ночи особенно наводят какой-то необъяснимый страх. Приходится пить успокоительные, от которых я ощущаю себя, как до встречи с Вами- черство и бессильно. Не буду об этом. По крайней мере, хочу Вас обрадовать тем, что здесь мне намного лучше, чем в Веймаре (о чем я вам уже писала, но желала повторить снова), если не брать во внимание мои чувства. Сюз сейчас играется в саду. Никак не могла ее угомонить этим утром. Каждый день задает одни и те же вопросы: "Папа вернется? Что такое война? Это больно?" Кое-как нахожу ответы. Всего ей знать не нужно. Наш малыш сегодня заулыбался, Виланд. Ему всего два месяца, но Сюз уже делится с ним игрушками. Забавно, она стала так часто прижиматься к кроватке братика и шептаться с ним, спрашивать о том, почему он улыбается и нравится ли ему варенный картофель (Вы знаете, Сюз терпеть не может картофель). Вам бы только увидеть…
Вчера заходила фрау Циммерман- сестра Альбрехта, о котором Вы мне писали 8 месяцев назад, насколько я помню: «В свои 24 года метит получить второй железный крест.» Брат ей прислал письмо, в котором говорил о наступлении в районе Ипра. Вы сумели прорваться в Ипр? Значит, что война закончится скорее, чем если бы вы сидели на одной позиции, Виланд? Только прошу Вас, ответьте, как сможете.
Ваша Гретта.»
«3 мая, 1915 год
В районе города Ипр
Дорогая Гретта, меня огорчает, что ты так себя мучаешь с тех пор, как я уехал на фронт. Твое самочувствие сильно меня волнует. Пожалуйста, не занимайся самолечением. Ты очевидно переусердствовала с успокоительными. Перед тобой с Сюз и Мертеном стоит серьезная, необходимая задача- радоваться жизни, пока это представляется возможным. Для меня это первостепенно. Врать или скрывать от тебя я ничего не намерен. Если тебе так будет спокойнее, я сообщу обо всем, как и раньше, честно: наступление провалилось. Мы вернулись на прежние позиции. Войска Антанты быстро заделывают брешь в обороне Ипра. Нам просто не хватило ресурсов, чтобы двигаться дальше. Смысла не было никакого. Никакие жертвы не оправдались даже в миллиметр земли. Более того все это было бессовестным делом. Ещё с марта командование готовилось применять химического оружие. Нам выдали марлевые повязки. Привезли баллоны с хлором. В апреле, в день наступления, на позиции англичан и французов мы выпустили несколько тонн газа, десятки баллонов с хлором. Часть газа занесло обратно. Я не пострадал, но отравились некоторые другие солдаты, в том числе старик Кох, который снял с носа марлевую повязку намеренно (Его дочь- Лисэль, погибла еще несколько месяцев назад при подрыве поезда, ехавшего в Берлин, ты слышала). Однако большие потери понесли войска Антанты. Видела ли ты когда-нибудь то, как умирают от отравления хлором? Я тоже этого раннее не видел. Необычное зрелище, но совершенно отвратительное даже для приспособленных глаз. Смерть, в принципе, некомфортно наблюдать, само собой, если ты нормальный человек. Описывать я это не буду. На позициях противника начался настоящий балаган. Солдаты бросались вон из траншей, падали, задыхаясь от газа, кричали, блевали кровью. Вслед за клубами зеленого дыма пошли мы - пехота в марлевых повязках. Нам дали приказ: обчистить окоп. Что я мог поставить против приказа? Я еще давно разучился ослушиваться приказам, понимая то, что здравый смысл наказуем. Я наблюдал, как на дне траншеи противника задыхались и оплевывались кровью тысячи рядовых, офицеров, капралов, а потом убивал их выстрелом винтовки. Это было непредумышленно. Так я и обнаружил позднее - я выстрелил в того англичанина, которому подарил свой монокль в сочельник 14-ого (я писал о нем). Я выпустил ему две пули в затылок. Он умер сразу. Я оттащил его тело в сторону, чтобы его не растоптали солдаты. Поворачивать его лицом я не стал. Не хотел. Друга никогда не стоит заводить среди англичан, если тебе придется позже в него стрелять… Хотя если бы я не выстрелил, он умирал бы намного мучительнее, ведь он успел надышаться хлором.
Как бы то ни было, не нагружай себя этим.
В мае планируется также вести бои. Вновь будем пытаться прорваться через позиции на пути к городу. Передай Сюз, что папа обязательно приедет, просто нужно ещё подождать. А ты, Гретта, постарайся не думать обо мне целые сутки. Я в порядке. Позаботься о себе, Сюз и Мертене. Целую тебя и детей.
Твой Виланд.»
……………………………………………………….
…
На тот момент был декабрь 1919 года. Англия, Лондон. Морозное, тихое утро того самого дня, когда понятие вражды потерялось в пяти словах: "Живи и давай жить другим". Но только ветераны, сумевшие вернуться с фронта не в гробовых ящиках, а твердо стоя на двух или хотя бы одной ноге, точно знают, какова цена подобной беспечности- огромная настолько, что порой кажется, что те события были сыром в мышеловке.
«Джон Эгертон
(1877–1915)».
"Совсем одинокий, Джон?" - Брэдли стряхнул снег с надгробия, держа в руках бутылку английского виски. Он пришел поздравить своего друга с наступающим рождеством.
Пройденные годы обезобразили бывшего солдата. Нисколько не внешне. Ни разу: ноги, руки, два глаза- все было таким же, только уже у совершенно другого человека: нервного, подозрительного, мнительного и пугливого- «психологического калеки».
Опустившись на корточки, к самой могиле своего приятеля, Брэдли аккуратно засадил бутыль в рыхлую почву. Около минуты от 9 часа он сидел в таком положении.
«Помню, как ты желал вернуться к сыну. Что ж! Ты дома, но какой ценой, Джон? Хм, ты все-таки большой лгун. Лгун!" - Брэдли, припав носом к холодной могиле, не громче ноющего меж каменных плит ветра, прошептал: "Это последняя война. Она точно покончила все." Как ранее писал покойный мистер Эгертон: Брэдли был неправ…
Помимо Брэдли в живых остался сержант Мартин. После войны он ушел в отставку. Капитан Гибсон умер, пытаясь спасти собственных солдат от газа 22 апреля 1915 года. Офицер Хоффманн пропал, так и не побывав на пороге собственного дома. Скорее всего, его тело не нашли.
Война не закончилась. Через 14 лет в Германии к власти пришел Адольф Гитлер. Позднее умерла Сюз, за ней от передозировки снотворным ушла фрау Гретта. Младший сын- Мертен фон Хоффманн с марта 1939 года пошел на службу в СС.
Все, что так свято было обещано не исполнилось никогда...