Козельск - могу болгусун.

Юрий Иванов-Милюхин.

КОЗЕЛЬСК - МОГУ–БОЛГУСУН.

Исторический роман.

Глава первая.

Подходил к концу первый месяц весны 6746 года, воздух успел напитаться водяными и земляными испарениями, исходящими от щедрых снегов и от вершин бугров с проталинами на возвышенностях, прогретых подобревшим солнцем. Он как бы загрузнел, омрачил козельские дали, прозрачные до этого, стал тяжелым, заставляя стариков страдать одышкой. И старики со старухами все больше сидели по истобам, прижимаясь к стенкам печек, топящихся по черному, с продухом – отверстием в крыше или над дверью, для выхода дыма. Но Вятку, мужика за двадцать лет, природное это неудобство не трогало, он легко поднялся по взбегам на городню, одну из деревянных клетей, плотно забитых внутри землей и камнями, из которых состояла крепостная стена вокруг Козельска, и опустился на корточки на верху прясла, просторном участке между вежами – глухими башнями. Эти громоздкие башни в отличие от проездных, или воротных, пробивающих основанием стену до самого низа, строились прямо на пряслах. Задача перед ним стояла важная: закрепить плаху – толстый дубовый брус с прорезью для стрельбы из лука и бросания камней в неприятеля под стеной – внутри заборола с бойницами для стрелков и с крышей над ним в два теса, от дождя и неприятельских навесных стрел. Окинув быстрым взглядом своих двух помощников, раньше его управившихся с обедом и возившихся с этой плахой в тесном забороле, он выдернул из-за пояса чекан, с которым ходил на охоту. Тот имел форму секиры с клювообразным обухом вместо верхней ее острой части, только был меньшего размера и насаженный не на жердину, а на длинную ручку из вяза. Такое топорище сразу не сломается – не березовое, то дерево было годно лишь на приступки к крыльцу да на растопку печки. Вятка глубоко вздохнул, намереваясь присоединиться к молодым мужикам, которые были одеты, как и он, в длиннополые зипуны с меховыми безрукавками под ними, в посконные порты с навернутыми на них полотняными белыми онучами, перевязанными лыковыми бечевками, и в лыковых же лаптях, успевших разноситься за зиму. У всех имелись сапоги, сшитые из выдубленных шкур домашнего скота, но их надевали только в распутицу и по праздникам, а зимой удобнее было носить лапти, теплые из-за онучей и по наледи не скользящие. Мужики затесывали откос в передней стене заборола, чтобы плаха плотно уселась в гнездо. Пальцы Вятки привычно обхватили топорище, а глаз приметил место для затеса торцов бревен с другой стороны от помощников, когда вдруг кто-то сильно толкнул его под правый локоть. Он невольно оглянулся, но сзади никого не оказалось.
- Вота, бесу неймется, - обращаясь к мужикам, воскликнул Вятка недоуменно и в то же время весело. – Тако садануло под локоть, ажник чекан не вышибло.
Помощники обернулись на него, ухмыльнулись в светлые усы и снова взялись обтесывать неровные края заборола, выходившего уступом за стену для лучшего обстрела с него. Они знали своего дружка, который дня не мог прожить без выдумки.
- А ты этому бесу по рогам бы настучал, - откликнулся Бранок через некоторое время. – А то отпустил его без отместки, а он в обрат возвернется.
Его напарник Охрим хохотнул и ловко отколол нужную щепину от дубового комля, выступающего за отведенные пределы и мешающего занять тяжелой плахе свое место. Но ответа от Вятки не последовало, как не послышалось и стука его топора. Оба помощника, подождав еще немного, оглянулись на старшего и разом открыли рты с крепкими зубами за усами с бородами. Вятка стоял посреди боевой площадки, не сводя взгляда с точки за стенами крепости, его вид говорил о том, что случилось что-то из ряда вон выходящее. Мужики сглотнули слюну, они не решались сразу повернуться лицами к синеватым далям, открывавшимся с козельского бугра.
- Вота оно, надвинулось! – наконец подал голос Вятка. – Дождалися и мы этого обстояния…
Мужики упорно не хотели поворачиваться назад, чтобы посмотреть на то, что увидел Вятка, они продолжали пожирать глазами старшего, словно чувствовали, что он углядел то, от чего вряд ли будет спасение. Наконец Бранок продрал голосом горло, враз перехваченное спазмом:
- Что тама, Вятка? – он облизал губы, боясь произнести то, о чем они знали. – Жиздра вспужилась?..
В этот момент в одно из бревен с внешней стороны заборола, рядом с проемом, возле которого стояли мужики, воткнулся наконечник стрелы. Древко ее мелко задрожало, издавая тонкий зуд, от которого плотникам захотелось втянуть голову в плечи. Они с детских лет впитали в себя этот звук, потому что сами были отличными лучниками.
- Тугары!.. – выдохнул Охрим и дернул длинными руками, будто намереваясь схватиться с невидимым противником.
- Они, поганые, - глаза у Вятки недобро сузились, забегали по углам бойницы. – Стрелют как на игрищах, будто страху не имут...
Он наткнулся взглядом на лук и колчан со стрелами, прислоненные к стене. Вместе с мужиками, которые при его словах мигом отшатнулись от проема и схватились за оружие, он присел за выступ, затем пробежался пальцами по поясу с подвешенным к нему засапожным ножом, и потянул к себе лук. Вторая монгольская стрела впилась в бревно с другой стороны проема, она, как и первая, издала осиное зудение глиняной свистулькой, привязанной к ней. Мужики на корточках выглянули из-за углов недоконченной бойницы. На противоположной стороне реки с успевшим просесть по руслу снегом топтались с десяток всадников на низкорослых мохнатых лошаденках с крупными мордами. До них было саженей сто, а то и больше. Зоркие глаза молодых мужчин рассмотрели длиннополые шубы пришельцев, вывернутые мехом наружу, треухие малахаи из собачьей шерсти и большие их головы с широкими темными лицами и узкими глазами. У каждого воина к седлу был приторочен волосяной аркан, саадак для лука и для кожаного колчана со стрелами, воткнутыми в него наконечниками вверх. На поясах у незваных гостей висели кривые мечи в кожанных ножнах с расширением книзу и охотничьи ножи с загнутыми концами. За спинами всадников в такт движению покачивались копья с длинными древками.
- Тугары… морды у них чугунами, что ихние лошадиные, - повторил Охрим с придыханием, в его голосе почудилась боязнь пришельцев.
- Помолчь гамо! – обрвал его Вятка, светлые зрачки у него все больше накалялись от злости, они становились темными. Он добавил, уже как бы про себя. – Смалявые нехристи, огаряне… Дальновато до них.
Бранок, поняв, о чем пожалел его дружок, попытался прояснить ситуацию:
- Луки у них тугие. Сбеги сказывали, что мунгалы гнут их из турьих рогов, а тетиву натягивают из подколенных жил тех диких быков, - он с сомнением поджал губы. – Наши стрелы вряд ли до смалявых достанут.
- А вот мы стрелим, оно и прояснится, - Вятка с каким-то радостным возбуждением взялся насаживать оперенную стрелу на тетиву, тоже сплетенную из жил домашнего скота. Железный наконечник у нее был скошенный, что придавало ему вид маленького скребка для разделки шкур. – Щас, нехристи, мы вас покрестим козельской железой самокованной…
Передовой десяток монгольских воинов продолжал крутиться на другом берегу широкой реки, занесенной напитавшимся водой, просевшим снегом, пришельцы были уверены в том, что находятся на безопасном расстоянии от урусутской крепости и стрелы защитников до них не достанут. Они, видимо, успели узнать все об урусутском вооружении и о боевых его качествах. На стенах самой крепости насторожились только дозорные, не покидавшие веж ни днем, ни ночью, они еще не успели осознать опасности, надвинувшейся на маленький городок, поэтому не спешили подавать сигнала бить во все колокола. Между тем монголы, оскалив рты с крупными желтыми зубами, издавали громкие звуки, похожие на смех, они выкрикивали незнакомые слова и потрясали оружием:
-Урусут, урусут, гыр-гыр!… Алыб барын, урусут!..
Другие воины поднимали лошадей на дыбы и словно заходились в прерывистом кашле:
- Кху, кху, монгол!.. Урррагх!
Вятка насадил стрелу на тетиву и, натянув лук наполовину, прищурил один глаз, выискивая цель. Он ждал, когда кто-нибудь из врагов повернется к крепости спиной, чтобы постараться вонзить железный наконечник под лопатку. Он знал от сбегов – беженцев от орды, искавших спасения в их городке, что Батыевы воины, в отличие от остальных степных разбойников, прикрывают доспехами только грудь, живот и бока, но спина у них остается прикрытой лишь несколькими лоскутами кожи. Делать так монголов и кипчаков, пришедших с ними, принуждали военачальники для того, чтобы они не убегали от противника. У них считалось со времен Темучина, главного хана, прописавшего для орды в «Ясе» все законы, что тот из воинов, который показал врагу спину, достоин смерти, они поэтому не щадили себя, тем более, другие народы, пошедшие с ними в поход. Вятка это знал и не спешил отпускать тетиву. На охоте у него получалось не промахнуться по дичи даже в лесу, среди стволов и веток, на расстоянии едва ли меньшем, чем сейчас. Лук у него тоже был добрым, он выменял его у заезжего восточного купца на несколько шкурок чернобурых лисиц. Он был собран из двух рогов какого-то степного животного и частенько вызывал завистливые взгляды других ратников, хотя редкостью этот лук среди козличей не считался. Купцы могли исполнить любое желание горожан, был бы спрос на товары и ценные шкурки для обмена. Наконец один из всадников, истоптавших копытами коней девственный снег на другом берегу русской реки, отъехал от своих и будто примерз к месту, подавая рукой сигналы в сторону леса, чернеющего вдали сплошной стеной. Вятка внутренне напрягся, затем плавно приподнял лук, примеряя на глаз траекторию полета стрелы и, натянув так-же плавно тетиву до отдачи, разогнул пальцы. Стрела шумнула оперением и унеслась в заснеженную даль, она угодила точно в спину монгольскому воину, было видно, как откинулся тот назад, доставая затылком до крупа лошади. Другие ордынские всадники подскочили к нему и закружились в бесовской круговерти, не переставая кричать что-то по своему. Они схватили его за плечи и опрокинули на холку лошади, кто-то подергал стрелу из раны и с визгом отвернул коня от раненого - в его руках остался лишь длинный конец стрелы с оперением, но без наконечника.
- Ух ты, как угораздило! – радостно вскинулся Вятка. – Надо Калеме-кузнецу наказать, чтобы он срезней с зарубинами наковал поболе, тогда их силком из тела не выдерешь.
Его помощники переглянулись, на бородатых лицах отражался испуг одновременно с восторгом от того, что враг оказался не бессмертным, как его расписывали, а тоже уязвимым. Охрим сдвинул со лба меховую шапку и помял бородатый подбородок:
- Вятка, а ты не поспешил с самострелом-то? – спросил он с сомнением в голосе. – Индо запамятовал, что сказывал наш воевода?
- А что он сказывал? – отозвался стрелок, не отрывая взгляда от вражеских всадников.
- Что Батыга не пройдет мимо нашего Козельска без осады, ему надо отомстить за послов числом с десяток, которых порубил наш удельный князь Мстислав Святославич пятнадцать весей назад на Калке-реке. За что сам и поплатился.
- Сплясали поганые на наших двенадцати князьях. Накидали на них горбылей и пошли в пляс на кривых ногах, пока они кровушкой не изошли, - напомнил Бранок ратникам о том событии, о котором знали козляне от мала до велика. Он тоже начал сомневаться в поступке Вятки. Добавил. – Заезжие дреговичи сказывали, что тот пир на крови устроил Себядяй, а случилось это у киевского Заруба, что стоит подле брода через Днепр.
- Ужель наш князь рубил ордынцев один! – вскинулся Вятка возмущенно. – А если и так, то не они должны нам мстить, а мы пустить тугарам и мунгалам юшку. Мы на них войной не ходили, они пошли на Русь многими ордами.
Бранок взбодрился, он тут-же схватился, пока Охрим разгонял сомнения в голове, за рукоятку длинного меча с круглым железным яблоком на конце для противовеса клинку.
- Истинное твое слово, - воскликнул он. – Мунгалы в те поры нас не пощадили, а иссекли всех русских ратников как ржаной колос серпом. А наши полки всего-то хотели помочь союзникам-куманам отогнать ордынцев от границ с ихним Диким полем.
- Русичей тогда было вместе с половцами в четыре раза поболе чагонизовых орд, и если бы степняки не повернули при виде ордынцев обратно, и не смяли наши полки, то неизвестно, кто бы праздновал ту победу,- встряхнулся и Охрим. - Нам, выходит, тоже пришла пора показать себя в ратном деле, потому как правда на нашей стороне, иначе мунгалы от нас за просто так не отстанут. - Он дотянулся до лука и ловко наложил стрелу на тетиву. – А нук-от и я ручной самострел примеряю, пока нехристи в себя не пришли.
Охрим деловито настроил лук, долго шарил взглядом по спинам вертлявых ордынцев, пока не прилип зрачком к одной из них, самой широкой. Но даже такая цель показалась недосягаемой, потому что на таком расстоянии стрела впилась бы в шубу уже на излете. А надо было бить наверняка, чтобы неприятель понял, что здесь встретят его не хлебом с медами и другими подарками, как встречали в иных краях, а летучей стрелой, быстрым копьем и острым мечом. Он чуть приподнял наконечник, служивший ему прицелом, с расчетом на потерю стрелой высоты на второй половине пути и, не отпустил тетиву сразу, а выдавил от себя левой рукой середину гнутого из корневища лука. И только потом разжал пальцы. Это был мунгальский прием, которому старшины учили княжеских дружинников и ратников из молодых козельских мужиков с той поры, как орда пошла на Русь. Каждый сбег из малых и больших городов и весей, разоренных степным воинством, ненасытным как прузи – саранча, стремился выложить соплеменникам все, что успел узнать о силе, военных навыках и привычках узкоглазых врагов, не знавших пощады. Стрела вспорхнула с крученой жилы и унеслась за реку, и тут-же над головами Вятки с Охримом резво хлопнула тетива от лука Бранка, не захотевшего оставаться в стороне. Лук у него был согнут из молодой ольхи, тетиву же он вытянул из подколенной жилы матерого лося, за которым гонялся по лесам несколько дней. Все трое как по команде подались вперед, напрягая зрение. За рекой ордынцы возились со своим товарищем, стараясь положить его поперек седла, они словно забыли об опасности, уже показавшей им свое жало. Наверное, тот воин был начальником, слово которого было законом и в руках которого были их жизни, поэтому они показывали перед ним и друг перед другом свою прыть, но бестолковая возня стоила им новых нериятностей. Ордынец с широкой спиной скособочил вдруг голову и попытался достать стрелу, впившуюся в шею, рукой с висящей на ней плетью, через мгновение под вторым воином упал как подкошенный конь. Остальные мунгалы завизжали и бросились врассыпную, но тут-же опомнились, словно кто-то могущественный одернул их железным словом. Они взялись носиться по берегу, посылая стрелы на полном скаку в то место, откуда атаковал неприятель, не решаясь пересечь реку и за нею глубокий ров, засыпанные снегом. Солнце наконец-то пробило толщу тумана, укрывавшую равнину, отчего невозможно было угадать полет стрел, потому что они сливались с заискрившимся снегом. Ратники едва успели спрятать головы за бревнами заборола, как рой их с красным оперением впорхнул в проем и кучно вошел в заднюю стену. За ним последовала новая атака, еще и еще.
- Ладные у нас луки, - довольно ухмыльнулся Вятка под змеиное сипение ордынских стрел. – А и срезни Калема-кузнец наковал хрушкие.
- А ни то! – осклабился и Охрим, сомневавшийся до последнего в нужности затеи. – Ихний доспех-то оказался худой, и щиты, что у мунгал сбоку, из ивы плетеные.
Бранок лишь молча принялся осматривать свой лук, он был недоволен тем, что его стрела поразила только ордынского коня, лохматого как бродячая козельская собака.
Скоро мунгальские наконечники гарпунного вида взялись расщеплять надвое тростниковые древки своих же стрел, впившиеся в бревна раньше, стена, противоположная проему, оказалась густо утыканной ими. Вятка, прильнувший спиной к углу, задумчиво почмокал губами, длинноватое его лицо, обросшее соломенной бородой, мрачнело все больше.
- Так-от я глаголю, стрел у нас, знамо дело, прибавилось. Но ежели у маленького отряда мунгал имеется столько хрушких луков, нужно немедля бежать к воеводе и молвить ему, что пора поливать водой соломенные и щеповые крыши наших истоб, и мазать их грязью, - он с силой втянул в себя воздух. - Индо они займутся от огня в один момент, ежели нехристи обмотают древки горящей паклей и станут посылать стрелы так же, как нонче, и от нашего города останутся только тлеющие угли.
Охрим, свернувшийся клубком под проемом, сипло прокашлялся:
- Вряд ли крыши возьмутся полымем, нонче вся солома на них во льдах, а когда совсем потеплеет, лед-от потечет и промочет ее наскрозь.
- А ежели горящая стрела пробьет крышу-то и застрянет под застрехами, тогда как? – подал голос Бранок. И сам же ответил. – Тогда вся хата займется полымем изнутри.
Вятка помолчал, прислушиваясь к посвисту стрел вверху и сбоку от головы, потом сказал:
- Надо покрыть крыши сырыми досками и грязными шкурами. Нонче этой воды и грязи – не жалей, благо, на дворе самая-та распутица.
Помощники не ответили, было видно, что они согласились с его доводами и теперь мысли перекинулись с мирских дел на военные приготовления. Обстрел прекратился так-же неожиданно, как начался, вдали растаяли громкое фырканье и топот копыт мунгальских коней с визгливыми восклицаниями необычных всадников. Вятка хотел было расслабиться, он намеревался обратиться к друзьям с каким-то вопросом, но тут-же снова чутко навострил уши. Услышал вдруг какой-то непрерывный шорох, будто в летнюю пору приближался по крышам истоб и по кронам деревьев крупный дождь. Он все усиливался, нагнетая смутное беспокойство, словно переходил в сплошной ливень с градом, обещающий залить водой округу и побить рыбьи пузыри на окнах. Бранок переглянулся с Охримом, оба снова взялись за луки, между указательным и средним пальцами скользнули длинные тростинки стрел, они замерли нижними концами на тетивах. Вятка сделал рукой упреждающее движение, рывком поднялся на ноги и осторожно выглянул наружу. То, что он увидел, заставило невольно отшатнуться назад. От далекого леса по равнине накатывались к козельской крепости волны воинов в островерхих малахаях и длиннополых шубах с пиками и круглыми кожаными или плетеными из ивы щитами с левой стороны, сидящих на небольших как у мунгальских разведчиков лохматых конях. Первые ряды подошли так близко, что можно было разглядеть кривые сабли на широких пестрых поясах, похожих на восточные крученые кушаки заморских купцов, вместе с кругами волосяных арканов. Еще выделялись чехлы-саадаки для луков с колчанами, полными стрел с черными наконечниками, притороченные позади деревянных седел с высокими луками, отполированными до блеска. Кто-то из воинов был в цветных сапогах, кто-то в огромных плетеных бахилах с белыми урусутскими онучами поверх полосатых портов. Над головами колыхалось белое пятиугольное полотнище знамени, закрепленное на копье с конскими хвостами, свисающими с него, с вышитым на нем шелковыми нитками степным кречетом с вороном в когтях и несколькими широкими лентами. Множество пик, дротиков и сулиц за спинами воинов, сверкающих наконечниками, ритмично качались из стороны в сторону. Всадники и кони поблескивали зубами, словно заранее копили в себе клубки ярости, нужной им при штурме крепости. А может, это чувство было в них от рождения и никогда их не покидало.
Разномастая орда, ведомая невидимыми военачальниками, неспешно придвигалась к городским стенам, уверенная в своей силе и непобедимости. Бранок с Охримом не утерпели и тоже пристроились рядом со старшим, лица их начали вытягиваться а глаза выпучиваться, казалось, что этому действию не будет конца до тех пор, пока подбородки мужиков не упрутся в кадыки. Так оно и случилось, только тогда складки на щеках стали принимать суровые очертания, а мужики на глазах превращаться в мужественных ратников. В этот момент на центральной козельской площади ударили в вечевой колокол, подвешенный к коренной балке звонницы церкви Спаса-на-Яру с голубыми куполами, ему ответил колокольный перезвон церкви Параскевы Пятницы на Завершье. Скоро колокола церквей на Подоле, на Нижнем Лугу, а потом во всей крепости, залились тревожной трелью и отозвались рассерженными басами. Заполошный медный бой заполнил округу, заставив русских людей замереть на месте и осенить себя крестным знамением, а воинов орды осклабиться в довольном оскале. Они были рады нескончаемому гулу, предвещавшему разбой, насилие и грабеж в новом урусутском городе, падущим на колени перед силой и величием, с добром в деревянных сундуках и женщинами с белыми телами.
Вот только запах от женщин, как от всех урусутов, шел не степной, настоянный на зловонии немытых с рождения тел, кожаных седел, сопревших под задницами, с прокисшей одеждой, от кровавой, как у степного курганника еды кочевника, а свежий, как от снега, смешанный с березовым ароматом. Таким запах был оттого, что урусуты через каждые шесть дней ходили в бани, наполненные горячим и душным паром, настолько плотным и обжигающим, что от него можно было умереть прямо в этой бане с камнями, раскаленными докрасна, которые они поливали ледяной водой. Они говорили, что пар выгоняет болезни, убивает насекомых и костей будто бы не ломит, и что от него прибавляется здоровье. Но все получалось наоборот, пар вышибал из воинов орды дух, обжигал внутренности и выворачивал кости из суставов. Эта урусутская баня противоречила одному из главных законов степи, который гласил: если омоешь тело в воде, то смоешь с себя свое счастье. От незнакомого запаха у степняков кружилась голова и хотелось побыстрее разбавить его запахом крови беспомощной жертвы. Для этого имелось все, начиная от сабель и ножей, кончая крючьями на концах веревочных лестниц и волосяных арканов, которыми удобно было хвататься за деревянные зубцы крепостных стен, за дубовые части осадных машин, чтобы подтащить их к воротам, а заодно, когда нукеры проникали на городские улицы, протыкать кожу на животах защитников и цеплять их за ребра.
За спинами козельских аргунов-плотников послышалось сплошное вжиканье, это по взбегам спешили на навершие стены ратники и дружинники, кто в сапогах, кто в лаптях, перебрасывая луки из-за спины в левую руку, нашаривая правой рукой стрелы в сумицах, плетеных из лыка. Вятка бросил невольный взгляд по направлению к проездной башне, перед которой всегда находился неширокий подъемный мост через Жиздру. Его не убирали даже зимой, превращая в продолжение дороги, с которой можно было свернуть на Серёнск, маленький городок, своего рода кладовую крепости со скринами и порубями, до верху забитыми припасами и зерном в рогожах. По этому мосту посадские возили горожанам продукты своего производства, включая, кроме овощей, фруктов, мяса и зерна, шерстяные домотканые изделия, а так-же глиняную посуду, плетеные корзины и другие поделки из дерева и железа. Вторая воротная башня находилась на другом конце города, ее ворота открывались на южную напольную сторону, впуская поезда с заграничными товарами и защищая жителей крепкими дубовыми плахами от степняков, частых «гостей» в этих местах. Ту башню козельский воевода давно приказал укрепить новыми городнями, углубить перед ней ров и нарастить старый вал землей из этого рва. Кроме всего, сам вал был покрыт глиной, выходящей в этих местах на поверхность, ее обожгли кострами, разведенными на дне рва, отчего она стала гладкой и заблестела будто глазурью. Вдобавок, когда нагрянули морозы, глину полили водой, что превратило вал в ледяное неприступное препятствие для пеших и конных врагов. Таким же образом обустроили вал с северо-востока городка и с юго-запада. Кроме всего был спешно прорыт канал между Жиздрой и притоком Другусной с плотиной в устье последней, чтобы в случае осады ее можно было разобрать и пустить воду в ров, потопив в нем осаждающих. Сам городок Козельск, центр удельного княжества, был, помимо рукотворных сооружений, окружен четырьмя реками: Жиздрой, Другусной, Клютомой и Березовкой, он представлял неприступную крепость, защищенную с трех сторон самой природой. Без защиты оставалась лишь южная сторона, напольная, которую горожане постарались укрепить со всем усердием. Но с северной стороны ворогов никто не ждал, стена тут была неприступна из-за широкой реки перед ней, высокого и отвесного левого берега, на котором высились крепостные стены, и заболоченной низины с заливными лугами с правого берега, старицы и озерки на которых промерзали до дна лишь в зимнюю стужу. Козличи редко привечали с этой стороны стрелой незваных гостей, там находились сплошь города русичей, раздираемые внутренними распрями. Но в этот раз Батыга пришел не из южных бескрайних степей, а с севера, от Новгорода, который не решился брать из-за того, что любимая шаманка Керинкей-Задан, одетая в рваную шубу, с грязным бубном в заскорузлых руках с крючковатыми ногтями, увешанная с ног до темени птичьими головами, костями мелких животных с их черепами и множеством лент, утратившим цвета из-за грязи, покрывавшей толстым слоем и саму колдунью, утонула в болотах, не успев поведать джихангиру, что сказали желтые степные духи онгоны, приносящие ей вести с семидесяти сторон света. А всего тех сторон насчитывалось семьдесят семь.
Вятка пошарил глазами вокруг главной башни и сердце зачастило ударами, ему показалось, что бревна, из которых был собран мост, не успели убрать. Хотя об эту пору он был бесполезным что для осаждающих, что для осажденных, была все же надежда, что осада продлится долго и Жиздра успеет освободиться от льда, став для степных орд непреодолимым препятствием. Но потом он шумно перевел дыхание, вспомнив, что переправу разобрали еще седмицу назад, а на снегу, укрывающем реку, чернеют следы от нее и полозьев дровен с пожитками посадских, решивших переждать смуту за городскими стенами. Теперь к этому месту бежало десятка два мужиков, женщин и детей, не успевших по каким-то причинам укрыться в крепости раньше, несмотря на то, что козельский воевода давал распоряжение: сжечь дотла весь посад на случай прихода орды в их места, для лучшего обзора дружинниками поля боя и для того, чтобы мунгалы не смогли укрываться в избах и отдыхать в них. Посад успели сжечь, но видно не все выгорело дотла, если остались люди, которые спешили сейчас к воротам. Да кто бы открыл их несчастным, когда враг одним копытом уже утвердился под стенами, разве что ратники сбросят вниз пеньковые веревки и подтянут людей наверх.
Но и этому не суждено было сбыться. Не успели посадские перебежать по снегу Жиздру, как от ордынских полчищ отделился отряд нукеров. Они сноровисто вскинули луки и расстреляли, не сбавляя бега коней, беженцев от мала до велика. Крепостная стена, успевшая принять в вежи, на прясла и в заборола дружинников с ратниками, ахнула от невиданного изуверства, на ордынцев посыпалась туча стрел и вертких сулиц. Загудели в полете болты, похожие на толстые копья, пущенные из арбалетов, привезенных ванзейскими купцами в обмен на козельские товары. Но лишь единицы из всего оружия смогли зацепить мунгалов наконечниками, не нанеся большого вреда. И все-же в плотных рядах началось волнение, когда один из ордынцев, проткнутый болтом насквозь, вдруг вырвался на коне вперед и принялся носиться вдоль рядов войска, мотаясь в седле из стороны в сторону тряпичным пугалом. Кто-то из мунгал попытался схватить коня под уздцы, кто-то рванул на себя болт за древко, но это делу не помогло. Видимо, не только всадник, но и конь был поражен стрелой из лука в больное место, не давая возможности справиться с охватившей его паникой. Русские ратники, глядевшие из-за углов заборол, видели, как ордынец в лисьем малахае, одетый в кожаную бронь с металлическими бляхами, нашитыми на нее, резко взмахнул рукой и сразу несколько стрел впились в шею и в глаза животного, заставив его упасть на колени, а потом повалиться на бок. На всадника и на коня набросили арканы и уволокли в глубь войска. Тот-же ордынец выхватил саблю и выбросил руку вперед, из-за его спины сорвался десяток воинов, натягивая на скаку луки. Они кинулись с едва приметного берега на речной простор и сразу провалились в рыхлый снег по лошадиные шеи. Кони завизжали и забили копытами, пытаясь выбраться из плена, но попытка ни к чему не привела, а только затянула всадников в снег еще глубже. Видимо вода, скопившаяся под ним, успела пролизать слой льда, укрывавший реку, копыта скакунов скользили по нему, не в силах найти твердую опору.
- Добрая примета, - воскликнул кто-то из дружинников под радостное галдение мужиков. – Мунгалы обломают лошадиные зубы об стены нашей крепости.
- А ни то! – дружно поддержали его. - Слава Перуну, и Велесу слава…
- И богу Яриле слава, что размягчил под погаными снежную твердь.
- А мы тожеть не замаемся, на то мы тут приставлены…
Между тем ордынцы, попавшие в снежный плен на Жиздре, выбрались на берег с помощью волосяных арканов соплеменников и попытались снова занять места в плотных рядах. Но сделать этого им не удалось, навстречу выехали нукеры в добротных шубах и в островерхих меховых колпаках с отворотами, они окружили незадачливых зачинщиков атаки, разоружили их, а командиру смахнули саблей голову на виду у всех. Потом провинившихся под одобрительный гул войска и хриплый рев рожков прогнали между рядами воинов, и они растворились в их среде.
- Вота они как своих-то! – ахнул кто-то из защитников. – Чего же от поганых ждать нам?
- А нечего ждать от них пощады. Вятка с мужиками показали, как надо с ними обходиться, - громко откликнулся его сосед. – И я мыслю, что войну с Батыгой надо вести не на живот, а на судьбину.
Вятка отвернулся от проема в забороле и поставил лук нижним концом на деревянный пол, он понял, что после случая с мунгалами, попавшими в снежный плен, ждать атаки на крепостные стены пока не придется. Затем повернулся к ратникам:
- Мунгальские старшины поступили правильно, - сказал он так, чтобы его услышали стоящие на стене. – Ежели б за тем десятком бросились остальные десятки и сотни, то сколько воев погибло бы и в мокрых снегах, и от наших стрел.
На прясле на некоторое время установилась тишина, защитники понимали, что Вятка сказал правильно, но им было жалко, что картины с неприятельской атакой не произошло. Они бы тогда постарались помочь ворогам уменьшить их же численность.
- Если бы они послов заслали заместо десятка воев со стрелами, начавших изгаляться перед нами, тогда воевода затеял бы с ними толковище, - раздумчиво заметил ратник из посадских в самодельном тегиляе, панцире, подбитом пенькой. Он покосился на странное воинство, заполонившее равнину до кромки леса. – У мунгал как, пока по ним не стрелишь, покалякать о животах еще можно, а как стрела с тетивы спорхнула, хоть до них не долетела, а глуздырем уткнулась под копыта коней, а еще не дай Бог кого задела, тогда руби домовины.
- Это еще поглядеть надоть, - расправил крутые плечи Темрюк, княжий дружинник в колонтаре – кольчужном доспехе без рукавов и в шеломе с шишаком и с бармицей сзади –железной сеткой из мелких колец. Широкое его лицо прикрывала личина, повторяющая каждую складку, на ногах были бутурлыки из металлических тонких пластин. Он повернулся к ратнику, говорившему об обычаях орды. – Вота оповести нас, Прокуда, за сколько ден смалявые нехристи овладели вашей Рязанью. А там ратей под десницей князя Романа Ингваревича и воеводы Еремея Глебовича были тьмы. Да рязанцы позвали еще половцев.
- За шесть ден, Темрюк, - отозвался тот, которого окликнули по имени Прокуда, он был в байдане – кольчуге из плоско раскованных колец, с прямым мечом в правой руке и с кистенем в левой. – Тако же и Владимир, стольный град, продержался несколько ден, Георгий Всеволодович, Великий князь Руси, оставил его на сыновей, Всеволода и Мстислава, решив дать бой на реке Сити под Красным Холмом. Зряшно он поступил, и детей сгубил, и сам с войском, которое успел собрать, погиб бесславно.
Чернобородый воин из сбегов в бахтерце без рукавов и с железными пластинами на груди процедил сквозь зубы:
- Зато эти мунгалы, что стоят под козельской стеной, за своего царевича Кюлькана, молодшего сына Чагониза, убитого под Коломной, положили в могилу с ним сорок русских девушек вместе с конем в золотой сбруе и хашарами – пленными без счета. Среди них были мои брат и сестра, - одна его узловатая рука нервно теребила костяную рукоятку засапожного ножа в ножнах, засунутых за кожаный пояс. А шуйца, левая рука, опиралась на огромный ослоп – дубину, обитую железом, с острыми шипами вокруг утолщения внизу. – Они оставили от Коломны одни обугленные головешки.
Дружинники окидывали гневными взглядами ордынскую тьму, покрывшую черным пологом равнину за правым берегом Жиздры, на скулах ходуном ходили тугие желваки. Было видно, что косоглазым воинам, грудившимся тесными рядами в лучах полуденного солнца, не привыкать устраивать кровавые пиры. Так же можно было понять по неподвижным выражениям на широких лицах с раскосыми глазами, что свою жизнь они ценили тоже не высоко.
- Якуна, не один ты страдалец, мы тоже пришли сюда не меды пить, а для мести, - мягко сказал чернобородому воину седой, еще крепкий, старик в справной сброе и с секирой на плече. На поясе у него висел длинный прямой меч в кожаных ножнах, обложенных медными пластинами. – Коломна была не первой и не последней, за ней пали Суздаль, Переяславль, Юрьев, Кашин, Скнятин, Бежецк, Псков, Судиславль – все тут есть остатками своих граждан. Кто один пришел, а кто с семьей добрался околесицей по темным лесам.
Позади ратников объявился Калема-кузнец, поднявшись по взбегам на прясло, перевел дыхание. Он слышал, что сказал старик, вгляделся, моргая сощуренными глазами, в черное болото из малахаев и остроконечных азиатских шапок, и скрипнул крепкими зубами:
- Мунгалы на такое горазды, они только за один месяц опустошили четырнадцать русских городов – Полоцк, Ярославль, Кострому, Галич, Бело-Озеро… Там даже кошек с собаками не осталось, видать, кипчаки сожрали, что за ними увязались. Сказывали, мунгалы тоже ничем не брезгуют, они даже питаются кровью загонных коней, которых ведут за собой на чембурах – третьих поводах. Когда им жрать нечего, надрезают яремную вену и пьют из нее кровь, - он сплюнул в сторону. – Один Торжок продержался две седмицы… И здесь Батыге придется вкусить железа досыта, я успел наделать с помощниками довольно заготовок и для стрел, и для сулиц, и для ганзейских арбалетов-самострелов.
- Здравица тебе, Калема-кузнец, - разом заговорили защитники крепости, стоявщие возле заборола, в котором находились Вятка с ратниками, принявшими бой первыми. – Пусть не устанут твои десница с шуйцей ковать мечи и ножи, и пусть у тебя не кончается железо.
Между тем, ордынцы за крепостной стеной продолжали жить своей жизнью. На невысоком холме слева ближе к западной стене, объявилась свита из мунгалов в добротных шубах и круглых шапках, обшитых собольими шкурами, из нее выехал на длинноногом жеребце всадник в медвежьей шубе и в круглом блестящем шлеме с шишаком и белым пером цапли над ним, застыл истуканом на верху. Подле стремени вертелось какое-то существо, похожее на побитую собаку, наряженную в лохмотьях от восточных одежд. Оно то било палкой в круглый бубен, то крутилось юлой на месте, будто рассеивая что-то вокруг себя, а то вдруг падало на спину и дрыгало ногами, взбивая мокрый снег маленькими горками. Наконец странное существо надолго приникло к зеленому сапогу важного мунгальского сановника, который даже не шелохнулся, а лишь чуть наклонил голову вниз. Выслушав шамана, знатный всадник вздернул подбородок и поднял вверх руку с плетью, существо крутнулось вочком еще раз, и испарилось между ногами коней свиты. От холма донесся ритмичный барабанный бой, захрипел рожок, заревели натужно длинные трубы. Трубачи находились за спиной господина, ближе к подножию холма. Защитники крепости увидели, как подобралось огромное войско, разделившись на десятки и сотни во главе с начальниками. Часть ордынцев, стоявших позади, повернула коней и стала быстро удаляться туда, откуда пришла, оставшаяся меньшая часть разделилась на несколько отрядов по пять всадников в ряд и тоже повернула назад, уходя от стен городка. Нехристи оставляли после себя загаженный снег и тяжелый дух, приносимый на стены крепости порывами весеннего ветра.
- Уходят, смалявые огаряне? – Охрим выпучил глаза и уставился на Вятку. Тот не выпускал из рук тетиву лука со стрелой, приставленной к ней. Бранок тоже повернулся к старшему десятка ратников, собравшихся за их спинами, но промолчал. Охрим добавил. – А может, они решили нас выманить, так этот прием нам известный.
Вятка обвел потяжелевшим взглядом подчиненных и приказал незнакомым хриплым голосом:
- К бою, козличи, кончилась наша мирная трапеза, - он дернул правым плечом. - Теперь нам предстоит питаться кровавой пищей до тех пор, пока десница будет держать меч.
Ратники поначалу застыли на месте, не понимая, отчего старший отдал такой приказ, когда вороги собрались уходить от городка. Потом как по команде зашевелились, занимая каждый свое место, заранее указанное им на стене.
- Стрелы сберегать, зазря их в мунгалов не пускать, - Вятка подхватил с другими ратниками плаху, лежащую под ногами, и ловко вогнал в гнездо. Смахнул за спину прядь длинных волос, выбившихся из-под подшлемника с длинными ушами. Шлем, как и броню, он оставил дома, как и двое помощников. – До леса нам теперь не добраться, и в броню облачиться не успели…
- Вятка, вот твоя броня, - звонко крикнула девушка в фофудье – теплой одежде и в цветастом платке, из-под которого на спину сбегала соломенная коса с косником – треугольным украшением на конце ленты, вплетенной в нее. В руках она держала кожаный доспех, покрытый металлическими пластинами.
- Вота, Агафьюшка! – завидев сестру, оторопел ратник от неожиданности. – Откуда ты взялась?
- А как только ударили в набат-то, так мы все побежали сюда, - объяснила Агафья, отдавая бронь брату.
Вятка оглянулся вокруг и только теперь увидел, что по полатям – проходу с внутренней стороны крепостной стены – бегают девки и бабы с недорослями и стариками, каждый из добровольных помощников был не с пустыми руками. Скоро на пряслах выросли горки из камней и бревен, а возле лучников появились берестяные туески, плотно забитые стрелами с калеными наконечниками, припасенными по приказу того же воеводы задолго до прихода орды в эти места. Туески и мелкие камни подносили женщины с молодыми девками, прибежавшие под стены с первыми тревожными звуками козельских колоколов, они же разожгли костры под большими котлами с черной смолой, называемой варом, и готовились разлить кипящее варево по глиняным горшкам с широкими горлами, обмотанным тряпками. Отроки от двенадцати до шестнадцати лет скакали по взбегам, помогая мамкам, отцам и братьям кто чем мог. Крепостная стена вокруг городка на всем протяжении пришла в движение, и не было на ней ни одного праздного человека. Священники в фелонях – церковной одежде до пят, в камилавках – высоких фиолетовых бархатных головных уборах, а монашествующие в клобуках с тремя черными лентами, ниспадающими на спину, в куколях, остроконечных черных колпаках с нашитыми на них спереди белыми крестами, не уставали махать кадилами, благославляя козличей на ратный подвиг. Некоторые, засучив рукава фелоней, хватались за концы тяжелых бревен и волокли их вместе с ратниками на прясла, поближе к бойницам. Город пришел в движение от Завершья до Подола с Щитной, Мечной и Копейной улицами, до Нижнего Луга с волглыми соломенными крышами на истобах, топящихся по черному, до сбегов из других мест, живших кто в землянках, кто в шалашах. Их было мало - сотни две женщин, детей и стариков, среди которых насчиталось бы несколько десятков мужиков – почти всего населения, оставшегося от разоренных ордынцами русских весей, но все они пришли под стены крепости, помогая защитникам кто чем. Это обстоятельство придавало силы дружинникам с ратниками, несмотря на то, что никто не слыхал еще голоса воеводы, не получил напутствия матери козельского князя Василия Титыча, двенадцатилетнего правопреемника на княжество от Ольговичей, ведущих начало рода от Рюриковичей. Род этих князей происходил не из ярлов из северной варяжской страны Халогаллан, хотя многие славяне считали их таковыми, а из такого же славянского племени, жившего ближе к границам с варягами, что послужило быстрому их внедрению в привычную среду. Не было и самого веча на главной площади, где разрешались городские вопросы – так быстро все случилось.
А на равнине, раскинувшейся за правым берегом Жиздры, окаймленной на горизонте черной полосой леса, разворачивались события, не виданные до сей поры ни одним козлянином. Несколько больших отрядов мунгалов по пять человек в ряд продолжали движение по направлению к лесу, они выдерживали между собой равное расстояние, не приближаясь и не удаляясь друг от друга. Кони перебирали мохнатыми короткими ногами, неся на спинах всадников с такими же короткими и кривыми ногами, воткнутыми носками обувки в стремена, свисавшие чуть ниже середины круглых боков этих лошадок, в большинстве рыжих по масти. Всадники, одетые в длинные шубы, в лохматых малахаях с наушниками, с кучей оружия, навешанного на них со всех сторон, казались по сравнению с конями великанами, оседлавшими маленьких животных. Но так только казалось, потому что не было на свете скотины, выносливее монгольской лошади, даже ослы с ишаками не могли сравниться с ними ни в чем – ни в силе, ни в выносливости, ни в скорости. Эта деталь, необъясниимая на первый взгляд, была одной из разгадок непобедимости монгольского войска, заставившего работать на орду со столицей Каракорум половину подлунного мира. Монголы с другими примкнувшими к ним кочевыми племенами, жили в каменном веке, не имея ничего и не умея тоже ничего, хотя окружены были нациями, цивилизованными по тем временам – с востока китайцами, корейцами, уйгурами-писарями при средневековых дальневосточных дворах, с юга граничили с Тибетом, через него с Индией, с юго-запада со среднеазиатскими халифатами, имевшими письменность с государственностью. Это недоразумение указывало на неоспоримый факт, что человеческий мир имеет общие корни с миром животным, среди которого были свои тигры, львы, трутни с одной стороны, а так-же лошади и коровы с пчелами с другой. Среди людей так-же были воинственные племена и нации нахлебников, не желавшие жить мирно и работать на свое и общее благо, стремящиеся жить за счет других, а так-же народы, толкающие мир разумом и трудом к цивилизации. Пчелок с дойными коровами было больше, нежели пантер и оводов, они были по большому счету беззубыми, чем пользовались слепни и другие кровопийцы из зверей на четырех ногах. Вот почему империя чингизидов, рассадник зла и насилия в течении нескольких веков, раскинулась на востоке от Корейского полуострова с Тихим океаном, омывающим его берега, до южного Русского моря с множеством кочевых народов вокруг него. И курултай во главе с Угедэем, каганом всех монгол, решил расширить границы империи не только на севере, но дойти на западе до последнего моря, за которым не будет уже никого из племени людей, чтобы поработить человечество полностью и доить его веками, утопая в роскоши, добытой кровавыми походами. Такой наказ дал Высший совет монгольской Орды Батыю, внуку Потрясателя Вселенной, назначив его джихангиром – начальником войска, собранного из степных, равнинных, горных и приморских с озерными народов, подмятых великим ханом, имя которого после его смерти нельзя было произносить вслух. Под власть Батыя попали и одиннадцать царевичей-чингизидов, ненавидевших его, мечтающих каждый стать великим каганом Орды.
Но никто из царевичей, как и Батый, не подозревали, что они находятся под пристальным вниманием непобедимого полководца Субудая и, если посмотреть со стороны, могло показаться, что под заботливой как бы его опекой. Славное звание – багатур – дал ему Потрясатель Вселенной. Это было тоже тайным решением курултая, о котором знали немногие, желавшего таким образом убить сразу двух зайцев - не дать царевичам передраться, и выявить среди них единственного, достойного титула кагана всех монгол. Так было прописано в законах «Ясы», составленной Священным Воителем и записанной им с помощью китайских мудрецов на китайской же бумаге, «Ясе», предугадывающей падение преемников в роскошь и разврат, и тем самым частично отрицающей наследственность. Так-же, как никто из высокородных не догадывался, как ненавидит их на самом деле великий полководец с рукой, высохшей как больная лапа у побитой собаки, с одним глазом и с болезнями, разъедающими его. Как хочет он вытолкнуть наверх двоих сыновей, старшего Урянхая и младшего Кадана, чтобы каганом стал кто-то из них, а не зажравшиеся и развязные потомки его лучшего друга и повелителя всех монгол на века, которого он боготворил, Великого хана бескрайней степи и завоеванных им народов. Чего стоил хан Бури, незаконнорожденный от кипчакской женщины сын Мутугена, внук Чагатая, правнук Чингисхана, он день наливался хмельными напитками хорзой или орзой, сброженными из кумыса, потом всю ночь менял наложниц. И так продолжалось изо дня в день. Его отец, хан Мутуген, соединился с женой своего раба, а когда она понесла, монголы отлучили ее от мужа и оберегали до тех пор, пока она не разрешилась мальчиком, которого назвали Бури. После чего женщину вернули мужу. Не зря говорили, что в его жилах течет дикая кровь. Бури был хорошим военачальником, но ему было бесполезно доказывать, что с женщинами нужно быть осторожным, потому что они обладают ключами от войны и мира. И что Великий Воитель, божественный прадед, был изранен кинжалом, оказавшимся в руках дочери кипчакского правителя, одной из наложниц, что ускорило его смерть. Чингизидам было наплевать друг на друга, тем более, на окружающих, стоящих ниже рангами, которых они не считали за людей. И недалекая эта заносчивость принесла, в конце концов, свои плоды.
Отряды дошли скорым шагом почти до черного массива леса, казалось, что они скроются в нем, чтобы не возвращаться больше назад. И вдруг вся масса всадников, как по команде незримого повелителя, повернула назад, ускоряя бег, наращивая из глубин дикий вой и пронзительные крики, переходящие в единый клич монгол:
- Кху! Кху!.. Урррагх, монгол!..
Только теперь козличи осознали; что мунгалам, пришедшим воевать их, нельзя верить не только на слово, но и на действие. Не зря сбеги не уставали повторять, что ордынцы похожи повадками на леших и водяных, завлекающих людей в тенета, откуда возврата не было. Ратники приготовились к отражению атаки, наложив стрелы на тетивы и положив большие камни с бревнами на края проемов и плах в бойницах. Они с нарастающим волнением смотрели, как мчатся по заснеженной равнине отряды степных воинов, похожие на толстых змей, издающих вой, визг и другие звуки, смахивающие на поросячьи, когда тех тащат из клети на разделку. Первые пятерки всадников доскакали почти до реки, казалось, ордынцы решили сходу проскочить по рыхлому снегу, укрывшему речную ширь, до другого берега, чтобы потом подняться так же стремительно на вал перед стеной.
- Неужто они решатся на такое, и тот десяток мунгал их ничему не вразумил? – затаил дыхание Охрим, стоящий плечом к плечу с Вяткой и Бранком.
- Какой десяток!? – отрешенно откликнулся Вятка, не отрывая взгляда от передовых рядов степных воинов, летящих, казалось, по воздуху. И встряхнулся, вспомнив десятского мунгальского войска и его отрубленную голову. – Не ведаю, что они могут сотворить, но теперь знаю, что ордынцы способны на все.
Ратник поправил сброю, принесенную сестрой, затянув ремни на ней покрепче, взвесил в деснице топор, как бы примеряясь к топорищу, и снова со вниманием посмотрел на равнину за Жиздрой. И вдруг увидел то, о чем много раз слышал, но не придавал значения, и от которого едва не лишился теперь жизни. Первые отряды ордынских воинов, состоявшие из двух или трех сотен всадников, круто повернули коней, не доскакав до реки пяток сажен, направив их бег вдоль кромки берега. Мунгалы развернулись боком в высоких седлах, подняли луки и выпустили тучи стрел по направлению к крепостной стене, не замедляя бега скакунов, помчались обратно, уступая место новым рядам лучников с готовыми сорваться с тетив стрелами. Вятка с помощниками едва успел укрыться за бревнами заборола, как по стенам, по навесу, законопатили каленые наконечники, стремящиеся найти лазейку или щель, чтобы протиснуться в нее и поразить защитников смертоносным укусом. Козличи знали, что многие мунгальские стрелы были отравленными, смоченными в змеином яде, и если наконечник оставлял на теле лишь царапину, это уже не спасало человека от смерти. Кто-то вскрикнул на полатях, кто-то громко охнул внизу под стеной, где стояли котлы для разогрева смолы, кого-то злая стрела поразила на улице, прилегающей к внутренней стороне крепости. Это были не первые жертвы козличей от татаро-монгол, пришедших незванными к мирному торговому городку, стоящему на границе с Диким полем и на перекрестке дорог, бегущих через него во все стороны. Первыми пали посадские, которых ордынцы постреляли из луков походя. Но волна ярости защитников города против ворога возросла в этот момент во много раз, каждый из горожан решил для себя, что будет драться, защищая дом и родных, не на живот, а на судьбину. И тот факт, что городское вече не успело состояться из-за спешности событий, развернувшихся под стенами, уже не играл роли.
Вятка сбросил оцепенение и приник к смотровой щели в дубовой плахе, которую он с помощниками сумел установить. Бранко с Охримом и другими ратниками жались по стенам заборола и по углам, укрывая головы щитами, принесенными родственниками. Вся противоположная стена, как и бревна других укрытий, были утыканы неприятельскими стрелами с разноцветным, черным по большей части, оперением. А они все сыпались и сыпались, словно прорвало хляби небесные и на защитников нескончаемым потоком обрушился железный град. Откуда-то снизу снова донесся женский вскрик, не успел он истаять, как повторился опять, теперь уже мужской, на прясле возле глухой вежи. Видимо, кто-то из княжьих отроков, испугавшись смертельного дождя, надумал поискать убежища получше, да не рассчитал с отходом. Вятка крепко сжал кулаки, раньше бы бросился на помощь, теперь же только скрипнул зубами и вжался лбом в сырое бревно с прорезью между ним и другим сверху. Снова тело, как в первый раз, когда увидел надвигавшихся по равнине мунгал, взялся сковывать неприятный холодок оцепенения. Он встряхнул плечами, стянутыми ремнями от сброи, и попытался задавить страх, возникший в глубине груди.
Отряды ордынцев успели образовать на равнине несколько огромных колец на равном расстоянии друг от друга, которые соприкасались одной стороной с берегом Жиздры и равномерно крутились в разных направлениях. Сверху стены было видно, как лучники, приближаясь к береговой кромке, поддергивали правый рукав шубы, заголяя руку до локтя, затем натягивали тетиву со стрелой, зажатых между указательным и средним пальцами правой руки, резким выталкиванием дуги левой ладонью от себя. После чего они отпускали тетиву и стрела летела по кривой, одинаковой почти у всех, в сторону крепости. Воины сразу отъезжали от берега, заворачивая коней на новый круг, и где-то на середине вытаскивали новые стрелы из колчанов, торчавшие из них черными наконечниками, будто кузнечные заготовки в ведре с водой. Тучи их непрерывным потоком стремились через реку, закрывая солнце темной пеленой, казалось, что дьявольскому круговороту не будет конца. Так оно и было на самом деле, не только потому, что в колчан ордынского воина влезало не менее тридцати-сорока стрел, а всех воинов невозможно было сосчитать, но и потому, что от леса готовилась оторваться новая лавина степняков на отдохнувших конях, сытых, жадных до человеческой крови и чужого добра.


Глава вторая.

Татаро-монгольское войско который день находилось в пути в родные степи, нигде не задерживаясь надолго. Редкие урусутские города и поселения, еще не разоренные, не оказывали того яростного сопротивления, которое было вначале, их жители или разбегались по лесам, или отдавали свои жизни на милость победителя, покорно сгибая перед ним спины. Большая часть Руси была покорена за один поход, и орда торопилась покинуть ее земли до весеннего разлива рек и озер, она двигалась по лесным дорогам даже по ночам в свете факелов в руках факелоносцев, смоченных жиром животных, а иногда человеческим жиром, вытопленным из трупов погибших хашаров, держа путь на юго-восток. Там раскинулись бескрайние степи, где было светло даже ночью и где можно было сосчитать каждую звездочку в Повозке Вечности. А здесь небо часто затмевалось низкими тучами, если же их разгонял ветер, звезды казались маленькими и колючими, похожими на крохотные осколки льда, прокалывающими кожу насквозь. Бату-хан мерно покачивался в седле, уставившись в одну точку, это состояние стало для него привычным. Он отдал приказ о повороте всех отрядов назад сразу после того, как в болоте утонула Керинкей-задан, любимая его шаманка, несмотря на то, что до богатого Новгорода, к которому приближались Селигерским путем все три крыла войска, оставалось сто верст. Саин-хан перед тем, как подойти к купеческой вотчине, торгующей товарами со многими странами, и обложить ее со всех сторон по схеме, отработанной на других народах, призвал к себе старую эту колдунью. Она залезла на сухое дерево, чтобы камлания имели больший успех, но толстый сук надломился и она упала вместе с ним в болото, пробив скрюченным телом корку льда на его поверхности. Субудай бросился ее спасать, но его саврасый жеребец угодил в полынью, заполненную вязкой грязью, Непобедимого начало засасывать, как и шаманку, успевшую лишь спеть прощальную песню визгом, похожим на свинячий.
- Тащите коня! - крикнул Субудай тургаудам на берегу, барахтаясь в болотном омуте, затянувшем его уже по горло – Спасите моего коня!..
Несколько волосяных арканов обвились вокруг шеи могучей лошади, несколько крепких нукеров попятили своих коней назад, пытаясь выдернуть из смертельной ловушки любимца главного стратега войска. Но все их потуги оказались тщетными, голова жеребца с тонкими ноздрями, вывороченными от страха, дико всхрапнула и скрылась в черном аду, смачно всхлипнув напоследок. Верещание колдуньи, напротив, оборвалось внезапно, она камнем ушла на дно. Но Субудай-багатура его верные тургауды сумели вытащить на твердый берег, он попытался встать на ноги, весь в ошметьях вонючей грязи, и снова завалился на спину:
- Мой конь.., дорогой мой друг, - цедил он сквозь бледные губы, за которыми виднелись сцепленные десны с парой желтых клыков. – Где я найду теперь такого умного и верного товарища…
После этого случая Бату-хан повернул все войско в родные степи, не сомневаясь в правильности выбранного им решения. Так повелел бог войны Сульдэ, ему помогли в этом лусуты, духи воды, и мангусы – демоны, забравшие эту старую Керинкей-задан, давно ставшую шулмой-ведьмой, в свои чертоги, невидимые для простых смертных. Были еще две причины, по которым джихангир решил не испытывать судьбу, но он не торопился раскрывать их даже Субудай-багатуру, своему учителю, ни на мгновение не терявшему его из поля зрения. Не говорил саин-хан ничего и факиху Хаджи Рахиму, кипчакскому летописцу, качавшемуся в седле позади его свиты, увековечивавшему в книгах каждый шаг монголо-татарского войска в чужеземных странах. Всему было свое время и наступал свой черед. Татаро-монгольское войско, соединившееся было воедино перед очередным броском на богатый урусутский город, вновь разбилось на несколько самостоятельных крыльев, одно из которых по правую руку повел, как в начале похода, Шейбани со своими братьями, он был, как и джихангир, сын Джучи-хана, убитого отравленной стрелой, и внук Потрясателя Вселенной. Там у каждого царевича под их властью находилось по тумену. Второе крыло, бывшее по левую руку, повел Гуюк-хан, заносчивый этот выскочка, сын Угедэя, кагана всех монгол, сидевшего на престоле в Каракоруме, под его командованием был еще и темник Бурундай, успевший прославить себя скромными победами и суматошными действиями на поле боя. Среднее крыло, состоявшее из нескольких туменов по десять тысяч воинов каждый, возглавлял Бату-хан. Субудай-багатур с туменом тургаудов-бешеных на белых конях, из которых он готовил начальников отрядов, был везде. Кроме того, старый полководец владел вместе с джихангиром тайной, не доступной царевичам, она заключалась в том, что существовало еще четвертое крыло численностью в полтора тумена, или пятнадцать тысяч воинов, о котором все знали как о запасном полке, но которое было предназачено для исполнения иной задачи.
Джихангир давно ушел в свои мысли, он не глядел на лесную дорогу, вилявшую среди древесных стволов, не видел квадратных спин тургаудов впереди него, зато чутко прислушивался к неровной поступи коня, спотыкавшегося под ним о навалы бурелома, или приседавшего на ногах, разъезжавшихся по снегу, успевшему пропитаться водой. И хотя до настоящей весны было еще недели две, а по утрам крепкий морозец сковывал оттаявший за день снежный наст, наращивая на нем острые ледяные гребни, женское ее дыхание уже сдувало с бледных лиц монгольских воинов остатки суровой зимы, возвращая им природную степную их смуглость. Саин-хан качался в седле с деревянными высокими спинками, позволявшем ему поворачиваться в любую сторону без особых помех, покрытом арабской попоной, похожей на небольшой плотный ковер с узорчатым золотым рисунком и отороченный по краям шелковой бахромой. Вокруг высились непроходимые леса с единственной дорогой через них, пробитой неизвестно кем, сбоку которой прятались под толстым слоем снега бездонные не замерзающие болота. Под ним шел вороной конь с белыми чулками до коленных чашек и с такой же звездой посреди лба. Он не менял масть коней с тех пор, как стал по воле курултая во главе с каганом Угедэем, верховным правителем монгольской империи, джихангиром всего монголо-татарского войска с примкнувшим к нему неисчислимым количеством кипчаков. Кипчаки населяли земли, завоеванные еще Священным Воителем, составляя основную массу войска и неся на себе в походе главные нагрузки, они представляли собой кочевых киргизов, казахов, таджиков с древними персами и хорезмийцев с каракалпаками и самаркандцами, а еще абескунцев, саксинов, буртасов и куманов. И прочие народы, имя которым была – тьма. Эти люди первыми шли в бой, подгоняемые монголами, их военачальниками, из небольшого племени «монгол», откуда был родом Священный Воитель, дед саин-хана, которых во всем войске набралось бы едва четыре тысячи. Они поднимались по лестницам на крепостные стены, заполняя своими трупами глубокие рвы под ними, первыми врывались в побежденные города и без понуканий делились добычей, попавшей в их руки, подавая пример остальным степнякам. Татар в войске Бату-хана было около тридцати тысяч, они тоже занимали в нем не последние места. По этой причине кипчаки были обыкновенным сырым мясом, насаживаемым неприятелем на стрелы и копья как бараний шашлык на железный прут, поджариваемым кипящей смолой или обдаваемым живым кипятком для того, чтобы оно лучше прожарилось или проварилось. Они набежали в орду перед походом Бату-хана в земли урусутов в надежде на добрую поживу вместе с кавказскими племенами из беднейших в основном слоев населения среднеазиатского и центральноазиатского регионов. То есть, из харакунов, черни, среди которой попадались караиты, самые смелые воины из одноименного племени. Сам Великий Потрясатель Вселенной служил простым работником у хана из их среды, он приказал этих караитов выделить в особые части. И теперь они или показывали пример храбрости воинам из разных племен, первыми бросаясь на неприятельские полки, или вместе с монголами шли позади прочих кипчаков, понукая их на взятие неприступных крепостей остриями своих пик.
Впереди послышался громкий возглас одного из тургаудов – воина передовой сотни, которые часто исполняли роль дневных телохранителей при первых лицах в орде:
- Байза!
Это означало внимание. Саин-хан натянул повод, поморгал веками, сгоняя с глаз пелену задумчивости, и зорко всмотрелся между спинами воинов и лошадиными крупами, загородившими обзор дороги. К нему неторопливо подъехал Субудай-багатур на саврасом жеребце, он ездил за внуком своего господина, ушедшего в мир иной, как нитка за иголкой, точно так-же, как держался за господином много лет назад. Звание багатур дал ему еще Великий Потрясатель Вселенной, у которого Субудай служил правой рукой, масть коней он тоже не менял, предпочитая придерживаться, как и саин-хан, одной, выбранной раз и навсегда. Только внук Священного Воителя выбрал для себя вороную масть с белыми отметинами, а Непобедимый саврасую, любимую масть бывшего господина. Такое правило было у их Учителя при его жизни, и они переняли его без раздумий. Но сейчас Бату-хан даже не повернул в сторону Субудая головы, увенчанной китайским стальным шлемом с высоким шишаком, он не спускал глаз с туга – штандарта Чингизхана с рыжим хвостом его коня под острием копья, застывшего на месте. Кругом продолжала властвовать тишина, не нарушаемая даже треском веток, лишь где-то в стороне прозвучали кипчакские восклицания, приглушенные сырым воздухом, лесным массивом и расстоянием:
- Боро!
Это означало на их языке, что кто-то должен был уйти прочь. И сразу за первым возгласом последовал второй, едва слышимый, и снова на том-же языке:
- Гих, боол!
Вероятно, какой-то кипчак гнал впереди себя урусутских рабов, а чтобы они не замедляли шага, он приказал им бежать. Но где он с ними находился, вряд ли можно было разгадать, скорее всего, воины аллаха разнюхали дорогу, параллельную этой, или сбились с пути и теперь плутали по лесу в поисках выхода. Саин-хан скосил глаза на черную гриву коня с вплетенной в нее пестрой нитью преданности и пожелания великой победы над всеми врагами. Ее вплела своими руками юная его жена, дочь хорезмского шаха, к которой он не входил в шатер уже несколько дней. Остальные шесть жен тоже ждали его прихода, особенно монголки, которые отличались заносчивостью, граничащей с дерзостью. Но соплеменниц надо было терпеть, какую бы пакость те не придумывали, потому что они имели право пожаловаться на господина старшей жене кагана всех монгол. А верховный правитель мог выразить свое неудовольствие, которое было способно обернуться любыми неприятностями, ведь некоторые из монгольских жен имели происхождение из знатных родов. Всех жен у саин-хана было сорок, но в поход он взял с собой только семерых, остальные остались дожидаться его в богатых каракорумских шатрах.
Сбоку лесной тропы возник неожиданный порыв сильного ветра, заставив голые деревья сплестись вершинами, на некоторых из них с треском обломились тяжелые сучья, они с шумом упали в снег. Саин-хан скосил узкие глаза на духовного учителя и главного стратега всего войска, приставленного к нему курултаем, ему было интересно наблюдать, как ведет себя старый воин в таких ситуациях. И ни разу он не заметил на сухом, будто изможденном болезнями, скуластом лице никаких эмоций, словно его, как и все поджарое тело, вырубили из цельного куска камня, из того камня, из которого древние народы вырубали онгонов, каменных идолов, охраняющих в степи высокие курганы. Лишь рука, высохшая до размеров собачьей лапы, начинала подергиваться чаще, да единственный глаз принимался источать живое пламя. Непобедимый получил увечья еще в молодости, во время похода в Нанкиясу, в царства Цзинь и Сун, когда китайский воин замахнулся тяжелым мечом, чтобы рассечь его надвое. Но тогда бог Сульдэ отвел от него клинок, решив по каким-то своим соображениям сохранить ему жизнь, взамен он отобрал у него руку и глаз. Вот и сейчас одноглазый и однорукий шайтан лишь крепче поджал морщинистые губы с редкими седыми волосами вокруг них, его лицо выразило презрительную усмешку на проделки дыбджитов и сабдыков – лесных и других природных духов.
- Внимание и повиновение! – донеслось от передних рядов телохранителей.
И сразу тургауды пустили коней быстрым шагом, длинные квадратные тела с короткими кривыми ногами, крепко обхватившими крутые бока монгольских лошадок, даже не шелохнулись, словно не трогались с места. За воинами дневной стражи со знаменосцем посередине тронулись остальные. Саин-хан поднял глаза к бездонной выси, перечеркнутой множеством ветвей, и вознес хвалу Тэнгре, богу Вечного Синего Неба. Он так и не перемолвился словом со своим главным советником, отставшим от него на вежливое расстояние. Субудай тоже решил не нарушать течение мыслей молодого господина, которого начал уважать с тех пор, как тот стал занимать первые места на турнирах по борьбе и стрельбе из лука с другими видами военных искусств. И хотя Бату-хан доводился Священному Воителю всего лишь внуком, к тому же с примесью меркитской крови - он был сыном Джучи, старшего сына Великого Потрясателя Вселенной, убитого стрелой с наконечником, намазанным змеиным ядом, несколько лет назад во время очередных разборок между наследниками престола - а своей очереди занять трон и стать каганом всех монгол дожидались одиннадцать царевичей, ведущих родословную от главы династии чингизидов, выбор курултая пал на него единогласно. Субудай самолично скрепил это решение своим одобрением, потому что не видел во главе войска лучшей кандидатуры для похода к последнему морю, как завещал Учитель.
Бату-хан был облачен в металлическую кольчугу с золотыми пластинами на ней, на груди качалась на массивной золотой цепи золотая пайцза с головой тигра, стальной китайский шлем с высоким шишаком, украшенный золотыми узорами ввиде драконов, венчал его голову, сбоку у него висел китайский меч, расширявшийся книзу, в широких ножнах с золотыми китайскими иероглифами, обещавшими владельцу удачу в бою и усиление власти. Ноги в красных кипчакских сапогах с загнутыми носами были вдеты в золотые стремена, достававшие до середины туловища коня, в руке он держал повод, отделанный серебром и золотыми бляхами. Его фигура к концу похода не постройнела, как должно было быть при ведении постоянных боевых действий, а начала полнеть от жирной пищи, которую так любили монголы. Ведь одежды в степной юрте не спасали от сильных ветров и жестоких морозов, а спасал только подкожный жир. Скуластое лицо саин-хана покруглело, глаза почти заплыли, на загривке вырос небольшой бугор, как у верблюда, отъевшегося на весеннем пастбище. Когда Ослепительный находился в своем шатре без доспехов, шелковый халат на раздавшихся плечах стал топорщиться на нем капюшоном за спиной. Он уверенно входил в пору мужества и одновременно во власть, и теперь всякий мог убедиться, что это растет на глазах новый каган монгольской империи. Вот почему его боялись и ненавидели одиннадцать царевичей-чингизидов, прямых потомков Чингизхана, не имеющих примесей меркитской крови, и имеющих право быть избранными на высший пост первыми. Вот почему не прекращались на него нападки, порой доходившие не только до угроз, но и до действий, из которых внук Священного Воителя всегда выходил победителем.
Но сейчас настроение у Бату-хана было не безоблачным, во первых, из-за добычи, оказавшейся в стране урусутов не столь великой, как предполагалось, а во вторых, из-за бесконечной этой дороги между огромными стволами деревьев, навевавшими беспрерывным шевелением ветвей необъяснимое чувство тревоги. В степи могло шевелиться только живое, здесь же двигалось и трещало все, на что падал взгляд, даже ветка, лежащая посреди дороги, отчего лошади поначалу дико ржали и шарахались в стороны. Теперь же они лишь косились вокруг глазами с застывшим в них страхом, и громко прядали ушами, припадая при каждом треске на все ноги сразу, не в состоянии привыкнуть к новым условиям. Лошади тоже, как их хозяева, тосковали по степным просторам, где каждая кочка была им знакома. Не радовал саин-хана и груз, навьюченный на заводных-запасных коней, состоящий больше из шкур, отдающих звериными запахами. В кипчакских странах добыча была весомее, там было много драгоценных камней – изумрудов, рубинов и алмазов, огромных кусков бархата, шелка и парчи, в которые любили закутываться с головы до ног жены джихангира, золотых и серебряных монет с другими изделиями из драгоценных металлов. И главное, оружия из стали, могущей перерубить любой клинок, если он был выкован в другой стране.
Урусуты ничего этого не имели, кроме ханов, которых они называли князьями и боярами, даже деньги у них были рублеными из серебряных кусочков, на которых ничего не было изображено. Зато дети учились грамоте, ходили в шубах, сшитых из пушистых шкурок редких зверей, а на голове они носили высокие медвежьи шапки. И если бы не дань, которой саин-хан обложил побежденных им урусутов на вечные времена, то назвать поход удачным было бы не совсем правильно. Душу джихангира согревала только слава монгольского оружия, не знающего поражений, ему не терпелось вернуться в родные степи, чтобы почувствовать себя орлом, взлететь над бескрайними просторами и спеть песнь победителя. Ведь он, являясь всего лишь внуком Священного Воителя, не дал возможности одиннадцати прямым его наследникам опозорить себя хоть чем нибудь и выпустить из рук победу над урусутами. Он возвращался со щитом, как говорили урусуты, но не на щите. Но и здесь саин-хана тревожили сомнения, ведь курултай мог задать неприятный вопрос, почему он решил повернуть назад, не разорив Новгорода и не вторгнувшись в страны заходящего солнца, чтобы продолжить путь к последнему морю, ответ на который мог не удовлетворить влиятельных его членов. И тогда вместо песни победителя прозвучало бы заунывное завывание джихангира-неудачника, не исключавшее тяжелых дальнейших последствий.
Впереди Бату-хана ехали три всадника-тургауда, в руках у среднего полоскалось на ветру пятиугольное знамя белого цвета с девятью широкими лентами, на котором был обметан золотыми нитками шонхор - серый степной кречет, сжимающий в когтях черного ворона. Под золотой маковкой копья качался рыжий хвост жеребца, принадлежавшего когда-то Великому Потрясателю Вселенной. Знаменосцам прокладывала дорогу половина из тысячной охраны саин-хана на лошадях рыжей масти, вторая половина из этой тысячи на конях гнедой масти замыкала поезд Ослепительного. Перед телохранителями рыскала по сторонам в поисках врага сотня разведчиков, состоящая из отборных воинов. Эти враги были везде, что снаружи войска, что внутри его, вот почему джихангир не снимал кольчугу даже в своем шатре, когда он в нем отдыхал или принимал пищу. А иногда он ложился в ней спать. И только когда к нему приводили одну из жен - чаще всего это была хурхэ охтан-хатун, милая юная дочь кипчакского хана, он утраивал вокруг шатра охрану, снимал с себя все и предавался любовным утехам до тех пор, пока не чувствовал, что его немытое с рождения тело не становилось легким как пушинка. После этого он подсаживался к низкому столу с едой, насыщал себя до глубокой отрыжки, запивая жирные куски мяса хорзой или орзой- хмельными напитками, сброженными из молока кобылицы, затем вскакивал из-за стола тарпаном - дикой лошадью – облачался в доспехи и бросался в вечный бой с врагами, которых находил для себя сам. Так вел себя каждый монгол, достигший четырнадцати лет. В этом возрасте монгольский юноша женился на избраннице, которой было от восьми до двенадцати лет, оставлял после себя потомство и вскакивал на степного коня, быстрого как ветер и выносливого как верблюд, который уносил его в царство живых и мертвых, в пространство, окрашенное кровью и оглашенное стонами воинов от их вечных мук. Это была жизнь настоящего нукера, мечтающего стать темником.
Саин-хан оторвал взгляд от пестрой нити, вплетенной в иссиня черную гриву коня, подумал о том, что сегодня надо обязательно посетить свою юлдуз – яркую звездочку, чтобы она не успела надуть на него пухленькие губки, и постараться сбросить груз нелегких дум, накопившихся за несколько дней похода. Он вспомнил, что Гуюк-хан, этот заносчивый царевич, сын Угедэя, кагана всех монгол, давно не присылал к нему с докладом вестового, и нахмурил полукруглые надбровные дуги с редкими пучками темных волос. Каждое крыло войска имело связь со ставкой через конные группы, состоящие из нескольких разведчиков, которые обязаны были поддерживать ее в течении всего дня, так-же сообщались между собой и отдельные отряды, вплоть до сотни. Джихангир, не оборачиваясь назад, сделал знак рукой и снова посмотрел на хмурое небо, по прежнему загороженное ветвями. Это обстоятельство вызвало у прирожденного степняка новое чувство неприязни ко всему вокруг, ставшее привычным, но сейчас оно быстро угасло, потому что небо начало проясняться. Сзади послышался дробный топот копыт, который перешел в размеренную полурысь рядом. В воздухе, пропитанном влагой, разлился знакомый кислый запах от шубы Субудая, сшитой из плохо выделанной медвежьей шкуры.
- Я весь внимание, саин-хан, - сипло прокаркал непобедимый полководец, умеряя прыть своего коня все той же саврасой масти. После того, как его любимца, который прослужил верой и правдой без малого три года, поглотило болото под Великим Новгородом, старому воину было трудно справляться с новым жеребцом, норовящим пуститься вскачь. Он был еще молод, этот жеребец, принесенный, как и его предшественник, той же кобылицей.
Джихангир прислушался к голосу наставника, стараясь уловить в нем нотки, по которым можно было бы сделать вывод о его отношении к нему, но тот прозвучал как обычно.
- От Гуюк-хана, этого чулуна, каменного недоноска, второй день нет вестей, хотя нас разделяет расстояние в восемь полетов стрелы. Что с ним могло случиться? – вопросительно проговорил он. – Батыров, подобных воинам Евпата Калывырата, мы давно не встречали, если не считать одиночек, жалящих наше войско комариными укусами.
- Ты прав, саин-хан, время Кудейара и Евпата Калывырата, могущих собрать под своим началом тысячи храбрых батыров, прошло. Страна урусутов поставлена на колени, мы предоставили этим харакунам право платить нам дань, чтобы они могли жить спокойно и продолжать свой род для того, чтобы новые поколения урусутов работали на поколения монголов, грядущих нам на смену, избранных на вселенский престол богом Сульдэ, - Непобедимый высморкался в рукав шубы, затем перевел дыхание и сообщил. – Я послал к Гуюк-хану десять кешиктенов-гвардейцев, чтобы они разведали обстановку вокруг его отрядов и привезли от него объяснения за задержку сведений о их продвижении.
Джихангир молча выслушал речь великого стратега, которому доверял больше всех, он подумал о том, что время не властно над израненным, изможденном болезнями и возрастом, старым полководцем, который даже в мелочах остается верным принципам – опережать события на один конский переход. Затем едва заметно наклонил шлем вперед. Этого было достаточно, чтобы Субудай укоротил повод коня и стал быстро отставать от молодого повелителя. «Дзе, дзе», - одобрительно ворчал он про себя, соглашаясь с поведением саин-хана, достойным поведения кагана всех монгол. Точно так-же он говорил «да», когда курултай назначал его джихангиром.
Огромное войско Бату-хана, числом более двухсот тысяч воинов, шло по землям урусутов с северо-запада на юго-восток наподобие растопыренных пальцев одной руки. Таким-же порядком оно надвинулось на их страну в начале похода. Сосчитать все войско было невозможно, потому что многочисленные отряды кипчаков, присоединившихся к походу, никто не учитывал, к тому же, воины теперь гнали перед собой толпы хашаров – пленных, предоставляя им право самим добывать корм. Или поедать трупы соплеменников, павших от ран и от голода. Разделение на отряды применялось монголами со времен Священного Воителя, оно позволяло во первых, охватывать большие пространства, нежели когда войско двигалось одной дорогой, во вторых, грабить не тронутые еще поселения, встречающиеся орде на обратном пути, а в третьих, доставать корм воинам и коням, не мешая друг другу. А кормов снова не хватало даже при таком раздроблении войска, и воины стали прибегать к испытанному способу насыщения, они надрезали у заводного коня яремную жилу на ноге и пили теплую кровь до тех пор, пока голод не отступал, стараясь не взять лишнего, чтобы животное могло двигаться и исполнять какую-то работу. Монгольские же неприхотливые лошади сами разрывали копытами снег и поедали зубами, росшими вперед, прошлогоднюю траву. К тому же, за отрядами тащились обозы с награбленным за время войны добром, замедляя продвижение. Всех воинов в начале похода было около трехсот тысяч, они представляли из себя разноплеменных представителей кочевых народов. Кипчаки сразу откликнулись на призыв, брошенный им завоевателями, ободравшими их до нитки, но обещавшими в стране урусутов золотые горы. Они приехали на лошадях и пришли пешком со всех концов огромной империи чингизидов, и стали лагерем вокруг Сыгнака, столицы Джучиева улуса на реке Сейхун – Сыр-Дарье, огромной вотчины отца Бату-хана, охватывавшей территорию до реки Джейхун – Аму-Дарьи, и даже дальше, до великой сибирской реки Улуг-Кем. Люди мечтали разбогатеть, чтобы по возвращении домой стать баями и ханами, и повелевать харакунами так-же, как баи всю жизнь погоняли ими. Только тогда курултай, собравшийся в столице империи Каракоруме, принял решение дойти многим полкам до последнего моря и осуществить мечту Великого Потрясателя Вселенной, имя которого после его смерти нельзя было произносить. Несметные орды разделились на части, одна во главе с Шейбани-ханом пошла на северо-запад, а вторая, большая, строго на запад через «Ворота народов» между южных отрогов Уральских гор и побережьем Каспийского моря, путем, известным с незапамятных времен. Но многие из кипчаков погибли при взятии урусутских городов, ни один из которых не сдался добровольно на милость победителя, а многие умерли от болезней. Теперь же путь стал свободным, потому что северо-западная Русь была покорена, она была разграблена и поставлена на колени с невиданной до нашествия орды жестокостью, которую не применяли к мирному населению во время набегов даже хазары и половцы. Города были сровняны с землей, жители, оказавшие сопротивление завоевателям, перебиты, мастеровые люди и молодые женщины угнаны в плен, детей, достающих макушкой до оси колеса степной повозки, монголы брали за ноги и били головой о стены домов, о бревна и о камни. Это делалось для того, чтобы новая поросль поднялась не так быстро и не стала мстить за поруганную честь родителей, а дети, только оторвавшиеся от материнской груди, были бы воспитаны в монгольском духе и выросли в отменных воинов, которых монголы послали бы против соплеменников. Беременных женщин они насиловали, а потом вспарывали им животы ножами. Это была продуманная жестокость, нацеленная на то, чтобы запугать урусутов на века и заставить их платить дань за свою жизнь на этой земле без понуждения. Она достигла цели, за сто сорок три года татаро-монгольского ига Русь не смогла оказать захватчикам достойного сопротивления до той поры, пока Дмитрий Донской не объединил разрозненные уделы под свое единоначалие и не разбил орды хана Мамая сначала на реке Вожа, а потом на Дону. Но русский народ и после великих побед князя продолжал корчиться от страха перед узкоглазыми жестокими нахлебниками еще целый век, платя им дань по прежнему.
Впереди между деревьями показался долгожданный просвет, Бату-хан почувствовал его по волне свежего воздуха, обдавшей отрешенное лицо. Он вскинул подбородок и увидел, что голова колонны выползает на заснеженную равнину, раскинувшуюся до горизонта. Передовые ряды тургаудов еще некоторое время качали квадратными спинами между толстыми стволами деревьев, а потом начали растягиваться вширь. Их лошади прибавили в скорости, заставляя подтягиваться задние ряды. Наконец вороной жеребец джихангира громко фыркнул и тоже заработал быстрее мохнатыми ногами. Оживление среди воинов, а вместе с ним настроение, начали подниматься сами по себе, заставляя светлеть исполосованные шрамами суровые лица степняков, наливая тела бодростью. И пусть равнину сужали по бокам перелески, а впереди угадывалась глубокая балка с округлыми краями, или это были берега урусутской реки, все-же она напоминала степь с ее раздольем, усиливая мысли о родной юрте, оставленной много месяцев назад. Саин-хан, выехав из леса, встряхнулся всем телом и приподнялся в стременах, зорко вглядываясь вперед, наконец-то позади осталась стена леса с беспокойными мангусами и сабдыками, требующими непрерывного восхваления. Он искал место для шатра, предвкушая встречу с хурхэ юлдуз – милой и юной своей звездой, и сытную затем трапезу под пение улигерчи, кипчакского сказителя и певца. Рядом с ним, выдерживая положенное расстояние, объявились юртджи, это были как бы штабные чины при войске, делающие записи, рассылающие приказы, ведающие разведкой и тылом, они в том числе руководили постановкой шатра на месте, которое указывал господин. Очень часто он брал инициативу по этому вопросу в свои руки, особенно после ссор с царевичами, которые были не редки, но иногда доверял выбирать стоянку слугам. Наконец, джихангир показал пальцем на небольшую возвышенность впереди и сбоку равнины, на ее правой стороне, с которой должны были хорошо просматриваться окрестности, опустил руку вниз, что означало привал. Сипло заныли рожки, рявкнули длинные трубы, отбили короткую дробь барабаны, объявляя отбой мерной рыси всего войска, и все вокруг пришло в движение, не нарушая железного порядка, заведенного раз и навсегда еще Священным Воителем, прописанного стальными строками в его Ясе – своде законов для всех монголов. Если же кто-то преступал черту закона, то какой бы чин он ни занимал, его ждало одно наказание –смерть. Каждая сотня рассыпалась на десятки, очертив круг своего обитания, каждая тысяча разбилась на сотни, не забывая подчеркнуть национальную свою принадлежность. Вскоре поверхность равнины запестрела походными юртами, выросшими на ней как из-под земли. А из леса продолжало выползать бесконечное тело змеи, черное и толстое, не прятавшей ядовитого жала никогда, заполняя собой все пространство вокруг. К каждой тысяче кипчаков был прикреплен монгольский нукер, который наблюдал за исполнением приказов и правил, спускавшихся из ставки, он же мог казнить и миловать. При каждом тумене был свой даругачи, верховный начальник рода войск тоже из монгол, исполнявший обязанности одинаковые с нукером, только на более высоком уровне. Вот почему во всей огромной и разноплеменной орде царили железный порядок и дисциплина, приводившие в изумление иностранных стратегов, хотя монгольские военачальники не изобрели ничего нового. Точно так-же было выстроено руководство легионами, турмами и манипулами в многонациональном войске великого Рима, завоевавшего в свое время половину подлунного мира и оставившего по себе вечную память. Разница была лишь в том, что римляне были культурными и несли людям зачатки демократии, доставшейся от древних греков с их сократами и архимедами. А татаро-монголы представляли собой степные племена, объединенные в орду железной волей Чингизхана, у них не было грамотных людей и поэтому они несли народам дикую силу, вызывающую чувство животного страха. То есть то, что демонстрировала им самим бескрайняя степь, в которой выживал лишь сильнейший.
Ослепительный возлежал на ложе из шелковых и сафьяновых подушек в юрте хурхэ юлдуз, самой младшей супруги из семи жен, которых он взял с собой в поход. Женщина отползла от своего господина на край ложа, зарылась в шелковые покрывала и затихла, будто умерла. Ей недавно исполнилось четырнадцать лет. Число семь для монголов считалось счастливым, из семи звезд состояла Повозка Вечности, на которой ездил Тенгрэ, бог Вечно Синего Неба, ее в других странах называли еще созведием Большой Медведицы. Ребенок после семи лет жизни становился подростком, а еще через столько же лет юношей, на седьмой день, после шести дней труда, можно было предаться отдыху, и так далее. Вот почему саин-хан послушался совета более опытных наставников и взял в земли урусутов не весь гарем, а только семь этих жен, наиболее полно отвечающих его требованиям. Они, как и другие талисманы из кости и металлов, имеющиеся у него, должны были принести ему удачу. На нем был накинут парчевый китайский халат с просторными рукавами и больше ничего, на груди переливалась золотом пайцза с закругленными углами и письменами на ней. Она висела на золотой цепи из затейливо перевитых колец с головой тигра посередине. Пластина была больших размеров и прикрывала разом оба соска. Такой же пайцой обладал Непобедимый, ему вручил ее Великий Потрясатель Вселенной, на ней была выбита квадратными буквами надпись: «Силою Вечного Неба имя хана да будет свято. Кто не послушается владельца сего, тот умрет». Толстые пальцы рук саин-хана были унизаны массивными перстнями с большими драгоценными камнями, самым крупным из которых был алмаз, принадлежавший когда-то самаркандскому эмиру. По бокам перстня с алмазом пестрела арабская вязь, выгравированная кипчакским ювелиром, возвещающая о том, что его носитель обречен на вечность во времени. Внутри шатра горел жировой светильник на бронзовых подставках, распространяющий запахи амбры, мускуса и алоэ. С невысокого потолка спускались шелковые розовые занавески, расшитые разноцветными цветами и птицами, не закрывавшие отверстия для выхода дыма от костра, разведенного позади ложа. Возле костра неслышно копошился доверенный раб из кипчаков в полосатом халате и зеленой чалме, подбрасывающий в него по мере надобности сухие сучья и индийские ароматические порошки. Изредка он брался за опахало, чтобы угли давали больше жара. Перед джихангиром на низеньком столе были расставлены кушанья на фарфоровых китайских блюдах с палочками возле них, которыми он никогда не пользовался, предпочитая им пальцы. Рядом возвышались кубки с хмельными напитками и с кумысом, но саин-хан еще не отошел от приятных ощущений после времени, проведенного в объятиях маленькой юлдуз, которые волнами перекатывались по телу, заставляя подергиваться жирную кожу на животе и на боках. Хурхэ больше не подавала признаков жизни, она как всегда прекрасно справилась со своими обязанностями, истощив силы, но наполнив плоть господина сладким томлением, от которого сами собой закрывались глаза. Оставалось продолжить удовольствие насыщением желудка пищей, приготовленной личным поваром, пригнанным нукерами тоже из страны Нанкиясу, но Ослепительному не хотелось шевелить ни рукой, ни ногой. Рядом с ним лежал на ковре с правой стороны китайский меч без ножен с рукояткой с большим рубином на конце, немного ближе поблескивал камнями изогнутый арабский кинжал в сафьяновых ножнах, который выскальзывал сам собой, снабженный пружиной. По левую сторону грудилась одежда с кольчугой и шлемом, стояли сафьяновые сапоги с мехом внутри и теплыми войлочными стельками. Но саин–хан одеваться не спешил, стараясь подольше продлить телесную благость.
Тяжелый полог, закрывавший вход в шатер, едва заметно шевельнулся и снова обвис плотной ковровой материей с густой бахромой понизу. Джихангир стрельнул узкими черными глазами на меч под правой рукой и опять прикрыл припухшие веки, на жирном лице не дрогнула ни одна черточка, словно он превратился в китайское изваяние из слоновой кости. Потрескивал жир в светильнике, шипел порошок на углях костра, изредка через отверстие вверху проникали порывы холодного воздуха, шевелили розовые занавески с райскими птицами на них с разноцветными длинными хвостами. Пауза затягивалась, саин-хан подумал о том, что надо было призвать к себе двоих тургаудов сразу после того, как хурхэ покинула супружеское ложе и расставить их по разным углам шатра, но в этот момент полог отодвинулся в сторону и вовнутрь вошел кебтегул – воин ночной стражи. Он высоко задрал ноги над порогом, сделал несколько шагов по коврам, устилавшим пол толстым слоем, и припал на одно колено. Так поступали все, кто входил в ханские покои. Во первых, задевание порога подошвой обуви считалось смертным грехом, это означало, что гость желал хозяину скорой смерти, если он не оказывал почтения даже его жилищу, а во вторых, становясь на одно колено, входящий не терял достоинства, признавая одновременно власть саин-хана над собой. Джихангир отвел взгляд, он подумал о том, что время не подвластно правилам, оно перемещается по земле только по своим законам, неведомым людям, подобно сару - луне на небе. Вот уже тургаудов – воинов дневной стражи, сменили кебтегулы – воины ночной стражи.
- Говори, - приказал он нукеру, вошедшему к нему без меча.
- Джихангир, приехали связные от войска Гуюк-хана, - четко произнес кебтегул, вздергивая подбородок.
- Их прислал Гуюк-хан или Бурундай?
- Это неизвестно. На связных наткнулись кешиктены Непобедимого и направили их сюда, - твердым голосом объяснил нукер. – Они заблудились в лесу.
- Наверное, они попали под власть мангусов и туйдгэров – демонов наваждения, или их водил по лесу манул – степной кот, который тоже нашел в этой стране добычу для себя, - недобро усмехнулся саин-хан, неторопливо возвращаясь в прежнее состояние. – Пусть они подождут, пока я приму пищу.
- Слушаюсь, джихангир.
Воин попятился задом и выскользнул за полог, так-же высоко вскинув ноги над порогом, как и в первый раз. Саин-хан успел заметить скрещенные копья стражи перед входом в шатер и синие сумерки, подсвеченные языками пламени от множества костров, разведенных по всей равнине, раскинувшейся внизу. Он подобрал пятки под себя и с жадностью погрузил пальцы в блюдо, стоящее к нему ближе всех, небольшой рот с редкими черными волосами на верхней губе и на подбородке открылся сам собой, предвкушая новые удовольствия, черные бусины зрачков закатились за припухшие верхние веки, сросшиеся с надбровными дугами. В животе утробно заурчало и действительность вокруг снова отошла на задний план, уступив место плотскому насыщению.
Бату-хан уже перебрался из юрты охтан-хатун – младшей госпожи - в свой шатер с тугом - штандартом у входа, с эмблемой орды наверху и несколькими конскими хвостами под ней, в котором жил дух Потрясателя Вселенной, и еще знаменами двух цветов: белого – дневного и черного – ночного. Он сидел на низком троне, отделанном золотом, в стальной кольчуге с золотыми пластинами спереди и по бокам, с золотой пайцзой на груди, на его голове устремлялся вверх высоким шишаком с крупным в нем алмазом золотой китайский шлем с назатыльником из металлической сетки с мелкими ячейками, которую умели делать только в царствах Цзинь и Сун. По сторонам шлема свисали четыре хвоста черно-бурой лисицы, ниспадающие на спину волнами теплого меха. На ногах у джихангира были надеты мягкие гутулы – сапоги без каблуков, выложенные войлоком, в которых было удобно ходить по коврам внутри шатра, что выпадало очень редко. Он заправил в них с помощью слуги широкие штаны из парчовой ткани, подвязанные в поясе крепким шелковым кушаком. Из-под кольчуги выглядывали концы рукавов бархатного кафтана. Позади трона замерли по обе стороны, расставив толстые и короткие ноги два коренастых кебтегула ночной стражи в стальных доспехах со скрещенными на груди руками, на поясах у них кроме мечей висели кинжалы из дамасской стали, а головы были украшены шлемами с личинами. Лица имели свирепое выражение. Вид джихангира со сдвинутыми к переносице бровями и с раздувшимися ноздрями короткого носа тоже не предвещал посетителям ничего хорошего. Он успел освободиться от сладостных томлений тела и духа, охвативших его после встречи с маленькой юлдуз, и теперь заменил их на мангусов – демонов зла и беспощадности. Он ждал, когда порог шатра переступят царевич Шейбани-хан с братьями, которых вызвал накануне для совета после того, как движение войска затормозилось по вине Гуюк-хана, застрявшего под небольшой крепостью Козелеск. Войдут и посланцы сына кагана всех монгол, этого ублюдка царских кровей, обладателя тулуна вместо головы, чтобы разом отомстить ему за прошлые обиды. Кешиктены Субудая успели донести, что чингизид с полководцем Бурундаем не сумели с наскока захватить крепость, оказавшуюся на пути, этот городок Черниговского улуса, князь которого Мстислав Святославич принимал участие в нападении на реке Калке на войско Священного Воителя вместе с половцами лет пятнадцать назад. Тогда Великий Потрясатель Вселенной заманил в ловушку объединенное войско урусутов и степняков и разбил его наголову. А затем Субудай положил князей и воевод на землю, навалил на них бревен и досок и приказал нукерам сплясать на живом помосте танец, посвященный победе. Так отомстили татаро-монголы за убитых послов и за прежние победы урусутов над степняками, таким образом погибли князья, воеводы и ханы объединенного войска, возомнившие себя непобедимыми. Тогда никто из урусутских властителей не понял, что это была лишь разведка боем Священного Воителя и его правой руки Непобедимого, старого полководца, готовившихся начать поход к последнему морю. И если бы не смерть Учителя, которого отравила дочь одного из кипчакских ханов, и не смерть старшего его сына Джучи, тоже погибшего от отравленной стрелы, отца Бату-хана, тумены орды давно бы омывали сапоги в его волнах.
Убранство шатра, подсвеченное несколькими медными жировыми светильниками, развешанными вдоль стен на бамбуковых шестах, состояло из китайских драгоценных вещей с арабскими предметами среди них, оно как бы повторяло убранство шатров китайских императоров, когда те покидали роскошные дворцы и отправлялись с инспекцией подданных. Монгольские ханы ценили вещи, сделанные в стране Нанкиясу, выше вещей из других стран, они признавали в своих покоях только их творения и еще монгольские изображения на полотне Синего Волка и Оленицы, нарисованные местными умельцами не так красиво, как получалось у придворных рисовальщиков при царских и султанских тронах. Такие куски ткани висели на задней части ханских шатров, напоминая входящим, от кого пошел род монголов, называемый с давних времен родом Синего Волка. Остальное богатство могло продаваться ханами или обмениваться на другие вещи в засисимости от их настроения.
Полог шатра откинулся и вовнутрь вошел десятник ночных стражников, став на одно колено, он положил руки на рукоять меча и возвестил:
- Ослепительный, к тебе прибыли с донесением нукеры хана Гуюка, они ждут твоей милости у входа в шатер.
- Сколько их всего? – саин-хан пронзил десятника властным взглядом.
- Десять воинов во главе с джагуном-сотником, при полном вооружении и с лошадьми.
- Пусть войдет один джагун, - приказал хозяин шатра, он прекрасно понял, на что намекнул ему десятник. Если посланцы были при оружии, значит, в войске Гуюк-хана ничего страшного не произошло. Джихангир подергал верхней губой и добавил. – Если ему есть что сказать в свое оправдание.
- Слушаюсь, саин-хан.
Через несколько мгновений порог шатра переступил, высоко задирая ноги, сотник кипчакских воинов с нашивкой на плече. Освободив шею от воротника и повесив на нее поясной ремень, в знак передачи своей жизни джихангиру, он припал на одно колено, сложив обе руки на втором.
- Ослепительный, я привез тебе весть от непобедимого хана Гуюка, - склонил он голову.
Джихангир вперился в него взглядом, стараясь разглядеть признаки трусости или беспокойства, но их не было. Это был молодой кипчак в тюрбане и в синем монгольском чапане, на тощих ногах у него были надеты почти новые урусутские сапоги с длинными кожаными голенищами, достающими до середины бедер, видимо, он снял их с убитого врага совсем недавно. На поясе висел турсук – небольшой кожаный сосуд для воды или кумыса, а из-за отворотов чапана виднелась урусутская меховая шуба. Значит, врагом, который последним стал поперек дороги джагуна, был или урусутский воевода, или купец, или боярин, потому что ихние харакуны носили лапти, сплетенные из липового лыка, и онучи из беленого полотна. То есть из того, что лежало под ногами. Может быть, сотник потому опоздал с донесением, что гонялся по лесу вместе с подчиненными за богатой добычей, не подозревая, что этой добычей мог стать он сам. Лицо воина с высокими скулами украшали множество резаных шрамов, самый большой из которых рассекал надвое узкий нос почти без ноздрей, отчего казалось, что темные дырки углубляются прямо в длинный череп. В щелках между веками посверкивали звериным блеском маленькие вертлявые точечки, вокруг злого рта топорщилась серая поросль, переходившая к подбородку в жиденькую бороденку. Это был, скорее всего, или сыгнак, или буртас, оба жители бескрайних степей до самой высокогорной страны Барон-тала, так ее называли монголы, а обитатели заоблачных высот звали себя тибетами. Саин-хан шевельнул пальцами правой руки, отчего в полутьме шатра вспыхнули несколько разноцветных искр от алмаза на перстне, принадлежавшего когда-то самаркандскому эмиру. Он был не против того,чтобы его воины не упускали добычу из своих рук, но категорически был против нарушения Ясы, написанной его дедом.
- Говори, - процедил он сквозь редкие зубы.
- Наши тумены под руководством непобедимого хана Гуюка и темника Бурундая не сумели взять сходу крепость Козелеск.., - поднял голову джагун.
Но саин-хан его перебил:
- Почему? – спросил он, сдерживая ярость, закипавшую в нем и к этому простому воину, и к чулуну-чингизиду, укрывшемуся за урусутскими лесами и болотами.
- Потому что она окружена с трех сторон реками, кроме того, крепость имеет самые высокие стены из всех, которые до этого встречались нам в урусутских городах, - смело посмотрел вестовой в глаза повелителя. – Даже стены Тыржика, под которыми мы простояли четырнадцать дней, не были такими высокими.
- Разве стены Резана тоже были ниже стен Козелеска, и разве все реки не покрыты сейчас большими снегами?- подался вперед хозяин богатого шатра. – Говори!
- Да, Ослепительный, стены города Резана оказались ниже стен козелеской крепости, потому что она стоит на горе с отвесными кручами, - джагун вскинул жиденькую бороденку еще выше, он знал, что его жизнь висит сейчас на волоске и что терять ему нечего. – А снега успели напитаться весенней водой, которая устремилась в руслах рек по льду под ними, делая переход через них невозможным. Десятник из сотни Ордагана поплатился головой, когда попытался перейти главную реку, что под стенами крепости с северо-западной ее стороны, кони его воинов увязли в снегу по шеи, а их копыта заскользили по льду под ним, по которому бежала мощная вода.
- А почему он сунулся туда со своим десятком, не зная брода?
- Никто не знал, где находится брод. Мы обложили Козелеск со всех сторон, но даже с четвертой стороны, выходящей на степи, урусуты выкопали глубокий ров и залили его водой, прорыв канал от ближайшей реки, - ответил израненный воин. – А подъемные мосты защитники города убрали еще осенью, от них на снегу остались только следы.
Полог на входе откинулся во второй раз и в шатер вошел Непобедимый, подтягивая, как всегда, за собой больную ногу и прижимая к боку усохшую руку. Он был одет в ормэгэн, плащ без рукавов, под которым топорщился овчинный урусутский полушубок, на голове у него был обыкновенный собачий малахай, а на ногах стоптанные кипчакские сапоги с высокими каблуками и загнутыми носами, отчего сами ноги казались кривыми еще больше. Если бы Субудай объявился в таком виде в любом кипчакском или урусутском городе, его бы приняли за байгуша-нищего, решившего совершить хадж в Мекку и стать после этого хаджи.
- Менду, саин-хан, - поздоровался он с хозяином шатра, срестив руки на груди и выказывая ему наклоном головы наивысшее почтение. – Ты решил принять у себя посланников Гуюк-хана, которых перехватили мои кешиктены?
- Этот джагун поведал мне, что крепость Козелеск невозможно взять, потому что она стоит на высокой горе, защищена неприступными стенами и омывается с трех сторон четырьмя реками сразу, - джихангир, ответив на приветствие, шевельнул рукой в сторону посланца. – Поэтому Гуюк-хан решил устроить уртон-стоянку вокруг нее в надежде уморить жителей голодом. Так?
Бату-хан снова вперился злым взором в сотника с оголенной шеей и опущенной головой, опирающегося на одно колено. Но тот встрепенулся:
- Воины темника Бурундая беспрерывно атакуют крепость, они осыпают ее дома тучами огненных стрел и постоянно выискивают слабые места для последнего броска, - дерзко сказал он. – Гуюк-хан лично объехал вокруг урусутского укрепления несколько раз, примериваясь, с какой стороны его удобнее будет взять.
Непобедимый громко высморкался в рукав шубы и однобоко усмехнулся, отчего шрамы на его скуластом лице пришли в движение:
- Нам не встречалось на пути еще такой крепости, которую не взяли бы наши доблестные воины, - глухим голосом, в котором послышалась издевка, проворчал он. И развернулся к посланцу. – Джагун, а почему ты пришел к джихангиру с десятком воинов, и где твоя сотня?
- Мои воины были в первых рядах, когда тумен Бурундая брал город Тыржик, - сотник зло оскалил крупные желтые зубы. – Они почти все полегли под его стенами.
- А почему остался в живых ты сам? – сверкнул Субудай единственным глазом.
- Потому что меня пощадил бог войны Сульдэ, он всегда был на моей стороне, - вскинул посланник подбородок. – Я вышел в поход простым воином, а возвращаюсь домой сотником.
- Ты еще не возвратился в свой аул, - резко вмешался в разговор джихангир, он чуть развернулся к кебтегулам за троном и приказал. – Алыб барын!
- Аман! – упал на оба колена джагун, но в его движениях не было страха, видимо, он давно привык к ледяному дыханию смерти за своей спиной. Он повторил. – Аман, джихангир, пощади, я был первым на стенах Ульдемира и у меня дома пятеро детей.
Оба кебтегула, загремев доспехами, бросились к сотнику, распростертому на коврах, они похдватили худощавое тело как пушинку и поставили его на ноги. Непобедимый, припадая на одну ногу, подошел ближе к трону, ему было все равно, что станет с очередным несчастным, но в глазу у него отразилась какая-то мысль. Эту перемену в его взгляде заметил саин-хан.
- Я пока только приказал страже взять тебя, - сказал он джагуну, обвисшему на руках кебтегулов. – Но окончательного решения по твоей судьбе и по судьбе последнего твоего десятка воинов я еще не принял.
- Аман! – снова вскинулся вестовой. – Джихангир, я клянусь тебе, что буду первым и на стенах крепости Козелеск.
Саин-хан опять покосился на старого полководца, усмотрел в его черном зрачке подобие некоего одобрения. Он оперся о подлокотники трона, одновременно откидываясь на его спинку, обтянутую шелковой тканью с золотой вышивкой и со штандартом над головой. В уголках узких губ появилась змеиная ухмылка:
- За то, что ты потерял почти всех своих воинов, тебя следует лишить звания и посадить на кол, - медленно начал он говорить. – За то, что был первым со своей сотней на стенах Ульдемира, столицы урусутов, и на стенах непокорного Тыржика, ты достоин награды.
Джагун рванулся из рук кебтегулов, но воины ночной стражи держали крепко, из его рта брызнула обильная слюна, видимо, у него начался припадок из-за сильного перенапряжения. Но он быстро начал приходить в себя, это говорило о том, что джагун умеет держать себя в руках. Обстоятельство вместе со смелостью в его глазах повлияли на окончательное решение великого хана, хотя перед ним был не монгол, а всего лишь кипчак:
- За то, что ты не принес важное известие вовремя, а стал гоняться по лесам за богатыми урусутами, пока не заблудился и пока не наткнулся на кешиктенов Субудай-багатура, тебе следует отрубить голову, - продолжил джихангир, дождавшись конца припадка. Он сделал долгую паузу, не сводя взгляда с посланника своего главного врага, но тот был уже готов ко всему, и саин-хан заключил. – Но ты не потерял присутствия духа, не утратил боевого пыла, поэтому тебе только вырвут остатки твоих ноздрей и ты поедешь обратно к Гуюк-хану и скажешь ему, что джихангир всего войска дает ему два дня на взятие крепости Козелеск.
Непобедимый, стоявший молча сбоку трона, одобрительно ухмыльнулся и переступил с ноги на ногу. Он не имел права садиться без разрешения хозяина шатра на ковер для высоких гостей, возле которого стоял, хотя саин-хан не сказал бы ему ничего. Субудаю понравилось заключительное слово по поводу судьбы джагуна, которое подтвердило в очередной раз, что ставка его и всего курултая на внука Священного Воителя, а не на одного из пятерых его сыновей, оказалась правильной. На глазах у старого полководца наливался силой и умом новый каган всех монгол.
- А если твой непобедимый хан не возьмет эту крошечную крепость в два дня, я пошлю гонцов в Каракорум, чтобы курултай отозвал его из похода как можно скорее, - добавил саин-хан и махнул рукой, чтобы сотника увели.
- Ослепительный, яшасын! – крикнул тот, заворачивая голову в тюрбане между плечами стражников. - Пусть бог Тенгрэ продлит твои дни до бесконесности…
Полог откинулся и сразу плотная ткань закрыла вход. Снаружи донеслись возбужденные голоса, это кебтегулы определяли осужденного в руки палача, место которого было рядом с шатром. Затем отверстие входа окрасилось вновь красными отсветами от костров, стражники со склоненными головами поспешили занять места за спинкой трона.
- Саин-хан, твой брат Шейбани с другими царевичами скоро должен подъехать на большой совет, - напомнил джихангиру Субудай-багатур, он опустился наконец-то на ковер и поджал под себя ноги. Из впалой груди вырвался вздох облегчения, после чего он продолжил. – Нам нужно продумать все до мелочей, чтобы не насторожить тайной встречей Гуюк-хана, иначе он подумает, что против него замышляется заговор и опередит тебя с дурной вестью в Каракорум.
Бату-хан согласно кивнул, в глазах у него появилась какая-то мысль, которой он тут-же поделился со своим учителем:
- Я сейчас же пошлю к нему вестовых с предложением помощи, а если он ее отвергнет из-за непрниязни ко мне, то вестовые ему объяснят, что решение принималось совместно с другими царевичами-чингизидами, пусть тогда он прибудет сюда и послушает их доводы. Это послужит оправданием нашей тайной встречи с Шейбани-ханом без него, и успокоит в мыслях по поводу заговора, - джихангир снова подался вперед. - Нам нужно решить множество вопросов по возвращении войска в орду без потерь, от обоза приходят известия, что там начали бросать повозки с добром, потому что днем солнце взялось припекать и колеса стали вязнуть в сыром снегу. По утрам и по вечерам снег схватывается еще морозами, не давая коням пробиться копытами к прошлогодней траве, а зерна и сена на всех давно не хватает. Весна в урусутских краях наступила раньше обычного, если дороги развезет, то мы можем задержаться здесь до тех пор, пока они не подсохнут. И это будет наш позор.
- Ты прав, мой молодой господин, так-же рассудил бы и твой дед, Великий Потрясатель Вселенной, да будет ему раем Вечное Синее Небо, - согласился старый полководец. – Если бы не Тыржик, этот маленький город, под которым нам пришлось задержаться на четырнадцать дней, войско успело бы перейти по снегу самые широкие урусутские реки и без потерь оказаться на степных просторах. А теперь нам придется лишиться большей половины добычи, захваченной воинами, потому что тащиться со всем этим добром по надвигающемуся к нам с юга половодью будет невозможно.
- Да, это так, - кивнул головой джихангир. – А если мы задержимся и возле Козелеска, то этот вопрос осложнится еще больше.
- Теперь все зависит от Гуюк-хана и его правой руки Бурундая, - добавил Субудай-багатур. - От их воинского умения брать крепости без нашей помощи.
Широкое лицо Бату-хана снова стало наливаться дурной кровью, он нервно подергал щекой:
- Этот выскочка способен только держать нож за пазухой и нападать со спины, - прошипел он сквозь редкие зубы, вспоминая случай, произошедший в его шатре перед взятием столицы урусутов Ульдемира, когда был убит в окрестностях Коломны самый младший из чингизидов Кюлькан, погнавшийся за отрядом конных урусутов и попавший в их засаду. Тогда вместе с ним были опущены в могилу живыми, кроме его любимых лошадей, сорок самых красивых урусутских девушек-девственниц. А Гуюк-хан после этого нашел еще один повод, чтобы обвинить джихангира в гибели царевича, и наброситься на него с кинжалом в присутствии других чингизидов. Тогда все обошлось без единой царапины на непримиримых врагах, но этот факт не давал никакого повода для успокоения. Саин-хан сузил тонкие губы в белую нитку. – Крепость Козелеск должна быть взята этим хитрым манулом-степным котом, ублажающим себя, как и царевич Бури, турсуками хорзы и орзы и меняющим женщин по десятку за одну ночь.
Непобедимый вскинул круглую голову с натянутым на нее собачьим малахаем, глубокие морщины на его лице собрались в маску полного одобрения высказанному хозяином шатра, что бывало довольно редко. Он почувствовал вдруг, что за утверждением о безоговорочном взятии крепости должен последовать вывод, доступный только людям, одаренным большим умом. А джихангир продолжал:
- Мы не имеем права оставлять в стране урусутов ни одного города, оказавшего нам сопротивление, не взятого нами и не разрушенного до основания. Это может послужить примером для врагов, оставшихся в живых, чтобы они начали собирать против нас новое войско и отказа урусутов платить дань, которой мы их обложили.
Старый полководец закачался на ковре взад-вперед и издал громкое восклицание, не в силах сдержать радости, возникшей в его впалой груди от последних слов ученика:
- Сейчас ты абсолютно прав, саин-хан! – воздел он руки вверх, с трудом поднимаясь с места. – Это слова не просто великого полководца, а государственного мужа, думающего о своем народе на века вперед.
Джихангир тоже сошел с трона, ему претило, как и мудрому воину, стоявшему перед ним, выражение высоких чувств, чтобы скрыть волнение от похвалы, он прошел на середину шатра:
- Мы должны встретить моего брата Шейбани-хана и других царевичей у входа, сейчас надо добиться от них абсолютного доверия к себе, чтобы перевес в силах был на нашей стороне, - открыл он главные козыри перед верным другом своего деда. – Ведь нам предстоит вернуться в эту страну и пойти дальше, до последнего моря, как завещал нам Священный Воитель. И кто будет во главе объединенного войска в следующий раз, зависит только от нас, и даже в этот момент.
Но великий полководец вдруг сменил одухотворенное выражение на лице на едва заметное недоумение, он даже немного сгорбился, прижав к впалой груди высохшую руку и превратившись снова в старого и бездомного пса, еще не растерявшего былого величия:
- Джихангир, я против такого поступка, он покажет перед чингизидами твою слабость и раскроет твои замыслы на будущее, - непривычно громко воскликнул Субудай. – Сейчас тебе нужно умножать власть не только убедительными победами над урусутами, но и действиями. Ты должен встретить родных братьев и остальных родственников, восседая с непроницаемым лицом на походном троне, чтобы ни одно движение не смогло выдать твоих истинных чувств и намерений. Тогда царственный вид прибавит к твоим великим победам еще один плюс, который застрянет у них поперек горла.
Бату-хан быстро вскинул голову и вперился в преданного учителя немигающим взором, ему впервые довелось услышать от него подобное откровение, Субудай вел себя сдержанно со всеми, тем более с ним, внуком Потрясателя Вселенной, покинувшего этот мир. Но сейчас старый полководец в ответ на его откровения тоже не стал скрывать тайных мыслей, и они сказали джихангиру о многом, о том, что у него есть два сына, которых он мечтает увидеть не только темниками, но на вершине власти в Каракоруме, где заседал курултай, а так-же об отношении к другим чингизидам, занимавшим по его мнению посты, которых они были недостойны. Саин-хан еще раз окинул учителя пристальным взглядом и как бы в размышленях передернул плечами:
- Вполне возможно, что твоими устами говорит истина, хотя иногда казалось, что я веду себя со своими родственниками слишком заносчиво, чем навлекаю на се6я их раздражение и гнев, - раздумчиво заговорил он и замолчал. Затем, словно приняв какое-то решение, сделал шаг вперед. – Нам все равно нужно выйти на воздух, мне кажется, что мы переутомились от бесконечного перехода по лесным дорогам. Урусуты очень странный народ, я думаю, что они ничего еще не осознали и нам следует от них ждать немало неприятностей.
- Так, саин-хан, эта страна еще не проснулась и нам выгодно, если она будет погружена в сон еще долгие века, - поспешно кивнул Субудай круглой головой, он пристроился немного сзади господина. –Урусутов не следует тревожить слишком часто нашим присутствием в их землях, надо только постоянно подгонять их в нужном нам направлении и доить как белую кобылицу, наслаждаясь пенным кумысом.
Оба венценосных собеседника откинули полог и вышли из шатра на свежий воздух. Два кебтегула с широкими плечами, стоящие у входа с круглыми щитами и длинными копьями, замерли изваяниями на расставленных ногах. Был глубокий вечер, воздух с запахом легкого морозца был чист и свеж, на небе роились маленькие звездочки, их было неизмеримо больше, нежели над степями монгольской империи, словно они здесь брали не величиной, а количеством. Небо тоже вознеслось на недосягаемую высоту, наверное, урусутский бог не слишком любил свою паству, поэтому улетел от нее подальше. Вид с холма, на который указал джихангир при выборе места для шатра, открывался довольно обширный. В первых рядах, образующих кольца вокруг ставки, стояли юрты семерых звездных жен саин-хана, за ними выстроились походные палатки тургаудов-телохранителей, дальше шли временные шалаши шаманов, знахарей, ловчих с соколами для охоты, доезжачих с борзыми. После них возвели свои юрты повара, барабанщики, трубачи, рожечники, многочисленная челядь и прочая прислуга. Подол равнины почти до горизонта был освещен бесчисленными кострами, разведенными на снегу, с сидящими и лежащими вокруг них воинами. Среди костров поднимались островерхие шалаши джагунов и тысяцких, и изредка круглые и гладковерхие темников. Над ними полоскались на слабом ветерке бесчисленные знамена различных родов, племен и просто групп вольных людей, объединенных одним важным событием – войной. Змейки дымов струились вверх, растворяясь в густой синеве, они были не в силах заслонить сар-луну, плотную и яркую, такую маленькую в этих краях, словно кипчакская женщина испекла в тандыре пшеничную лепешку, замешанную на верблюжьем молоке, и прилепила ее с одного замаха к небесному полукруглому своду.
Бату-хан и Субудай-багатур сделали несколько шагов по склону холма. Откуда-то сбоку вынырнул юртджи – разносчик приказов, согнулся в поясе на почтительном расстоянии в ожидании исполнения воли небожителей. К нему присоединился юртджи по особым распоряжениям, потом подошли еще несколько, пока не набралась группа из десятка человек. Два кебтегула, идущих позади молодого и старого полководцев, подняли факелы выше, их десятник с телохранителями впереди крикнул во весь голос:
- Внимание и повиновение!
И сразу все пришло в движение, создавая шум, схожий с шумом, когда огромное войско снимается с места, чтобы идти в дальний поход. Еще он был похож на шум водопада на реке в горах Каменного Пояса, который воинам пришлось пересекать по дороге в земли урусутов. Но там шум воды, падающей в пропасть с большой высоты, был вечным, а здесь он стал затихать так-же быстро, как возник. Наступила тишина, словно на огромном пространстве равнины, обнесенной по краям черными линиями сплошных лесов, не было ни одного человека. Будто эта равнина превратилась в обоо - шаманское капище с пирамидами не из камня, а из юрт и шатров, вокруг которых затеяли зловещий танец тысячи бесплотных иблисов- духов зла, и туйдгэров – демонов наваждения, от которых в лунном свете бесновались кровавые летучие тени, подсвеченные языками пламени костров.
- Внимание и повиновение!..


Глава третья.

Весенний день 25 марта 6746 года от сотворения мира, загрузневший от влаги, насквозь пропитавшей воздух, перевалил на вторую половину, обещая темную и душную ночь, а тугарские стрелы с прикрепленными к ним свистульками продолжали гудеть и зудеть в полете, ударяясь, словно крупный град, в заборола и глухие вежи на стенах козельской крепости, в деревянные двускатные навесы над пряслами и городнями, застревая в досках острыми наконечниками гарпунного типа. Их полет походил на мельтешение туч гнуси, летящих друг за другом, или на полет ос с осиным злым зудением, когда те лишаются улья или дупла, они впивались роем во все, что встречалось на пути, не оставляя места для спасения. Защитники попрятались за плахами, образующими смотровые щели, они изредка натягивали луки и стреляли в сторону врага, не беспокоясь за попадание стрелы в цель. При такой плотности людей и животных на другой стороне реки вряд ли какая пролетела бы расстояние бесполезно. Иногда оттуда доносились крики раненых, заглушаемые гулом от топота тысяч копыт и гортанными восклицаниями. А отряды татаро-монгольского войска, среди которых выделялись половцы, недавние союзники русичей, в цветных клобуках с меховыми отворотами и в одежде, обшитой красными тесемками, все крутили и крутили бесконечные круги. Они сменяли друг друга, выпуская стрелу за стрелой, вытаскивая их из туго набитых колчанов сбоку седел с высокими спинками.
- Сколько ж их тама будя, этих нехристей, - не выдержал Бранок долгого нервного напряжения. – Ужель под наш город нахлынула вся тугарская орда!
Защитники крепости давно разделились на десятки и сотни под водительством княжьих гридней и заняли на стенах места, закрепленные за ними воеводой. Вятка вместе с друзьями остался в том забороле, которое они не успели достроить, это был их ратный бастион на большом участке прясла, который они обязаны были оборонять от неприятеля. Он облизал пересохшие губы и покосился на берестяной туесок, оставленный одной из женок под стеной укрепления напротив, в нем грудились моченые в капусте яблоки – самое дело для утоления сразу жажды и голода. Но до него вряд ли кто из защитников сейчас бы добрался, туесок со всех боков был утыкан тугарскими стрелами, видимо, он находился в так называемой мертвой зоне. Во рту у Вятки сам собой возник кисло-сладкий привкус с запахом квашеной капусты, вызвав обильную слюну.
- Вся орда, али не вся она тут, а нам пришла пора ратничать не на живот, а на судьбину, - ответил он Бранку. Отмахнувшись рукой от смурных мыслей, он поерзал спиной о дубовые бревна. – Кто бы мне подсказал, как бы добраться до того меленького берестяного короба с яблоками.
Охрим оглянулся на туесок и поняв, что подсказки ни от кого не найдется, криво усмехнулся, он и сам, скорее всего, думал о том же:
- А ты шмыгни по полатям ящеркой, индо носом в него и уткнешься, - отозвался он хриплым голосом. – Надо же как умудрилась поставить – ни одна тугарская стрела его не задела.
Бранок между тем выдернул из бревна тростниковую вражескую стрелу, среди которых было много бамбуковых, длинную и с черным острым наконечником с зазубринами по бокам, примерив ее задней частью к тетиве своего лука, гнутого из молодой ольхи, он крутнулся на одном месте к проему и, привстав на колено, с силой потянул бычью подколенную жилу. Застыл на мгновение, затем разжал указательный со средним пальцы. Он едва успел убрать голову и плечи, как в проем вихрем ворвались не меньше десятка злых тугарских ответа с глиняными свистульками и в кровавом оперении. Меткости степных воинов можно было позавидовать, вряд ли кто из козличей сумел бы попасть в цель с такого расстояния, если бы, к тому же, стрела, пущенная из самодельного лука, смогла перелететь русло широкой реки. Сколько бы горожане не пережили нападений диких орд степняков, они никогда не делали ставку на оружие, обходясь луками, мечами и секирами, смастеренными местными умельцами из подручного материала. Но многие, особнно дружинники при воеводе и запасные ратники, не упускали случая приобрести боевую справу у гостей, наезжающих в крепость со всех концов земли, и припрятать ее до поры до времени за полатями. Вот и сейчас Бранок в который раз покосился на лук в руках Вятки, старшего друга, гнутый из рогов какого-то степного животного, и подумал о том, что пришла пора доставать из-под полатей в своей истобе точно такой-же. А может еще лучше.
- Гли-ко, индо попал! – воскликнул Охрим, прильнувший глазом к углу нового заборола, еще не законопаченному паклей, надратой из льняных стеблей.
- Я-то?! – встрепенулся Бранок.
- А ни то, прямо в широкую морду, нехристь ажник на холку коня перекинулся.
Вятка тем временем приник к полу и ужом заскользил к туеску с яблоками, надеясь на то, что стрела его друга хоть на мгновение приведет в замешательство плотные ряды врагов. Не доползая до желаннной добычи пару сажен, он набросил на нее дугу лука и потянул к себе. Туесок накренился набок, верхние яблоки покатились по доскам прясла в разные стороны, но на дне все-же кое-что осталось.
- Вота, а мы не знали, чем смочить уста, - донеслось от глухой вежи, срубленной недалеко от заборола прямо на городне, в которой занимали оборону другие ратники. Вежи не пробивали основанием стену крепости насквозь, а гнездились наседками по ее верху. – Мы тоже думали привязать к стреле бечеву да стрелить в лыковый короб, а ты, Вятка, дивье показал нам луком.
- Ну и ладно, - откликнулся тот, подгребая к себе туесок скрюченными пальцами и радуясь тому, что в нем еще остались яблоки в капустной крошке. – Нам бы со всем добром все равно не управиться.
Из города по прежнему доносился заполошный перезвон медных колоколов и тревожное гудение вечевика на церкви Спаса-на-Яру, что возвышалась над главной площадью. Ему вторил более мягким голосом, как будто мужнину тревогу разделяла жена, колокол на церкви Параскевы Пятницы. Улицы городка были пустынны, горожане хоронились от стрел с красным и черным оперением за деревянными заборами, там же врачуя раненных защитников травами, отварами и мазями, и перевязывая их кусками материи, оторванной от подолов сарафанов и онучей. Или дежурили на крышах истоб, не давая заняться пламенем пучкам тлеющей пакли и бересты, прикрепленных к концам стрел. Они уже прониклись опасностью, надвинувшейся их на родные жилища, и теперь без суеты исполняли нужные дела. Близкие степные орды никогда не обходили Козельск стороной, хотя знали о его неприступности, и всегда они уходили от него не солоно хлебавши. Вот и сейчас каждый житель надеялся на то, что пройдет и эта напасть, сдует ее ветрами, продувающими во всех направлениях городок, стоящий на вершине высокого холма, в полноводные реки и вернет с весенними водами туда, откуда ее нанесло. Но число дружинников и простых горожан, убитых в начале осады, продолжало расти, и это обстоятельство стало тревожить всех жителей от мала до велика. Вот почему набатные удары в колокола не прекращались, а народ стал стекаться на главную площадь с оружием в руках. Кому его не хватало, те стягивали на концах рогатин жилами-подтужинами засапожные ножи или вовсе обломки железных кос. В дело пошло все: вилы, колья, копья, кистени, древние бердыши, оставшиеся со времен войны с ливонцами и поляками. Племя вятичей, которому принадлежал в том числе городок Козельск, одним из последних присоединилось к государству Русь со стольным градом Владимиром, как и племя голядь, жившее неподалеку. А до этого оно, после распада в шестом веке содружества славянских племен под общим названием анды или вененды, занимавших территорию между реками Днепром и Днестром, вело самостоятельный образ жизни. Даже христианскую веру племя приняло сравнительно недавно, славя в праздники вместе с Христом языческих богов – Сварога, Перуна, Велеса, Ярилу и других. Вятичи крепко отличались от остальных славян-единокровников – древлян, радимичей, северян, дреговичей, кривичей и прочих, это были люди ростом в два аршина с вершком, широкие в плечах, с русыми волосами и светлыми глазами, чаще ярко синими. Они были прекрасными воинами и охотниками, многие ходили в кожаной обуви, сшитой из шкур диких животных, напрочь отвергая лыковые лапти и длинные онучи из домотканого беленого полотна – обувки жителей деревень вокруг близких Москвы и стольного Владимира. Но по мере развития добрососедских отношений и особенно торговых соглашений, их быт поглощался бытом псковитян, владимирцев, суздальцев, черниговцев, ярославцев, принявших общее название русичи. Скоро они стали носить лапти с онучами, пока только зимой, когда в кожаной обувке было скользко ходить, и величать себя русичами, различия остались разве что в языке, опирающемся больше на гласные «а», «я» и «о», типа: вота повяло яго да в грядни. Вятскую землю редко кто из врагов удерживал надолго в своих руках, если враг занимал их города и селения, то в дело шли засапожные ножи, которыми вятичи владели лучше других видов оружия. С этими ножами они ходили везде и всегда.
Вот и сейчас Вятка, следуя за мыслью, проскочившей в голове, потянулся рукой к кожаному поясу, на котором висел в деревянных ножнах этот засапожный нож. Вокруг начало постепенно смеркаться, и мысль была связана в том числе с наступлением сумерек. Движение не осталось незамеченным Охримом, у которого лук был согнут из витого корневища:
- Вятка, у Бранка лук тоже есть, одинаковый с твоим, он его в истобе забыл, - заговорил он, перекрывая посвист тугарских стрел. – Как только стемнеет совсем, он побежит за ним, потому как давно косится на взбеги. А у меня даже тетива натянута от подколенной жилы старого быка.
- Тебе надо было сделать мену с теми кменями-воинами от обрей-аваров, что надысь к нам с ихними гостями наведывались, - откликнулся тот, примериваясь пустить в осаждающих новую стрелу. – У тя же куньих шкурок ажник мешок холщовый.
- А Елянка колты-серьги просит со смарагдом-изумрудом, тверские, да еще аксамитовый-бархатный шабур, не хуже купеческого. Уж давно на них глазит.
Десятский повернулся к другу и с недоумением поднял светлые брови:
- А брань рудую-кровавую вкруг нашего града твоя Елянка не глазит?
- Брань-та как пришла, так ушла, не впервой нам степняков ослопами-дубинами бить, - как-то простодушно отмахнулся Охрим. И пояснил по поводу просьбы. – Я-от видал, как ты тронул засапожный нож.
- Я коснулся его от душевной смуты, - Вятка отвернулся от друга, но не удержался и сказал про замысел. – Ночью пойду охотником в их становище, надоть взять ясыра-пленного и выведать у него, как ноне обстоит дело с ихними полками.
- Надумал заняться ловитвой на тех, что гомозятся под стенами? – расширил зенки Охрим.
- А ни то!
- И мы с тобой, - разом зашумели друзья.
Десятский натянул тетиву, круто развернувшись, вскочил на ноги и послал стрелу в скопище нападающих за рекой. Сам разом поджал ноги и упал камнем на дощатый пол заборола. Охрим было приник глазом к щели между бревнами, но Вятка перевернулся на спину и выдохнул:
- Не выглядывай, все одно попал, - затем потянулся к туеску с яблоками и закончил, ни к кому не обращаясь. – Возьму и вас, одному-то не так ино сподручно.
Обстрел крепости татаро-монгольскими воинами как начался внезапно, так внезапно и закончился. Вдруг вместо свиста и зудения наступила по всей длине стены, обращенной к реке, тревожная тишина, нарушаемая только звонами, долетающими из центра городка. Вятка поерзал лопатками по бревнам еще немного, затем напружился и потянулся лицом к проему, не доверяя Охриму, припавшему к щели в углу заборола. То, что он увидел, вернуло первоначальную уверенность в себе, убавленную было натиском смалявых нехристей. От берегов реки, истоптанных множеством копыт и помеченных просевшим от тепла снегом, удалялись конные орды тугар, соблюдавших равнение даже при отступлении. Впереди каждого отряда трусил на мохнатой лошаденке воин со знаменем на копье, вставленном нижним концом в стремя, его сопровождали с боков два стражника, за ними трясся командир в блестящем шлеме, а после него ехали по пять в ряд простые всадники в лохматых треухах, в шубах мехом наружу и с копьями, поднятыми остриями кверху. Их было очень много, они заполнили равнину от края до края, от ее начала у берегов реки до леса, чернеющего на горизонте, отчего пространство, сверкавшее до этого девственным снегом, превратилось в серую впадину с дном, утыканным частоколом копий. Тугары уходили, но каждый из защитников городка знал повадки степняков, поэтому многие, узрев наяву отход поганых, заторопились к истобам, чтобы пополнить запасы продовольствия и поменять оружие на более надежное, если у кого оно имелось. А со стороны главной площади не смолкал гул колоколов, сзывающий народ на вече. Вятка вскочил на ноги, выбежал на прясло и огляделся вокруг, увидел кузнеца Калему и Темрюка, княжьего дружинника, обсуждавших что-то с Булыгой, помощником тысяцкого, главного на участке от ихнего заборола с глухой башней за ним до проездной башни с подъемным мостом.
- Вятка, веди своих за доспехом и потом сходите на вече, да молви бабам внизу, чтобы наполнили водой бочки – пожары тушить и раны промывать, - крикнул ему Темрюк. – А я пока стражников расставлю с рожками, чтобы они сигнал народу подали, если деренеи-разбойники надумают вернуться.
- Ладно, дружник Темрюк, тогда мы поспешим, а то мои все без доспеха, - обрадовался десятский, он махнул рукой защитникам, находившимся в забороле. – Ратники, бегите по истобам за оружьем, а потом доспевайте на вече, там дожидается конца дневного наскока деренеев наш воевода Радыня.
На площади внутри детинца с раскрытыми настеж воротами, выходящими на главную городскую площадь, народу собралось столько, что просу некуда было просыпаться. Каждый конец города выделял свою дружину – кузнецы, ремесленники, аргуны-плотники, шорники, сидельники и простые граждане вооружались кто чем мог. Мужчины как один облачились в броню, они держали в руках копья с секирами и шестоперами, а женщины были в теплых фофудьях, надетых поверх шабуров из шерстяной ткани. Скоро протолкнуться поближе к княжеским хоромам стало невозможно, и люди заполнили городскую площадь. Здесь были бояре с «Т» образными посохами, символами их власти, огнищане-домовладельцы, княжьи мужи - члены княжеской дружины, купцы, смерды, холопы, другой пришлый люд из гостей, посадских и сбегов. Все ждали выхода на лобное место воеводы Федора Савельевича Радыни и появления на крыльце малолетнего княжича Василия Титыча с его матерью Марией Дмитриевной. Княжич, которому исполнилось двенадцать лет, рос без отца, князя Тита Мстиславича, пропавшего без вести на охоте, он был родом из Ольговичей, прославивших себя праведным княжением во многих городах Руси, в том числе в Киеве, первой столице. Недаром Русь звалась у иностранцев страной городов – Гардарикой. Воевода же исполнял роль пестуна при малолетнем отпрыске великих князей, он мотался по периметру крепости, подбадривая ратников и снабжая их оружием, которое успел вместе с дружинниками захватить с собой. Люди видели, что он оставался спокойным за надежность городских стен и крепкость дубовых ворот что на проездной, что на воротной башнях, выходящих одна на северо-запад, в земли русичей, а вторая на юго-восток, где сохли под палящими лучами солнца бескрайние степи со скудными растениями и не менее скудной жизнью, и откуда совершались на городок набеги диких племен. Стены детинца были ниже городских, это были не стены из клетей, забитых внутри землей и соединенных в одну цепь толстыми дубовыми бревнами, а просто тын из деревянных плах, плотно подогнанных друг к другу и с заостренными зубцами по верху. Прятаться от соплеменников у вятичских князей было не в чести и поначалу вокруг детинца не было даже тына, но потом, когда племя вошло в состав Руси, горожане сами возвели забор вокруг княжьего дома - от лишних разговоров.
Вокруг лобного места наметилось какое-то шевеление, на него всходил то один, то другой дружинник, они зорко оглядывались вокруг и снова терялись в толпе. Видимо, решали, пришел ли черед объявлять выход воеводы к народу, а народу - о начале веча. На княжеском крыльце появилась княгиня с сыном, одетым в шубейку из бобра с куньей шапкой на голове и в красных с меховыми отворотами сапожках на каблуках. На плечи мальчика был накинут плащ-корзно с золотыми застежками, а руки он прятал в меховых варежках. Лицо у него было светлым, почти детским, несмотря на то, что он хмурил бровки под ясными синими глазами и вскидывал округлый подбородок, стараясь казаться старше своих лет. Из-под шапки выбивались крупные кольца длинных льняных волос, отдельные пряди которых обвивали стоячий воротник, делая образ одухотворенным, заставляющим многих горожан тянуться двумя перстами к лбам. Княжич был стройным, немного выше сверстников и не по годам серьезным, вряд ли кто из окружающих мальца видел когда-либо на его губах беспечную улыбку, что добавляло уважения жителей городка. Вот и сейчас лица людей прояснились, словно пасмурный вечер при свете факелов, пропитанных смолой, осветился лучами долгожданного солнца, разогнавшего плотный сумрак. Под стать сыну была и мать, светловолосая и голубоглазая княгиня с округлым лицом с бледноватыми щеками, сразу начавшими розоветь на легком морозце, и правильным носом над как бы припухшими губами. Даже ресницы у нее были словно льняные – длинные и жесткие, с загнутыми кверху концами. Княгиня была в собольей шубейке, отороченной горностаевым мехом, с наброшенным на нее темным плащем в знак печального события, пришедшего в ее с сыном вотчину. На голове у нее была высокая круглая шапка из меха куницы, под которой был надет черный платок, обмотанный концами вокруг горла, в знак скорби о пропавшем муже, а высокий лоб огибал золотой обруч, усыпанный крупными драгноценными камнями. Одна рука была в теплой рукавице с вышивкой шелковыми нитками, а длинные пальцы другой руки были унизаны перстнями с алмазами и рубинами. Народ качнулся и склонил головы в знак уважения к своим правителям, княгиня с сыном ответили поклонами на все стороны. В это время послышалось церковное пение и между людьми стали пробираться к лобному месту духовные лица – попы, настоятели и служки главных городских церквей. Монахи в куколях - остроконечных черных колпаках с белыми крестами на них – несли хоругви и деревянные кресты с иконами в золотых и серебряных окладах, большей частью царьградскими, архиереи в клобуках с тремя черными лентами за спиной, с большими из благородных металлов и с драгоценными камнями крестами поверх фелоней - одежды до пят - махали кадилами. Архимандриты в аксамитовых лиловых камилавках крестили двуперстием народ направо и налево. Они примеривались петь разрешительную молитву, которую исполняют обычно в конце отпевания, попы словно предвидели, что сеча будет злая. Смерть уже витала везде, скорая и беспощадная, и нужно было успеть принять причастие, чтобы ангелы на небе отворили ратникам тяжелые врата.
Вятка с товарищами успел пробиться поближе к лобному месту - возвышению из бревен и досок, они стали ждать появления воеводы. От него теперь зависело все. Ратники тоже не сомневались в надежности крепостных стен и ворот, но спокойствие жителей городка зависело не только от этого, а и от умения воеводы распределить силы защитников так, чтобы ни один ворог не смог объявиться по другую их сторону. Примерно пятнадцать лет назад козельский князь Мстислав Святославич обнес городок нынешними стенами в три бревна, каждое из которых было в два обхвата, с глубокими рвами под ними. На этом дело не закончилось, князь понимал, что крепость Козельск находится на границе Дикого Поля, раскинувшегося между реками Дон, Ока и левыми притоками Днепра и Десны, где кочуют много племен степняков, охочих до чужого добра. Поэтому он установил перед рвами надолбы из бревен с заостренными концами, направленными в сторону вражеской конницы, и заставил очистить окрестности от камней, могущих сгодиться для камнеметательных машин. Старания князя были замечены и вскоре он был приглашен на черниговский престол, а потом принял участие в казни десяти послов Чингизхана, и после нее в битве при реке Калке вместе со смоленским князем Мстислав-Борис Романовичем Старым. Там оба и погибли с другими князьями и воеводами.
Наконец на возвышение напротив княжеского терема взошли гридни с хоругвями с ликом Христа, с символом Перуна – колесом о шести спицах, так-же с факелами, и остановились посередине, расставив ноги, за ними влез по ступенькам воевода Радыня в шлеме с бармицей и в байдане из плоско раскованных стальных колец. На ногах были бутурлыки, а руки - в железных перчатках и в налокотниках. На поясе висел прямой меч в ножнах, украшенных серебряными пластинами. Это был широкоплечий мужчина лет сорока с удлиненным лицом, с синими глазами и высокими скулами, с высоким лбом и прямым носом над резко очерченным большим ртом. Мощную шею прикрывала завитушками до боков бармицы широкая светлая борода. Он прошел на середину лобного места, обвел внимательным взглядом собравшихся горожан, шум и разговоры пошли на убыль. Подождав, пока установится полная тишина, Радыня повернулся к княгине с малолетним сыном и отвесил им низкий поклон, затем поклонился людям на все четыре стороны и только после этого положил десницу на яблоко меча.
- Исполать тебе, Радыня, - послышались громкие возгласы из народа, окружившего возвышение. – Говори нам свое слово.
Воевода огладил ладонью светлые усы и вскинул лопатистую бороду:
- Слава тебе, народ козельский, вольные вятичи! Слава на многие лета! Не единожды на нашу крепость нападал исподволь злой ворог, набегавший из сухих степей, и всегда он уходил от стен города не солоно хлебавши. Но сейчас пришла беда больше большего, дети и внуки Чагониза надумали исполнить его последнюю судьбинную песню – покорить славянские племена и заставить их платить тугарам дань вечную.
- Вота как, новость дивная!
- Объявился на Руси змей-тугарин о трех головах!
- Не бывать этому! – заволновались люди от края и до края обеих площадей. – Как тугары подошли, так и уйдут с пустыми руками, а дань пусть им платят половцы с куманами, у них там по норам байбаков толстых много.
- Пусть степняки берут дань со степных сродичей хоть жирными сурками, хоть узкоглазыми бабами, нам с ними воду не пить.
- С вятичей взятки гладки.
Воевода поднял руку, призывая собравшихся к спокойствию:
- Я не все поведал, братья, тугары взяли главные русские города за три месяца, они отходили в степи, когда на пути войску встала как кость в горле наша крепость. А степнякам надо успеть вернуться в улусы до весеннего половодья.
- Тогда пускай они нас обойдут и идут дальше своим путем, - крикнул Вятка, стоявший рядом с возвышением. – Вятичи им дорогу не переходили.
- Дорогу тугарам не переходило ни одно племя русичей, они пришли сюда, чтобы нас воевать, - одернул его воевода. Затем пояснил. – Хан Батыга, начальник войска тугаров, не обошел стороной ни одного поселения наших братьев-русичей, он пожег их дотла и сровнял с землей, а жителей или посек, или гонит перед собой в полон.
- А нас взять ему кишка будет тонка, - резко взмахнул рукой ратник Прокуда, здоровенный мужик из посадских. – Мы будем биться не на живот, а на судьбину.
- Твоя правда, Прокуда, - понеслись восклицания со всех сторон. – Мы встанем как один, а ворога на стены не пустим.
- Крепость у нас справная, степняки об нее не раз ломали зубы.
Воевода снова призвал народ к тишине, видно было, что он знает что-то такое, до чего не дошли разумом жители небольшого городка.
- Братья-вятичи, поганый Батыга, внук мунгалина Чагониза, собрал войска триста раз по тьме-тысяче, об этом нам с князюшкой и боярами поведал куманский купец, частый гость в нашей вотчине. Батыга разделил орду на три рати и направил их разными путями, чтобы они не мешали друг другу грабить русичей и кормиться. Они завоевали почти все города северной Руси, дошли до Игнач-Креста и повернули обратно в степи, потеряв в битвах с русичами многие тысячи воинов. На нас Батыга двинул под водительством Гуюк-хана и темника Бурундая левую рать, в которую вошло три или четыре тумена, да еще кипчаки. Это сорок раз по тьме или в два раза больше, потому как нехристей никто не считал. А я смогу набрать из вас воев две тьмы, из-за того, что полк знатных козельских ратников, посланный на подмогу Коломне, сложил там головы. Остальные будут бабы, старики и дети, - он подождал, пока люди осмыслят сказанное им и продолжил. – Может, повезет набрать ратников на две с половиной тьмы, если на стены пойдут часть баб, девок и отроков от четырнадцати весей. Но они не держали в руках оружия, выходит, эти вои не лучше мунгальских соломенных чучел, которые они для счета сажают на коней заместо себя.
- Радыня, к чему ты клонишь – открыть поганым ворота и сдаться на волю победителя? Я уже испытал на себе их милость, вместе со всей родней и другими гражданами Суздаля, – взорвался сбег Якуна. – От нашего города не осталось камня на камне, от жителей уцелело ладно бы десяток, которые успели уйти в леса. Так же стало с Кашиным, Юрьевым, Переяславлем, Скнятиным, Бежецком, Псковом…
- А еще с Полоцком, Судиславлем, Ярославлем, Галичем, Владимиром, нашим стольным градом, - дополнил кто-то из его товарищей печальный перечень. Он резко подался вперед. – Все города перечислять, козельский воевода?
- А что вы положите тугарам на мену? – обратился Радыня к сбегам, лицо у него потемнело от гнева. – Здесь брать на горло вы справные, а как дошло до дела, так сами в леса убегли.
- Охолонь, воевода, мы убегли после того, как из наших дружинников в живых никого не осталось,- засверкал глазами и Якуна. Он повернулся лицом к народу. – Я вам говорю, козличи, не дай вам бог принимать послов тугарских и верить их речам тоже, индо отворите ворота и пойдет пал по истобам, а хряск по головам.
- Это так, и мы в том живые свидетели, - подтвердил его друг. – А ежели придется принять судьбину, то известное дело – мертвые сраму не имут.
- Правду сбеги говорят и в том их словам есть подтверждение – полный разор русских градов, - море голов в шапках, в высоких боярских столбунах и в женских платках качнулось к лобному месту. – Лучше принять судьбину на своей земле, нежели быть опозоренными погаными, а еще хуже - попасть в ихнее рабство.
Воевода огладил бороду и отшатнулся от края возвышения, он посмотрел в сторону княжьих хором, но на высоком крыльце тоже ждали решения веча, не вмешиваясь в его течение. Княжич являл лицом решительный вид, сжимал губы в узкую белую полоску и не снимал десницы с рукоятки небольшого меча в ножнах, отделанных золотыми и серебряными пластинами. Позади него тревожилась лишь нянька, не знавшая, куда сунуть руки, ставшие вдруг лишними. Княгиня тоже супила светлые брови и снова бледнела щеками, не в силах совладать с охватившими ее чувствами. Было видно, что мать и сын представляют одно целое с народом, как народ скажет, так сказанное и воспримут. Воевода еще раз оглядел запруженную людьми площадь, черты лица у него стали разглаживаться, словно он нашел дорогу к единственному решению, завершающему вече.
- Все так мыслят? – громко спросил он у жителей города, делая шаг вперед.
- Все, воевода Радыня, - разом выдохнули обе площади. – Мы уже знаем о поганых всю их подноготную.
- Нашу твердыню не сумело взять ни одно племя нехристей, за это слава князю Мстиславу Святославичу, убиенному тугарами, что пришли теперь под наши стены.
- Слава! Слава!
- Пришел черед отомстить поганым за него, и за русских ратников, принявших судьбину.
- Враг пришел за местью сам, а посему, надо местью его ублажить.
Страсти накалялись, гнев исказил лица горожан, это чувство объединило всех, стало видно, что другого решения не могло быть. Вперед вышел Калема-кузнец, державшийся в середине толпы, он вскинул мощную руку:
- Народ православный, мы остались последними на пути Батыги в его голодные степи, нас этот зверь во плоти человеческой щадить не будет, потому что его нукеры привыкли утолять жажду реками крови что в своих пустынных вотчинах, что теперь на святой Руси, - громко крикнул он. – Вспомните слова гостей и сбегов из разных племен, нахлынувших к нам из разоренных стран, у них отнимался язык, когда пытались вымолвить имя – Батыга. У нас нет другого пути, кроме как рубиться с погаными до конца.
- Так оно и будет, Калема.
- Радыня, твори над козлянами суд истинный по русской «Правде», прописанной русичам Ярославом Мудрым, - донесся с крыльца зычный бас из кучки бояр в высоких шапках, окружавших малолетнего князя. - Не дай поганым судить народ по Чагонизовой «Ясе».
- И расставляй воев на стенах тоже по разуму, - наказали они воеводе.
- Не бывать нехристям господами над вятичами!
Пламя от факелов, зажженных горожанами, озарило одухотворенные лица, вспыхнувшие праведным гневом, оно заиграло кровавыми отблесками на кольчугах и на оружии ратников с дружинниками, заколебалось на затейливых кружевах княжеских хоромов вместе с крыльцом, на котором продолжали стоять княгиня с сыном и ближайшими челядинцами. Отблески его дотянулись до позолоченных куполов церкви Спаса-на-Яру, и те вдруг занялись живыми языками огня, взметнувшегося высоко в черное небо, заставив народ невольно отхлынуть назад. А великий костер продолжал разгораться, поглощая стены храма с иконами, висевшими на них, купола с венчавшими их крестами, он добрался багровыми концами до тяжелых туч, обложивших ночное небо, окрасив их в кровавый цвет и вселив в сердца людей тревогу.
- Свят, свят, свят! – истово закрестились высшие священники. - Бысть сечи многотрудной, и бысть сечи кровавой.
- Господи, пронеси напасть черную мимо нашей земли, - продолжили монахи откровение главных пастырей просьбой к Всевышнему. - Укрепи души русские, православные.
Народ подхватил слова служителей церкви, обращенные к Богу, он поднял глаза к куполам и осенил себя крестным знамением:
- Господи, дай нам силы выстоять перед жестоким врагом, и огради нас от позора бысть под его властью…
Осада города шла уже третий день, защитникам стало понятно, что она идет по нарастающей. Крепость была обложена войсками тугар со всех сторон, она подвергалась теперь не только постоянному обстрелу лучниками, вязавшими к стрелам куски горящей бересты с сухим мхом и пучки пакли, добытой в окрестных деревнях, сметенных узкоглазыми воинами с лица земли, но и беспрерывному штурму с применением лестниц с острыми крюками на концах. Тугары пользовались арканами с теми же крюками, смотанными в круги подле седел, и укрюками – длинными шестами с петлей аркана на самом верху. Нехристи гнали перед собой толпы пленных баб и мужиков, они дожидались, пока их трупы и трупы куманов, шедших за ними, пораженные копьями и камнями защитников, заполняли ров перед стеной и бросали сотни на штурм. Воины налетали ордой, топча копытами коней раненных и нападавших, не успевших отползти или отскочить, они забрасывали на навершие стены крюки и с седел хватались руками за веревочные лестницы, отгоняя коней тычками. Мохнатые лошаденки отбегали подальше и принимались ждать хозяев, не удаляясь далеко. А тугары проворно перебирали короткими руками и кривыми ногами, увертываясь от бревен и камней, от кипящих смолы и воды, стремясь зацепиться за доски навершия и завязать бой с дружинниками, чтобы ордынцам, карабкающимся за ними и стоящим на земле, было легче поражать защитников стрелами и копьями. Но наверху их ждали ратники с обнаженными мечами, они раскалывали черепа самым проворным как орехи вместе со шлемами. Наиболее сильный натиск был на участок стены со стороны речки Другуски с обширным лугом за ней, огибающей крепость от воротной башни до слияния ее с Клютомой через канал, прорытый горожанами. Там было по мнению мунгальских ханов самое слабое место. А со стороны Жиздры осаждать Козельск оказалось почти бесполезным из-за ширины реки со льдом, начавшим проседать, из-за глубины рва перед стенами, из-за надолбов перед рвом, торчавших из-под снега острыми концами бревен. Но нехристи ошиблись с расчетами, мало того, что Клютома и Другуска успели подточить выступ, на котором угнездилась крепость, сделав высокий берег как бы вогнутым, воевода Радыня поставил еще на участок опытных дружинников во главе с тысяцким Еремой Латыном, принимавшим участие в походах на степняков вместе с великим князем Георгием Всеволодовичем, правившим Русью из стольного Владимира и бесславно погибшим со всей ратью, которую собирал по весям, под Красным Холмом незадолго до осады Козельска. Бабы под командой Латыны, кипятившие в котлах смолу, не мотались с ведрами и горшками по взбегам, мешая друг другу и ратникам, а передавали емкости по цепочке, отчего она беспрерывно текла на головы осаждающих. Такой подход к делу был оценен осажденными по достоинству, скоро прием пошел гулять по всему периметру стены, как заготовка стрел и копий прямо под клетями и башнями, и передача их из рук мастеров в руки ратникам.
На второй день осады поизошел случай, отрезавший жителям крепости путь назад по всем направлениям, что в военном деле, что в дипломатическом. Принятое на вече решение драться до конца скрепилось кровью, пролитой батыевыми воинами, попавшими в плен, мало того, их отрубленные головы были выставлены на стены на всеобщее обозрение. По мунгальским законам подобную насмешку над непобедимыми воинами орды нельзя было прощать. А случилось это так.
Улябиха, жена десятского Званка, умудрилась угнездиться рядом с мужем на навершии стены. Вертлявая баба, злая на язык, умела не хуже ратника стрелять из лука и накидывать петлю аркана на коровьи и лошадиные шеи, на столбы, даже на плечи своих мужиков, что она проделывала в мирное время. На самом деле она усваивала навыки ратников, выжидая момент, чтобы можно было отомстить степнякам за деда и отца, погибших во время похода первого в степные вотчины, а второго в Коломну. В этот раз Улябиха, укрепившись на новом месте, выглянула в проем заборола после обстрела крепости тугарами и обомлела от неожиданности. Под ней носились вдоль стены на мохнатых лошаденках нехристи, намереваясь закидывать крюки на доски навершия. Мужики, оповещенные бой-бабой, приготовились рубить чеканами веревки, чтобы сбрасывать вниз широкомордых пришельцев, уже ползущих по лестницам. И тут Улябиха схватила лежавший в углу аркан и дождавшись, когда внизу объявится очередной тугарин, ловко набросила веревку на квадратную голову и потянула конец на себя. Выбор пал на жирного ордынца, поэтому, несмотря на все старания, она сумела только сдернуть его с седла. Нехристь завис между заборолом и землей, дрыгая ногами и ерзая грязными пятернями по своему горлу.
- Помоги ты мне, семеюшка, - крикнула баба мужу, упираясь лаптями в бревна, отбивавшему атаку на прясле. – Одна я поганого не одолею…
На помощь ей пришли несколько ратников, общими усилиями они втащили в проем узкоглазого воина, который успел полузадохнуться, и связав по рукам и ногам, забросили его в угол бойницы до поры до времени. А Улябиха уже приметила еще одного тугарина, этот оказался более щуплым, но и более злым. Он норовил сбить из лука защитника крепости, прячась сам под заборолом, выступавшим за стену. Она подловила момент, и как только тот сунулся вперед, чтобы пустить стрелу, захомутала его петлей аркана вместе с луком и снова потянула вверх. На этот раз помощь от мужиков пришла сразу, второй тугарин, дрыгнув ногами в проеме, был спеленат бечевой и брошен в тот же угол. Атака была отбита, а когда наступило шаткое затишье, пленников повели к сотнику на допрос, вместе со всеми пошла и Улябиха, как герой нерядового эпизода. Но мунгальские воины на вопросы толмача отвечать отказались, они презрительно усмехались и отворачивали морды в стороны. Тогда баба подскочила к толстому нехристю и ударила его кулаком в лицо:
- Ты будешь говорить, поганая твоя ряха? – закричала она, норовя нанести удар еще раз.– Нечисть ползучая, от тебя вонью тянет как от помойного горшка. Ты когда мылся, раб своего шелудивого Батыги?
Пленный еще больше сузил щелки с раскосыми зрачками, от ярости у него на губах запузырились белые клоки пены, он плюнул в лицо Улябихи тягучей слюной, заставив ее срыгнуть от отвращения. Она никогда не видела такого немытого убожества, посягающего на нее, ее имущество и жизнь, привыкла ходить в баню каждую седмицу вместе с детьми и семеюшкой, и там отмываться до громкого хруста кожи. Так было заведено у славян испокон веков. А тут какой-то изверг из опаленных солнцем степей, где не моются с рождения, не растят хлеб и не ткут тканей, а питаются как хищные звери и птицы кровавой пищей, унизил ее плевком в лицо. Этого Улябиха снести не смогла, она змеей метнулась к ратнику, стоявшему поблизости, выдернула из его ножен меч и ударила наискось по черной от грязи шее пленного. Один раз и за ним второй, а потом перенесла удары на другого нехристя, упавшего от страха на снег, потемневший от копоти и крови. Никто из дружинников не успел перехватить оружие из рук бабы, воины стояли вокруг и молча наблюдали за расправой. А Улябиха, отрубив головы врагам, потащила их к городне из кольев. Так она и вернулась на навершие стены с головами, насаженными на колы, укрепив их с обоих сторон заборола, в котором отбивалась от врагов.
- Шальная баба, ничто ее не остановит,- оглаживали молодые ратники усы и бороды.– Как только Званок с ней живет.
- Да так и живет, - усмешливо щерились дружинники постарше, успевшие познать кровавые сечи со степняками, не ведавшими пощады. – Глаз не поднимает…
Когда воеводе доложили про случай, он только развел руками, мол, все идет к одному, сами, мол, решили стоять не на живот, а на судьбину. Чего тогда спрашивать с заполошной бабы, переживающей за детей и за семью.
В первую ночь Вятка с товарищами, которых воевода переправил к Латыне вместе с лучшими ратниками, не смог сходить на охоту к тугарам, потому что Радыня после веча раздавал дружинникам и горожанам со сбегами места на стене, поделив воев на десятки и сотни и поставив во главе своих гридней. Во вторую ночь повторилась та же оказия, только теперь нужно было налаживать самострелы, стреляющие круглыми тяжелыми пулями и болтами, больше похожими на копья для богатырей. В заборолах установили заморские арбалеты, поражающие противника длинной стрелой на середине равнины, готовили к отражению атак и китайские камнеметы с ложкой на конце долгого бруса для укладывания в нее камней, с колесом с ручками для накручивания железной пружины под ней. Начал подходить к концу третий день осады, всем стало ясно, что добром она не закончится. Назрела необходимость сделать вылазку в становище врагов и устроить среди них погром, чтобы охладить нарастающий пыл противника и заставить его задуматься о бесполезности штурма. Но половцы с аварами и куманами, с ясами и косогами, недавними союзниками русских, и другие кипчаки, продолжали беспрерывную атаку стен, подгоняемые тугарами и мунгалами, идущими за ними и колющими в задницы остриями пик. Казалось, нашествию не будет конца, воины Батыги будут лезть на стены даже ночью при свете факелов.
- Крепко достала их Улябиха, - скороговоркой сказал Бранок, примериваясь пустить стрелу из лука, который он принес из истобы, не уступающего по мощности луку Вятки. – А мне не удалось подтащить на навершие ни одного поганого, они падали с лестниц в ров от моих ударов ослопом как переспелые шишки в сосновом бору, что за Жиздрой.
- У Смургая-половца, сбега с берегов Волги, тоже насажены на колы несколько ихних голов, - осведомил друзей Охрим, пережидавший рой тугарских стрел в углу бойницы. – У них так положено, а Улябиха, видно, решила им не уступать.
- Вота и славно, неча тугарам нас зверствами пугать, мы сами с усами, - заступился за бабу отрок из княжеской дружины, усы у него только начали пробиваться. Он посмотрел на окровавленную секиру, которой рубил пальцы и руки нехристям, дотянувшимся до краев навершия, и скривился как от зубной боли. Видимо, до сих пор не мог привыкнуть к близкому дыханию смерти со всех сторон.– Я бы всю стену утыкал ихними головами, только бы они их подставляли.
- Гиляйка, руби поганых без сумлеваний, индо они выпустят нам кишки раньше, еще и с землей смешают, - похлопал его по плечу старый ратник, следящий за ним. – А твою Владею или в полон угонят, или она понесет от поганого и родит уродыша, скуластого и узкоглазого.
- Не бывать этому, я сам тугарину пузо вскрою.
- Ну тогда ладь на благодать, - одобрительно ухмыльнулся ратник. - Тако оно будет понадежее.
Вятка крутился с чеканом в руках на прясле, на нем был шлем с личиной и бармицей, и тегиляй - самодельный панцирь из железного листа. Из рукавов овчинной шубейки торчали концы сломанных неприятельских стрел, которые скуластые нехристи, накатывавшие волнами на этот участок стены, не позволяли ему выдернуть окончательно. Ров внизу был заполнен их трупами, уже не надо было перебрасывать через него никакого моста, потому что края сравнялись. Землю горожане подняли наверх и сотворили из нее перед рвом крутой вал, облитый в морозы водой и ставший неприступным, как они считали. Но тугары заставили пленных набросать на ледяную поверхность тряпья и веток, потом приказали ползти по ним этих несчастных из многих русских городов, которых гнали перед собой как скот. Пленные или просили козлян допустить их до основания стены, чтобы подняться на веревках на навершие и встать в один ряд с защитниками, или понимали бессмысленность просьбы и умоляли добить их поскорее. Дело было в том, что если бы даже они смогли одолеть вал, а потом глубокий ров и приблизиться к крепости, то на фоне стены они для вражеских лучников оказались бы как на ладони. Так они и гибли с просьбами на устах, до тех пор, пока ордынцам не представилось возможным проехать по этой дороге смерти как по мосту. И теперь поганые носились внизу на злых лошадях, не уставая закидывать наверх веревки и лестницы с крючьями, забираясь по ним все выше, и заставляя осажденных не выпускать оружия из рук. Стена была облеплена ихними телами в рваной одежде, похожими на распустившую крылья саранчу. Вот и сейчас к Вятке карабкался по веревке очередной смертник с раззявленной пастью с гнилыми зубами и с широкими ноздрями на плоском лице, похожем на сырой блин, приготовленный неловкой хозяйкой. В узких черных глазах его с красными веками плескались ужас одновременно с ненавистью, а грязные пальцы хватались за аркан словно клещи. Нехристь был уже близко. Вятка приготовил меч для удара, он выскочил из-за угла заборола, чтобы лучники внизу выпустили по нему стрелы, и чтобы успеть после этого уничтожить жаждущее его убить существо раньше того момента, пока тугарские стрельцы насадят на тетивы новые стрелы. До самой веревки добираться было опасно, она натянулась на открытом участке саженях в двух на крюке, глубоко вошедшем в дерево, и верхолаз, увертываясь от бревен и сулиц, раскачивался на ней как на качелях. Вятка метнулся обратно за угол и услышал, как рядом с его спиной просвистели несколько длинных жал, украшенных красными перьями. Теперь надо было сделать прыжок и нанести удар мечом по голове тугарина, но новая стая стрел не дала ему этого сделать. Он оглянулся на свой лук, приставленный к торцам городни и понял, что не успеет привести его в боевую готовность. Нехристь добрался почти до навершия, он стал упираться руками в основание заборола, еще рывок и выхватит из-за спины короткий дротик, и тогда его не возьмешь за просто так. Вятка терпеливо выжидал, когда голова тугарина покажется над навершием и он начнет подтягивать на руках свое тело, чтобы молниеносно рубануть по нему мечом, а потом, если тот не сорвется сразу вниз, проскочить под его прикрытием до крюка и обрубить веревку. Тогда поганого не спасут даже трупы во рву, потому что прыгнувший с высоты, равной высоте колокольни церкви Спаса-на-Яру, оставит после себя лишь мешок костей. Но тот затаился за стеной заборола как мышь, он понимал, что его ждут не с хлебом и солью, поэтому не спешил за просто так расставаться с жизнью. К тому же, рядом с ним показался еще один нехристь в кипчакском уборе ввиде накрученной вокруг головы ширинки-полотенца и с кинжалом в зубах, ползущий по той же веревке. Обстановка накалялась, тугары теперь могли применить, поддерживая друг друга, не только дротики, но и луки, висящие у них за плечами, высунуться лишний раз из-за угла бойницы стало опасным. Другие ратники, державшие оборону на навершии стены, следили каждый за своим участком, внимание их было приковано к ордынцам, беспрерывно штурмующим стены крепости. Друзья сидели в забороле и отбивали конных врагов на подступах ко рву, посылая стрелы и сулицы через проем, остальные вои из его десятка выстроились с противоположной стороны бойницы. Вятка понимал, что все решают мгновения, за которые ему нужно было выйти из сложного положения, иначе тугары прорвутся на прясла и завяжут бой на стене, тогда их вряд ли можно будет свергнуть обратно - они лезли друг за другом как тараканы на медовуху. Десятский помнил, что стоит только столкнуть камень с горы, потом его никто не остановит, а его соратники не сомневались в нем, если доверили держать одному опасный этот участок. Позади что-то звякнуло, Вятка оглянулся и увидел, как пробегает мимо молодуха с секирой в руках, в рукоятку которой попала ордынская стрела.
- Куда ты! – крикнул он, бросаясь ей навстречу и сбивая на доски прясла. В бревна впились вплотную с их телами с десяток стрел, посланных твердой тугарской рукой. Вятка протащил бабу до угла и втолкнул вовнутрь заборола. Недобро прищурил глаза. – Совсем умом тронулась?
- Я к семеюшке, Вятка, - огрызнулась молодуха, поднимая на ратника черное от копоти лицо. Видимо, она кипятила смолу на кострах под стенами. – Он в десятке у Званка, они стоят вон за той глухой башней.
Вятка присел на корточки и осторожно выглянул наружу, оба тугарина готовились совершить последний рывок на навершие. Один из них забрался на плечи другому, прильнувшему телом к стене и к веревке, и готовился метнуть дротик в ратника, если тот высунет голову, не переставая перебирать другой рукой по аркану и ногами по бревнам бойницы. Они медленно продвигались к цели. Вятка всунул меч в ножны и повернулся к молодухе:
- Набрал Званок себе летучих мышей кровопивцев, так и норовят напиться ордынской кровушки – что Улябиха, что ты, - притворно-сердито сказал он, отнимая у нее секиру. – А ну-ка дай сюда оружию.
- Я к семеюшке бегу, - негромко заблажила та, цепляясь за деревянную ручку. – Это его секира…
- Отнесешь еще, успеешь.
Вятка поднял с полатей пустой горшок из-под смолы, нахлобучил его на конец секиры и высунул ее из-за угла заборола. Глиняная емкость тут же разлетелась на куски от стрел и дротика, пущенных нехристями по нему. Десятский упал на прясло, прополз сажень по навершию, перехватывая ручку секиры за самый конец, и ударил острием по веревке с привязанным к ней крюком. Снаружи донесся жуткий удаляющийся вой, который оборвался громким шмяком о прибитый копытами снег под основанием стены.
- Ну так-ото, и поганых на нюх не слыхать, - возвратившись назад, сказал он молодухе, отдавая секиру. – А то семеюшка да семеюшка, будто мы не такие.
- Такие, такие, - закивала баба головой, собираясь бежать дальше. – Ох, Вятка, не я твоя супружница…
Близкая ночь, насквозь пропитанная влажным туманом, из-за чего казалось, что низкие тучи смешались с ним, обволакивала городок и крепостные стены непроглядным пологом. Свет от факелов различался только тогда, когда до ратников, засмоливших их, оставалось не больше полутора сажен, пламени свечей в окнах истоб, затянутых рыбьими или бычьими пузырями, не было видно совсем. В такую пору даже собаки не решались брехать, а голоса стражников, бродящих по улицам крепости, вязли в плотном воздухе как мухи в патоке. Вятка шел вместе с Бранком и Охримом не к участку стены с глухими башнями, выходящими бойницами на речку Другуску с занятым ордынцами пойменным лугом за ней, который они днем защищали. А по направлению к проездной башне, что выходила воротами на Жиздру с разводным мостом, поднятым об эту пору и представлявшим дополнительную к ним защиту. И дальше по дороге к посадским выселкам, тоже усеянным мунгальскими ордами. Он решил пойти на охоту обходным путем, потому что мунгалы вылазку защитников со стороны Жиздры вряд ли ждали из-за ненадежности льда, который вот-вот должен был на ней тронуться, а мелководная Другуска еще не проснулась и вражеская конница легко проскакивала через нее. Значит, прикинул десятский мысли ордынцев, защитники крепости должны были рассуждать таким же образом, кроме того, под стеной со стороны Другуски могли затаиться тугарские засады. У главных ворот их должны были дожидаться несколько десятков ратников из тысячи Латыны. Молодые мужики шли налегке, у них не было с собой ни мечей, ни копий, ни луков со стрелами и колчанами, единственным оружием, которое висело на поясах в ножнах, были засапожные ножи по два на каждого. Лапти у всех были обмотаны кусками грубой дерюги и обвязаны по верху лыковыми бечевками, отчего шаг стал приглушенным. Таким образом можно было подобраться совсем близко даже к зверю, что применялось козлянами во время охоты на крупную дичь. Доспехи были сняты, как шлемы и бутурлыки с налокотниками, на ратниках остались только фофудьи и под ними теплые меховые безрукавки. Не было и рукавиц, пальцы должны были плотно обхватывать рукоятку ножа с широким лезвием, сделанную из турьих рогов, чтобы в нужный момент они с нее не соскочили. Наконец в седых туманных волокнах вырисовались зубцы проездной башни с запертыми наглухо воротами, от нее отделились несколько человек и поспешили навстречу Вятке и его друзьям. Впереди шагал Латына в шлеме с высоким шишаком и в кольчуге из мелких колец, на ногах у него были сапоги, а на плечах обвисал плащ с серебряной застежкой на правом плече.
- Исполать тебе, тысяцкий, - отвесил поклон Вятка, остановившись напротив него. – Мы готовы к охоте.
- Будь здрав и ты, Вятка, вижу, что не к сече снаряжались, а к охотному делу, - негромко откликнулся Латына. Он отошел от помощников и повел десницей назад, указывая на ратников, сгрудившихся за ним.– Посылаю с тобой воев числом пять десятков, самых крепких и надежных, назначаю тебя главным над ними. Не взыщи, но среди них Званок с супружницей, а ты, чай, был с ними в разладе.
- Вота, лиха беда начало, - насупился десятский, выискивая глазами Улябиху. Позади тысяцкого стояли в вольных позах крепкие дружинники, все они были без оружия и доспехов, на поясах висели только ножи, а лапти были обернуты, как и у самого Вятки с друзьями, лоскутами темной дерюги. Между ними затесался тугарин в малахае, надвинутом на лоб, и в ордынском чапане поверх русского шабура. Вятка с недоверием передернул плечами. – А этот кто будет, неужто нам ихнего толмача еще не доставало!
- Я это, Вятка, я и есть Улябиха, от которой ты пожелал откреститься, - подал тугарин высокий и хрипловатый голос. – Ежели откажешь, я сама за вами увяжусь, никто не удержит.
Латына развел руками и сделал шаг назад, давая возможность десятскому получше приглядеться к новым соратникам, а Вятка все шарил глазами по небольшому отряду:
- А твоя подруга где? – наконец спросил он у Улябихи.
- Это кто такая? – отозвалась дерзкая баба.
- Та, что бежала при штурме поганых по пряслу и несла своему семеюшке секиру, - он подошел еще ближе. – Она тоже зыбила надежу отрубить головы всем нехристям за один замах.
Один из дружинников понял, о ком идет речь, он сдвинул треух на затылок:
- Ее семеюшка надысь укреплял глухую башню досками, а супружница готовила ему в истобе вечерю, - он ухмыльнулся. – У них трое огольцов по полатям, мал мала меньше, какая охота, когда там забот полон рот.
Вятка прошелся вдоль ряда добровольцев и завернул снова к Латыне, молча следившим за его действиями.
- Отряд твой, тысяцкий, справный, я мыслю, что кровавого замесу мы наведем дивно хрушкого, - он поправил ножи на поясе. – На навершии все нужное уже приготовили?
- Я сам смотрел, - поддакнул тот. – Осталось только сбросить лестницы вниз.
- А где три мешка с хлебом, о которых я говорил ранее?
Тысяцкий поманил к себе дружинника из своего окружения, а когда тот предстал перед ним, спросил:
- Куда ты сложил хлеб?
- Вота, на дровнях лежит сеном прикрытый, - указал тот на лошадь с санями, привязанную возле взбегов. – Все три мешка.
Вятка приказал тоном, не терпящим возражений:
- Несите их сюда, раздергайте визляки и раздайте караваи моим охотникам.
Он понимал, что может последовать ослушание, ведь речь шла о хлебе, в то время, как вокруг города бесновались ордынские лучники, и никому не было известно, сколько еще продлится осада крепости. На некоторое время наступила тишина, затем Латына не удержался и спросил, понизив голос:
- Вятка, ты идешь не на седмицу и даже не на несколько ден, а всего на одну ночь. Ты так и не сказал, зачем тебе столько хлеба.
- Раздай караваи моим охотникам и больше ни о чем не выпытавай, - резко повторил тот, отходя от тысяцкого на шаг назад. – Это приказ воеводы Радыни.
Тот нахмурил брови и перемялся с ноги на ногу, глянув исподлобья на недавнего своего десятского, махнул шуйцей дружиннику, чтобы он с остальными брался за дело. Но недоуменно - угрожающие движения не произвели на Вятку никакого действия, он будто врос в землю. Когда пропеченные кругляши заходили по рукам охотников, от старшего малой дружины снова поступила команда, заставившая удивиться теперь всех, кто находился вокруг.
- Разламывайте караваи и натирайтесь мякишом с головы до пят, - скомандовал он. – Чтобы от вас сытным духом несло за версту.
Процедура натирания проходила в полном молчании, никто не понимал, что задумал десятский, которого благословил на охоту сам воевода. Многие ратники отламывали куски побольше и запихивали их за полы поддевок, другие не стеснялись жевать хлеб на глазах у всех. Никто не говорил им ни слова, потому что они шли на дело, с которого могли не вернуться. И когда земля вокруг усыпалась ржаными кусками и крошками, Вятка отдал новый приказ:
- А теперь сойдите с этого места, чтобы бабы смогли подмести тут и собрать остатки хлеба в мешки. Глядишь, наберется столько же, или чуток поменьше.
Когда и этот приказ был исполнен, десятский вопросил у добровольцев, не оборачиваясь на тысяцкого, по прежнему нервно теребившего пятерней черную бороду:
- Все готовы к набегу на нехристей?
- Мы сами вызвались на охоту, - дружно ответили ратники. - Веди нас, Вятка, на поганых тугар.
- С Богом! Спаси нас Христос и Перун, - десятский перекрестился, за ним осенила себя крестными знамениями его малая дружина. Он помолчал и снова обратился к подчиненным. – Призываю вас слушать мои приказы без всякого прекословия, а ежели кто взбунтуется или проникнется страхом, тому первая смерть. Согласны?
- На том порешили, Вятка.
- Тогда повертайте стопы на взбеги.
Веревочные лестницы, скрученные в мотки на краю навершия, бесшумно упали вниз, ратники, несшие на пряслах боевое дежурство, привязали их концы к деревянным выступам в стене и приготовились помогать охотникам нащупывать ступени. Поначалу в густом тумане растаяли разведчики, они словно нырнули в черные омуты и скрылись в них с головой, остальные настроились дожидаться сигнала. Скоро внизу протявкала как бы голодная лисица, затем тявканье повторилось, только дальше, в третий раз оно донеслось от того места, где должен был начинаться крепостной ров.
- Путь до самого рва свободен, - сделал заключение Латына, руководивший всеми приготовлениями. – А там как Христос даст, и как Перун сподобит.
Вятка нагнулся к краю навершия, нащупывая веревки, из которых была скручена лестница, затем обернулся и отдал последнюю команду:
- Охотники, когда сойдете на землю, сбирайтесь подле воротных столбов.
- Такой был уговор! – отозвались голоса. – Помоги нам всесильный наш Перун.
Десятский осенил себя крестным знамением еще раз:
- С Богом!

Глава четвертая.

День подкатывал к полудню, солнце разогнало моросящую хмарь, зависшую над землей урусутов, казалось, навечно, и взялось прогревать крутой склон на краю равнины, на котором стоял походный шатер Бату-хана с входом, охраняемым свирепыми тургаудами с кривыми саблями и пиками с конскими хвостами. Джихангир восседал на низком троне, отделанном золотом, стоящем в центре шатра, на нем были доспехи, украшенные золотыми накладками, служившие месяц назад защитой владимирскому князю Георгию Всеволодовичу, разбитому вместе с объединенным войском урусутов под улусом Красный Холм. На голове был надет китайский золотой шлем с высоким шишаком, со стрелой, укрывающей нос, и с сеткой на затылке, с которого свисали по сторонам четыре хвоста от чернобурых лисиц. На груди покачивалась на золотой цепи золотая пайцза с головой тигра, на коленях лежал китайский меч с рукояткой с вделанным в нее крупным рубином. Пальцы рук были унизаны массивными перстнями с драгоценными в них камнями. Ноги были обуты в мягкие сапоги красного цвета, в голенища которых слуги запихнули парчевые штанины. Наступал час, назначенный для приема высоких гостей, спешившихся с коней неподалеку от ставки саин-хана и уже направлявшихся к входу. Каждый из входящих вовнутрь шатра всегда преклонял одно колено и склонял голову в ожидании дальнейших указаний хозяина. Но сейчас тонкости этикета, заведенного при Священном Воителе исполнялись гостями небрежно, никто из них не снимал кожаный пояс и не вешал его себе на шею, отдавая жизнь в руки саин-хана, потому что люди, переступавшие порог, принадлежали к чингизидам или к царственным особам, ветви которых тоже отходили от главного ствола. Всех царевичей было одиннадцать, они вели родословные от пяти линий династии Чингисхана, то есть, от пяти его сыновей - Джучи, Джагатая, Угедэя, Тули и Кюлькана. Но царевичи тоже, все до единого, старались не зацепить носком сапога высокой ступеньки за ковровым пологом, прикрывающим вход, они знали, что хозяин, выбранный курултаем на пост верховного главнокомандующего всего войска, не позволил бы никому показать явное к себе пренебрежение, и его меч в случае нарушения обычая вряд ли остался бы в ножнах. Бату-хан замечал каждую небрежность в исполнении этикета, но не спешил огорчаться, он просто запоминал ее и откладывал в памяти до наступления благоприятных времен. Потом он отомстит всем этим родным, двоюродным и троюродным братьям с дядьями и племянниками, он поступит с ними так, как поступал с непослушными приближенными его дед – непримиримо и жестоко. Если Священный Воитель и благоволил к кому в те времена, так только к завоеванным племенам с их вождями, поэтому он сумел покорить большую половину вселенной. Его внуку Батыю не суждено было придерживаться золотого этого правила по причине вечного раздора между царевичами, желавшими одного - занять любыми путями место великого кагана и стать повелителями всех монгол и покоренных ими народов. Для того, чтобы заставить их подчиняться себе, требовалась поистине железная воля, помноженная на лисью изворотливость. А пока саин–хан благосклонно кивал головой, приняв умиротворенный вид, и поводил ладонью по сторонам, показывая каждому его место. По правую руку от него расселись на мягких коврах родные братья: Шейбани, Орду, Тангкут, двоюродные Кокэчу, Хайдар, Кадан и другие, они были внуками Великого Потрясателя Вселенной от родных его сыновей. По левую руку джихангир посадил темников во главе с ханом Бури, незаконнорожденным от кипчакской женщины сыном Хайдара. Это приводило последнего в ярость, которую он не мог скрыть никакими уловками, лицо его было красным, а глаза вылезали из орбит. По ночам Бури, чувствуя свою ущербность, опустошал бурдюки с хорзой и менял женщин до десятка за одну ночь. Но воин он был отменный, по этой причине Бату-хан давал ему поручения, с которыми справился бы не каждый чингизид. Кроме этого, он старался всеми силами сблизить Бури с другими царевичами, видя в нем в будущем большого военачальника.
На стенах шатра висели золотые китайские светильники ввиде обнаженных женщин, держащих в руках небольшие плошки для масла и фитиля, под ними сверкали металлом боевые клинки, собранные из многих стран. С потолка свисали шелковые розовые занавески с вышитыми на них золотом павлинами и цветами, с ними спорили по красоте парчевые и сафьяновые покрывала на подушках, а так-же персидские и шемаханские ковры для гостей. В углу шатра возился у костра кипчакский раб, рассеивавший над ним порошки, от которых распространялся запах амбры, мускуса и алоэ. Бату-хан покосился на старого полководца, который как всегда занял место позади всех и в тени, он старался по выражению его лица понять, все ли сделал так, как подсказывал ему тот, но на лице Субудая, изрытом морщинами, застыла только одна маска на все времена – безразличие ко всему окружающему. Тогда саин-хан, прислушавшись к возгласам, которыми обменивались гости, властно поднял руку, требуя тишины, ему нужно было вместе с ними решить очень важный вопрос, от которого зависел общий итог похода на страну урусутов. К тому-же нельзя было допустить, чтобы кто-то из царевичей вырвался со своим крылом вперед и первым вошел в Каракорум, принеся монголам весть о победе. Это право принадлежало только ему и он никому не желал отдавать его. Всех крыльев было три, каждое состояло из четырех туменов по десять тысяч воинов, изрядно потрепанных за время ведения военных действий и за переход по густым лесам с прятавшимися в них урусутскими ратниками и беглыми мужиками из небольших селений, налетавших внезапно и метко стрелявших из-за деревьев. Одна из таких дружин под командованием рязанского коназа Калывырата-Неистового, числом в тысячу семьсот воинов, сумела отправить к Эрлику, властителю царства мертвых, пять тысяч воинов орды, в три раза больше, чем было их самих. Другая дружина во главе с Кудейаром из Тыржика, до сих пор не была найдена разведчиками и не обложена воинами орды со всех сторон, как поступили они с рязанцами. И таких урусутских дружин становилось с каждым днем все больше, они служили как бы напоминанием орде, что ее поход закончился и пора поворачивать обратно. Вот почему Бату-хан, прежде чем вступить с войсками в родные степи, решил собрать царевичей и обсудить с ними проблемы, оставшиеся неразрешенными. Оставлять страну урусутов с набиравшим силу народным сопротивлением было по меньшей мере не умно, кроме того, была покорена только ее северо-восточная часть.
Он снова обвел властным взглядом царевичей с темниками, некоторые из чингизидов поглядывали на него с откровенными усмешками, ведь джихангир прервал поход к последнему морю не дойдя до богатого Новагорода одного конского перехода и повернув обратно возле какого-то придорожного улуса под названием Игнач-Крест. Никто в орде не знал, почему он так поступил, вызвав своим поступком массу сомнительных рассуждений. Они с той поры не прекращались никогда, а только лишь усиливались. Вот и сейчас царевичи выжидали, что им объявит джихангир на этот раз, а он продолжал требовать полной тишины, чтобы начать обсуждение главных вопросов, и был доволен тем, что среди сановных военачальников нет Гуюк-хана, сына Угедэя, кагана всех монгол, и его правой руки темника Бурундая. Ведь если бы они узнали о тайном совете чингизидов, который джихангиром и старым полководцем было решено провести без их участия, и примчались сюда, события разворачивались бы совсем в ином направлении. Гуюк-хан нашел бы способ обвинить саин-хана во всех грехах, в том числе в непокорности защитников крепости Козелеск, и затеял бы с ним драку, которая закончилась бы неизвестно чем. Теперь же можно было проводить свою линию без оглядки на них. Крыльями командовали Шейбани-хан, двигавшийся правым флангом, сам Бату-хан, шедший посередине, и Гуюк-хан, этот сын ядовитой змеи, занимавший левый край. Но существовало еще четвертое крыло, которое было под личным началом Субудая, надежно спрятанное от всех, численность его была вполовину меньшей - полтора тумена, или пятнадцать тысяч воинов. Эта орда была вооружена лучше других полков, она выходила из тени только в исключительных случаях. Джихангир возлагал на нее особые надежды, потому что она играла роль палочки-выручалочки во всех непредвиденных случаях, в том числе тогда, когда какое-нибудь крыло вышло бы из подчинения. Это была задумка Субудай-багатура, смотрящего на несколько лет вперед.
- Шейбани, сколько зерна ты везешь в своих обозах? – спросил джихангир, окидывая родного брата властным взглядом.
Начальник правого крыла криво усмехнулся и высокомерно задрал жирный подбородок. Это был монгол лет тридцати с круглым лоснящимся лицом, посаженным прямо на жирные плечи, и вертлявыми черными зрачками. Короткий нос, едва выступающий над высокой верхней губой, имел подвижные как у собаки ноздри, а за толстыми губами скрывались кривые зубы с наклоном к середине. Он был в китайской кольчуге, выкованной из мелких колец, и в кипчакском шлеме с гребнем посередине, маленькие толстые ноги в зеленых сапогах были скрещены и поджаты под рыхлый зад.
- Джихангир, тебе известно, что зерно и другие припасы мы в стране урусутов раздобыть не смогли, потому что они поджигали хранилища и засыпали землей погреба, - Шейбани обвел взглядом сидящих по обе стороны трона, как бы приглашая их в свидетели. – В моем обозе зерна и других продуктов хватит разве что на два конных перехода, а это значит, что если весенняя распутица задержится, мы не сможем перевалить через Каменный Пояс и направить копыта своих коней в родные степи.
Царевичи дружно поддержали высказывание старшего среди них из чингизидов одобрительным гулом, было видно, что им понравился ответ Шейбани. Но Бату-хан не собирался сдавать позиций, он снова обвел пристальным и властным взглядом собравшихся и резко сказал:
- А почему ты решил, что копыта наших коней должны быть направлены к родным очагам? – джихангир чуть наклонился вперед и сузил зрачки. – Разве мы уже завоевали все урусутские земли, дошли до края земли и омыли сапоги в последнем море?
Это восклицание заставило царевичей согнать с лиц усмешки и настороженно обернуться к повелителю на время похода. В глазах появился неподдельный интерес, связанный с тем, что никто не знал планов верховного главнокомандующего над войском, власть которому доверил курултай. А саин-хан тем временем продолжал сверлить взглядом начальника правого крыла. И тот не выдержал напряжения, откинувшись назад, он вопросительно приподнял плечи:
- Джихангир, мы ничего не слышали о твоих замыслах, - Шейбани гулко проглотил клубок слюны. – Скажи нам, куда мы сейчас направляемся, чтобы знать, к чему быть готовыми.
- Вам нужно быть готовыми ко всему и всегда, - резко оборвал его Бату-хан, он почувствовал, что сумел переломить атмосферу высокомерия царевичей в свою пользу. – Вы уже устали воевать, что спешите разбежаться по юртам и укрыться в гаремах под женскими грудями?
- Мы не торопимся по домам и нам не нужны женщины, которые есть везде, - с вызовом бросил Тангкут, еще один родной брат Бату-хана. – Если ты ставишь вопрос так, тогда объясни нам, почему мы не пошли на Новагород и дальше, в страны заходящего солнца, а повернули назад?
Джихангир снова откинулся на спинку трона и незаметно оглянулся на старого полководца, сидящего за спинами чингизидов, он словно заручался его поддержкой:
- Потому что здесь наши потери оказались больше, чем в кипчакских улусах, завоеванных Священным Воителем и платящих нам дань по сей день, - с нажимом сказал он. – Если бы мы продолжали углубляться в страны заходящего солнца, мы бы растворились в их землях раньше, чем достигли бы берегов последнего моря. – Он подождал, пока сказанное им осядет в головах военачальников, призванных на совет, и продолжил. - Великий Потрясатель Вселенной сказал, что глубина несет в себе смерть, я сейчас объяснил вам, почему нас ждала бы там смерть. А теперь дополню высказывание моего деда своей мыслью, к которой пришел сам в этой стране: Чтобы глубина покорилась, к ней нужно привыкать постепенно.
Наступило напряженное молчание, и вдруг закрытое пространство шатра прорезало громкое восклицание, заставившее царевичей обернуться, они увидели Субудай-багатура, приподнявшегося на ковре и воздевавшего руки к потолку:
- Уррагх, джихангир!– хрипло повторил он. – Да будешь ты благословен в веках, и пусть Тенгрэ, бог Вечного Синего Неба, и бог войны Сульдэ не обойдут вниманием весь твой род. Дзе, дзе! Ты истинный продолжатель дела своего великого и мудрого деда!
Бату-хан подождал, пока смолкнут одобрительные отклики, вызванные неоднозначной реакцией старого полководца на его ответ, обычно сдержанного при любых обстоятельствах, и поставил точку в вопросе, считавшемся до этого момента позором для джихангира всей орды:
- Вот почему я отдал приказ войску поворачивать обратно. Теперь вы понимаете, что нужно сначала привыкнуть к завоеванным пространствам, а заодно набраться сил, и только потом обновленной ордой неудержимо хлынуть вперед, гася еще тлеющие очаги сопротивления в землях урусутов и зажигая новые пожары в других странах, которые мы поставим на колени так-же, как сделали это с урусутами.
И снова послышались одобрительные голоса, которых прибавлялось все больше, лишь отдельные из царевичей продолжали напускать на себя заносчивый вид, говорящий больше о их непримиримости к самому саин-хану, нежели к решениям, принимаемым им. Среди противников оказался Бури, к которому Бату-хан относился с большим уважением, он ударил ладонью по доспехам на груди и спросил:
- Джихангир, ты не ответил на вопрос Шейбани, куда ты решил повести войско, если сейчас копыта наших коней не будут повернуты в сторону Каменного Пояса и реки Улуг-Кем - Енисея, за которыми раскинулись родные монгольские степи?
Под куполом шатра воцарилось молчание, в котором ощущалось кроме любопытства желание опять включиться в спор. Ведь решение курултая могло быть изменено в любой момент, достаточно было обладателю высшего военного поста допустить ошибку, которую сочли бы непростительной. Его немедленно лишили бы звания и заменили бы благосклонность смертной казнью через отделение головы от туловища, или ломанием хребта, а может быть насаживанием на кол. Была бы причина, а приемов умерщвления провинившихся в Золотой Орде существовало множество.
- Разве мало мест, где мы можем отдохнуть и пополнить ряды наших войск новыми кипчакскими воинами вместе с запасом фуража? – ответил саин-хан вопросом на вопрос. – Священный Воитель наградил хана Джучи, своего сына, а моего отца, богатым улусом с центром в куманском Сыгнаке, я тоже хочу иметь свой улус, поэтому я повелеваю. – Джихангир вздернул подбородок вверх, взгляд его черных глаз, отливающих свинцовыми отблесками, остановился на мгновение на каждом из царевичей и темников, присутствующих на совете. – Как только мы возьмем крепость Козелеск, орда повернет в куманские степи к берегам царя всех рек Итилю. Таково мое решение.
На этот раз Субудай-багатур не издал ни звука, потому что новость была неожиданной не только для царевичей, но и для него. Он угнул голову, увенчанную собачьим малахаем, и стал напряженно думать о том, что даст войску поворот на берега Итиля, и какую из этого выгоду можно будет извлечь. По берегам великой реки жили булгары, татары, буртасы и множество других племен, завоеванных монголами и примкнувших добровольно к орде, там была сочная трава, тучные стада и много женщин. Там протекала жизнь, мало чем отличавшаяся от жизни в монгольских степях. Но главное, там было спокойно, потому что вокруг не было врагов. Если бы джихангир повел войско в родные степи, ему пришлось бы услышать немало насмешек от каракорумских родовых ханов, которые нашли бы к чему прицепиться. А если бы он повернул на Сыгнак, столицу вотчины своего отца, то войско окружали бы враждебные кипчакские ханы с народом, резко отличавшимся обычаями от степняков. Значит, саин-хан предпочел вечным разборкам с единокровниками и постоянному напряжению в среде кипчакских ханов спокойствие и сытую жизнь в итильских улусах. Старый полководец метнул на хозяина шатра пристальный взгляд единственного глаза, складки на лице начали разглаживаться от самодовольной улыбки. Хорошего кагана готовил он на трон в Каракоруме, и полководец из него получался отменный. Он с нескрываемым сожалением посмотрел в сторону царевича Шейбани, не оставлявшего надежды унизить своего более удачливого брата, Субудай уже точно знал, что ни один из чингизидов не обладает таким блистательным умом, какой достался Бату-хану от его великого деда, непобежденного никем.
- И когда Гуюк-хан обещал взять эту маленькую крепость Козелеск? - с издевкой спросил Шейбани у джихангира, поигрывая рукояткой плети. – Нам известно, что он стоит под ней уже третий день.
- Я думаю, что все дело в разливе рек, окружающих городок, хотя не исключаю, что доблестный сын великого кагана всех монгол прозевал время, когда его можно было захватить врасплох, - небрежно изрек саин-хан, давая окружающим понять, что так оно и есть на самом деле. – Я отдал Гуюк-хану приказ, если он не возьмет крепость в два дня, придется оповестить курултай о его неудаче. И пусть тогда высший совет решает, как поступать с ним дальше.
- Этот приказ вряд ли будет ему под силу, - с сомнением покачал головой Орду, молчавший с самого начала совещания. – Мне о Козелеске рассказывал урусутский купец, который торговал со страной Нанкиясу еще при коназе Мастиславе, порубившем послов Священного Воителя и сдохшим за эту провинность как собака под ногами наших воинов. Купец говорил, что Мастислав укрепил крепость, окруженную водой с трех сторон, высокими стенами, глубокими рвами с крутыми валами, и прорыл между реками каналы, чтобы они соединились.
- Но мы не можем стоять здесь до тех пор, пока Повозка Вечности не повернется к нам своим боком, - вскинулся Шейбани. – Коням не хватает зерна, а воины все чаще обращают взор на заводных лошадей.
- И такое положение наблюдается во всех туменах, - поддержал его Бури, не знавший, на кого выплеснуть ярость, всегда клокотавшую у него в груди.
Джихангир обхватил пальцами концы подлокотников на троне, отчего золотые перстни с многочисленными в них драгоценными камнями брызнули во все стороны разноцветными искрами. Он прекрасно понимал, что каждый лишний день, проведенный в неприветливой стране урусутов, облюбованной несметными полчищами злых духов - мангусов, дыбджитов, лусутов, сабдыков и туйдгэров, отнимал у войска не только силы, но и жизни. Но уходить из этой страны, оставляя за спиной рассадник сопротивления, грозящий потерей всего смысла похода, он не помышлял. Бату-хан помнил, что говорил ему в детстве великий дед – любое дело должно иметь свой конец. Не покосившись на старого полководца, как делал это всегда, когда обсуждались главные темы, он чуть подался вперед и жестко сказал:
- Завтра с наступлением утра Непобедимый с тысячей кешиктенов выдвинется к стенам Козелеска и выяснит обстановку на месте. Если Гуюк-хан со своим любимцем темником Бурундаем допустили оплошность, на смену им пойдут тумены Кадана и Бури…

Старый полководец медленно продвигался на саврасом коне вдоль русла реки Другуски, тело его наклонилось вперед, одна рука с плетью висела вдоль туловища, вторая была прижата как обычно к груди, а единственный глаз сверлил все, что вызывало у него интерес. Впереди шел отряд разведчиков во главе с джагуном, за ним качались в седлах Непобедимые, отборные воины охраны, вооруженные до зубов и с тугом полководца над головами, они были и сзади, отсекая разноцветный хвост из сиятельной свиты. Вскоре показалось место, где защитники крепости сумели разбить плотину точным попаданием болта и потопить в воде многих воинов из тумена Бурундая. Дальше виднелись следы от подъемного моста, притянутого канатами к воротам на проездной башне, а ближе к месту бывшей плотины сохранились следы от постоянного моста, снесенного половодьем или же столкнутого в воду самими защитниками. Другуска не успела войти в берега, она не успокоилась, продолжая закручивать водовороты и нести к Жиздре, с которой была соединена искусственным каналом, бревна, коряги, трупы животных и людей. Луг тоже не просох, представляя из себя пропитанную водой равнину с первыми зелеными ростками травы, к которым тянулись мордами оголодавшие кони. Всадники то и дело поддергивали уздечки или кололи холки наконечниками стрел. Субудай остановил жеребца возле воды, завертел головой, впитывая картину, открывшуюся ему. Луг позади него был заболоченным, с глубокими канавами и рытвинами, заполненными водой, он не годился не только для нападения на город лавой, но даже для того, чтобы протащить по нему стенобитные машины, и конца весеннему разливу не было видно. А без машин взять стены крепости высотой до десяти, а кое-где до пятнадцати сажен, сложенные из вековых дубов с землей между ними, не представлялось возможным. Кроме того, бревна были обмазаны глиной, а по низу укрыты дерном, чтобы в нем гасли горящие стрелы. Это были не каменные стены и башни, как в кипчакских городах, которые раскалывались орехами от снарядов, пущенных метательными машинами, от этих они должны были отскакивать как от железных. Вдобавок, стены имели вогнутую конфигурацию и стояли на холме с вогнутым основанием, подмытым рекой, что позволяло защитникам не только посыпать нападавших спереди и сверху стрелами и дротиками и поливать их горячей смолой, но и расстреливать с обеих боков. Особенно это удобно было делать с надвратной и угловых башен, до них было примерно три четверти полета стрелы, и это означало, что если у защитников имелись хорошие луки, они могли вести по отряду полководца прицельную стрельбу. Но старый воин не боялся урусутских стрел, он знал, что его жизнь находится в руках бога войны Сульдэ, который хранит ее всегда и везде от любого посягательства. Если бы это было не так, то его давно бы уже не было. Теперь он начал понимать, почему тумены Гуюк - хана до сих пор не добились успеха, успев положить у основания крепости множество не только кипчакских воинов, но и монгол с татарами. Он медленно, шаг за шагом, осматривал местность, изредка смаргивая с глаза влагу, набегавшую на него от напряжения. На небольшом расстоянии от другого берега реки поднимался над землей пологий вал, на котором еще не растаял лед, сверкавший в лучах солнца между зазорами в наваленных на него ветках, тряпках и неубранных трупах ордынцев и урусутских хашаров. Значит применить турусы – осадные башни на колесах, тоже было нельзя. За валом угадывался глубокий ров, доверху заполненный тоже смердевшими трупами, над которыми кружили тучи кёрмёсов – душ убитых воинов, и чтобы перескочить по нему на другую сторону не требовалось ни досок, ни бревен. И почти сразу за рвом вырастал этот холм, или гора с подточенными весенними водами боками, вернее, это был утес с плоским верхом и конусообразным основанием, на котором высились стены крепости. Ни одна камнеметательная машина не смогла бы перебросить через них снаряды, как не был бы эффективным и обстрел ими дубовых бревен, плотно пригнанных друг к другу. Камни или не долетали бы, или теряли убойную силу, отскакивая от столетних стволов как горох от стола. А без машин осада крепости была бы бесполезной.
Субудай смачно выбил сопли и вытер нос рукавом шубы, затем легонько тронул коня медными шпорами и поехал вдоль реки к месту напротив подъемного моста. Но увидев обгорелые остовы посадских избушек и обугленные колья частокола вокруг, завернул морду коня и закачался в седле в обратную сторону. Он понял, что горожане заранее сожгли внешние укрепления вместе с избами подгородних, чтобы ордынцы не смогли ни укрыться, ни отдохнуть, ни воспользоваться строительным материалом. А еще они сделали это для лучшего обзора местности. Кроме того, с обеих сторон дороги, ведущей к переправе и дальше к главным воротам, из земли торчали затесанные концы врытых в землю бревен-надолбов с наклоном вперед, а сама дорога была очень узкой, как мост через ров, разметанный заблаговременно, следы от которого отпечатались на краях этого рва. То есть, кони могли бы обломать себе на этом участке не только ноги, но и вспороть брюха. Старый полководец доехал почти до угловой башни с другой стороны крепости и снова удивился тому, как природа постаралась оградить ее от нападений. На этот раз защитники всего лишь прорыли еще один канал, соединив Другуску с другой небольшой рекой под названием Клютома, за которой поднимался все тот-же вал с обледенелыми боками, высотой примерно три сажени, и виднелись края рва, обшитые обрубом – ошкуренными бревнами. А с острожной-посадской стороны вал был насыпан высотой не менее пяти сажен, да еще обмазан глиной, которой было много в этих местах, и хорошенько полит водой. Вряд ли кому из попавших в глубокий ров удалось выбраться из него самостоятельно, тем более, добежать до стены, неприступной как везде.
- Дзе, дзе, кюрюльтю-желанная моя, - пробормотал Субудай себе под нос, признавая и надежность крепостных стен, и удачное расположение крепости на неприступном утесе. И усмехнулся странноватой улыбкой, появлявшейся на его лице только тогда, когда нужно было принять важное решение. – Ты ощетинилась всем, что оказалось возле тебя, как юная девственная дочь кипчакского эмира. Но ведь девственницы все равно становятся женами, а потом матерями, редко какой из них удается укрыться за каменными стенами монастырей и сохранить девственность для бога. Эта участь не для тебя, неприступный Козелеск, если, конечно, ты не предпочтешь смерть насилию над тобой.
Лицо старого воина сморщилось в страшную гримассу, похожую на ухмылку злого дыбджита, когда его не задобрили очередным кровавым жертвоприношением, он потянул уздечку на себя и хотел уже ехать с инспекцией дальше, как вдруг в предплечье, защищенное доспехами, ударил наконечник урусутской стрелы с белым оперением. От неожиданности железный воин застыл на месте и раскрыл рот, ощущая, как по телу разливается мерзкое чувство животного страха, который трудно поддавался укрощению. Он скосил глаз на стрелу, пытаясь понять, насколько глубоко наконечник вошел в тело, и застонал, выдавливая страх через по прежнему открытый рот. Древко под его взглядом медленно опустилось вниз и достало нижним концом до седла, оставалось смахнуть его с груди и зло выругаться, чтобы тут-же вознести хвалу Сульдэ, всемогущему и всевидящему. Субудай так и сделал, утирая рукавом шубы липкую слизь под носом, а потом этим же рукавом не менее липкую влагу на помутневшем от переживаний глазу. К нему уже спешили тургауды и юртджи с испуганными лицами, на которых проступало вечное раболепие, но он резко махнул правой рукой, чтобы они не приближались, затем хлестнул жеребца плетью и поскакал вдоль реки, подальше от опасного места. Теперь он с еще большим усердием старался впитать в себя увиденное, чтобы потом в спокойной обстановке найти единственный ключик, подходящий к воротам шкатулки, прячущей внутри неизвестное, и оттого более желанное. Остальное доделали бы не знавшие пощады воины орды, которыми командовал. Субудай поднялся по склону бугра напротив угловой башни на его вершину и осмотрел панораму местности, раскинувшуюся под копытами коня. С южной стороны стены были защищены только валом, здесь он был еще выше – сажен шесть, и глубоким рвом, над которым громоздилась воротная башня. Всех башен было восемь – две главных с воротами и шесть глухих, построенных прямо на стенах для того, чтобы в них укрывались ратники. Третья река – Березовка, тоже стремившаяся к Жиздре, прикрывала лишь один из углов, потом начиналось большое поле с карачевской дорогой по его середине, убегавшей за горизонт. Дальний край словно обрывался, увенчанный зубцами и башнями на стене, за ней сверкала полой водой широкая лента Жиздры, за которой открывалась равнина с темной стеной леса, упиравшегося в небо вершинами деревьев. Весь городок был как на ладони, видны были церкви, детинец, хоромы с деревянными избами, люди, ходившие по просторным, не как в азиатских городах с домами из глины, улицам, ратники, сверкавшие оружием и доспехами. Но ключи можно было подобрать только с одной стороны – с напольной, открытой всем ветрам. Стены остальных трех сторон не нуждались в защитниках, их надежно защищала природа, щедрая в этих краях на проявление во многих видах, и не ласковая к чужакам. Там можно было посадить в башни только лучников, чтобы они стреляли без передыха. Субудай покосился на отметину, оставленную урусутской стрелой на груди, и снова прохрипел о том, чего хотелось душе:
- Дзе, дзе, кюрюльтю-Козелеск, ты сам скоро отдашься в мои железные объятия.
Саврасый конь вскинул высоким задом и ходко пошел отмерять расстояние до походного шатра Гуюк-хана, не предупрежденного о визите Непобедимого к нему. За ним легко снялись лошади кешиктенов-личной гвардии старого полководца с нашивками на рукавах и с умбонами-металлическими выступами на круглых щитах. Головы воинов прикрывали блестящие шлемы, а в руках они держали копья с длинными древками, под наконечниками которых развевались конские хвосты и пятиугольные разноцветные знамена. И только после них пластались над землей кони свиты из наиболее приближенных лиц с пучками цветных перьев над шишаками шлемов, по бокам мотались вместительные саадаки для луков и колчанов. И чем меньше было стрел в колчане, тем знатнее был нойон или хан. Но и к этим людям Субудай-багатур был равнодушен, как ко всем остальным в орде, он терпел их только потому, что кому-то надо было исполнять его приказы и поручения, и двигать многие десятки тысяч нукеров в направлении, нужном ему.
Среди деревьев показался золотистый, покрытый шелковой материей, шатер Гуюк-хана, сына Угедэя, кагана всех монгол, навстречу кешиктенам бросились со свирепыми лицами его тургауды, охранявшие вход. Они наклонили пики вперед и уперлись наконечниками в горла коней телохранителей Субудая, прикрыв свои груди щитами, из глоток вырвался устрашающий рев. Непобедимый натянул повод, перебросив через седло здоровую ногу, он с трудом сполз на землю и сгорбившись заковылял ко входу в шатер, не обращая ни на кого внимания. Поверх шубы у него болталась из стороны в сторону золотая пайцза с головой тигра и квадратными письменами, предупреждающими всех о том, что тот, кто не окажет чести обладателю сего знака, достоин смерти. Тургауды Гуюк-хана подняли острия копий, склонили головы в знак почтения и признания заслуг старого воина. Субудай откинул полог и, перетащив больную ногу через высокий порог, вошел в полутемный шатер, освещенный несколькими китайскими светильниками. Здоровый глаз у него принялся ощупывать всех, кто сидел на ковриках поверх толстых войлочных подкладок, разложенных вдоль стен. Сын кагана высился напротив входа на небольшом возвышении, покрытом шемаханским ковром, подобрав под себя ноги в зеленых сапогах и набросив поверх кольчуги арабский парчевый халат, расшитый золотыми нитками. На плоском лице с острыми черными зрачками, бегающими между припухших век, отражалось раздражение от неудач последних дней. Правая рука поглаживала рукоятку кипчакского хутуга-кинжала в ножнах, обшитых бархатом и усыпанных драгоценными камнями, левая вертела рукоятку плети о семи хвостах. Просверлив вошедшего не слишком дружелюбным взглядом, Гуюк-хан напустил на себя удивление, не торопясь с таким-же восклицанием. Субудай не стал ему мешать искать подходящее междометие, он продолжил, стоя у входа, изучать гостей. Здесь были несколько царевичей, трое темников с позолоченными пайцзами на шеях во главе с Бурундаем и его сыновьями, начальниками полков, и вездесущий Бури, занимавший на этот раз место рядом с хозяином шатра по его правую руку. Бури тоже напрягся, не зная, как себя вести. Старый воин снисходительно усмехнулся, ожидая приглашения пройти вглубь шатра и присоединиться к присутствующим, он отлично понимал царевича-полукровку, мечтающего о том, чтобы все чингизиды признали его равным себе. И пока тишина, наступившая с его приходом, не прервалась, первоначальное намерение принять участие в совете уступило у него место совершенно другим мыслям.
- Непобедимый, я рад, что ты решил посетить мой шатер и послушать наши мнения по поводу крепости Козелеск, которую мои тумены не смогли взять сходу, - нарушил тишину Гуюк-хан. Он повел ладонью вокруг себя. – Ты можешь занять среди нас место там, где тебе захочется.
Старый полководец, в ответ на запоздалое приглашение, едва заметно наклонил голову и пробурчал:
- Сиятельный, я признателен тебе за оказанную честь присоединиться к членам твоего военного совета, - он махнул здоровой рукой, показывая, что не стоит о нем беспокоиться. – Но я хотел бы предложить тебе проехаться со мной до крепости и на месте обсудить вопрос о ее штурме.
- Ты нащупал в ее стенах брешь! – подскочил на ковре Гуюк-хан, не в силах справиться с нетерпением, охватившим его. – С какой стороны ты решил нанести удар?
- Не спеши, Сиятельный, талые воды не сошли и сойдут еще не скоро, к тому-же, даругачи-начальник не успел подтянуть сюда камнеметные машины, вместе с этими требюше из страны Окситании, - остановил его Субудай. – Пока мы только примеримся, где лучше разместить машины и самострелы, чтобы одни пробили наконец в стене урусутской крепости нужную брешь, а работа вторых принесла наибольшую пользу нашим воинам.
- Пусть лучше требюше разобьют ворота Козелеска вдребезги, чем они будут бесполезно долбить дубовые бревна вокруг него, - воздел Гуюк-хан руки, он поднялся со своего места. – Тогда нашим воинам не придется карабкаться на его стены.
Царевичи и темники повскакивали вслед за ним на ноги, ожидая, кого из них возьмут с собой два лица, наиболее влиятельных в орде, все они были нацелены только на победу, а какой ценой она достанется, их мало интересовало. Зато за эту победу на поле брани можно было получить право быть первым в разграблении побежденного города и захвата в плен лучших его жителей – мастеровых людей, молодых женщин и детей, не доросших до оси колеса. А еще в награду от курултая принять в свое управление после возвращения из похода богатый улус и власть, настоящую и безграничную. Это было куда лучше, нежели путаться под ногами у своих же удачливых родственников, успевших прорваться к подножию трона, и чувствовать себя всегда униженным, тем более, выпрашивать у них милостей. Но старый полководец, не спрашивая согласия Сиятельного, поманил за собой только царевича Бури, внука Джагатая, еще двух царевичей, внуков хана Тули, и темника Бурундая с двумя его сыновьями. Избранные вышли вслед за Субудаем из шатра, вскочили на коней и надели на левые руки китайские металлические щиты с умбонами, украшенные иероглифами, которые до этого были приторочены сбоку седел. Царевичи и темники ждали, пока старый полководец с помощью своих кешиктенов заберется в удобное седло с изодранными попоной и потником, служившими с тех времен, когда он совершал набеги на южные и восточные страны вместе со своим другом Священным Воителем. Поезд неспеша тронулся к выходу из леса, за которым раскинулась равнина, наполовину затопленная полыми водами. Это была пойма реки Жиздры, ее нужно было объехать кружным путем, чтобы приблизиться к стенам крепости с южной стороны на максимально близкое расстояние.
- Сиятельный, мне рассказали, что когда река была под снегом, один из твоих десятников повел воинов на штурм Козелеска, - переходя на крупную рысь, с издевкой напомнил Субудай скакавшему рядом с ним Гуюк-хану. – Говорят, что за ним едва не последовали остальные сотни.
- Ему сразу же отрубили голову, - поморщился Гуюк-хан, для которого этот случай стал началом позора в неудачной осаде города. – А его десяток разоружили и приставили к машинам, чтобы они тащили их через леса вместе с боолами-рабами.
- Боолов надо беречь, они дороже урусутских хашаров, не желающих работать на новых нойнонов.
- Непобедимый, как только их пригонят живыми в монгольские улусы, с них уже никогда не снимут цепей и деревянных колодок, надетых здесь наспех, - сын кагана передернул плечами и постарался замять неприятную для него тему. – Сначала нам нужно расколоть крепкий орешек, тогда мы пополним ряды хашаров, погибших во рвах и на валу от стрел своих же соплеменников, новыми их толпами.
- Это так, - согласился Субудай, поджимая морщинистые губы.
Отряд вырвался из леса на поле с южной стороны крепости и поскакал к ее стенам, под копытами лошадей чавкала не просохшая земля, успевшая покрыться зелеными ростками травы. Они стремились вверх под лучами подобревшего солнца как тесто для лепешек в глиняном горшке, замешанное сброженным молоком. Но на удивительно синем низком небе, в отличие от степного, бледно-голубого и высокого, продолжали ворочаться темные космы туч, обремененные морями воды и прошиваемые насквозь огненными всполохами. Урусутские дыбджиты и мангусы копили ярость, чтобы обрушить ее в один прекрасный момент на воинов орды и заставить отступить в степи. Но многочисленные шаманы, состоящие при каждой тысяче и сотне, не прекращали камлания ни днем, ни ночью, они били в бубны и катались по земле, исходя потоками пены, призывая степных лусутов разогнать тучи и вешние воды, и осушить земляной покров, чтобы тумены коней с всадниками на них не вязли копытами в урусутской грязи, а скакали по зеленым равнинам как по желтым степям с каменной землей. Результата пока не было, страна урусутов не спешила признавать силу орды, сопротивляясь не только каждой крепостью, но и маленькой весью. Субудай подскакал к земляным укреплениям, направил коня вдоль них к городским воротам, стараясь держаться подальше от башен и заборол с лучниками. Пробоина в доспехе на груди заставляла коситься на нее, наводя на мысль, что защитники успели обзавестись ордынскими луками, делая вылазки не только ко рву с валом, заваленным трупами нападавших, но и вглубь войска. Он остановился напротив воротной башни, оглядывая в который раз мощные ряды дубовых стволов, плотно лежащих друг на друге. Это было единственное место, достойное внимания, потому что сюда можно было согнать много воинов, чтобы они вели непрерывную атаку, подкрепив боевой порыв работой камнеметательных машин, бросающих огромные валуны по воротам. В то время как защитникам мешали бы нарастить численность рядов узкие проходы внутри стен и тесные башни с узкими бойницами. Непобедимый подождал, пока Гуюк-хан с тремя царевичами и темник Бурундай с сыновьями осмотрятся и в головах начнут зарождаться самостоятельные мысли о штурме, чтобы было чем уравнивать в споре противные стороны, и указал здоровой рукой на место перед рвом, через который был когда-то перекинут мост:
- Там нужно установить два окситанских требюше, они мощнее стенобитных машин, привезенных нами из страны Нанкиясу, и бьют камнями прицельнее, - он потянулся пальцами к подбородку, украшенному редкими седыми волосами, и продолжил. – А китайские камнеметы можно перестроить с помощью китайских мастеров под метание горшков с горящей смолой, солнце начало пригревать сильнее и мокрые крыши на избах внутри крепости стали сохнуть быстрее. Когда начнется пожар, тогда защитники будут менее собранными из-за дум о своем хозяйстве, а значит, менее сильными. Камнеметы можно будет разместить вдоль стены на равном расстоянии, чтобы они навели среди населения больше паники.
- Ты прав, Субудай-багатур, нам нужно сосредоточить удары требюше только на воротах, чтобы разбить камнями дубовые плахи, и чтобы обе половинки развалились на части как можно быстрее. Тогда в прорыв бросятся неудержимые сотни воинов и сопротивление защитников будет сломлено, - согласился Сиятельный, не преминув высказать свое мнение. – Но я считаю, что с западной стороны, где протекают две реки, соединенные между собой каналом, стены нужно атаковать тоже камнеметательными машинами. Там находятся главные ворота крепости, которые урусутам необходимо защищать, а значит, им придется распылять силы.
- Сиятельный, на той стороне у войска будет очень маленький участок для атаки на город, потому что луг, во первых, в канавах и рытвинах, к тому же до сих пор заболоченный, - попытался возразить старый полководец. - Во вторых, река Другуска впадает там в Жиздру, образуя широкое устье, через которое невозможно метать камни из машин. Пока воины и хашары перекинут мосты, от урусутских стрел их может погибнуть тысячи. В третьих, стены там намного выше, чем в других местах из-за того, что обе реки подмыли берег холма, на котором стоит крепость, увеличив, соответственно, его высоту.
Гуюк-хан нетерпеливо передернул плечами, он не желал мириться с положением ведомого, в которое его хотели поставить, ведь он был сыном великого кагана всех монгол, обойденного курултаем в значимости, когда джихангиром войска, уходившего в поход к последнему морю, был назначен презренный Бату-хан, у которого в жилах текла меркитская кровь.
- Непобедимый, я несколько дней приступал к северо-западной стороне крепости, начиная атаки именно с луга, и помешало мне завершить приступ весеннее половодье, начавшееся не вовремя, - раздраженно сказал он. – Если бы у меня была еще пара дней, и если бы урусуты не разбили плотину тяжелой стрелой, пущенной из арбалета, мои воины уже грабили бы город и насиловали бы молоденьких девушек, которых там так много.
Субудай почмокал губами, он не стал высказывать мысли вслух, которые могли рассорить его с сыном кагана, а подумал о том, что если бы у Сиятельного, получившего это звание из рук Судьбы, было побольше ума, он никогда бы не стал нападать на крепость со стороны главных ворот, защищенных от внешних врагов природой. Но на то она была судьба, признающая только естественный отбор - из всех семян, порожденных деревом, только одно или два становятся снова деревьями, остальное несметное количество затаптывается обратно в землю подошвами человеческой обуви и копытами скота. Вслух же он сказал:
- Но там негде поставить окситанские требюше с другими камнеметами и с турусами, с которых так удобно поражать защитников крепостей, если подкатить их поближе к стенам. Я осматривал ту сторону и пришел к выводу, что она самая неприступная из всех.
Гуюк-хан вскинул подбородок и с вызовом ответил:
- Если такого-же мнения начнут придерживаться другие высокородные военачальники, сопровождающие нас, тогда я не стану спорить, - он кинул на старого воина высокомерный вгляд. – А пока предлагаю проехать к главным воротам Козелеска и на месте принять решение по дальнейшей судьбе непокорного города.
Субудай молча наклонил голову в знак согласия, ничто не выдавало в нем чувств, которые раздирали изнутри, он десятилетиями старался обуздать их всеми силами, чтобы не потерять места, достигнутого военным талантом. Ведь он был выходцем из бедной монгольской семьи, имевшей в распоряжении лишь несколько овец и собаку, теперь же его род владел несметными стадами, а оба сына командовали туменами воинов, не знавших поражения, они боролись за власть в Великой Монгольской Орде наравне с чингизидами.
Вот и сейчас он только мазнул рукавом под коротким носом и потянул на себя повод. Небольшой отряд монгол в богатых доспехах пересек поле на конях со сбруями, отделанными золотыми бляхами, и снова скрылся в лесу, чтобы через некоторое время стремительно появиться уже на равнине, покрывшейся летучими вечерними тенями. Теперь впереди всех скакал Сиятельный, он уверенно правил к проездной башне с воротами, выходящими на посадскую дорогу. Когда до нее, помеченной обгорелыми кольями городни, оставалось с десяток сажен, он натянул повод и резко повернул коня к реке, крутившей мутные водовороты. Субудай-багатур зябко поежился, до бойниц в надвратной башне и в вежах было не больше двух сотен сажен, тогда как монгольский лук посылал стрелу на все триста сажен, без потери убойной силы. И снова старый полководец промолчал, желая выслушать до конца родного сына Угедэя, чтобы или всегда пропускать его слова мимо ушей, или иногда к ним все-же прислушиваться. Тем временем Гуюк-хан вытянул руку и, дождавшись, пока подъедут остальные царевичи и темники, указал в сторону ворот:
- Ты видишь, Непобедимый, что здесь так-же можно установить стенобитные машины и направить полет камней точно в цель. Эти ворота к тому же шире ворот, расположенных на южной стороне, и сама башня не такая массивная, - он со знанием дела принялся объяснять то, что было ясно без слов. – Урусуты не построили здесь более мощных стен и башен потому, что никогда не ожидали нападения врага с этой стороны, понадеявшись на широкие реки и высокие обрывы.
Субудай-багатур лишь пожевал сморщенными губами, ему не хотелось указывать Сиятельному на тот факт, что прежде чем разбить камнями ворота, нужно уничтожить подъемный мост, загораживающий их. Кроме того, расстояние до них было больше, чем до ворот с напольной стороны. Но главное заключалось в том, что по лугу, представлявшему из себя сейчас болото, вряд ли можно было протащить стенобитные машины, пока он не просохнет. Он понимал, что Гуюк-хана не покидала надежда проявить себя в военном деле, чтобы тем самым унизить Бату-хана, сына Джучи, сумевшего заполучить должность джихангира над войском. Но общее дело требовало и общего решения проблемы, поэтому старый полководец еще раз привел хриплым голосом свои аргументы и добавил:
- Здесь даже камней нет для стенобитных машин, - он осмотрелся вокруг, начиная догадываться, что хитрые жители Козелеска заранее очистили от них пространство вокруг города. – Я подозреваю, что урусуты затащили камни вовнутрь крепости и построили из них второе кольцо стен.
- Да, здесь нет камней для камнеметов, - включился в разговор и Бури, приблизившийся к собеседникам. Он тоже со вниманием оглядывал окрестности, словно предчувствуя, что во взятии города ему придется сыграть не последнюю роль. – Это может осложнить нам задачу.
- Я так не думаю, потому что в этой лесной стране камней везде встречалось мало, - усмехнулся Сиятельный. – Зато в нашем обозе на повозках их достаточно, чтобы разбить ворота урусутской крепости.
- Их надо еще сюда доставить, как и стенобитные машины, - не сдавался старый полководец, он снова покосился на недалекие бойницы в башнях на стене. – Нам нужно отъехать от этого места подальше.
- Чтобы показать урусутам свою слабость? – язвительно поинтересовался у него Гуюк-хан.
- Чтобы лучше обозреть подходы к главным воротам Козелеска, - угрюмо буркнул Субудай, не торопясь втягиваться в свару. – Здесь под копытами наших скакунов одни канавы.
И снова в ответ на свои слова он увидел снисходительную усмешку, покривившую жирные щеки сына кагана.
- Разве вокруг мало бревен, которые можно подкладывать под машины? – повернулся тот к нему. – Если же требюше будут плохо по ним скользить, бревна можно смазать жиром, вытопленным из животных и хашаров.
Теперь пришла очередь старого полководца одобрительно усмехнуться, он был доволен тем, что потомки его лучшего друга, ушедшего в иной мир, растут остроумными и беспощадными, они не остановятся ни перед чем для достижения цели. Но в данном случае вставал вопрос о цене, а она была очень велика, тем более, что после похода намечалось его продолжение в страны заходящего солнца. Субудай-багатур не успел привести в противовес утверждениям Сиятельного новые факты, указывающие на то, что с этой стороны крепость взять будет невозможно, он вдруг заметил на стенах какое-то движение и невольно потянул за повод, чтобы отъехать на безопасное расстояние. Его действие не осталось незамеченным, Гуюк-хан презрительно фыркнул и кинул на хана Бури многозначительный взгяд, будто приглашая того в свидетели. Переглядывание сказало о многом, и о том, что Непобедимый постарел, что он уже не может управлять войсками с дерзкой безрассудностью, как это было раньше, и что пришло время прислушиваться к его советам вполуха и присматриваться к указаниям вполглаза. И Субудай взорвался, всегда сдержанный, он приготовился перечислить промахи самих молодых полководцев, которых было немало, чтобы поставить их на место. Курултай наделил его таким правом, негласно назначив попечителем над заносчивыми царевичами, начавшими переходить нормы допустимого. Но ему не удалось этого сделать, в воздухе раздался тонкий характерный свист урусутских стрел, они пролетели не только над головами военачальников левого крыла ордынского войска, но и между их телами, закованными в броню. Второй рой был точнее, кто-то из всадников вскрикнул и схватился за стрелу, воткнувшуюся в тело, кто-то рванул на себя уздечку, поднимая коня на дыбы и заворачивая его на задних ногах в обратную сторону, чтобы с места взять в карьер, а кто-то перекинул в левую руку лук, намереваясь проучить урусутов. Пространство вдруг огласил яростный рев Бурундая, бросившегося к одному из своих сыновей, медленно оседавшему на бок, темник подхватил его у стремени и перетащил безвольное тело на холку своего коня. Его окружили телохранители, царевичи и другие военачальники, второй сын никак не мог пробиться сквозь них к своему брату, но отогнанный резкими воплями родителя, он отъехал подальше, не смея нарушить приказа отца. А тот продолжал оглашать воздух звериным рычанием, пытаясь вырвать стрелу, торчащую из груди своего отпрыска, и сопротивляясь натиску всадников, оттиравших его вглубь равнины, сверкавшей окнами многочисленных стариц и озерков в лучах заходящего солнца.
- Сын Бурундая убит, - глухо сказал один из царевичей, крутившийся на жеребце рядом с Субудаем. – У урусутского стрелка оказался меткий глаз и прекрасный лук.
Старый полководец повернул к нему лицо, искаженное негодованием, затем кинул раскаленный взгляд в сторону Сиятельного и хрипло сказал:
- Сын темника Бурундая погиб от монгольской стрелы, пущенной урусутами из монгольского лука, гнутого из рогов монгольского степного тура, - он зло ощерил морщинистый рот с парой гнилых зубов. – И упрекать за это мы должны свою беспечность, которая стала обходиться нам очень дорого.
Еще несколько стрел защитников крепости нашли свои жертвы среди телохранителей и отряда разведчиков, бросившихся на помощь царевичам, без которых в этой стране не обходился ни один выезд за пределы становища высокопоставленных лиц, пока наконец не начал проступать какой-то порядок. Ордынцы перестроились по пять всадников в ряд, воины первого ряда выставили вперед металлические и плетеные щиты, а второго вскинули луки и начали искать цели на навершии крепостной стены и в проемах бойниц. Тетивы зазвенели одновременно, подчиняясь приказу джагуна, отданного им негромким голосом. Никто из монголов не думал отступать назад, пока смерть их товарища не была смыта кровью врага, так было записано в своде законов «Ясе», в книге книг для каждого монгола, составленной Великим Потрясателем Вселенной, имя которого после его с мерти нельзя было произносить. Вскоре на лугу закружились в бесконечной карусели два круга, вертящиеся в разные стороны, они соприкасались с кромкой воды. Лучники пускали тучу стрел и шли на новый круг, накладывая на тетивы очередное древко со скошенным наконечником и черным оперением. Царевичи, остановившиеся в стороне от карусели вместе с Гуюк-ханом и ханом Бури, вскоре убедились в правоте старого полководца о том, что начинать новый штурм ворот и стен с луга, еще подтопленного полыми водами, не представляется возможным. Копыта лошадей тонули в вязкой грязи, не давая набрать нужную скорость, кони срывались с краев стариц, сбрасывая всадников в воду. Субудай молча наблюдал за сценой, на лице, похожем на лоскут кожи, сморщенный от солнечных лучей, все резче проявлялась холодная усмешка, от которой у многих стыла кровь. Ее не смог стереть с впалых губ даже безрассудный поступок Бурундая, бросившегося с конем в реку и попытавшегося переплыть поток с обнаженной саблей. Старый воин покривился еще больше, когда аркан, брошенный по приказу Бури вдогонку темнику одним из тургаудов, захлестнулся петлей на его плечах. Веревка натянулась, квадратное тело военачальника плюхнулось с седла в воду и потащилось к берегу бурдюком с прокисшим кумысом. На этом месть Бурундая за сына закончилась, он снова обхватил его мертвое тело и зашелся в долгом визге, вздымая вверх грязные конечности. Но это мстительное чувство не давало покоя Гуюк-хану, осознавшему, что он вновь сыграл роль дурака, которому судьба подарила царскую корону и власть, а он не знает что с ними делать. Некоторое время сын кагана молча наблюдал за стенаниями темника Бурундая, жирные щеки подергивались, а губы кривились, показывая желтые клыки. Затем он повернулся к Субудай - багатуру и одарил его таким взглядом, от которого любой другой ордынец превратился бы в пепел.
- Я не приглашал Бурундая и его сыновей для поездки сюда, и не снабжал урусутов монгольскими луками, - процедил он сквозь побелевшие губы в ответ на оскорбление, брошенное старым воином в его сторону. – А вылазки защитников за стены крепостей были всегда.
Великий полководец сощурил глаз, словно прицелился во врага, собравшегося вцепиться ему в горло, и прошипел:
- А я не стремился безрассудно подъезжать поближе к бойницам крепости, осознавая, что в них сидят прекрасные урусутские лучники с луками, отобранными у твоих воинов, - он распрямился в седле. – Я предупреждал тебя, Сиятельный, что с этого места нам нужно отъехать как можно дальше, но ты не захотел показывать перед врагом свою слабость.
Гуюк-хан скрипнул зубами, плеть в его руке взметнулась вверх, казалось, он готовился огреть ею великого стратега, но повисев в воздухе, она мягко легла на холку лошади. И все-таки щеки сына кагана продолжали дрожать от ярости, клокотавшей у него внутри:
- Непобедимый, ты прав, нам нужно начинать штурм стен крепости с южной стороны, не забывая нападать на защитников с западной и северной сторон, - прошипел он ядовитой змеей, промахнувшейся по цели. – С этого момента мы будем штурмовать Козелеск днем и ночью, пока мои нукеры не окажутся на его улицах и не напьются там свежей крови урусутов.
Субудай-багатур еще некоторое время сверлил огненным зрачком собеседника, он имел возможность послать в Каракорум гонца с донесением, что сын кагана всех монгол не справился с управлением левого крыла ордынского войска, и он просит разрешения заменить его другим царевичем. Те только и ждали момента, когда ближайший родственник допустит ошибку и его скинут с трона, чтобы занять высокое место. Затем он посмотрел на хана Бури, державшего во время спора нейтральную позицию, и осел в седле наполовину опустошенным старым бурдюком.
- Сиятельный, ты принял правильное решение, достойное похвалы, - сказал он, подбирая поводья. – Пусть будет благосклонен к тебе бог войны Сульдэ.
Гуюк-хан рванул на себя уздечку и, не обернувшись больше на наставника, поскакал вдоль кромки воды к пологому склону вдали, поросшему густым лесом. За ним сорвалась с места свита, оставив темника Бурундая с сыновьями на попечение его тургаудов с прислугой. Старый полководец, проводив всадников в богатых доспехах долгим взглядом, завернул в другую сторону, больше здесь делать было нечего. Он взял направление в ставку Бату-хана, джихангир ждал от него вестей, чтобы или продолжить путь войска на берега Итиля, или завернуть часть его на подмогу сыну кагана всех монгол, давнему недоброжелателю. Весенняя распутица, наступившая так внезапно, не давала возможности расслабиться, диктуя условия, никогда не совпадавшие с желаниями людей.


Глава пятая.


Снег под основанием бревенчатой стены оказался утрамбованным копытами мунгальских лошадей до каменной крепости, по нему можно было ходить лаптями, укутанными в дерюжки, не издавая ни звука. Возле воротных столбов собрались разведчики, спустившиеся вниз раньше, и большинство ратников, успевших съехать по веревкам с навершия стены, они молча дожидались указаний десятского, ставшего начальником над половиной сотни. Никто не высказал даже слова против его назначения на этот пост воеводой Радыней и тысяцким Латыной, все знали Вятку как храброго воя, способного принять на себя удар сразу нескольких мунгалов. Когда подошли остальные, Вятка вошел в середину круга и поднял руку, отвлекая внимание охотников на себя, потому что многие из них взялись провожать глазами веревки и лестницы, хвосты которых быстро уползали вверх. Дружинники на пряслах спешили упредить опасность нападения тугаров, если бы таковая возникла, обрекая охотников с этого момента самим отстаивать свои жизни. А Вятка переговорил с разведчиками, успевшими вернуться от рва, он дал новое задание и когда они растворились в туманном молоке, обратился к мужикам:
- Десятским собраться за моей спиной, - негромко, но властно, потребовал он, а когда те затеснились позади, объявил. – Вы идете под мое личное начало, так-же Званок с Улябихой, сбеги Якуна с Курдюмом и ратник Звяга.
- А десятки на кого оставишь? – донеслось из круга дружинников.
Вятка повернулся на голос и твердо объявил, будто давно решенное:
- Первый десяток идет под начало Бранка, второй я оставляю за Охримом, третий за Роботкой, четвертый за Темрюком и пятый за Голядой, старым ратником. Вы их знаете, каждый успел показать себя добрым воем.
- Тако оно и есть.
- Твоя правда, Вятка, - согласно зашумели охотники. – С ними можно ходить хоть на медведя, хоть во вражий стан.
Вятка подождал, пока вновь назначенные старшие десятков займут места, и снова чуть возвысил голос:
- Как только дойдем под стеной до места поворота за углом крепости, пройдем ров, а за ним Другуску, и углубимся в расположение нехристей, то запомните одно важное правило: приближаться к тугарским коням нужно только спереди, сзади к ним подходить опасно. Мало того, что злые сами по себе, они сейчас еще голодные. Вот почему я приказал вам натереться хлебом, и вот почему говорю об этом только сейчас.
- Это чтобы до нас лучше дошло, - догадался кто-то. – Бежать-то нам теперя некуда.
- А натерлись мы хлебом затем, чтобы мунгальские кони не лягались, а тянулись к нам мордами, - продолжил другой ратник разгадку странностей десятского. – Ну, Вятка, хватов сват, все наперед знает.
Когда смолкли удивленные возгласы, Вятка повел урок дальше:
- Тугары спят на ковриках, подложив под головы седла или попоны, держа в руках чембуры – третьи поводы, протянутые от уздечек, чтобы лошади не отходили ни на шаг. Подкрадаться к ним надо лесной рысью и бить засапожным ножом посередке груди, или резать горла, чтобы не было визгу, иначе они мигом вскочат на ноги.
- Ежели кто заполошится, бейте того ножом под челюсть, - добавил Голяда, старый воин. – Они тогда сворачиваются в клубок и дергаются молча, пока не сдохнут.
- Если между ними пыхнет сполох, хватайте тугарские саадаки с луками и колчанами и сбегайтесь ко мне, я подам сигнал волчиным воем и загодя выберу место между ихних отрядов, - продолжил Вятка, кинув на Голяду одобрительный взгляд. – Луговину накрыл непроглядный туман и можно стравить поганых, ежели встать друг к другу спинами и целить в разные стороны из их луков. А потом, когда они начнут меняться своими же стрелами, отбежать на безопасное расстояние.
- Так было, когда нашу дружину окружили половцы с другой стороны крепости, за Клютомой. Тогда тоже на землю пал густой туман, - поддакнул старый ратник, решивший взять на себя роль консультанта. – А было это при княжении нашего Мстислава Святославича.
Вятка в знак одобрения снова кивнул головой, видимо, поддержка Голядой его задумок была как раз вовремя. Он присмотрелся к лицам ратников, выискивая признаки сомнений или первые знаки волнения, могущего перерасти в страх. Но таковых не оказалось.
- Если наша задумка не будет получаться, всем охотникам должно вскакивать на ихних коней и во весь дух мчаться к стенам крепости, - Вятка поправил кожаный пояс, передвинул ножны с одним из ножей поближе к середине поджарого живота и закончил. - Даст Бог, наши ратники успеют опустить подъемный мост, чтобы мы могли пересечь по нему матушку-Жиздру, нашу защитницу. Конного теперь она вряд ли выдержит.
- Можно не сомневаться, что все так и будет.
Охотники бесшумно продвигались вдоль стен, снег был притоптан копытами мунгальских коней, сумевших перескочить Другуску по крепкому льду, днем носивших всадников по мериметру крепости. После того, как было пройдено место слияния небольшой речки с Жиздрой, десятский сделал крутой поворот и повел охотников к рву перед Другуской, невидимому в сплошном тумане, потому что дальше могли встретиться засады, устроенные мунгалами под стенами. Когда до него оставалось примерно с десяток сажен, пахнуло такой вонью, что у многих ратников едва не началась рвота, а из глаз градом посыпались слезы. Вятка сунул под нос кусок понявы - беленого полотна – захваченной с собой для перевязки ран, дышать смрадом было почти невозможно. От этого места поганые начинали наскакивать на участок стены, который он защищал вместе с десятком. Из мглы вынырнул один из разведчиков, затыкавший нос рукавом, он прогундосил, указывая пальцем в туман:
- Там нехристи, они прячутся за ветками и за навалом из трупов.
Десятский чертыхнулся и оглянулся назад поняв, что идти вдоль рва в поисках безопасного места бесполезно, потому что ветки с трупами были навалены за валом по всей его длине. А возвращаться обратно означало одно – убить в защитниках городка надежду на освобождение от поганых орд. К нему приблизились несколько ратников из его десятка, среди которых были Званок с Улябихой, ряженой под тугарина, в голове пронеслась какая-то мысль, от которой он хотел отмахнуться, но потом решился ее огласить:
- Кто знает язык нехристей? – тихо спросил он.
Из рядов вышла Улябиха, она сдвинула малахай со лба подвернутым рукавом чапана и так-же тихо ответила:
- Я знаю несколько слов из ихней поганой речи.
- А кто еще? – отвернулся от нее десятский.
Ответом было молчание, оно продолжалось до тех пор, пока на краю рва не столпилась вся дружина. И Вятка обратился к заполошной бабе, навязавшейся к нему в отряд для охоты на мунгалов:
- Откуда ты ведаешь их язык? – сдвинул он брови.
- Они приезжали в Козельск торговать и останавливались на нашем подворье.
Десятский почесал затылок, но делать было нечего.
- Надо выманить тугар из завалов веток, чтобы ратники смогли их различить, - пояснил он. - Иначе мы не сможем их обойти, и тогда задумка останется никчемной.
- Выманю.
Улябиха беспечно дернула плечом, заставив собеседника поморщиться, она вдруг разлеглась на снегу и жалобно застонала. Затем проползла по направлению ко рву несколько локтей, и снова издала хриплый стон, похожий на стон молодого мунгала, умирающего от ран, оглянувшись на десятского, замахала широкими рукавами чапана, призывая идти вперед. Вятка сообразил, что следует делать, ткнув указательным пальцем в груди Темрюка, Прокуды и Якуны, пропал с ними в седом молоке, разлившемся вокруг. Под ногами зачавкали трупы людей, начавшие разлагаться, в нос ударил невыносимый запах, прерывавший дыхание. Откуда-то донесся едва слышимый стон, ему откликнулся еще один, чуть ближе, стенания умирающих повторились, теперь с другой стороны, но помочь им было некому. Вятка наткнулся на рогатулины веток, норовящие попасть в глаза, он подался грудью вперед и стал медленно раздвигать их, стараясь мягко подмять нижние под себя. Так-же поступили друзья, идущие за ним след в след. Если бы в этот момент что-то произошло, они остались бы лежать поверх веток и трупов, представляя собой новые твердые участки для коней ордынцев, куда те воткнули бы копыта. Наконец, лапти ощутили снежный наст, едва слышно хрустнувший, Вятка прошел немного вперед, посторонился давая возможность охотникам прибиться к нему. Сзади раздался жалобный стон, который был сильнее стонов людей, умирающих во рву. Это продолжала играть живца Улябиха, ползущая вслед за ратниками, она понимала, что рискует больше остальных и если допустит оплошность, то может получить стрелу, поэтому иногда добавляла в жалобные стенания тугарские слова, должные привлечь внимание нехристей, прятавшихся в засаде. Хитрый замысел наконец-то сработал, впереди гнусаво забормотали, затем наступили ногой на сухую ветку, после чего раздалось несколько коротких звуков, похожих на стук деревянной прялки, когда на веретене обрывается шерстяная нитка. Вятка обратился весь внимание, он привстал и повернул голову туда, откуда донеслась тугарская речь, это место было в нескольких шагах и пальцы ратников легли на рукоятки острых ножей. А Улябиха продолжала закручивать пружину обмана, она скороговоркой произносила мунгальские слова, сглатывая их концы, и опять стонала громче прежнего. Издали казалось, что это просит о помощи молодой ордынский воин, приползший к своим от урусутской крепости. В паре сажен от друзей заскрипел под подошвами кожаной обувки ледок, невидимые враги перекинулись между собой фразами и шаги начали приближаться. Вятка махнул рукой Прокуде и Якуне, чтобы оставались на месте, сам заскользил с Темрюком навстречу часовым так, чтобы можно было зайти к ним в тыл. Они едва не столкнулись нос к носу, кривоногие и низкорослые мунгалы шли на голос Улябихи, не оглядываясь по сторонам, они не заметили двух ратников, присевших перед прыжком в укрывший их туман. И как только ордынцы проковыляли чуть вперед, Вятка указал Темрюку на того, кто был ближе к нему, а сам разъяренной рысью прыгнул на спину его попутчику. Он метил ножом не в спину, потому что опасался попасть в визляки от кожаных шнуров, на которых держался доспех, а под основание железного шлема, туда, где прятались под слоем жира шейные позвонки. Сам нож держал не вертикально, а горизонтально, чтобы острие вошло между бобышками и перерубило жесткие хрящи. Если же оно соскользнул бы с костяшек, лезвие все равно раскроило бы на шее вены и жилы. Так и получилось, мунгал жирно хрякнул, словно глотнул добрую порцию мунгальского чая, приправленного салом, и начал неторопливо заваливаться на спину. С ним было покончено за один удар засапожного ножа, верного друга вятичей. Темрюк поступил еще проще, он обхватил рукой голову поганого, стараясь запрокинуть ее назад как у овцы, принесенной в жертву мунгальскому богу, а потом полоснул ножом по горлу, заглушая хрипы его же малахаем. А Улябиха продолжала издавать надрывные стоны, перемежая их просьбами о помощи на ордынском языке, она, ничего не видевшая вокруг, словно чувствовала, что с расправой над двумя часовыми дело у ратников не закончилось. Вскоре догадки подтвердились, с того же места донеслись тревожные восклицания еще двоих нехристей. Но теперь Вятка знал, где они прячутся, мало того, ратники обзавелись отличными луками, согнутыми из рогов степного животного, и когда тугары оставили место засады и пошли по следу товарищей, они расстреляли их с расстояния в пару сажен. Туман поглотил хлопки тетив о рукава фофудий и зудение злых стрел, которым было все равно, какую цель выбрали для них люди.
Путь в логово врага был свободен, оставалось перескочить на другой берег неширокой Другуски, снег на которой даже днем был крепким, сейчас же она оделась вдобавок ледяным панцирем, могущим удержать и пешего, и конного воина. Темрюк приложил ладони, сложенные ушкуем-лодкой, ко рту и взыл волком, скоро дружина собралась на другом берегу реки вокруг десятского, признавшего Улябиху и приблизившего к себе. Но баба не думала задирать нос, она невозмутимо готовила к делу волосяной аркан, снятый с убитого охотниками нехристя, и дергала нож в деревянных ножнах, чтобы он легче ходил. Вятка ждал возвращения разведчиков, посланных вперед, а когда они вернулись и обрисовали расположение ордынских отрядов, разбил дружину на десятки и указал каждому направление движения, сам захватив со своими воями середину. В мунгальской засаде остались трое самых рослых ратников, вооруженных оружием, добытым товарищами.
Десятки неслышно приближались к врагам, спящим глубоким сном победителей на кошмах и войлочных потниках вокруг юрты сотника. Часовые второго эшелона, уверенные в надежности первого охранения, дремали, обхватив руками длинные пики, и охотники сняли их быстро. Когда подошли вплотную к стойбищу, ни одна мохнатая лошаденка не встряхнула гривой и не забила по земле копытом, они потянулись широкими ноздрями к фофудьям вятичей, стремясь захватить побольше воздуха. И это оказалось еще одним успехом делу, чуткие воины орды слышали лишь их ровное дыхание. А может, они выпили после кровавого дня достаточно хмельной хорзы и теперь витали в белых и пушистых облаках, или в реках крови, что было правильнее. Вятка вывел свой десяток ратников к отряду поганых, занявшему небольшую ложбинку, часовой уже лежал на притоптанном копытами снегу, раскинув рукава чапана. Вокруг раздавались громкие всхлипы и бормотания, мунгалы дергали то рукой, то ногой, не выпуская из рук чембуров. Подавая пример, десятский наклонился к тугарину, накрывшемуся с головой какой-то тряпкой, резко развернув его за плечо, ударил ножом в середину груди. Проследив, чтобы нехристь затих без звука, метнулся к его соседу, спящему рядом. Темрюк сжал пятерней рукоятку ножа и прошмыгнул мимо конских голов, он стал бродить как тень по рядам тугаров, наклоняясь к спящим словно для поцелуя. Ратники разошлись кто куда, стараясь ступать ногами как на охоте – высоко поднимая лапти, обернутые дерюгой, заворачивая ступни вовнутрь. Званок с Улябихой нацелились на юрту сотника в середине стойбища, возле нее сидел на корточках то ли охранник, то ли рассыльный в накрученной на голову цветной ширинке. Одной рукой он сжимал рукоятку сабли, а другой опирался на пику, чембур был засунут за цветной кушак. Скорее всего, это был кипчакский слуга, примкнувший к орде в надежде поживиться добром в лесной урусутской стороне. Званок мягким прыжком заскочил ему за спину и резко ударил ножом между лопатками, а Улябиха нырнула во внутрь юрты, откуда доносился громкий храп. Вскоре храп перешел в хрип, но на этом дело не закончилось, потому что почти сразу женский визг перекрыл другие звуки. Званок отшвырнул полог, закрывавший вход в юрту, и ринулся на истошный крик, могущий всполошить мунгальский лагерь. Но он плохо знал супружницу, та уже стояла у выхода, вытирая нож о края какой - то занавески. Оба прислушались к неспокойному дыханию становища, но крик наложницы сотника никого не насторожил, видимо, тот не раз мучил ночных усладительниц извращенными приемами в любви.
Туман усиливался, это означало, что до восхода солнца времени было достаточно. Скоро дружинники начали находить жертвы только на ощупь или по силуэтам лошадиных крупов, они перестали ощущать пространство полагаясь исключительно на интуицию, а кровавой работы не убавлялось. Ничто не мешало разить врагов, погруженных в глубокий сон словно богом Перуном, защитником и надеждой, казалось, природа была на стороне козлян, обложенных погаными со всех сторон. Они старались использовать выгоду в своих целях, переходя от одного ордынского воина к другому, оставляя после себя недвижные тела. Вятка орудовал ножом как в огромном стаде баранов, загнанных в загон пастухами, он понимал, что малейшая оплошность может мгновенно изменить обстановку, поэтому не допускал ни одного неточного движения, чутко прислушиваясь к действиям подчиненных. Он дошел почти до края нового ряда, дно низинки начало приподниматься, указывая, что впереди будет подъем и наверху туман уже не такой плотный, когда вдруг почувствовал, что кто-то не сводит с него глаз. Самым опасным было то, что понять, с какой стороны на него смотрят, было невозможно, словно Вятка перешагнул черту, за которой напряжение стало еще выше. Он не спеша вытер нож о шубейку очередной жертвы и медленно поднял голову, но впереди слоились только пласты тумана, лежащие друг на друге. Тогда он повернул шею в бок и встретился в просвете между белыми космами с горящим взглядом, принадлежавшем тугарину в малахае, распластавшемся на земле. Из горла у него хлестала кровь, но рука все равно пыталась выдернуть из ножен кривую китайскую саблю. Вятка без замаха послал нож в лицо врага, острие вышибло зубы и застряло во рту, дрожа ручкой над толстыми губами. Тугарин сунулся было вперед, потом голову словно отбросили, он стукнулся затылком о твердый снег. Десятский наступил ему на лоб, выдернул лезвие из раззявленной пасти за ручку, затем сузил зрачки, стараясь оглядеться вокруг. Видимо, он только что разошелся с кем-то из ратников, бредущих параллельно, и подивился тому, как тихо управлялся тот с ордынцами, не позволяя издать ни звука, тем более, подать сигнал тревоги. Он снова наклонился к тугарину, привлеченный блеском за воротником шубы со свалянным как у бездомной собаки мехом. От нехристя шел запах, сравнимый с запахом лесной падали, когда ту брезговали жрать даже вечно голодные вепри. Вятка концом ножа поддел отвороты и увидел на шее золотую цепь с православным крестом, украшенным драгоценными каменьями и покрытым цветной эмалью. На ней болтались еще несколько золотых колец с перстеньками и женские сережки с алмазами и жемчугом, а так-же другие украшения из серебра. Скорее всего, поганый носил добычу на себе, не сваливая, как товарищи, в баксоны–кожаные переметные сумки. Вятка хотел было продолжить путь, когда вдруг почувствовал, что к нему кто-то приближается, медленно и осторожно. Он перехватил нож за лезвие и приготовил его для броска, но сразу понял, что волнения напрасны. Из тумана показалась лохматая голова Званка, покрытая треухом, за ней шерстяной платок Улябихи, подвязанный под горло, супружники словно ведали, где искать десятского. Тот молча указал им на добычу тугарина, как бы спрашивая, что с нею делать, и пока семеюшка пожимал плечами, его супружница опустилась на корточки и ловко сняла с шеи поганого цепочку со всеми побрякушками. Затем обшарила его сумку и переложила найденное в кожаную торбу у себя на боку, которая оказалась забитой украшениями почти доверху. Вятка собрался было продолжить начатое дело, когда из молока тумана вышел сбег Якуна. Десятский пощипал подбородок, затем подался к нему и негромко сказал:
- Сбирай мунгальских коней и выводи их за повода из низины наверх, откуда мы пришли. Ежели что не так, мы подадим тебе сигнал тявканьем лисицы, а ты ответишь нам волчьим воем. Кого встретишь – предупреди тоже. На волчий вой мы и сбегимся.
Якуна понятливо кивнул, но вместо того, чтобы пропасть в космах седого дыма, приблизил лицо к десятскому:
- Вятка, тут где-то наши посадские, которых поганые взяли в полон.
- А кто скажет, где мунгалы их держат, - нахмурил тот брови. – Нам пора сбираться в обратный путь, пока туман не опал на землю.
- А ров уже забыл? Он до краев полный кровными братьями, ажник под ногами чавкают, – оскалился Якуна. – Наших мужиков с бабами в полоне у поганых еще на такой ров наберется.
- Так оно и есть, - подтвердил Званок, поддержанный молчаливым согласием Улябихи. И предложил. – Мы возьмем тугарина, отрежем ему для острастки язык, чтобы только мычал, и прикажем указать место, где они держат полон.
- А ежели он все равно заблажит? – захрипел Вятка.
- Так рот-от у него будет тряпкой заткнут.
- Тогда он кровушкой захлебнется.
- Сглотнет, не впервой, - Званок скрипнул зубами. – А еще пообещаем сохранить ему жизнь.
Ордынец с нашивкой десятника, с которым поступили так, как предложил Званок, оказался понятливым, он засеменил короткими ногами из низинки наверх, мотая локтями из-за связанных за спиной рук и помогая себе кивками головы. Наверху пласты тумана поредели и охотники почти сразу увидели сбега Курдюма и ратника Звягу с двумя бывшими десятскими, которых Вятка взял под свое начало. Они были в крови, за плечами болтались ордынские луки и переметные сумы с добром нехристей. Вятка знаком указал, чтобы охотники пристроились к отряду и путь был продолжен. Скоро тугарин повернул по луговине в сторону крепости, заставив десятского усомниться в его действиях, он придвинулся к Улябихе, спешащей рядом, и сказал ей на ухо:
- Спроси у поганого, не надумал ли он сам стать ясыром заместо нашего полона, который томится у них?
Баба дернула нехристя за лопоть-одежду и перевела вопрос, но тот активно замотал головой, пытаясь указать плечом вперед. Ратники не стали его снова требушить, все было ясно без слов. Наконец, ордынец убавил шаг и кивнул подбородком в бок, скорее всего, он привел козлян в расположение другой сотни, в которой бывал не раз, иначе бы в таком тумане давно заплутал. Вятка оставил с ним одного из десятских с остальными направился рысьим шагом по указанному пути. Через некоторое время они наткнулись на кипчакские трупы, это сказало о том, что здесь успели побродить другие десятки и что никакого полона тут быть не должно. А если он здесь находился, то козляне освободили соплеменников от пут и указали им дорогу к проездной башне с крепостными воротами. И вдруг из темноты донесся слабый возглас на русском языке, будто кто-то звал на помощь, сомневаясь, что она придет. Вятка приготовил засапожный нож, Звяга и Курдюм скинули с плеч мунгальские луки и насадили на тетивы бамбуковые стрелы, Званок тихо звякнул ножнами китайского меча, отделанными серебряными пластинами, который он снял с пояса сотника, убитого супружницей. Якуна крутнулся волчком и переглянулся с Вяткой, тот указал кивком головы, чтобы он разведал то место. Сбега не было так долго, что десятский уже принял решение идти вместе с Курдюмом на выручку, когда из дымной пелены показался сначала он, а за ним размытые фигуры каких-то людей в отрепьях. Вятка догадался, что это был полон из посадских жителей, но не ожидал, что их окажется так много. А они шли и шли, окружая охотников молчаливой толпой, окровавленные, едва волочившие ноги, прижимавшие к груди кисти рук, разбитых каблуками мунгальских сапог.
- Посадских держали в овраге за Другуской, они чувствовали, что рядом с ними что-то происходит, но боялись подать голос. Они думали, что это мунгалы и тугары будили кипчаков, понуждая тех идти под стены нашей крепости даже ночью. - объяснял Якуна. – Думали, что ордынцы придут за ними, поэтому задушили охранников и настроились прорываться к нам сами.
Вятка вложил нож в ножны и развернулся к Звяге:
- Веди всех к засаде, там скажешь, чтобы дружинники проводили посадских до воротной башни, а сам бегом обратно, у нас каждый нож на счету.
- И до восхода солнца осталось недолго, - подсказал Якуна.
Из толпы вышли несколько молодых мужиков, глаза у них горели от внутренней ярости:
- Позволь, ратник, остаться с вами, у нас к ордынцам имеется дело, - обратился один из них к Вятке, учуяв в нем главного. – Оружьем мы обзаведемся, вон его сколько на трупах поганых.
- Дозволяю, но только здоровым, раненные и старики с бабами не теряйте ночку даром, - негромко разрешил Вятка. – Но чтобы слушаться приказов беспрекословно, и не шуметь, иначе все тут поляжем.
- Вота, оно так и есть, - выдвинулся вперед один из полонян. – Ты нам дай, ратник, двух дружинников, мы хотим растребушить стенобитную машину.
- Так мунгалы их еще не подтаскивали, - опешил Вятка. – Где вы ее заметили?
- А вота, с энтой стороны, надысь как раз и приволокли, - махнул шуйцей посадский. – Она на столбах, а столбы на колесах, посередке висит на цепях таранное бревно с железной оковкой на конце.
К первому мужику подмялся еще один вызволенный из плена, в рваной поддевке, с дерюгами на босу ногу, за ним подтянулись человек пять других:
- Ежели машину притрусить паклей, али тряпками, а потом прижечь от факела, она враз оденется пламенем, - уверенно сказал один из них. – У нее там, где трется, смазано жиром.
- Так и есть, - подтвердил сосед. – Ордынцы топили его из тех ясыров, кто по дороге издох, или кого убили сами. Растелешивали и бросали в громадный котел.
- Сбирайтесь, - коротко бросил Вятка, понимая, что стенобитная машина главнее всех мунгал, которых они успели отправить на тот свет. Если она разобьет ворота на проездной башне, то крепостью может завладеть тумен ордынцев во главе с темником. Когда набралось человек пятнадцать, Вятка продолжил голосом, не терпящим возражений. – С вами пойдет Курдюм, он приучен к ратному делу и знает наши сигналы. Но машину запаливать вы погодите до тех пор, пока мы не отхлынем назад.
- Вота как! – опешил было первый полонянин.
- Нам сполох ни к чему, пока не доведем до конца охоту, - ровным говорком пояснил Вятка. Он посмотрел на Курдюма. – Как подам сигнал лисой, так палите таран, а пока снимайте охрану вкруг него. Он же без присмотра не брошен.
- А ни то, за ним пригляд особый, - согласился недавний ясыр.
Посадские во главе с Курдюмом исчезли в тумане, остальной полон разделился на две части, малая отошла к охотникам и сразу принялась обшаривать убитых кипчаков в поисках ножей и сабель с луками и стрелами, большая потянулась за Звягой, уводившем ее к засаде. Вятка разбил новых охотников на десятки, выделил из них разведчиков и махнул рукой вглубь равнины, не забыв, как в первый раз, назначить коновода, собиравшего ордынских лошадей. И все опять погрузилось в странную сонную тишину, нарушаемую громкими стонами с храпом или воем настоящих волков с тявканьем лисиц, сбегавшихся на свежую кровь.
Охотники продолжили углубляться в расположение ордынского войска, оставляя после себя равнину, уложенную трупами нехристей. Они успели пройти несколько стойбищ с юртами сотников в центре, удалившись от рва на несколько сотен сажен, а азарт в сердцах не ослабевал, заставляя вновь и вновь взмахивать ножами, всаживая острия в спины, в горла и в груди врага, потерявшего чутье от одержанных побед над русичами. Но скоро адское напраяжение начало давать о себе знать, то один, то другой охотник попадал ножом в кость или доспех, заставляя врага вскрикнуть или вскочить на ноги, пока второй удар не ставил окончательную точку. Ночь тоже была не бесконечной, туман начал редеть, сквозь него можно было рассмотреть силуэт ратника, бредущего параллельно или впереди, и даже поймать последний взгляд тугарина, умирающего на конце широкого лезвия. Вятка почувствовал кожей обозначившийся конец охоты, он вытер клинок о полы тулупа жертвы и осмотрелся вокруг, оценивая обстановку. Еще ничего не было видно но верхние слои тумана начали светлеть, поднимавшийся ветерок стал рассеивать его как пух с тополей, образуя отдельные кучи. Вятка отошел назад саженей на тридцать и сложил перед губами ладони ушкуем, несколько десятских в разных концах равнины откликнулись отрывистым лисьим тявканьем, от рва донесся волчий голодный вой. Это сбег Якуна давал знать, что лошадей собрал и что ждет на них всадников. Так-же отозвался Курдюм, его ответ означал, что посадские расправились с охраной стенобитной машины, ждут указания на поджог. Скоро подали сигнал и от заставы перед рвом, оповещая воеводу маленькой дружины, что с ними все пока в порядке. Из дымных лохмотьев начали выныривать охотники и примкнувшие полоняне, у которых глаза не потухали от ярости, распиравшей изнутри, видно ордынцы оставили в душах глубокий след по себе. Мужики были при мунгальских луках и другом оружии, на плечах висели еще кожаные баксоны с добром нехристей. Когда собрались все, кто был посвящен в затею, Вятка разделил их на три отряда и заставил снять с плеч луки, потом выставил один отряд лицом вглубь равнины, а два других развернул на обе стороны спиной друг к другу. Получился как бы Тэ образный боярский посох, ощетинившийся оружием.
- Насадить стрелы, - негромко командовал он, проходя между рядами. – Поднять луки, натянуть тетиву.
Раздался тонкий звон тетив, которые охотники не натягивали, а придерживали двумя пальцами десницы вместе со стрелой между ними, одновременно левой рукой выдавливая от себя по мунгальски роговую основу лука. От этого нехитрого приема стрела летела куда дальше и имела большую убойную силу. Козляне переняли прием с первых выстрелов поганых по крепости. А Вятка продолжал отдавать команды, понимая, что задерживаться с ними нельзя, потому что руки могут устать.
- Спустить тетивы, - сказал он, и как только туман проткнули десятки стрел, пущенных воями со злым азартом, приказал громче обычного. – А теперь бегом к Якуне и ко рву, там наши ратники с конями.
Охотники закинули луки за плечи и припустили за Вяткой, указывавшим дорогу, за спиной послышался нарастающий вой и гвалт, который покатился по равнине снежным комом. С боков донеслись визгливые крики, перемежаемые не менее визгливыми командами. Значит, мунгальские стрелы с наконечниками гарпунного типа нашли свои жертвы, чтобы заставить их возопить от страха и боли и приняться искать врага. Вятка остановился и снова затявкал голодной лисой, подавая сигнал Курдюму, ожидавшему его с посадскими у стенобитной машины, ответом стал вой целой волчьей стаи, сорвавшейся с места. Там полыхнуло пламя, оно устремилось красными языками в светлеющее небо. И пока нехристи искали врага, сшибаясь лбами, охотники успели добежать до лошадей, они вскочили в мунгальские седла с высокими спинками и помчались по луговине к слиянию Другуски и Жиздры, чтобы завернуть от того места к стенам маленькой крепости, решившей на общем сходе биться с погаными до победного конца. На проездной башне заскрипел подъемный мост через Жиздру, вспухшую от талых вод, за ним заворчали воротные петли, державшие тяжеленные дубовые плахи, плотно пригнанные друг к другу и обложенные по пазам толстыми железными полосами, прибитыми коваными четырехугольными гвоздями. На навершии и на пряслах засуетились дружинники с луками и с приготовленными для броска короткими сулицами, чтобы отсечь врага от охотников, если он бросится за ними в погоню, облить его под стеной кипятком и смолой, забить бревнами и тяжелыми камнями, и заставить в который раз отступить от городка ни с чем.
А на равнине, погруженной в остатки густого тумана, вскипал настоящий бой между тугарскими сотнями, поредевшими после доброй охоты Вятки с ратниками. Там ревели рожки и трубы, гремели барабаны и звенели медные тарелки, ржали кони и визжали ордынские воины, погибавшие теперь от собственных стрел и сабель…
Весь день ордынцы яростно штурмовали стены крепости, накатываясь непрерывными волнами, покрывая крыши истоб тучами стрел с горящей паклей. Но защитники держались стойко, они пережидали обстрел за толстыми бревнами заборол и глугих вежей, а когда нехристи забрасывали на навершия железные крюки от веревок и лестниц и устремлялись по ним вверх, то ратники, облаченные в доспехи, рубили их мечами и секирами, а бабы со своими детьми и княжескими отроками не переставали варить смолу и подносить каменья, и сливать и сбрасывать все это на головы поганых. Орешек на обратном пути орды попался каленый, и это обстоятельство распаляло ее еще больше. Визг стоял такой, что грачи, вернувшиеся из теплых стран, собрались снова в стаи и покинули эти места, он не смолкал ни под стенами крепости, ни на стоянке ордынских полков, доносясь оттуда сплошным воем вместе с непрерывным грохотом барабанов и ревом длинных труб. Ко всему, лед на Жиздре наконец-то стронулся с места, унося на себе множество неприбранных трупов кипчаков, ясыров из посадских и из дальних городов Руси, хашаров по мунгальски, просто случайных людей, ставших невольниками задумки Чагониза и его наследников дойти с ордами до последнего моря. И можно было смело предугадать, что если дело пойдет так же под каждым городом урусутов, то из задумки великого хана степей ничего не получится.
Вятка с малой дружиной рубился на стенах наравне со всеми, Латына добавил под его десницу еще пять десятков воев из ремесленного люда, назначил сотником и определил ему самый опасный участок стены от воротной башни, от которой начиналась дорога в дикие степи, до ее середины с двумя глухими вежами, возведенными там из мореного дуба век назад, во времена правления московского князя Юрия Долгорукого, когда вятичи еще не думали входить в состав Русского государства и отбивались от русичей так-же, как теперь от ордынцев. На участке лишь река Клютома защищала угол одним из изгибов, был еще глубокий ров под самыми стенами, засыпанный снегом, и вал перед ним, а дальше шла гольная степь, не подвластная весеннему половодью, созданная словно природой под стойбища степняков. Сотник по возвращении с охоты смекнул, что день предстоит жаркий, поэтому первое, что он сделал, это заставил охотников разойтись по домам и облачиться в доспехи. Полонянам дал возможность отдохнуть, потом направил на подворье к воеводе Радыне с просьбой обрядить их как дружинников. И теперь недавние ясыры выглядели не хуже козельских ратников, разве что были истощенными и бледные лицами. Ко всему, они притащили с собой кучу оружия, снятого с убитых тугаров, особенно много было луков, изготовленных степными воинами в своих улусах, и стрел с зазубренными наконечниками, которые невозможно было вытащить из тела, а можно было лишь вырезать вместе с мясом. Недавние полоняне облюбовали заборола и метко поражали мунгальских конников через узкие бойницы в стенах.
Еще один день осады крепости подходил к концу, по полатям, проложенным понизу прясел, побежал княжий тиун-приказчик с распоряжениями от воеводы. Пробегая мимо Вятки крикнул ему, что Радыня будет держать в княжьей гриднице совет, а потому собирает на него обоих тысяцких и всех сотников.
- Неужто Радыня опять надумал заключить с ордынцами мирный союз? – подался Звяга к сотнику, проводив глазами тиуна. – Вота будет оказия.
Вятка с силой отжал от себя налучье и нацелился через бойницу послать стрелу в кипчаков, сгрудившихся по эту сторону рва, поймав глазом одного из них в богатом доспехе и в шлеме с длинным белым пером над ним, он задержал дыхание. До группы было саженей восемьдесят, это означало, что целиться надо было в незащищенные части тела, иначе наконечник не смог бы пробить броню. Пальцы, натруженные за долгий день, уже не чувствовали ничего, они удерживали тетиву только тем, что сами разгибались с трудом. Наконец, всадник на буланом коне развернулся боком, он отдавал какие-то указания, под шлемом забелела часть шеи. Вятка чуть приподнял налучье, чтобы стрела полетела по небольшой дуге, и отпустил тетиву. Оперение фыркнуло перед его носом и стрела затерялась среди сотен других, летящих в обоих направлениях, теперь оставалось только следить за мишенью, как она поведет себя через мгновение. Звяга тоже прищурил один глаз, ему захотелось увидеть результат, потому что всадник был не рядовой. Мгновения лились перед обоими ратниками черной патокой из дубового черпака в глиняный горшок хозяйки, собравшейся выпекать пироги, знатный кипчак продолжал указывать кому-то рукой в красной рукавице, он оставался неподвижным с гордо поднятой головой. И вдруг шлем у него дернулся и свалился набок, а хозяин упал на гриву коня, будто рука у него перевесила тело. Вокруг засуетились кипчакские воины, они вцепились в стрелу, застрявшую в его шее, и попытались ее выдернуть, но это было невозможно, потому что наконечник представлял из себя маленький гарпун, тот самый, которым поражают вертлявых рыб.
- Ловко ты этого хана, - восхищенно выдохнул Звяга. – До него было сажен ажник семьдесят.
- Поболе будет, - скороговоркой отозвался сотник, вытаскивая из тула на поясе новую стрелу и насаживая ее концом с углублением посередине на тетиву. Он торопился закрепить успех еще одним выстрелом, пока всадники вокруг знатного мунгала открыли незащищенные спины.– Бери лук и ты, это видать мунгалы из верховных, они теперь будут долго елозить по кругу, показывая друг другу почтение к убитому.
Звяга перекинул лук с плеча на десницу и тоже потянул из тула стрелу с крашеным оперением, он пристроился рядом с Вяткой, сопя носом и щурясь глазом. Стрелы одновременно спорхнули с тетив и унеслись в сторону ордынцев, топтавшихся вокруг начальника, обе нашли свои цели. Из бойницы было видно, как ордынцы, оставшиеся в живых, разинули рты в яростных криках, они ударили коней в бока острыми шпорами, вскинули луки и понеслись к стене, натягивая на ходу тетивы. Вид у них был как у хищников, когда те гонятся за жертвой, глаза горели бешеным огнем, а зубы щерились в злом оскале. Вятка схватился за сулицу, прислоненную к стене заборола, и приготовился метнуть ее в приближающегося врага, а Звяга торопливо готовил к полету новую стрелу. Нужно было опередить нападавших с отражением их атаки, иначе потом, когда они сделают первый выстрел, всегда точный, настроиться на ответный удар было трудно. А те бросили поводья и чуть отстранились назад, опираясь грузными телами о спинки седел, кони пластались по воздуху, выбрасывая передние ноги далеко вперед и подтягивая задние к животу. Они словно летели, неся тяжеловесных всадников на крепких спинах как пушинки. Когда до заборола, в котором сидели сотник с десятским, осталось саженей двадцать, мунгалы приготовились отпустить тетивы луков, но защитники крепости их опередили. Вятка с силой метнул сулицу в переднего конного, а Звяга пустил стрелу в стелющегося за ним, оба ратника не сговариваясь упали на доски пола, не думая о результатах атаки. В проем заборола ворвались несколько ордынских стрел, они вошли в бревна прясла на другой его стороне едва не наполовину, задрожав оперенными хвостами будто трещетки у ночных сторожей.
- Славно мы их подцепили, - оскалился Звяга, лежа на полу.
Сотник поднял голову и посмотрел на края проема:
- Вставай, - приказал он. – Мунгалы сейчас начнут закидывать к нам свои крючья с лестницами.
- А мы их тут как раз и встретим, - не замедлил с ответом Звяга, он развернулся к входу в забороло и крикнул. – Паланья, подавайте с Данейкой смоляной отвар, надо полечить смалявых огарян.
Сначала послышалось мелкое шарканье по полатям маленьких лапотков, а потом из-за бревенчатого угла выглянуло девичье лицо с яркими голубыми глазами, пунцовыми щеками и красными пухлыми губами:
- Вота, Звяга, у нас такой отвар готов завсегда, - сказала молодая девка в мужской фофудье и в длинном льняном платье до пят. – Кого там надо полечить, мунгал ентих?
- А ни то, лезут и лезут из всех щелей, как тараканы, - зацвел лицом и Звяга.
- А не надо было их приваживать, - девка крутнулась на месте и очутилась в забороле с дымящимся горшком с толстыми ручками по бокам. Подождав, пока в проем влетит очередная стая стрел, она ловко перегнулась через край и выплеснула кипящую смолу на головы нападавших, стараясь полить ордынских всадников как рассаду на своем огороде. – Нате-ка, нехристи, целебного отварцу, - запричитала она. - Он бы-ыстро избавит вас от разбойной болезни…
Снизу поднялась наверх неистовая волна яростного воя от боли и бессилия, она отхлынула от стен, докатилась до рва и там начала стихать, заглушаемая мощными звуками боя.
- Все сгибнут, кочевряжьи морды, смола-от она до печенок прожигает, - Паланья, хлопнув густыми ресницами, махнула рукой и завиляла круглым задом к выходу из заборола. – Кличьте, когда ваши тараканы начнут итить купно, отварец у меня на них заведен отменный.
- Ругай их, Паланья, почем свет, - Звяга дурашливо насмурил брови, видно, ладная девка ему нравилась. – У нас с Вяткой тоже от этих мунгал ржа душу ест.
- А ни то, - полуобернулась девка на ходу. – Лучше обварить их со стены, нежели попасть под поганых самим.
Вятка, слушая ихний брех, только ухмыльнулся в усы, выдергивая из тула новую стрелу.
В княжьей гриднице собрались отцы городка, тут были несколько столбовых бояр в высоких шапках и в медвежьих и бобровых шубах с «т» - образными посохами в руках, символами их власти. Еще митрополит в фелони, с аксамитовой камилавкой на голове и с посохом в руках из сандалового дерева, он пришел вместе с другими монашествующими в черных клобуках и куколях. Купцы в куньих и собольих шапках и в таких же шубах, подбитых китайской материей, ратные военачальники в доспехах во главе с воеводой Радыней, огнищане - крупные землевладельцы, представители ремесленного люда в лопотье - одежде, помеченной ремеслом, по одному от лучников, мечников, копейщиков и прочих мастеровых. Выборные от Подола, Заречья, Нижнего Луга, и других районов, где проживали простые граждане, и даже от посадских, укрывшихся с семействами за стенами городка. Не было только выборных от сбегов и от иностранных купцов, захваченных осадой врасплох, их интересы представлял теперь воевода Федор Савельевич Радыня. На стенах гридницы висели светильники с фитилями из шерстяных ниток, продетых в отверстия медных пластин, концы которых были опущены в растительное масло. Света от них было недостаточно, поэтому по углам горели еще лучины, вставленные в железные рожки. Вдоль стен стояли дубовые лавки, занятые присутствующими, а в глубине возвышалось дубовое стольце - кресло с резным верхом и с гладкими подлокотниками, на котором после пропажи на охоте козельского князя Тита Ольговича давно никто не сидел. Наследник Василий Титыч был еще мал, он только готовился переступить отроческий порог, а его мать Мария Дмитриевна позволяла себе примять подушки сидения лишь в исключительных случаях. По бокам стольца стояли два дружинника в шеломах, при мечах и с секирами на плечах, они были облачены в куяки – пластинчатые доспехи, на ногах у них были красные сапоги. В переднем углу темнел ликами святых небольшой иконостас, составленный из икон греческого письма с зажженными перед ним серебряными лампадами из разноцветного венецианского стекла, подвешенными на серебряных цепях. В просторной комнате с невысокими потолками не смолкал негромкий говор, в котором звучала только одна тема, волновавшая теперь всех: закончится ли осада города с начавшимся весенним половодьем и как подвезти припасы из Серенска, маленького городка, спутника Козельска, представлявшего для уездной столицы склад, забитый продовольствием и оружием, заготовленными козлянами на все случаи жизни. Но ответа на эти вопросы и на другие, не менее важные, пока ни у кого не находилось.
Дверь, ведущая в покои княгини с ее сыном, открылась, порог переступили малолетний князь Василий Титыч и его мать Мария Дмитриевна. За ними торопилась нянька с длинной косой с вплетенной в нее лентой, на конце которой посверкивал камнями треугольный косник – украшение. Князь был одет в синий кафтан со стоячим воротником с золотыми по нему позументами, а так-же по груди и по обшлагам рукавов, на нем были красные сапожки, а на голове соболья шапка с драгоценным камнем посередине. Его мать накинула поверх шабура из шерстяной ткани китайскую шелковую накидку с золотыми застежками, на голове у нее был повязан под горло черный платок в знак вечной скорби по пропавшему мужу, высокий лоб делила надвое золотая коруна, усыпанная драгоценными камнями, самым крупным из которых был темно-красный рубин, вставленный посередине. Собравшиеся в гриднице поднялись с лавок, склонились перед княжьей семьей в глубоком поклоне, было видно, что достойные люди города относились к ней с почтением и с нескрываемым уважением. Княгиня с сыном ответили подданным не менее почтительно, они прошли к стольцу, мать села в него, а сын встал по правую от нее руку, положив ладонь на рукоятку небольшого меча. Нянька затаилась за стражниками, не желая покидать гридницу, молодая девка перекинула тяжелую косу на полные груди и принялась переставлять на ней косник вверх и вниз, не спуская глаз с подопечного. Но ее никто не думал гнать. Княгиня сделала знак рукой, чтобы собравшиеся расселись на лавках, и уперлась взглядом не в столбового боярина Матвея Мечника, сидевшего к ней ближе всех и бывшего в мирное время городским головой, а в воеводу Радыню, пестуна малолетнего ее сына:
- Свет ясный Федор Савельевич, что нам ждать от тугаров Батыги, обложивших Козельск несметными ордами, и какие действия ты надумал предпринять, чтобы освободить нас от них? – спросила она мелодичным голосом, в котором не чувствовалось властных нот, а одна только забота о горожанах. – Много ли они будут стоять под нашими стенами?
Воевода поднялся с места, загремев оружием, он огладил усы и бороду и нарезал свой лоб глубокими морщинами:
- Матушка княгиня Мария Дмитриевна, вряд ли ты найдешь человека в этой гриднице, который ответил бы на твои вопросы без запинки, - раздумчиво сказал он. – Полки Батыги покорили главные города Руси за три месяца, из них лишь Торжок продержался две седмицы, остальные пали за несколько ден. Когда князь Роман Ингваревич Рязанский разослал гонцов с просьбой ко всем удельным князьям собраться в единый кулак и дать отпор поганым степнякам, как это было во многие века до нашествия Батыги, то наши князюшки отослали к нему только малые отряды во главе со старшинами, но сами к укору Рязани не прислушались. Даже Георгий Всеволодович из стольного града Владимира отослал на битву с ордынцами двоих своих сыновей, Всеволода и Мстислава, это когда мунгалы уже разграбили Рязань и дошли до Коломны, под которой погиб Кюлькан, младший сын Чагониза, а сам поехал собирать войско по всей Руси. Воевода Еремей Глебович вместе с двумя княжескими сыновьями и рязанским князем Романом Ингваревичем, прибежавшим в Коломну с остатками полков, не продержались там седмицы. А потом вышла сеча на Сити-реке под Красным Холмом, и русская рать во главе с владимирским князем полегла как один. Батыга расправился с нею за один бой, окружив ее и расстреляв стрелами. Вот что представляет из себя орда, пришедшая под наши стены из диких степей, такого на памяти наших пращуров не было в веках.
В гриднице наступила тишина, прерываемая шипением горящих фитилей в лампадах да трещаньем сухих лучин, даже бояре, стучавшие посохами о пол при каждом удобном случае, чтобы показать свою власть, теперь оперлись на них руками и положили сверху лопатистые бороды. В глазах у них, как у купцов и у мастеровых отражалась одна забота. Княгиня прижала было руки к груди, но тут-же взгляд ее упал на малолетнего наследника, она снова выпрямила спину и оперлась локтями о подлокотники кресла. А мальчик продолжал супить белесые бровки, пальцы на яблоке меча начали шевелиться, показывая, что он испытывает большое внутреннее напряжение. Наконец потомок древнего рода Ольговичей не совладал с эмоциями и притопнул ногой по ковру, на котором стоял. Действие произвело на всех сильное впечатление, собравшиеся повернули головы в его сторону, а затем заговорили разом, стараясь обозначить общее русло разговора. Боярин Матвей Мечник громко стукнул посохом по полу, требуя тишины, а когда она начала восстанавливаться, поднялся со своего места и развел руками:
- Воевода Радыня живописал нам нехристей дальше некуда, а мы и притихли не хуже тех глуздырей-птенцов, - возвысил он сочный голос. – А кому защищать, я у вас спрашиваю, нашу крепость, как не ему с воями? А по Радыне видно, что он готов сложить оружие.
- Ты что это, Матвей Глебович, вота диво дивное! - опешил воевода. – Я-от расписал поганых, чтобы все знали, кто они такие, а никак не по другому.
- Мы давно знаем, кто они такие и откуда к нам пришли, - не унимался боярин. – Ты лучше просветил бы нас, каким порядком расставил на стенах ратников, и сколько у вас еще имеется оружия для обороны от нехристей.
- Оружия пока в достатке, запас тоже есть, кузнецы куют мечи, ножи и наконечники денно и нощно, - взялся перечислять воевода, обиженно помаргивая глазами. – Да ордынцы стрел подбрасывают, сотник Вятка, вон, пригнал с воями с охоты табун ихних мохнатых лошадей и воз кривых сабель.
Сотник, сидевший на одной лавке с воеводой, молча поправил на коленях меч в ножнах, обложенных медными пластинами. Ему хотелось добавить, что оружия можно добыть сколько угодно, охотники на эту забаву найдутся, но его опередили купцы, сидящие напротив.
- Лошади – это хорошо, и оседлать их можно, и сожрать, когда нужда припрет, - купец Воротына прихлопнул ладонями по коленям, он развернулся к Радыне. – Но без хлебушка любая похлебка постная, вот я и задаю вопрос, сколько его у нас осталось в закромах?
- Вопрос этот не про нас, а про заготовителя, - настроился было воевода отсечь нападки на себя. Но доложил, покосившись в сторону малолетнего князя, по прежнему смурившего брови. – Хлеб, ежели по ларям да порубам поскрести, еще имеется, но если ордынцы продлят осаду, тогда нужно снаряжать охотников в Серёнск.
- Как ты их снарядишь, когда мунгалы не дают протиснуться к нам даже полевой мыши, - завелся Воротына. – Весь мой обоз с добром так и застрял на дороге из Дебрянска, чадь-слуга сказывал мне, что поганые раздербанили его до последней соломинки.
- Вота, купец калашный, - всплеснул руками воевода. – А твой чадь-от как сумел в крепость просклизнуть?
- Молчки, вот как! – вскинулся купец, он расстегнул шубу, показав под ней толстую свитку. – Когда нехристи на мой обоз надвинулись, тогда он и припустил по дороге к Козельску.
В это время дверь в гридницу приоткрылась, на пороге показался отрок из княжьей дружины, скинув шапку, он отвесил поклон важному собранию и обратился лицом к княгине.
- С чем ты пожаловал, Данейка? – повернулась она к нему. – Если что касаемо меня, то погоди у порога, а если общего ратного дела, тогда разверзи уста, чтобы слышали все.
Отрок, которому недавно исполнилось шестнадцать весей, поклонился еще раз и вышел на середину помещения, в глазах у него плескался испуг:
- Матушка Марья Дмитриевна, а тако-же столбовые бояре и славный воевода Федор Савельевич, пленный тугарин сообщил нам, что мы погубили за нашу охоту в ихней орде около шести сотен воев, а еще убили днесь ихнего темника,- отрок сглотнул слюну и опасливо огляделся вокруг. - И теперь они будут нападать на крепость днем и ночью, не давая нам роздыха.
Новость заставила собравшихся оборвать споры и потянуться к бородам и усам, будто в них таился ответ. Слышно было, как трещат лучины и фитили, с которых никто не снимал нагар, нянька взялась истово креститься, громко творя молитвы, она своим примером принудила и княгиню потянуться двуперстием ко лбу. Но сын продолжал твердо стоять на ногах, сжимая десницей яблоко меча, его губы покривила лишь улыбка превосходства. Эта его уверенность в себе снова вернула в души взрослых мужей надежду на освобождение от ордынцев.
- Слава тебе, бог Перун, - воевода прижал десницу к левому плечу и наклонил непокрытую голову с прямыми светлыми волосами. Затем понятливо покосился на Вятку, но не спросил у него ничего, а только добавил для всех. – Чем меньше у поганых останется воевод, тем быстрее они задумаются об отходе от нашей крепости в свои степи.
- Как они могут нападать на нас беспрерывно, когда на Жиздре уже тронулся лед! – заговорил боярин Чалый, молчавший до этого. – А скоро вовсе начнется весеннее половодье и к нам будет ни проехать, ни пройти.
- Кругом разольется вода! – зашумели все разом.
- Уходить мунгалам надо в степи, загодя уносить свои ноги.
- Иначе они останутся под стенами нашей крепости, как те половцы десять весей назад, прискакавшие к нам под водительством хана Гиляя.
Боярин Матвей Мечник снова стукнул посохом о пол, призывая к тишине, вид у него был весьма решительный. Когда собравшиеся немного успокоились, он заговорил сочным басом:
- За то, что мунгальский ясыр объявил нам дурную весть, его надобно казнить не по нашим законам, а по мунгальским.
- Это как-же так? – повернулся к нему один из купцов.
– А так, посадить на кол и выставить на обозрение всех ордынцев.
Княгиня, услышав такие слова от ближайшего советника, отшатнулась на спинку кресла, руки у нее еще крепче уцепились в подлокотники. Но боярин гневно засверкал зрачками, злость, накопившаяся внутри, искала выход, и он перестал соблюдать правила поведения в присутствии княжьей семьи.
- Данейка, сколько нехристей было поймано? – грозно развернулся он к отроку. – И где вы их отловили?
Молодой дружинник помял шапку в руках, не переставая бегать глазами по лицам присутствующих, видимо, природная стеснительность перед старшими чинами не давала ему обрести уверенность в себе. Затем он переступил ногами и сказал:
- Сотник Темрюк дозволил тугарам забраться на навершие, а затем разоружил их и привел на площадь, чтобы всем миром вершить над ними суд праведный, - он сглотнул слюну. – Ордынцев будет числом пяток, остальных Темрюк посек мечами за оказание противоборства его ратникам.
- Всех нехристей и должно посадить на кол, - снова зарычал боярин. – Собрать на площади народ козельский и учинить над погаными скорую расправу.
- Чтобы не повадно было ходить на нас войной, - поддержали его ремесленники и часть купцов.
С лавки поднялся митрополит Перфилий, он поддернул широкие рукава черной фелони и воздел ладони к потолку, на груди у него беспокойно качнулся тяжелый золотой крест, усыпанный драгоценными камнями:
- Братья и сестры, сия казнь будет сотоврена не по христианской вере, - начал он увещевать высокое собрание. – Иисус Христос, сын Божий, не простит нам сего греха – поступать так, как дозволяют себе язычники. Если человек нарушил законы общежития, его можно лишить жизни, но не подвергая мучениям. Ради этого Христос и принял мученическую смерть, чтобы она больше не повторялась в людях.
- Христос нам не указ, и вера его для вятичей чужеродная, - недобро покосился боярин на митрополита. – Князь Володимир Киевский, когда перенимал от греков православную веру, над нами не стоял, и мы под ним тоже не ходили.
Это была правда, о которой знали присутствующие на собрании, вятичи тогда входили в состав славянского сообщества антов, которое не подчинялось никому. Но присоединившись по доброй воле, после распада сообщества, к государству Русь, они приняли христианскую веру окончательно только в семнадцатом и в начале восемнадцатого веков. А до этого времени они поклонялись языческим богам, которые охраняли их капища ввиде деревянных истуканов, поставленных на самых видных местах.
Среди купцов и ремесленников послышался дружный говорок:
- Зачем нам чужие указы, когда у нас есть своя вера, она идет от наших пращуров-вятичей.
А воевода Радыня дополнил гневную речь Мечника, выражая мнение большинства из присутствующих. Сейчас он не помышлял об обиде на столбового боярина, а думал о том, как объединить народ в единый кулак и как отбить мунгалов от стен крепости:
- Наша вера помогала нам и ворога одолеть, и родовой корень сохранить, - он резко опустил руку вниз. – У нас есть свой бог, который простер над нами свои крыла.
Кто-то опередил его и закончил предложение громким восклицанием:
- Это наш бог Перун.
Княгиня испуганно покосилась на митрополита, затем перевела беспокойный взгляд на сына. Василий Титыч продолжал стоять так, словно он превратился в деревянного идола, главного в вятском святилище посреди дебрянских девственных лесов, окруживших Козельск со всех сторон. Он и правда стал для отцов города, как и для козлян, идолом, на которого они молились и за которого были готовы отдать жизни.

Глава шестая.

Джагун Кадыр сидел на мохнатом коне и наблюдал, как воины его сотни ставят для него походную юрту, изредка щелкая трехвостой плетью и хрипло отдавая приказы. Он обрел былую уверенность в силах после того, как возвратился живым от джихангира, которому передал плохую весть от Гуюк-хана, командующего левым крылом войска. Сиятельный, вместо того, чтобы отрубить ему голову за плохие новости теперь от саин-хана, приказал пополнить его растерзанную сотню, от которой осталось десять человек, девятью десятками лучших воинов и отправил в тыл на поправку. Кадыр отделался от провинности тем, что ему вырвали остатки ноздрей раскаленными клещами, красовавшиеся на лице после того, как его прямой нос с легкой горбинкой срезал ударом меча урусутский ратник при осаде города Резана. Тогда он был десятником и только начал проявлять чудеса храбрости, за которые позже был удостоен звания сотника. Кадыр окончательно уверовал в судьбу и теперь желал одного – оправдать доверие монгольских ханов-небожителей и исполнить данное обещание – быть первым на стенах крепости Козелеск. На груди у него уже висела металлическая вместо деревянной пайцза, и он мечтал поменять на ней еще рисунок. В татаро-монгольском войске подобное было возможно, несмотря на то, что Кадыр был кипчак, здесь ценились два качества – быстрый ум в сочетании с безрассудностью, то есть, то самое противоречие, из которого возгоралось пламя, освещавшее потом до смерти боевой путь счастливца, отмеченного вниманием аллаха. А Кадыру слава была нужна больше, чем другим, ведь он еще не имел ничего: ни семьи, ни земельного надела, ни скота, ни даже дома в кишлаке, из которого ушел на войну с урусутами. Его лицо уже было изуродовано, а тело исполосовали множество глубоких шрамов, дававших о себе знать ноющими болями. Никто из дехкан не отдаст за него свою дочь, будь она даже не красавица, как никто из соплеменников не протянет руку помощи, если он вернется с войны обыкновенным воином, не пригнавшим телеги с добром. Неудачи начали преследовать Кадыра после урусутского города Тыржика, когда от сотни осталось десяток воинов и когда орда повернула в родные степи. Тогда он потерял не только славу, ходившую за ним по пятам, но и табун урусутских мощных коней, стадо коров с овцами и две арбы, доверху груженные мехами с предметами быта. Все это отбил с большей частью обоза тыржикский разбойник Кудейар, напавший на войско сзади. Надежда осталась лишь на богатую крепость Козелеск, оказавшуюся на пути следования, больше не было никаких надежд ни на что.
- Гих, гих, - покрикивал Кадыр на воинов, косясь на хмурое небо. – Быстрее, лентяи, иначе я пройдусь по вашим спинам вот этой плетью.
- Джагун, ты лучше бы пригнал сюда хашаров, - огрызнулся один из них. – А мы бы пока расслабились хорзой из турсуков.
- Местные хашары не знают, как ставить юрты, - недовольно отозвался Кадыр. – Они научатся этому тогда, когда пересекут Каменный Пояс, и когда перед глазами у них будет торчать вечный пример.
- Ты прав, джагун, человек без примера может превратиться в дикого животного, - согласился тот же воин.
- Так-же, если перед глазами человека будет вечно торчать скот, он будет вести себя по скотски, - подключился к диалогу второй воин. И добавил. – Но хашаров до Каменного Пояса еще надо довести живыми, а хорза вот она, плескается в турсуках на наших поясах.
- Не за горами обеденный перерыв, и вы снова обожретесь шурпой-похлебкой с кусками жеребятины, вы можете приправить еду хмельным напитком, - резко сказал джагун. – Гих, харакун, скоро опять начнется этот нудный урусутский дождь.
- Я не харакун, я воин непобедимой орды! – вскинулся ордынец в доспехе, которого обозвали чернью. Глаза у него с угрозой покосились на обидчика.
Кадыр ничего не ответил, он завернул морду коня и поехал навстречу юртджи, спешившему по лагерю скорой рысью. По лицу приказчика, омраченному маской печали, можно было предположить, что в войске случилось что-то серьезное.
- Кадыр, тебе приказано явиться к тысячнику Абдул-Расулле, - еще издали закричал он. – Сам даругачи будет держать совет.
- А что случилось? – не утерпел с вопросом джагун. – Разве стенобитные машины уже подтащили к главным воротам Козелеска и пришла пора брать крепость приступом?
- Они еще в пути, в такой грязи даже кони вязнут по самое пузо, - подскакал юртджи вплотную к сотнику. – Дело намного серьезней, убит темник Бухури и нужно будет выбирать на его место нового.
- Вай-тул! Мы только что проводили в последний путь родного сына Бурундая, - откинулся в седле джагун. – Как это случилось?
- Урусуты пустили стрелу из арбалета.
- Но эта стрела огромная! Разве можно было ее не заметить?
- Был штурм и было много стрел, - юртджи завернул коня в обратную сторону. – Я передал приказ, Кадыр, а ты его принял.
Джагун снова подъехал к месту, где должна была стоять его юрта, она была почти поставлена, оставалось укрыть остов из жердей шкурами шерстью наверх, чтобы потоки воды не просачивались внутрь, а скользили вниз, и навесить полог из плотного ковра, заменяющего дверь. В голове у него с получением известия о гибели темника затеснилось множество мыслей. Он подумал о том, что нового начальника над десятью тысячами воинов будут выбирать, скорее всего, из тысячников, потому что все чингизиды были облечены высшей властью. Значит, среди них тоже должно освободиться место, а это говорит о том, что тысячника начнут искать среди сотников, и так до самого низа. Наметилась возможность поймать птицу счастья еще раз, к тому же, она решила покрутиться теперь под самыми ногами. Кадыр не грешил, он совершал намаз пять раз в день, соблюдал рузу, поэтому от него отошли темные дэвы и джинны, преследовавшие его в конце войны, и приблизились светлые иблисы. Наверняка на совете будет присутствовать хан Гуюк, ему понравилась дерзость, с которой вел себя Кадыр перед джихангиром, об этом Сиятельному доложили люди из окружения саин-хана. А джагуну о благоволении к нему Гуюк-хана рассказал юрджи, принесший весть о смерти темника Бухури, и обошлась она Кадыру в несколько лисьих шкурок. Значит, надо немедленно совершить что-то такое, чтобы начальник левого крыла войска снова обратил на него внимание. Кадыр хотел было отправиться к тысячнику и заявить, что он с сотней отказывается от отдыха, пожалованного ему Сиятельным, и готов хоть сейчас сделать вылазку к крепости Козелеск, чтобы закрепиться на стенах и дать возможность воинам орды ворваться в город. Но трезвая мысль, прятавшаяся в уголке сознания, подсказала, что на никчемном геройстве может оборваться жизнь самого героя. Если стены городка оставались неприступными вторую неделю, это говорило о многом, в первую очередь, о безрассудности задумки. Кадыр пустил коня по кругу, машинально теребя поводья и забыв о юрте, возле которой продолжали возиться воины сотни. Он долго не мог найти предлога, чтобы можно было зацепиться за нужную нить, ускользающую в призрачные мечты, и вдруг перед глазами возник бородатый образ урусута, с которым довелось поговорить на днях. Тот жил в деревне под названием Дешовки, возле которой стали лагерем полки убитого темника Бухури. Сиятельный запретил трогать жителей, желая выказать им тем самым доверие за предоставленные дома и дележку припасами, поэтому мужики с бабами ходили по улицам без опаски. Кадыру донесли, что кто-то из хашаров обмолвился о кладовой, снабжавшей крепость необходимым, будто она находится недалеко, но добраться до нее по распутице почти невозможно. Монголо-татарское войско находилось на голодном пайке, каждая горсть зерна ценилась на вес золота, и любая информация о продовольственных запасах в городах и весях урусутов поступала сразу главным военачальникам, а небольшие отряды рыскали во всех направлениях. Хашара вскоре прикончили урусуты же во время очередного штурма стен, а к Кадыру привели того мужика, чтобы он мог выведать у него, где находится склад. Он беседовал с ним через толмача, не нанося увечий и других ран, но мужик упорно талдычил о том, что он человек маленький и княжьи игрища с припасами для осажденных горожан ему как потемки. Джагун отпустил тогда урусута домой, а сейчас вдруг вспомнил его смелое лицо с плутоватыми синими глазами и усмешку презрения, кривившую большие губы. За мимикой, оскорбляющей воина орды, крылась уверенность в том, что никто из ордынцев не посмеет нарушить приказ Гуюк-хана о неприкосновенности жителей деревни, и что мужик знает местонахождение кладовой не по наслышке. Наверное, ведали об этом все урусуты, но предпочитали уносить тайну в могилу, будто кто-то неведомый, имеющий над ними безграничную власть, запечатал им рты печатями. Так же случилось с урусутскими городами и погостами – ни один не раскрыл ворота навстречу победителям и не вынес даров, как это было по всей Азии от океана через бескрайние пустыни до высоких гор. Странный это был народ, предпочитающий, чтобы города превратились в пустыни, но стремящийся сохранить в неприкосновенности честь и достоинство.
Кадыр тряхнул головой с накрученным на нее тюрбаном, затем кинул взгляд на воинов, снующих вокруг юрты, оставалось укрепить над вершиной лишь хоругвь, украшенную арабской вязью. Отдав десятнику приказ следовать с воинами за ним, он резко потянул на себя повод и поскакал по направлению к деревне Дешовки, не оборачиваясь на подчиненных, пустившихся вдогонку. Он твердо помнил, что для достижения цели все средства хороши. Изба урусута находилась почти в центре погоста, недалеко от изб, занятых Гуюк-ханом и его свитой, но это обстоятельство не смутило джагуна, уверовавшего в удачу и решившего идти к ней через трупы. Осадив коня перед домом, срубленным из еловых плах, он молча указал десятнику нагайкой на дверь и отъехал в сторону, ордынцы спешились и заковыляли к крыльцу. Привыкшие не слезать с седел, они были похожи на вылезших из нор степных байбаков, отощавших за зиму. Скоро в проеме показалась взлохмаченная голова бородатого мужика, широкого в плечах, со связанными за спиной руками и заткнутым тряпкой ртом, он таращил глазами по сторонам, не понимая, за что его схватили ордынцы и старался освободить руки из пут. Воины подтащили его к свободному коню и взгромоздили поперек спины, подтянув ноги веревками к голове, и все равно, когда низкорослый конь тронулся с места, носки поршней-сыромятных сапог урусута заскребли по грязи. Джагун прикинул, не задохнется ли пленный, пока его будут везти до юрты, и протянул жеребца трехвостой плетью, вдогонку хлестнул было заполошный вой бабы и сразу оборвался от стрелы, пущенной в нее почти в упор. Навстречу попадались отряды ордынцев, но ни один из воинов не поинтересовался у Кадыра, почему он увозит урусута из деревни, охраняемой от разгула завоевателей приказом Сиятельного. Если бы оказалось, что он поступает неправильно, то можно было нарваться на неприятности, а кому их хотелось, когда уже за Козелеском начинались дикие степи. Это означало, что война с урусутами закончилась и что кёрмёс - душу умершего воина не сумели захватить дьяман кёрмёс Эрлика – слуги хозяина царства мертвых, и не утащили ее в подземелье.
В юрте с развешанными по стенам коврами и застеленным шкурами полом Кадыр первым делом приказал развязать руки урусуту и вытащить у него изо рта кляп. Тот все не мог придти в себя, обводя жилище похитителя налившимися кровью глазами из-за опущенной во время скачки головы. Джагун дал ему возможность осмотреться, затем подозвал толмача и, грубо ткнув рукояткой плети мужика в грудь, спросил:
- Ты тогда не указал мне дорогу к козелеской кладовой.
Мужик глубоко вздохнул и распрямил плечи, он наконец-то понял, для чего его привезли в юрту, и что ожидает в ближайшее время. Но страх не изломал черты удлиненного лица, не заставил бегать зрачками в поисках нужной мысли, должной спасти жизнь. Наоборот, большие губы подобрались и обрели отчетливый рисунок, на щеках прорезались глубокие морщины, а высокий лоб разгладился. Он переступил поршнями и принялся растирать запястья, натертые веревками, окидывая похитителей недобрыми взглядами:
- Я тогда не знал, где искать ту дорогу, - густым басом сказал он, на губах у него снова начала появляться улыбка превосходства, бесившая джагуна.
- А сейчас знаешь? – мгновенно взъярился тот.
- И сейчас не имею понятия об ней и об той кладовой. Я уже толковал тебе, тугарин, что нам неведомы дела князюшек, они советуются больше с боярами да с купцами, а мы народ промысловый.
- Чем ты промышляешь?
- Лапотки плетем из липового лыка, туесочки под ягодки, короба под грибки и прочие поделки, нужные в обиходе. Бывает, занимаемся ловитвой белок, горностаев, тех же серых разбойников, чтобы не задирали наших домашних животных.
- Значит, лес знаешь хорошо?
- А как же, в лесу живем.
- Кладовая тоже в лесу? Она находится далеко отсюда?
- Может, близко, а может, как ты сказал, далеко, - снова заупрямился урусут.
Кадыр пристально взглянул в его глаза, в голове у него мелькнула мысль, что мужик невольно проговорился. Во первых, он не стал отрицать, что кладовая существует, а во вторых, если бы он сказал слово далеко сначала, как предложил джагун, то согласился бы с его предположением. Но он постарался отодвинуть это далеко еще дальше, прижав само слово близко к себе, словно хотел его защитить.
- Вверх по течению вашей реки Жизыдары или вниз? – быстро спросил Кадыр, не выпуская из внимания темно-голубых зрачков урусута.
- Может вверх, а может вниз, - ухмыльнулся тот. – Это в какую сторону направить ходкие струги.
- Но если лодки нагрузить мешками с товаром, то грести вверх станет тяжелее.
- А как же, груженые-то они вниз сами пойдут, веслами шевелить не надо, - осклабился хашар, не скрывая удовольствия от выводов мучителя. – Тако же и вверх, когда пустые, к берегу-от поближе возьмешь, где спокойная вода, и плыви себе в удовольствие.
Джагун вдруг понял, где искать кладовую, построенную хитрыми защитниками крепости для себя, оставалось подтвердить предположения признанием хашара, и можно было отправляться к Гуюк-хану с вестью, достойной щедрой награды. Чтобы ускорить развязку, он вскинул неуловимым движением трехвостую плеть и наотмаш ударил урусута по лицу, стараясь, чтобы концы с жесткими визляками втемяшились в голову. Мужик охнул и, прикрываясь руками, отшатнулся назад, между пальцами заструились ручейки крови, их вид заставил Кадыра по звериному всхрапнуть, он вскинул плеть и снова со всей силы хлестнул ею теперь по рукам. Но урусут не оторвал ладоней от щек, наверное догадался, что сдедующим ударом тугарин вышибет глазные яблоки, пересилив боль и задавив в себе стон, он сильнее прижал их к скулам, одновременно расставляя ноги пошире. И тогда, заметив это движение, джагун принялся хлестать плетью с яростью человека, решившего во чтобы то ни стало поставить на колени более сильного противника. Но сделать этого ему не удавалось, чем больше он свирепел, тем крепче тот стоял на шкурах в новой его юрте, обагряя их кровью. Сбоку наблюдали за сценой несколько ордынцев, лица которых начали принимать удивленное выражение, они не раз сталкивались с непонятным упорством урусутов, предпочитающих смерть вымаливанию жизни, как это получалось во всех странах, покоренных ими, и всякий раз не могли сдержать удивленных эмоций. Тем временем джагун решил наносить удары по голове мужика под другим углом, он хотел попасть твердыми как камень визляками по вискам, чтобы или разом покончить с ним, или отключить сознание, а потом добиться нужного новыми пытками. Откинув три витых хвоста плети назад, Кадыр сделал пару шагов в сторону и прищурил глаза, потряхивая кистью и примериваясь к объекту истязания. И вдруг понял,что совершил большую оплошность, пальцы на лице урусута раздвинулись, на него глянул зверь во плоти человеческой, не ведающий о пощаде. Джагун застыл на месте, словно его загипнотизировали монгольские дьяман кёрмёсы, слуги Эрлика из подземного царства мертвых, руки и ноги у него налились тяжестью, а по спине заструился ледяной поток. Он попытался сбросить наваждение, но оцепенение докатилось до горла, перехватив его спазмами, щеки одеревенели, вслед за ними отяжелели веки, они стали каменными. Кадыр успел заметить, как урусут прыгнул к нему и, обхватив голову руками, взялся выворачивать ее из плеч вместе с шеей, одновременно смыкая на той стальные пальцы. Он не издал ни звука, а подогнув без сопротивления ноги, начал заваливаться на пол как овца, покорная участи, видимо, вечный бой приучил его бороться за жизнь только тогда, когда она била ключом, а когда она уходила, ее уже не стоило догонять. Больше он ничего не помнил, сознание надолго оставило его.
Очнулся Кадыр от того, что кто-то вливал ему в глотку терпкую на вкус орзу, раздвинув зубы кинжалом, он сделал гулкий глоток и окончательно пришел в себя. Над ним навис азанчи Максуд, помощник имама в войске кипчаков, собиравший звонким голосом воинов на очередную молитву, он был в чалме с длинным концом, свисавшем на плечо – знаком того, что Максуд совершил хадж в священную Мекку. В руках он держал кожаный турсук, из которого лилась тонкой струей орза, белые брызги разлетались по лицу Кадыра, попадая в глаза. Джагун стиснул зубы и отвернулся, он заметил урусута, распластавшегося почти рядом, его рубаха была в кропотеках вокруг колотых ран, а глаз висел на красной жиле, зацепившись за ухо. Мертвый урусут был огромным, он словно по прежнему таил в себе первобытную силу, готовую завершить начатое дело.
- Берикелля – молодец, - сказал Максуд, зашуршав какой-то бумажкой. И вздохнул. – Алла акбар - слава Богу, что ты остался жив и невредим, иначе мне пришлось бы привезти твоим односельчанам еще одну черную весть, Машалла – не дай Бог. - Он снова перевел дыхание. - Сколько горестных имен набралось на клочке бумаги, на котором я записываю их калямом– тростниковым пером, будто перед походом в северную страну всем байгушам – бедным людям перебежал дорогу карапшик – черная кошка. Ама-ан алла-а! – пощади аллах наших воинов, пошедших покорять с монголами дикие северные народы.
Джагун встал на ноги и затряс как козел подбородком, силясь освободиться от тумана, заполнившего голову. А когда тот немного рассеялся, увидел на коврике, заменявшем обеденный стол, кашу из джугары –кукурузы и рядом обжаренную лопатку, похожую на лопатку дзерена–степной антилопы. У него мелькнула мысль, не поминать ли его собрались, но он отогнал ее, заметив на лицах соратников довольные улыбки. Значит, он что-то еще значил в этой жизни, если они не поленились позвать азанчи, чтобы тот спел над ним последнюю песню несмотря на то, что в живых от односельчан остались единицы. Недаром его судьбу венчала священная девятка, многие батыры ушли в урусутскую землю без благословения и прощения им грехов, их души стали неприкаянными, потому что умереть без отпевания в другой стране с народом, поклоняющимся иным богам, является неправедным. Джагун снова передернул плечами и не поблагодарив за свое воскрешение никого, направился к выходу из юрты, знаком указав, чтобы труп урусута был выброшен на съедение волкам и одичавшим собакам, не отстававшим от войска ни на шаг. Теперь он твердо знал, что нужно делать дальше.
Кадыр откинул резким движением полог, закрывающий вход в шатер тысячника и, совершив ритуал почтения к старшему по званию, твердым шагом направился к одному из ковров, разложенных вдоль стен, на которых уже сидели другие тысячники и военачальники рангом пониже. Его место никто не имел права занимать, если бы такое случилось, это могло означать только одно – смерть воина. В монголо-татарском войске существовал один на всех закон, прописанный в «Ясе» и гласящий: если у тебя есть твое место, то ты человек, а если у тебя нет места, то ты мертвец. На небольшом возвышении ввиде нескольких ковров, положенных друг на друга посередине шатра, восседал кипчак Абдул Расулла, удостоенный высокого звания тысячника. За его спиной стояли два телохранителя, вооруженные дамасскими саблями и кинжалами с ручками из слоновой кости, их головы были обмотаны кусками пестрой ткани, а вместо шуб и синих монгольских чапанов были надеты теплые халаты, подвязанные разноцветными кушаками. В руках воины держали длинные пики с цветными шелковыми лентами, подвязанными под наконечниками. Рядом с хозяином разлеглась огромная ит–собака из породы степных волкодавов, положившая голову на лапы. Стены шатра были увешаны коврами с нацепленным на них оружием, в медных подставках с ажурным плетением горели в плошках фитили, концы которых купались в растопленном жире. Расулла по случаю большого совещания надел на голову тюрбан из парчи, переливающейся всеми красками, украшенный павлиньим пером, а в середине его сверкал крупный рубин. Пальцы на руках оттягивали массивные золотые перстни с драгоценными камнями, на которые точили зубы монгольские и татарские военачальники. И если бы Расулла не был нойоном – ханом, они бы его ограбили, невзирая на то, что он являлся их соратником, и что законы «Ясы» запрещали воинам орды желать добычи товарища по оружию.
Кадыр опустился на коврик и подобрал ноги под себя, затем мельком пробежался черными глазами по лицам военачальников, выискивая тех, кто мог бы стать претендентом на место тысячника. Их оказалось довольно много даже среди таких, кто не слишком проявил себя личной отвагой, зато владеющих тактикой ведения боя, что не раз отмечалось на совещаниях. Внутри у джагуна вновь поднялась волна протеста против судьбы, преподнесшей массу неприятностей, особенно в последнее время, чтобы она не выплеснулась наружу, он опустил голову, сосредоточил взгляд на шкурах, укрывавших пол. Одна из них, медвежья, была с длинным жестким волосом и такой огромной, что доставала пятками с кривыми когтями почти до входа, а носом упиралась в колени тысячника, сидевшего посередине шатра. Снова перед глазами всплыла фигура урусута, едва не вырвавшего ему голову из плеч, в мозгу пронеслась мысль, что в здешних местах ловцы на таких медведей рождаются не меньшей силы, способные завалить зверя одним ударом ослопа. Кадыр поймал чутким ухом, как Абдул Расулла взялся воздавать хвалу темнику Бухури, убитому защитниками крепости, награждая его мыслимыми и немыслимыми эпитетами, после его речи загундосил муэдзин, а потом началось главное действие, ради которого все собрались. И хотя имя кандидата на командование десятью тысячами воинов никто не знал, все были уверены, что монголы поставят на этот пост тысячника Расуллу, служившего чингизидам верой и правдой со времен битвы на реке Калке. Вот почему каждый старался выставить себя перед собравшимися в юрте в выгодном свете, так-же, как каждый стремился выпятить наружу отрицательные качества товарища, с которым делил до этого момента один кусок лепешки. Несколько раз называлось имя Кадыра и терялось в красивом славословии в пользу других кандидатов, джагун тоже пытался что-то доказать, одновремено понимая, что бывшие друзья пекутся только о себе. Наконец тысячник поднял руку, призывая к тишине, он приготовился объявить имя заместителя на случай, если его изберут темником на совете левого крыла войска в шатре Гуюк-хана, и если решение утвердит высший совет орды. В этот момент полог откинулся и вовнутрь шатра вошел Гуюк-хан в сопровождении нескольких приближенных, среди которых выделялся свирепым выражением лица хан Бури, не снимавший руки с рукоятки китайского меча. На Сиятельном были китайские доспехи поверх длинного кафтана, а голову венчал золоченый шлем, украшенный драконами. Кипчаки вскочили с ковриков и замерли в почтительном поклоне, Кадыр как бы нечаянно стукнул ножнами о пол, стараясь привлечь внимание чингизида к своей персоне. Это ему удалось, сын кагана всех монгол едва заметно покривил губы в легкой усмешке, он шумно вздохнул и прошел на середину шатра. Слуги втащили за ним невысокое возвышение, отодвинув ковры, на которых сидел тысячник, поставили на их место походный трон и растворились в полутьме. Гуюк-хан опустился на мягкое сидение и возложил руки на подлокотники, на пальцах сверкнули искрами множество богатых перстней, разукрашенных замысловатым плетением золотых и серебряных проволочек. Почти все перстни были именными, они принадлежали когда-то хорезмским и самаркандским шахам с персидскими халифами и султанами с китайскими императорами, и были подарены монгольским завоевателям не владельцами, а сорваны с отрубленных пальцев коронованных особ. Сиятельный поправил на груди золотую пайцзу и позволил присутствующим присесть на свои места. Узнав, что кипчаки еще не выдвинули кандидата на место тысячника, но что единодушно поддерживают на пост темника Абдул Расуллу, он огладил пальцами голый подбородок и окинул собравшихся властным взглядом:
- Совет чингизидов и темников левого крыла войска утвердил тысячника Абдула Расуллу на место убитого в бою темника Бухури. – сказал он и поднял вверх раскрытую ладонь. – Пусть бог Тэнгре благоволит к нему в небесных чертогах.
- Да будет так! – повторили как заклинание военачальники. – Аллах акбар!
Сиятельный проследил, чтобы чалмы и тюрбаны чернобородых в большинстве кипчаков склонились как можно ниже, затем подался чуть вперед и с нажимом сказал:
- Я не буду возражать, если на пост Расуллы вы назначите сотника Кадыра. Это воин, успевший прославиться при взятии урусутских крепостей, его тело в шрамах, но воинский дух остался прежним, - он сдвинул редкие брови и продолжил. – Как только Кадыр поменяет юрту сотника на шатер тысячника, ему будет поручено важное задание, связанное со штурмом крепости Козелеск. Окситанские требюше с другими стенобитными машинами переправили через реку Жизыдары, осталось установить их напротив ворот, выходящих на южную сторону.
Военачальники вежливо склонили головы, но решение Сиятельного поддержали не сразу, последние слова сказали о том, что войско будет находиться под стенами непокорного города до тех пор, пока не схлынут весенние воды и не подсохнут дороги. А это означало, что заботиться о пропитании придется с удвоенной силой, не оглядываясь на запас зерна в обозе, который предназначался лишь для монгольских и татарских всадников. Кадыр чутко уловил перемену настроения в соплеменниках, он с начала совещания ждал момента, должного стать для него звездным, рассчитывая, что обсуждение кандидатуры затронет болезненную тему нехватки продовольствия для людей, и фуража для животных. И чудо свершилось, несмотря на то, что о припасах никто не обмолвился ни словом, вопрос витал в воздухе подобно запаху амбры, которой слуга освежал воздух внутри шатра. Джагун собрал волю в кулак, затем вскинул подбородок, дерзко оглядев начальственный состав кипчакских полков, обратился к Гуюк-хану:
- Сиятельный, перед тем как мои воины оседлают стены урусутской крепости, я обещаю тебе найти кладовую Козелеска, забитую по крыши припасами для ее защитников, о которой ходит много сплетен, - он сглотнул слюну и еще выше поднял голову. – Я знаю, где ее искать.
В шатре установилась настороженная тишина, никто не ожидал, что сотник огласит сведения, о которых толком не ведал никто. Было видно, что Гуюк-хан напрягся тоже, это был главный вопрос для войска, за решение которого джихангир мог простить любые прегрешения, а курултай в Каракоруме, когда весть достигнет Монголии, расценить как самую большую победу над врагом. С нахождением таинственной кладовой прекратился бы падеж животных, а отряды воинов, рассылаемые в разные стороны, не пропадали бы в темных лесах бесследно. Сиятельный, удостаивавший Кадыра вниманием лишь изредка, уставился на него в упор, маленькие губы подобрались еще больше, а ноздри приплюснутого носа кровожадно зашевелились, с шумом втягивая воздух.
- Говори, - приказал он джагуну глухим голосом.
Кадыр почувствовал, как превращается из тысячника без нескольких мгновений в хашара обыкновенного, владеющего какой-то тайной, жизнь которого висит на волоске. Если он сейчас не объяснит всем, где находится кладовая, его сочтут лжецом и отдадут палачам, чтобы те содрали с него с живого шкуру, а потом посадили бы на кол. Еще в своей юрте, когда притащил туда урусута, он вдруг понял, где искать амбары с зерном, вот почему решил ускорить над ним расправу- ответ на загадку читался на лице хашара, как китайское письмо на пергаментном листе. Оставалось или заставить написавшего ускорить перевод, или призвать на помощь внутреннего толмача. Урусут предпочел переводу смерть, а внутренний толмач джагуна быстро нашел ключ к тайне. Кладовую нужно было искать на правом берегу реки Жизыдары вверх по течению, к ней вела, скорее всего, наезженная дорога, ведь старые запасы нужно было вывозить, а новые завозить обратно. Грести вверх по течению было тяжелее, как заметил урусут, да еще если лодка груженая, а если плыть вниз, можно и веслами не шевелить. Кто догадается, что эти откровения, от которых у хашара сам собой возник смех, нужно будет воспринимать с точностью до наоборот?Вряд ли во всем ордынском войске найдется такой умный джагун, как Кадыр, который умеет не только разгадывать загадки врагов, но даже прочитать их мысли. Кадыр в который раз за сегодняшний день собрал волю в кулак и смело посмотрел в глаза Гуюк-хана, успевшего превратиться в снежного барса, которые водились в стране Барон -Тала, приготовившегося к атаке.
- Ан-Насир – Победоносный, кладовая урусутов находится вверх по реке Жизыдары, я думаю, что ее построили недалеко от берега, чтобы легче было таскать туда с лодок мешки с зерном и другими продуктами, - четко произнес он.
- Откуда тебе об этом стало известно? – продолжил Сиятельный допрос бесстрастным голосом, на плоском его лице не покривилась ни одна черточка. В полной тишине было слышно, как мерно раскачивается опахало в руках раба, стоящего у печки и разгоняющего теплый воздух по шатру.
- От пленного урусута, которого я с воинами захватил на погосте Дешовки, - у Кадыра задергалась щека, он подумал, что сболтнул лишнего и болезненный приступ от волнения, часто посещавший его, может прервать диалог с чингизидом, но тот пропустил его откровение мимо ушей. – Я сегодня его допрашивал.
- Что рассказал тебе хашар?
- Почти ничего, но я заставил его путаться в ответах, а потом сделал нужные выводы.
Гуюк-хан уставился перед собой и надолго замолчал, не смели прерывать течения мыслей и тысячники с сотниками, хотя блеск глаз не мог скрыть чувства зависти, испытываемого ими к сопернику. Особенно оно не давало покоя тем, кого называли кандидатами на место Расуллы, кидавшими в сторону Кадыра неприязненные взгляды. Но джагун сидел не шелохнувшись, он сделал дело и от него теперь мало что зависело, разве что подтвердить сказанное действиями в этом направленнии. Для начала нужно было получить лишь разрешение Сиятельного, без ведома которого ни один человек не мог покинуть военный лагерь. Наконец, чингизид вскинул голову, увенчанную китайским шлемом с золотыми насечками и пером от белой цапли, и полуобернулся к Расулле, занявшему место на коврике сбоку и позади него:
- Ты поедешь со мной, а твое место прямо сейчас займет тысячник Кадыр, - он перевел взгляд на джагуна. – Я меняю планы в отношении твоего отряда, тысячник, теперь у тебя одна задача – найти кладовую Козелеска, из которой его защитники пополняют запасы, и захватить ее вместе со слугами.
- Слушаю и повинуюсь, Ан-Насир, - сложился Кадыр в глубоком поклоне, доставая тюрбаном до коленей. – Я обещаю тебе, Сиятельный, что найду урусутские амбары и вымету из них все до зернышка.
В шатре раздался гул голосов, половина из которых была одобрительной, а половина ехидной и недоверчивой, ведь кладовую не переставали искать с момента, как полки орды подошли к стенам крепости, и ни один отряд не сумел отыскать даже намека на то, что она существует. Зато много воинов навсегда затерялось в непроходимых чащах с топкими болотами, земля на которых дрожала как при землетрясении. Гуюк-хан приподнял обе руки, за них ухватились слуги, оторвавшие его грузное тело от сидения, и он, переваливаясь на коротких ногах, направился к выходу из шатра. За ним заторопились высокие сановники во главе с ханом Бури, к которым присоединился тысячник Расулла, успевший вырасти на целую голову и поменять мало подвижное выражение лица на безликую маску темника. Проходя мимо Кадыра, согнувшегося пополам, он покривил уголки губ с белым налетом, как бы давая понять, что чин тысячника был получен им не без молчаливого его согласия.
- Яшасын, Высокоблагородный, - приложил недавний джагун правую руку к груди. – Ты можешь опираться на меня как на спинку походного трона, который поставят в твоем новом шатре. Яшасын!
Расулла ничего не сказал, сейчас ему было лень поднимать даже ноги над порогом шатра, и если бы не законы «Ясы», вырубленные в ней булатными клинками, он бы приказал убрать его с дороги.
Джихангир с непроницаемым лицом слушал своего родственника Бури, вернувшегося из ставки Гуюк - хана. Они сидели перед ковром, уставленным кипчакскими сладостями и китайскими чашечками с монгольским чаем, заправленным соленым жиром. Весть о том, что джагун Кадыр, которому Бату-хан приказал вырвать остатки ноздрей, назначен тысячником на совете чингизидов и темников левого крыла войска, не слишком зацепила его. Он понимал, что это ответный ход сына кагана всех монгол, посчитавшего себя оскробленным после получения им приказа о взятии крепости Козелеск за два дня. Перед этим Бату-хан выслушал доклад Непобедимого полководца о хорошо укрепленном городе, где тот указал на факт, что до тех пор, пока не схлынут полые воды, крепость вряд ли можно будет взять. Ее омывают с трех сторон разлившиеся реки, а с четвертой защитники вырыли ров, глубиной в несколько сажен, из вынутой земли они соорудили такой же высокий вал, усилив проездные ворота поднятым перекидным мостом. Вряд ли окситанские требюше, показавшие себя в других местах с лучшей стороны, сумеют разбить двойную преграду из дубовых плах, соединенных железными пластинами и квадратными гвоздями. Разве что попробовать снести камнями одну из глухих башен на навершии стены, а потом послать на штурм отборные части. Ослепительный долго молча перебирал четки, вырезанные из черного агата, эту привычку он перенял у факиха Хаджи Рахима, кипчакского летописца, состоявшего при нем и пачкавшего белые свитки бумаги темной краской, висевшей каплями на конце его каляма. Затем он встал и прошелся по шатру вокруг походного трона с орлом над спинкой.
- Пусть Гуюк-хан решает задачу сам, я не стану отменять приказа, как не пошлю на помощь ни одного воина из других полков, - наконец заговорил он. – Если он не управится в отведенное время, я прикажу ему отвести войска от крепости и дождаться схода паводка. Но когда воды схлынут, на штурм Козелеска ринутся полки Кадана и Бури, хан Гуюк, твердолобый этот чулун над могилами погибших воинов, будет смотреть за его взятием из своего шатра.
Субудай-багатур тогда усмехнулся дальнему прицелу саин-хана, решившему неудачи по взятию крепости переложить на плечи сына кагана всех монгол, и удовлетворенно причмокнул морщинистыми губами. Он давно стал считать внука великого друга третьим сыном, при чем, старшим.
Вот и сейчас джихангир, выслушав доклад хана Бури, к которому он благоволил, бросил на него доверительный взгляд и поинтересовался:
- Действительно ли этот Кадыр, которого Гуюк-хан сделал тысячником, знает местонахождение кладовых Козелеска, или это очередная кипчакская сказка из ихней «Тысячи и одной ночи»?
- Саин-хан, рассказ тысячника походил на правду, репутация у него среди кипчакских воинов довольно высокая, он славится не только храбростью, но и тем, что не боится говорить правду в лицо, - хан Бури отодвинул от себя чашечку. – Чтобы узнать, как все обстоит на самом деле, я приказал двум тургаудам пойти с отрядом Кадыра на поиски кладовой и проследить за его действиями. Если тысячник ничего не найдет, они отрубят ему голову и привезут ее обратно, чтобы показать кипчакскому сброду.
Джихангир покривил губы в ухмылке, он помнил джагуна с дерзким выражением на лице, изуродованном шрамами, который выкрикивал оправдания вместо того, чтобы принять заслуженную кару за принесенную дурную весть. Он тогда поймал себя на мысли, как и Субудай-багатур, бывший в шатре, что кипчак вряд ли уступит монгольскому воину в смелости и в сообразительности, что таких смышленых нужно поощрять подарками и повышать в звании. Если бы джагун не служил верой и правдой Гуюк-хану, этому сыну змеи, он бы тоже не оставил его без внимания, но Кадыр был готов за хозяина перегрызть глотку любому. Впрочем, все, что ни делается, то делается к лучшему, так говорит Хаджи Рахим, летописец славных подвигов монгольской орды, а он не отрывает носа от книг со страницами, усыпанными знаками, которых возит с собой множество.
- Ты поступил правильно, Бури, кладовая Козелеска заслуживает особого внимания и ее необходимо найти как можно скорее. Если она не выдумка урусутских харакунов. - Бату-хан одарил собеседника поощрительным взглядом и поставил фарфоровую чашку на ковер. На плоское лицо вернулось сосредоточенное выражение, а узкие глаза превратились в колючие щелочки. – Но задача войска состоит в том, чтобы взять крепость и не оставить от нее камня на камне. Мы должны делать все, чтобы бунт покоренных нами народов веками не тревожил Священную монгольскую империю, и чтобы они безропотно отдавали нашим правнукам лучшее, чем владеют сами.
Бури воздел руки вверх и восторженно воскликнул:
- Ослепительный, да продлит твои дни небесный бог Тэнгре, и пусть не прекращается к тебе любовь Сульдэ, бога войны, - он прижал ладони к груди. – Я клянусь, что готов быть вечным твоим рабом и исполнять любое желание.
Кивнув головой, саин-хан взял четки и повертел в руках плотные черные шарики, подумал о том, стоит ли посвящать Бури, чингизида, рожденного не монголкой, в далеко идущие планы, предусматривающие недопущение Гуюк-хана на трон кагана всех монгол, занимаемый его отцом Угедэем. Взвесив все за и против, он снова повернулся к дальнему родственнику:
- Как только схлынет весенний паводок, вы вместе с Каданом направите свои тумены под стены крепости, я верю, что вы возьмете ее за один штурм, порукой тому ваше высокое военное искусство, доказанное на полях сражений в стране урусутов.
- Ослепительный, прими мою благодарность за доверие, которое оказываешь мне.
Хан Бури снова скрестил руки на груди и опустил голову, увенчанную стальным шлемом с перьями от белой цапли. Хозяин шатра покосился на вход и понизил голос:
- Сейчас Козелеск взять нельзя, потому что из-за весеннего разлива мы не можем подтащить под стены камнеметные машины, чтобы разбить ворота или башни и ворваться на улицы неудержимым потоком, как это было всегда. Это значит, что все усилия Гуюк-хана долго будут напрасными, и это положение вещей нам на руку, - он назидательно поднял палец вверх. - Весть о том, что главнокомандующий левого крыла войска не справился с обязанностями, будет отправлена в Каракорум, о его поражении под стенами маленькой крепости узнает курултай, и этого будет достаточно, чтобы его кандидатура на высший пост была забракована как стрела без наконечника.
- Но у Гуюк-хана достаточно влиятельных друзей не только среди военачальников, но и в высшем совете Орды, - насторожился Бури, осознавая, куда его хотят втянуть. – Они готовы поддержать его, потому что видят в нем благодетеля.
- Не рано ли эти люди нацелились делить шкуру не убитого еще горного барса? А если им не удастся завладеть ею? – насмешливо покривил губы Бату-хан, уловив в словах, сказанных собеседником, его скрытную причастность к тем друзьям. И пояснил как можно мягче. - Сын кагана не настолько умен, чтобы занять трон отца, для управления Золотой Ордой, не имеющей границ, здесь нужен чингизид с небесным умом. Пусть Гуюк благодарит шаманов, окруживших его духами везения, иначе ему нельзя было бы доверить даже сотни воинов.
Бури сдержанно засопел, понимая, что доказывать джихангиру обратное не только бесполезно, но не умно, ведь у него не было шансов стать каганом, он был полукровкой, вдобавок перенял от матери, что самое неприятное, дикий нрав, за который не единожды расплачивался синяками и откровенными насмешками в свой адрес. Он мог лишь бороться за место среди чингизидов, а когда борьба закончится победой, знал один бог Сульдэ, которому Бури служил верой и правдой.
- Саин-хан, тебе известно больше, чем нам, поэтому курултай выбрал тебя джихангиром войска, - осторожно сказал он. Но не сдержался и высказал, что думал. – Но и ты мечтаешь о троне кагана всех монгол, хотя в твоих жилах тоже течет меркитская кровь.
Бату-хан не повел бровью, хотя любой монгол мог усмотреть в сказанном оскорбление. Это было именно так, зато какое это было оскорбление, брошенное в лицо, оно было присуще Бури и больше никому, и походило на вымученный упрек, протолкнутый между губ таким же полукровкой, как он сам, только стоящим на несколько ступенек ниже. А какой из нукеров не мечтает стать джихангиром, пусть он всего лишь презренный половец, чаще питающийся не дымящейся от крови плотью, а падалью. Джихангир повернулся к собеседнику и посмотрел в черные зрачки, расширившиеся в ожидании реакции на неосторожные слова:
- Вот потому, Бури, я с тобой разоткровенничался, нам делить нечего. Я уверен, что с этого момента ты будешь прикрывать мне спину как самый преданный из кебтегулов, когда сон сморит меня и я стану беззащитным.
Темник, приготовившийся услышать все, только не то, что поймали уши, на мгновение оторопел, затем прикоснулся ракрытыми ладонями к груди и молча склонил голову перед человеком, каждое слово которого было на вес золота, сам не в силах произнести ни звука. Саин-хан почувствовал, что с этого момента у него появился кровный брат, готовый отдать за него жизнь, чего он добивался, позвав Бури к себе. Он полуобернулся к рабу, возившемуся с печкой позади трона, и приказал принести бурдюк с хорзой, пришла пора закрепить союз хмельным напитком из перебродившего кобыльего молока. И когда он был разлит в фарфоровые чашки, заменившие посуду с чаем, молча поднял свою и так же молча выпил до дна. Хан Бури последовал примеру саин-хана, не осознавая до конца, в какую тайну его посвятили и что ему ждать от нее, на круглом лице застыла маска напряженного размышления. Джихангир не спешил помогать собеседнику ее разглаживать, давая ему возможность взвесить все за и против, чтобы окончательно узнать, кого только что приблизил к своему горлу. И в который раз убедился, что Бури не способен на обман, потому что глубокие сомнения начали вскоре покидать его душу, вместо них на лице появилось доказательство верности ввиде преданного взгляда. Джихангир вытер губы рукавом халата и облегченно расслабился.
В это время полог на входе отодвинулся и в шатер вошел тургауд, пройдя пару шагов по направлению к трону, он опустился на одно колено и склонил голову:
- Джихангир, на правый фланг войска произошло нападение урусутских полков, - четко сказал он.
Бату-хан на мгновение застыл изваянием, в него будто попала каленая стрела, затем лицо, заплывшее жиром, начало наливаться темной кровью, нос хищно затрепетал ноздрями, а нижняя челюсть выпятилась вперед.
- Кто посмел? – прохрипел он, не в силах справиться с яростью, мгновенно охватившей его.
- Кудейары, джихангир, - воин дневной стражи еще ниже опустил голову. – Разведчики хана Шейбани ждут разрешения переступить порог твоего шатра.
- Пусть войдут!
Вовнутрь проскользнули три кипчака с нашивками на рукавах, они бросились на колени и стукнулись лбами о ковры, покрывавшие пол. Они были без оружия, в урусутских тулупах и рыжих кипчакских сапогах, подбитых войлоком, воины, развязав цветные пояса, повесили их себе на шеи:
- Говори, - приказал джихангир сразу всем, не в состоянии выделить старшего по званию – такой грязной была на них одежда. Средний кипчак вскинул голову, обмотанную материей, и сел на пятки, лицо у него обросло черной бородой, над большими глазами кустились черные брови, достававшие концами до висков. Омыв бороду ладонями, он сказал высоким голосом, перемежая монгольские и кипчакские слова:
- Ослепительный, урусуты налетели на сотни под утро, когда туман еще не рассеялся, и когда лошади, уставшие за ночь от воя волков, тоже смежают глаза, - он поперхнулся, стараясь справиться со спазмами, сдавившими горло. – Они порезали ножами много наших воинов и снова ушли в непроходимые леса.
- Сколько воинов погибло? – вцепился саин-хан пальцами в рукоятку кинжала. – И почему часовые заранее не предупредили об опасности?
- Наверное, они заснули, потому что урусуты нас давно не тревожили. А сипаев-воинов погибло много.
- Сколько!? – зарычал хозяин шатра.
- Больше трехсот человек, еще карапшики-разбойники посекли мечами две стенобитные машины и увели табун лошадей.
- А сколько воинов потеряли урусуты?
- Одного, Ослепительный, его тело осталось лежать посередине поляны, которую занимали сотни.
- Это был карапшик Кудейары?
- Это был урусутский харакун в порванных лаптях и в тулупе клочьями, в руке он сжимал простой нож.
Бату-хан резко поднялся на ноги и направился к выходу из шатра, на ходу бросив через плечо:
- Посадить всех троих на колья.
- Аман, Ослепительный!.. – попытались кипчаки ухватиться за его сапоги, но джихангир с силой ударил ближайшего в лицо. За ним поспешил хан Бури, который тоже приложил каблук к длинному носу другого разведчика, принесшего вместе с товарищами дурную весть. Ковровый полог на входе в шатер слетел с волосяной веревки и упал далеко в стороне, заставив баурши-завхоза присесть от страха на пятки. Возле Бату-хана уже приплясывал любимый конь вороной масти с белыми чулками до коленных чашечек и с такой же звездой в середине лба, а верные тургауды помогали ему взобраться в седло, покрытое плотным ковром с мягкой подушкой под ним, с золотыми стременами по бокам. Через мгновение всадник всадил шпоры в бока лошади и помчался вслед за тройкой знаменосцев с тугом над головами, сорвавшимися с места на миг раньше. За ним поспешил Бури, а потом тишину взрыли дробным топотом пятьсот отборных тургаудов со зверскими выражениями на лицах.
В предвечерних сумерках на поляне посреди леса разбросались в неестественных позах несколько сотен воинов без доспехов и вооружения, снятых большей частью урусутами, остальное подобрали ордынцы, они были убиты ударами сулиц и обыкновенных засапожных ножей. По краям поляны выстроились войска правого крыла орды под управлением Шейбани-хана со знаменами, тугами, бунчуками и вымпелами. Несколько десятков трупов десятников и сотников с нашивками на рукавах успели оттащить в сторону, их должны были положить отдельно, бревна для костра уже приготовили. Среди младшего командного состава оказался тысячник с пайцзой на груди, но без шлема и без кольчуги с саблей. Не было на нем богатой шубы с золотыми перстнями на пальцах и даже сапог, он лежал на стылой и мокрой земле, выпятив огромный живот и раскидав в стороны босые ноги. Рядом с Бату-ханом и Бури остановился Шейбани, прискакавший сюда только что, желтое и плоское лицо выражало крайнюю степень озабоченности. После случившегося он сравнялся в беспечности с ханом Гуюком, потерявшим под Козелеском во время вылазки защитников крепости более шести сотен воинов с несколькими тысячниками и двумя темниками с сыном полководца Бурундая. Таких потерь высшего состава Орда не знала со времени вступления в земли урусутов, если не считать хана Кюлькана, младшего сына Потрясателя Вселенной, убитого под Коломной. С ними не могли сравниться потери при битве с объединенным войском урусутов у Красного Холма, когда был зарублен коназ всей Руси Георгий Всеволодович. Джихангир увидел краем глаза, как к свите приближается на саврасом коне Субудай-багатур, наверное его успел предупредить о нападении разбойников под началом Кудейары кто-нибудь из юртджи или из нукеров, бывших его глазами и ушами везде. Почти все высшие военачальники были в сборе, если не считать Гуюк-хана и чингизидов из его окружения. Но они, скорее всего, еще продирались через леса к печальному этому месту, не смея нарушить законов «Ясы», в которой было сказано: если военачальник не отдал последних почестей воину, погибшему при исполнении воинских обязанностей, он достоин смерти. Бату-хан оторвал взгляд от поляны и поднял правую руку, специальные отряды поспешили к убитым воинам, другие принялись укладывать бревна в основание костра, подгоняя их друг к другу. Ровными рядами на них положили кипчаков, татар и монголов с куманами, обрами, саксинами и другими воинами из разных племен и народов. Первый ряд мертвецов снова переложили бревнами, укладывая тела так, чтобы не выступала ни рука, ни нога. Скорбная башня росла на глазах, ордынцы облепили ее со всех сторон торопливыми муравьями, скоро для поднятия наверх тел и стволов понадобились лестницы и арканы. Наконец квадратную вершину увенчала юрта из толстых жердей со стягом на верху. Джихангир, наблюдавший за приготовлениями, почувствовал, что сзади кто-то подъехал, он втянул носом воздух и уловив резкий запах лошадиного пота, понял, что Гуюк-хан, этот сын змеи, все-таки успел к началу ритуала. По губам скользнула презрительная усмешка, сказавшая о том, что приезд вовремя кровного врага ничего не сможет изменить, и что задумки саин-хана остаются в силе. Он выехал вперед и снова поднял правую руку, и тут-же рев из тысяч глоток заставил вздрогнуть вековой лес, загнав тишину в непроходимые чащи. Голые вершины деревьев сотряслись, сбросив на землю отмершие ветви.
- Уррра-агх!!! – закричали монгольские воины. – Уррра-агх!!! Кху, кху, монгол!
Клич подхватили татары и кипчаки:
- Яшасын!!! Яшасын!!!
Их гортанные голоса перекрыли другие крики:
– Гей ой о чуй!
- Аллах акбар!
В жуткую какофонию звуков, набирающую обороты, вмешались кличи других полков и соединений, состоящие из воинов разных национальностей, они взметнулись в вечернее небо и, казалось, пошатнули предгрозовые недвижные облака. Заревели длинные трубы с утолщениями на концах, загромыхали барабаны, зашлись хриплыми голосами рожки, их прорезали резкими переливами глиняные свирели. Двадцать шаманов в белых одеждах и со шкурами диких животных на плечах встали на карачки и поскакали вокруг башни, кривляясь и лупя кулаками в бубны, украшенные цветными лентами, медными колокольчиками и высушенными головами птиц и мелких степных зверьков. Они начали входить в транс, падая на землю, исходя слюной и дрыгая ногами. Некоторые из всадников спрыгнули с коней и пошли за ними, размахивая шелковыми расписанными платками в правых руках. Напряжение возрастало, оно было готово перейти в состояние, напоминающее припадки, когда всадники соскакивали на землю и бились о деревья головой, ведь среди погибших были друзья, с которыми они отправлялись на войну из одного улуса или аула. На губах воинов запузырились белые клочки пены, глаза начали вылезать из орбит, тела стали подергиваться, а руки и ноги невольно взбрыкивать. Джихангир, дождавшись, когда общее горе достигнет апогея, подал знак факельной группе во главе с китайцем, не сводящим с него глаз, чтобы она приступила к завершающей фазе. К сооружению приблизились с восьми сторон люди в длинных одеждах с зажженными факелами, подожгли паклю, намоченную в горючей жидкости и заложенную между бревнами, поднесли огонь к просмоленной одежде погибших. Языки пламени охватили башню со всех сторон, они взметнулись вверх, рассеивая с черных концов тучи искр. Гортанные кличи из тысяч глоток, рев сотен труб и хрипение сотен рожков, усиленные оглушительным боем барабанов и бубнов, заполнили поляну, превратив ее в громадный медный котел с толстыми стенами, издающий звуки, сравнимые с гудением урусутских вечевых колоколов, когда мощный их гул разносится по окрестностям на огромные пространства, и спасения от него нет. Орда продолжала бесноваться на дне этого котла, середину которого охватило кровавое пламя с языками черного дыма, извивающегося китайскими драконами. Казалось, воины исполнили долг на земле и ждали теперь момента, когда огонь достигнет небес, чтобы броситься в него и превратиться в искры, исчезающие среди туч бесследно. И так давно бы произошло, если бы кто-то увидел, что пламя лизнуло жарким языком Повозку Вечности, начавшую проступать между ветвей. Каждый на поляне ощущал, что если не найдется силы остановить бесовскую круговерть, час расплаты не за горами. И когда искры долетели до Повозки, а глотки и нервы приготовились лопнуть от напряжения, долгожданная сила предстала перед воинами.
Бату-хан ударил коня шпорами и вылетев почти на середину поляны, поднял его на дыбы:
- Бай аралла бастр дзориггей!!! – закричал он заклинание, которым провожали погибших воинов в последний путь.
Воины орды словно опомнились, они перестали кричать, обратив внимание на себя, а потом помчались от костра со всех ног, завопив на разные голоса:
- Байартай! Байартай!!
Они вспомнили, что дьяман кёрмёсы, слуги Эрлика, владыки подземного царства мертвых, уже прилетели за душами воинов, уходивших в мир иной, что вокруг затолпилось множество мангусов, сабдыков, лусутов, иблисов и прочей нечисти, готовой урвать долю и утащить ее в свои владения, откуда возврата не было. Если человек терялся, если его охватывало неизбывное горе или паника, мангусы могли воспользоваться моментом и выкрасть живую душу, чтобы присоединить ее к душам, покинувшим тела. И тогда ее ждали мучения, неведомые ни на земле, ни на небе. К тому же, огонь успел подобраться к Повозке Вечности, сделав ее багровой и грозной, готовой отвезти к Эрлику всех.
Последние почести погибшим батырам были отданы, возле костра, жадно пожирающего дрова вместе с человеческими останками, остались лишь слуги из похоронной команды. Бату-хан потянул на себя повод и выехал на дорогу, ведущую в ставку, он не оглянулся на свиту, как не делал этого никогда, осознавая свою силу, не перемолвился ни с кем словом, словно рядом не было никого. Он не стал ждать на этот раз Непобедимого, без которого не делал ни одного шага, джихангир ощутил, что оба главных противника – Гуюк-хан и Шейбани-хан - признали его власть, они даже не решились к нему приблизиться.
И это был тот самый случай, название которому было известно еще в глубине веков – победа ценой поражения.

Глава седьмая.

Пошел десятый день осады крепости, лед на Жиздре тронулся, сначала едва заметно, потом убыстряя с каждым мгновением свой бег. Широкая река потащила на себе не сплошной ледяной панцирь, сметающий все на пути, подрезающий острыми краями берега, кусты на них и целые под корень деревья, а понесла отдельные льдины размером с городской огород, которые сшибались друг с другом, норовя надвинуться всей массой на тот же берег. Жиздра вскрыла себе главную вену и дала возможность выхода полой воде. Название у реки сохранилось с тех времен, когда вдоль берегов поселилось воинственное племя вятичей, пришедшее сюда с запада, с междуречья между Днестром и Днепром. Это случилось тогда, когда развалился союз славянских племен, объединенных общим названием анты, или венендеры, живших братовщинами и проповедовавших, как в великой Римской Республике, военную демократию. Вятичи построили вдоль Жиздры города, в том числе крепость Козельск, ратники ходили по берегам и перекликались между собой, один спрашивал: Жив? А второй отвечал: Здрав! Таким образом они защищали себя от внезапного нападения степных половецких орд. Оба слова постепенно объединились в одно и река, приток Оки, впадающей в великую реку Ра, что на старославянском означало бог Солнца, стала называться Жиздра. Она успела затопить луга за мелководными Другуской, Клютомой и Березовкой, покрыла водой равнину, раскинувшуюся за ней до дебрянских лесов, конца которым не было. Батыговым ордам пришлось снять осаду с крепости и переместить лагеря на возвышенные места, они не успели покинуть пределы русской земли до начала весеннего половодья и должны были пережидать его там, где оно их застало. Это обстоятельство послужило еще одной причиной тому, кроме решения Батыги не оставлять ни одного непобежденного ордой урусутского города, что они решили взять Козельск во чтобы то ни стало. Деревни вокруг были разорены и сожжены, жители убиты, а тех, кто успел убежать в леса, насчитывались от многих тысяч десятки.
Многочисленные отряды, составленные из оголодавших нехристей, продолжали рыскать по округе, переворачивая с ног на голову перевернутое ими же и убивая любое живое существо, встречавшееся на пути.Лишь одна деревня оставалась целой и невредимой, в ней поставил шатер Гуюк-хан вместе с правой рукой темником Бурундаем, начавшим штурм Козельска неудачно. Деревня называлась Дешовки, окрестные жители именовали ее так потому, что в ней проживали мастера, выплетавшие из липового лыка лапти, лукошки, кошелки и даже покрывала. То есть, для ремесла у них шел подручный материал, самый дешевый. Вятские охочие люди использовали поделки и зимой, они расстилали покрывала на снегу и укладывались спать, укрываясь шубами, что спасало от холода и от болезней, отгоняло от этого места зверей. Липа источала целебный запах, сохранявшийся в ней многие годы, который звери, как и цветочный, переносили с трудом. А еще вещицы, нужные в хозяйстве, стоили дешево, вот почему деревня с мастеровыми в ней стала называться Дешовками.
Козлянам защищать город стало легче, хотя наскоки ордынцев с напольной стороны, где был отрыт только ров с валом, а река Клютома прикрывала одним из изгибов лишь угол стены, не прекращались ни на один день. Это место представляло из себя начавшую подсыхать возвышенность, она первой освободилась от снега и полой воды, устремившейся с нее в реки полноводными ручьями. Волны нехристей как и прежде накатывали друг за другом на стены крепости, они забрасывали истобы с теремами тучами стрел и стаями дротиков. Козляне не переставали поливать крыши водой и мазать их грязью, поэтому пожары были не часты. Зато новых стрел и дротиков для защитников, несущих службу на стенах, они уже не изготовляли, им хватало с избытком ордынских, а вот ножи, мечи и секиры тупились часто, поэтому в кузницах не гас огонь, который кузнецы раздували надыманием мешным. Никто из горожан не сидел без дела, все были заняты одним – помогали кто как мог дружинникам отогнать ворога от родного порога. Вятка с другими ратниками готовил ушкуи, чтобы под покровом ночи вывезти из города детей с матерями и подростков до двенадцати весей, гибнущих от ордынских стрел из-за своей беспечности. Так приказал воевода, убедившийся, что мунгалы с разливом не ушли в степи, а раскинули становище на возвышенных местах, дожидаясь схода полой воды. Он выделил охрану из крепких мужиков и завещал им искать в глухом лесу поляну для постройки истоб, чтобы они начали новую жизнь, если Козельску суждено будет покориться батыевым ордам. А после того, как козляне покинут ушкуи, наказал Вятке плыть в Серёнск за хлебным припасом, который подходил к концу. Сотник не сомневался в том, что они сумеют проскочить мимо ордынских полков, его беспокоило лишь то обстоятельство, что на склад-городок могли уже наткнуться мунгальские разведчики и разграбить его вчистую, не оставив там камня на камне и убив всех, кто его охранял. Вестей оттуда не приходило с тех пор, как мунгалы взяли Козельск в плотное кольцо. Он опустил в глиняный горшок с горячей смолой маклавицу, сплетенную из липового, тонко нарезанного лыка, которой смолил бока ушкуя, и подался к ратникам, тесавшим топорами вместе с плотниками весла и лавки.
- Передых у нас, Вятка? – спросил аргун-плотник из рязанских сбегов, ловко втыкая острый чекан в заготовку для весла, лопоть-одежда была у него справная, видно, он успел приткнуться к местной бабе. – Али пришла пора итить на стену и воевать тугарина?
- Нонче там есть кому воевать поганых, - отмахнулся сотник, направляясь к Бранку. – А передыха не будет, нам надо к заходу Ярилы закончить смолить деренейские-разбойничьи ушкуи, дать им день просохнуть и на другую ночь спустить на воду.
- Возьми с собой и меня, - молодой аргун снова поплевал на ладни. – Я ух какой ярый на нехристей.
- Вот на стену и пойдешь, - на ходу бросил Вятка. – А мне нужны терпеливцы, чтобы пальцем без приказа не пошевелили.
Бранок вместе со своим десятком и десятком Охрима примеривал по ширине ушкуя лавки, обтесанные из вязкого ясеня, которые нужно было приладить в его середине, рассчитанного на тридцать ратников. Лодку давно проконопатили изнутри и залили зазоры между гнутыми досками горячей смолой, заканчивали работу и снаружи, осталось просмолить только корму. Был виден конец в работе и на остальных ушкуйных остовах, числом пять, чернеющих на бревнах - катках, закрытых от тугарских стрел навесами из горбылей, промазанных грязью, чтобы гасла горящая пакля. Вражеские стрелы залетали сюда часто, ушкуи рубили рядом с проездой башней с воротами, закрытыми изнутри на дубовые заворины-засовы, чтобы ночью можно было открыть и столкнуть лодки, минуя подъемный мост, прямо в Жиздру. Так задумал с самого начала Вятка, приданный к аргунам главным. Еще несколько лодок, принадлежащих козельским гражданам, требовали только мелкого ремонта, всех их было числом двенадцать. Когда завелся разговор с набором рати для похода в Серёнск, темник Латына не стал долго мудрить, он указал воеводе Радыне на Вятку и его сотню, и тому осталось только благословить храбрых воев, успевших проявить себя на охоте между ордынских полков, и на строительство ушкуев, и на поход в их тыл. Но Вятка воспротивился уходу из крепости всей сотни, он разделил ее пополам, отобрав как всегда тех, кого успел проверить в деле. Он подошел к двум своим друзьям и облокотился на брус, упертый в деревянные бока лодки, Бранок и Охрим отложили плотницкие инструменты, стряхнули с себя пахучую стружку:
- Успеем закончить? – оглянулся Бранок на остовы лодок, чернеющие за спиной потеками свежей смолы. – Кажись, дело ладится.
- А ни то, на следующую ночь будем спускать на воду. Звяга уже выведывал, когда будем припас загружать, - Охрим уверенно махнул шуйцей, продолжая оглаживать десницей лицо, покрытое серым налетом усталости. Сотня со дня осады крепости ордынцами не знала роздыху, сражаясь с тугарами то на стене, то уходя на охоту в тыл, то помогая аргунам гнуть доски для остовов лодок, забивая между ними распорки и притягивая за концы веревками к носовому комлю чтобы потом зафиксировать эти концы коваными гвоздями.
- Припас мы погрузим в последнюю очередь, вначале надо ушкуи проверить на течь, - Вятка передернул плечами. – Иначе, если какой потонет, воевода Радыня спустит с нас шкуры или посадит на кол, как мунгальских ясыров.
- Вота будя тада бяда, - ухмыльнулся десятский. И тут-же посерьезнел. – А какой струг ты надумал спустить в Жиздру первым?
- А вот его на воду и спустим, эту черную лебедушку, - похлопал Вятка ладонью по еще не просохшим доскам. – Ежели на дно сразу не канет, глядишь, и мы опосля останемся живы.
- Ты выбрал наш-от! – оживленно воскликнули оба друга. – Тогда давай мы его сами и опробуем.
- Как раз вы на нем пойдете, - не стал сотник скрывать своих задумок. – За вами потянутся ушкуи Темрюка и сбега Якуны, а замыкать поезд будет Прокуда.
- А ты с кем пойдешь? – уставился на него Охрим, от волнения он взопрел под фофудьей, подбитой лисьим мехом.
- Я наметился на середину, ежели что не заладится, то подмога будет одинаковая в обе стороны.
Бранок с Охримом переглянулись, на усталых лицах обозначилось подобие одобрительной улыбки, они покивали головами, увенчанными рысьими треухами:
- Это так и есть.
Вятка, сообщив друзьям главное, начал сворачивать разговор:
- Ну тогда пора подносить катки ближе к ушкуям, чтобы в ночь похода, пока нехристи будут видеть поганые сны, они катились по ним без остановок, а мы только их подкладывали, - отслонился он от бруса. – Прокуда нарубил таких катков целую гору.
Сотник направился к поленице, сложенной из равных по размеру бревенчатых кругляшей, чтобы убедиться еще раз в том, что к отплытию лодок все готово, и что оставалось только дождаться, пока черная горячая смола не пропитает паклю насквозь и не затвердеет в пазах между досками как желтые потеки на стволах вековых сосен, которые отодрать можно было только засапожным ножом. Изредка в воздухе свиристели глиняными свистульками залетные мунгальские стрелы с привязанными к ним кусочками горящей бересты или тряпки, но они были на излете, а значит, особого вреда причинить не могли. Разве что нанести небольшую рану, их горожане лечили своей мочей.
Новый день начался с барабанного боя в стане врага, рева длинных деревянных труб и надсадных звуков рожков, выточенных мунгалами из рогов скота. За этим концертом, во время которого шаманы с бубнами и в драных одеждах, обвешанные сушеными птичьими головами и костями животных, исполняли ритуальные танцы, последовал топот множества копыт, и все повторилось сначала. Ордынцы подскакали к стене, выходящей на напольную сторону, тучи стрел и дротиков взметнулись в воздух и понеслись к вежам и заборолам крепости, а через них - к боярским хоромам и простым истобам, стараясь разнюхать цель и поразить ее острыми наконечниками. Так продолжалось до полдня, после которого наступало короткое затишье, и бесконечная карусель кипчакских сотен начиналась заново. И так было со дня начала осады. Но в этот раз после полудня со стороны проездной башни донеслись громкие крики дружинников, скоро с нее скатился по взбегам княжий отрок семнадцати весей и помчался по направлению к детинцу. Аргуны побросали работы и повернули головы к крепостной стене. Ждать известий пришлось недолго, за отроком на взбегах показался ратник из сотни Вятки, несший службу в одном из заборол, и поспешил прямо к нему. Сотник дотачивал острым чеканом новое весло, он машинально пробежался пальцами по кожаному поясу с висящим на нем засапожным ножом в ножнах, но меча не было, он отцепил его как многие дружинники, чтобы тот не мешал работе. Вятка пошел быстрым шагом навстречу вестовому, одновременно подворачивая к бревну с лежащим на нем мечом, рядом был прислонен лук и тул со стрелами. Пока он навешивал на себя оружие, вестовой успел проскочить немалое расстояние и остановиться напротив него.
- Мунгалы переплыли на конях Жиздру и грозятся разбить ворота под проездной башней? – опередил его Вятка с вопросом.
- Нет, сотник, не так, - ответил ратник, переводя дух.
- А как?
- Ордынцы и правда сумели подобраться к воротам проездной башни.
- Ну!?
- Они предлагают их открыть и начать с ними переговоры.
- Вота, дивье дивное! У них что, крылья выросли? – не поверил Вятка. – Что у мунгал на копьях?
- Белые лоскуты и еще конские хвосты с ихними хоругвями.
- Кто их подвел к воротам?
- Сотник Чакун, так он себя назвал.
Вятка переступил ногами и поправил за спиной лук, на лице отразилось недопонимание происходящего. Он не мог дать объяснений тому, что ордынцы, после потери шести сотен воинов во время его вылазки в логово, и поражения из лука одного из мунгальских темников, решили начать с козлянами мирные переговоры. Здесь было что-то не так, их приход под стены крепости попахивал обычными мунгальскими уловками, после которых защитники многих русских крепостей расплачивались головами. Вятка махнул рукой аргунам и ратникам, чтобы продолжали работы, сам направился к проездной башне. Туда уже спешили из детинца воевода с ближайшими советниками…
Под главными воротами крепости с притянутым к ним веревками подъемным мостом столпилось не меньше двух десятков мунгальских воев на низкорослых лошаденках, на пиках, поднятых остриями вверх, полоскались на слабом ветру хоругви и несколько белых лоскутов материи, покачивался какой-то туг с прикрепленным под наконечником конским хвостом. Впереди отряда выделялся узкоглазый мунгалин в малахае из чернобурой лисы с пушистым хвостом, заброшенным за спину. Лицо напоминало перезревшую тыкву с черными трещинами-морщинами вокруг маленького и злого рта, с узким лбом над выпуклыми надбровными дугами. Такими тыквами, выпотрошенными изнутри, с прорезанными в них глазами, носами и ртами, со вставленной вовнутрь зажженной лучиной, вятичи пугали девок и маленьких детей в один из славянских праздников. На ордынце была медвежья шуба, перетянутая широким кушаком из разноцветных аксамитовых лоскутов с кривым ножом в ножнах, засунутым за него, и с кривой китайской саблей, висящей сбоку. Он важно откинулся на высокую спинку седла, опустив одну руку с плетью вниз, а другой удерживая уздечку, украшенную серебряными бляхами. Позади застыли в седлах два мунгальских воина с каменными лицами, за ними толпились пестрой толпой остальные. Луки у всех были всунуты в саадаки, висящие сбоку седел, там же чернели оперением и стрелы. Воевода Радыня поднялся на прясло, огибающее башню, и перегнулся через защитный барьер из досок:
- Это ты сотник Чакун? – обратился он к первому ордынцу, указывая на него пальцем.
Из-за спины воинов показался толмач в белой грязной ширинке, повязанной вокруг головы, и в рваном чапане, он остановил коня чуть поодаль от военачальника и поднял вверх жидкую бороденку:
- Это есть сотник Чакун, он пришел к стенам крепости Козелеск, чтобы передать ее защитникам важное сообщение, - подтвердил он, и в свою очередь ткнул рукой в сторону воеводы. – А ты кто такой?
- Я защитник крепости, - ухмыльнулся в бороду Радыня. – Говорите сообщение, а мы его послушаем.
- Нам нужен коназ, - настаивал толмач. – Больше толковать мы ни с кем не будем.
- Ух ты, какие мы важные! – шевельнул плечами воевода. – А кто вас сюда послал?
- Нас послал сюда Гуюк-хан, да будет его имя благословенно в веках.
- Не велика птица, а где ваш Батыга?
- Джихангир идет своей дорогой.
- Вота оно как! – всплеснул руками Радыня. – Ну так и вы идите своей дорогой, никто вас сюда не звал.
Толмач придвинулся к хозяину и быстро перевел ответ, тартаргакая как голодный грач, после чего сотник еще больше прищурил раскосые глаза, на блинообразном лице обозначилась маска презрения. Но он постарался взять себя в руки и что-то проговорил в ответ, после чего толмач снова занял свое место и вздернул бороденку:
- Если ты скажешь нам, кто ты есть такой, тогда мы начнем с тобой переговоры.
- Передай своему сотнику, что меня тоже послал сюда наш князь, и если он еще раз скривится, то нам с ним толковать будет не о чем, - воевода резко рубанул воздух ладонью. – Таково мое последнее слово.
Этот жест произвел на сотника - парламентера большее впечатление, нежели перевод толмачем ответа воеводы, он вдруг наклонился вперед и хищно раздул вывернутые ноздри, оскалив рот с черными зубами. Казалось, еще мгновение, и сотник схватит круг аркана с острым крюком на конце и бросит его в противника, или выдернет из саадака лук вместе со стрелами и начнет посылать их в защитников. Спутники тоже взялись за оружие, меча черными зрачками громы и молнии на ратников на башне. За спиной воеводы послышалось ответное шевеление, это дружинники натягивали без лишних распоряжений тетивы луков, беря на прицел первых и последних мунгальских всадников, чтобы в случае стрельбы отрезать дорогу назад. Напряжение возрастало, мунгалы потянули на себя повода, насторожив коней, они начали озираться по сторонам, выбирая безопасные пути отхода. Но вокруг была вода, по которой нескончаемой чередой плыли огромные льдины, несущие на себе стволы деревьев, зверей, стога сена, а порой истобы, над которыми разве что не вился дым от печек. Воевода опустил на лицо железную личину и приподнял короткую сулицу с длинным заточенным наконечником, пробивающим любую броню, намереваясь поразить сотника. Он тоже готовился отдать приказ дружинникам на уничтожение посланников Гуюк-хана, оказавшихся обыкновенными разбойниками, захмелевшими от рек пролитой ими крови. По бокам проездной башни на пряслах и на навершии ощетинились стрелами защитники, следившие за передвижением отряда врагов с самого начала. Но сотник Чакун вдруг так-же расслабленно, как пришел в ярость, осел в седле, широкое лицо изобразило искреннее недоумение, он повернулся к толмачу и что-то сказал, указывая на башню. Кипчак, исполнявший эту роль, омыл руками бледное лицо и протолкнул между плотно сжатых губ визгливый от страха голос:
- Мой господин понял, что ты есть козелеский воевода, потому что на тебе надет очень богатый доспех, - толмач покатал по худому горлу острый кадык, стараясь проглотить комок, мешавший ему проталкивать звуки, и закончил. - Он будет вести с тобой переговоры о сдаче крепости на милость победителя.
- Вы нас сначала одолейте, а потом поговорим о сдаче.
Теперь пришла очередь воеводе грозно нахмурить брови и раздуть ноздри прямого носа, сулицу он все-же опустил и задрал личину на шеломе с высоким шишаком. Но сотник словно не видел его и не слышал последних слов, он снова отдавал распоряжения слуге:
- Мой господин передает вам условия сдачи, - загундосил опять толмач. – Вы отдадите нам десятую часть от всего, чем обладаете: от продовольствия, от скота и от другого добра, а так-же десятую часть от мужчин, женщин и детей, чтобы мы могли увести их с собой.
Ратники, стоявшие рядом с воеводой, начали переглядываться, словно впервые услышали условия сдачи русских городов ордынцам, будто сбеги не успели выложить им всю подноготную грабительского акта.
- Значит, отдай своего брата или сына, а с ними жену, дочку или сестру, и они угонят их в рабство, - разом заговорили они. - Чтобы они там работали на них до конца своих дней за кусок мунгальской черствой лепешки.
- А поганые что захотят, то с ними и сделают.
- Могут не довести, вон их сколько накладено во рву, будто косой накосили.
- Они гнали наших братьев и сестер впереди себя, чтобы мы убивали их своими руками.
- Нехристи поганые, как только земля держит…
- Не бывать этому!
- Лучше поляжем на могилах пращуров, а поганых все одно порежем ножами.
- Таков наш ответ. Радыня, давай нехристю отлуп, не то он первым получит стрелу.
На прясло взбежал запыхавшийся отрок, служивший рассыльным при тысяцком Бугриме, оборонявшем вторую половину стены от проездной башни, тогда как на первой стояли отряды тысяцкого Латыны. Он подскочил на одной ноге к воеводе и громко выложил:
- Воевода, через Березовку перешел большой полк ордынцев и приблизился к стене, - он притопнул красным сапогом. – Они сбираются начать новый набег.
- А как они перешли реку? – отшатнулся назад Радыня, брови у него поползли вверх.
- Там образовался затор из льдин и деревьев с мусором, они накидали поверх досок с сучьями, и прошли.
- Ах, поганцы! – вскинулся руками воевода. – А под проездной башней решили, значит, нас отвлечь от мунгальских замыслов.
Отрок покивал головой и мазнул рукавом под носом:
- Еще готовится новая атака с напольной стороны, нехристи подтаскивают к воротной башне пороки, которые они утром приволокли из леса.
Радыня застыл было с раззявленным ртом, затем отстранил от себя отрока, медленно опустил личину на лицо и снова взялся за сулицу:
- Дружинники, готовь луки, - осевшим голосом отдал он приказ ратникам, когда за спиной перестали звенеть натягиваемые тетивы, махнул десницей в сторону отряда посланцев от Гуюк-хана. – Рази нехристей, чтобы духу их тут не было.
И первым метнул копье в грудь сотника, продолжавшего расслабленно сидеть в удобном седле и презрительно поджимать маленькие губы, так неловко помеченные природой на его лице, больше похожем на созревшую дыню. По сторонам от воеводы, а так-же со стены, раздалось звонкое теньканье тетив, перешедшее в короткий свист стрел, устремившихся к цели. Кто-то из ордынцев упал под ноги коней, другие рванули на себя уздечки и бросились вместе с ними в холодные воды Жиздры, стремясь поскорее уйти от страшного места, но защитники крепости расстреливали их как деревянные чурки на подворье воеводы, служившие мишенями. Не жалели они мохнатых коней, поднимавших над волнами злые морды, могущих вытащить хозяев на берег. Скоро течение реки понесло вниз вместе с мусором и трупы ордынцев, не сумевших перехитрить русских ратников. Это обстоятельство оказалось для них неожиданным, потому что такой достойный отпор от урусутов они получили впервые.
А на стене, вознесшейся над Березовкой с Другуской, разгорался яростный бой, тугары лезли напролом, понимая, что атака может быть последней. После нее половодье вступит в силу и больше не даст возможности приблизиться к крепости до тех пор, пока снега не растают совсем и вешние воды не схлынут в реки, уносящие их в море. Они атаковали стены одновременно с луговой и напольной сторон, стараясь распылить полки защитников, заставить их перебегать с места на место. Но воевода Радыня знал, куда кого направить, он появлялся то в одном месте, то в другом, показывая пример личной храбрости. Вятка с сотней опять поспешил на самый опасный участок, бывший под присмотром тысяцкого Латыны, он занял с ратниками заборола и глухие башни, глядящие бойницами на Другуску, впадающую в Жиздру, не давая нехристям зацепиться крюками за края наверший, обрубая веревки и расстреливая косоглазых разбойников стрелами часто в упор. А они лезли и лезли по лесницам и веревкам, шестам и стволам деревьев с обрубленными сучьями, подгоняемые десятниками и джагунами-сотниками, или заносчивыми мунгалами с тугарами, наблюдающими за осадой со строны. А когда штурм начинал захлебываться, натягивающими луки и расстреливающими соратников без сожаления. Вятка бросился к дружинникам, возившимся с арбалетом-самострелом со стрелой-болтом на станке со ствол молодой березы.
- А ну-ка, мужики, дайте-ка я лупану из ганзейского арбалета по вон тем нехристям, что стоят кучкой за всеми кипчаками, - он отодвинул одного из ратников от спускового устройства и присев на корточки, прищурил левый глаз, стараясь определить дугу, по которой полетит болт. Добавил. – Потому как от тех поганых нам одна морока.
Когда станок с наложенным на него болтом приподнялся, он выбил клин, удерживающий ворот в закрепленном состоянии. Ворот крутнулся в обратную сторону, ослабляя толстую тетиву, болт соскользнул с направляющей и полетел над головами ордынцев к небольшому возвышению с несколькими мунгалами в лисьих треухах с хвостами, завернутыми на спину. Мощная стрела с железным наконечником воткнулась под ноги коней, вызвав среди них панику, мунгалы бросили уздечки и цепко ухватились за длинные гривы низкорослых скакунов, принуждая их успокоиться сильными ударами кулаков между стоячих ушей. В следующее мгновение они сами натянули тетивы и послали стрелы точно в то место, откуда прилетел болт. И если бы не деревянный щит, закрепленный перед арбалетом, то стрелкам некуда было бы спрятаться.
- Закладывай еще стрелу, нехристей нужно тревожить неутомимо, иначе поганых нам от стен не отогнать, - крикнул ратникам распалившийся Вятка, понимая, что стрела, пущенная из простого лука, вряд ли пробьет железные доспехи кипчакских пастухов. – Это мунгалы подгоняют кипчаков бросаться на стены.
Мужики дружно подхватили новый болт с прясла и мигом приспособили комлем к тетиве, а сотник уже накручивал натяжной ворот, он теперь знал, под каким углом послать стрелу толщиной в руку, чтобы она пронзила наконечником сразу нескольких врагов. Главным было, чтобы они снова выстроились кучно за начальником, как это было в первый раз. Вятка долго примеривался к арбалету, наклоняясь то к одной стороне, то к другой, пока не нащупал ход, единственно правильный. Но мунгалы не стали собираться в кучу на одном и том же месте, они дружно переместились на другой взгорок, более высокий. Это уже не могло их спасти, сотник не зря проводил свободное время на подворье у воеводы, на котором тот устроил военный лагерь для дружинников, разместив не только мишени из дерева и тряпок, но и разложив на подставках русские и заморские ратные новинки, из которых каждый дружинник мог пулять сколько влезет и куда угодно. Благо, пущенные стрелы было кому приносить обратно – ребятишек на подворье было пруд пруди. Вятка поправил угол наклона направляющей станины и вышиб клин из-под горизонтального бруса, упиравшегося концом в механизм с воротом. Болт шумнул в воздухе длинным телом и полетел к взгорку, на котором топтались надсмотрщики за остальными воинами орды. Они не могли заметить его полета, потому что солнце слепило глаза, кроме того, в воздухе носились в обоих направлениях тучи злых стрел. Болт пробил доспех первого мунгалина, выкинув его из седла, ударил наконечником в металлические пластины второго нехристя, пристроившегося за ним, и воткнулся в третьего, опрокинув того на круп лошади. Остальные бросились врасыпную, раззявив рты и выпучив от страха глаза, свинячий визг был слышен даже сквозь вой лезущих на стены кипчаков и беспрестанный скрежет мечей.
- Вота и славно, теперь нелюди соберутся вместе не скоро, - поплевал Вятка на руки. – А ну несите еще болт, одесную собралась шайка поганых, одинаковая с той.
- Вятка, таких мунгальских шаек много, - сунулся к нему один из дружинников. – Они стоят едва не за всякой кипчакской сотней.
- Вота оно так и есть! – согласился сотник. – Беги к тысяцкому и передай ему наше наблюдение, а он пускай направляет арбалеты на них, тогда руководить осадниками будет некому.
- А ни то, они пыл-от враз растеряют.
Скоро болты, пущенные из ванзейских арбалетов, расставленных на равных расстояниях между глухими башнями, стали поражать не скопища ордынцев под стенами, а полетели в сторону мунгалов в лисьих малахаях, облюбовавших возвышения. Это принесло ощутимые результаты, напор нехристей заметно ослаб, они не так стремились взобраться по лестницам на навершия стен, а кружили на лошадях все больше у их основания, не жалея стрел и дротиков. Кони ступали по телам погибших, усеявших землю за рвом, тоже заполненным мертвыми ясырами вперемешку с ордынцами, тела лежали на валу, плавали на воде поверх другого мусора, потому что убирать их было некому. Если раньше мунгалы после каждой сечи складывали из трупов большие клети, перемежая их дровами, и зажигали костры, достававшие языками до облаков, то теперь они гнали по ним лошадей как по дороге, топча не только раненных, но и тех, кто не удержался на лошади и не успел отбежать в сторону от бешеного гона. Убыток в живой силе пополнялся новыми отрядами кипчаков, устремлявшимися к крепостным стенам по затору, словно под небольшой вятский городок нахлынула вся необузданная степная орда, разбавленная другими народами, завоеванными раньше, и конца-края нашествию не было видно. Вятка долго присматривался к искусственной плотине на Другуске, не дозволявшей полым водам схлынуть в Жиздру, из-за чего перед ней образовалось большое озеро, скрывшее под собой луговину. Он перебегал по стене с места на место, рискуя попасть под прицельный тугарский обстрел, пока не понял, что мусор, деревья, доски и ветки с трупами, плавающими по верху, сдерживаются несколькими бревнами, перегородившими русло реки в самом низу затора. И сколько они еще выдержат мощнейший напор – день, два, или седмицу - никому ведомо не было. Но дозволять нехристям осаждать городок еще с одной стороны, когда можно было держать осаду только с напольной, а другим трем сторонам укрыться за весенним половодьем, было негоже. Каждый день набегов отбирал у защитников и горожан новые жертвы, уменьшал запасы оружия и продовольствия, накладывая на души людей большее чувство угнетения. Вестовые, разосланные в разные города за подмогой, не объявлялись, не давали о себе знать ни Новгород, ни Чернигов, столица Черниговского княжества, в которое входило удельное Козельское, ни тем более Смоленск, стоявший на отшибе. Козляне осознали, что рассчитывать было не на кого, значит, беспокоиться за свои жизни и неприкосновенность жилищ предстояло только самим. Это обстоятельство прибавляло духовных сил, загоняя угнетение, а вместе с ним смертную тоску, в дальние углы сознания, оставляя этим чувствам шанс проявить себя только перед смертью. Но тогда защитникам было уже все равно.
Вятка еще раз пробежался по стене от проездной башни, выходящей воротами на Другуску и на Жиздру, до угловой, смотрящей бойницами на Березовку и на Клютому. Теперь он знал о заторе все до мелочей, отчего тот возник и чем сдерживается. В голове созревало решение, которое в мирное время вряд ли бы возникло и было понято окружающими людьми. Прикинув в уме дальнейшие действия еще раз, он поспешил к тысяцкому Латыне, державшему оборону вместе с дружинниками на участке стены возле проездной башни, самого главного поста крепости. Тот как раз срубил мечом веревки очередной лестницы, отправив в свободный полет нескольких ордынцев. Сотник зашел за угол глухой башни, чтобы не попасть под обстрел осаждающих.
- Тысяцкий, дозволь послать болт из арбалета, которым владеют твои ратники, - обратился Вятка к нему.
- У тебя самострелы обломались? – провел тот рукавом полушубка по лбу, смахивая обильный пот, выступивший из-под стального шелома. – Или болты закончились?
- Ни то, ни другое, Латына, твой самострел стоит как раз сбоку места, по которому к мунгалам прибывает пополнение, - сотник кивнул головой на затор. – А можно попробовать сделать так, чтобы оно иссякло за один раз.
- Как ты хочешь это сотворить? – подобрался тысяцкий, он сразу разгадал, о чем идет речь.
- Я поробую попасть тяжелой стрелой в бревна, стесненные друг другом внизу плотины, может, какое из них удастся расшатать, тогда остальные выдавятся сами под напором воды.
- И вода сметет все на пути, - тысяцкий вильнул глазами по направлению к затору и снова уставился на Вятку ясными глазами. – Ты это хочешь сказать, сотник?
- Тако оно и есть, - согласно кивнул тот головой.
Латына вошел вовнутрь вежи с лучниками, без перерыва пускающими стрелы в кипчаков, и приник к бойнице, через которую открывался вид на Другуску. Он долго молчал, изредка подергивая плечом, защищенным байданой, иногда бормоча что-то себе под нос, затем обернулся к Вятке и сказал:
- Там нагромоздилась такая сила, что вряд ли из затеи что получится, надо еще нащупать слабое бревно и умудриться в него попасть, - он с сомнением поджал губы.
- На то и спрос, чтобы купцы не дремали, - напомнил ему Вятка. – Не воткнешь в землю семечка, не вырастет синеглазый лен.
- Оно-то вроде так, и задумка отменная, - тысяцкий огладил окладистую бороду. – А ну давай, Вятка, а там как бог Перун позволит и Христос рассудит.
- Наше дело правильное, мы натягиваем тетиву лука десницей, - поддакнул сотник. - Это нехристи отжимают от себя налучье шуйцей.
Возле самострела, примеченного Вяткой, возились несколько дружинников, болты им подтаскивали два отрока из княжьего полка, они добегали по полатям до взбегов и спускались вниз, где аргуны обрубали под городней сучья с молодых березовых и сосновых стволов, отсекая вершинки, насаживая вместо них железные наконечники, откованные кузнецом Калемой и его подручными. Видно было, что арбалет они давно пристреляли, потому что управлялись с ним не хуже, чем с луком. Сотник присел перед заморской штуковиной на корточки, стараясь снова войти в суть дела, но один из ратников громко заявил:
- Вятка, ты лучше укажи нам цель, а мы уж постараемся управиться на славу.
- Вота и дело, - поднялся сотник с корточек. – Эта цель, вои, перед вами, только она не живая и не подвижная, а навроде как мишени в воеводином дворе.
Он складно рассказал, чего хочет добиться, указал на бревно, особо выпиравшее из стихийно возникшей плотины, внимательно оглядел лица ратников. Те присмотрелись к тому месту и с сомнением почесали бороды, наконец один из них высказал соображения:
- В живую цель попасть легче, ежели она находится перед тобой и спешит навстречу своей смерти, а мертвую пометить не так просто, в нее надо целить, - он махнул рукой по направлению к затору. – Даже если первый болт угодит в нужное бревно, и оно не стронется с места, второй туда уже не полетит.
- Почему? - не поверил Вятка.
- Потому что это не стрела, у которых вес у всех почти одинаковый, - пояснил ратник. – У болтов он разный, да еще у каждого надо учитывать кривизну. Ровных стволов-от не бывает, у них хоть какая кривинка, а есть.
- А с первого раза не получится? – с надеждой в голосе спросил сотник. – Всего-то надо подковырнуть то бревно, и чтобы болт, когда в него воткнется, покачался под своим весом.
- Это надо послать его по дуге, - поскреб дружинник затылок, и сам склонился над станком. – А ну дай я его настрою, глядишь, чего получится.
Он долго возился с разными приспособлениями, позволявшими одну деревянную часть арбалета поднять, а вторую наоборот опустить, за это время в щит из досок, закрывавший ратников от вражеских стрел, успело воткнуться их не меньше двух десятков. Наконец он оторвался от машины и взялся накручивать ворот, натягивающий тетиву:
- Вота, Вятка, бери ослоп, будешь клин вышибать, - подмигнул ратник сотнику. – Помоги нам бог Перун потопить всех нехристей.
- Тако оно и будет! - откликнулся тот, замахиваясь для удара.
Болт шумнул длинным телом и полетел по направлению к затору, за его полетом следило множество глаз защитников, укрывшихся за деревянными зубцами. Весть о том, что Вятка надумал разбить плотину одним ударом, обежала все вежи и заборола, занятые ими. Тысяцкий Латына не уставал утирать пот, бегущий из-под шелома на глаза, его десница, сложенная двуперстием, тянулась наложить на лоб и на грудь непривычный крест, но это новшество в вере, доступное вятским князьям и боярам, у него пока не получалось. А ордынцы, умноженные подкреплением, пришедшим по плотине, наращивали атаку, сотни железных крюков впивались в дубовые бревна на верху стены, сотни лестниц и веревок струились вниз, увешанные гроздьями злых как черти нехристей, вооруженных до зубов. Не хватало рук, сжимавших мечи и секиры, чтобы обрубить их и отправить атакующих в ад под стеной, переполненный грешными телами. Болт летел к затору так долго, что Вятка успел сто раз обратиться к Перуну, прося об одном, чтобы наконечник нашел ключевое бревно, на котором держалась вся запруда. А оно продолжало нагло выпирать одним концом из хаотичного навала, приковывая к себе взгляд воспаленных глаз сотника и накручивая нервы словно тетиву лука. Впрочем, в то место, забыв на время о защите родных стен, уставились многие ратники во главе с тысяцким. И огромная стрела оправдала ожидания, она пролетела по длинной дуге немалое расстояние и будто сверглась с неба на цель с выступающим концом. Защитники замерли в ожидании того, что должно было произойти, рты открылись сами собой, показав белые крепкие зубы, прочищенные жеванием все того же лыкового мочала. Болт впился наконечником в бревно, замер на доли мгновения, а затем закачал концом, расшатывая его, успевшее высунуться от удара наружу еще на вершок. Вся запруда зависла на волоске, казалось, еще немного и давление воды изнутри поможет вытеснить преграду, создавшуюся из древесного хитросплетения. Тогда целое озеро, скопившееся за ним, обретет свободу, оно хлынет в обмелевшее русло реки, снося на пути не только запруду, но и ордынцев с конями. Этого немнога как раз не хватало, стрела, покачавшись, стала укорачивать дугу своего маятника, а потом, как показалось, замерла вовсе:
- Вота жаль, ажник зубы заломило, - не смог Вятка удержать в груди сожаления. – А теперь туда что пускай болты, что не пускай, все одно толку не станет, верхний хлам надавил на дерево еще крепче.
- Индо так и есть, нам запруду никак не взять, даже ежели ночью сделать вылазку и раскачать бревно руками, - поцокал языком и тысяцкий. – Ежели что получится, вода потопит всех удальцов, а не выйдет ничего – тугары их стрелами перебьют, они теперь устроились под нашими стенами надолго.
- А ни то, - покатал сотник желваки по скулам, он прищурил глаза на Латыну. – Когда ночка ляжет, я сам настроюсь разворошить то место.
Латына шевельнул крутыми плечами, покрытыми кольчужкой из плоско раскованных колец, но ничего не сказал, рука у него сама собой легла на яблоко меча.
- А ну гляди-тко, что там происходит! – вдруг крикнул ратник, стрелявший из арбалета. Он указывал рукой в сторону плотины. – Может статься, что болт, который мы послали, еще сослужит нам службу.
На середине затора остановились несколько всадников из мунгал в лисьих малахаях и в синих чапанах, они свесились с коней и со вниманием разглядывали болт, а вместе с ним бревно, в которое он впился. Видимо, нехристи разгадали задумку осажденных и теперь спешили предотвратить дальнейшее развитие событий, грозивших их войску поражением от самой природы. Между тем, толстое древко стрелы не замерло совсем, оно продолжало едва заметно подрагивать, опускаясь почти незаметно все ниже, это означало, что своей тяжестью оно проворачивало бревно, потерявшее опору после попадания в него. Если бы кто мог налечь на древко, или можно было бы набросить на него груз, это сразу дало бы результат. Вятка наморщил лоб и застыл на месте, казалось, он превратился в деревянного истукана, которых до сих пор было много в славянских капищах вокруг города. Затем снова повернулся к запруде с остановившимися на ней мунгалами, рот у него ощерился в бесовском оскале:
- А ну давай еще стрелу! – стукнул он кулаком по плечу дружинника, стоявшего рядом с ним, и сразу приказал другому вою, уже пускавшему такую стрелу. – А ты наводи арбалет теперь на нехристей, вишь, один свесился как раз над болтом.
- А ни то! – вытянул тот шею. – И что из того выйдет?
- Надо, чтобы мунгал упал как раз на болт, тогда бревно должно провернуться вовсе, - торопил его Вятка. – Нацеливай, индо он в седле успеет выпрямиться.
Но ратник не спешил приседать возле арбалета, он сорвал с плеча лук, добытый в бою, и быстро насадил стрелу на тетиву:
- Спина-то у него как раз без доспеха, - по инерции пробормотал он. – А у меня лук из турьих рогов, должен достать энтого нехристя.
Снова между ратниками на прясле возникло напряжение, заставившее их замереть на месте, никто не обращал внимания на свист стрел и на шелест дротиков вокруг, выпущенных ордынцами, поддерживавшими снизу соплеменников, стремившихся по лестницам на навершие стены. Защитники были уверены в товарищах, рассекавших веревки мечами и секирами, и рубивших чеканами головы нехристям, взгляды их были устремлены не на края стены, а на одного из мунгал на плотине, пытавшегося срубить болт, засевший в дереве, кривым мечом. Наконец ратник с луком медленно выдохнул и задержал дыхание, цепкие пальцы, натянувшие тетиву до уха, дрогнули и вмиг растопырились, показав всю пятерню. Тетива громко хлопнула по рукаву его кафтана, выглядывавшего из-под бахтерца, и стрела растворилась в воздухе, в котором вспыхивали яркими отблесками множество наконечников стрел и дротиков. Вятка сунулся было к углу вежи, чтобы проследить ее полет, и едва успел убрать голову – за спиной мелко задрожал оперением ордынский гостинец с гарпунными зазубринами на железном конце. Но желание увидеть результат было таким большим, что сотник приник глазом к расщелине между защитными досками. Тысяцкий Латына тоже опустил на нос личину и придвинулся к краю навершия. Они увидели, как мунгалин на плотине, рубивший саблей болт, вдруг изогнулся назад, он бросил уздечку и судорожно зашарил рукой по гриве коня, стараясь за нее схватиться, чтобы упасть не в русло Другуски, а на доски на заторе. Но это для него оказалось уже не под силу, грузное тело начало мешком падать вниз, продолжая хвататься растопыренными пальцами за все, что попадалось на пути. Ратники смотрели за его кувырканиями с верха стены как завороженные, они желали одного, чтобы нехристь не проскользнул мимо болта, торчащего из бревна, а упал прямо на него. Но мунгалин и без пожеланий стремился удержаться в этой жизни любыми путями, он продолжал цепляться ногами и руками за любой выступ или ветку, сознание, еще не угасшее, подсказывало ему, что это единственная надежда на спасение. И он впивался ногтями в дерево, в одежду на трупах, в шкуры животных, в пучки сена, торчавшие из плотины, провожаемый разъяренными взглядами товарищей, сидящих в седлах с высокими спинками, еще не осознавших, откуда прилетела к ним урусутская смерть. Не пропустил ордынец и древка болта, хотя не падал прямо на него, его рука ударила по стволу молодой сосны с наконечником, глубоко вошедшим в конец бревна, обвилась вокруг и потащила за собой, не в силах расстаться с ним. От усилия бревно выперлось еще на несколько вершков, а затем будто кто им выстрелил, словно вылетела пробка из узкогорлого жбана с перебродившей медовухой. Мощная струя воды ударила в тело нехристя, отбросив его на несколько сажен от плотины, а затем принялась расшвыривать толстые стволы деревьев во все стороны как сохлые хворостинки. Середина плотины просела так быстро, что никто из конных мунгалов не успел ускакать, они поползли вниз вслед за соплеменником, надрывая горла в визгливых воплях. За ними в образовавшийся водопад рухнули остальные всадники, спешившие на помощь осаждающим крепость ордам, или возвращавшиеся с ранами и переломами в военный лагерь, расположенный на возвышенности перед темной кромкой леса. Это была картина, похожая на конец света, когда прокатились по земле громадные волны потопа, и когда из всех жителей земли спаслись только те, кто успел занять место в струге. Полые воды Другуски ринулись в Жиздру, вымывая трупы из рва перед стеной, сметая их с вала, на котором они раскидались. Волны заплескались у самого основания стены, заставив атакующих нехристей издать душераздирающий вой. Ордынцы барахтались в ледяных водах, не умеющие плавать, в зимних шубах и в сапогах, обвешанные оружием и баксонами с добычей, отнятой у урусутских женщин, мужчин, священников и даже детей. Они цеплялись за уздечки коней, но те сами погружались на дно, хватая ноздрями не воздух, а мутные потоки воды из реки, решившей скинуть с себя грязь, чтобы очиститься раз и навсегда. Вой метался над стенами, никогда неслыханный жителями Козельска за его историю, но ужасные вопли не призывали их бежать на помощь утопающим нехристям, а вызывали понимающие усмешки. Это означало только одно – беспощадность вятичей к врагам, люди подтверждали равнодушием правильность выбранного ими на вече решения стоять до конца.
Вятка прижал десницу к левому плечу и воздел глаза к небу:
- Слава тебе, могущественный бог Перун, слава нашему Сварогу и великому богу Ра, - он склонил голову в знак наивысшего уважения к своим богам. – Ур-ра!
- Слава! Слава! Слава! – разнеслось по стене от проездной башни до воротной, выходящей на напольную сторону. Клич полетел по ее периметру, опережая слух о потоплении множества врагов и умножаясь троекратно. – Ур-ра-а!
Наступила неделя- воскресенье, прошло уже четырнадцать дней после начала осады, а ордынцы не продвинулись к городским стенам ни на шаг. Наоборот, им пришлось перебраться подальше от крепости, потому что полые воды Другуски обнажили луг, превратившийся в непроходимую топь. Везде сверкали под солнечными лучами лужи и глубокие полыньи, заполненные водой, готовые поймать конного или пешего и утащить на дно, покрытое ледяным, еще не растаявшим, панцирем. Зато с напольной стороны наскоки нехристей стали такими яростными, что отбивать их приходилось днем и ночью, при свете факелов. Защитники вдруг осознали, что к мунгальским полкам, осаждавшим крепость, пришли на помощь новые орды, выдравшиеся из лесов, окружавших ее со всех сторон. А подмоги от русских городов как не было, так и не предвиделось. Козляне понимали, что пробиться к ним по распутице, превратившей дороги в непролазные хляби, было непросто, но мысль о том, что мунгалы умудрялись как-то по ним двигаться, да еще с огромным обозом, набитым русским добром по крыши повозок, не покидала их, наводя на размышления о ненадежности союза всех славянских племен, объявленного Георгием Всеволодовичем, владимирским князем. Такой клич новгородские и киевские князья, а теперь владимирские, бросали в славянские народы со дня основания государства Русь, с тех пор оно то объединялось, то снова распадалось на отдельные уделы, продолжавшие жить каждый по своим законам. Разведчик посланный за подмогой, принес весть, что дружина черниговского князя вышла из стольного града княжества, но застряла примерно на полпути, не сумев преодолеть разлившихся рек. Так-же произошло с ратями, высланными Смоленском и Киевом, но это были малые дружины, которые если бы и подоспели вовремя, пользы все равно принесли бы мало. Надеяться оставалось только на себя, горожане с еще большим усердием взялись ковать оружие. На стены полезли молодые бабы и отроки от двенадцати весей, не сидели по истобам и старики - все, кто мог удержать в руках меч, секиру или топор, были на пряслах. Дружинники создавали из них отряды и посылали разить врага из луков с близкого расстояния, когда тот или толпился под стенами и промахнуться по нему было невозможно, или прорывался на стену и завязывал бой с защитниками. В таких случаях бабы и подростки подлавливали момент, когда нехристи подставляли незащищенные доспехами спины, и отпускали тетивы на луках. Наконечники впивались в тела ордынцев, отвлекая их от поединка, а ратники довершали начатое дело.
Вятка не смог выйти в поход в назначенное время, несколько дней он вертелся на стенах крепости как праведник на сковородке, не ведавший за собой грехов. И все-же наступил момент, когда он наконец-то нашел отдушину, чтобы подтащить с охотниками ушкуи к воротам проездной башни, теперь оставалось дождаться ночи, столкнуть их в воду и загрузить припас с инструментом для сбегов из горожан, чтобы они смогли на новом месте быстро обустроиться. Так было во все времена, когда враг подходил к стенам русских крепостей, так-же порешили отцы города, побеспокоившиеся о продолжении рода вятичей. Уже отобрано было около пяти сотен сбегов, в основном детей, под присмотром малого количества женщин в возрасте до сорока весей и двух десятков матерых дружинников, вооруженных до зубов. Вот почему Вятка брал с собой только тридцать воев, остальным не хватило бы места, хотя сотня вся ходила в желающих пойти с ним в поход. Но разбойничьи лодки лишь внешним видом напоминали струги, на которых русские витязи пересекали Русское море и прибивали щиты к золотым воротам Царьграда, эти могли взять на борта до сотни ратников и более. Ушкуи же вмещали в себя не больше тридцати человек, всех их было двенадцать, а так как дети и бабы занимали места меньше дружинников с оружием, вдобавок облаченных в доспехи, было принято решение посадить в них как можно больше детей.
И этот час наступил. Воротные петли, смазанные гусиным жиром, спели едва слышную песню, обе воротины распахнулись настеж, выпуская из крепости нескольких разведчиков, тут-же пропавших в темени ночи. Вятка положил руку на яблоко меча, охотники, стоявшие за ним, схватились за рукоятки засапожных ножей, висящих в ножнах на кожаных поясах. Через небольшой промежуток времени один из разведчиков вернулся назад, он жестом показал, что проход до берега Жиздры свободен. Дружинники разом налегли плечами на корму и борта ушкуев и покатили их к воде. Перед крутыми носами торопились ратники, подкладывавшие под днища деревянные катки, которые передавали товарищи, собиравшие их за кормой. Поезд от первого ушкуя до последнего разом тронулся с места, рядом с ним потянулись молчаливые толпы из баб и ребятишек, заранее закрепленных за своими лодками. Было тихо, лишь на берегу легкий ветерок шуршал ветками краснотала, не успевшими еще налиться весенними соками. Когда до него осталась пара сажен, Вятка знаками показал, что больше катки подкладывать не надо, чтобы нос первой лодки опустился ниже и она не шлепнула днищем по поверхности воды, а плавно вошла в нее. Первый ушкуй тихо закачался на мелких волнах, прижимаясь к берегу боком, в него прыгнули несколько охотников, должных сидеть на веслах, они зашарили вокруг, выискивая течь. Ее не было, и сразу середину заполнили дети и женщины, прижавшиеся друг к другу, а гребцы взялись за весла, они отогнали лодку подальше и замерли в темноте, невидимые с расстояния в несколько сажен. Когда последний ушкуй скользнул в воду, Вятка запрыгнул в рыбачью лодку с одним гребцом и поплыл вдоль поезда, он проверял устойчивость их на плаву и готовность охотников дать отпор врагу в случае неожиданного нападения. Еще не поздно было повернуть обратно и под прикрытием дозорных, следящих с проездной башни за отплытием сбегов, снова укрыться за стенами крепости. Когда объезд был закончен, сотник поднялся на борт ушкуя, находившегося посередине, послышался вой матерого волка, собиравшего стаю, ему откликнулся вой, донесшийся сначала спереди, а потом сзади. Если бы кто чужой прислушался к жуткой перекличке, он задал бы себе вопрос, почему волчья стая решила собраться не на берегу, а посередине реки. Но мунгальская орда откатилась после прорыва затора, унесшего в Жиздру многие жизни воинов, к лесному массиву, она продолжала зализывать раны и терзаться чувствами мести за позор, который пережила. Речная гладь была пустынна, единственной трудностью для гребцов оказалась борьба с течением, поэтому ушкуи держались поближе к зарослям краснотала, где вода была спокойной. Впрочем, течение даже на стремнине было пока медленным, не стесненным естественными берегами реки.


Глава восьмая.

Прошло немало времени после того, как ушкуи отчалили от берега, луна, выглядывавшая изредка из-за туч, переместилась на другое место. Река начала как бы сужаться, по курсу лодок стали попадаться стволы деревьев, это говорило о том, что равнина осталась позади, а впереди был только лес, не обойденный тоже половодьем. Сбеги заметно оживились, ведь ордынцы боялись лесной чащобы как черт ладана, а для вятичей она была родным домом. Теперь их беспокоило лишь одно, чтобы охотники поскорее нашли место для нового поселения, выбранное в предыдущую вылазку, и чтобы Вятка с дружинниками подбросили туда зерна и других продуктов из недалекого Серёнска, когда они будут брать из кладовой припасы для горожан, оставшихся в осажденном городе. Но воевода малой дружины не разделял успокоения сбегов, ему было ведомо, что как раз в лесу находилось становище ордынцев, перенесенное туда после разлива Жиздры. Они выскакивали из него полками как стаи леших, оголодавших за зиму, лезли на стены крепости, не давая передыху жителям. Вот почему он не посылал сигнала, чтобы поезд остановился и гребцы отдышались, а заставлял их работать веслами в полную силу, углубляясь все дальше в дебри, откуда дорогу находили лишь старые медвежатники, или можно было выбраться зимой по застывшему руслу реки. Скоро течение воды усилилось, ветви краснотала уступили место жестким ветвям деревьев, продираться сквозь которые стало труднее. Днище ушкуя все чаще скребло по кочкам и невысоким буграм, грозя взгромоздиться на вершины, пришла пора выходить на стремнину, потому что больше прятаться было не от кого. Вятка чутко прислушался к шороху ветра между стволами, затем сложил руки перед губами и завыл волком. Ему откуда-то спереди откликнулся второй волк, третий подал голос сзади, слабый и не совсем уверенный. Значит, задний ушкуй еще не прошел черту, за которой начиналась лесная чаща, а передний плыл по стремнине, там река уже вошла в берега, стесненная древесной стеной, поэтому вой был звонкий и направленный. Вятка два раза повторил сигнал и приказал гребцам править на середину реки, пришла пора лодкам сбиваться в кучу, чтобы определить место нахождения. Кладовая Козельска, спрятанная от косых глаз степняков еще князем Мстиславом Святославичем, должна была находиться в глухом урочище, добраться до которого могли только посвященные. Это был маленький городишко, состоящий из десятка истоб и нескольких амбаров, доверху набитых зерном, мясом и другими плодами вятской земли. Сбегов можно было бы повести и туда, но это было бы ошибкой, потому как если бы враг нашел дорогу к кладовой, он не только разграбил бы ее, но не пощадил бы и жителей. А ордынцы день и ночь без устали рыскали по округам в поисках съестных припасов.
Луна, укрытая косматыми тучами, источала неяркий свет, Вятка прошел на нос лодки и наклонился вперед, напрягая зрение. В темноте заблестели борта других ушкуев, скрытые свежими слоями смолы, раздался глуховатый стук просмоленных досок друг о друга. Вятка схватился за выступ на носу прибившегося к лодке ушкуя и оттолкнул его от себя, стараясь сблизить оба судна боками. Скоро к ним подошли еще несколько таких же с бортами, облепленными сбегами.
- Вятка, ты где? – негромко спросили из темноты.
- Перелезайте сюда, - откликнулся тот, расчищая место. – Все тут?
- Прокуда и Звяга еще не доплыли, но ихние ушкуи недалече, уже слыхать, как весла бултыхаются в воду, - отозвались разом Бранок с Охримом, заваливаясь через борт. – А Темрюк с Якуной вот они.
- А куда нам деваться, - загудел Темрюк, вырастая перед воеводой поезда квадратной воротиной. – Мы завсегда со всеми.
Скоро послышались размеренные шлепки весел и еще несколько лодок торкнулись бортами друг в друга. Вятка облегченно перевел дыхание, радуясь тому, что никто не отстал и никому не пришлось ввязываться в бой с отрядами ордынцев. Он подождал, пока Прокуда со Звягой и несколькими старшинами присоединятся к собравшимся вокруг него и спросил:
- Кто может точно сказать, где мы сейчас находимся?
Темрюк со значением огляделся вокруг, он был одним из лучших охотников и знал эти места как Копейную улицу, на которой жил:
- Деревню Дешевки мы прошли давно, там у поганых ставка и было слышно, как оттуда доносился ихний клекот и запах конского навоза, - он умостился на днище поудобнее. – Поворот к Лосиному урочищу мы так-же оставили позади, значит, надо пройти еще немного вперед, до следующей излучины с бобровой плотиной, и там приставать уже к берегу.
- Оттуда недалече как до Серёнска, так и до капища богам на холме, куда мы ведем сбегов, - дополнил Прокуда сведения дружинника, он тоже не раз возвращался из глухих урочищ со шкурой медведя на плече. – Расстояние между ними будет верст пять, а если мерить от берега, то до каждого места получится по две с небольшим версты.
- И то ладно, - кивнул Вятка головой и добавил в тихий говор приказного тона. – Темрюк, тогда ты правь свою лодку первой, а за тобой пусть идет ушкуй Прокуды.
- А мы с Охримом занимаем их места? – встрял с вопросом Бранок.
- Знамо дело, - подтвердил Вятка, он оглянулся на старшин. - Готовьте рогожи для припасов и толкайте сбегов, чтобы не спали и не мешкали с высадкой на берег.
Ему тут-же ответил чей-то женский возглас, в котором прозвучал упрек:
- Мы не спим, воевода, даже дети не заснули, - на корме покашляли в кулак. – Нам только не по себе и жалко родных, которые остались в городе.
- Там все надежно, - оборвал жалобу Вятка. – Вота еще припасов для защитников крепости привезем, и хоть все лето будем нехристей стрелить, пока они не передохнут под нашими стенами.
- Дай-то бог!
По ушкую послышалась легкая возня, и чтобы сбеги не завязали разговоры между собой, Вятка отдал ратникам последнее распоряжение:
- Оружие держать наготове, ежели какая нелегкая занесет сюда ордынцев, отбиваться по волчиному, не давая им прорваться к реке и пострелять прямо на ушкуях детей с женщинами.
- Спаси и сохрани нас Перун, поганые давно рыскают по лесам в поисках Серёнска, - буркнул Прокуда, перелезая через борт. И добавил. – Да и мы не сидим сиднями.
- Посчитаемся! – пообещал Бранок будущим врагам, подталкивая Охрима к борту. – Не последний день живем.
Первые ушкуи успели пристать к берегу, а люди из них подняться на бугор, когда Вятка схватился рукой за ветку ивы и притянул к ней свою лодку. Он легко спрыгнул на землю и поспешил наверх, чтобы проследить за разделением ратников на две части. Большая должна была сопровождать сбегов до поляны на холме и помочь им срубить там истобы из дубовых бревен, почти все воины в ней имели семьи, поэтому возврата в крепость никто от них не требовал. Командовал ими рослый мужик по имени Рымарь, сотский из тысячи Бугримы, он постарался отобрать с собой дружинников, ходивших на медведя в одиночку. А меньшая часть, готовилась направиться к Серёнску, в нее входили ратники, державшиеся Вятки от начала обстояния. Когда сбеги сбились в плотную кучу, Рымарь приказал старому охотнику вместе с боярским отроком присоединиться к отряду Вятки, они должны были привести поезд с припасами к новому месту жительства козлян. Лошади в Серёнске были, их там разводили отсельцы, оберегавшие скрины с мясом и клети с зерном.
- Будь здрав, Вятка! – поднял Рымарь ладонь перед расставанием. – Пусть наши боги Сварог и Перун укрепят ратный дух вятичей и помогут им одолеть поганых нехристей.
- Будь здрав и ты, сотник Рымарь со всем воинством и гражданами Козельска, - воздел вверх десницу и Вятка. – Обживайтесь на новом месте, пока ворог под стенами города, да не теряйте связей с нами.
- Так оно и будет.
Отряды отвернули друг от друга и пошли каждый своим путем, темнота растворила их между стволами деревьев, лишь изредка раздавался треск сухой ветки, или всплеск весел сторожей, оставшихся при ушкуях. Но скоро затихли и эти звуки. Вятка шел рядом с Темрюком, не раз бывавшим в лесной кладовой, он прислушивался к шороху ветвей и вскрикам диких зверей, нарушавших сторожкую тишину. Правая рука сжимала яблоко меча, а левая придерживала налучье лука, перекинутого через плечо, позади мягко вышагивали по мокрой земле Бранок с Охримом и вертлявый Звяга, то и дело цеплявший концом секиры невидимые сучья, замыкал шествие дружины неторопливый Прокуда. Кругом было тихо, лес жил размеренной жизнью, устоявшейся за века, он не трогал пришельцев до тех пор, пока они не начинали распоряжаться его добром со злым умыслом. Тогда лесные духи могли заманить лихоимца в бездонные топи или завести в непролазные чащи, откуда человеку не было выхода. Все шло ладно до того момента, когда предутренний ветерок вдруг донес до ратников запах жареного мяса с запахом горьковатого дыма. Темрюк остановился как вкопанный, он чуть присел, стараясь вглядеться в кромешную тьму.
- Вота беда, неужто ордынцы! - дохнул Вятка ему в затылок. – Откуда они объявились, когда тут самая ни то чащоба…
Дружинник переступил с ноги на ногу, затем снял с плеча лук и зашарил пальцами по колчану со стрелами, его спутник не замедлил проделать то же самое.
- Они проклятые, ихней вонью понесло, - тихо сказал Темрюк. – Тут недалеко дорога на два колеса, мы ранней осенью возили по ней лошадьми телеги с припасами.
Скоро между ветвей сверкнули огоньки от костра, разведенного на далекой еще поляне, до охотников донеслось едва слышимое фырканье лошадей. Вятка тихим голосом подозвал к себе Охрима, а Бранку приказал, чтобы он с остальными ратниками приготовился к бою, оставаясь пока на месте. Втроем осторожно двинулись на огоньки, по звериному втягивая воздух ноздрями, чтобы не нарваться на постовых, надежды на глаза было мало, а вонь от грязных тел нехристей вместе с лошадиным потом могли вовремя предупредить их об опасности. Наконец, охотники приблизились к месту стоянки незнакомцев настолько, что стал слышен треск охваченных пламенем сучьев, еще через несколько шагов взору предстала полянка, на которой расположился отряд ордынцев. Всех воинов было не меньше полусотни, они имели заводных лошадей, чембуры от которых были привязаны к поясам. Нехристи, в большинстве кипчаки, сидели вокруг костра, разведенного посередине поляны, на толстой жердине жарился молодой олень. Жердь, продетая сквозь тушу, лежала концами на двух развилках, сотворенных из крепких дубков, вбитых в землю по бокам костра, она имела с одной стороны короткий и толстый сук, за который кипчак в колпаке изредка ее поворачивал, подставляя тушу огню то одним, то другим боком. По краям поляны маячили несколько воинов в длинных шубах и в теплых халатах, прошитых до низа длинными строчками, они сжимали в руках сабли с луками, прислушиваясь к лесу то одним ухом, то другим, кося туда же глазами. Вятка знаками показал Темрюку, чтобы он пошел вокруг поляны, а Охрима послал в другую сторону на случай, если ордынцы спрятали в чаще засаду, сам остался на месте следить за их поведением. Никто из вятичей не встречал врага хитрее и подлее, и ни один из врагов не проявлял по отношению к противнику столько хитрости и кровавой жестокости, как мунгалы и татары. Тем временем кипчак, крутивший над костром оленью тушу, отрезал ножом большой кусок мяса и сунул в рот, на лице у него расплылась довольная улыбка. Монгол в треухе и с нашивкой на рукаве подбежал к нему, вырвав нож, он откромсал тоже себе ломоть и жадно пропихнул между зубов едва не половину, после чего махнул рукой нескольким ордынцам, видимо, десятникам. Повскакивали на ноги и кипчаки, дремавшие у ног коней, скоро вся поляна пришла в движение. Вятка вгляделся в одну сторону, потом в другую, но помощников пока не было, он собрался было бежать за дружиной сам, когда рядом остановился запыхавшийся Темрюк. Через несколько мгновений объявился и Охрим, стараясь сбить запальное дыхание короткими и сильными выдохами.
- Зови Бранка с ратниками, - обратился Вятка к дружиннику, поняв по виду обоих, что засад кипчаки не устроили. – Надо окружить поляну и стрельнуть по нехристям из луков одновременно.
- Самое то время, - выдохнул Темрюк, он, несмотря на мощную фигуру, хорьком метнулся под нижние ветки сосны и растворился в темноте.
А Вятка уже наклонился к Охриму и зашептал ему в лицо:
- Беги опять на ту сторону поляны, будешь размещать ратников, которых я пошлю к тебе, а я тут расставлю других, - он передвинул колчан на живот. – Предупреди воев, чтобы догадались напугать ордынских коней свистом, тогда бить нехристей будет легче.
- Я понял, друг, - подхватился Охрим, прижимая к боку ножны от меча, звякнувшие о корень дерева.
- Сигналом к началу охоты будет рысий рык, - прошипел Вятка вслед, сторожко покосившись на поляну.
Но на ней, несмотря на то, что лошади, почуявшие чужаков, запрядали ушами, разгорался пир ордынцев, окруживших костер с оленьей тушей на самодельном вертеле, и десятников с выделенными им джагуном кусками мяса, там власть в руки взял звериный голод. Вятка подобрался поближе к поляне, скрытой кустарником, заметил почти рядом с собой косоглазого мунгалина, вытаскивавшего из-под седла заячью ошкуренную тушку, отбитую его задницей до вида плоской лепешки и провяленную как рыба под гнетом. Видимо, ордынцу больше нравился запах его припаса, нежели теплый дух от плохо прожаренной оленины. Снова затянув ослабленную перед этим подпругу, он вонзил зубы в добычу, кося глазами на свору сородичей, продолжавшую вырывать друг у друга полусырые куски мяса. У воеводы руки зачесались – так близко был мордастый мунгалин и так он был увлечен пожиранием вонючей зайчатины. Вятка достал засапожный нож, взял за лезвие и собрался метнуть в спину врага, прикрытую грязной шубой, когда тот резко обернулся и вперился косыми зрачками в то место, где он скрывался. Вятка на какой-то момент оторопел, его не оставляла трезвая мысль не торопиться с броском, чтобы не допустить ошибки, но теперь выбора не оставалось. В следующее мгновение нож сверкнул в отблесках костра стальным лезвием и глубоко вошел под узкий подбородок мунгалина, приоткрытый отворотами шубы. Захрипев, тот вытолкнул через рот клубок крови и как подрубленный упал вперед. Воевода рысью метнулся к добыче, вцепился пальцами в воротник и потащил ее за кусты на случай, если кто из ордынцев надумает бросить на это место мимолетный взгляд. За спиной послышался осторожный шорох, это спешили ратники, оставленные в засаде, они без подсказок разделились на две группы под началом Темрюка и Бранка и потянулись брать поляну в кольцо.
- Не утерпел! - только и вымолвил Темрюк воеводе, когда вдруг споткнулся о труп мунгалина под ногами.
- Он сам полез на рожон,- буркнул Вятка, норовя попасть лезвием в ножны. Это оружие теперь не требовалось, надо было разить врага стрелами, пока тот праздновал час живота. Напомнил. – Коней распугайте свистом и волчиным воем, чтобы нехристи за них не прятались. А потом соберем их в табун.
- Знамо дело, - негромко отозвался дружинник, собираясь пропасть во тьме. – Они еще и нам, и нашим сбегам послужат.
Мимо Вятки тенями проскользнули ратники, вооруженные мечами, секирами, кистенями, цепами и ослопами, и снова установилась тишина, лишь двое отроков замерли по обе стороны от него, опустив луки со стрелами, готовыми слететь с тетив. Но воевода медлил подавать команду, он прислушивался к звукам, доносившимся с поляны, он знал, что враг, расслабленный едой, гораздо неповоротливее врага голодного, которого и в сон не клонит.
И момент наступил, Вятка увидел, как принялись облизываться нехристи, отбрасывая обглоданные кости от себя, как стали они посматривать на кошмы, расстеленные возле ног коней, икая и закрывая узкие глаза. Он одобрительно усмехнулся на наблюдения предков, подумав, что не зря в народе испокон веков бытовала поговорка - сытый голодного не разумеет и не видит его в упор. Скоро кипчаки начали отворачиваться друг от друга, словно мешали себе переваривать кровавую пищу. Сейчас они представляли стаю хищников, обожравшихся лосятиной, которых можно было брать голыми руками. Он приложил особым способом ладони к губам и зарычал злобно и настойчиво, словно это матерая рысь почуяла жертву. На какое-то мгновение на поляне замерла жизнь, будто вятский колдун сказал заветное слово и воины вражеского отряда превратились в степных истуканов. И в этот момент в ордынцев со всех концов полетели стрелы и сулицы, они впивались им в спины, пробивали наконечниками кожаные и железные доспехи и панцири, вылезая с той же спины. Поляну наполнили визгливый вой и суматошные крики, заставившие дрогнуть громко заржавших лошадей, которые шарахнулись от хозяев, бросившихся к ним, как овцы от волков. Но это было только началом задумки, звуки боя перекрыл вслед за зудением стрел пронзительный свист ратников, перемежаемый яростным воем стаи серых разбойников, неизвестно откуда взявшейся.Это дружинники зловещими криками наводили ужас на ордынцев и на их лошадей. Степные кони оскалили зубы и взвились на дыбы, они заметались по поляне опрокидывая навзничь недавних всадников, затем бросились в спасительную темноту, ломая кусты и молодые деревья. Ратники едва успели уступить дорогу, они выскочили на поляну с обнаженными мечами и ножами, и взялись добивать кипчаков, оставшихся в живых. Пленные вятичам были не нужны, они привыкли жить своим трудом, не подминая под себя малые народы и племена, исключая тех, кто оставался жить среди них по доброй воле. Скоро все было кончено, лишь несколько отроков, подгоняемых окриками старых ратников, продолжали гоняться за ранеными ордынцами, петлявшими по поляне зайцами. Молодых воинов подобным жестоким образом учили не бояться врага, чтобы они смелее вступали в смертельную схватку.
Вятка отер лоб рукавом фофудьи и хотел присесть на мунгальскую кошму, разложенную под кустом на краю поляны, бой был хоть и недолгим, но напряженным. Но неприятный запах, исходивший от нее, заставил его изменить первоначальное намерение и пройти снова к костру, у которого начали собираться воины дружины.
- Вятка, гли-ко, чего я раздобыл, - окликнул его Соботко, сунул руку в баксон – переметную суму, и вытащил аксамитовую ширинку с завернутой в нее коруной, украшенной драгоценными камнями, и колты со смарагдовыми крупными зернами. – Вота, дивье блазное.
- А ни то, коруна-то дивно хрушкая - большая, - присмотрелся к трофеям Бранок, продолжая прикладывать к ране на щеке кусок понявы – беленого полотна. – Кабы она была не из стольного града Владимира, у нашей княгини такая будет куда скромнее.
- Я и сам о том помыслил, - согласился Соботко, потряхивая ширинкой. – А колты-то чисто новгородские, словенские, и смарагды в них кипчакские, у ромеев таких крупных не бывает.
Воины стали доставать из баксонов кто чем разжился и рассматривать добычу в неровных отсветах костра, в который они забыли подкинуть хвороста. Здесь были золотые и серебряные украшения, принадлежавшие когда-то русским людям, кипчакское и мунгальское оружие с гнутыми кинжалами в самшитовых ножнах, с узкогорлыми кувшинами и кожаными поясами с бляхами из драгоценных металлов. Особенно много было мехов и нежного шелка из страны Нанкиясу, и еще круглых монет с изображением бородатых чужестранных князей и воина в рогатом шлеме, которого ордынцы величали трудным именем Искендер Зуль-Карнайн, или по русски Александр Двурогий. Наконец дружинник Темрюк, стоявший напротив старого ратника Соботко, похвалившегося добычей первым, насмурил брови, видные у него из-под шлема, и неприязненно произнес:
- Нам от заносчивого Новгорода с его князем Александром Ярославичем проку никакого, ни единого полка не прислал князь на подмогу Козельску, - он сунул прямой меч, очищенный от крови, в ножны и продолжил. - Этот город пекется только о своем благополучии через торговлю хоть с ромеями, хоть с теми же кипчакскими купцами.
- Твоя правда, Темрюк, – угрюмо подтвердил Вятка слова дружинника, он жестко произнес. - Нам пора идти дальше, сдается мне, что ордынцы нащупали дорогу к Серёнску.
Ратники притихли, затем торопливо распихали добычу по баксонам, руки у них сами собой потянулись к оружию. Тишину нарушил только один голос, он принадлежал молодому вою, опиравшемуся на древко секиры с окровавленным лезвием:
- В такой темени вряд ли распознаешь, откуда поганые нагрянули на эту поляну, то ли из становища в Дешовках, то ли правда из Серёнска.
Тишина усилилась еще больше, теперь малая дружина ждала нужного слова от воеводы. И оно прозвучало, но уже ввиде приказа:
- Звяга и Прокуда, сзывайте своих воев и ведите их ловить ордынских коней, они далеко не ушли, - распорядился Вятка. – Остальные ратники сбирайте мунгальское оружие и складывайте в кучу, нам теперь каждая стрела подмога.
Звяга крутнулся на месте и громко оповестил дружинников, сгрудившихся вокруг догорающего костра:
- А то не они показались? – он махнул рукой по направлению к краю поляны, на который вышли первые лошади. – Вишь ты, сами на свет потянулись.
- А ни то, гли-ко, какие у них зубы, ажник наперед выперлись, - подхватил шутку Охрим. – Враз откусят что надо по самую хряпку.
Вятка ухмыльнулся и прояснил картину:
- Обратно коней пригнали рыси, волки и медведи, если бы они не вернулись, те их давно бы обглодали. У зверья по весне тоже имеется свой голодный промежуток.
Ратники побросали трупы кипчаков в овраг за поляной, прикрыли сухостоем, чтобы звери не сразу смогли добраться, и двинулись по тропе, укрытой снегом вперемешку с прошлогодней листвой. Впереди вышагивал Темрюк, за ним шел, как вначале пути, Вятка, ведя на поводу двух ордынских скакунов, за воеводой спешили неразлучные его друзья с остальными ратниками, одарившими себя лошадьми. Замыкал поезд не слишком разговорчивый Прокуда. Ехать верхом было почти невозможно, потому что тропа была узкая, а ветви деревьев свисали низко, по такому пути могли продвигаться только невысокие ордынцы, пригинавшиеся к самым гривам низкорослых коней. Но когда воины зажгли факелы, то никаких следов от копыт не обнаружили, это означало, что нехристи пришли на поляну, где отыскали свою смерть, с другой стороны. Надежды на то, что Серёнск еще не найден врагами и что припасы остались нетронутыми, значительно прибавилось. Скоро небо, загороженное ветвями, начало сереть, в предутренних сумерках тропу все чаще стали перебегать олени, косули, зайцы и целые кабаньи выводки, спешащие заполнить опустевшие за ночь желудки молодой травой, желудями и кореньями. Наконец она взбежала на вершину пологого бугра, впереди показался просвет, за которым открылось внизу небольшое поле с несколькими истобами, клетями, порубами и стожками сена между ними, истаявшими за зиму, укрытое синеватой утренней дымкой, подсвеченной розовыми лучами солнца. Даже с бугра было видно, что мощные заворины на дверях клетей остались нетронутыми. Вокруг лесного погоста был вырыт, как вокруг крепости, ров с валом по его краю, за ним высились стены сажени в четыре с несколькими вежами по углам и с проездной башней посередине с крепкими воротами. В центре городка был выстроен невысокий терем с резным крыльцом, огороженный заостренными столбами, это был детинец, в котором жила семья серёнского старшины. Темрюк тряхнул плечами и оглянулся на Вятку:
- Вота мы и дошли, все тут покамест осталось в нетронутом виде, - он улыбнулся, показав сквозь пшеничные усы белые зубы. – Как выйдем на луг, так нас обложат серёнские собаки, их тут страсть как много, есть такие, которых отсельцы спускают на медведя.
- Дивное место, не сразу отыщешь, - сказал Вятка, оглядывая поле, окруженное со всех сторон черной стеной леса. – Мстислав Святославич, наш удельный князь, знал, где прятать от ворогов козельские припасы.
- На то он был и добрый князь, что слава о нем на Руси не угасла до сей поры, - согласился Темрюк. – Когда Мстислава Святославича призвали на Черниговский трон, он и стольный Чернигов укрепил по подобию нашего Козельска. Ни одна ганзейская рать со степной ордой не сумели взять его приступом.
В это время на колокольне деревянной церквушки, построенной на подворье детинца, зазвонил колокол, и сразу по округе разлился собачий лай, а на единственной улице показались ратники, облаченные в броню. Их было мало, да и всех жителей городка посчитали бы мальцы, постигавшие науки в монашеских кельях при монастырях, черкавшие гусиными перьями буквы по листам харатьи – пергамента, и складывая из них первые слова. Но по тому, как быстро построились вои в единый клин и ощетинились копьями, закрывшись каплевидными щитами, можно было угадать, что взять с наскока их не удалось бы никому. Отряд ратников устремился к проездной башне, горожане стали занимать за их спинами другие вежи.
- Вятка, выходи вперед, - прогудел Темрюк. – Пришла пора брататься с серёнской дружиной, иначе она выйдет за ворота и пройдет нас наскрозь.
- Вижу, что зрелая, - пошевелил плечами воевода. Он отдал поводья Охриму, стоявшему рядом с ним, поправил на себе пояс с длинным мечом и засапожным ножом с правой стороны. Пригладив ладонью бороду, покосился на копье в руках у Темрюка. – Дай-ка сулицу, собаки то здесь что козельские годовалые телки.
- А ни то, в здешних местах надо держать только таких выжлецов-охотничьих собак, - засмеялся дружинник. – Держи, Вятка, сулицу, да не вздумай какую из них ранить – в один миг на куски порвут, окаянные.
Между тем защитники лесной кладовой добежали до взбегов и заняли места в вежах вокруг проездной башни, луки в их руках приготовились к стрельбе. Суматоха внутри погоста не утихала, скоро на улице замелькали женские шабуры с длинными сарафанами под ними, и лопоть-одежда маленьких размеров, пошитая на детей и подростков. Это бабы с мальцами спешили на помощь своим братьям, семеюшкам и родителям. Вятка одобрительно усмехнулся на слаженные действия серёнцев и взялся привязывать к наконечнику сулицы кусок беленой понявы, чтобы вступить с ними в переговоры. Но не успели они с Темрюком пройти половину расстояния, как со стены послышались громкие крики:
- Темрюк, хватов сын, ты кого к нам со своей ловитвы привел?
- А пошто сам не торкнулся в воротину?
- Это дружина козлян, или к нам на помощь пришли черниговцы?
Темрюк шел рядом с Вяткой и улыбался в лопатистую бороду, ему было приятно, что его здесь не забывали, но с ответом не торопился, соблюдая ратный устав. Вятка думал по другому, он махнул рукой дружине, оставшейся на вершине бугра, чтобы вои начали спускаться, затем сказал дружиннику:
- Отвечай серёнцам как надоть, индо они продержат нас перед воротами до вечера, а нам нужно загрузиться припасами до полдня и отправиться в обратный путь, чтобы вернуться в крепость не среди бела дня.

- Это так, а еще надо проводить хлебный поезд до сбегов, что пошли обживать Святой холм, - согласился тот, не в силах согнать с лица улыбки.
- Поезд поведут два воя от сотника Рымаря, а нам надо скорее домой, там ноне каждый ратник наперечет.
- Это так, - снова подтвердил собеседник. Он набрал полную грудь воздуха и крикнул – Старшина Евстафий, отворяй ворота шире, да встречай походную козельскую дружину. Выжлецов-то своих придержи, индо порвут нас, медвежьи выследы.
От кучки кметей на башне отделился бородач в тегиляе, надетом на толстую свитку, он приветственно поднял руку, потом наклонился с навершия вниз и что-то крикнул воротным. Окованные железом створки громко заскрипели и открылись вовнутрь погоста, от них начиналась единственная улица, по бокам которой стояли крытые соломой истобы. Дружина Вятки вошла в городок и ворота сразу затворились, предоставив ратников пристальному рассмотрению огромной стаей темно-рыжих и дымчатых выжлецов, кровожадно облизывавших языками морды со вздернутыми носами. Но это неудобство было еще не главным, за стаей собак переминались с лапы на лапу несколько медведей с железными кольцами в носах. Поводки от ошейников находились в руках отроков со смурыми лицами и с взрослой решительностью в глазах.
- Нас тут встречают как княжьих тиунов, - негромко сказал Темрюк, не переставая вертеть шеей по разным сторонам. – Того и гляди отдадут на съедение вон тем зверям.
- Сами звери-то вроде гладкие, значит, еще не оголодали, а мы в весе за время осады крепости успели потерять, - присмотрелся к животным Бранок. – Это нас надо подкармливать.
- Для того сюда и пришли, - усмехнулся Вятка, довольный бодрым настроением в дружине. – Гли-ко, собаки начали от нас носы воротить.
- Зато медведи стали точить когти, - засмеялся Охрим. – Чую, братья, будет нам тут и обед, и медовуха.
К ратникам спешил староста Серёнска, за которым не поспевали несколько помощников, обремененных мечами. По улице к ним бежали горожане, облаченные кто во что и вооруженные кто чем успел, лица у всех выражали любопытство, смешанное с долей доброжелательности. Это придало Вятке забот, он повернулся к отряду и скомандовал:
- Пока не обзаведемся припасами, строя не покидать и не растелешиваться.
- Вятка, под такой охраной разве далеко уйдешь? – отозвался кто-то из дружинников под общий смех. – Как бы серёнцы нас самих не полонили, вота будет потеха.
В хоромах Евстафия было жарко натоплено, дым от печки поднимался крутыми космами к продуху под крышей, иногда порывы ветра заталкивали его обратно и он начинал стелиться по бревенчатым стенам, ища новый выход. Длинные сенцы соединяли все помещения в единое целое. В клети, пристроенной к терему, сохли натянутые на роготули шкурки белок, колонков и горностаев с лисами, там же были бычьи и медвежьи шкуры, между ними ходили телята с козлятами, выскочившие из яслей. В прихожей бегала челядь с разносолами на больших тарелках, с мазями и тряпками для перевязки ран. На женской половине в светелке висели образа, перед которыми горели лучины, полати были застелены покрывалами, сплетенными из лыка, поверх лежали аксамитовые накидки. Оттуда выбегали бабы и девки, это были жены, сестры и дочери большого семейства Евстафия, они помогали челяди управиться с делами. Вятка вместе с Темрюком и другими помощниками сидели в гриднице на лавках, поставленных вокруг крепкого стола из дуба с яствами на нем, они уже загрузили припасы в рогожки и навьючили их на мунгальских коней, готовясь отправляться в обратную дорогу. Супружница старшины, живая баба за тридцать пять весей, прикладывала к ране на щеке Бранка толченую смесь из подорожника, кипрея и тысячелистника, залитую медом и какой-то вонючей смолой. Этой же мазью она снабдила других ратников, пострадавших во время стычки с ордынцами, их врачевали в прихожей. Старшина серёнской дружины Евстафий, крупный мужик в бахтерце и при мече небывалых размеров в ножнах, украшенных рубиновыми камнями, взялся за серебряный кубок с рубинами же по его бокам, наполненный хмельным пивом, и сказал:
- Дорогие гости, вы подтвердили плохие вести, которые принесли сбеги, добравшиеся на наш погост несмотря на распутицу. Теперь мы будем знать, кто может нагрянуть в эти глухие края, чтобы дать поганым достойный отпор, а до этого дня мы жили только слухами о нашествии на Русь ордынского войска, - он поднялся из-за стола и перекрестился двуперстием на темные образа в углу гридницы. Но потом махнул рукой и воздел глаза к потолку. – Помогите нам боги Перун и Сварог, освети ратный успех бог Ярила, а дух вятичей всегда был непокорный. Козельск ордынцам не одолеть, за это мы зелье в кубках и пригубим.
Ратники, бывшие за столом, поднялись и разом воздели кубки с пенным напитком, никто из них не сомневался в словах Евстафия, так-же, как все желали своим истобам только мира.
- Вот и ладно! – одобрил порыв гостей серёнский старшина, когда те стукнули донцами чаш о столешницу. – Передайте козлянам мою веру в крепость духа малолетнего князя Василия Титыча и его матушки княгини Марии Дмитриевны. А мы послужим им здесь верой и правдой.
- Исполать тебе, старшина Евстафий, за хлеб, да за соль, - поклонились гости. - Пусть скрины и поруби Серёнска всегда будут полны добра.
- Так оно и будет, потому как наше добро надежно защищено не только темными лесами и полноводыми реками, но и мечом с вот этими кубками, врученными нам за ратную службу еще Титом Мстиславичем, отцом козельского князя Василия Титыча, - старшина положил ладонь на рукоять меча, затем поставил на стол опустевший кубок и повторил напутствие. – С богом, дружинники, доброго вам пути.
Обратная дорога была не так тяжела, как вначале, может быть потому, что солнце успело пройти по небу только половину пути, и лесной сумрак еще не давил на плечи ратникам, а может потому, что возвращаться домой всегда было легче. Когда дружина дошла до поляны, на которой нашли смерть ордынцы, Вятка хотел было устроить привал, но потом передумал и махнул десницей, указывая вперед – тяжелый дух от трупов, заваленных в овраге ветками, успел расползтись по небольшому пространству, затрудняя дыхание. Но Бранок, обладавший острым зрением, вдруг отбежал на другой конец поляны и вскоре все услышали громкий вопль, оборвавшийся так-же внезапно, как он возник. Ратник возвращался обратно, волоча за воротник лохматой шубы какое-то существо, спешащее за ним на карачках:
- Видал ты, какие тут дела! – потянулся Охрим пальцами к бороде. – Откуда здесь объявился этот нехристь?
Бранок бросил на землю сначала кривую саблю, затем подтолкнул к ногам воеводы странное существо, положив ему на плечо свой тяжелый меч:
- Вота, Вятка, поганый туганин прятался в кустах, да не один, - он провел рукавом фофудьи под носом. – Первого я успел срубить, а то бы получил от него стрелу каленую, а этот бросился на меня с саблей.
Воевода малой дружины пристально взглянул на ордынца, мелко трясущего головой и плечами, потом обернулся к ратникам:
- Прокуда, обойди со своими воями поляну по кругу, а вдруг еще кто притаился в кустах, - он снова посмотрел на кипчака. – В той темени они надысь и проскользнули между наших ног, а потом прятались, надеясь на подмогу своих. Без лошадей-то они не лучше летучих вампиров без крыльев.
- А ни то, на кривых ногах-то далеко не убегишь, - согласился Бранок, и снова обратился к другу. – Так что будем делать, воевода, с собой его заберем или отпустим в овраг, где лежат остальные разбойники?
Вятка проследил за тем, как ратники Прокуды исчезли в густых зарослях кустов вокруг поляны, он хотел было дождаться результатов разведки, но Темрюк, стоявший в стороне, громко сплюнул себе под ноги, заставив ордынца воздеть руки к небу и взвыть волчьим плачем, словно он почуял неладное. И воевода, нахмурив брови, сказал ровным голосом:
- А куда нам такого животного, на цепи его держать и кормить без толку? – он покривил одну щеку. - У самих припасов не так много.
Бранок понял, о чем ему намекнули, он резко наклонился и дернул пленного за шубу:
- Тогда пошли, будешь еще тут смердеть, - жестко сказал он. – Твои кипчаки-кровопийцы хотели нашей крови, да сами лежат в овраге. И тебе место между ними.
Но ордынец бросился вперед и ухватился грязными руками за воеводины поршни, он звериным чутьем угадал в нем главного. Воздух огласился пронзительными воплями, от которых заложило уши, Вятка хотел было отойти назад и вдруг почувствовал, что кипчак тянется к засапожному ножу у него на поясе. Он успел выдернуть его из ножен и воткнуть по рукоятку в бритый затылок нехристя, оголенный воротником со свалявшейся шерстью. Тот подавился криком и ткнулся плоской мордой в снег, перемешанный с грязью и листьями. Еще одного ордынца ратники Прокуды не довели до поляны, зарубив на месте и бросив тело в овраг. Больше дружина не встретила никого до самой реки, на волнах которой качались порожние ушкуи. Когда пришла пора отправлять поезд с припасами к сбегам и погружаться на струги самим, возникла проблема с мунгальскими лошадьми. Загонять их в лодки оказалось опасным, они кусались, косили глазами на воду и старались вырвать поводья из рук.
- Может пустить их рядом с ушкуями? – неуверенно предложил Охрим. – Снять рогожки, чтобы они были налегке, а потом привязать к корме концы чембуров, и пускай себе плывут.
- Вота радость дивно хрушкая! Это ж не реку переплыть, а толкаться в ледяной воде ажник до утра, - недоуменно повернулся к нему Темрюк. – Тут у человека члены сводит, а животное враз пойдет на дно.
Вятка оглядел поезд, вытянувшийся вдоль берега, и без сомнений в голосе отдал ратникам приказ:

- Снимайте рогожки и раскладывайте их на ушкуях, а лошадей пускай забирают проводники сотника Рымаря, они там будут нужнее, - затем помолчал и добавил. – Ежели кони нам понадобятся, то мы опять сходим на охоту.
Поезд для сбегов почти в сотню коней, соединенных между собой чембурами, втянулся в лес под водительством старого ратника и отрока, растворился между деревьями. Вятка запрыгнул в ушкуй, качавшийся у берега, пришла пора торгаться в путь по реке, разлившейся подобно озеру. Солнце успело закатиться за черные вершины деревьев, оставив после себя лишь светлые полоски между грозовых туч. Весла, обмотанные тряпками, разом вошли в воду и просевшие бортами ушкуи отошли от берега, на середине реки их подхватило течение и понесло вниз, к стенам крепости, до которой было немало верст. Теперь первой плыла лодка воеводы, потому что на обратном пути опасность могла подстерегать только спереди. Все было хорошо до момента, пока поезд не дошел до поворота, перегороженного бобровой плотиной. Свободной от бревен оставалась лишь стремнина и другая сторона реки с торчавшими из воды деревьями и кустами, вдоль которой они пробирались, когда шли в Серёнск. Посередине течение было таким быстрым, столько было водоворотов, что Вятка решил опять прижаться к противоположному краю. Но усилия гребцов вывести ушкуи на спокойную воду оказались напрасными, во первых, они не успели начать разворот заранее, когда течение было не таким сильным, а во вторых, лодки, груженные рогожами с продуктами, оказались неповоротливыми, похожими на тяжелые бревна. Так они и вошли в створ, оставленный бобрами для схода воды и прохода рыбы на нерестилища, кто боком, а кто кормой. У плотины ушкуй Вятки поймал бортом высокую волну, его втащило в воронку и начало закручивать наподобие осеннего листа, погружая все глубже. Гребцы поняли, что попали в западню, из которой вряд ли выберутся самостоятельно, к ним приближалась вдобавок лодка Темрюка, грозя наскочить носом на борт, низко сидевший в воде. Вятка вырвал из рук у одного из ратников весло, уперся в нос надвигавшейся лодки, но оттолкнуть такую махину ему было не под силу. И он захрипел, с трудом поворачивая к воям напряженную шею:
- Упирайтесь веслами и сулицами в лодку, толкайте ее от нашего ушкуя.
С десяток весел воткнулись с обеих сторон в доски бортов, увеличивая расстояние между ними, но эта мера оказалась бессильной против стихии. Водоворот продолжал наращивать мощь стараясь затянуть в темную глубь и второй ушкуй, вода билась тугими струями в корпуса, перехлестывая через них и клоня лодки вниз. В какой-то момент Вятка почувствовал, что дно уходит из-под ног, он инстиктивно присел на корточки и уцепился пальцами в борт, стараясь удержаться в судне. Рядом с лицом стремительно понеслись ледяные струи воды, закрученные в жгуты, от которых пахнуло реальной опасностью. Они показались такими жесткими, будто отлитыми из металла, что избежать их объятий не представлялось возможным. Вятка приготовился дотянуться до рогожек с зерном и другими продуктами, чтобы выбросить их в воду и облегчить тем самым лодку, мельком заметил, как ратники нацелились освободиться от доспехов и от поясов с мечами и ножами. Так-же надумали поступить гребцы Темрюка, побросавшие весла на дно и начавшие срывать с себя оружие. Расстояние до берегов было не близкое, они успели укрыться за тьмой, продолжавшей стремительное наступление, превращавшей реку в глубокое озеро. Если бы случилась беда, вряд ли кто из ратников сумел бы доплыть до кустов краснотала и ухватиться за них, тем более, что воронки чернели одна за другой, они возникали внезапно и так-же внезапно исчезали, успевая заглотнуть все, что в них попадало. А ледяные струи продолжали гон, они словно стремились достичь дна по узкой спирали, не оставляя шансов на спасение. Вятка смахнул рукавом обильные брызги и обратил лицо в ту сторону, где находилось капище славянских богов, то самое, куда ушли козельские сбеги обустраивать новое место жительства. Губы его беззвучно зашевелились, призывая на помощь богов, которые крепко сидели в сознании вятичей, не давая с наскока окунаться в православную новую веру. В следующее мгновение ушкуй напрягся и стрелой вылетел из воронки, сумевшей наполовину затащить его вглубь, за ним устремилась вторая лодка, будто поддатая под корму речными духами. Сильное течение подхватило их, отнесло ближе к берегу и закачало на спокойной волне, дозволяя перевести дух. Вятка отер со лба пот рукавом фофудьи и оглянулся назад, но в темноте можно было разглядеть лишь одно, как остальные ушкуи ныряют утками в водовороты за плотиной и как объявляются опять на поверхности реки, пытаясь развернуться носом по стремнине. Когда стало ясно, что все благополучно прошли опасный участок, воевода покосился на Темрюка, державшегося за ним, но ничего не сказал. Ведь дружинник ходил этим путем летом, при том налегке, а по распутице охотники сидели по истобам, значит, он не мог ведать, что река по весне таит в себе много опасностей. Да и бог Перун, которому ратники отбили перед походом поклоны, не дал никого в обиду, так-же, как пришли сразу на помощь другие боги, призванные Вяткой. И это было главным.
Когда ушкуи подошли к крепости, на небе светила луна, она плавала между тяжеловесных туч круглой льдиной на реке посреди кучи мусора, высвечивая голубыми лучами зубцы на стенах и башнях городка. Вятка принял решение вывести поезд из стремнины, ходко несущей груженые лодки, и подплыть ближе к берегу, чтобы не проморгать пристань рядом с проездной башней. К подобному действию его подтолкнул опыт, полученный перед бобровой плотиной и сразу за нею, когда только чудо вырвало ушкуи из цепких воронок. Кто-то из гребцов издал громкое восклицание, не в силах удержать радости возвращения, в середине поезда сверкнул огонек, должный упредить защитников крепости о конце похода. Вятка не успел оборвать радость дружинников, как на берегу заметались скорые тени всадников, над ними вспыхнуло пламя факелов, осветившее горбатые фигуры и побежавшее отблесками по прибрежной воде. И тут-же десятки стрел зашумели оперением над головами охотников, а некоторые из них воткнулись в борта ушкуев.
- Прикрыть гребцов щитами, - приказал воевода поезда дружинникам, не сидевшим на веслах, он с тревогой оглянулся на лодки, шедшие следом. – Не отвечать ворогу на обстрел, пока не подойдем под самые стены.
Гребцы навалились на весла, стремясь побыстрее пройти опасное расстояние и встать под защиту родных башен с лучниками на навершии стен. Уже видно было, как на пряслах и в заборолах возникло шевеление, там тоже запалили факелы и начали нацеливать арбалеты с толстыми болтами на отряды нехристей, метавшихся по берегу. Наверное, стражники поняли, что это возвращается с ловитвы Вятка со своими ратниками, но расстояние до поганых было еще велико. А ордынские стрелы втыкались в воду все ближе и все реже случался у них перелет, скоро деревянные щиты в руках воев, покрытые толстыми кожами, потяжелели от веса тростниковых и камышовых палок с острыми наконечниками, принуждая обламывать их руками. Кто-то из раненных вскрикнул, кто-то громко охнул, некоторые из гребцов схватились за луки, но Вятка продолжал упорно молчать, не давая команды на ответную стрельбу. Он понимал, что поезд можно взять голыми руками, стоит только ордынцам пристреляться, а потом завернуть в воду с полсотни всадников с саблями и арканами, чтобы одни отвлекали внимание обороняющихся, а другие накинули волосяные петли на носы и потянули лодки к берегу.
- Весел не бросать, - громко крикнул он, поняв, что скрываться стало бесполезно. – Пригнитесь за бортами и гребите к проездной башне что есть мочи.
Гребцы наклонили головы и дружно навалились на весла, за кормой вспенилась вода, казалось, деревья и льдины, плывущие по течению, остановили свой бег и начали отходить назад. Прибавили ход ушкуи, шедшие следом, по бокам у них возникали в лунном свете белые всплески, которые множились светляками в лесу. Если бы можно было отойти от берега и снова отдаться стремнине, Вятка поступил бы так не задумываясь, но он помнил, как мощно потащило их к плотине и с каким трудом вырвал он ушкуй из водоворота. Если бы потом потребовалось вернуться обратно, этого бы сделать уже не удалось - груженные припасом лодки просели в воду почти до краев бортов, превратившись в островки сплавного леса. Оставалось одно, упорно пробиваться к стенам крепости, выраставшим черными изгибами на фоне посветлевшего неба. Но ордынцы тоже догадались, что к Козельску стремятся проплыть на ушкуях либо подмога из других городов, либо защитники решили пополнить припасы из кладовых, спрятанных в потайных местах, которые они не могут отыскать. К всадникам на берегу прибавились новые орды, оттуда понеслись гортанные крики некоторые из нехристей подвели коней к воде, намереваясь пуститься вплавь. Тучи стрел сыпались со всех сторон, особенно опасными были пущенные навесом и падающие в середину лодки, от которых не было спасения.
- Всем укрыться за щитами, - надрывал голос Вятка сквозь беспрерывное визжание стрел и дротиков, в его щит и кольчугу их ударилось не один десяток. Он подбодрил гребцов. – Наддай, вятичи, индо поганые почуют нашу слабость.
- Мы почти на пороге дома! – поддержал его кто-то из дружинников. – Вота, уже можно разглядеть, что и моя выперлась на стену, давно ее не видали.
Среди ратников пробежал легкий смешок, шутка придала силы, рукоятки весел выгнулись, они затрещали, едва не разлетаясь пополам, а воевода поезда не давал никому расслабиться. Он кинулся на корму и вгляделся в силуэты позади, скользящие по поверхности воды, их было не больше пяти, а конец каравана поглощал темно-синий туман. Если бы ордынцы надумали сунуться в воду, сдержать напор было бы некому, весь берег был заполнен ими, и конца полкам не было видно. И вдруг Вятка понял, что мунгальская сила сосредоточила основной удар на передних лодках, стремясь перебить на них ратников и захватить добычу, пока она не проскользнула под защиту стен города. А задние ушкуи еще не были ими атакованы, даже на четвертом и пятом судне гребцы не прикрывались щитами. Он вскочил и закричал во весь голос:
- Темрю-ук, Охри-им, Проку-уда-а! Цельтесь из луков по поганым, отвлекайте их на себя!
Вятка, поджав ноги, камнем упал на дно, заваленное рогожами с зерном, над ним почти мгновенно просвистела стая стрел, за ней вдогонку пустилась вторая. Он приподнял голову и прислушался, по речной глади разнесся зычный бас Темрюка, повторенный эхом многократно:
- Вятка-а, задумка красная-а! – и через паузу прилетел конец ответа. – Пущай Латына ворота ладит, иначе мы упремся в детинец!..
Воевода поезда довольно хмыкнул и хотел уже перебраться на свое место на носу лодки, когда вдруг услышал, что визгливые крики ордынцев заметно ослабли, а непрерывный свист стрел почти прекратился. Он насторожился, прислушиваясь к шуму воды за просмоленными досками, готовясь к самому худшему, положив руку на яблоко меча, осторожно выглянул из-за высокого борта. Черный вал нехристей замедлил бег по берегу, множество факелов начали сшибаться в стаю, будто кто-то невидимый приказал развести из них жаркий костер. Вятка поджал губы, не зная, радоваться ему или огорчаться, и вдруг увидел, что от крепостных стен отделилась черная тень, она летуче запласталась по лугу, быстро сближаясь с ордынцами. Он понял, что защитники крепости решили открыть ворота, выходящие на напольную сторону, выпуская большой отряд дружинников с мечами и копьями, оседлавших мунгальских коней. В груди у него полыхнуло чувство радости, он бросился на середину ушкуя и зарычал:
- Козляне, вздымай луки, поможем нашим братьям меткими выстрелами!
Ратники словно ждали этого призыва, они отбросили весла и щиты и вскинули тугие луки, с тетив сорвались первые стрелы, понеслись к плотной стене из ордынцев, готовившихся отразить удар защитников крепости. Шаткую тишину просверлили сулицы, пущенные с лодок, идущих следом, они впивались в спины мунгал, внося в их ряды смятение. Скоро визги отдельных нехристей перешли в заполошный крик, часть ордынцев завернула снова к берегу, а другая помчалась навстречу атакующим их козлянам. И это действие стало ошибкой ордынских военачальников, потому что вятичам в ближнем бою равных не было, они не только умели рубиться мечами, но успевали достать противника острыми ножами, которые всегда были при них. Бой вспыхнул недалеко от берега, он сверкнул яркой полосой, как сшибаются две грозовые тучи, заставив множество факелов взметнуться сплошным пламенем над головами воинов. И стал затухать, будто сбитый крупными каплями дождя, застучавшими по земле. Это поскакали от защитников в глубину поля отборные полки поганых, получившие мощный ответ. За ними устремились ордынцы, надумавшие расстрелять охотников, в спину им ударила туча стрел с ушкуев Вятки, и редко какая из них не нашла цели.

Глава девятая.

Кадыр остановил коня в стороне от дороги и поигрывая плеткой наблюдал, как сотни из его тысячи пропадают одна за другой в зарослях кустарника, поднявшегося перед лесом. Впереди со своей сотней ехал Джамал, друг и соплеменник, с которым они выросли в одном ауле, замыкала отряд сотня Рамазана, абрека из одного из кавказских племен, заросшего черным волосом не хуже араба из далеких и знойных пустынь, за которыми возносились в небо пирамиды египетских фараонов. О них среди кипчаков ходило много легенд, как о садах Семирамиды, которых никто никогда не видел. Много на земле было чудес, открытых купцами, странниками и завоевателями, подобными Искендеру Двурогому или Аттиле, разграбившему Рим, к ним с уважением относился сам священный Потрясатель Вселенной, имя которого нельзя было произносить вслух, ушедший, как два предыдущих полководца, в иной мир. Но еще больше чудес было скрыто от человеческих глаз глубокими морями, высокими горами и непроходимыми лесами. В стране урусутов большую площадь земли покрывали эти леса, встававшие сейчас перед Кадыром сплошной черной стеной, конца которой не было видно, в них крылось немало такого, чего не было у него на родине. Дорогу прямо под копытами лошадей могли перебежать непуганные стада диких свиней или оленей, или лось с ветвистыми рогами ломился сквозь заросли кустов, на которых висели вкусные орехи или красные гроздья ягод, очень сочных на морозе. Часто в поисках поживы забредали на временные уртоны войска огромные медведи, вокруг юрт ходили кругами волки и лисы, в реках плавали бобры и куницы с выдрами, в них так-же было много рыбы. Но это мясное лакомство и пушное изобилие не давалось в руки - ныряло в воды или убегало в леса, а лес для ордынца таил в себе кроме чудес множество опасностей. Вот почему в отрядах, уходивших на охоту или в разведку, было не меньше полусотни воинов, по этой же причине Кадыр отправился искать таинственные амбары крепости Козелеск, заполненные зерном и мясными припасами, с тысячью сипаев, добровольно примкнувших к татаро-монгольской орде. Купцы, которые закупали у булгар и арабов имбирь, перец, гвоздику, изюм, сушеные фрукты, у китайцев шелк, парчу, порох, китайский огонь, и ехали менять товар в урусутские земли на мед, воск, меха, шерсть, щетину, смолу, деготь, кожи, сало, кудель, а у галлов и германцев на добротное сукно, оружие и железо, на рейнское вино с изделиями из драгоценных металлов с камнями, на предметы из меди, оловянные и стеклянные тарелки и кружки, и даже на свинец и краски, эти купцы рассказывали про урусутов много интересного. Они называли северо-западные народы самыми просвещенными, учившими детей разным наукам в кельях при монастырях и в княжьих хоромах, и самыми чистыми из всех, посещающих купальни не реже одного дня в неделю. Они восторгались крепостью тел мужчин и красотой урусутских женщин с белой кожей и с соломенными волосами. Сведения подтвердились, как только орда навалилась огромным телом дракона о трех головах на страны, оказавшиеся беззащитными, как большинство азиатских ханств и китайских провинций, перед напором бесчисленных смуглых черноволосых всадников с раскосыми или миндалевидными черными глазами, скачущих на низкорослых выносливых лошадях.
Кадыр окидывал внимательным взглядом сеидов в зеленых чалмах и с зелеными поясами, суннитов и шиитов в тюрбанах и в замысловатых головных уборах, в теплых халатах и разноцветых сапогах. Каждый предмет одежды мог рассказать многое о вере владельца с принадлежностью к определенной национальности. Но тысячника эти вопросы давно перестали интересовать, он мечтал об одном – вернуться домой на белом верблюде, тянущем за собой повозку, доверху набитую урусутским добром, чтобы провозгласить себя перед соплеменниками ханом и стать хозяином в собственном богатом улусе. Судьба была благосклонной к нему до того момента, пока орда не подкатила к стенам Козелеска, здесь Кадыр едва не потерял все, нажитое за время похода. Урусуты сумели вернуть повозку с награбленным добром, напав на обоз позади войска, а джихангир едва не лишил жизни за дурную весть, принесенную им в его шатер. Но теперь звезды вновь стали благоволить к нему, их расположение обещало не только повышение в звании, но и получение хорошего куша, должного оправдать все потери разом. Так истолковал монгольский шаман расположение бобов, которые он кинул перед тысячником на потертый ковер, об этом же спел ему улигерчи, когда левое крыло орды стало уртоном под стенами крепости. Первая часть предсказаний сбылась, за исполнением второй части бывший сотник, а теперь тысячник, повел воинов сам.
Узкая дорога среди голых и мокрых деревьев не давала Кадыру возможности развернуть сотни так, чтобы обеспечить их безопасность со всех сторон, отряд растянулся на несколько полетов стрелы, уязвимый отовсюду. Оставалось надеяться лишь на собачий нюх разведчиков, рыскавших в лесных дебрях и по берегу реки, не спешащей входить в берега. Заканчивалась пятая неделя осады Козелеска, не принесшая заметных результатов, крепость по прежнему можно было атаковать только с южной стороны, выходящей воротами в половецкие степи, а с трех других она была защищена полыми водами, подмявшими под себя не только русла нескольких рек вокруг нее, но и затопивших луга и часть леса. По этой причине Кадыр со своей тысячей не сумел показать Ослепительному, а с ним и Сиятельному, в подчинении которого находился, той удали, которую обещал продемонстрировать, если первый не отберет у него жизнь, а второй одарит званием тысячника. Он кидался на стены как барс, сам побывал на них, но закрепиться не сумел, воинов сбрасывали вниз не только урусутские ратники, но и женщины с детьми, вооруженные чаще рогатинами. И когда джихангир отдал приказ прекратить штурм и дождаться спада половодья, Гуюк-хан напомнил ему об обещании найти кладовые крепости, построенные Мстиславом Святославичем, врагом орды. Тысяча сипаев в разноцветных чалмах и одеждах немедленно отправилась на поиски, ими двигали те чувства, которые владели их военачальником, тарпаном, взлетевшим на глазах на вершину туга, которую всегда занимал шонхор - серый кречет с черным вороном в когтях. То, что обещали кипчакам татаро-монголы, становилось явью, и такие примеры могли двигать несметные орды в любых направлениях, сметая с пути любого противника.
Кадыр с трудом протиснулся сбоку отряда поближе к его голове, прикрыв глаза, закачался в седле, ожидая донесения от разведчиков, ушедших далеко вперед. Мысли его вертелись вокруг одного и того же события, должного произойти после взятия Козелеска – возвращения домой на белом верблюде, тянущем за собой огромную повозку с добром, за которой будет идти табун лошадей и стадо коров с козами и овцами. Не зря он возил в чувале железную тамгу, ее можно было нагреть на огне и поставить клеймо на боках домашних животных, захваченных в селениях урусутов, чтобы у них был новый хозяин. Тысячник не раз прикидывал, кого из девушек в ауле возьмет в жены, и кого он назначит старшей женой, а кто будет охтан-хатун – младшей. Она будет разводить огонь в дзаголме – круглой земляной печи, и выпекать в тандыре пресные лепешки, ловко приклеивая их к стенам, обмазанным глиной. А кто-то будет готовить ему вкусный плов, сочащийся от жира хусы - барана, приправленный зеленью, потому что джугара – кукурузная каша – за время войны порядком надоела, как шурпа-похлебка, как и хурут – сушеная творожная масса, взятая в поход в качестве сухого пайка. Бывший тысячник, ставший важным ханом, будет только руководить улусом, по вечерам играть в шатар – разновидность индийских шахмат, в которых главными фигурами были тигры и собаки, а пешками служили зайцы и петухи Это была жизнь, о которой мечтал каждый харакун в несметном войске Бату-хана, но не всем суждено было стать тысячниками.
Прошло довольно много времени, полки продолжали углубляться в непроходимые дебри по едва заметной дороге, ведущей неизвестно куда. Кадыр сунул руку в чувал и вытащил аяк– чашу для питья, вырезанную из березового наплыва, затем передвинул на живот турсук и наполнил ее орзой. Он жадно припал к краям, словно не пил несколько дней, на самом деле он решил заглушить чувство страха, которое поселилось в груди, как только отряд обступили стволы деревьев с цепким кустарником, старавшимся порвать одежду или расцарапать открытые участки кожи до крови. Затем наполнил аяк еще раз и поднес к губам, ощущая нутром пенную жидкость, начавшую играть в желудке, и в этот момент в плечо тысячника, открытое сдвинувшимся круглым щитом, впился наконечник стрелы. Кадыр взвыл от неожиданности, он скосил глаза на грубо обструганный прут, увидел, как быстро набухает кровью рукав халата в том месте, куда воткнулся наконечник. Выронив аяк, он рванул свободной рукой стрелу из тела и закричал от боли, забыв о том, что она могла быть не последней. В тот же миг еще две стрелы не пролетели мимо него, одна запуталась в густой гриве лошади, не причинив ей большого вреда, а вторая скользнула по доспехам кипчака. Кони ордынцев вставали на дыбы, пытаясь сбросить визжащих всадников, они сшибались друг с другом, не зная, в какую сторону направить бег. Дорогу обступал сумрачный лес, ощетинившийся тысячами острых веток, а спереди и сзади образовался затор, пробиться сквозь который не представлялось возможным.
- Байза!!! – крикнул Кадыр, и повторил, выбросив здоровую руку вверх. – Байза!!
Но его никто не слушал, каждый стремился спасти жизнь всеми доступными способами. Кадыр привстал в стременах, пытаясь определить, откуда стреляет противник, но сделать этого было уже нельзя, стрелы посыпались со всех сторон, и чем сильнее воинов охватывала паника, тем гуще становился их рой. Тысячник обломал с жутким ревом стрелу и швырнул ее под ноги коню, отбросив мысль о щите как бесполезную, он рванул уздечку на себя и полез напролом, стараясь втиснутся в гущу сипаев.
- Байза!!! – снова закричал он по монгольски, оттесняя соплеменников на обочину дороги. – Приникайте к лошадиным крупам, не давайте урусутам стрелять прицельно!
Кто-то прислушался к его голосу, упав на холку коня, кто-то змеей скользнул под пузо четвероногого друга, ухватившись руками за попоны под седлами, с десяток кипчаков спешились и начали стрелять из луков в нападавших, укрывшихся в глубине леса. Эти меры немного ослабили натиск, видимо, урусутов было не так много, но скоро из-за кустов полетели короткие сулицы, разившие не только воинов орды, но и лошадей. Снова паника, начавшая было спадать, бросила людей и животных друг на друга, смешав их в единый клубок, внутри которого хозяйничала смерть. Никто не хотел оставлять дорогу, боясь углубляться в кошмар из зарослей кустарника и переплетений древесных стволов, за каждым из которых чудился громадный урусут с острым ножом. Чтобы усмирить смятение, Кадыр начал с силой хлестать трехвостой плетью с тугими узлами на концах по лицам и спинам подчиненных, не переставая осыпать их грязными ругательствами. Он не жалел сипаев, умирающих на его глазах, он боялся за свою жизнь и за то будущее, о котором так долго мечтал. Если отряд вернется назад, не выполнив обещания, если воины погибнут в проклятом лесу, а дьяман кёрмёсы, слуги Эрлика, снова обойдут его строной, этого ему не простит уже никто, даже соплеменники. И тысячник коршуном набрасывался на воинов, забыв о безопасности, он отскакивал назад и снова замахивался плетью, свитой из сыромятных ремней, понимая, что без подчиненных он ничего не значит. Необузданная ярость, которую часто применяли татары и монголы к воинам других национальностей, принесла плоды, из клубка стали вырываться всадники со зверским выражением на залитых кровью лицах, они вынимали из ножен кривые сабли и бросались вглубь леса. Скоро оттуда донеслись звуки боя, начавшегося в разных местах, они усиливались, стягиваясь к одному месту, видимо, урусуты не бросали своих в беде, бросаясь им на выручку.
- Уррагх!!! – закричал Кадыр на монгольский лад, заменив плеть на клинок и показав им в сторону леса. – Уррагх, кыпчак! Яшасын!!!
Всадники стали один за другим исчезать среди ветвей, было видно, как борются они со страхом, искажавшем черты их лиц, как натягивают тетивы луков раньше времени, не увидев противника, но начало отпору было положено. Кадыр заметил, как спешат на выручку сотни, ушедшие вперед, и как подтягиваются отставшие полки, они сходу устремлялись на звуки боя, издавая боевые кличи. К нему по дороге приближался джагун Джамал, за ним торопились его воины, на скаку обнажая оружие. Тысячник хотел уже смахнуть со лба обильный пот, как вдруг почувствовал, что его голова отделилась от тела и полетела вперед, он машинально натянул уздечку, стараясь удержаться в седле, и в следующее мгновение понял, что это воткнулась в сетку, защищавшую шею, очередная урусутская стрела. Если бы ее не оказалось, выкованной из мелких колец, ему бы пришлось догонять голову. Снова всадники справа и слева начали падать под копыта коней, пораженные сулицами в спины, незащищенные доспехами, послышались вопли раненных и последние проклятия убитых. Кадыр замотал головой, собрав все силы закричал Джамалу, указывая клинком теперь в противоположную сторону:
- Туда, Джамал, урусуты атаковали нас с обоих сторон, - он бросил взгляд на плечо, из которого продолжал торчать обломок стрелы. – Наверное, они прячутся в кронах деревьев.
- Я понял, тысячник, - сунул тот клинок в ножны и, придержав коня, отдал сотне команду. – Луки и стрелы готовь, неустрашимые, вперед!
Зазвенела дамасская сталь, упрятанная в ножны, в руках сипаев вместо сабель оказались налучья, запели звонкие тетивы, натянутые до предела, они разом хлопнули по лоскутам кожи, привязанным к рукам, посылая в гущу веток множество злых стрел. Всадники ринулись в заросли, угиная головы от сучьев и стараясь держать луки натянутыми, первые ряды вырвались на небольшую поляну и наткнулись на брошенные в упор сулицы и выставленные рогатины. Сипаи откидывались от точных ударов на спинки седел, по инерции продолжая движение вместе с конями, или перелетали через их головы и падали под копыта. На них набрасывались рослые люди в меховых треухах и полушубках и добивали мечами, секирами и ножами, бородатые лица были сосредоточенными, они не выказывали ни тени замешательства. Но вторые ряды кипчаков оказались расторопнее, нежели бесшабашные их соратники, воины отпускали тетивы на луках почти не целясь, а если урусут не падал, они добивали его пикой или саблей. И все равно потери сотни были ощутимыми, словно на защиту урусутов встали лесные духи, то один, то другой сипай вскидывал вдруг руки и плашмя падал с седла на землю, укрытую толстым слоем сопревшей листвы и сучьев, хотя рядом не было ни одного вражеского стрелка. Не получалось продвинуться вперед, хотя казалось, что никто не мешает этого сделать. Скоро глаза воинов привыкли к туманному сумраку, царившему повсюду, кипчаки вдруг увидели, что их отстреливают как зайцев в загоне урусуты, прятавшиеся среди ветвей на вершинах деревьев. Стрелы находили просвет между древесным хитросплетением и били точно в цель, они впивались минуя доспехи в спины и плечи, попадали в глаза, в рот, в уши, застревали в шеях, это говорило о том, что урусутские воины были прекрасными охотниками. Джамал, получив очередной удар наконечником стрелы в кожаный доспех на груди, пригнулся к холке и крикнул:
- Сбивайте урусутов с деревьев, - он поднял щит, прикрываясь одновременно спереди и сверху. – Делай как я!
Ордынцы загородились щитами, как показал джагун, но прием мало чем помог, железные жала проникали даже в те места на телах, куда во встречном бою невозможно было попасть. Джамал направил коня за толстый ствол и стал наблюдать за происходящим, поначалу показалось, что урусуты оседлали все вершины вокруг – стрелы летели со всех сторон, но вскоре он разгадал уловку, стрелки расположились полукругом, пристреляв пространство перед собой. Поляна стала зоной смертельного риска, входить в которую означало расстаться с жизнью, там уже лежало не меньше полусотни сипаев, с которыми он прошел путь от города Резана до крепости Козелеск. А пешие урусуты, которые встретили всадников рогатинами и сулицами, оказались приманкой, состоящей из добровольцев, как это часто делалось и в ордынском войске. Заманив кипчаков в мертвую зону, они или погибли, или постарались укрыться в лесной чащобе под прикрытием товарищей, спрятавшихся в ветвях высоко над землей. Выковырнуть оттуда последних можно было только долгой охотой, на что требовалось немало времени и на что были способны лишь лесные жители. Джамал скрипнул зубами, хотел отдать приказ оставшимся в живых сипаям отходить к дороге, когда из зарослей выскочил на коне тысячник в окружении приближенных. Он двинулся к джагуну, но тот упреждающе вскинул руку:
- Кадыр, здесь опасно!
- Ты не смог справиться с десятком урусутов? – не замедляя хода, насмешливо крикнул бывший друг, сумевший взлететь так высоко. Увидев, что сипаи пятятся назад, а на земле распласталось до полусотни трупов, он подобрал сухие губы. – Рамазан перебил урусутских харакунов на той стороне дороги и готов продолжить путь, а ты умудрился потерять здесь лучших воинов?
- Урусуты нас обманули, - воскликнул джагун в сердцах. – Они встретили нас пешими, а когда мы уничтожили отряд, оказалось, что на деревьях засели еще стрелки. Кадыр, здесь все пространство простреливается лучниками.
Тысячник встал рядом с ним и впился черными зрачками в его глаза, вокруг остановилась свита.
- У Рамазана было так-же, но его воины проскочили засаду и нанесли по стрелкам удар сзади. Урусуты падали с деревьев переспелыми плодами, они усеяли подножия деревьев кормом для диких свиней, - жестко сказал он. И с шумом втянул воздух дырками от ноздрей. – Джамал, ты поступишь как он. Уррагх, кыпчак!
Джамал ощерился большим ртом, показав длинные клыки, затем выхватил саблю и всадил шпоры в брюхо коня, тот совершил мощный прыжок и очутился впереди всадников, оставшихся от его сотни.
- Уррагх! – завертелся джагун на одном месте, он повторил приказ тысячника. – Уррагх, кыпчак!
Кадыр со вниманием следил за его действиями, он не понял, что отразилось на лице бывшего друга – ненависть к нему, или это взрыв ярости на врага едва не разорвал тому рот. Если первое, то это зависть, которая в крови у всех азиатов, великое чувство, без которого он сам не стал бы большим начальником. А если второе, то Джамала пришла пора приближать к себе – ярость на врага объединяет людей, она делает человека настоящим другом, на которого можно положиться как на себя. Тем временем остатки сотни сорвались с места и понеслись к центру поляны, сипаи доскакали до трупов соратников, усеявших землю, они уже приготовились прорваться через смертельную зону, чтобы ударить по врагу с тыла, когда их накрыл рой стрел и дротиков с наконечниками гарпунного типа. Острые жала впивались в спины и в открытые участки тел, и не было возможности от них спастись, сразу несколько их, похожих на ножи с зазубринами, пробили Джамалу кожу и проникли глубже, заставив запрокинуть голову. Он привстал в стременах и, минуя спасительное седло, опрокинулся всей массой на землю. Вокруг падали друзья и товарищи, но он этого уже не видел, одна мысль пронеслась в голове – повезло Кадыру, его сделали тысячником монголы. Если бы они знали, что до прихода в орду Кадыр был скотокрадом, все могло бы повернуться иначе, ведь за преступление такого рода в Монголии предавали смерти. Но видно им было все равно, кто примкнул к орде для похода в северные страны, главным здесь был успех в военных действиях и богатая добыча. Теперь тысячник приедет на родину с несколькими арбами добра и табуном выносливых урусутских скакунов, и станет в улусе ханом. А у него в обозе плетутся лишь две коровы и несколько коз, которых нечем кормить из-за нехватки фуража и продовольствия, тогда как оружие для воина стоило целое стадо из пятнадцати-восемнадцати коров. Повезло Кадыру…
Некоторое время тысячник наблюдал, как гибнут от урусутских стрел и дротиков остатки сотни Джамала, как сам джагун ударился о землю головой, не успев выдернуть ногу из стремени. Конь протащил тело через поляну и с диким ржанием скрылся между деревьями, за ним устремились остальные лошади, которых урусуты избавили от седоков. Скоро все было кончено, лишь несколько раненных пытались уползти с открытого места и спрятаться в зарослях кустарника, но вряд ли они нашли бы там убежище - урусуты пленных не брали. Рядом с лицом Кадыра просвистела стрела с белым оперением, заставив его отшатнуться за толстый ствол дерева, он потянулся рукой к саадаку с луком и перекосился от боли, из плеча еще торчал огрызок древка с наконечником, почерневший от запекшейся крови. Надо было подозвать лекаря, чтобы тот расширил рану и подцепил конец стрелы щипцами, а рану прижег сухим порошком, тертым из разнах трав. Вместо этого Кадыр обернулся к приближенным, которых с получением звания тысячника у него обнаружилось не меньше двух десятков, и зашипел сквозь зубы:
- Окружить поляну, чтобы ни один урусутский стрелок не сумел проскользнуть мимо ног наших коней.
К нему подобострастно наклонился юртжи в малахае из меха куницы:
- Я думаю, что с этим заданием лучше всего справится Рамазан,- негромко посоветовал он. – У смелого джагуна уже есть опыт.
Кадыр скосил на него черные глаза, налитые болью и раздражением, молча кивнул головой, юртжи обратился к одному из кешиктенов, назвав имя кавказца, и махнул рукавицей, будто отпустил тетиву, на которой тот сидел. Но пока воины во главе с Рамазаном окружали лес вокруг поляны, в нем никого не осталось, урусуты успели выпустить по свите тысячника и по ним еще несколько десятков стрел и ускользнули в непролазные дебри, откуда на чужаков даже днем таращились каландары – совы с острыми когтями и лохматые мангусы и сабдыки с крепкими клыками. Барабаны отстучали отбой, рожки собрали сотни под туги и отряд двинулся дальше по дороге, стесненной черными стволами, словно она вела в преисподнюю.
Тысячник, покачиваясь в седле, в который раз прикидывал, правильным ли путем он повел отряд на поиски козелесских амбаров, после стычки с лесными карапшиками, когда пришлось разводить костер, унесший в царство Эрлика вместе с искрами полторы сотни душ сипаев, его снова начали мучать дурные предчувствия. И опять он приходил к выводу, что другой дороги не должно быть, сотни шли против течения реки, не удаляясь далеко от берега - так расшифровал он последние признания урусута с погоста Дешовки, пытавшегося направить ход мыслей мучителя другим путем. Он просчитался, этот громадный мужик в овчинном полушубке и в лаптях, сплетенных из липового лыка, будто в лесах, в которых жил, водилось мало зверей с отличными шкурами. Даже если допустить, что кладовые находятся в другом месте, Кадыр не вернется в уртон с пустыми руками и не предстанет перед Гуюк-ханом и перед джихангиром обманщиком, место которому на острие кола, потому что урусуты селились вдоль рек. А это означало, что по ходу движения встретится немало селений, в которых ордынцев еще не было, там можно будет насытиться не только самим, но нагрузить припасами урусутские подводы о четырех колесах, прихватив заодно несколько десятков хашаров. Эта добыча должна послужить оправданием не только его обещаниям найти амбары крепости, но и признанием нужности похода, ведь за это время будет разведано большое пространство и убито немалое количество урусутов во славу монгольского оружия. Так думал Кадыр, стремясь заранее оградить себя от наказания, избежать которого в случае неудачи было невозможно. Остановившись на спасительной мысли, он пожевал губами и огляделся вокруг. Картина с момента въезда отряда в лес не изменилась, с обеих сторон дороги так-же стояли сплошной стеной голые деревья, а черные ветви норовили выбить глаз или хлестнуть по лицу, так-же доносились из дебрей жуткие рыки и завывания с шорохами едва не под ногами, от которых шкура на лошадях, как кожа на воинах, покрывались будто от мороза крупными пупырьями. Страх, зародившийся в начале пути, гулял волнами по груди и по животу, казалось, за отрядом из-за каждого куста следит множество урусутов с луками, мечами и острыми ножами за поясами, которыми они перебивали раненным горла, а хищные звери только и ждут, чтобы прыгнуть на плечи из гущи ветвей и начать рвать на части всадников. Кадыра потянуло передернуть плечами, но он вспомнил, что в обработанной лекарем ноющей ране может проснуться острая боль, и покривился, стараясь сдержать мучительный стон. Впереди мерно покачивались широкие спины кешиктенов его гвардии, над головами у них сникли пятихвостые стяги, но туг с подвешенным под наконечник рыжим хвостом не менял положения, он всегда служил путеводным символом. Кадыр сложил ладони и хотел поднести их к лицу, чтобы омыться воздухом, как вдруг заметил сипая из куманов в одежде, расшитой красными лентами, спешащего навстречу движению. Он тряхнул головой, прогоняя остатки полудремы, и откинулся на спинку седла.
- Рамазан передал тебе, тысячник Кадыр, что из глубины леса потянуло сильным запахом вони, - сипай приложил руку к груди, останавливаясь сбоку. – Джагун решил, что такой запах источают только мертвые люди.
- Почему он не послал к тому месту разведчиков? – прищурился на него Кадыр.
- Там собралось много диких зверей, я видел сам, как несколько крупных рысей прыгали с дерева на дерево, а еще в зарослях сверкали глаза волков. Их там не одна стая.
- Волки сейчас голодные, если их потревожить, они могут пойти по нашему следу, - согласился Кадыр.
- Или напасть на заводных коней, - добавил юртджи, подъехавший сзади. – Зверей лучше не трогать.
Кадыр неприязненно поджал губы и, не взглянув на добровольного помощника, приказал посыльному:
- Рамазан должен разведать это место, нам еще надо возвращаться назад.
- Так и будет, тысячник, - поклонился тот.
Кадыр хлестнул коня плетью и поскакал вслед за сипаем, не удостоив вниманием юртджи, он с трудом влезал сознанием в тысячника, ощущая себя на деле уже темником.
Возле развилки дороги с едва заметной тропой собрались несколько джагунов, заросших черным волосом по глаза, лица выражали нерешительность и страх перед стеной бурелома, сквозь которую нужно было проехать, чтобы узнать причину зловония, исходившую из-за нее. Кадыр втянул в себя воздух дырками ноздрей и с трудом выдохнул его обратно, вонь начала ощущаться задолго до подъезда к этому месту, но здесь она висела над дорогой густым облаком. Рамазан тронул коня в его сторону и указал плетью по направлению к завалу из стволов и сучьев:
- Тысячник, за этой преградой не одна стая волков, лисиц и диких вепрей, а по веткам скачут крупные рыси, готовые броситься на нас, если мы потревожим их территорию, - он покривил губы под черными усами. – Там, скорее всего, произошел бой и звери после него отожрались на трупах, они стали бешенными от вкуса человеческой крови.
Кадыр наклонился вперед и выхватил у джагуна плеть, затем несколько раз ударил его наотмашь по спине и по ногам, сотник, не ожидавший этого, рванул уздечку на себя, отпрянув вместе с конем, на его лице отразилось явное недоумение, ведь он только недавно получил от тысячника благодарность за успешную вылазку. А тот бросил плеть на землю и потянулся к сабле:
- Джагун, ты сейчас же узнаешь, в чем там дело и доложишь мне, - по бороде у Кадыра поползла белая пена. – Если ты повторишь трусость, я прикажу привязать тебя между двух стволов и разорвать пополам.
Рамазан сорвал с плеча лук и стал посылать в завал стрелу за стрелой, выкрикивая одновременно воинам грозные приказы. Раздался треск от спущенных тетив, воздух наполнился гудением от множества стрел, полетевших к цели, и тут-же лес взорвался жутким воем, тявканьем и рычанием. Звери будто набросились друг на друга и стали рвать когтями и клыками живое мясо, и если бы кто из всадников сунулся к ним, от него не осталось бы клочка одежды. А рев продолжал усиливаться, переходя в звериный хрип, казалось, лесные хищники воплотились в огромное чудовище и оно ждет только момента, чтобы вырваться из дебрей и напасть на людей. Лошади под ордынцами вывернули глазные яблоки и присели на задние ноги, задрожав шкурой так, словно хотели из нее выскочить. Рамазан поднял коня на дыбы, всадив в брюхо острые шпоры, бросил его на стену из стволов и ветвей:
- Яшасын, кыпчак! – выкрикнул он уран-клич, общий для всех кипчаков. – За мной, воины аллаха, и пусть духи зла познают крепость булатной стали!
Но монгольский одомашненный тарпан, доскакав до зарослей, вдруг угнул голову и закрутился на месте, едва не сбросив всадника на землю, перемахнуть через кустарник его мог заставить только еще больший ужас. Так-же вели себя другие лошади отряда, не перестававшие выворачивать глаза и прядать ушами. Кадыр молча наблюдал за сценой, недостойной воинов орды, на длинном лице угнездилась маска презрения, наконец тронул мохнатого друга шпорами, заставив его набрать за мгновения приличную скорость, и вздернул уздечку лишь в последний момент. Конь вскинул передние ноги и влетел вместе с всадником в сумрачные дебри, сквозь которые едва пробивался дневной свет. Он приземлился за колючей стеной из кустарника сразу на четыре копыта, громко екнув селезенкой, вокруг сверкали чьи-то глаза, горящие жаждой крови, отовсюду раздавался треск сучьев. По вершинам деревьев метались летучие тени, по земле бегали какие-то юркие существа, принуждавшие коня поджимать ноги и ржать визгливо и утробно. Кадыра охватило смятение, словно он ворвался в преисподнюю и за ним закрылись ворота, он оглянулся и увидел, что рядом нет ни одного сипая - они остались за сплошной стеной кустарника, стараясь заставить лошадей повторить прыжок тысячника. Оттуда доносились проклятия и звонкие стегания плетями по крупам, но лошади словно обезумели, они пятились, заворачивали головы с огромными от ужаса глазами и пытались сбросить седоков. Кадыр скрипнул зубами, стремясь перековать страх внутри себя в ненасытную ярость, от которой никому не было пощады, он выхватил саблю из ножен и принялся рубить все, что попадалось под руку. Ветви и молодые стволы деревьев, не одевшиеся еще листвой, замерев на мгновение на весу, стелились под копыта коня жесткой подстилкой, кто-то пронзительно взвизгивал, кто-то жутко всхрапывал, оставаясь на месте или ломясь сквозь бурелом подыхать в своей норе. А тысячник рвался вперед как одержимый, он поймал то состояние, которое возносило его на стены крепостей, не ведая смятения и повергая врага, возникавшего перед ним, в безволие. Он не рукой, а телом натягивал на себя уздечку, разорвав железным мундштуком губы, заставив ее исходить кровавой пеной. Наконец впереди показался просвет, Кадыр ударил коня по крупу саблей, повернув ее плашмя, и тот вынес его на островок в глубине дебрей с черными остатками костра посередине. От дальнего края прыснули во тьму, из которой он вырвался, серые хищники вперемешку с другими зверями, заставив тысячника придти в себя. Он с шумом втянул воздух, загустевший от вони, завертел головой, стараясь определить место и осмыслить картину, представшую перед глазами. Наконец кровавый туман, висевший на веках, начал рассеиваться, Кадыр вильнул зрачками вслед зверинцу, исчезавшему в зарослях, и пожевал губами. Такое могло быть только тогда, когда добычи хватало на всех обитателей леса, тогда медведи терпели подле себя диких свиней, а рыси не точили когти при виде волков. Тысячник почувствовал как бьет крупной дрожью коня под ним, увидел, что удила окровавлены до ремешков уздечки, закрепленных серебряными заклепками, ощутил, что не в силах развести коленей, сведенных на боках скакуна. Он наклонился вперед и похлопал ладонью по холке, призывая того успокоиться, затем сунул кулаком между ушами, не натягивая ременный повод, и медленно тронулся к краю поляны, облюбованному почему-то хищниками. То, что увидел, заставило его прокусить губы от бешенства и забыть о мимолетной жалости к животному, не раз выручавшему из беды. Из неглубокой ямы, разрытой зверями, торчали обглоданные руки и ноги, повсюду валялись человеческие головы с глазами и без них, отсеченные острыми клыками от туловищ, землю вокруг укрывали лохмотья окровавленной одежды, среди которой выделялись остатки синих чапанов и серые лоскуты от кипчакских халатов. Звери дотащили один из трупов почти до середины поляны, оставив от него скелет с клочьями от полушубка на ребрах и зеленым сапогом на ноге с вставкой из синей кожи по верху. Кадыр понукнул коня, чтобы тот подъехал ближе, нагнулся с сидения, рассматривая останки, ему показался знакомым необычный сапог, такие имел только сотник Оганес, пропавший много дней назад вместе с воинами. Он подцепил сапог скрюченным пальцем, но тот был тяжелым, заполненным остатками ноги, тысячник хотел уже бросить его, как вдруг заметил за клочьями от брюк какой-то предмет. Им оказался небольшой нож с ручкой из слоновой кости, джагун выиграл его когда-то в шатар у сипая-араба из древней страны, находившейся в междуречье Тигра и Евфрата. Кадыр вытер тусклое лезвие о лоскуты брюк, принадлежавшие бывшему другу, и сунул за пояс, на лице появилась странная улыбка, снова превратившая его в бешенного воина орды, когда тот рвется за добычей по улицам павшего города, успевая изнасиловать беременную женщину и распустить ей живот. Он перестал слышать короткие стоны животного под ним, которому поранил губы, он готов был ради достижения цели разломать его череп руками на две части. Сзади послышался топот копыт, но тысячник не обернулся, он знал, это прорвались наконец сквозь завал сипаи во главе с Рамазаном, сейчас он был способен не отстегать его плетью, а срубить голову, если тот снова проявит нерешительность. Понял Кадыр и то, что до заветной цели осталось совсем немного, кладовая была где-то рядом, может быть, за стеной леса, окружившего поляну. Он завернул морду коню и поскакал мимо ордынцев, заполнявших пустынный островок посреди дремучего лесного массива, над которым зависла вонючая туча, поднимавшаяся от полуразложившихся трупов.
- На дорогу! – привстал он в стременах, властно показав клинком направление. Заметив, что кто-то из джагунов намеревается спешиться, чтобы предать останки соплеменников священному огню, снова повторил приказ. – На дорогу!
Узкая лесная колея, на которой с трудом умещались два всадника в ряд, оборвалась внезапно, перед отрядом разведчиков, ехавшим впереди, вдруг предстал сказочный городишко в низинке с крепостной стеной вокруг него, с несколькими башнями, проездными воротами, церквушкой и теремком за ними. Позади погоста вилась по лугу речка, она выбегала из леса, почти касаясь левым берегом основания стены, и скрывалась снова в зарослях. Солнце, редкое на вечно хмуром небе, еще не упало за зубчатую стену из деревьев, окружившую погост со всех сторон, неласковые лучи лишь наклонились, продолжая ощупывать бревенчатые строения с одного бока. От леса поскакал по направлению к воротам одинокий всадник на рослом коне, облаченный в урусутские одежды, в сапогах и в меховой шапке на голове. Это был скорее всего юноша, у которого еще не пробились усы, за спиной у него было приторочено налучье, а возле седла болтался тул со стрелами, в одной руке он держал длинную пику наконечником вперед. Но меча не было, как доспехов со шлемом, видимо, он был поставлен сторожевым при единственной дороге, ведущей к крепости. Пролетев птицей половину склона, отрок вскинул пику и что-то громко закричал, обращаясь к ратникам на проездной башне, скоро там засуетились воины в доспехах, засверкавших в солнечных лучах, на улицах показались первые горожане. Тяжелые воротные створки стали медленно приоткрываться, намереваясь пропустить сигнальщика. Десятка два разведчиков из передового отряда орды с дикими криками помчались вдогонку, подгоняя лошадей тычками между ушей и на скаку натягивая тетивы на луках. Стрелы понеслись вперед, стремясь настигнуть беглеца, но расстояние между ним и преследователями было великовато, к тому же быстро увеличивалось, и когда ордынцы докатились под стены, сигнальщик успел скрыться за толстыми досками ворот, окованных железными пластинами. Зато из веж и заборол в них полетели стаи стрел с белым оперением, некоторые нашли жертвы, пославшие урусутам проклятия. Это был второй город, встретивший непобедимых завоевателей ответной стрельбой, остальные погосты предпочитали принять вначале ханских послов. Скоро на склоне пологой горы показался выехавший из леса Рамазан с сотней сипаев, за ней выкатилась и растеклась по бугру еще одна сотня. Джагун приставил руку к шлему, увидев внизу небольшое поселение урусутов с защитниками в несколько десятков человек, он решил его атаковать, надеясь оправдать себя в глазах тысячника, уличившего его в трусости. Тем более, что многие ратники не успели занять места в башнях и заборолах, они только спешили к стенам кто с чем в руках. Обе сотни ринулись вперед, подбадривая себя уранами и дикими воплями, первые десятки воинов подскочили на расстояние выстрела и выпустили тучу стрел, за ними заняли рубеж вторые десятки, потом третьи. Предстояло перескочить ров, а за ним вал, чтобы закинуть на навершие бревенчатых стен штурмовые лестницы. Рамазан вылетел вперед, в руках вместо лука оказался укрюк с веревкой на конце, сипаи поняли без призывов, что нужно идти на штурм, они сорвали с седел волосяные арканы с крюками, привязанными к ним.
- Яшасын, кыпчак! – разорвал Рамазан рот в крике, ударил коня в бока каблуками сапог со шпорами и погнал его к ближайшей башне, намереваясь успеть проскочить пристрелянную зону и затаиться внизу бревенчатых выступов, чтобы оттуда закинуть зацепку укрюка на навершие. Впереди был ров, но джагуна это препятствие не могло остановить. – На штурм, непобедимые воины!
Ордынцы бросились в атаку, они без помех доскакали до глубокого рва перед стенами с крутым валом над ним, и снова схватились за луки, многие стали искать слабое место для прорыва к крепости. Оно нашлось быстро, участок рва напротив срединной и угловой башен был почти присыпан землей, перескочить его на конях труда не представляло. Казалось, это оплыл оползень с плохо утрамбованного вала, который защитники не успели укрепить снова. Воины во главе с Рамазаном ринулись туда, предвкушая быструю победу, кони перенеслись через ров и стали карабкаться по валу, от него до стен оставалось меньше полета дротика в руках неопытного юнца. Первые ряды, достигнув вершины, уже намеревались разбежаться в разные стороны, чтобы растянуть урусутских ратников по стене, не дав сконцентрировать стрельбу на скоплении сипаев в одном месте, когда земля под ними дрогнула и потекла вниз, обнажая песчаное нутро. Лошади заскребли подковами, стараясь удержаться на склоне, но все было напрасно, они опрокидывались вместе с всадниками назад, создавая преграду для наступавших. Эта уловка урусутов была не последней, когда надо рвом, почти засыпанном землей, скопилось достаточно ордынцев, вся насыпь рухнула вниз, увлекая их на дно. А сверху продолжали падать всадники, не успевшие затормозить или сброшенные напиравшими сзади. Это была хитрость урусутов, не уступавшая хитрости древних народов во времена римского господства, когда они на середине дороги копали глубокую яму, помещали в нее огромный глинянный горшок, покрывая все снова землей. Горшок выдерживал вес пеших легионеров и разлетался на куски под тяжестью вооруженных всадников и тяжелых осадных машин. Горожане же соорудили на дне рва шаткий навес из жердей и досок, присыпав сверху тонким слоем земли, а участок вала напротив возвели из сыпучего песка, который был везде, как и глина. Но и этого было мало, место оказалось пристрелянным с угловой и срединной башен, в сипаев полетели кроме стрел короткие сулицы с калеными наконечниками и болты с камнями, пущенные из арбалетов и камнеметательными машинами. Когда Кадыр выехал вслед за тургаудами из леса, все было кончено, от двух сотен отборных кипчакских воинов во главе с Рамазаном осталось десятка три всадников, сумевших чудом избежать кровавой бойни. Сам джагун оказался в числе первых, полетевших на дно рва, вытаскивать оттуда его тело не нашлось желающих, как не поступило такого приказа от тысячника. Зато второй сотник, прятавшийся от гнева Кадыра среди жалких остатков, был выдернут из седла тургаудами и когда последний воин выехал из леса и остановился на склоне холма, поставлен на колени перед отрядом. Тысячник не стал выяснять причины гибели лучших сипаев, он сделал знак и палач отрубил ему голову, предварительно освободив шею от свалявшегося воротника тулупа.
Перед заходом солнца Кадыр отослал разведчиков к маленькой крепости, приказав им обследовать ее со всех сторон, он почти не сомневался, что дорога вывела отряд на кладовые Козелеска, упрятанные в лесах так хорошо, что их не могли найти десятки отрядов, многие из которых не вернулись в уртон в Дешовках. Не осталось сомнений и в том, кто устроил нападение на отряд на половине пути сюда, хотя разум подсказывал, что после нашествия ордынцев на Русь, она подалась в леса от мала до велика. Но слишком хорошо подготовили засаду урусуты, потеряв своих ратников не больше двух десятков, так же грамотно расправились они с двумя сотнями во главе с Рамазаном, загнав сипаев в пристрелянное место. Итог получился печальным, за две стычки кипчаки потеряли больше трехсот воинов, тогда как у защитников крепости счет почти не изменился. Кадыр разогнал из шатра подчиненных, предлагавших известные варианты действий, и закачался на ковре из стороны в сторону, пришла пора делать выводы самому. Но в голову лезло то же самое, на что было потрачено немало времени, тысячник понял, что подниматься первым на стены крепостей одно, а быть стратегом – другое. Перевоплотиться с наскока в нового Потрясателя Вселенной не получалось, хотя мечта об этом не оставляла его в покое. Значит прав был Непобедимый, когда он принес в шатер дурную весть, что задал один вопрос – почему сотню перебили урусуты, а джагун остался жив, прав оказался и джихангир, что оставил его в живых не за ум, а за отвагу. Кадыр потянулся рукой к турсуку из мягкой кожи и стал развязывать узел, чтобы налить орзы в чашку с высокими боками, она была крепче хорзы и дольше бродила в жилах. С некоторых пор емкость с напитком находилась при нем всегда, хотя старался не расставаться с ней с тех пор, как занялся скотокрадством, но тогда он припадал к пиале с пенной жидкостью от случая к случаю, а теперь не мог представить без нее жизни. Хмель начал туманить голову постепенно, потому что Кадыр отпивал из чашки маленькими глотками, скоро тело под теплым халатом взопрело влагой, мышцы расслабились, а взгляд замутился. Но сознание никогда не путалось, наоборот, оно становилось яснее, до тех пор, пока рука могла оторвать пиалу от ковра, после чего наваливался сон, глубокий, без сновидений. Утром донимало лишь одно неудобство – кислая горечь во рту, в отличие от кипчакских и заморских вин с болями во всем теле, которых было выпито тоже немало. Кадыр знал когда нужно остановиться, чтобы не стать бесчувственным пнем, поэтому когда ощутил расслабленность, кликнул кебтегула – воина ночной стражи, и приказал ему позвать юртжи. А когда тот вошел в шатер, твердым голосом изложил смысл распоряжения, который тот обязан был донести до каждого военачальника в тысяче, оно заключалось в том, что ров перед проездной башней должен быть к утру завален землей и ветками, поверх нужно набросать досок и всякого хлама, чтобы конный мог проехать к стенам крепости без помех. И все обязаны исполнить сами сипаи, оставившие своих хашаров, которых берегли, в уртоне под Козелеском. Юртжи склонил голову и вышел из шатра, а тысячник после его ухода уже не сумел дотянуться до чашки, он превратился в тот самый бесчувственный чулун.
Едва солнце разогнало хмарь над небольшой равниной, как взревели трубы, надрывно захрипели рожки, а грохот барабанов заставил тишину уползти в глубь леса. Впереди сотен, готовых к штурму городка, ждали сигнала к атаке отряды конных лучников, за ними застыли джагуны в полном боевом облачении с щитами, приторченными не сбоку седел, а вздетыми на локтях с левой стороны до шлемов, украшенных перьями и разноцветными лентами. Сипаи опустили наконечники пик вниз, они должны были встретить ими врага, если тот надумал бы выехать за ворота. Кадыр занял место на склоне холма, откуда открывался обширный вид на панораму внизу, он успел сделать инспекцию работе, проделанной ночью сипаями, убедившись, что ров перед проездной башней почти засыпан землей и ветками, кроме того, сверху было наброшено много всякого хлама, который они возили за седлами. Лишь одно обстоятельство мешало ощутить радость скорой победы – сипаи не спали всю ночь, что могло отразиться на точности стрельбы и на их ловкости при поднятии по лестницам, где осаждающие несли наибольшие потери. Но давать отряду время на отдых не собирался, торопясь взять крепость и отправиться с докладом к джихангиру. Мир вокруг состоял из противоречий, и если он однажды принес в ханский шатер дурную весть аллах обязан был предоставить ему возможность одарить Ослепительного доброй, за которой обычно следуют дорогие подарки и новые назначения. Так думал Кадыр, осматривая окрестности. Тем временем на стены крепости высыпали урусутские ратники и заняли вежи и заборола, спрятались за щитами перед арбалетами и машинами для метания камней и горшков с кипящей смолой. Урусуты были малочисленны, если не считать баб и подростков, тоже крутившихся на навершиях стен. Кадыр подумал, что коназ Мастислав Черниговский построил кладовые в невыгодном месте – с бурга они как на ладони – охрану козелесцы приставили к припасам ненадежную, перебить такую можно было при благоприятном стечении обстоятельств до полуденного солнца. Он отвернулся от главных ворот и зашарил взглядом по стене, выискивая слабые места, их было много, особенно на противоположном конце крепости, где ратники, показалось, отсутствуют. Но там текла речка, между ней и стеной, как донесла разведка, защитники вырыли еще ров, дополнив естественную преграду искусственной. Это не являлось причиной для отмены штурма с той стороны, к тому же, оставался задел для отвлекающего маневра. Если послать полторы сотни сипаев в обход погоста и обстреливать деревянные строения, крытые досками и соломой, стрелами с пучками горящей пакли, то часть ратников и горожан пойдет тушить жилища. Главное, чтобы не загорелись амбары с зерном, иначе поход окажется никчемным, дело было в том, что строения за стенами выглядели одинаковыми, если не считать церкви и терема воеводы. Кадыр сделал знак юртжи, застывшего позади него, и негромко сказал:
- Сотню Нукзара ты сейчас отправишь на противополжную сторону крепости, пусть она расстреливает стрелами с огнем дома урусутов, к ней прибавь оставшихся от вчерашнего штурма сипаев. Но стрелять они должны только по жилым домам, - он в упор посмотрел на помощника. – Направь отряд лесом.
- Тысячник, все будет исполнено.
Юртжи прижал к груди правую руку, затем завернул голову лошади и помчался между сотнями, каждая из которых имела свой туг, высившийся над нею. Скоро одна из них вышла в полном составе из строя и растворилась между стволами деревьев, ей в хвост прицепился отряд из нескольких десятков всадников с поникшими головами, в знак вины за неудачный штурм крепости и скорби по погибшим товарищам. Эти воины были все, что осталось от двух сотен ордынцев во главе с Рамазаном, решившим опередить события. Кадыр скосил глаза на шамана, вертевшегося под ногами его коня, но тот еще не закончил камлания, он бил в бубен и катался на спине, закатывая глаза, мыча и кривляясь словно одержимый иблисами. Пузырьки слюны просачивались сквозь губы с пучками волос по краям, они лопались, превращались в липкую влагу и бежали струйками к подбородку, покрытому островками тех же волос неопределенного цвета, собираясь в мутную каплю. Наконец шаман вскочил на ноги и заскакал по кругу, делая грязными руками с кривыми ногтями движения, словно вытеснял из него нечистую силу, после чего бросился в середину и забился курицей с отрубленной головой. Он выворачивался наизнанку, показывая черное и тощее тело, исполосованное множеством шрамов от плети, которой бил себя, и от острых предметов, ими он наносил священные раны. Наконец слюна пошла изо рта потоком, как у взмыленной лошади, он упал навзничь, выронив бубен, задрыгал руками и ногами. Шаман дергался так до тех пор, пока не иссякли силы, затем поднялся, похожий на дьяман кёрмёса, сбежавшего из подземного царства Эрлика, прижавшись к сапогу тысячника, пролопотал несколько слов и, оттолкнутый тем же сапогом, распластался на земле, никому не нужный. Кадыр с неприязнью покосился на сапог, потом вскинул руку и указал на крепость внизу холма, трубы взревели еще страшнее, их поддержали жутким ревом рожки, но все звуки заглушил барабанный бой, под который передовые отряды лучников сорвались с места и ринулись к воротам городка, натягивая на ходу тетивы с насаженными стрелами. Тучи их устремились к стенам, они перелетали навершия и втыкались внутри погоста во все, что попадалось на пути. За первым валом атаки последовал второй, за ним третий, они накатывались на стены по нарастающей, не давая защитникам высунуться из укрытий, подавляя их волю и призывая принять условия более сильного противника. И надо было обладать железными нервами и непоколебимой волей, чтобы дать отпор ордынцам, не знавшим поражений. За лучниками подскакали к башням сипаи с дротиками, они выслеживали урусутов в проемах между зубцами и в бойницах, норовя проткнуть насквозь – такими сильными были броски. Наконечники копий проникали в дерево до конца, затаскивая в пробоину даже древко, выдернуть их оттуда было невозможно. Всадники стремительно проносились у основания стены, не боясь ни стрел защитников, ни коротких сулиц с наконечниками гарпунного типа, насаженными на толстые палки, ни горячей смолы, ни кипятка, заготовленными заранее. Им стали не страшны огромные болты с не менее объемными камнями, годившиеся для поражения противника на расстоянии, никто из ратников не собирался открывать ворота, чтобы выйти навстречу врагу и вступить с ним в бой на виду у жителей погоста, как это делалось в других урусутских городах и весях. Когда стало ясно, что явное превосходство достигнуто, на штурм бросились всадники с лестницами, укрюками и арканами с крючками на концах. Они забрасывали их наверх, одергивая сразу вниз, чтобы острые концы вошли в дерево глубже, и обезьянами поднимались к пряслам под защитой лучников с копейщиками, державших на прицеле каждый угол и бойницу. Дружинникам не было возможности показаться на навершии, чтобы обрубить веревки и волосяные арканы, они встречали штурмующих уже на пряслах или на полатях, проложенных внутри дубовых стен для прохода по ним, и сходу вступали в поединок. Низкорослые и кривоногие воины орды редко выходили в схватках победителями, уступая урусутам в силе и ловкости, и если за одним сипаем не объявлялось нескольких соратников, он становился смертником. Ордынцы побеждали не силой и умением а уловками и числом, то есть по азиатски, где такие приемы ведения боя были в чести. В отличие от славян, встречавших врага грудью, то есть силой и правдой, как делали испокон веков римляне, германцы и галлы.
Кадыр почувствовал, что внутреннее напряжение достигло крайней точки, после которой нервы могли не выдержать, но продолжал следить за развитием событий не меняя позы, приподнявшись в седле и подавшись вперед. Лицо выражало только одно чувство – нетерпение, и когда сипаи облепили наконец навершие стены и бой перекинулся за башни с заборолами, когда на единственной улице городка, прилегающей к стенам, показались первые кипчаки, рвавшиеся с безумной храбростью к домам горожан и к женщинам с детьми, метавшимися возле домов, тысячник вскинул подбородок и оглядел победоносным взлядом сотню тургаудов охраны со свитой из знатных ханов, окружавших его. Он был готов отдать приказ войти в крепость и включиться в дележ добра, которое добудут для них и для орды простые воины. Но время для этого пока не пришло, еще не были открыты ворота проездной башни с десятком дружинников на ней, оказавшихся отрезанными от своих. С холма было видно, как урусуты упали на полати и спрятались за деревянными щитами, не предпринимая никаких действий. Еще кружили по берегу реки на противоположной стороне погоста сипаи, посылавшие через стены стрелы с горящей паклей, от которой занялись огнем большинство домов защитников. А кипчаки, прорвавшиеся внутрь, еще не создали ударный отряд, заставивший бы урусутов броситься от них в разные стороны, облаченные в металлические брони, они отходили к терему воеводы, сохраняя ряды и отбивая атаки нападавших длинными мечами. Их вид говорил о полной решимости драться до конца, несмотря на то, что им пришлось оставить стены крепости. Но Кадыр знал по опыту, что это конец, он даже мог предугадать, чем закончится сражение, потому что не единожды был свидетелем поражений. Самые непокорные войдут в церковь и закроются изнутри, оттуда послышится протяжное пение, затем повалит густой дым. Если ворота не удастся разбить, чтобы добраться до церковного золота с драгоценными камнями, до женщин и детей, не доросших до оси колеса повозки, от всего останется лишь пепел вперемешку с бесформенными чушками, бывшими крестами, кубками и цепями. Урусуты в отличие от других народов не просили пощады, если они проигрывали бой, то предпочитали унижениям достойную смерть. Вот и сейчас ратники не спеша пятились назад, закрывая собой женщин, детей и стариков, бывших при них помощниками, видно было, как бегут к терему воины, отставшие по каким-то причинам, и дружинники с дальних веж. В это время ворота распахнулись и в них хлынули конные ордынцы, находившиеся снаружи, они развеяли последние сомнения по поводу падения погоста. Кадыр сделал знак юртжи, чтобы тот направил сотню Нукзара, продолжавшую обстрел домов с тыла, к воротам крепости, он всегда придерживался золотого правила, гласившего, что каждому сипаю должна достаться его доля добра, чтобы зависть не толкнула воинов друг на друга. Так поступал Потрясатель Вселенной, сумевший своим умом создать великую империю чингизидов. Когда последний из отряда Нукзара скрылся за проездной башней, тысячник поднял руку, призывая к вниманию, свите и тургаудам предстояло неторопясь спуститься с холма и въехать победителями в поверженный городок для принятия участия в разграблении. Он махнул рукой, не сомневаясь в том, что все так и будет, ощущая, что все вокруг разделяют его мнение, подчиненные лишь сдерживали нетерпение напущеннным на себя равнодушием, выдавая его кто беспокойным взглядом, кто частым подергиванием плеча. Отряд отборных воинов, за которым следовали высокие чины во главе с Кадыром, спустился по склону, миновал часть равнины перед рвом и не оглядываясь на беспорядочный навал трупов возле стены проследовал к воротам. Когда взору открылась небольшая площадь городка перед теремом, загроможденная телами ордынцев вперемежку с трупами урусутов, тысячник уже хотел отдать приказ о том, чтобы верные тургауды не забыли предать смерти дружинников, прятавшихся на полатях проездной башни, которых он заметил с вершины холма. И вдруг увидел, что ворота стали закрываться сами собой, он вскинул брови, готовясь излить гнев на первого подчиненного, попавшегося под руку, и услышал ужасающий рев с яростным рычанием неизвестных животных. Страшные звуки доносились со стороны просторного подворья за теремом урусутского воеводы, там творилось что-то невероятное. Сначала раздались истошные человеческие вопли, перешедшие в крик ужаса исторгнутый сотнями глоток, через мгновение на площадь выбежали сипаи в окровавленных одеждах и без оружия в руках. Такое не могло присниться ни одному ордынцу даже в страшном сне, но это не было видением, а происходило наяву. За валом пеших кипчаков последовал вал всадников на конях с выпученными глазами и вывернутыми ноздрями, конные давили пеших и рвались к воротам, не замечая ничего вокруг. Отряд за отрядом выплескивался из центра городка, словно это началось мощное извержение вулкана, отрыгивающего раскаленную лаву, только вместо огненных потоков мимо Кадыра неслись окровавленные люди, кто без руки, кто без плеча, а кто с половиной лица. Тысячник снова оглянулся в сторону ворот, ему не давала покоя мысль, кто их закрыл, и едва успел уклониться от сулицы, пущенной оттуда сильной рукой. Он пригнулся к лошадиной холке, заставив коня сделать огромный прыжок, повернулся лицом к проездной башне и опешил, на навершии стояли дружинники, которых он посчитал как прекративших сопротивление, они расстреливали из луков и пронизывали сулицами ордынцев, бегущих прямо на них. За спиной Кадыра снова раздался звериный рев, кипчак медленно закрутил шеей в том направлении, вдруг осознав, что рядом с ним нет не только кого-то из свиты, но даже верных тургаудов, обязанных охранять его жизнь, и отшатнулся вместе с лошадью назад. На него мчался разъяренный медведь, поджимавший под себя раненную лапу, от которого не отставали несколько лохматых существ с тупыми мордами, похожие на собак огромного размера. Тысячник рванул уздечку, заставляя скакуна сделать поворот на задних ногах, он понял, что настала пора спасать свою жизнь, и ринулся сквозь толпу воинов к спасительным воротам не соображая, что поступает как все. А когда опомнился, было поздно, поредевшая тысяча попала в ловушку, из которой не было выхода - впереди возвышалась проездная башня с закрытыми воротами, по бокам вздымались бревенчатые строения с высокими крышами, а сзади напирали хищные звери, спущенные с цепей. На стенах вокруг вырастали урусутские ратники, они спешили с холма перед городком, с которого перед этим спускались кипчаки, скорее всего, это были разбойники, напавшие на отряд на половине дороги сюда, а теперь вернувшиеся на помощь осажденным. Или это пришли на помощь серёнцам жители окрестных весей. Их было мало, но на их стороне были силы природы, прирученные ими. За спинами ордынцев все сильнее слышался рев животных, доведенных до бешенства войной людей и глубокими ранениями, полученными от них, он приближался, готовый накрыть все вокруг звериной беспощадностью.
- Яшасын, кыпчак! – закричал Кадыр, понимая, что бездействие может погубить и его. Вокруг мелькали глаза сипаев, полные ужаса и безволия, воины непобедимой орды превращались в стадо овец, атакованное стаей волков. Они опрокидывались навзничь, пронзенные урусутскими стрелами и дротиками, их сбивали с седел мощные собаки с тупыми мордами и рысьими клыками, перегрызавшие им глотки, а в спины впивались медвежьи стальные когти, выпершиеся из мохнатых лап, могущих прихлопнуть человека как муху. Кадыр выхватил саблю и срубил ею кипчака, мешавшего ему занять выгодное положение, затем второго, третьего.
– Яшасын!!! Боро, сипаи! Боро!..
Наконец один из джагунов обратил на него внимание, хрипло прокричав уран, он начал собирать воинов вокруг Кадыра, видимо, сотник успел поучаствовать не только в схватках на земле урусутов, но и пройти насквозь страну Нанкиясу с другими странами. Образовалось ядро, способное отразить атаку неприятеля, нужно было направить его в наиболее слабое место, чтобы выскочить из западни. Кадыр заметил, что вдоль стены нет ратников, расположились они только на навершии, посылая стрелы в скопление ордынцев:
- Уррагх, сипаи!– издал он монгольский уран, должный укрепить подавленный дух соратников, и первым бросился в спасительный проход. Но и здесь ждала беда, видимо, звезды выстроились в этот день в одну линию, образовав стрелу, направленную острием в грудь ордынцам. Навстречу им рвался отряд дружинников в доспехах, взявшийся неизвестно откуда, впереди на мощном коне спешил старшина крепости, это было видно по плащу корзно, украшенному золотой вышивкой, и по красным сапогам. Он вздымал над собой меч, а грудь прикрывал железным щитом с золотыми накладками, широкая борода урусута развевалась по ветру как степной ковыль в пору суховея. Кадыр заметался в поисках выхода, он понял, что столкновения не избежать, что сейчас решится судьба остатков его тысячи вместе с ним. И тогда он повернулся лицом к судьбе, это была единственная возможность вырваться из капкана, если ордынцам повезет стать победителями в поединке. Он крикнул своим воинам:
– Уррагх, кыпчак, у нас одна дорога!
Клич подхватил смелый джагун, державшийся с ним рядом, он вдохновил сипаев надеждой на спасение:
- И мы ее пройдем!
Тысячник сорвался с места, увлекая за собой остальных, ордынцы направили наконечники пик вперед, за первой сотней устремились те, кто сумел вырваться из кровавой мясорубки перед воротами. Это был отряд смертников, состоящий из людей, охваченных желанием добиться цели любой ценой, их лица выражали только одно чувство – безрассудство. Противники сшиблись под стеной, обдав ее яростными криками и звоном клинков, дубовые стволы впитали звуки, пошли трещинами, чтобы сохранить их на века в своих глубинах. Кадыр занес китайскую саблю для ложного удара и сразу отклонился в сторону, предлагая противнику сделать замах с плеча. Но старшина урусутов оказался старым воякой, он не погнался за легкой добычей, а вместо замаха выставил вперед каплевидный щит. Приняв на него мощный удар, отвел щит, чтобы полоснуть по сопернику длинным мечом с витой рукояткой, конец которой был украшен большим рубином. Кадыр едва успел увернуться, толкнув тарпана под бока, заставил его проскочить вперед, чтобы оказаться за спиной урусута, но старшина следил за каждым его движением, рослый скакун под ним был под стать седоку, он без понуканий развернулся на месте. Снова противники оказались друг против друга, готовые нанести смертельные удары, в воздухе засверкали клинки, они то застывали над шлемами, то падали вниз, норовя распороть животы, а то вдруг стрелой летели вперед, стремясь угодить под подбородок или в лицо. Соперники вертелись как на чертовом круге, норовя использовать любое неловкое движение, чтобы добиться превосходства, а потом сделать завершающий бросок. Старшина был рослым мужиком за сорок лет с вислыми плечами и мощными запястьями, тяжелый меч в его руках казался деревянной игрушкой, а противник был моложе лет на десять и успел поднакопить жира, но природная гибкость не исчезла, он по прежнему доставал в седле затылком до крупа тарпана. Меч урусута чаще рассекал воздух, нежели оставлял рубцы на вражеских доспехах, но сабля кипчака тоже не доставала до цели, отбитая ответными ударами. Так они крутились на пятачке, уповая на его величество случай, должный расставить все по местам. Вокруг поединщиков нарастал лязг оружия и затихали боевые кличи, уступая место одиночным вскрикам горя или радости. Кто-то из всадников ронял клинок и валился под копыта лошадей, танцевавших над ними танец смерти, кто-то тянулся к плечу в надежде схватиться за руку, и натыкался на пустое место, а кто-то радовался тому, что лишил врага жизни, избежав тем самым своей смерти. Одни воины, получив ранение, стремились поскорее покинуть поле боя, другие лезли напролом, посчитав, что терять им больше нечего. Скоро оба отряда разбились на небольшие группы, таявшие на глазах, и какая из них взяла бы верх, предсказать не решился бы никто. По полатям к месту стычки торопились защитники крепости, успевшие спуститься с холма и подняться на навершия по лестницам, оставленным штурмовыми группами ордынцев. Они натягивали тетивы со стрелами или целились в кипчаков верткими сулицами, за ними спешили бабы и подростки с тулами полными стрел и охапками копий. Этих урусутов было так мало, что их можно было пересчитать по пальцам, но они могли склонить чашу весов на сторону защитников, потому что не имели перед собой противников и занимали выгодную позицию. Кадыр понял, что капкан может повториться, отвернув коня от старшины, он сорвал с плеча лук и пустил стрелу в него, вскинувшего продолговатый щит. Это урусуту не помогло, наконечник нашел щель между воротником кольчуги и стальными застежками шлема, пробив горло, он показался окровавленным острием из его затылка. Воевода отряда ратников махнул перед собой мечом и завалился на холку лошади, шарахнувшейся к стене. Следующая стрела полетела в рослого ратника с дротиком в руке, стоявшего на краю навершия и выбиравшего жертву среди ордынцев, который так-же вскинулся руками и полетел вниз, едва не угодив на лошадь старшины. Кадыр, увидев результаты своих уловок, выдернул из колчана очередную стрелу с черным оперением, нужно было спешить закрепить успех, пока не приключилась новая напасть.
- Сипаи, отходите от урусутов! – отдал он приказ высоким голосом, стремясь перекрыть звон клинков. – Луки на изготовку!
Несколько десятков воинов услышали его голос, они вырвались из боя и схватились за саадаки и за тулы, некоторые видели, как тысячник расправился с воеводой городской дружины и с ратником на стене. Это вдохновило их, они отжимали от себя налучье левой рукой и посылали стрелы с калеными наконечниками в недавних противников и в защитников на стене, не разбирая, кто мужчина, кто женщина, а кто ребенок. Предсмертные крики заглушил посвист оперения и гудение глиняных свистулек, прикрепленных под наконечниками, пешие урусуты падали со стены тряпичными игрушками, а конные, связанные боем с остальными ордынцами, только начали закрываться щитами, перестраиваясь для атаки на Кадыра и его неуловимый отряд.
- Гих, гих! – тысячник не уставал подгонять сипаев, красное лицо его было исковеркано яростью, фигура выражала ненависть к защитникам, пришедшей на смену страху, испытанному им у ворот крепости. Он брызгал слюной, не замечая, что оскорбляет и соратников. – Гих, гих, харакун!
Ему было все равно, какой ценой достанется победа над небольшой дружиной погоста, главное заключалось в том, что кладовая была найдена, и что об этом узнает джихангир всего войска. Он тронул коня шпорами, собираясь повести за собой отряд лучников, чтобы снова включится в рубку, потому что урусуты успели закрыться щитами, а ратники на стене почти все были перебиты за исключением нескольких баб с подростками, попрятавшимися за щитами над пряслами. И вдруг опять услышал рев животных, только теперь он был куда страшнее. Кадыр вильнул глазами по направлению к главной башне крепости и увидел, как на него несется стая зверей с оскаленными мордами, с которых срываются капли крови. Закричав от ужаса, он бросился к урусутам, стремясь прорваться между ними, и получил тупой удар сулицей в грудь, выбивший его из седла и заставивший грохнуться о землю. Он еще слышал, как пронеслись над ним с визгом лучники, как вновь зазвенели клинки, чтобы поставить в споре окончательную точку, он еще ощутил боль в ноге, раздробленной копытом, и боль в боку, прокушенном клыками. Кадыр попытался приподняться, чтобы рассечь саблей неизвестного зверя, надумавшего сожрать его живьем, и понял затухающим сознанием, что пригвожден острием урусутской сулицы к земле. К мокрой и мягкой, так не похожей на каменистую землю в степи, прожаренную солнцем и перевитую корнями вечно сухих трав. Здесь же она пахла прелыми листьями и зерном, за которым он пришел в это место, окруженное со всех сторон вековыми лесами…
…Старик в рваной лопоти и двое отроков в заячьих тулупчиках, подпоясанных кожаными ремешками, и в сапожках с отворотами, закидывали на дровни трупы поганых и отвозили их за версту на поляну, по которой были разбросаны кости их соплеменников. Они не желали, чтобы останки нехристей пропитывали вятскую землю ядовитой кровью, после чего могли подняться в рост злые потусторонние силы, способные погубить род вятичей. Они убедились воочию, что это за нелюди и к чему привело их нашествие. Вокруг не угасал огонь, то затихавший, то набиравший силу, горели церковь, терем старшины, истобы, тлели амбары, полные зерна с другими припасами, на всем лежала печать разорения и погрома, будто по Серёнску прошлась нечистая сила, сломавшая строения и напустившая на развалины всепожирающее пламя. Ордынцы, оставшиеся в живых после битвы с дружиной под водительством старшины Евстафия, спасаясь от выжлецов и от медведей, вбегали в истобы и в хоромы и рубили всех от мала до велика, не оставляя после себя даже младенческого плача. Но они тоже не сумели уйти далеко, одомашненные серёнцами животные, ошалевшие от людского зла, одуревшие от вкуса крови, вламывались в двери и окна и рвали на куски их плоть до тех пор, пока не осталось ни одного воина орды, могущего пустить стрелу или замахнуться саблей. На городок посреди дремучего леса опустилась тишина, нарушаемая лишь треском пепелища и ревом раненных животных, но и медведи с собаками, потеряв хозяев, скоро разбрелись кто куда в поисках целебных корешков. Единственная улица заполнилась горьким дымом, в котором бродили неясные тени, пришедшие ниоткуда и принадлежавшие неизвестно кому.
Еще одна группа людей собирала убитых вятичей и свозила их к реке, плескавшейся волнами под дальней стеной, они опускали тела в воду в полном облачении, приговаривая:
- Вода смоет с вас грехи и вы предстанете перед Перуном в первозданном виде, чтобы заново начать жизнь на земле. А этот погост ни вам, ни нам ни к чему, он испоганен нехристями, пускай теперь силы природы очищают его от скверны. Захотят они, чтобы здесь снова поселились люди – так и будет. Не захотят, люди сохранят память об этой крепости в былинах.
Река принимала тела вятичей и уносила их в неизвестные дали, откуда возврата никому небыло. Когда городок был очищен от мертвых, люди, прибиравшие его, сели на дровни и поехали по едва заметной дороге к бугру в глухом урочище, на котором стояло языческое капище с деревянным истуканом, изображавшем Перуна. Они не сумели добраться до скрины, забитой рогожами с зерном, объятой как все вокруг дымом и пламенем, где остались лежать недвижные тела мужчины и женщины, прошитые несколькими ордынскими стрелами. Огонь подбирался к рогожам, в некоторых начало тлеть зерно, и никто бы никогда не узнал ни про скрину, ни про городок Серёнск, если бы ночью не пошел дождь и не залил пламя небесной водой.



Глава десятая.

Пошла шестая седмица, как крепость Козельск продолжала держать оборону, не получая военной помощи ни от родственного племени голядь, селившегося рядом, ни от новгородских словенов во главе с молодым семнадцатилетним князем Александром, которого не отпустили бояре, огрузневшие на торговле с ганзейскими и варяжскими купцами. Князь правил Новгородом Великим только год, он сумел, несмотря на давление знати, снарядить отряд ратников числом около трехсот и уже вышел с ним за ворота города, направляясь в сторону Козельска. Но малую рать вскоре нагнал посыльный от думских бояр, сообщивший о нападении крестоносцев на земли вольной республики. Александр, сын Ярослава Всеволодовича, не замедлил повернуть обратно, помыслив, что с мунгальской тьмой Русь вряд ли справится, пока она раздроблена, честолюбием же народной славы не обретешь. Не пришла помощь от дреговичей с древлянами с близкими Брянском и Черниговом, не объявилась она от радимичей со Смоленском, от северян за Киевом, с которыми вятичи не раз отбивались от половецких орд. Ни от кого, будто вымерла большая половина русской земли, не стало ее, собранной за несколько веков умами великих князей. Другая часть затаилась, решив довольствоваться малым, но без новых междоусобиц, успевших единое государство разодрать на враждебные друг к другу удельные клочки. За все время к городу не прорвался ни один купеческий поезд, от повозок которых полтора месяца назад невозможно было пройтись по улицам– так плотно они их забивали. Не было лазутчиков, чтобы узнать обстановку в государстве и принять решение, облегчающее положение осажденных, город превратился в остров, будто с наступлением весеннего половодья его отрезало от остального мира и принудило надеяться только на себя. Такого еще не бывало за всю историю вятичей с момента их поселения на берегах Жиздры. Но жители не думали смиряться с участью, уготованной им судьбой, они со стойким упорством отбивали наскоки ордынских полков, нанося нехристям ощутимые потери, и выходили на охоту, вырезая их как запаршивевших от грязи овец. Но на место убитых ордынцев объявлялись новые полчища, стремившиеся с прежней алчностью на плоских лицах взобраться на стены крепости и проникнуть внутрь, чтобы напиться свежей крови. Это походило на мунгальскую карусель, когда несколько отрядов поганых подбегало под стены и образовав кольца пускали стрелы в защитников до захода солнца, не прекращая вращения по кругу. Даже старые ратники разводили руками, хотя слышали о фанатизме ордынцев при достижении ими цели, а некоторые видели его в редкие стычки с ними. Основным направлением штурма стала напольная сторона, она выходила на пологий безлесый бугор, за которым открывались половецкие степи, другие три стороны надежно прикрывала вода. А это место просохло и покрылось молодой травой, которую степные лошади выедали под корень, выбивая и сами корни без остатка острыми копытами. Козляне с тревогой качали головами, ждать новых всходов не приходилось, а значит, приплода от домашних животных тоже. С других сторон надо было прогонять стада по мостам через реки, что доставляло много неудобств, к тому же луга там в мирное время занимал скот посадских.
Вятка успел набить руку на арбалетах, с которых дружинники пускали тяжелые болты, несколько самострелов воевода Радыня велел переместить со стены, выходящей на полноводные Другуску с Клютомой, на напольную сторону, ближе к проездной башне с воротами. Они сумели нанести вместе с праштами, метавшими каменья, немалый урон в живой силе ордынцев и разбить еще две осадные машины с площадками наверху для стрельбы из луков. Эти машины на колесах, увязавшие в грязи, пытались подтащить к воротам хашары из русских, нещадно избиваемые погаными, они напрягали тощие тела с веревочными лямками на шеях и плечах и перебирали ногами в ледяном месиве распутицы, но стенобитные сооружения почти не двигались с места. Заметив, что хашары не слишком стремятся работать, нехристи отобрали десяток самых дохлых и порубили в куски на глазах остальных, это делу не помогло, тараны продолжали ползти к воротам крепости медленнее речных улиток. Когда они приблизились на расстояние выстрела из арбалетов, Вятка забегал возле самострелов, закручивая одни детали и отпуская другие, затем взял несколько кусков пакли, окунул в смолу и обмотал ими болты, положенные на направляющие станин. Снова возле него закрутился тысяцкий Латына, надеясь дать совет, но в этот раз Вятка слушал только себя, он присел перед арбалетом на корточки и прищурил глаз, затем постучал по одному боку, похлопал по другому, налаживая прицел, и приказал помощникам запаливать паклю. Она вспыхнула живым огнем от наконечника до торца, роняя горящие капли на деревянную станину. Тысяцкий с тревогой хлопнул себя ладонями по животу, защищенному байданой, но сказать ничего не решился, опасаясь языка Вятки, а тот, прячась от вражеских стрел за деревянным щитом, зашел сбоку арбалета и ударил что есть силы по клину, удерживавшему ворот. Ратники приникли кто к расщелинам между плахами, кто к бойницам в заборолах, тысяцкий опустил личину и укрылся щитом, в который впилось несколько стрел. Болт шумнул в воздухе толстым древком и полетел в сторону рва, до которого хашары, выбившиеся из сил, докатили высокие машины с тараном посередине в виде бревна с наконечником, висящего на цепях и окованного железом. Он ударил в помост с колесами по бокам, древко задрожало, удерживаемое на весу глубоко вошедшим наконечником, на доски посыпались тысячи брызг от горящего мазута. Хашары попадали на землю, а мунгалы бросились врассыпную, но тут-же они вернулись и взялись стегать их плетями по спинам и головам, заставляя тушить огонь. Настало время показать умение и праштникам, пока ордынцы не пришли в себя, они накидали камней в ковш, оттянутый назад, и с шумом его отпустили. Град из булыжников пронесся над осаждающими крепость и через несколько моментов застучал по шлемам и малахаям, не разбирая кто свой, а кто чужой. К визгам кипчаков, штурмующих стены, прибавились вопли побитых камнями ордынцев, суетящихся вокруг осадных сооружений. А Вятка переметнулся к другому арбалету, он понимал, что успех надо закрепить, иначе более расторопный присвоит его себе. Второй болт легко снялся с ложа и отправился вслед за первым, он воткнулся во вторую машину, едва не опрокинув ее набок, поливая бревенчатые стойки, настил и всех, кто оказался рядом, огненным дождем. К нему прибавился дождь из камней, доделавший дело, начатое огненной стихией. Скоро два факела взметнулись в пасмурное небо, осветив человеческий муравейник внизу и тяжелые тучи вверху. И не было силы, могущей их загасить, потому что те, кто хотел этого, умывались кровью от булыжников, разбивших им лица, а те, кто поджег осадные машины, купались в радости от совершенного ими. Козляне вновь сумели отодвинуть наступление смертного часа, а может, приблизили конец осады крепости ордами хана Батыя, которому никто из жителей не сделал ничего плохого и которого никто из них никогда не видел. Но мир был соткан из противоречий, в нем добро стояло рядом со злом, а зло все равно порождало добро, и надо было кому-то начинать, неважно с чего, чтобы жизнь продолжалась вечно.
И все-таки природа, как ни стремилась она в этот год задержать весенний разлив, не изменила своему правилу, к концу шестой седмицы небо начало очищаться от туч, беременных дождями, деревья обнеслись зелеными дымами от проклюнувшихся листьев, а земля поменяла черный цвет на разноцветный. У Жиздры и у других рек вокруг крепости обозначились берега, вслед за сходом воды стали приближаться к стенам тугарские полки, истощенные – что люди, что лошади – недоеданием и злые от долгого стояния под стенами непокорного города. Они сжимали кольцо осады, не оставляя защитникам надежды на чудесное избавление, козляне поняли, что если ничего не поменять, то придет их последний час, от этого взрослели на глазах отроки с юнцами и мужественнее становились лица ратников. В княжьей гриднице собрались на совет, объявленный воеводой Радыней, пестуном князя Василия, бояре, купцы, мастеровые и военные люди, по другую сторону стола на лавках расселись митрополиты в лиловых бархатных камилавках и другие священнослужители в черных куколях и в фелонях с крестами из драгоценных металлов на толстых цепях. Мать князя Василия княгиня Марья Дмитриевна восседала на стольце посреди гридницы, она перестала тупить взор, а смотрела на всех ясными глазами, в которых чувствовалась внутренняя сила. Под стать ей выглядел сын, заметно подросший за полтора месяца стояния и почти сравнявшийся с матерью, он по прежнему держался рядом с княжеским троном, положив руку на яблоко меча, но теперь это был отрок с открытым взглядом и властно сомкнутыми губами. Его фигуру ладно облегала байдана из плоско раскованных колец, поверх которой был накинут плащ корзно с золотой застежкой на плече, на голове была мисюрка с бармицей сзади, обшитая по низу собольим мехом, а на красных сапогах посверкивали серебряные шпоры. Малолетний князь часто объезжал крепость по периметру в сопровождении матерых дружинников, бывших при нем телохранителями, но со своими советами и указами никогда не влезал ни к воеводе, ни к тысяцким, ни тем более к ратникам на стенах. Все были рады его появлению, отвешивая поклоны едва не до земли, на что князь отвечал открытой улыбкой и приветственным жестом, он знал, что является своего рода идолом для горожан, поэтому стремился всеми силами оправдать надежды людей, связанные с ним. Вот и сейчас он изображал из себя власть, на которую нужно оглядываться, но прежде всего думать своей головой. Боярин Матвей Глебович Мечник, рассевшийся на лавке первым к княжеской семье, смурил кустистые брови, положив обе руки на Т-образный посох – символ боярской власти, на лице у него отражалась усталость, так-же чувствовали себя другие бояре в медвежьих высоких столбунах и в широких одеждах. А купцы во главе с неунывающим Воротыной не потеряли блеска в глазах, они даже в такой момент не переставали искать себе выгоду.
- Свет ясный Федор Савельевич, неужто Козельск все-таки падет под напором поганых и нас ждет участь жителей других городов государства Русского?– обратилась княгиня к воеводе, золотая коруна на ее голове сверкнула холодным блеском драгоценных камней. – Как мне поведал тиун, припасов у нас осталось дней на десять, а к Серёнску вряд ли возможно теперь будет пробиться, по берегам реки скачут поганые и посылают стрелы в бобров на их плотинах и даже в куниц, добывающих пропитание рыбой. Разве их мясом можно питаться?
- Так и есть, княгинюшка Марья Дмитриевна, - поднялся с лавки воевода, громыхнув железными доспехами. – Косоглазые не брезгуют ничем, они употребляют в пищу все, на что срамно было бы покуситься русским людям, и на охоту в кладовые уже не пробиться, вестей оттуда мы давно не получали. Смурное время настало, матушка, как бы наши припасы не разнюхали отряды нехристей, рыскающие по их поиску во всех направлениях.
Боярин Мечник огладил широкую бороду и повернулся к нему:
- Надо бы снова снарядить на ловитву отряд под началом Вятки, - раздумчиво сказал он. - Этот вой пройдет все посты нехристей, как кладбищенское видение, и возвернется обратно.
- Оно-то так, боярин, правда твоя, - не стал спорить Радыня. – Но ежели приключится какая беда, козельская рать опять недосчитается самых лучших воев.
- Тогда что ты предлагаешь?
- Надо не отправлять малый отряд за припасом, а пока есть силы, выйти на охоту к поганым числом поболе, чем было это в первый раз, и навести среди них страху, какого они не знали до сей поры. Тогда в орде может что-то сдвинуться и обнажить наконец тугарский замысел.
- Воевода, ихний замысел известный с начала обстояния, мы надеялись на весеннюю распутицу, но вышло, что радовались рано. Теперь стало ясно, что Батыга не уйдет от стен города до тех пор, пока не добьется от нас покорности, или пока не получит зуботычину, которую еще не получал, – включился в разговор купец Воротына. – Ты забыл присказку – мал золотник да дорог, Вятка тем всегда и брал, что не числом а умением, хоть на охоте, хоть в походе в Серёнск за гостинцами. Нонче тоже надо если снаряжать воев на ловитву, то отряд, одинаковый с тем, тогда проку станет куда больше.
Боярин Матвей Глебович покосился на купчишку, решившего выказать ратное разумение, но все же признал правоту его выводов:
- Верно сказывает Воротына, в крепости за время осады погибло от мунгальских стрел немало воев, а ежели располовинить оставшихся и отпустить их на охоту, то кто будет держать оборону? – он пристукнул посохом о пол, проложенный по краям темными дубовыми плахами, а в середине белыми сосновыми, отчего в гриднице было светлее, и вскинул бороду, закрывающую его грудь до пояса. – Поганые подошли к стенам со всех сторон, того и гляди они полезут на них оттуда, где стоят. У них орды, да за ними орды, а у нас от начала обстояния не набралось и двух тысяч ратников, а теперь разве что тысяча с лишком, в заборолах уже сидеть некому.
Воевода покосился на княгиню и на малолетнего князя, внимавших речам собравшихся со строгостью на лицах, особенно впитывал каждое слово князь Василий, видно было, что он давно был готов встать с ратниками в один ряд и драться с нехристями до последнего вздоха, но воспитание и пытливый ум не давали ему высказывать мнение до тех пор, пока не станет ясной вся картина и пока его об этом не попросят. И все-таки по выражению глаз можно было догадаться, какое решение он принимает как правильное, а какое отвергает как неумное. Вот и сейчас князь скользнул взглядом в сторону боярина Мечника и чуть приспустил уголки губ в знак несогласия с его доводами.
- Правильно ты подметил, Матвей Глебович, теперь в наш город не то что сбег не проскользнет - муха не пролетит, пока не получит ханскую пайцзу, - потянулся к шлему Радыня, он обернулся на Вятку, сидевшего после тысяцких Латыны и Бугримы, словно призывая его в сообщники. – А если собрать большой отряд и сделать вылазку сразу в разные стороны, чтобы показать ордынцам, что защитников много и что брать нас в полон не пришло ихнее время?
В гриднице смолкли оживленные голоса, княжьи гости начали переглядываться друг с другом, примериваясь, с какой стороны обсудить предложение, князь Василий с любопытством осмотрелся вокруг, задумка показалась дельной и ему. Наконец голос подал Вятка, поставивший ножны с мечом между ног, он встряхнул плечами и спросил:
- А руководить кто будет всеми отрядами, Федор Савельевич? Это ж они разбредутся в разные стороны от крепости и станут каждый сам по себе чинить ловитву, а случись какая оказия, помощи ждать будет не откуда.
- А ты на что? – не замедлил воевода с ответом. – Вы, когда ходили в Серёнск на ушкуях, тоже были не в одной упряжке, а управлялись как надо, даже помогли дружинникам, высланным из ворот вам на подмогу, наддать как следует нехристям, наскочившим на вас.
- Все так, - не сдавался Вятка. – Но там была река, волчиный вой разносился над водой как по равнине, ажник поганых всполошил, а тут рек несколько, да все они вкруг города, - он пощипал бороду. – Кабы на стенах поставить сигнальщиков с факелами, с какой стороны они загорятся, значит там среди мунгал сполох, пора возвертаться к воротам. А если на проездной башне будет светиться только один факел, тогда ошкуривай нехристей, пока рассвет не зардеется.
Князь Василий громко пристукнул каблуком по полу, заставив собравшихся обернуться к нему и увидеть, как по его лицу растекается довольная улыбка. Марья Дмитриевна тоже бросила на сына внимательный взгляд и откинулась на спинку кресла.
- Свет наш Матвей Глебович, и ты Федор Савельевич, нам с сыном кажется, что сейчас мы услышали мудрые мысли не молодого ратника, но зрелого мужа. Вы сами сказали, что нам необходимо сбить мунгалам их животный пыл, иначе они никогда не уйдут от стен города, а здесь может выйти замешательство, которое поспособствует ихнему уходу в степи.
- Матушка Марья Дмитриевна, вряд ли ордынцев испугает вылазка козлян, какой бы удачной она ни была, под их хоругвями собраны несметные тьмы, - с сожалением покачал воевода головой. – На место одних поганых придут полчища других, еще алчнее, такое уже было на русской земле не однажды.
- Федор Савельевич, ты предрекаешь нам готовиться принять судьбину? – напряглась княгиня, она вскинула голову, заставив дорагоценные каменья на коруне брызнуть в свете лучин ледяной радугой, ей отозвались морозным отсветом ажурные колты в розовых ушах, отделанные крупным жемчугом. Она повторила. – Ты не оставляешь нам и народу Козельска никакого выхода из кольца мунгальской осады?
В большой комнате с низкими потолками снова наступила напряженная тишина, она продолжалась так долго, что князь Василий не утерпел и пристукнул ножнами от меча по возвышению, на котором стояло кресло. Но его лицо выражало теперь не мальчишеское нетерпение, а негодование человека, с рождения облеченного властью. Видно было, что ему не терпится высказать свое слово, да власть над собственным мнением отобрал у него малый возраст. И тогда в разговор вступил митрополит, сидевший во главе священников, молча тискавших между пальцами золотые, серебряные и медные кресты на груди, положенные им в зависимости от сана. Он чуть склонил бархатную камилавку по направлению к княгине и ее сыну, и заговорил рокочущим басом, которым читал псалтирь на амвоне главной в городе церкви Спаса на Яру:
- Заступница Марья Дмитриевна, Господь всегда дает надежду пастве, каким бы сложным ни был вопрос, разве может он оставить своих агнцев в беде, не явив божественный свет в конце пути?
- И какой же путь подсказывает нам Иисус Христос? – вежливо повернулась княгиня к нему.
- Вы забыли о тайном ходе, прорытом козельскими монахами к чудотворному источнику на другой стороне Жиздры, пробившем себе выход на поверхность земли в глубине соснового бора.
- Но этот ход, если он еще существует, должен быть заполнен полой водой! – приподняла брови княгиня. – И вряд ли она уйдет до начала лета, ведь так было всегда.
- Так было в самые снежные зимы и долгие весны, когда стада выпускали на пастбища лишь с наступлением теплых дней, а в этом году разлив был бурным, таким же стал и отлив, - вежливо поправил ее митрополит. – Свет наш Марья Дмитриевна, вода из церковных подземелий почти ушла, значит, скоро она уйдет и из подкопа.
- А разве он не разрушился? Я полагала, что стены у подкопа земляные.
- Так и есть, матушка, только промазаны они толстым слоем глины, обожженной огнем костров на всем протяжении. Подкоп сделан по ганзейскому образцу, подсказанному Вольганом, зодчим из тех западных стран, козельскому князю Мстиславу Святославичу, ставшему потом во главе Черниговского княжества. Хороший был князь, он укрепил крепость трехрядными стенами из мореного дуба и заставил прорыть канал между Клютомой и Другуской, а потом между Другуской и Жиздрой, чем не преминул воспользоваться сотник Вятка, когда там случился затор из бревен и другого мусора.
Слова священнослужителя поддержал одобрительный гул голосов не только бояр и купцов, но и мастеровых людей, представлявших каждый свой район.
- Хват-ратник Вятка попал тогда болтом в самую цель.
- Потопил поганых не меньше пяти сотен, а то и поболе.
Княгиня признательно улыбнулась сотнику, но сейчас ее больше волновал подземный ход, она перевела взгляд на первого боярина, затем на воеводу и на остальных, выискивая подтверждения словам церковника, но большниство собравшихся не были посвящены в тайны митрополичьего двора. Люди знали о подземном ходе к чудодейственному колодцу не только от монахов да калик перехожих, считавших это место священным, о нем не раз говорили старые дружинники, проходившие тем путем, но вернувшиеся обратно по верху. И все равно подкоп считался каким-то чудом, составляющим единое целое с колодцем, известным по всей Руси, в ледяной его купели избавления от недугов во время купания случались и среди граждан Козельска, хотя они собирались чаще в группы и отправлялись за здоровьем на капище в лесном урочище с истуканом на вершине холма. Там действительно происходили чудеса исцеления, по силе воздействия превосходившие случаи у священного колодца, приписанного церковниками к христианской святыне. И все- таки к нему тоже была протоптана дорога, хотя он не нес в себе особой тайны, сравнимой с тайной подкопа, потому что был на виду. Мало кто понимал, как можно было прорыть под землей пещеру длиной не менее версты, да еще под широкой Жиздрой, хотя народ видел, что монахи проводят дни не в праздном веселии, а в праведных трудах.
- Я знаю про тайный ход, им однажды воспользовались ратники во главе с князем Мстиславом Святославичем, когда решили зайти в спину половецкому хану Яндыге, тогда козляне одержали победу, отбившую на несколько лет охоту у степняков нападать на вятичей, - нарушил молчание воевода. – Но с тех пор, как я слышал, пещерой никто не пользовался, даже церковные служители.
- Радыня, ты плохо знаешь жизнь монашеских обителей, - мягко перебил его митрополит. – Каждый год после паводка мы заново укрепляем не только стены церквей и монастырей с хозяйственными постройками, но и все строения, отписанные властью и паствой в наше пользование.
Князь Василий улыбнулся, он впервые за время совещания переступил с ноги на ногу, одобрительно прищурилась и его мать, укрепляя общее мнение, что они являют собой единое целое. Напряжение спало, по рядам мужей, расположившихся вдоль стен, пошло гулять расслабление, кто-то шумно перевел дух, кто-то громко воскликнул, кто-то выпустил из под лавки ноги в новых сапогах надеясь услышать похвалу от соседей. Только церковники продолжали сидеть с лицами, похожими на лики святых, написанные на дубовых досках царьградскими живописцами, лишь глаза выдавали их внутреннее состояние, они стали светиться добром еще сильнее.
- Я рада, что подтвердилась древняя мысль о том, что из каждого тупика имеется выход, это заставляет отнестись к нашему священному праву на свободу от любых посягательств на нее с еще большим вниманием, теперь мы можем меньше волноваться за жизнь жителей города, - облегченно вздохнула княгиня. – Остается решить вопрос, как оттянуть сроки нападения ордынцев на крепость, чтобы полая вода успела схлынуть в реки, подземный ход очистился от мусора и мы смогли бы в нужный момент им воспользоваться.
Боярин Мечник пристукнул посохом об пол, упреждая собравшихся о том, что он будет говорить, но тишина в гриднице еще долго не могла установиться, словно с сообщением митрополита о пещере с плеч каждого защитника крепости свалилось тяжкое бремя, мешавшее дышать и думать. Пришлось княгине поднять правую ладонь, призывая всех к вниманию:
- Я еще не слышала предложения боярина Мечника, - насмурила она светлые бровки. – Уймитесь, наконец, граждане вольного Козельска, батыевы орды не ушли пока от стен, а мы не переместились в безопасное место.
Матвей Глебович снова было поднял посох, но вместо стучания им о пол, начал собираться с мыслями:
- Матушка Марья Дмитриевна, я думаю, ты сама указала нам ратника, который сможет утихомирить мунгал на время, нужное природе для полного очищения, когда назвала его слова речью зрелого мужа, - боярин указал пальцем по направлению к дружинникам, занимавшим места после боярской знати по правую руку от него. – Это сотник Вятка, имя которого на слуху у козлян с начала ордынского обстояния.
- Истинная твоя правда, Матвей Глебович! – воскликнул купец Воротына под вновь нарастающий гул голосов. – Иного походного воеводы нам не сыскать.
Княгиня подождала, пока сойдет первая волна одобрения, затем едва заметно взглянула на сына и распрямилась в кресле. Было видно, что решение она приняла твердое, продиктованное общей волей, и вносить в него изменения не собирается:
- Так тому и быть.
Вятка шел впереди отряда из пяти самых дерзких дружинников, успевших пройти насквозь ордынские полки, окружившие город, и порубиться с ними в злых сечах, он вытягивал вперед руку с лучиной, горящей неровным огнем из-за слабого сквозняка, возникавшего неизвестно откуда. Подземный ход был нешироким, и узким его назвать было бы нельзя, стены, промазанные толстым слоем глины, еще не просохли, они плакали ручейками воды, собиравшейся на полу в речушку, под ногами чавкала грязь. Было темно, сыро и душно, никто из ратников не знал, что ожидало впереди, монахи успели прочистить проход до того места, откуда начинался подъем к поверхности земли, а от него до святого колодца оставалось саженей сто, не меньше. На совете прозвучало предложение выйти на охоту этим путем, но Вятка, а за ним оба тысячника во главе с воеводой, решительно запротестовали, пояснив боярам, купцам и остальным гражданам, что раскрывать секрет подкопа раньше времени означает загнать себя в угол. Если в ходе сечи с погаными придется отступать назад, то кто-то из ратников может побежать не к стенам крепости, а ко входу в пещеру, приведя за собой полчища врагов. Тогда оборона города примет другой оборот, потому что внутри останутся защищать его считанные сотни. Вятка прошел вперед еще немного и почувствовал, как вместо спертого воздуха, насыщенного сыростью, в грудь влилась свежая его струя, едва не затушившая пламя на лучине. Он прикрыл ее ладонью и остановился, ощутив, что пол подкопа начал подниматься вверх, рядом тяжело засопел Бранок, немного погодя к ним прибился Охрим, тоже шумно переводивший дыхание. Он потянул носом воздух и сипло спросил:
- Дошли, Вятка? Штой-то холодком повеяло с запахом молодой травицы.
- Кажись так, - откликнулся тот, передвигая оба ножа в кожаных чехлах к середине пояса. – Где там Темрюк с Якуной, надолго отстали?
- А вота хлюпают обувкой, не слыхать? – Охрим махнул рукой за спину. – Видать, Темрюк пробовал крепость потолка под Жиздрою, там было воды поболе всего.
- Если бы там надумало прорвать, давно бы прорвало - вона какая толща половодья давила, - высморкался Вятка. – А теперь если где сбоку зачервоточит, так и тот подземный ключ, но много он не порушит, если то место не тревожить до поры, до времени.
Охрим коротко взглянул в его сторону, хотел было что-то спросить, но смолчал. Наконец из темноты прохода показались квадратные фигуры двух дружинников в сапогах и в лопоте, подвязанной кожаными поясами с ножами на них. По их лицам катился обильный пот, а за отворотами одежды посверкивали золотые ордынские цепочки с нацепленными на них царьградскими медными крестами и костяными изображениями бога Перуна, сделанными на заказ у мастеров из страны Нанкиясу, до осады нередких гостей в крепости. Оба разом остановились и оперлись о посохи в руках, хватая воздух раззявленными ртами, чернеющими дырками из усов и бород. Когда они отдышались, Вятка сбил с лучины пламенеющий тлен, отчего огонь стал ярче, и объявил решение:
- Я пойду теперь до конца подкопа, покуда не увижу небо над головой, а вы растянитесь в цепочку, ежели что случится, бегите к тому месту, где на дне было больше воды и где в стену толкается ключ.
Охрим вскинул бороду и уставился на него немигающим взглядом, он понял, о чем не договорил друг, когда объяснял про потеки на стенах.
- Такая наша судьба, на охоту мы напросились сами, - усмехнулся Вятка в ответ. – Ломайте там ножами глину и пускайте поток в пещеру. Если нехристи в нее прорвутся, тогда пускай их натолкается побольше.
- Как на том заторе на Другуске, - невесело ухмыльнулся Бранок. – Мы поняли, Вятка, иди на ловитву, ежели что пойдет не так, мы сделаем как ты наказал.
Сотник достал из-за пояса еще одну лучину и поджег конец от Вяткиной, когда она разгорелась, взглянул на товарищей и твердой походкой устремился вперед. Под ногами все чаще стали попадаться завалы из земли и мусора, оставленного схлынувшей водой, которые не успели убрать монахи, скоро пол подкопа заторопился вверх и наконец уперся в стену, обмазанную так-же глиной. Вятка поводил лучиной по сторонам, стремясь осмотреться получше, это был узкий колодец глубиной в полторы сажени с верхом, накрытым досками, по бокам которого тоже текли ручейки. Он снова огляделся вокруг в поисках подставки или лестницы, подняв голову, заметил кусок веревки, свисавший до середины колодца, ухватившись за него, подергал на себя, веревка оказалась крепкой, свитой из льняных стеблей с вплетенными кожаными ремешками. Вятка взял лучину в зубы, затем уперся сапогами в стену колодца и ловко заперебирал ногами, подтягиваясь на руках и касаясь плечами противоположной стены. Когда добрался до верха, вытащил нож и коротким ударом вогнал в крайнюю доску едва не наполовину, потянул его за ручку сначала в одну сторону, затем в другую. На лицо посыпалась сырая земля вместе с песком, доска сдвинулась с места, поток воздуха проник в щель, а когда она расширилась, стал виден клочок неба с тучами, освещеными лунными лучами. Загасив лучину, сотник сунул ее за голенище сапога и уперся руками в доску, она подалась, обсыпав его потоком земли и песка. Вятка выдернул нож и сдвинул доску вбок, за нею столкнул еще одну и высунулся наружу, не выпуская ножа из руки. Глаза, успевшие привыкнуть к темноте, различили голые ветки кустов, а за ними стволы огромных сосен, между которыми сверкали огни костров, они были саженях в тридцати, освещая неспокойным пламенем островерхие юрты и мунгальских воинов, лежащих на земле, с конями поодаль. Лаз находился на вершине бугра, поросшего будыльем и кустарником, вряд ли какой ордынец надумал бы заглянуть сюда без надобности. Сотник вылез из колодца и распластался возле него, не переставая прислушиваться к каждому звуку, но вокруг было тихо, лишь где-то далеко голосили голодные волки да рычал медведь шатун, изгнанный нехристями из своего поместья. Вятка поднялся на ноги, рядом должен был находиться колодец со святой водой, к нему вела дорога, протоптанная между вековыми стволами, а сразу за этим местом начинался смешанный лес, соединявшийся с дебрянскими чащобами. В той стороне, если не слишком отдаляться от правого берега Жиздры, находился Серёнск, а недалеко от него капище Перуна, куда он вместе с ратниками сопроводил малое поколение вятичей под присмотром дядек и мамок. Они там наверное обустроились и успели огородиться тыном от набегов зверья, значит, пришла пора посылать гонцов с предупреждением, что к ним могут присоединиться козляне, которые покинут крепость через потайной ход в случае сдачи ее поганым. Вятка сделал несколько шагов по склону бугра, он хорошо знал эти места, поэтому шел уверенно, еще через десяток сажен слуха коснулось журчание ручья, выбегавшего из колодца на луг перед Жиздрой. Там же обрывалась стена соснового леса, за ней раскинулось стойбище ордынцев с языками пламени от костров, опоясавших огненным кольцом гору с городом на вершине. В нем не было видно ни одного огонька, словно зубцы на башнях и на стенах, черневшие в синей дымке, являлись продолжением лесного массива. Зато на поляне сбоку дороги, на которую он вышел, виднелась клеть, похожая на кладку для погребальных мунгальских костров, видно, какое-то племя приготовило ее для погибших воинов. Он увидел руки и ноги, торчавшие в разные стороны, понял, что убитые не принадлежали по вере к ордынцам, иначе бы их сожгли в день гибели, это скорее всего были воины из горских племен, живших вокруг Русского моря, купцы от которых торговали в Черниговском княжестве оружием и посудой из драгоценных металлов. Мягкая обувь, сшитая из шкур животных, подтвердила догадку, Вятка потеребил бороду и бросил пристальный взгляд вдоль дороги, саженях в десяти от него разбросались вокруг костра ордынцы в островерхих головных уборах и в одежде из шкур. Двое часовых, отложив копья, играли в какую-то игру, передвигая по доске круглые кости, громкие восклицания говорили о том, что они хорошо приложились к бурдюку с хмельным напитком.
- А клеть-то не полная, ажник два ряда бревен сгорят впустую. Как бы эту ошибку исправить!..- сказал сотник себе в усы, отходя от сооружения, похожего на сруб. Он оглянулся на бугор с лазом в подкоп и досадливо покривился. – Зазря я что-ли полз кротом под землей, лишь бы только полюбоваться на покой нехристей. Они раскидались тут на полянах как у себя дома.
Он снова вильнул глазами назад и нетерпеливо отмахнулся от назойливой мысли, в следующее мгновение подошвы его сапог завернулись вовнутрь и заскользили по сосновым иголкам, мягко пружинящих под ними. Когда до костра с ордынцами вокруг него оставалось сажен пять, Вятка поднял напитанную влагой прошлогоднюю шишку и метнул ее в спину ближнего нехристя, тут-же спрятавшись за ствол. Тот крутнулся на месте как ветряк на крыше от порыва ветра, на бородатом лице отразилось недоумение смешанное со страхом, его товарищ подтащил к себе саадак с колчаном и луком, оба уставились туда, откуда прилетела шишка. Затем первый ордынец подхватил копье и буркнув что-то напарнику, быстро заскакал на карачках к кромке леса, его соратник натянул тетиву лука с насаженной на нее стрелой. Вятка подождал, пока нехристь пересечет границу света и тьмы и доскачет до кустов перед деревьями, потом с силой метнул в него нож, стараясь попасть острием под подбородок. Бросок получился удачным, у ордынца подогнулись колени и он с хрипом упал лицом вперед. Вятка знал, что если смотреть из света во тьму, то ничего не разглядишь, а если наоборот, то видно все как на ладони, поэтому он вышел из-за дерева и подхватив тщедушное тело чужеродного воина, давно соблюдавшего не по своей воле русский пост, подбросил его к клети, предварительно выдернув лезвие из раны и вытерев его о платье врага. Затем вернулся за ствол и негромко замычал наподобие коровы, заставив второго нехристя вскочить на ноги и забегать глазами по сторонам. Было видно, как тот борется со страхом и с желанием пуститься вдогонку за товарищем, чтобы урвать часть добычи, наконец, желание победило страх, и он бросился в ночь, навстречу своей смерти. Когда тело второго врага упало на землю рядом с первым, Вятка соснул воздух сквозь сжатые зубы и кровожадно осмотрел место лежки незваных пришельцев, зрачки у него заледенели, а челюсти сцепились намертво. Больше он не видел ничего, его притягивало только хриплое дыхание новых жертв да громкое их бормотание во сне, он наметил первого ордынца и с одного замаха рассек ему горло, раздавив рот каблуком сапога, так-же поступил со вторым и с третьим, не торопясь и не мечась по сторонам. Сотник шел по кругу, тратя на каждого из врагов по нескольку мгновений, кто свернулся клубком, тому вгонял нож под левую лопатку, ощущая, как трепещет на острие сердце, словно это вырывается из рук острозубый хорек. Кони косились на него лиловыми глазами, пламенеющими в отсветах костра, и оставались на месте, нервно переступая копытами, привыкшие ко всему за время похода в страну урусутов. Вятка не думал о том, как бы связать их одним поводком и увести подалее, чтобы не достались поганым, отказался от мысли подрезать им подколенные сухожилия, чтобы не наделать лишнего шума. Он не стал снимать с трупов золотые и серебряные цепочки с другими украшениями, преследуя только одну цель – убить врагов как можно больше, потому что каждый из них был способен убить кого-то из соплеменников или даже родственников, или увести их в полон, откуда возврата не было никому. Кровавый пир в круге, очерченном отсветами догорающего костра, продолжался до тех пор, пока очередной нехристь сыто всхлипнул в последний раз, подавившись кровушкой, и обмяк под жестким каблуком вятича, успевшего за время осады огрубеть и телом, и душой.
- Так ото будет понадежее, - прошипел змеей Вятка, сбивая малахай на затылок рукой с окровавленным ножом. Он разогнулся над последней жертвой и не в силах сдержать эмоций, бросил звериный взгляд на следующий светлый круг с костром посередине, до которого было саженей десять и внутри которого не было даже сторожей. Повторил, ворочая желваками на скулах. – Понадежее вота будя, как-никак, место святое, намоленное, а нехристи пришли его испоганить.
Он было собрался переходить туда, чтобы продолжить казнь мунгалов, томимый ненасытной злобой внутри, проснувшейся ввиде матерого бирюка – вожака волчьей стаи, когда там возникло какое-то движение. Вятка нырнул в темноту и затаился в кустах, наблюдая за происходящим. Какой-то сипай с кряхтением подлез под лошадь, не переставая строчить словами и издавать неприятные звуки, он надолго застрял на одном месте, видимо, сожрал что-то непотребное, хотя желудки у ордынцев были железными. Но и после сидения ему не полегчало, и он поскакал мимо лежбища соратников, порезаных Вяткой, к святому колодцу, не замечая ничего вокруг, поддерживая штаны и пропуская через рот отрывистые фразы. Среди ордынцев усилилось сонное бормотание, а когда сипай издал на ходу болезненный вой, кое-кто приподнял от потников голову, пытаясь осмотреться. Допускать пробуждения было нельзя, сотник метнулся наперерез воину, страдавшему животом, догнал его на дороге к колодцу и воткнул нож в плоский затылок по самую рукоятку, затем с омерзением стряхнул голову нехристя с острия. Лежбище успокаивалось, снова впадая в сон, больше похожий на обморок, лишь лошади продолжали громко прядать ушами да утробно покряхтывать, сбивая желание Вятки добраться до юрты джагуна через трупы простых сипаев. Пнув ногой убитого ордынца, он прошипел сквозь зубы:
- Тебе бы сталось и подмыть свои ляжки святой водой, как той скотине без ярма, - он сплюнул на кучу тряпья под сапогами. – Все одно вам придется убраться с нашей земли - не ганзеи и не гальцы, от вас поганью несет за версту, ажник наизнанку выворачивает.
Он быстро поднялся на бугор, подобрав по пути охапку сухих веток и выдернув из клети с мертвяками ствол молодого дерева с наполовину обрубленными сучьями. Опустив его в подкоп, сложил ветки на притрушенных землей досках так, чтобы они рассыпались по ним от малого толчка, и слез по сучьям на половину ствола. Затем зажег лучину, поставил на место первую доску, а крайней крепко пристукнул по ней и, услышав, как развалились наверху ветви, укрывая лаз, вошел в подземный ход.
Новый день только начинался, а несметные орды Батыги уже пошли на приступ крепости, заводя себя визгом и боевыми кличами, теперь ордынцы лезли со всех сторон, переплывая на конях Жиздру и другие реки, вошедшие в берега, с бурдюками при седлах, наполненных воздухом. Они подтащили к стенам камнеметные и стенобитные машины и заставили обслугу, узкоглазых выходцев из страны Нанкиясу, поставленных погонять русских пленных, крутиться при них от утренней зари до вечернего заката, разбивая ворота под проездными башнями крепости на противоположных ее сторонах и забрасывая градом камней истобы и терема с другими строениями внутри ее, не давая защитникам поднять головы. Тучи стрел и копий с горящей паклей превращали светлый день в темный вечер с обрывками пламени в дымном воздухе, несущимися в одном направлении, которые пронизывали каленые жала железных наконечников. Сотни веревочных лестниц впивались крюками в навершия стен, они обвисали под тяжестью ордынских воинов, лезущих по ним с алчно сощуренными глазами и сцепленными скулами, внизу метались взад-вперед не менее злобные всадники, пускающие стрелы во все живое и неживое, если оно двигалось. Кому-то из осаждающих удавалось взобраться наверх и завязать бой с защитниками на пряслах, стремясь продержаться до подхода подмоги. И тогда на маленьком участке стены разгоралась жестокая битва со сверканием клинков, звоном щитов, с визгами и криками, с отрубленными головами и другими частями тел, мелькающими в кровавом дожде, орошающем вековые стволы. Она продолжалась до тех пор, пока одна из сторон не уничтожала противников или не рвалась дальше за смертью, поджидающей ее уже на взбегах и на улицах городка в лице баб и отроков с луками в руках. Но чаще получалось так, что защитники рубили штурмующих на куски или накалывали на длинные копья с толстыми древками и длинными наконечниками, и сбрасывали кривляющиеся тела вниз, под копыта лошадей соплеменников, в пылу боя ненавидящих ни чужих наверху, ни своих под ногами, растаптывая еще живых недавних товарищей в кровавое месиво, укрывающее толстым слоем основание стен. С каждым днем слой подрастал, распространяя зловоние, от которого осажденным нечем было дышать, и которое не являлось препятствием для новых орд осаждающих, приходящих на смену нашедшим смерть.
Вятка вместе с сотней держал оборону на участке рядом с проездной башней с воротами, выходящими на посадскую сторону и на луг за Другуской. Он подправил меч у кузнеца Калемы, подточив с обеих сторон лезвия мелкозернистым камнем с красными прожилками, которым хорошо было выправлять серпы и засапожные ножи с рукоятками из корней вяза, и теперь мог рассечь любой ордынский доспех, если его ковали даже кузнецы, придумавшие булат. Он давно перестал гоняться за каждой лестницей, впивавшейся крюками в навершие, осознав, что ордынцы только и ждут, когда кто-то из ратников высунется из-за укрытия, чтобы поразить его стрелой либо дротиком, а дожидался за башней или за зубцами, пока она покроется гроздьями поганых, и срубал веревки удлиненной секирой с толстой жердиной вместо ручки. Это приспособление он смастерил после того, как едва не нахватал ордынских стрел при попытке обрубить лестницу мечом, скоро его пример взяли на вооружение многие ратники, что уменьшило потери в живой силе козлян. Вот и сейчас Вятка примостился за углом вежи, наблюдая как нехристи, оставив коней на одного из коноводов, прыгают с разбега на ступеньки лестницы и устремляются вверх, держа кривые сабли в зубах. Когда первый достиг основания башни и нацелился схватиться руками за края бойницы, чтобы проникнуть внутрь ее, сотник поднял секиру за конец жердины и, прикрывшись щитом, рубанул длинным лезвием по веревкам, оскалившись на моментально возникший визг поганых, полетевших вниз. Оттуда взметнулась туча стрел с черным оперением, намереваясь изрешетить его скошенными наконечниками, но сотник был уже недосягаем за рядом бревен, пригнанных друг к другу впритык. Как раз в это время к нему подскочил один из дружинников и скороговоркой зачастил:
- Вятка, тебя затребовал к себе воевода Радыня.
- А что там такого? – насторожился тот. – Мунгалы индо прорвались с напольной стороны?
- Хуже, Вятка, поганые порешили тысяцкого Бугриму.
- Вота еще новость незваная! Стрелой?
- Сулицей мунгальскою, ее успел метнуть нехристь, прятавшийся за спиной другого, проскользнувшего промеж княжеских отроков на прясло и завязавшего с ними бой.
- А куда подевались дружинники, что оставили отроков на стене одних? – насмурил сотник крутые брови. – Ужель за городнями отсиживались?
- Дружинников на том краю почти не осталось, разве что два десятка на сотню отроков, недорослей да баб с девками, - вестовой увернулся от дротика, влетевшего в бойницу и воткнувшегося в противоположную стену глухой башни, и договорил. – Сбирайся Вятка до Радыни, а я останусь заместо тебя.
Сотник шевельнул плечами, закрытыми кольчужкой, набранной из мелких колец, и протянул княжескому вою необычную свою секиру, успевшую окраситься кровью ордынцев:
- Тогда вот тебе оружье, с ним не надо лезть на рожон, оно достанет поганых даже из-за угла вежи.
- Видал я такую секиру, Калема наковал их не один десяток, - ухмыльнулся вестовой, прикидывая в руке боевой секач. – Беги, сотник, воевода сказал, чтобы ты прискакал в княжьи хоромы на одной ноге, там собрался совет.
- А Бугриму куда отнесли?
- В церковь Параскевы Пятницы, там его отпевают.
Вятка надвинул поглубже шлем и поспешил к взбегам, пока добежал до них и начал спускаться вниз, насчитал до двух десятков трупов ратников вперемешку с ордынцами, убирать которые стало некому. Бабы с девками носились взад-вперед с горшками расплавленной смолы, с пучками стрел, охапками сулиц и лукошками с большими камнями, за их подолами мотались как привязанные мальцы от десяти до тринадцати весей, прогибаясь под тяжестью тех же камней и древков копий. Старики старались подкатить поближе к взбегам бревна, защитники подхватывали их и сбрасывали на головы ордынцев, и дотянуть до полатей дубовые бадьи с кипятком, которые опрокидывались опять на поганых. А старухи на месте мазали дружинникам раны пахучими мазями, перевязывая их лоскутами льняного полотна, они помогали покалеченным покинуть поле боя. Все крутилось и вертелось, словно колесо со спицами, собранное из людей, из которого они периодически выпадали, пораженные вражескими стрелами или убитые камнями, пущенными из ордынских камнеметных машин, придуманных не мунгалами. Улицы города тонули в дымах от пожарищ, они были пустынны, будто горожан разогнал по щелям крупный град, только он был не ледяной и не круглый, а огненный и длинный, с острыми жалами на конце. Вятка пересек небольшую площадь перед детинцом, обнесенным забором, хоронясь за стенами истоб, и завернул в калитку рядом с воротами, направляясь к княжескому терему на другом конце подворья. Во рту скопилась горечь, нос забивала сажа, летавшая по воздуху ввиде крупных ошметьев, рядом впивались в землю стрелы с горящей паклей, пущенные нехристями наугад, они падали с неба отвесно, отчего представляли большую опасность, поэтому сотник не опускал правой руки со щитом, которым прикрывался. Пока бежал, навстречу попалось всего несколько вестовых из княжеских отроков, спешивших с донесениями в разные концы крепости. Юнцы ловко увертывались от камней и стрел, почти не загораживаясь деревянными щитами, обтянутыми бычьей толстой кожей, они были похожи на летних увилистых мальков в прибрежных водах Жиздры. Вятка доспешил до крыльца терема и привычно соскреб грязь с сапог о железную скобу, вкопанную возле ступеней, лаптей в городе после того, как зима отступила, никто не надевал, на них налипало столько грязи, что невозможно было оторвать ноги от земли. Он легко взбежал наверх и надавил на массивную входную дверь, в нос ударил запах жилого помещения с поварами, с мамками, няньками и малыми детьми, от которого сотник успел отвыкнуть за время обстояния с ордой. Он подумал о том, что давно не заглядывал в свою истобу на Большой Черниговской, обходясь сведениями от сестры, крутившейся тоже на стене, и успокоился тем, что с матерью было все в порядке, а младшего брата призвал в услужение малолетний князь Василий Титыч. Так он и мотался за ним в поезде, похваляясь княжьей лопотью и поглядывая с затаенной завистью при редких встречах на старшего брата, ему тоже хотелось защищать крепость от басурманов меткой стрелой и острым мечом. Вятка прошел коридором до входа в гридницу, отвечая на поклоны домочадцев, и потянул ручку двери на себя. На лавках сидели бояре и купцы, они будто никуда не уходили, хотя теперь облачились в доспехи, на поясах висели мечи и засапожные ножи в чехлах. Столы были сдвинуты, во главе восседала на стольце княгиня, рядом с ней примостился на высоком стуле малолетний князь, столешницы были чистые, без льняных скатертей и без намека на пиршество. Вятке хватило взгляда, чтобы увидеть в князе разительную перемену, лицо его поменяло молочно-розовую окраску на смугловатую, оно успело загореть на весеннем жарком солнце, черты стали резче и выразительнее, в глазах появился властный блеск, присущий избранным от народа. Но когда наследник козельского престола заметил сотника, то едва не превратился в обычного ребенка, дождавшегося прихода человека, к которому тянулся. Он вскинул голову и подался вперед, со значением оглядывая собрание.
- Вятка, проходи к столам, - громыхнул воевода басом, делая рукой приглашающий жест, но не предлагая сотнику места на лавке. Он сидел сразу за боярским рядом, по правую руку от него положил тяжелые кулаки на стол тысяцкий Латына. – Тебе донесли, что поганые порешили тысяцкого Бугриму?
- Донесли, - подтвердил тот, придвигаясь ближе к началу столов. – Я когда проходил днешним градом не зашел в церковь Параскевы Пятницы, где его отпевают, а поспешил сразу сюда.
- Уже отпели, вечером похороним всех убиенных на кладбище за Усмариной улицей, - Радыня оглянулся на княжью семью и снова повернулся к ратнику. – Что ты молвишь нам по этому случаю?
- Бугрима был смелым воем, и ему надо отдать ратные почести.
За столами одобрительно загудели, бояре, купцы и горожане неумело наложили на себя, под присмотром княгини, корявые двуперстия, поминая вместо имени Христа языческого бога Перуна и всех его помощников. Кто-то из купцов пояснил:
- Как только закончится дневная ордынская круговерть и нехристи уйдут от стен Козельска на ночевку, мы помянем тысяцкого по нашему обычаю, прежде чем опустить его в землю.
- Так и будет, - поддержал его Латына.
– Так было всегда, - подтвердили собравшиеся
Княгиня Марья Дмитриевна опустила руки на подлокотники стольца и посмотрела на Вятку испытующим взглядом, в котором чувствовалось уважение:
- Ратник Вятка, мы ведаем о твоих подвигах, ты сам недавно перешагнул порог парубков, а уже стал сотником, - она помолчала, дожидаясь, пока подданные усвоят сказанное ею, затем продолжила. – Мы пожелали узнать твое мнение смелого воя, стоявшего на защите города от мунгалов плечом к плечу и с воеводой Радыней, и с тысяцким Латыной, и с тысяцким Бугримой.
- Это так, матушка Марья Даниловна, - наклонил голову сотник. – Дело у нас общее, потому мы держались все вместе.
- Кого бы ты предложил назначить на место убиенного Бургимы, оставлять без главы его дружинников и участок стены от одной проездной башни до другой по правую сторону крепости никак нельзя.
Вятка вскинул было брови, смутившись и за высокую оценку ратного своего труда, данную княгиней, и за оказанное доверие, он обернулся на воеводу и на тысяцкого Латыну, подбодривших его одобрительными кивками. Такое же расположение было написано на лицах бояр во главе с Мечником, на лицах остальных горожан, но больше всех ждал его ответа князь Василий Титыч, сцепивший руки перед подбородком. Вятка переступил с ноги на ногу, нащупал рукоять меча, словно хотел добрать от него уверенности, затем расправил плечи:
- Пресветлая княгиня, в козельской рати добрых дружинников без счета, взять Темрюка, Прокуду, того же Якуну, который из сбегов, а тем паче Курдюма со Звягой. Они пока десятские, но их можно назначать сотниками, а с того звания возвышать кого-то одного до тысяцкого,- он обвел собравшихся убедительным взглядом. – Вои проверенные, я много раз ходил с ними на охоту в мунгальское самое логово, и всегда опирался на них как на себя. Такое мое слово.
Сотник заметил, как заулыбались после его слов граждане города, как потянулись они ладонями к лопатистым бородам и густым усам, перекидываясь друг с другом короткими усмешками. Этой всезнающей улыбки не удержал и малолетний князь, у которого не было пока ни бороды, ни усов, но который последовал примеру остальных. Лишь Марья Дмитриевна сдержала чувства, она со значением посмотрела сначала на боярина Мечника, потом на воеводу Радыню. Последний завел за плечо конец бармицы, прикрепленной к мисюрке, и повернулся к говорившему:
- Про отвагу воев, которых ты назвал, у нас знают от мала до велика, но вот какое дело, - Радыня выдержал паузу и развел руками. – Эти ратники как один пожелали, чтобы место тысяцкого занял ты.
Вятка поджал губы и приподнял плечи, ему стало неудобно от того, что он похвалил тех, которые ратовали за него, но больше на высокий пост никого назвать не мог, потому что хорошо знал только верных друзей. Отступив на шаг, он положил руку на грудь:
- Я сказал так, как думаю, у меня есть два друга, с которыми я вырос на одной улице, это Бранок и Охрим, они тоже могли бы стать воеводами ратей, но если бы я их назвал, вы подумали бы, что я восхваляю своих друзей. А те ратники только мои боевые товарищи, - Вятка опустил руку и взялся за яблоко меча. – Больше ничего сказать не могу, все дружинники познали ратное искусство не только на подворье воеводы, а в сшибках с мунгалами.
Молчание в гриднице длилось так долго, что сотнику показалось, он высказался путанно, а главное, с умыслом, не выделив из названных им воев ни одного достойного на пост тысяцкого. Собравшимся должно быть почудилось, что это место он приберег для себя, поэтому он снова подошел к краю стола и четко произнес:
- Но если дело дошло до высокого назначения, первым номером у меня стал бы дружинник Темрюк, есть у него и волчиная хватка, и неспешные рассуждения в особо опасные моменты. Я видал его на ловитве, когда мы порешили за одну ночь почитай шесть сотен нехристей, я стоял с ним рядом на стене, а потом был в одном поезде во время похода в Серёнск.
- И это нам ведомо, - как бы отмахнулся тысяцкий Латына под те же общие усмешки. – Вот и Темрюк, матерый вой, бил себя кулаком в грудь перед Радыней, пестуном нашего князя, доказывая обратное и в твою пользу.
- Он крест на моих глазах целовал, - ухмыльнулся воевода.
- А Перуну не изменяет, - поспешил Латына с уверениями.
Вятка потоптался на месте, затем развел руками в стороны:
- Тогда какой вопрос, сами тысяцкого и выбирайте, - он снова подобрался и отошел от стола на пару шагов. – Я назвал дружинников, достойных этого высокого места.
- А мы его выбрали, - боярин Мечник встал с лавки.
- Вота диво дивное! – опешил сотник. – А чего от меня добивались, в пересуд только втянули?
Вслед за боярином поднялся воевода, за ним остальные граждане по обе стороны столов, не заставили себя ждать и княгиня с сыном.
- Считай, что это было твое честное слово, навроде клятвы гражданам Козельска, - успел пояснить воевода. – Клятва у тебя, Вятка, оказалась верной и крепкой.
- И к месту, - добавила княгиня Марья Дмитриевна под одобрительную улыбку сына. – А посему, сотник, с этого момента ты заступаешь на место убиенного тысяцкого Бугримы и получаешь от нас знаки отличия - доспех и шелом с серебряными накладками, а еще меч в ножнах с серебряным узором.
Она хлопнула в ладони, из боковой двери в гридницу вошли отроки в ратной справе, они несли перед собой куяк – пластинчатую бронь, украшенную серебряными накладками, и прямой меч с рукояткой из кости с вделанными в нее драгоценными камнями и в ножнах с серебряным узором. Сотник, еще не пришедший в себя, принял дар, затем внимательно осмотрелся вокруг, и с достоинством поклонился княжьей семье и гражданам:
- Матушка Марья Дмитриевна и пресветлый князь Василий Титыч, вольные бояре, ратные люди и купцы, а так-же граждане города Козельска, премного вам благодарен за высокую честь, оказанную мне, - он сглотнул слюну и распрямил плечи. – Даю истинное слово оправдать доверие на поле брани.
Вятка снял свой колонтарь без рукавов, отцепил от пояса меч и примерил дар, сверкавший в лучах солнца, залетавших в окна, серебряно-матовым отсветом. Доспех пришелся впору, а меч был по руке, тысяцкий надел на голову шлем с высоким шишаком и опустил на нос серебряную стрелку, превратившись в былинного богатыря с ясными синими глазами и русой окладистой бородой.
- Слава доброму ратнику! – оглядев Вятку, крикнул воевода, воздевая правую ладонь.
- Слава Вятке! Слава нашему тысяцкому!!!
Из дверей, из которых отроки выносили ратную справу, вышли теперь служки в длинных одеждах и с подносами в руках, на которых стояли тарелки с яствами и кубки с хмельными брагой и медовухой. Они поставили все на столы и удалились, бросая на виновника торжества восторженные взгляды, словно он один мог спасти город от нашествия поганых, клубившихся за стенами день и ночь. Вятка лишь смурил брови, чувствуя, как вливается в него неведомая сила, как распирает она бока и проясняет сознание. Теперь под его началом числилась половина городской рати и половина крепостной стены, которую нужно было удерживать не одной сотней воев, иначе враг мог прорваться и повырезать малых и старых, угнав в полон мастеров да молодых девок. Но это послабление для них было равно медленной смерти, потому что в рабстве никто долго не жил, а мог не пощадить никого за упорство, с которым козляне защищали родной дом. Когда возгласы улеглись и граждане расселись по лавкам, княгиня указала перстом за правое плечо Латыны:
- Занимай, Вятка, место тысяцкого и принимай участие в совете по защите крепости от ордынских полков. Отныне оно твое.
Радыня вместе с Латыной придвинулись ближе к боярскому ряду, новый тысяцкий уместился после них и взял в руки кубок, отлитый из серебра с чернением. Снова со всех сторон посыпались здравицы, заставившие его опрокинуть кубок в рот и выпить, растягивая наслаждение. Напиток оказался справным, выдержанным несколько лет в дубовых бочках, закрытых крепкими пробками, от него по жилам потекла теплая волна, вернувшая долгожданное томление напряженному телу. Когда Вятка вернул кубок на столешницу и огладил ладонью усы с бородой, он почувствовал себя уверенно, готовый решать проблемы города наравне с избранными Тут и подкатился воевода, поставивший перед ним задачу, назревшую вместе с присвоением чина:
- На неделе намечалась большая охота и ты, Вятка, должен был ею руководить, я знаю, что ты уже наметил, кто и каким путем пойдет в мунгальский стан, и кому там что делать. Но тебе, тысяцкий, теперь не до охоты, забот прибавилось поболе и поважнее, - он посмотрел на притихших горожан и прямо спросил.– Кого ты поставишь заместо себя во главе охотников и есть ли теперь в ней нужда? Не забывай, ратник, что твой голос стал весомее во много раз.
Вятка ощутил на себе множество взглядов, которые сошлись на его лице и стали давить так, что невольно захотелось загородиться руками, будто поднялся сильный ветер и начал дуть в трубу, направленную одним концом только на него. Но вместо этого он распрямил спину и вскинул голову, встречая невидимую силу стальным взором из-под сомкнутых на переносице бровей. Он уверенно сказал:
- Наша охота в становище ордынцев назрела как гнойный чирей, который уже не возьмешь прикладыванием к нему подорожника, пришла пора выдавливать его вместе с кровью, иначе жар поднимется во всем теле, - он рубанул рукой по воздуху. – В крепости ратных людей осталось наперечет, а нехристи прибывают под стены несчетными отрядами, они пришли на Русь тремя ордами и сколько их всего – неведомо никому. Мунгалы вырезали и обожрали всю округу, их кони выщипали траву и добрались до корешков, они не считаются с потерями и не уходят в степи, а это означает одно – ордынцы решили взять Козельск во чтобы то ни стало.
- Правильно молвит тысяцкий, - поддержал боярин Мечник его слова. - Если мы не нанесем им большого урона в живой силе, нам придется держать оборону до последнего ратника.
- Все равно мунгалы возьмут город, - высказал свое мнение один из купцов. - Потому что их - тьмы, а нас – наперечет.
Снова гридница наполнилась шумом голосов, в которых слышались гнев и одновременно вопрос, как быть дальше. Многие горожане настаивали на том, что нужно держаться до конца, чтобы мунгалы положили под стенами как можно больше воев, потом устроить на них ночную охоту, и если они не уйдут после этого восвояси, а примутся за штурм с еще большим усердием, воспользоваться подземным ходом, оставив крепость на милость победителя. Ведь брань на этом не закончится и даст бог придется встретиться на широких дорогах, которых на Руси много. Другие предлагали уйти сразу, унеся с собой самое ценное и спалив крепость дотла, пусть ордынцы поживятся объедками, а когда они сгинут в степях, отстроить город заново. Главное, сохранится ядро вятичей и будет кому вспахивать поля и сажать в землю зерно. Споры длились долго, служки обнесли гостей кубками с медовухой и пивом по третьему разу, успели заменить горячие блюда на холодные закуски, поставив рядом с тарелками глиняные кружки со студеным квасом и морсом из замороженной в липовых кадках морошки и клюквы с брусникой, чтобы было чем остужать разгоряченные головы. Солнечные лучи, пробивавшиеся сквозь окна с византийским разноцветным стеклом, перебрались с пола на деревянный потолок и разлиновали его косыми линиями, а возле темных образов в серебряных окладах завозился иконник с трутом и лучинами. В конце концов перевесило мнение тех, кто ратовал за продолжение брани и за выход половины рати за стены, в их числе были бояре и купцы, переживавшие за справные терема, до которых еще не добрался огонь, и за добро в них.
- Твое последнее слово, тысяцкий, сколько дружинников ты отберешь на ловитву и кто их поведет? - воевода опять развернулся к Вятке. – И сколько воев останется на стенах для защиты города от ворога?
Вятка потрогал шлем с серебряной стрелкой, опущенной на нос, встал, загремев оружием, из-за стола, кинув взгляд на княгиню, остановил его на князе Василии Титыче, напрягшемся на высоком стуле. Их глаза встретились и каждый понял, что думы у обоих одинаковые.
- Ратников на охоту поведу я, - объявил тысяцкий спокойным голосом.– Одна половина козельской дружины останется на стенах, а другая пойдет со мной. Такое мое слово.


Глава одиннадцатая.

Не успел молодой месяц прикрыться очередной тучей, как к проездным башням с обеих сторон крепости и к взбегам, ведущим на стену с глухими вежами, потянулись отряды ратников, вооруженных только засапожными ножами. Каждый отряд насчитывал от пятидесяти до ста человек, всех воев было около шести сотен, облаченных в короткие лопоти с поясами и с подвернутыми рукавами, на ногах были поршни – сапоги из невыделанной кожи, вои имели между собой связь через посыльных и через факельщиков на стенах. Видно было, что перед тем как допустить кого-то до охоты, Вятка подвергал его испытанию, сравнимому с мунгальскими пытками, и теперь настал час показать, на что козельцы были способны. Тихо скрипнули ступени на взбегах и доски на полатях под навершием, зашуршали вниз лестницы и веревки, концы которых держали крепкие руки охотников, первые дружинники заскользили по ним к основанию с другой стороны стены. Под проездными башнями звякнули воротные заворины, пропуская в щель между дубовыми половинами ворот сначала разведчиков, а потом мощные фигуры ратников, растворявшихся в темноте. Тихо было и в стойбище ордынцев, обозначенном множеством костров, лишь изредка оттуда доносились звуки, больше похожие на одинокие вопли казнимых. Где-то возле рва с посадской стороны, заполненного трупами ордынцев, взвыл матерый волк, и снова все вокруг замерло до тех пор, пока на проездной башне, обращенной к Жиздре, не блеснул рваный огонь факела. Скоро он перешел в спокойное пламя и словно завис в воздухе, не освещая вокруг себя никого и ничего, а только плескаясь светлой точкой в черном омуте ночи. Вятка вышел за ворота главной башни и потянулся рукой к золотой цепочке на шее, пальцы нащупали крестик, а рядом с ним фигурку костяного Перуна, отшлифованную частыми прикосновениями, как в женских бусах, до жемчужной гладкости. Потерзав его между подушечками большого, среднего и указательного пальцев, тысяцкий беззвучно пошевелил губами и снова опустил амулет за ворот чистой рубахи, сшитой из льняного полотна, и только после этого подал отряду негромкую команду к началу охоты. Над головами ратников ярче запылал, словно в него кинули горсть соли, единственный факел, укрепленный на крыше башни и видный со всех сторон, послышался легкий шорох, умиравший едва возникнув. Вятка передернул плечами, не ощутив привычной тяжести железных доспехов, сделал первый шаг по подсушенной солнцем земле навстречу опасности, притаившейся одновременно на левых берегах Жиздры и Другуски. Переходя за всеми по подъемному мосту на луг, занятый ордынцами, подумал о том, что так-же поступили на противоположной стороне крепости дружинники в отрядах под водительством его друзей и товарищей, жаждавшие отомстить поганым за погибших близких и соратников и мечтавшие разорвать кольцо Батыги, охватившее небольшой город со всех сторон. Пришла пора ставить точку в долгом стоянии, и с какого края она уместится удобнее, зависело теперь не от храбрости защитников крепости и не от числа осаждавших ее, а от терпения, на чем держалось все мироздание. Если бы Вятка, и с ним горожане, об этом ведал, он бы не спешил с охотой, а держал оборону до тех пор, пока оставались силы, тогда было бы неясно, кто бы праздновал победу, которую боги успели начертать в небесных книгах судьбы. Известно, что судьбу можно изменить, если подойти к ней с размышлением. Но кто и когда знал, как надо поступать в таких случаях, об этом догадывались лишь посвященные, приходящие в мир людей через промежутки времени, не поддающиеся исчислению. Скорее всего, их посылали на землю в те моменты, когда это было необходимо.
За стенами крепости устойчиво колыхался толстый пласт вони, от которой нечем было дышать, при сильных порывах ветра верхние слои ее сносило на город, и тогда бабы и девки задирали подолы сарафанов и затыкали носы, пряча от всех покрупневшие мокрые глаза. Защитники старались хоронить убитых в день их гибели, не дожидаясь, пока трупы начнут разлагаться, лишь бы попы и другие священники успели отпеть души. Вятка перешел ров по доскам, проложенным заранее разведчиками, он решил начинать охоту не с начала лежки поганых вокруг костров, а постараться проникнуть в середину, где можно было разжиться крупной рыбиной с золотыми шпорами на каблуках цветных сапог. Тогда руководить мунгалами, если бы возникла проблема, было бы в первое время некому, это дало бы охотникам большие преимущества, кроме всего, крайние ордынцы не стали бы стрелять из луков в глубь войска, где прятались темники с ханскими приближенными. В середине стойбища и воины были спокойнее, они предавались сну не держа в руке чембур, протянутый от лошади, а привязав его за широкий матерчатый пояс. Была и обратная сторона, не оставлявшая возможностей на спасение в случае провала затеи – вряд ли кто из охотников сумел бы добежать с середины стойбища до его края, чтобы прорваться к стенам крепости. Мунгальские воины отошли бы по приказу смекалистого тысячника от охотников на расстояние, оставив их на виду, и перестреляли бы из луков как стаю глупых куропаток. Но Вятка отогнал мрачную мысль, подумав, что если так рассуждать, то на ловитву не стоило выходить, для того он и привел сюда козельских ратников, чтобы навязать поганым свой порядок. Как только до первых костров осталось с десяток сажен, он подал глухим подвыванием знак десятским и сотникам Бранку с Охримом, а когда те сбились вокруг него, тихо и с твердостью в голосе пояснил:
- Погляньте на луговину, в центре ее горит большой костер, он освещает шатер с мунгальским хвостатым тугом у входа и со знаменем на крыше.
- Видно как на ладони, - отозвался один из десятских. – А по бокам входа стоят два ордынских волкодава с мордами шире плеч.
- Так и есть. Нам сначала надо подобраться туда и попробовать лишить нехристей ихней головы, - кивнул тысяцкий. – А чтобы не мешаться, пойдем разными путями, убирая часовых, если они окажутся на нашей дороге. От шатра мы так-же разойдемся лучами и уже тогда займемся охотой на мунгал, стараясь ходить по воздуху и орудовать ножом будто это молонья.
- Тогда надо летать и с лета отправлять нехристей к ихнему богу неба, - не утерпел с подковыркой Званок, рядом с которым Вятка разглядел его Улябиху. Он поправился, смутившись от тяжелого взгляда тысяцкого. – Я к тому, что чем меньше шума, тем больше в ушкуе будет рыбы.
- Нам ее не солить, пускай эта рыба плывет в мунгальские степи и там гниет хоть с головы, хоть с хвоста, - приструнил Вятка старого товарища, и наказал. – После охоты всем сбираться возле подъемного моста, а ежели его не успеют опустить, тогда под стенами рядом с проездной башней, на навершии лежат заготовленные веревки и лестницы, их по первому сигналу скинут дружинники тысяцкого Латыны.
- Тогда с богом, - прижал сотник Бранок правую руку к груди. – Помоги нам Перун и Сварог.
- А мы не оплошаем, - добавил его друг сотник Охрим.
Кольцо охотников неумолимо сжималось вокруг шатра с полотнищем над ним ввиде пятиугольного знамени, видного в жиденьких лучах молодого месяца, там блаженствовал, скорее всего, какой-нибудь мунгальский вельможа, если судить по охране и юртам обслуги, от которых остро и вонюче пахло жирной мясной едой и восточными приправами, а так-же незнакомыми другими запахами. Сквозь редкие щели между шкурами пробивались отблески от светильников, зажженых внутри, слышны были отрывистые фразы, которыми изредка перебрасывались ночные стражники, стоявшие недалеко от входа. Они опирались на древки пик, расставив ноги и прижимая к бокам круглые щиты с выбитыми на них странными знаками. Вятка скосил глаза на Улябиху, снова увязавшуюся за ним со Званком, показал рукой, чтобы обежали шатер с другой стороны, сам зашел сбоку и затаился в выжидательной позе, приготовив для броска нож с тяжелой ручкой и не менее массивным лезвием. Скоро Улябиха, хваткая и гибкая как куница, пискнула из темноты полевой мышью, давая знать, что они с семеюшкой ждут сигнала для нападения на часовых. Те не прекращали перекидываться короткими фразами, то повышая, то понижая голоса, видимо, у них продолжался давний спор. Вятка привстал на коленях и закинул руку с ножом за спину, собираясь метнуть его под шлем ближнего к нему стражника, услышал вдруг сочный всхлип и понял, что супружники опередили его с броском, поразив второго часового. Первый стражник повернул голову к товарищу и замер, стараясь сообразить, что произошло, этого времени хватило, чтобы Вятка успел прицелиться и послать нож ему в шею. Охотники бесшумно подскочили к часовым и прекратили их агонию, надавив большими пальцами на выемку внизу горла. Кругом продолжала таиться тишина, в которой дожидались своего часа остальные члены отряда, успевшие подтянуться к шатру, но тысяцкий не думал их призывать, надеясь на свои силы и на силы помощников. Он подкрался к пологу, закрывавшему вход, заглянул за его край, увидел внутри раздетого ордынца с огромным животом и оплывшими щеками, развалившегося на шкурах с чашкой мутной жидкости в толстых пальцах. По его ногам, похожим на ошкуренные бревна, ползала маленькая женщина с распущенными волосами и с раскосыми глазами, она покрывала кожу, изрытую множеством язв, короткими поцелуями, заставляя господина закатывать зрачки и глухо урчать. За спиной ордынца горел костер, возле него возился на корточках слуга в восточных одеждах, подбрасывая в огонь щепотки порошка, превращавшегося в белый дым, растворявшийся в воздухе. Отсветы пламени скакали по стенам шатра, затмевая огоньки жировиков по углам и пятная богатое оружие, сложенное поверх одежды, кровавыми пятнами. До него можно было дотянуться с ложа взмахом руки и выхватить или саблю из ножен, или взять короткий дротик с острым наконечником. Вятка опустил край полога, пригляделся к трупам сторожей, с их плеч соскольнули на землю крепкие мунгальские луки, а к поясам были пристегнуты колчаны со стрелами. Он подумал, что правильнее будет расстрелять хана стрелами его воинов, нежели набрасываться на него с ножами, вряд ли даже такие длинные лезвия достанут до сердца, скрытого под многими слоями жира. Зато визг от этого слизняка может всполошить все поганое становище. Он сделал знак Улябихе, чтобы она подобрала один из луков, сам бесшумно выдернул из-под локтя мертвого кебтегула другой лук и быстро наложил стрелу на тетиву. Затем подвел бабу к пологу, наказав ее семеюшке не спускать глаз с юрты охраны, откуда могли в любой момент показаться сменщики, чуть отогнув край ковра, кивнул на наложницу. Баба стрельнула туда зрачками и понимающе ухмыльнулась, изогнувшись назад, отжала по мунгальски налучье левой рукой, как бы всем дерзким видом говоря, что она готова убить ордынку только за то, что та пришла на ее землю. Вятка мгновение помедлил, затем откинул полог резким движением плеча и ворвался внутрь шатра, важный хан не успел сообразить, что происходит, он только расширил узенькие щелочки глаз, как стрела с каленым наконечником вошла в его жирное тело почти наполовину, вторая стрела, посланная вдогонку, ударила в горло, из которого вырвалось кряхтение, убывающее из-за потока крови, хлынувшего из раны. Тысяцкий мельком заметил, как наложница без звука ткнулась в ноги господину, из прикрывающего узкую спину золотистого халата, пошитого из канчи, торчало черное оперение, вокруг него начал образовываться темный круг, будто перья стали отдавать краску шелковой материи. Лишь слуга, возившийся с костром, успел глухо вскрикнуть, он упал в огонь, просыпав в него из кожаного мешочка пахучий порошок. Вятка поджал было губы на убийство безоружного раба, тем более, что он был не женщиной, могущей своим визгом поднять на ноги мертвого, но в ответ получил от Улябихи такой испепеляющий взгляд, что предпочел отвернуться и заняться осмотром шатра. В нем было столько добра, что оно не уместилось бы на нескольких телегах, одних ковров висело по стенам и лежало на полу не один десяток, не считая оружия с золотыми и серебряными рукоятками в таких-же ножнах, и нескольких сундуков, обитых драгоценными пластинами, закрытых на массивные замки, в которых восточные люди возили обычно сокровища. Но ратник пришел в логово мунгал не за поживой, он направился было к выходу, когда снаружи шатра раздался какой-то шум. За спиной тенькнула тетива, это Улябиха взяла лук на изготовку, заставив и тысяцкого перехватить нож за рукоятку, он встал сбоку полога, готовый ко всему. Но время шло, а все оставалось по прежнему, Вятка выглянул наружу и увидел Бранка с воями, стоящими над еще несколькими трупами ордынцев, это были скорее всего сменщики кебтегулов, так и не окончивших спор, души которых вознеслись на небо раньше. Воткнув клинок в ножны, Вятка вышел из шатра и сделав знак сотнику, чтобы тот с ратниками подобрал с земли луки часовых с их сменщиками, раскидавшихся в паре сажен от входа, двинулся к юрте охранников. Это было самое опасное место в стойбище, из которого в любой момент мог прозвучать тревожный сигнал и поднять на ноги всю орду. Охотники окружили помеченную особыми знаками юрту, в которую не вернулся разводящий и приготовились поразить отборных кешиктенов знатного хана стрелами их товарищей. Один из них отвернул полог на входе, внутрь крадучись вошли несколько воев, через мгновение оттуда донесся дружный хлопок тетив о рукава лопоти и сдавленные вскрики раненных ордынцев, которых дружинники быстро добили ножами.
- Луки и волосяные арканы забрать с собой, а так-же сабли стражников, они кованные из булата, - негромко и спокойно наставлял Вятка, когда все было кончено. От других юрт к группе прибивались тени дружинников сотника Охрима и десятских, успевшие побывать в покоях приближенных хана и его обслуги. Тысяцкий подумал об Улябихе, поразившей раба стрелой не моргнув глазом, и заключил. – Ратники, пришла очередь начинать охоту на мунгал, рассыпайтесь цепью, не оставляя после себя даже рабов, чтобы некому было подать сигнала об опасности. Не гоняйтесь за добром нехристей, его надо будет донести еще потом до стены. Направление держите на взводной мост через Жиздру, напротив проездной башни.
Он покосился на семеюшек, остановившихся в стороне, баба успела набить сокровищами объемистый баксон и нацепила его на супружника, опиравшегося на ордынское копье, подобранное подле ханского часового. Лицо у Вятки перекосилось как от зубной боли, а в глазах появился ехидный огонек:
- Званок, а ежели ордынец полоснет тебя саблей наотмашь, ты что станешь спасать, голову или добро в суме за спиной? – с насмешкой спросил он. – А еще надо не забыть про супружницу, она тоже будет рядом.
- Вот супружница пускай и отвечает и за меня, и за этот баксон, - натужно отозвался десятский, поддергивая спиной. – Как только ты произвел ее в десятские, так я ей стал не указ.
Строптивая баба было вспыхнула:
- А как поганые грабят наши хоромы да истобы, и спроса с них никакого!
- Опосля ловитвы оставляй мунгал хоть телешом, - уперся Вятка, - А щас каждый вой на счету.
Улябиха забросила за плечо добрый сноп волос и оскалилась волчицей, будто у нее уже отбирали добытое в честной ловитве:
- Званку этот баксон не помеха, ему не надо склоняться над погаными, - она поджала губы. – У моего семеюшки заместо засапожного ножа мунгальский дротик, и он будет накалывать их под зябры, как тех плотвей.
Тысяцкий покусал губы и не найдя что ответить, махнул рукой вперед, одновременно передвигая другой рукой к середине пояса нож и добротный булатный кинжал, доставшийся ему с прошлой охоты. Ратники бесшумно сошли с места, они превратились в привидения, летавшие над полями сражений, не расстававшиеся с оружием. Стойбище будто вымерло, воины орды забыли обо всем, взвалив тревоги на стражников, должных поддерживать огонь в кострах, но те клевали приплюснутыми носами и опоминались только тогда, когда угли покрывались налетом пепла. Наступило время, самое удобное и для глубокого сна вражеских воинов, когда дневные заботы покинули их головы, и для тех, кто пришел на них охотиться, у которых осталась одна задача – уменьшить число захватчиков, чтобы выжить самим в этом аду. Вои рассыпались в прерывистую цепь, каждый кусок которой наметил свой участок, они входили в круг, слабо освещенный отсветами от костра, уверенные в том, что нехристи вряд ли сообразят, что это лазутчики из крепости сумели оказаться в центре становища, и потому не сразу среагируют на шорохи за спинами. Если возле костра дремали сторожа, они резали им горла, а если их не было, начинали охоту с края и заканчивали ее на противоположной стороне. Вятка с несколькими дружинниками старался держаться середины, где больше было юрт джагунов, отмеченных конскими хвостами над входами, возле одной он задержался дольше обычного, ему показалось, что хозяин что-то заподозрил и его нет внутри.Чутье не обмануло охотника, мунгальский сотник сидел на корточках у основания юрты и пытался присмотреться к теням, бродившим по становищу, занятому его сотней. Наверное, он не подавал сигнала тревоги только потому, что опасался прослыть трусом, что в орде было равнозначно смерти, по этой же причине он решил дождаться явных доказательств. Вятка тихо переступил мягкими поршнями, пошитыми из невыделанных шкур, стремясь подобраться к нему сзади, он знал, что воины орды не снимают доспехов даже ночью, отчего их тела покрываются язвами, а кожа становится бледной и вялой, и не спешил с броском ножа, опасаясь попасть в металлическую бляху. До сотника, присохшего взглядом к бестелесным теням, пропадавшим в ночи и объявлявшимся вновь в жиденьких лучах месяца, оставалось не больше пары шагов, тысяцкий уже готовился нанести удар в шейные позвонки, когда тот неожиданно развернулся и издал едва слышный от страха сиплый возглас. В следующее мгновение он занес саблю над головой, намереваясь рассечь видение, возникшее у него за спиной, Вятке оставалось лишь отпрыгнуть в сторону, чтобы не попасть под замах. Но коротышка джагун, несмотря на плотное телосложение, взялся наносить удары налево и направо, рассекая со свистом воздух и не переставая сипеть хорьком, попавшим в сети, скорее всего он по прежнему думал, что видит перед собой злых духов, насланных непокорными урусутами на него и на воинов. Вятка заставил себя перевоплотиться в гибкую лозину, гнущуюся от сильного ветра, он искал возможность поразить врага ножом и не находил, понимая,что тот может опомниться и диким воплем прочистить горло, сдавленное спазмами страха. Вся ночь собралась в белое сплошное пятно, крутившееся перед его лицом, казалось, мельтешению клинка не будет конца. Пятно приближалось, грозя превратить тысяцкого в кусок изрубленного мяса, и не было возможности остановить его хоть чем-то, чтобы перевести дыхание и принять решение для спасения своей жизни. И тогда Вятка откинулся назад и собрав силы, с презрением плюнул в толстую морду врага, по которой начала расползаться ухмылка превосходства, было видно, что тот стал приходить в себя, скоро он гукнет гнусавым голосом приказ нукерам, и тогда выбраться из логова мунгал станет невозможно. Никому. Плевок шлепнулся джагуну на переносицу, брызги от него угодили в раскосые глаза, он перестал махать саблей и машинально потянулся рукой к лицу. Вятка бросил нож снизу, стараясь попасть под голый подбородок нехристя, под которым находился только ремень от шлема, услышал, как лезвие разрубило его и как проткнуло хрящи горла, пробив их до шейных позвонков. Сотник смачно икнул, затем сблевал сгустком крови и стал осаживаться на основание юрты, закатывая глаза и цепенея телом, из крепких пальцев вывалилась рукоятка сабли, которой он так хорошо владел. Тысяцкий перевел дыхание, затем смахнул ладонью с бровей заливавший глаза пот, чувствуя, как нервное напряжение упруго перекатилось в ноги, заставив их дернуться несколько раз к ряду. Он не захотел входить в юрту, чтобы убедиться, что там никого не осталось, он понял, что срубил воина, равных которому в ордынском войске были единицы. А вокруг передвигались будто по воздуху призрачные тени, они гибко наклонялись, сливаясь с ночью, и снова головы с плечами маячили на фоне темно-синего неба с островами облаков, не стоявших на месте. И нужно было идти вперед, чтобы относиться к врагу с еще большим презрением за его телесную и духовную слабость, а значит, с большей ненавистью, от которой зрел в груди звериный рык.
Вятка пропустил сквозь зубы свистящий звук, полный отвращения, и собрался отходить от юрты джагуна, когда к нему неслышно приблизилась Улябиха. Она отерла рукавом фофудьи лезвие ножа и негромко сказала:
- Вятка, там к тебе гонец от Прокуды, его сюда привел княжий отрок, оставленный нами стражником на краю становища поганых.
- Где он? – сипло отозвался тысяцкий, бросая еще раз огненный взгляд на мертвого мунгалина, едва не лишившего его жизни.
- Надымка, спеши к нам, - шепотом окликнула баба кого-то.
Из ночной мглы вырос невысокий юнец без шапки и подплыл будто по воде к юрте, возле которой стоял Вятка, в руках у него поблескивал ордынский кривой нож.
- Тысяцкий, сотник Прокуда велел спросить, его ратникам соединяться с твоими воями, или каждый отряд должен выйти к взводному мосту своей дорогой? – скороговоркой зачастил он. – Мы управились с кучкой нехристей перед рощицей со святым колодцем.
- А как там Курдюм с Темрюком, а так-же Якуна? – подался Вятка к нему. – Они от вас недалеко, про них ничего не слыхать?
- Они на луговине с напольной стороны, там пока тихо, факелы на стене не загорались.
Тысяцкий покатал желваки по скулам, всматриваясь в темноту, затем хрипло выдавил:
- Идем на встреч друг другу, а там дело покажет, - он добавил. – Но и при малом сполохе завертайте к проездной башне и спасайте жизни, нам еще долго надоть отбиваться от поганых.
Посланник сотника Прокуды исчез так-же, как возник - из ниоткуда в никуда, Улябиха перехватила нож в правую руку и, задержавшись на миг, тоже собралась растворяться в ночи. Вятка не противился ее уходу, он понимал, что натурная баба взяла его под неоговоренную никем опеку, но отношение к женщинам у него было неизменнным, их обязанность должна сводиться к одному - поднимать детей. Он попробовал пальцем лезвие тесака и молча шагнул от юрты к очередному светлому пятну с телами поганых, расположившихся замкнутым кругом ногами в центр.
Еще одна ночь последнего месяца весны близилась к концу, она была короче тех, которые накрывали город и окрестности Козельска в начале ордынского обстояния, но куда теплее. Под ногами охотников прогибалась молодая трава, обагренная кровью незваных пришельцев, предутренний ветер приносил из крепости запахи цветов на плодовых деревьях в садах, одетых бело-розовыми облаками, из лесов вокруг тоже сочились пахучие струи, их можно было пить как березовый сок – такими густыми они были. И радоваться бы душе ратника, привыкшего в такое время к рогалям сохи и к смачным причмокиваниям телят с ягнятами и поросятами в стайках, сосущим из горшков молоко, не брезгующим обсосать хозяйские пальцы. Да смешивались нежные запахи с тяжелым духом обстояльцев, пришедших из диких степей и взявших крепость в кольцо, забивали ноздри охотников не медовыми дуновеньями, а плотной вонью, обволакивали ею мозги, не давая природным чувствам, стремящимся к добру, взять над ней верх и заставляя желать одного - отправить как можно больше нехристей к ихнему богу синего неба, к которому они обращались неустанно. И ратники работали не покладая рук, стремясь силой вытеснить из себя доброе и заменить его злым, жаждущим лишь крови, они переходили от одного небольшого уртона степняков к другому, оставляя после себя кладбища мертвецов и табуны низкорослых мохнатых коней, прядающих ушами и бьющих копытами в голую землю, объеденную ими до последней травинки. Это продолжалось всю ночь, до тех пор, пока на востоке не посветлела узкая полоска горизонта, готовая раздвинуться и опоясать небесный купол не светлой лентой по низу, а накрыть его ярко-синим покрывалом. Оставалось чуть-чуть до всего, хоть до зарождения нового дня, хоть до края стойбища, молчаливого после богатой ловитвы, хоть до моста через Жиздру, чтобы перейти по нему и укрыться за дубовыми надежными воротами. А потом собраться внутри детинца и отпраздновать новую победу над нехристями добрыми чарками с пивом и хмельной медовухой. Уж ноздри у ратников затрепыхались от желанного предчувствия, сами чувства, несмотря ни на что, стали занимать места в душах, опустошенных дикой резней, а стоячий взгляд начал светлеть, словно омытый утренней росой.
Да не зря будет к месту поговорка: не принимай желаемое за истину, первое может раствориться, второе никогда.
Вятка, как многие вои, поднял голову и осмотрелся вокруг, он заметил отрока в синей дымке, разлившейся от реки по лугу, оставленного заместо сторожа и должного передать дальше сигнал тревоги, если случится какая напасть. Тот перестал скрываться под берегом, а маячил на месте с копьем в руке навроде ордынского часового, да кто бы разобрал в сумерках, свой там торчит или чужой. Дальше темнела широкая лента реки, за нею шла строчка рва с валом, а потом возвышались массивные стены крепости с башнями и заборолами на ней. Над всем вокруг висела сонная тишь, еще не потревоженная ранними птахами, замершими перед появлением первого луча солнца. И вдруг слух прорезал жуткий вопль, донесшийся с дальнего края стойбища, упиравшегося юртами в стену леса, он пронизал напряженное тело, заставив его закостенеть. Фигура отрока пришла в движение, вместо копья в его руках оказался факел, который он готовился воздеть над головой, уже горящий. Вятка развернулся назад и увидел картину, которую не мечтал увидеть в страшном сне, к нему спешили из полупрозрачной темноты дружинники, а за ними поднималась лавина всадников, готовая их растоптать, она росла, превращаясь в ордынское войско, сметавшее все на пути. Он перекинул из-за спины лук, забегал глазами по убитым нехристям в поисках саадаков со стрелами, чтобы был запас, и отшатнулся назад. Чуть дальше живые мунгалы вскакивали с земли, они подтягивали за чембуры коней и прямо с лежбища прыгали в седла с высокими спинками, скоро равнина заполнилась воем и боевыми кличами. Тысяцкий осознал, что отряд в один момент оказался окруженным со всех сторон воинами, не знавшими пощады, он закричал охотникам, набегавшим к нему:
- Ратники, рази ворогов из луков! – сам насадил на тетиву стрелу из тула, примечая ордынца порезвее. – Не сбивайтесь в кучу, ловите ихних коней и махом спешите к мосту!
Он поймал глазом ордынца, летящего к нему на коне с занесенной саблей, и отпустил тугую струну, скрученную из жил какого-то животного. Лошадь помогла всаднику покинуть седло и пронеслась в вершке от тысяцкого, оскалив зубы и обдав его визгливым храпом. А Вятка уже насаживал другую стрелу, не переставая пятиться к небольшому табуну, сдерживаемому чембурами, привязанными к поясам на трупах мунгал, в его куяк успело воткнуться несколько стрел, а по шлему скребнул наконечник дротика. Он выследил горластого врага, по виду похожего на десятского, и сшиб его одним выстрелом, затем нагнулся к ближнему трупу, ожившему из-за чембура, сорвал с него саблю, перерезав ножом крепкий ремень, потащил его на себя вместе с лошадью. Когда взобрался в седло, хватил коня кулаком между ушами, чтобы тот умерил прыть, и дернул вверх уздечку, заставив его взвиться на дыбы.
- Други, сбегайтесь к реке, там наше спасение! – снова закричал он, круто заворачивая морду скакуну. – Обратайте коней, они вас вынесут!
Кромка горизонта над зубцами леса светлела все больше и сильнее разгорался факел в руках княжьего отрока, бегущего к переправе по берегу реки. Из городских ворот ему навстречу вылетел небольшой конный отряд из дружины воеводы, созданный для того, чтобы сдержать натиск ордынцев и помочь охотникам укрыться за стенами. В глухих вежах по разным сторонам крепости забились огненные сполохи, давая сигнал отрядам, чтобы спешили к проездной башне. Тысяцкий снова осмотрелся вокруг, он ясно понял, что вырваться из мунгальского кольца не удастся и что их ждет смерть, даже если ратники успеют занять круговую оборону. Надеяться на помощь не приходилось, дружинников с малыми отрядами отсекут тысячи нехристей и поступят так-же, как с его воями. Можно было попробовать пробиться к входу в подземный тоннель тем более, что отход в ту сторону еще не был прегражден, а путь отряда охотников к лесу показался бы нехристям самоубийством. Но тогда тайный лаз оказался бы раскрытым и гражданам Козельска никогда не удалось бы покинуть город незамеченными. Из сумерек продолжали выскакивать дружинники, обратавшие чужих лошадей, они сплачивались вокруг тысяцкого образовывая кольцо, за которое невозможно было проникнуть. Вятка готовился встретить смерть достойно, он возвышался внутри круга и подбадривал воев дерзкими приказами, заставляя вооружаться ордынским оружием, валявшимся на земле, и стрелять без перерыва по нехристям, стягивающим удавку все сильнее. И вдруг с той строны, где находился отряд Прокуды, послышался звон сабель, тысяцкий привстал в стременах, пытаясь разглядеть, что там происходит, показалось, в том месте началась сеча козельских охотников с мунгалами, находившимися в тылу.
- Наш Прокуда богатырь! – громко воскликнул Званок, вертевшийся сбоку него вместе с Улябихой. – Он не даст поганым отпраздновать над нами победу.
Вятка радостно ухмыльнулся, расправил плечи и зычно скомандовал:
- Сомкнуть кольцо! - а когда противоположные стороны малой дружины сблизились, приказал. – Первый ряд нацелить луки, второй ряд наложить стрелы на тетивы.
Обе команды были выполнены безупречно, словно небольшая группа воинов козельской рати превратилась в маленькую копию тугарской орды, в которой приказы не обсуждались, а за любое нарушение грозила смерть. Вятка выждал паузу, примеряясь к обстоятельствам, мунгалы не стреляли, продолжая сжимать конную удавку, обхватившую ратников плотным кольцом, чтобы расправиться с ними наверняка. В тылу у них не умолкали звуки сечи, заставившие ханов развернуть часть войска к противнику лицом, нужно было этим воспользоваться, чтобы соединиться с дружинниками Прокуды и попытаться вырваться из петли вместе. Вятка хотел отдать приказ на стрельбу, когда за спиной возник шум еще одной сечи, заставивший невольно обернуться назад.
- А это идет на подмогу сотник Темрюк, - заключил Званок, указывая рукой в ту сторону.
- Выходит, не мы попали в ордынскую петлю, а поганые запутались в наших бреднях, - поддержал десятского Бранок, оборонявший со своими воями правый край цепи.
- Вота они замешкались-то, что даже не визжат, - поддакнул сотник Охрим под общий облегченный выдох. – Вятка, пора нам вмешаться, индо баксоны будут набивать мунгальским добром дружинники Прокуды, Темрюка и Якуны.
Из первой цепи ратников донеслись догадки и предложения:
- Голос этого сбега не спутаешь ни с кем, вота, как изгаляется над нехристями.
- Тысяцкий, у тебя в истобе одни тараканы, а у меня супружница с малыми детьми.
- Индо так, им тоже исть охота, а тут под ногами россыпи дорогих камней и золота.
- На них наши купцы достанут хоть белорыбицу у соку.
Вятка мгновенно оценил обстановку, он понял, что бог Перун встал на сторону козельской рати, покинувшей город для святой охоты, как поддерживал вятичей всегда, теперь все зависит только от них самих. Он чуть наклонился вперед, опираясь каблуками сапог о высокие для него стремена, бросил руку по направлению к ордынцам:
- Первая цепь, рази поганых стрелами!
В воздухе раздался шум, похожий на шум крыльев хищной птицы, когда она устремляется за добычей, только птица была огромных размеров и шум перьев был свистящим. А Вятка уже отдавал следующую команду:
- Вторая цепь, занять место первой, - и тронулся вместе с ней. – Пускай стрелы!
И снова птица расправила крылья, умчавшись железными жалами в предрассветную даль. Тысяцкий воздел саблю вверх:
- Козельцы, сближайся с нехристями! Да поможет нам бог Ярила.
Ряды козельских ратников и воинов орды сшиблись на середине заливного луга, от звона сабель замер утренний ветер, от россыпи горячих искр стало светлей, хотя ночь не спешила уступать права красноватой заре, позолоченной по краям лучами невидимого еще солнца. Вятка рубился как зверь, он вздымал клинок, сорванный с мунгальского трупа, и пускал его с оттяжкой под выступ головы, чернеющий над плечами врага, смутно видимого в предрассветных сумерках. Отличать своего от чужого помогал только малый рост тугар да их визг, ворошивший в груди ратников незатухающие волны злости. Это была сеча, не похожая на битву с ятвягами, ганзейцами или с другим народом из той стороны света, когда не было слышно никаких звуков кроме звона оружия, тяжкого дыхания воинов и животного конского храпа. Тут царил сплошной визг, больше похожий на свинячий, долгие стенания сравнимые с бабьими, страшные вопли всадников с дикими криками ордынских коней, старавшихся вцепиться выпершимися вперед зубами во все, во что они утыкались мордами. Это была кровавая рубка не мужиков с мужиками, а мужиков с бабами, невысокими и жестокими, с широкими мордами и узкими глазами, кривыми ногами, облаченными в мешковатые порты и бабские же короткие тулупчики, подпоясанные цветными поясами из крученой материи. Они наседали на одного ратника толпой, стараясь взять не силой и ратным умением, а количеством с подлыми ударами исподтишка, не щадя ни всадника, ни коня, применяя все средства, бывшие под рукой. И все равно проигрывали поединок, падая с воем на землю и крутясь юлой под копытами лошадей, или вцепившись в косматые гривы и уносясь во тьму, чтобы там или зализать раны, или отдать душу своему богу. Это было странное воинство, похожее на сборище выродков с приплюснутыми носами и кривыми зубами, с узкими плечами и большими животами, с исходившим от них тухлым запахом, вызывавшим у защитников крепости гадливые чувства. Оно было сравнимо с ордами болотной нечисти или с прожорливыми прузями, истребить которые никому не удавалось.
Вятка рубился с двух рук, потому что одной руки стало не хватать, он отобрал вторую саблю у ордынца с пером на шлеме, решившем срубить его ударом острия в живот. Тысяцкий едва успел упасть спиной на круп коня, увидел, как сверкнула над ним стальная полоса, и сразу распрямился, чтобы не дать противнику повторить бросок, он коротко чиркнул лезвием по воздуху, стремясь рассечь нехристя от плеча до пояса, но тот подставил круглый щит. Вятка дернул на себя уздечку, заставив скакуна прыгнуть вбок и тут же осадил его, оказавшись за спиной противника, не успевшего разгадать маневр. Голова ордынца качнулась на плечах и свесилась на грудь, держась на одной коже, тысяцкий вырвал саблю у него из руки и, прежде чем ринуться в гущу сражения, оглянулся вокруг. Справа яростно отбивались от наседавших на них мунгал Бранок и Охрим со своими воями, их можно было отличить от других ратников по высоким шишакам на шлемах, слева старались супружники Званок с Улябихой в окружении матерых дружинников. Позади набирала силу сеча с врагом отрядов Темрюка и Якуны, теснивших ордынцев, отчего те не решались наброситься на воев тысяцкого с тыла. С ними были два брата Званка и отец с братом его супружницы, отчего у них будто прибавлялось силы. Нужно было во чтобы то ни стало одолеть противника, преградившего путь к взводному мосту, чтобы соединиться с отрядом Прокуды и совместно с ним ударить по ордынцам, толпящимся сзади, тем самым открыв дорогу к проездной башне крепости ратям Темрюка и Якуны. Вятка видел, что такой план можно было исполнить, это подтверждала ярость, с какой дружинники бросались в пекло сечи, будто вокруг не было никого, кто сумел бы придти на помощь, и нужно было рассчитывать только на себя и товарища рядом. Он оперся о стремена и встал во весь рост, сильный голос перекрыл звуки, достигнув ушей ратников, пробивавшихся ему на выручку:
- Козляне, за нами ворота города, они открыты, - он набрал в грудь побольше воздуха. – Надо сдержать мунгал, чтобы они не кинулись через мост, нам на помощь спешат дружинники Латыны.
- Слава Латыне! – послышались отовсюду многие возгласы. – Слава богу Перуну!
- Слава Перуну и нашему Сварогу!
- Мы поганых не звали! – еще громче крикнул Вятка. – Мы вместе с Русью!
- За Русь!
Этот клич был провозглашен вятичами впервые, он оказался емким, заполнив равнину от Жиздры до стены леса по ее краям, ударился там о древесные стволы и покатился обратно, обрастая как снежный ком гулким эхом, будто отозвался вечевик на колокольне церкви Спаса на Яру. На стенах города вспыхнуло множество факелов, осветив ратников с оружием и башни, ощетинившиеся камнеметами и самострелами. Оттуда донесся тот-же клич:
- За Русь!
Его повторили дружинники Латыны, успевшие перескочить на конях по мосту на правый берег Жиздры и приготовить к бою луки и длинные копья с наконечниками, выкованными кузнецом Калемой:
- За Русь!!!
Сеча стала раскаляться, словно воинов с обеих сторон опалила огнем кроваво-красная заря, охватившая уже половину неба, на краях которой взялась плавиться и стекать каплями на землю золотая кайма. Битва кипела вокруг всего города, вовлекая в ненасытное чрево новые полки ордынцев, не успевших продрать глаза и потому стремившихся не только поразить охотников, окруженных ими со всех сторон, но и несущихся под стены с лестницами и укрюками. Там их ждали защитники с бадьями кипятка и смолы, с камнями, бревнами, острыми мечами и секирами, которыми они рассекали веревки лестниц и мунгал, штурмовавших крепость, стараясь развалить их до пояса. Это была уже не осада с тысячами трупов, набравшимися за недели обстояния и гниющими под стенами крепости, долгая и нудная, заставлявшая осажденных взрываться праведным гневом и делать ночные ловитвы, чтобы выпустить ярость, копившуюся в них. Это была сеча не на живот, а на судьбину, в которой тысячи воинов погибали за одну ночь, в ней решалось, кому любоваться дальше на весенний разноцвет, а кому уткнуться в землю и отдать ей последние соки. Тысяцкий ударил каблуками сапог в бока коня, увлекая за собой малую рать, уже можно было рассмотреть, как вои Порокуды вздымают ордынские сабли и рубят ими нехристей, тесня их к середине равнины, как разбегаются те под мощными ударами козлян с обоих сторон, стремясь выскользнуть по узкому проходу к лесу или к реке. Но от Жиздры навстречу неслась слитная группа Латыны, она с маху врезалась в нестройные ряды потерявшего управление врага, накалывая его на пики и срубая под корень как вызревшую капусту. Ратники помнили напутствие козельского князя Мстислава Святославича, ставшего князем Черниговского княжества, который говорил, что степняков надо выслеживать рано по утру или поздно вечером, когда узкие глаза у них слипаются совсем. Тогда они теряются и не держат дисциплину, с помощью которой ханы скрепляют полки в единое целое и они становятся непобедимыми. И уничтожать без пощады, чтобы неповадно было разевать рот на чужие скрины и порубы. Они следовали этому указу твердо, не поддаваясь на уловки и стараясь бить в одно место.
Отряды Вятки и Прокуды наконец прорвали окружение и не распыляясь на разбегавшихся ордынцев, пошли на выручку Темрюку с Якуной, к ним присоединилась группа дружинников из крепости. Небо светлело все сильнее, из-за леса вырвались первые лучи солнца, озарившие облака, сбившиеся над городом в кучу, но нарождающийся день не был на руку охотникам, потому что враг мог опомниться и ударить по ним всеми силами. Вятка отобрал группу в два десятка ратников и послал ее держать подступы к разводному мосту, он успел заметить, как в утренней дымке вознесся на пологий холм на краю равнины мунгальский всадник на породистом коне, вслед за ним поднялась на вершину пышная свита в богатой броне. Это обстоятельство не предвещало ничего хорошего, оно заставляло лишь поворачиваться быстрее, Вятка вырвался на мохнатом скакуне вперед и указал саблей на сотни нехристей, отделявшие их от охотников под началом Темрюка с Якуной, зажатых между ними:
- Вои, там наши братья! - крикнул он. – Пришел наш черед вызволять их от мунгал!
- Слава Вятке! – подбодрили себя криками дружинники. – Веди нас, витязь, на поганых!
Около трех сотен конников натянули луки, отобранные у врага, они воздели их дротики и поскакали лавиной навстречу ордынцам, продолжавшим окружать воев с двумя сотскими во главе, прижатых к берегу Жиздры. Когда до первых рядов оставалось с десяток сажен, тысяцкий осадил коня и отдал приказ:
- Отпустить тетивы луков!
Стрелы и дротики, пущенные ратниками, устремились к разноцветному воинству, приготовившемуся встречать их саблями. Это был просчет ордынских ханов, не упредивших атаку встречной стрельбой из луков, а решивших, что урусуты поступят так, как поступали всегда, то есть, сразу ринутся на врага. Они не поняли, что вятичи переняли многие приемы и теперь представляли из себя один из ордынских полков, более мощный, не уступавший учителям в подлости. И когда с коней стали падать пораженные воины, джагуны замешкались с командами, чем вселили в подчиненных больше неуверенности. Мунгалы попятились назад и скоро смешались с соплеменниками, отбивавшими с тыла наскоки дружинников Темрюка и Якуны, это привело к панике в рядах, ситуация сложилась такая, будто они попали в окружение сами. Вятка понял, что ратный успех сам идет козлянам в руки, он сжал бока лошади коленями и закрутил саблями перед собой с такой скоростью, словно это ветряк поймал деревянными лопастями сильную струю ветра. Кто из ордынцев попадал в стальной круг, тот не выходил из него живым, а падал под копыта коней изрубленным куском мяса. За тысяцким пристроилась Улябиха, сил у нее было меньше, но ловкостью и сноровкой природа наделила сполна, баба замахивалась на тугарина саблей, сама же, когда враг отклонялся, открывая незащищенные места, ширяла туда острием копья, держа его прижатым до времени к боку лошади и потому не привлекающим внимания. Рядом с нею, по другую сторону от Вятки, ломился в гущу нехристей Званок, поодаль раззудил плечо для брани Прокуда с верными воями, успевшими подобрать кроме сабель и дротиков круглые щиты пришельцев. Встряхнулись, заметив мощную подмогу, дружинники Темрюка и Якуны, из их глоток вырвались кличи, заставившие дрогнуть самых закаленных ордынцев. Мунгалы стали чаще поглядывать в сторону холма на краю равнины, на котором высилась фигура всадника в шлеме, украшенном лисьим хвостом, позади развивалось в руках кешиктена пятихвостое знамя. Рядом замерли в почтении несколько ханов в богато украшенных доспехах и делал перед всеми однообразные круги колдун в высоком колпаке с бубном в руках. Наконец шаман упал на землю и слился с нею, теперь все зависело от того, какую весть принесли мангусы, служившие посредниками между ним и Тенгрэ, повелителем синего неба.
А сеча тем временем продолжала собирать урожай убитыми и раненными, клоня победу то к урусутам, то отбирая ее у них, чтобы в следующее мгновение снова украсить сиянием высокие их шлемы, и тогда сабли в их руках превращались в длинные мечи, достававшие врагов везде. Ордынцы от мощных ударов козлян слетали с седел соломенными чучелами, наставленными воеводой на княжьем подворье для потешных игр, раболепные фигуры мелькали ногами в воздухе и катились по земле степным перекати-полем, чтобы приткнуться под копыта озлобленных лошадей и превратиться в кучу кровавого дерьма, прикрытого грязными тряпками. Ратники почувствовали перевес в силе, они стали теснить врага к лесу, не давая опомниться, одновременно захватывая в кольцо, чтобы исполнить то, что не смогли сделать ордынские полки с ними. Казалось, победа была предрешена, оставалось добить сломленного противника, а потом умчаться к стенам крепости, подобрав раненных вместе с убитыми, чтобы придать последних земле. И это кольцо вокруг одного из полков орды, пропитанного, как вся она, смертельным ядом наживы и зависти, наконец-то замкнулось. И вдруг воздух огласил рев длинных труб и громкий бой в барабаны, в которые вплелись хриплые стенания рожков, ордынцы как по команде отхлынули от дружинников и бросились в бега, держа направление к лесу, куда их теснили. Вятка ринулся было вдогонку, перехватив тугарина, снес ему голову вместе с неуклюжим треухом, рассек лицо второму, не успевшему отвернуть от него, и только после этого заставил себя опомниться и замереть на месте. Взору предстала картина, породившая в голове сомнения по поводу бегства врага, который был больше числом, а значит, имел возможность перекрыть отступы козельских отрядов к воротам крепости. Вокруг радовались освобождению из окружения ратники Темрюка, Прокуды с Якуной и других сотников, считавших себя недавно смертниками, они били друг друга кулаками в плечи и пытались обниматься, не слезая с коней. Это продолжалось до тех пор, пока мимо на полном скаку не пронеслась большая группа ордынцев, отставшая от основных сил, откуда она взялась, никто толком понять так и не сумел. Темрюк, не успевший отойти от брани, бросился наперерез ей с поднятой саблей, за ним устремились отряды других сотников, на месте остались только вои тысяцкого, да группа Латыны, решившая не нарушать приказа.
- Темрюк, охолонь! – крикнул Вятка вдогонку другу, но тот ничего не слышал и не видел, он продолжал бить саблей по крупу лошади, повернув ее плашмя, наращивая скорость. Не оглянулись на тысяцкого и другие смельчаки, хотя Вятка снова обозвал их полным голосом. – Это ловушка, завертайте назад!
Сотни во главе с Темрюком настигли хвост ордынского отряда и принялись рубить мунгал, нанося удары сзади, в первых лучах солнца было видно, как сверкает саблей Якуна, как Прокуда набрасывается на врага коршуном, как не отстает от них отрок Данейка, а рядом не спускает с него глаз Звяга, старый ратник, ходивший в походы при князе Мстиславе Святославиче. У них шло слаженно до тех пор, пока голова отряда нехристей не повернула вдруг обратно, обтекая ратников и отрезая путь к отступлению, со стороны леса сорвалась на подмогу лавина всадников, а из-за холма, на котором продолжал возвышаться знатный хан, выползла еще одна лавина и помчалась по направлению к взводному мосту. Вятка, собравшийся было поспешить на помощь друзьям, осознал, что не успеет придти на помощь, и что они могут сами оказаться отрезанными от реки с мостом через нее. Он еще надеялся, что бог Перун опять сотворит чудо и повернет охоту на удачу, но уже понимал, что изменить что-либо не удастся. Увидел, как спешат к переправе два поредевших отряда козлян и как закрываются ворота на противоположном конце крепости, в которые успели проскочить дружинники, занимавшиеся ловитвой на стороне, выходящей в степи. И тогда он принял единственно правильное решение, могущее облегчить ситуацию. Отвернувшись от воев во главе с Темрюком, обреченных драться снова в окружении, он указал саблей на лавину мунгал, катившуюся к мосту. С места взяв в карьер, увлек за собой отряды, ждавшие его слова, нужно было встретить незваных гостей булатной сталью, чтобы другие группы успели добежать до проездной башни и укрыться за воротами. А если Перун повернется к козлянам лицом, связать ту лавину бранью, чтобы потом была возможность придти на помощь Темрюку и его воям вместе с сотнями Латыны, перед этим пришедшими на подмогу к нему.
Мунгальская лава приближалась с огромной скоростью, впереди летели знаменосцы и военачальники в блестящих доспехах с перьями, воткнутыми в шишаки невысоких шлемов и с разноцветными лентами на концах копий, наклоненных вперед. За ними стелилась стена конницы, сверкавшая круглыми щитами, ощетинившаяся саблями и дротиками. За Вяткой собралось тоже немало ратников, кроме всего, отряды дружинников, спешившие к переправе, изменили направление и теперь вливались в общий строй. Но силы были не равными, ордынцы, не навязывая битвы, могли смять козлян как сухостой по краям оврагов и не останавливаясь промчаться до переправы, чтобы потом ворваться в крепость. Вятка это понимал, он скосил глаза в сторону реки, где группа из двух десятков воев должна была ощетиниться оружием возле моста и увидел, что она заняла оборону по его бокам. Тогда он, не сбавляя хода, завернул коня к середине равнины, увлекая за собой ратников, успевших сплотиться в единый кулак, и заставляя этим маневром повернуть голову мунгальской лавины за ними. А когда ее передние ряды помчались наперерез отряду, снова отвернул к реке, заставив их повторить маневр. Мощный поток мунгальских всадников, летящий за лучшими воинами орды, не сумел перестроиться сразу, он понесся дальше, рассыпаясь по равнине как горох и оставив кешиктенов один на один с козлянами. Вятка направил скакуна на ордынца в богатых доспехах, это был толстый мунгалин с брезгливым выражением на блиновидном лице, широкая стрелка, опущенная с серебряного шлема, едва прикрывала плоскую переносицу с вывороченными ноздрями. Узкие глаза с приподнятыми у висков краями выражали ненависть, они источали беспощадность, делавшую каменными складки вокруг оскаленного рта с гнилыми зубами. Выступающий подбородок с редкой растительностью утопал в волнах жира под ним, они сползали на грудь, прикрытую чешуйчатой кольчугой. Ордынец сидел в седле как вкопанный, обхватив толстыми коленями коротких ног бока мохнатого коня с большой мордой, щерившего зубы, выбить его оттуда было практически невозможно. Тысяцкий подумал, что надо было подобрать возле юрты и дротик, чтобы бросить его издалека, заставив врага поменять уверенность на морде на беспокойство, а теперь такое право было у мунгалина, которым тот собирался воспользоваться. Но нехристь, подскочив на расстояние броска, вдруг швырнул дротик на землю и выхватил из ножен кривую саблю, рябое лицо расплылось в радостной улыбке, словно к нему подогнали породистого скакуна.
- Урусут, урусут.., кху, кху! Менгу, урусут! – осклабился он, осаживая коня и останавливаясь напротив Вятки. – Алыб барын, тысацнык, дзе-дзе!
Вятка собрался было обрушить саблю на бармицу, прикрывавшую короткую шею мунгалина, но сдержал удар и в упор уставился на него. Вокруг разгоралась сеча, уже слышался звон клинков и первые крики раненных, но ни один из воинов с обеих сторон не заходил в круг, в центре которого остановились оба противника. Скоро и сеча принялась стихать, словно остановленная по повелению того, кто обладал большой властью, воины стали стекаться к месту поединка воевод, указанному его величество случаем, разделенные узким проходом. Тысяцкий стряхнул напряжение, он повел глазами вокруг, начиная осознавать, что перед ним не простой мунгалин, а носитель высших знаков отличия в орде. Об этом говорили серебряные доспехи с шлемом, к которому был прикреплен рыжий конский хвост, и такие же стремена со шпорами на красных сапогах с высокими каблуками. И вдруг понял, отчего ордынец расцвел как маков цвет в летнюю пору, его обрадовало облачение урусута, в котором он тоже усмотрел знаки высшей власти. Для воина орды было величайшим почетом срубить голову урусутскому воеводе и преподнести ее, насаженую на копье, великому Бату-хану. Значит, пришло время для подарка от княгини Марьи Дмитриевны, обязанного теперь сыграть непростую роль в поединке Вятки с важным ордынским военачальником. Он презрительно усмехнулся:
- Дзе, тугарин, дзе, это хорошо, что мы с тобой сошлись, но ты бы не торопился ухмыляться, - повертел он клинок в руках. – У нас молвят - не след делить шкуру медведя, пока он шастает по лесу.
- Дзе, дзе, урусут! – бестолково покивал противник головой, примериваясь саблей для удара. – Уррагх, монгол!
- Вот и славно, а то вы норовите все по змеиному, - расправил Вятка плечи, трогая повод коня. – За Русь!
Сабли скрестились в воздухе, пробуя на прочность металл и крепость запястий воинов, лезвия со скрежетом заскользили друг по другу, пока не дошли до упоров на ручках, поединщики почти соприкоснулись лбами. Вятка вперил зрачки в продолговатые и черные щели ордынца, клокотавшие дерзкой яростью, и ничего там больше не разглядел. Не было в глазах противника ни смысла, ни любопытства, ни другого чувства, а вскипала там одна ярость, залившая кровью крохотные белки, изломавшая до неузнаваемости черты желтого лица, больше похожая на животную. Стало ясно, мунгалин ничего не знает ни о благородстве, ни о пощаде, ни тем более о справедливости, он привык к одному в отношениях с людьми мерилу действий – к безнаказанности. Вспомнились рассказы старых дружинников, в которых они сравнивали чагонизовы орды с тьмами прузей, плодящихся на лету и пожирающих все на пути, оставляющих после себя лишь пустыню. Они уже подтвердили сказанное – вокруг Козельска, столицы многолюдного удельного княжества, в живых не осталось ни одного посадского, решивших на беду переждать смуту под басурманами, как опустели дальние и ближние погосты, замолкли в лесах птичьи трели и звериные голоса. Правы оказались сбеги, погибла Русь, подпавшая под ордынскую пяту, вряд ли она теперь возродится. Это обстоятельство, давно известное козлянам, повернулось в душе у Вятки другим концом и ударило по жилам, вызвав протест, схожий с протестом молодого мужика против незванной смерти, он напружинил мышцы и отбросил от себя звероподобного ордынца, не ставящего ни во что жизнь другого человека. Теперь у него возникла мысль о том, что таким извергам места на земле не должно быть, иначе она превратится в безжизненную пустыню или в мунгальскую степь, выжженную и вымороженную, оживающую разве что весной для того, чтобы наплодить новые орды двуногих прузей. Тысяцкий бросил коня навстречу породистому коню ордынца, стремясь подобраться поближе, но тот заставил скакуна отпрянуть назад, одновременно вытягивая навстречу ратнику руку с саблей. Лошади под седоками заплясали в дикой пляске, то сближая их на расстояние удара, то отскакивая друг от друга, чтобы через мгновение осесть на задние ноги и взлететь над землей в высоком прыжке. Вятка выдернул из-за пояса вторую саблю, он закрутил перед собой стальной круг, стремясь улучшить момент, достать противника и срубить его, бывшего начальником над всей лавой. Тогда можно было бы посеять панику дерзкой атакой на заносчивых кешиктенов и заставить нехристей отступить хоть на время, за которое решилась бы судьба ночной охоты. Но мунгалин будто сросся с лошадью, не переставая совершать на ней прыжки из стороны в сторону, оставаясь неуязвимым для клинков урусута. Вятка почувствовал, что силы у него стали убывать, в то время как зрелый годами ордынец только распалялся, похваляясь ловкостью владения оружием перед своей гвардией, кружившей вокруг обоих. Он решил сменить тактику боя, отбив очередной наскок хана, сунул одну саблю за пояс, выдернув вместо нее засапожный нож, заметил, что поединщик на эти действия даже ухом не повел, для него важнее оказалось загнать урусута до упадка сил и на виду у всех отрезать ему голову. Нехристь видимо не знал, что так хорошо владеть ножами, как вятичи, не умел никто, потому что они привыкли обращаться с ними с берестяных люлек, Вятка выбросил саблю вперед и устремился в атаку, заставив противника поднять клинок для отражения нападения, и тут-же из-под рукава у него вырвалась стальная полоска, окрашенная зарею в красный цвет. Она полетела острием под жирный подбородок врага, не защищенный пластинами драгоценного доспеха, вряд ли бы тот сумел увернуться, если взять во внимание его тело, укрытое слоями жира как степная юрта войлоком. Но и тут произошло чудо, заставившее Вятку отступить, неповоротливый мунгалин махнул саблей перед носом и нож зазвенел на землю, изо рта у нехристя вырвалось клокотание, отдаленно похожее на смех. Он подался вперед и с презрением сплюнул на землю, давая понять, что подобных ножей перевидал немало, чем подтвердил истину, что все толстые люди обладают отменной реакцией. Тысяцкий забегал пальцами по ремню и наткнулся на второй нож, придавленный лишней саблей, еще никто из охотников не выходил за ворота крепости, не имея при себе двух ножей, один из которых предназначался для охоты на крупного зверя, а второй для выделки шкуры. Вятке нужно было закончить поединок как можно быстрее, иначе пышущий здоровьем мунгалин мог укатать его как отрока, не успевшего отпробовать крови на вкус. Он завернул коня, как бы показывая, что собирается покинуть поле боя, а когда противник бросился за ним, рванул на себя уздечку, заставляя лошадь взвиться на дыбы и став тем самым выше преследователя на целую сажень. Мунгалин не успел затормозить, избегая прямого столкновения, он отвернул вбок, занося саблю для удара, но тысяцкий опустил клинок на его голову первым, тем более, что сверху выбрать выгодное положение стало легче. Шлем слетел с головы ордынского полководца, обнажив бритый череп и оттопыренные уши, начавшие заливаться кровью, Вятка бросил коня вперед и полоснул лезвием по толстой шее, слишком сильным было напряжение, чтобы за один удар освободиться от него, и слишком наглым показался противник, чтобы оставлять ему хоть малость на спасение. Мунгалин издал клокочущий звук, словно рассмеялся в последний раз, упав грудью на высокую спинку седла, завалился на бок и шмякнулся о землю, зацепившись серебряной шпорой за серебряное стремя. Скакун гнедой масти с гривой, заплетенной в мелкие косички, нервно переступил копытами и замер над хозяином, всхрапывая ноздрями и поводя крутыми боками с черными разводами от пота. Вятка облегченно распрямился, он только теперь заметил, что находится в окружении кешиктенов с вислыми плечами и злыми глазами, пронизывающими его насквозь. Видно было, что они привыкли соблюдать правила поединка, если не набросились на тысяцкого сразу и не разорвали его в клочья, но никто не мешал им сделать это в любое мгновение. За их спинами замелькали руки и плечи ратников, отбивавшихся от насевших на них узкоглазых воинов из рядовых полков, решивших ускорить развязку, вои все видели, поэтому приняли вызов нехристей с одухотворенными лицами, уверенные в своей правоте. Вятка поднял саблю в знак победы, затем опустил ее и тронул коня коленями, принуждая его войти в узкий проход между воинами в добротных доспехах и в шлемах, украшенных перьями. В руках у них были длинные копья с разноцветными лентами, привязанными под наконечниками, а груди прикрывали круглые щиты с острыми коническими выступами посередине. Никто из всадников не шелохнулся, когда он въехал в узкий проход, едва не цепляясь кольчугой за их броню, но взгляды всех горели бешенством, готовым вырваться наружу от одного неосторожного движения. Тысяцкий завернул за их спины и привстал в стременах, оглядывая открывшееся перед ним поле боя, он понял, что если не случится чуда, никто из козлян не вырвется живым из лавины раскосых воинов, затопившей половину равнины. И он закричал, зычно и уверенно, стараясь перекрыть звон и скрежет оружия, вопли людей и дикое ржание животных:
- Ратники, победа за нами! – увидел вдруг, как ордынцы отхлынули назад, оставляя узкий проход, по которому можно было только продраться, рискуя к концу лишиться шкуры. Стало ясно, что и победитель в честном поединке, если он не мунгалин, не выскочит из плотного их кольца, и отдал приказ, больше похожий на самоубийство. - Вои, вздеть луки к бою.
Козляне перекинули оружие из-за спин и натянули на глазах у противника тетивы со стрелами, насаженными на них, у кого луков не оказалось, тот приготовил для броска короткие дротики. Слаженные действия ратников оказались для нехристей настолько неожиданными, что никто из них не успел осознать, что происходит, уверенный в полной беспомощности урусутов. Передние ряды отшатнулись назад, выставляя стену из кожаных щитов и пригибая за них головы, а Вятка въехал в проход, сразу оказавшийся для него широким, добрался до середины и снова поднялся в стременах:
- Други, держи тетивы на силе и отходи назад!
Сам развернул коня боком к ордынским полкам и стал пятиться вместе со всеми, не опуская лица и не поднимая опущенной сабли. Молчаливый отход небольшого отряда козлян продолжался до тех пор, пока между ним и противником не образовалось расстояние в полтора десятка сажен, только после этого тысяцкий крикнул заднему ряду дружинников, чтобы они заворачивали лошадей и скакали к переправе, чтобы успеть встретить врага вместе с двумя десятками ратников возле нее, если тот бросится в погоню. Те успели доскакать до кустов на берегу реки, когда вся лава пришла в движение, ордынцы с дикими криками устремились вперед, намереваясь отрезать козлян от моста.
- Рази поганых! – крикнул Вятка, он зло ощерился, увидев, как полетели от метких выстрелов на землю многие ордынцы, а когда стих натужный звон тетив, пустился галопом к реке. – За мной!
Он услышал дробный топот копыт своего отряда, отрывавшегося от преследователей все дальше, и сплошной гул от ордынской конницы, снова бросившейся следом, успел подумать, что вряд ли мунгалы их догонят, ведь возле моста их встретят не хлебом с медами, а той же резвой стрелой и острым копьем. Ратники на ходу заряжали луки, чтобы дать последний бой, они неслись во весь опор, прижимаясь к гривам скакунов, мешая врагу вести прицельную стрельбу. Когда до моста оставалось не больше пяти сажен, они развернулись навстречу узкоглазому воинству, не знавшему поражений, и выпустили по нему тучу стрел, заставив полки опять споткнуться на бегу. Этого момента хватило, чтобы поредевшие сотни успели пронестись по доскам переправы и влететь в распахнутые настеж ворота крепости. Вятка в окружении нескольких широкоплечих дружинников оглянулся назад, дерзкое выражение на лице сменилось горькой усмешкой за друзей и товарищей, оставшихся лежать на равнине, успевшей покрыться шелковой травой, и продолжавших сечу во главе с Темрюком в тесном кольце мунгал. Вырваться из него было уже невозможно, даже если вся козельская рать вышла бы им на подмогу, потому что из лесов и со склона холма продолжали наплывать к берегу Жиздры несметные орды, очнувшиеся от ночного сна и мечтавшие об одном – о мести урусутам, нанесшим им большой урон. Скрипнули массивные воротные петли, дубовые половинки под проездной башней плотно прижались торцами друг к другу, оставляя позади звон клинков и гортанные крики, отсекая живых от мертвых, наваливаясь одновременно на плечи смертельной усталостью, тяжелее которой только смерть. К Вятке поспешили воевода Радыня и тысяцкий Латына, он перекинул ногу через мунгальское седло, собираясь сойти с коня, когда тот подогнул вдруг колени и завалился на бок. Вятка успел соскочить на землю, оглянулся на лошадь, исправно исполнявшую команды, и заметил, что из холки внизу торчит обломок ордынской стрелы, вошедшей в мясо почти наполовину.
- Вишь ты, нехристи даже лошади для нас пожалели, - с кривым смешком сказал кто-то из воев, бросая под стену ордынскую саблю. – И правда поганые – все только себе.
- Нам чужого не надо, - резко отмахнулся Вятка. – Нам своего в достатке.


Глава двенадцатая.

Джихангир сидел на низком троне поджав под себя ноги, и ждал прихода старого Субудай – багатура, верного учителя, чтобы вместе с ним принять окончательное решение по взятию непокорной крепости Козелеск, вставшей на пути левого крыла войска под управлением Гуюк-хана. Этот маленький городок задержал продвижение в родные степи татаро-монгольской орды, покорившей за три месяца всю северо-западную Русь, почти на пятьдесят дней, и хотя весеннее половодье, на которое ссылался сын кагана всех монгол, давно схлынуло, конца осады отборными частями не было видно. Под стенами крепости уже погибло больше воинов, чем за весь поход, под ней сложили головы три темника и один из сыновей Бурундая, а урусуты как стояли насмерть, так и продолжали смело отбивать атаки кипчаков под надзором монгол, словно у них не было потерь и будто на месте одного их воина вырастало сразу три. Они превращали своим упорством деревянные башни в неприступные бастионы из скальных пород, а дубовые ворота в железные преграды, не поддающиеся стенобитным машинам с таранами, обитыми на концах стальными листами. Несколько раз к джихангиру прилетали гонцы из Карокорума со свитками от курултая, в которых выражалось недоумение по поводу поведения главного полководца и топтания войска под его началом на одном месте. А однажды Бату-хан, когда ученый кипчак дочитал свиток до конца, почувствовал в написанном подозрение высшего совета к нему, отчего желание изменить путь, ведущий к дому, усилилось еще больше. Он твердо решил построить на землях татар в долине великой реки Итиль новую столицу орды Сарай и начать объединять вокруг нее завоеванные государства, и это решение никто уже не мог изменить.
Полог на входе в шатер дрогнул, на пороге показалась сутулая фигура Непобедимого полководца, высоко задиравшего ноги, одновременно подбиравшего здоровой рукой полы китайского шелкового халата, в который тот часто переодевался, прежде чем идти на встречу с учеником с глазу на глаз. В неярком пламени светильников золотистый шелк начинал переливаться кровавыми разводами, отчего Субудай превращался в палача, трудившегося целыми днями без устали.
- Менгу, саин-хан, - прохрипел старый лис, с трудом опускаясь на одно колено и с трудом же наклоняя голову, украшенную урусутским треухом из рысьего меха. – Да будет тело твое сильным и ловким как у молодого снежного барса, а дух непокорным и свободным как часть Вечно Синего Неба, над которым властвует бог Тэнгре.
- Менгу, мой учитель, - наклонил голову и джихангир в знак непререкаемого уважения. – Я желаю тебе здоровья на двести лет и сил дойти вместе с воинами непобедимой орды до последнего моря, как завещал мой великий дед, имя которого нельзя произносить вслух.
Он указал на место рядом с собой, укрытое ковром необычайной красоты, вытканным в гареме хорезмийского шаха, напротив был разложен точно такой ковер, какой был перед ним, заставленный мясными и другими блюдами и кипчакскими пиалами с хорзой. Старый воин прошел к трону, подволакивая ногу и прижимая к груди руку, с кряхтеньем опустился по правую сторону от ученика на мягкий ворс и подобрал под себя кривые ноги. Бату-хан подождал, пока стихнет ворчание, и знаком приказал замолчать кипчакскому улигерчи, перебиравшему за спиной струны какого-то инструмента, он знал, что почтенный гость терпеть не мог никаких звуков, кроме хрипа боевых труб, рева рожков и дроби барабанов, обтянутых буйволиными кожами, самыми крепкими из всех кож. Затем знаком приказал удалиться юртджи - одному из штабных чиновников, сидевшему в углу шатра и водившему носом по китайской шелковой бумаге, разрисованной разноцветными линиями. Внутри остались только два кебтегула, но и они скоро поспешили к выходу, гремя широкими ножнами с китайскими саблями в них и наклоняя вперед длинные копья с разноцветными лентами под наконечниками. Непобедимый довольно покачался взад-вперед, щуря бесцветные глаза и поджимая старческие губы, было приятно, что ученик по прежнему воздает ему высшие воинские почести и доверяет больше, чем остальным чингизидам, невзирая на то, что два его сына Кокэчу и Урянхай пока не смогли породниться с царской семьей, выбрав себе невест из более скромных родов. И хотя этот факт играл огромную роль, он не умалял их боевых достоинств и личной храбрости, доказанных ими за время похода в урусутские земли. Сейчас он тоже лелеял в душе надежду, что джихангир даст возможность еще раз проявить себя кому-то из сыновей, выслав на подмогу Гуюк-хану, застрявшему под стенами городка почти на два месяца. Тогда можно будет считать, что поход удался и что семя Непобедимого полководца взойдет в садах, огороженных дворцовыми стенами, и может быть возвысится на троне кагана всех монгол. Тем временем саин-хан, поинтересовавшись о здоровье и настроении в войсках, перешел к разговору о проблеме, ставшей главной в орде, он повернулся к собеседнику и указал на свитки, лежащие возле трона:
- Мой учитель, курултай начинает мне не доверять, в последнем послании из Карокорума прямо спрашивается, почему я не желаю покидать страну урусутов и что задумал делать дальше, - подождав, пока уважаемый гость сочувственно покивает головой, он продолжил, понимая, что его ближайший помощник тоже имеет связь с высшим советом орды, ведь он приставлен к нему не только как советник, но и как попечитель. – Я неоднократно напоминал о причинах моей задержки под Козелеском, доказывал, что лучше подержать войско на голодном пайке до момента, благоприятного для штурма этой крепости, нежели оставлять у себя в тылу непогашенные очаги сопротивления, но курултай беспокоится по поводу гибели воинов от голода и падежа животных по той же причине. Ведь наши лучшие разведчики так и не нашли этого мифического Серёнасака, кладовой города, набитой по рассказам урусутов зерном и мясными тушами. Ни один отряд, уходивший на поиски, не вернулся обратно, хотя все знали направление, в котором она находится.
Субудай снова покивал головой, он не стал протягивать, несмотря на желание, здоровой руки к пиале с хорзой, чтобы промочить горло, хотя сейчас, когда вокруг не было свидетелей, мог это сделать, как не спешил раскрывать, какие мысли роятся у него в голове. Выждав паузу, Непобедимый негромко буркнул себе под нос:
- Этот Серёнасак существует на самом деле, иначе защитники крепости давно бы передохли от голода, но и без поставок оттуда они чувствуют себя неплохо. Скоро два месяца, как город находится в осаде, за это время продукты должны были бы закончиться, а пополнения нет никакого и ниоткуда – дороги перекрыты, реки вошли в берега и проплыть по ним незамеченными урусутам теперь нельзя.
- Чем же тогда питаются горожане, если они лишены возможности сходить даже на охоту?
- Они доедают старые запасы и зерно, оставленное ими для посева, а мясо им поставляют воины, которые занимаются ночными разбоями, после каждой вылазки мы недосчитываемся табунов лошадей, - полководец пожевал старческими губами. – Последнее нападение их ночных разведиков на уртон Гуюк-хана обошлось нам почти в пять тысяч смелых батыров и табун скакунов, числом в два раза большим. Теперь, чтобы их съесть, защитникам города надо работать челюстями целый год.
При этих подсчетах джихангир невольно прикоснулся к сабле, висевшей у него на поясе, стиснутые зубы издали долгий скрежет, а жирные щеки прошила длинная судорога.
- Ты прав, Непобедимый, - сверкнул он щелками глаз, в которых вспыхнуло пламя гнева. – За это время мы здесь успеем или умереть, или сами переродиться в урусутов, хотя никто из монгол не умеет ни пахать, ни сеять. Слава богу Тэнгре, что на равнинах успела вырасти сочная трава, так нужная для наших скакунов, иначе нам тоже пришлось бы их резать.
Собеседник поднял голову и повернулся к ученику, черты его лица превратились в каменные уступы:
- Я еще не все сказал, саин-хан, - хрипло произнес он, вплетая в бесстрастный голос уважительную интонацию.– Мы встретили врага, беспощаднее нас и равного нам по смелости, нам надо признать, что если оставить Козелеск нетронутым, он вскоре станет столицей возрожденной Руси.
Бату-хан с нескрываемым интересом повернулся к старому лису, не ставящему до этого случая ни в грош ни один народ в мире, как прятал такое чувство за видимым дружелюбием ко всем завоеванным народам его великий дед. Он вопросительно приподнял голые надбровные дуги:
- Учитель, ты брал многие города и страны, твоему уму и непревзойденному таланту полководца обязана своим величием империя чингизидов, - саин-хан распрямил спину и в упор посмотрел в лицо Субудая. – Учитель, ты хочешь открыть мне что-то еще?
Полководец усмехнулся и уверенно протянул руку к пиале с хорзой, показывая этим жестом, что мысль, которую он собирается огласить, не станет для собеседника новостью, но она достойна того, чтобы после нее промочить горло терпким хмельным напитком:
- Сиятельный, ты знаешь то, о чем я хочу сказать, я только заострю на этом больше внимания, - он прижал к груди высохшую как у собаки маленькую лапу и плотнее уселся на кривые ноги. – После вчерашнего ночного боя наших воинов погибло около пяти тысяч, подсчеты еще продолжаются, многие кипчакские отряды, особенно примкнувшие к нам в предгорьях Каменного Пояса и на Кавказе, никогда не знали счета, и сейчас они в полном замешательстве. Но юртджи точно подсчитали, сколько в эту ночь погибло урусутов. Джихангир, ты желаешь, чтобы я огласил странную цифру?
Бату-хан отвернулся от собеседника и откинулся назад, губы у него начали стягиваться, словно прошитые белой нитью, а взгляд стал ледяным и неподвижным. Он долго молчал, стараясь справиться с внутренним напряжением, затем медленно выдавил из себя:
- Три сотни урусутов…
- Чуть больше, саин-хан, убитых урусутов оказалось триста двадцать семь, остальные успели укрыться за воротами крепости несмотря на то, что они были окружены со всех сторон воинами темника Буракчи, погибшего от руки урусутского тысацника во время поединка с ним. Замечу, что темник был монголом из рода Синего Волка.
- Из рода Синего Волка! – вскочил на ноги джихангир, и повторил в бешенстве. – Из рода Синего Волка!!!
Непобедимый криво усмехнулся и поднес ближе к подбородку пиалу с напитком, но прикладываться к ней не стал, выжидая момент, чтобы досказать свою мысль и неотрывно следя за тем, как на глазах костенеет фигура его ученика. А когда тот отошел немного от мрачных дум, снова попытался привлечь его внимание к выводу, оглашенному им:
- Сиятельный, я хотел сказать не о том, что смелый урусут сумел лишить жизни непобедимого монгола, у них тоже есть славные батыры, я прошу тебя сравнить цифры убитых воинов с одной и с другой стороны – около пяти тысяч кипчаков и триста двадцать семь урусутов.
- Дзе, дзе, я понял, на чем ты стараешься заострить мое внимание, - машинально кивнул головой Бату-хан, занятый своими рассуждениями, он обошел вокруг трона, затем вскинул подбородок и твердо сказал. – Этим урусутам нужно сделать предложение о поступлении к нам на службу.
Субудай вдруг засмеялся каркающим смехом, который слышали за его жизнь лишь несколько близких к нему человек, хорза расплескалась на шелковый халат, добавив черных мокрых полос к красным разводам от неспокойных отсветов от горящих масляных светильников. Но эта неуклюжесть его не смутила, он резко оборвал смех и жестко сказал:
- Джихангир, вспомни Искендера Двурогого, разве смогут нации, сильные духом, опуститься на колени перед победителем? Такого не было со времен царя Леонида, Цезаря, Дария, Ганнибала, Аттилы и других известных миру полководцев, урусуты тоже никогда не станут нам служить, жизни они предпочтут смерть.
- Но их соплеменники из других городов согласились с нашими условиями! – воскликнул саин-хан.
- Там были другие урусуты, отличные от этих, как, например, караиты выделяются смелостью и воинской доблестью от остальных кипчаков. Монгольская нация тоже состоит из разных племен, твой великий дед был как раз из такого племени монгол, вставшего во главе всего монгольского народа.
Бату-хан снова замер на одном месте, по его лбу пробежали глубокие линии:
- Защитникам крепости Козелеск надо сделать предложение о переходе к нам на службу, - повторил он тоном, не терпящим возражений. – Я так хочу.
И тут-же услышал ответ от учителя, немного отрезвивший его:
- Саин-хан, не тешь себя надеждой затащить на царственное ложе очередную наложницу, одна из таких – из города Резан – бросилась с башни вместе с ребенком на камни внизу.
- Одна! – ощерился чингизид, и закричал, не сдерживая бури, бушевавшей у него внутри. – Одна-а!!!
- А защитники Козелеска такие все! – не уступил старый полководец ему в упорстве. – Это говорю тебе я, уже покоривший полмира вместе с твоим великим дедом и вместе с тобой.
- Тогда их надо уничтожить, - на губах у джихангира запузырилась белая пена. – Всех, и старых, и малых!
Субудай нагнул в знак согласия голову с венчавшей ее урусутской шапкой из меха рыси:
- Так и будет, Ослепительный! Уже пришла пора выполнить твой приказ.
Бату-хан потерзал рукоятку китайской сабли, украшенную драгоценными камнями, затем прошел к трону и сел на подушки:
- Завтра тумены Кадана и Бури доведут до конца дело, начатое этим чулуном Гуюком, они взломают ворота крепости стенобитными машинами и вырежут в ней всех, кого не успеют убить на стенах мои непобедимые воины.
Субудай покосился на ученика и лишь коротко усмехнулся усмешкой человека, обойденного вниманием, он надеялся, что на штурм города пойдут тумены под командованием его сыновей Кокэчу и Урянхая, которые не уступали чингизидам ни в смелости, ни в воинской доблести. Но судьба благоволила только к нему одному, подняв сына пастуха до великого полководца, не ведавшего поражений, к его семени эта судьба оставалась равнодушной.
Рев боевых труб, равных по длине копьям, разбудил еще сонный лес и заставил вскочить на ноги многие тысячи воинов, спавших на земле, потащивших к себе за чембуры отдохнувших за ночь лошадей. К этим звукам прибавился барабанный бой и хриплое гырчание рожков со звоном шаманских бубнов. Почти половина центрального крыла ордынского войска построилась по пять всадников в ряд и начала втягиваться толстой змеей под кроны деревьев, среди которых была перед этим прорублена урусутскими хашарами дорога, уходящая в глубь леса. Тумены Кадана и Бури покидали временный уртон, устремляясь к стенам крепости Козелеск, возведенной урусутами на холме при слиянии нескольких рек среди таких же непроходимых лесов, которые скрипели стволами вокруг. Их провожали воины главного крыла, стоявшие по обе стороны колонны и задиравшие вверх луки и сабли, их злые рты не закрывались, из глоток вырвались отрывистые кличи, больше похожие на рев стада потревоженных верблюдов. Военачальники же собрались на холме недалеко от шатра джихангира, окруженные двумя десятками колдунов, вертящимися под ногами лошадей и падающими на спины, когда достигали наивысшего пика камлания. Оттуда тоже слышались визгливые завывания и нестройный грохот бубнов, увешанных птичьими головами и косточками от мелких зверей, съеденных самими колдунами. Впереди возвышался джихангир на вороном рысаке с белыми чулками до колен и с иссиня черной гривой с заплетенными в нее разноцветными лентами, на нем были надеты золотые доспехи, на голове сиял золотом китайский шлем с белыми перьями от цапли, а носки зеленых сафьяновых сапог с золотыми шпорами были всунуты в золотые стремена. Сбоку седла был приторочен вместе с саадаком для лука и стрел медный щит, отделанный золотыми пластинами, на поясе висела сабля с ножнами и ручкой, украшенными крупными драгоценными камнями. Позади сутулился в простеньком седле старый полководец на саврасом жеребце, таком же, на котором мерял когда-то расстояния его друг Великий Потрясатель Вселенной. Дальше группа чингизидов во главе с ханом Шейбани не смела переступить невидимую черту, отделявшую их от счастливчика из их среды, отмеченного богом войны Сульдэ. Но и они, вечно недовольные, сейчас молчали, провожая глазами тумены двух родственников, поход которых к непокорному городу должен был поставить точку в затяжной брани, после чего страна урусутов или покорялась орде полностью, или могла возродиться из пепла и стать неодолимой преградой на пути к последнему морю. Тогда завещание Священного Воителя оставалось бы не в сердце каждого монгола, а было бы прописано только в его «Ясе», сам свод законов превратился бы в китайскую книгу времен, канувшую во тьму веков после завоевания страны воинами Чингисхана, не принесшую ее народу процветания.
Последние ряды воинов скрылись среди деревьев, оставив после себя дорогу, глубоко протоптанную копытами лошадей, саин-хан повернул коня назад и встретился взглядом с Субудай-багатуром, подбиравшим поводья:
- Я еду следом за туменами, - буркнул тот, не дожидаясь вопроса. – Может быть, нам повезет в этот раз пробить брешь в стенах крепости и поднять ее защитников на наконечники наших копий.
- Непобедимый, если вам не удастся покорить город, когда все подходы к нему открылись, то я сам поведу кешиктенов на штурм его стен, - веско сказал джихангир. – Другого решения взятия Козелеска нам не известно.
Старый воин ничего не сказал, он натянул уздечку и не глядя на родственников способного своего ученика, не оставлявших его без внимания из-за того, что последнее слово всегда было за ним, поехал по склону холма вниз, где его уже ждала тысяча телохранителей, прозванных бешенными. Впереди покачивался в седле с хвостатым тугом в руках угрюмый кешиктен с двумя оруженосцами по бокам, за ними стукала копытами по просохшей земле сотня отборных воинов с нашивками на рукавах, и только после них переваливался из стороны в сторону сам Субудай-багатур, сутулый и комковатый словно замшелый придорожный камень, под который не текла вода, но из которого можно было всегда высечь искру. Джихангир смотрел вслед до тех пор, пока полководец не спустился со склона и не пересек обширной поляны, окруженной лесом со всех сторон, затем властно махнул рукой и тронул коня к белому шатру. Оборвался рев боевых труб, затихла барабанная дробь, шаманы приникли к земле, стремясь угадать, какая опасность подстерегает полки ордынских воинов во главе с Непобедимым. Но за их усердием следили только те, кому было велено докладывать обо всем на свете хозяину судеб, остальные всадники, разукрашенные перьями и разноцветными лентами, разъехались в разные стороны. Воины, успевшие превратить поляну в степное стойбище, занялись повседневными делами, кто-то собрался на охоту, другие принялись настраивать оружие, а кого-то снарядили на поиски главного продукта – зерна. Без него у людей пучило животы и приключались другие болезни, да и какая была еда без лепешки, пусть подгоревшей на углях. Но зерна не было нигде, даже в самых отдаленных урусутских погостах, успевших опустеть до одинокого лая старой собаки, зато ощетиниться из лесных дебрей десятками острых стрел. Поэтому всякий ордынец мечтал о возвращении к родным очагам, чтобы отдохнуть от похода душой и телом, не уставая проклинать урусутов, не желавших сдавать крепость Козелеск и заставлявших их терпеть кровожадных блох, вшей и другие неудобства походной жизни…
Ханы Кадан и Бури объявили туменам привал, когда лес стал редеть и сквозь стволы показались белые стены Козелеска, они договорились встретиться перед подходом войска к городу, чтобы обсудить дальнейшие совместные действия полков и выявить слабые места в обороне, осмотрев окрестности с высоты холма, поросшего вековыми деревьями. Их скакуны направлялись навстречу друг другу, когда из чащи выбежал в окружении верховых кешиктенов саврасый жеребец Непобедимого и затрусил к ним неторопливой рысью. Молодые темники чертыхнулись, взявшись отгонять дыбджитов и мангусов быстрым шевелением губами и разминанием между пальцами разных амулетов, они надеялись сами проявить доблесть и военную смекалку, чтобы не делиться потом славой по овладению городом ни с кем. Но хитрый лис был везде, как не был нигде и никогда, он появлялся там, куда его направляло внутренне чутье, развитое как у одинокого волка. Впрочем, Непобедимый всегда вел жизнь волка-отшельника, разница заключалась в том, что он позволял разбойничать на помеченной им территории собратьям, забирая себе львиную долю добычи, если охота у них случалась удачной. Вот и сейчас он сделал вид, что собирается сам обдумывать проблемы по штурму крепости, но кто бы в это поверил, а если бы поверил, то ощутил в скором времени на себе действие негативных невидимых сил, стремившихся столкнуть его с дороги, ведущей к вершине. Чингизидам ничего не оставалось, как пристроиться в хвост отряда телохранителей и повторять за старым полководцем каждый шаг, который он надумал совершить. А Субудай тем временем выехал из лесного массива и остановился на вершине холма, выбранного ханами для уединенной встречи, покашлял в воротник тулупа со свалявшейся шерстью и хитро посмотрел на них через плечо:
- Крепкий алмаз мы видим перед собой, он не уступит многим барон-таласским, упрятанным в заоблачных высотах, куда не смогли добраться полки Искендера Двурогого,– ухмыльнулся он снисходительно. – Ни один ювелир не рискнул бы обработать его грани, даже если бы ему предложили за это сундук золота.
Хан Бури пожал плечами, он знал, что полководец благоволит к нему и не собирался перечить, единственное, что выводило его из себя, это ограничение в самостоятельных действиях. После ночи, проведенной с бурдюком орзы и несколькими наложницами из урусутских девственниц, он чувствовал себя опустошенным внутренне, хотя сознание было чистым. Хан Кадан наоборот не сумел удержать неприязненного взгляда, он был вторым сыном Угедэя, кагана всех монгол, и родным братом Гуюк-хана, застрявшего под стенами Козелеска почти на два месяца, и сразу понял, что камень брошен в их огород. Но что он мог противопоставить верному псу Бату-хана, побитому временем и оружием, когда за его спиной стоял курултай и сам бог Сульдэ.
- Непобедимый, на каждый алмаз всегда найдется свой ювелир, - все-таки высказал Кадан мысль. – Дело лишь за временем и за инструментом, который нужно подобрать за это время.
Субудай отвернулся, потеребил поводья уздечки и уперся единственным глазом в город перед собой, плавающий в волнах теплого воздуха, поднимавшегося от прогретой земли, и хотя картина резко отличалась от той, которую он видел во время весеннего разлива рек, все-же главное осталось неизменным. По улицам бродили дружинники в полном боевом облачении, бабы в длинных сарафанах несли на палках, положенных на плечи, горшки и бадьи с водой и чем-то жидким, плескавшимся в густую пыль. Точно такой же пейзаж можно было подсмотреть в кипчакских городах, прожаренных солнцем, когда полуголые носильщики тащили на подобных палках глиняные кувшины с водой, тюки тканей или подносы со сладостями. Разнилась лишь одежда, материал, из которого были возведены постройки, и природа вокруг, но люди оставались везде одинаковыми. Разве что теперь на улицах урусутского поселения не было видно стариков и детей, они или попрятались от стрел и дротиков, продолжавших сыпаться на крыши градом, или погибли.
- Время пришло, - прокаркал Субудай, не оборачиваясь на молодых полководцев, спешивших украсить себя новыми победами. И добавил. – Время приходит всегда, вовремя или невовремя, но оно движется неустанно, потому что его невозможно остановить.
- Непобедимый, есть много способов, которыми его можно задержать, - сверкнул раскосыми зрачками Кадан, стараясь успокоить горячего рысака.
- Чем? – фыркнул старый воин, он даже не обернулся.
- Делами.
Субудай надолго застыл в седле, превратившись в дряхлую собаку, поджавшую под себя больную лапу, он как бы не замечал, что на стенах города стали появляться урусутские воины с мечами в руках, сверкавшими на солнце, и с длинными копьями. Они все прибывали, заполняя башни и проходы между ними, левую руку у всех оттягивали щиты, урусутские, похожие на дождевую огромную каплю, или круглые ордынские, добытые ими в бою. Наконец старый воин вздохнул и прохрипел обычным голосом, в котором ощущалась его судьба, промчавшаяся вместе с ним в боях и в походах:
- Завтра вы оба докажете делами, что время можно перегородить плотиной, как воду или зыбучий песок, и использовать его по своему желанию.
Он потянул на себя уздечку и поехал привычной для орды рысью вглубь лесного массива, где для него была поставлена походная юрта без подушек и других излишеств, за ним тронулись с бесстрастными лицами бешеные, готовые по мановению его пальца разорвать любого. Ханы переглянулись и тоже разъехались к туменам, ожидавшим приказа о наступлении, завтра им предстояло доказать, что выбор джихангира пал на них не случайно…

Воевода Радыня взошел по взбегам на прясло, срубленное из бревен и досок вокруг проездной башни, выходящей воротами на Жиздру с Другуской, и приставил ко лбу ладонь. Дозорные донесли, что заметили за посадом шевеление ордынских полков, будто бы они начали тесниться в разные стороны от дороги, ведущей на Москву, занимая поляны, очищенные от леса. Такая перестановка вражеских сил могла означать лишь одно, что к ордам, обложившим город и понесшим ощутимый урон за время осады, а так-же после ночной охоты козлян, прибывает пополнение из свежих частей, и что нехристи решили стереть крепость с лица земли, несмотря на потери.
- Силен, Батыга, не жалеет своих воинов, - бормотал воевода под нос, поворачиваясь то к посаду за Другуской, то к равнине за Жиздрой, за которой находился через лес погост Дешовка со ставкой мунгальского хана Гуюка. – Сжигает их дровяными клетями, будто они те же деревянные чурки, и все душегубу мало.
Княжий отрок, стоявший за спиной, зябко передернул плечами, видимо, это зрелище вызывало у него испуг и отвращение:
- А когда дрова-от разгорятся, нехристи норовят поднять кто руку, кто ногу, а кто и вовсе встает во весь рост, - он поддернул носом. – И текут они грязью, ажник поленья под ними пыхом пыхают.
- Это с них жир топится, они ж любят хлебать все жирное да сальное, - сказал воевода не оборачиваясь. – Как только он вытопится, так их начинает наизнанку выворачивать, опорожнелых да поджаренных.
- Не-е, дядька воевода, мне тятька сказывал, что это у них жилы натягиваются, как на луках, а потом лопаются, оттого поганые плашмя падают.
- Тако-ж и это, жилы-от перегорают и рвутся, - не стал спорить старый ратник, затем указал пальцем на дым, поднявшийся над лесом. - А ну поглядь с под чела, что тама, не загорелся ли сосновый бор? С этих нехристей станется, ужо всю округу испоганили.
Отрок оперся руками об ограждение и подался вперед, прищуривая глаза, небольшая сабелька, выкованная по его руке, стукнула ножнами по бревну, звякнул и засапожный нож с деревянной рукояткой. Он долго не шевелился, морща лоб и напрягая спину, из-за голенищ сапог показались концы посконных портов, пожеванные под коленками. Наконец отрок повернулся к воеводе и похлопал синими глазами, сгоняя с них накопившуюся от напряжения влагу:
- Это не дым, воевода Федор Савельевич.
- А чему там быть по твоему? – приподнял тот брови.
- Это пыль, - отрок сглотнул слюну. – Густая и рыжая.
- Вот те на… - всплеснул было руками воевода и осекся, черты лица стали медленно каменеть. Он выдавил из себя хриплым голосом, - Дождались, смалявые огаряне, себе подмоги, видать, к нам Батыга завернул, Чагонизов внук. Гуюку-то наша крепость оказалась не по зубам, и Себядяй умом послабел.
Отрок принялся от волнения бегать пальцами по кафтану со стоячим воротником, словно нащупывая на нем байдану, снятую перед этим. Воевода, заметив его беспокойство, напустил на себя грозный вид и громко сказал:
- Поспеши-ка ты, Торопка, за тысяцким Вяткой, он как раз налаживал самострелы вон за той глухой вежей, да напомни тысяцкому Латыне, чтобы дослал отряд ратников к воротной башне с напольной стороны, - огладив бороду руками добавил. – А потом скачи к княгине Марьи Дмитриевне, пускай сзывает совет мужей города, пришла пора определяться с обстоянием.
- Грядет сеча великая, так, воевода Федор Савельевич? – зазвенел отрок голосом, будто тетивой. – Я тятьке тоже накажу, чтобы к брани готовился.
- Тятьке своему молвишь опосля, - нахмурился Радыня. – Исполняй пока, что велено.
За ночь горожане успели натащить к взбегам камней с бревнами, натопить котлы смолы и пополнить запасы ратников мунгальскими стрелами и дротиками, собранными большей частью с крыш и выдернутыми из стен истоб. Своя лучина, годная под наконечники, с тонкими стволами молодых деревьев под копья, давно закончились, а до леса и до реки с крепким камышом уже никто не решался добраться. По берегам и вдоль стен носились отряды ордынцев, не устававших завывать по звериному, пускавших тучи стрел с горящей берестой и паклей. Всем стало ясно, пришло время рубить домовины и готовиться к судьбине, надежда на избавление, не покидавшая козлян всю весну, уступила место душевной твердости и готовности отдать жизнь за дом и за свободу. Беспокойство вызывали лишь немощные старики, женщины и дети, которых успели не всех вывести за пределы города, но деды и бабки отказались покидать углы, они заготовили щепы, чтобы подпалить ее в нужный момент и сгореть вместе с добром. Женщины поголовно вошли в ряды защитников, кто трудился на подсобных работах, кто стоял на пряслах с луком и острым ножом, а дети постарше были при них. Монахи тоже сняли высокие клобуки с лентами, подпоясали рясы веревками и взяли в руки мечи, секиры и сулицы, цепочки их потянулись к взбегам в разных концах крепости, так-же поступили купцы и ремесленный люд. Никто не забыл про подземную пещеру, расчищенную монахами вместе с ратниками до выхода ее на поверность, но теперь оставление крепости без должного отпора врагу посчиталось бы позором, вот почему уход из родного дома был отложен на крайний случай, если он кому-то выпадет. И развязка не заставила себя ждать.
Утренняя заря окрасила в розовые тона край небосвода, чистого и голубого за много дней обстояния, выткала тонкими золотыми нитями на нем замысловатые узоры и начала бледнеть, уступая мощному напору утренних лучей, вырвавшихся из-за стены леса. Ночная прохлада пришла в движение, перемежаясь с теплыми потоками воздуха, заструившимися от начавших прогреваться стен и от воды, отразившей удар лучей. Вятка стоял на верхнем прясле проездной башни, он вдохнул полной грудью букет запахов, настоянный на цветах и травах, на лице расцвела радость от наступления нового дня и оттого, что уши пока не заложил назойливый свист ордынских стрел. Напружив молодое тело, требующее активной жизни, он легко взобрался на смотровую площадку под крышей, откуда посад и равнина по правому берегу Жиздры были как на ладони. Все пространство перед лесом было утыкано островерхими юртами, возле которых копошились ордынские всадники, готовясь начать очередной штурм стен крепости, между ними носились десятники и сотники, отдавая каркающие команды. К пологому холму сбоку равнины приближалась кучка конных мунгал со знаменосцами и телохранителями, их уже ждали шаманы, кривлявшиеся под перестуки бубнов.
- Сейчас этот, который в золотом шлеме, поведет рукой и заревут ихние дудки, захлебнутся свирели, и ринутся тьмы поганых по телам соплеменников к стенам нашего города, поплевал на руки сотский Званок, стоявший недалеко от тысяцкого, его супружница командовала на навершии смешанным отрядом из молодых баб и юнцов, не достигших четырнадцати весей. Он прищурил голубые глаза. – А вчерашней подмоги для Гуюковых отрядов пока не видать.
- Объявятся, никуда не денутся, - расправил плечи Вятка, он оглядел навершия по обе стороны от башни, проверяя, все ли ратники успели занять места. И снова повернулся к равнине, заметно меняясь в лице. – Жалко дружинников, сгубил себя Темрюк на той охоте, и других ратников увлек в самое пекло, никто не оторвался от своры нехристей.
Званок попробовал меч в ножнах на ход, затем подцепил лук, прислоненный к бревенчатой стене с бойницей посередине, и принялся насаживать стрелу на тетиву из подколенной жилы, взятой из оленьей туши. Вид у него был бесстрастным, лишь на высоких скулах танцевали без устали твердые желваки, выдавая истинное его состояние.
- Темрюк, Прокуда, Якуна, Бранок, Охрим, Звяга, Роботка – ратники как на подбор, с ними два моих брата и отец с братом супружницы. Все остались там.., - сотский с шумом соснул воздух сквозь зубы и метнул раскаленный взгляд на лагерь ордынцев. – Сейчас объявятся, никуда не денутся.
- Тако и есть, - машинально откликнулся Вятка, затем встряхнул головой. – Надо бы нам разузнать у святых отцов, все ли у них заготовлено, чтобы по случаю укрыться в подземной пещере и покинуть по ней город.
- Перво-наперво надо поквитаться с погаными, чтобы запомнили нас на века, а потом кто успеет нырнуть в монаший продух, тот и будет жить, - Званок примерил лук на плечевой размах. – Только я тебе, Вятка, так скажу, какая она будет эта жизнь под каблуком у нехристей, когда они на глазах у семеюшек станут насиловать матерей, жен али дочек, и кто опосля народится от такого насилия? Косоглазые да ноздрястые отродьи с задами ниже колен?
Вятка продолжал наблюдать за перемещениями вражеских полков, по щекам пробегали неясные тени, а молчаливого Званка на этот день будто прорвало:
- Сыновей они будут угонять в мунгальский полон, чтобы ихнюю работу исполняли на карачках, не поднимая головы, а когда вырастут, пошлют на нас войной. Половцы испокон веков так живут, забирают людей в полон и продают опосля как скотину, - он зажал стрелу между пальцами и со звоном спустил одну тетиву. - Тако и незрелые наши девы будут облизывать вонючие брюха ихних ханов и плодить воинов с кривыми ногами.
Вятка наконец оторвался от суеты ордынцев на равнине и коротко спросил:
- Ты подо что свои думы подводишь?
Званок пыхнул лицом и в упор уставился тысяцкому в зрачки, губы у него растянулись в белую нитку:
- А негоже мне жить под мунгалами и работать токмо на них, я вота Улябихин гонор терплю через то, что она баба и детей мне принесла.
- Вижу, - согласился Вятка.
Сотский приставил лук к стене:
- Дозволь собрать отряд, и ежели поганые ворвутся в крепость, драться с ними до конца.
- Ты сам видал, как они умеют драться, - попытался тысяцкий образумить близкого друга, с которым стоял плечом к плечу со дня обстояния. - Окружат ордой и постреляют как тех курей.
- В том-то и дело, что нас надо по первости взять в это кольцо, а опосля разделаться как с курами.
- А супружница что скажет? – не отставал ратник.
- С ней у нас все оговорено, она со мной.
Вятка задумчиво огладил бороду и надолго ушел в себя, видимо, его тоже не раз посещали подобные мысли, знал он и о настроении многих молодых ратников, не желавших в случае поражения подчиняться орде. Таков был характер народа, присоединившегося к основанному князьями из Великого Новгорода государству Русь последним из славянских племен. Но назвать окончательным присоединение было трудно, если славяне после принятия христианства киевским князем Владимиром поклонялись отцу небесному, сыну его Иисусу Христу и святому духу, и осеняли себя крестным знамением, то вятичи по прежнему признавали триединство богов Перуна, Сварога и Велеса, и креститься не желали, посещая капища с деревянными и каменными идолами. Это было одним из отличий народа среди родственных племен, кроме языка, быта и внешнего вида – вятичи говорили на своем диалекте, носили сапоги и шапки иного покроя и были высокими и широкими в плечах.
- Я сам думал о том, как бы подольше задержать нехристей, если они займут крепость, чтобы дать горожанам возможность убежать подалее, - наконец заговорил тысяцкий, он снова окинул Звягу внимательным взглядом, словно прикидывая что-то в уме. – Есть в рати охотники, взявшие на себя обет биться с мунгалами до последнего, сотни три ажник наберется, это почти половина всех воев при остром мече.
- Вота и славно, - встряхнул плечами сотский. – Смерть на миру за свою землю всегда была красна.
- Только помирать нам спешить не надо, я тоже решил уходить из города последним, но домовину на дух не переношу, - ухмыльнулся Вятка по дружески. – Если дойдет до крайностей, тогда сподобимся отбить натиск смалявых огаряней, а сами вильнем куницами в монаший продух.
Званок было замялся от такого исхода битвы с ордынцами, он не желал больше слышать о жизни под ними, но тысяцкий и здесь сказал веское слово:
- Ежели ратнику доведется принимать судьбину, то не в кровавой свалке, где человека убивают как скотину, а в чистом поле, когда можно поиграть силушкой богатырской, да навести на иноземцев страху, чтобы наскакивали они к нам и оглядывались через каждый конский вымах.
Званок упрямо выгнул шею, не переставая катать по высоким скулам тугие желваки, метелка льняных волос распушилась из-под шлема на плечо, забранное кольчугой с мелкими кольцами. Затем схватился за яблоко меча, выдвинул из ножен широкое светлое лезвие и с силой вогнал его обратно:
- Твоя правда, Вятка, в толкотне нам не проявить удаль богатырскую, а без нее среди истоб с плетнями не обойтись, - он потянулся рукой к усам и вдруг насторожился словно матерый выжлец, выследивший зверя, на переносице прорезались две продольные складки. Сотский ужал губы в куриную гузку и процедил сквозь зубы. – Я думал, что подмога этому Гуюке решила взять передых, а она вота, легка на помине.
Тысяцкий обернулся к Жиздре и забыл про все, руки у него сами потянулись к оружию, а ноги разошлись шире, он снова посмотрел на стены и вежи по обе стороны от проездной башни, на которых дружинники готовились отражать штурм, замечая каждую мелочь. Затем махнул ладонью сторожевому на смотровой площадке, чтобы тот подавал сигнал тревоги, и опять воззрился на равнину. Из леса вокруг города вырвались сразу из нескольких мест свежие сотни ордынцев с пиками наперевес и с луками, готовыми к стрельбе, они промчались по равнине, очищенной от потрепанных воинов Гуюк-хана, разбежавшихся на две стороны, и устремились к берегу реки с временными переправами. Многие заранее готовили бурдюки, надутые воздухом, чтобы одолеть реку вплавь, другие настраивались завертеть карусели из сотен воинов, поджигавших пучки бересты и сухой соломы под наконечниками стрел, чтобы послать их через стены. К воротам крепости с обеих сторон поползли по каткам стенобитные машины с мощными таранами на цепях, другие машины, более легкие окситанские требюше на деревянных колесах, покатились к местам в стене, полуразрушенным предыдущими наскоками и залатанным защитниками на скорую руку. Они были обвешаны деревянными щитами, нацепленными на них, за которыми прятались кроме обслуги лучники и копейщики. За визжащей тонкими голосами ордой, вооруженной с ног до головы, бежали спешенные кипчаки в кожаных доспехах с лестницами, укрюками и просто с арканами, закрученными в тугие круги. Открытое пространство вокруг Козельска было все заполнено скачущими на конях и бегущими людьми с большими головами и маленькими глазами, невысокими и темными ликом, отражающим только одно чувство – алчность. И если бы вятичи не обладали железным характером, вряд ли бы удалось им так долго продержаться на стенах. Первые стрелы просвистели над шлемами Вятки и Званка, заставив их пригнуться за дощатым барьером и переместиться в бойницу, ощетинившуюся калеными наконечниками с зазубринами. Ратники приготовились отражать очередной штурм, но теперь выражение лиц было куда сумрачнее. Заметив это, Вятка ухмыльнулся и зычно скомандовал:
- А ну, ратники-привратники, дружинники богатырские, не все-то вам сидеть на шеях простолюдинов, пришла пора отрабатывать свой хлеб, - он повернулся к Званку. – Беги одесную, там отныне будет твое место, а ты Селята, ступай шуйцей, твоя сторона луговая до вежи с сидельцами в ней тысяцкого Латыны. А я пойду готовить для охоты засадный полк, не ровен час, мунгальские пороки разобьют ворота или стену, их надо бы запалить.
- Запалим, тысяцкий, не сумлевайся, сколько мы их сожгли - одни обгорелые стояки вокруг города торчат, - отозвался за спиной кто-то из защитников. – Надо не выходить на охоту, а допустить пороки до ворот и облить с навершия бадьями горячей смолы, а потом пустить по ним огненные стрелы.
- Твоя правда, Мытера, так сожгли окситанскую машину с башни на напольной стороне, - согласился его товарищ, пристраивавший поудобнее колчан на поясе. – Надо намекнуть Елянке, чтобы она когда надо завернула с бадьями смолы и на наше прясло.
- Вота и славно, - встряхнулся тысяцкий. – А засадный полк все одно нужен, если поганые разобьют ворота и прорвутся к днешнему граду, он как раз ударит по ним с ихнего тыла.
- Не разобьют, - не согласились с ним вои. – А разобьют – тут все и полягут.
Осада крепости ордынцами набирала силу, свежие полки будто получили приказ – не отходить живыми от стен, и они лезли друг за другом, цепляясь за каждый выступ, стараясь ужаться в любую щель. Не хватало людей, чтобы поливать раскосых степняков расплавленной смолой и кипятком, забрасывать камнями и бревнами, рубить пальцы, успевшие ухватиться за доски навершия, и сносить головы тем, кто сумел взобраться наверх и завязать сечу на пряслах. Некоторые из нехристей прорвались до взбегов и даже скатились по ним внутрь крепости, стремясь достигнуть ворот и отодвинуть железные заворины, чтобы распахнуть, но там их ждали воротные в доспехах и с длинными прямыми мечами. Они подпускали ордынцев, размахивающих перед собой саблями, и опускали на их головы и плечи тяжкую полоску металла, заточенную с обоих концов, иногда разваливая шуструю фигуру надвое. Но на этот раз силы оказались неравными, то с одной стороны крепостных стен, то с другой раздавался тревожный крик о том, что ордынцы разрушили часть укрепления и скопом хлынули в разлом. Туда спешно направлялся засадный полк, и пока врагов изгоняли, возникала новая напасть, требующая ее неотложного решения. Воевода и оба тысяцких будто обросли крыльями, только Радыня был везде и сразу, а тысяцкие каждый на своем участке, расстоянием от одной воротной башни до другой. Они подавали команды зычными голосами, но чаще втирались в ряды воев и начинали творить оружием невиданные чудеса, от которых шалели как мунгалы, так и защитники. Горожане от мала до велика пришли к стенам, помогая ратникам кто чем мог, некоторые старики, распалившись, подбирали легкие мунгальские сабли и поднимались на прясла, встречая врагов на краю стен. Другие волокли по взбегам бревна и камни, чтобы обхватить их на полатях с разных сторон и вместе сбросить на головы штурмующих, зависших на лестницах и веревках. Им помогали бабы и малолетки от десяти до четырнадцати лет, порхавшие голубями между взрослыми и умиравшие от ран тоже по голубиному – молча. Так-же без жалоб закрывали навеки глаза бабы и молодые девки, не успевшие походить в невестах. Всюду слышался звон оружия, крики и визги вертлявых ордынцев, стоны раненных и хрипы умирающих, этот ратный гвалт затмевался гулом вечевого колокола на церкви Спаса на Яру и колокольным набатом со стороны церкви Параскевы Пятницы. На колокольнях этих церквей на большой высоте метались по узким звонницам два тощих монаха-звонаря и без устали раскачивали языки колоколов, помогая себе ступнями, к которым тоже были привязаны веревки. Ордынские стрелки не единожды пытались сбить их оттуда с помощью окситанских самострелов, установленных на верхних площадках стенобитных машин, но болты раз за разом пролетали мимо белых колонн колоколен, увенчанных пузатыми куполами с православными крестами наверху, или расшибались наконечниками о стены, сложенные из кирпича на растворе, замешанном на травах и сырых яйцах. И летели гулы со звонами, заполняя городские улицы и посадские районы, пронизывая пространства за дебрянские леса, соединявшиеся с дебрями полонян и дреговичей. Да некому было на них ответить, как некому было выслать на подмогу граду Козельску, столице уездного княжества, дружины со смелыми воями в доспехах с мечами, одинаковыми с ванзейскими. Все вокруг было погублено мунгальскими ордами, прополовшими северо-восточную Русь полчищами саранчи, проклюнувшейся в жарких мунгальских и кипчакских степях. Такие же у них были и повадки.
Вятка только отошел от глухой вежи с лучниками, когда заметил, что с другой стороны объявился тугарин с саблей и с кривым ножом в зубах, одетый в чапан с длинными полами и в желтые сапоги, измазанные грязью. Он забегал раскосыми глазами, соображая, в какую сторону поскакать, чтобы не встретиться на прясле с урусутскими воями. На полатях раскинул руки убитый ратник в байдане, поодаль корчились еще два, пораженные дротиками, брошенными снизу, больше никого поблизости не было, если не считать отроков, снующих по взбегам к другой веже, занятой тоже лучниками. Тем временем к первому ордынскому гостю прибавился еще один, за ним третий присел на расставленных ногах, посверкивая саблей в лучах солнца, немного далее над щитным брусом показалась голова очередного нехристя. Тысяцкий не успел пожалеть о том, что сразу три его воя попали под обстрел, оголив немалый участок стены в момент, когда каждый человек был на счету, он выдернул из ножен меч, а другой рукой потянул за рукоятку засапожный нож и пошел навстречу врагам. Первый ордынец развернулся лицом к нему и в ярости разинул рот с гнилыми зубами, но в расширившихся глазах заплескался животный страх, определивший его судьбу заранее. Ведь воин, охваченнный паникой, способен только двигать закоченевшими членами, реагируя на каждый замах руки противника, в том числе на ложные, тогда как в бою надо вертеться нитью-бегунком на веретене, не сводя с врага зрачков. Так учил Вятку еще воевода Радыня, когда он достиг отроческого возраста, и теперь та учеба легла ему на руку. Зато товарищ воина сумел собраться и приготовиться к встрече с противником, взгляд у него был уверенный и целенаправленный, толстые ноги будто вцепились в доски прясла. Тысяцкий на ходу сообразил, что трусливого мунгалина можно сделать помехой между ним и остальными нехристями, бросившись вперед, он заставил его отшатнуться назад, чем уменьшил обзор задним ордынцам, затем пригнулся, сделал ложный замах в один бок, а когда противник откачнулся туда, опустил меч наугад за его спину. И не прогадал, толстый кипчак не успел уклониться от клинка, из-под малахая на лоб хлынули потоки крови и он упал на товарища, стоявшего впереди, подставляя того под новый удар. Вятка не замедлил этим воспользоваться, понимая, что количество врагов может возрасти на глазах, он сунул лезвие в живот мунгалину, подавшемуся к нему, одновременно отскакивая к стене над пряслом и замахиваясь ножом. Увидел, как присел третий ворог, решивший увернуться от броска, но тысяцкому только этого было и надо, он резко дернул кистью и острие ножа вошло под надбровный выступ будто в голову соломенного чучела. Затем поднял меч над плечом и пошел на ордынца, видевшего расправу над соплеменниками, тот развернулся, бросился бежать по полатям навстречу отрокам, наконец-то обратившим внимание на сечу возле глухой вежи. Один из них натянул тетиву лука и проткнул нехристя стрелой, заставив его ткнуться лицом себе под ноги. А Вятка выглядывал уже из-за края защитного бруса, примечая, какой конец лестницы или укрюка надо рубить первым,чтобы отправить в долгое падение под основание стены следующую живую гроздь из алчных степных пришельцев за чужим добром. И невольно откачнулся назад – вертлявыми телами была облеплена вся внешняя сторона стены, она превратилась в живую, стекающую по гладким бокам вековых дубов как бы вверх. Вятка проглотил возникший в горле ком и принялся рубить мечом по ребру бруса наотмаш, не обращая внимания на тучи стрел, завизжавших свистульками возле висков. К нему на помощь спешили лучники из вежи и княжеские отроки с саблями и секирами наперевес.
- Занять оборону на прясле! – крикнул тысяцкий, указав на двух лучников и трех отроков. – Остальным завернуть на свои места, индо оголим весь край.
Он побежал вдоль стены над пряслом, намереваясь прорваться за вторую и третью вежи, чтобы узнать, какая там обстановка, за ним поспешили несколько отроков, успевших повзрослеть до молодых мужиков. Впереди и позади втыкались в доски стрелы и дротики, они проскакивали перед носами ядовитыми жалами, стремясь смертельно ужалить бегущих. Не было от железных роев никакого спасения, разве что Перун и Сварог изменяли в последний момент их полет, заставляя злобно вгрызаться в дерево и затем долго дрожать черным оперением на хвосте. Вятка доторопился до второй вежи и поглядел из-за нее за стену, снова по телу покатился колкий холодок, подергивая кожу ознобом, за защитным брусом открылась та же картина, что и позади. Дубовые плахи, тесно пригнанные друг к другу, были облеплены шевелящейся черной массой, медленно ползущей к навершию, на краях бруса не было места из-за крюков, впившихся в него, с привязанными к ним лестницами и веревками. Несколько ратников не успевали их обрубать и одновременно загораживаться щитами от стрел и копьев, а мунгалы ползли и ползли, будто разверзлись подземные недра ихнего ада, откуда они были родом. Вятка невольно поднял глаза к небу, пытаясь узнать, сумеют ли защитники продержаться до захода солнца, и увидел бездонный синий купол, на котором не было ни облачка, а солнце только оторвалось от зубчатой стены леса. Дальше идти по пряслу не имело смысла, оставалась надежда лишь на крепость духа козлян да на ратную удачу, не покидавшую их до этого времени. Тысяцкий воздел меч и с силой опустил на брус, опутанный веревками, слуха коснулся жуткий вой ордынцев, полетевших вниз устилать основание стены грудами немытых тел. Он шел вдоль бруса до тех пор, перерубая веревки и не замечая ничего вокруг, пока его громко не окликнули.
- Вятка, к тебе спешит воевода с князем Василием Титычем, - услышал он голос одного из ратников, стоявшего ближе к взбегам без шлема и с обнаженным мечом в руках, вокруг него крутилась молодая девка, обматывая лоскутом полотна верхнюю часть головы.
На полати тяжело поднялся Радыня в золоченых доспехах, за ним скоро поспешал малолетний князь, за которым неотступно следовали княжьи гридни в длинных кафтанах с высокими воротниками и замысловатыми петлями на груди. На боках висели сабли в ножнах, отделанных медными пластинами, а на ногах были надеты красные сапоги с высокими каблуками наподобие тех, какие были у заморских послов. Среди гридней скалил зубы младший брат тысяцкого, обрадованный встречей с ним, но сейчас было не до обниманий.
- Угинайте головы, гости дорогие, - крикнул Вятка, стараясь сменить жесткое выражение на лице на обычную строгость, это ему удалось с трудом. – Неровен час, какая ордынская стрела залетит прямиком сюда.
- Они долетают до колоколен церквей в середине города, а по улицам давно никто не шастает, - откликнулся воевода, намереваясь поднять щит, надетый на шуйцу, но раздумал, уповая на броню. – Выстоишь, Вятка, или пришла пора закрываться в днешнем граде, откуда до подземного хода с три десятка сажен?
- Про него нам говорить рано, - нахмурился тысяцкий, заходя за угол вежи. – Как там вои Латыны держатся?
- Тако же, как здесь, мунгалы налетели как прузи, черно от них по всей стене вкруг города, - воевода пропустил вперед князя и встал позади него. – Батыга, видать, решил двинуть на нас отборные полки, у всех мунгал на рукавах цветные отметины, а на ногах заместо войлочной обувки кожаные сапоги. Тоже разноцветные.
- Отдохнули на стороне, а теперь пришел их черед, - сделал вывод тысяцкий, отвешивая полупоклон князюшке, воззрившегося на него светящимся взором. – А потом свежие отойдут, если им не сподобится прорвать нонче нашу оборону, а по утру снова на стены пойдут Гуюковы сотни.
- Так и будут сменять друг друга, пока не овладеют крепостью, - чертыхнулся воевода, он привычно потянулся пальцами к бороде и остановился на полпути. – А если открыть ворота проездной башни и заманить полки поганых в детинец, чтобы они ринулись в него между двумя стенами – городской и вокруг днешнего града, и поразить их сверху всяким оружием. Как ты на это посмотришь?
Тысяцкий покосился на Василия Титыча, не спускавшего с него глаз, затем повернул голову к узкому проходу, о котором намекнул Радыня, сверху он и правда походил на загон для овец, куда тех загоняли, когда приходило время их стричь. Делать над погаными расправу отсюда, а так-же со стены днешнего града, было бы с руки, но поддержать предложение воеводы мешала мысль о том, что если ордынцы вырвутся из капкана, устроенного в проходе, город будет взят в полдня, ведь они окажутся внутри него. И все-таки лучшего предложения отыскать было трудно.
- Как бы сделать так, чтобы запустить часть мунгальских полков вовнутрь, а остальных отсечь наскоком за воротами и закрыть их снова, тогда затея бы удалась. Правда, во второй раз они бы тем путем не полезли, - прищурился он. – А так нехристи хлынут бурным потоком, они может станут топтать друг друга, а все ж какая-то часть одолеет стены детинца, которые ниже городских. Тогда их не удержишь.
Воевода пожевал губами, затем кивнул головой, будто соглашаясь, и сразу посерьезнел:
- Твоя правда, сдержать поганых будет некому, ратников на стенах не хватает, - и тут-же приказал. – Направляй засадный полк на проездную башню и не снимай его до тех пор, пока мы не подготовим ловушку, он станет отсекать полки нехристей за воротами, когда первые части набьются в проход.
Вятка понимающе ухмыльнулся, затея понравилась ему с первого раза, но он решил высказать свои соображения, чтобы не оставаться в стороне от обсуждения. Князь Василий Титыч тоже одобрительно сощурился и повертел в руке витую плеть, которой погонял коня, молчаливый этот отрок, носящий высокий титул, вызывал уважение умом, развитым не по детски, и немногословием среди людей, окружавших его. Вот и сейчас он лишь бросил признательный взгляд на тысяцкого и собрался покидать стену, когда рядом с его головой вжикнула ордынская стрела, взметнув вверх прядь светлых волос, она воктнулась воеводе сбоку шеи. Тот расширил зрачки и стал неуклюже клониться вперед, пытаясь схватиться за угол вежи, возле которой стоял, из раны сильной струей ударила кровь, залив рукав кафтана и доспех на груди. Вятка успел подхватить его под локти, он вырвал стрелу, одновременно стараясь поставить на ноги старого воя, кто-то из дружинников приткнул к глубокому разрыву кусок полотна, но было уже поздно, Федор Савельевич обмяк на руках верного друга и закатил глаза. Ратники вокруг охнули, дружно подались вперед не ведая, чем еще можно помочь, и растерянно уставились на тысяцкого, только малолетний князь не сдвинулся с места, он заметно побледнел, ноздри затрепыхались, выдавая внутренне состояние. Он постоял еще немного, не отрывая взгляда от лица пестуна, и когда заметил, что черты стали резче и глубже, оборотился к тысяцкому. Тот едва удержал возглас удивления, на него смотрел не мальчик, но муж со спокойным и властным взглядом светлых зрачков и с уверенностью, пронизавшей всю фигуру.
- Тысяцкий Вятка, отныне воевода ты, - негромко и четко произнес князь. И добавил. – Ты должен исполнить последнюю задумку Федора Савельевича, она того стоит.
Он перекрестился двуперстием, затем коснулся пальцами, беззучно шевеля губами, твердеющего тела воеводы, и заспешил к взбегам, придерживая десницей ножны небольшого меча, выкованные для него Калемой-кузнецом. За ним последовали гридни, часть из которых подхватила за одежду славного воя и понесла к лошадям, оставленным внизу на коновода.
- Отпевать будут в церкви Спаса-на-Яру, заслужил, - крикнул князь, обернувшись на ходу.
- Славный был ратник, - согласился кто-то из защитников на прясле, загораживаясь щитом от роя стрел.


Глава тринадцатая.

Воевода стоял в забороле на верху проездной башни, главном направлении ордынского наскока, и выглядывал в бойницу, прикрываясь выставленным вперед щитом, в который успело воткнуться не меньше десятка стрел. Солнце перебежало на вторую половину ясного небосклона, по прежнему безоблачного, оно било лучами под небольшим углом в реку, заставляя переливаться серебром воду, кипевшую от множества пловцов на ней. Вятка видел, как окунаются в серебро мунгальские сотни, как стремятся они к другому берегу, обняв шеи коней и держась за уродливые бурдюки, наполненные воздухом, чтобы занять место соплеменников, убитых и раздавленных копытами своих же лошадей, громоздившихся под основанием стены наподобие щербатого вала. Нападки батыевых орд были одинаковыми по всему периметру стены вокруг крепости,усиливаясь многократно у проездных ворот что с посадской стороны, что со степной, где держал оборону со своими ратинками тысяцкий Латына. Оттуда приносились верховые посыльные, проясняя обстановку, не менявшуюся которую неделю, не прося подмоги ни людьми, ни оружием. Но и топтание на месте приносило защитникам удовлетворение, вселяя надежду на лучший исход тяжкого обстояния. Хотя в последнее время кровавая карусель заметно набрала оборотов, видно Батыгу изрядно утомило долгое упорство русских воинов и он решил положить ему конец, бросая в костер смерти как сучковатые поленья новые тысячи безымянных степняков. Ордынцы взбирались по трупам поближе к дубовым плахам, цеплялись крюками лестниц и арканов за края защитного бруса наверху, затем упирались ногами, поднимались, перебирая веревки руками, к навершию и завязывали бой с защитниками. Их было столько, что конца им, казалось, никогда не будет, но сейчас эта картина воеводу не волновала, он обдумывал план, как отсечь основную массу нехристей, когда первые орды хлынут в распахнутые створки и ворвутся в западню, заготовленную для них. А чтобы действие выглядело правдоподобно, приказал не поливать смолой и не расстреливать из самострелов окситанские требюше, долбящие ворота таранами, подвешенными на толстых цепях, лишь отпугивать обслугу копьями и стрелами. Он был уверен в дубовых плахах, соединенных массивными железными пластинами и скрепленных между собой тяжелыми штырями. Оставалось выбрать время для проведения задумки и способ, как отогнать остальных степняков от ворот, когда они закроются, отсекая попавших в ловушку. Засадный полк занял место на пряслах вокруг проездной башни, в помощь ему была придана сотня Вогулы, на стенах же крепости и днешнего града разместились защитники из посадских и ремесленников. Вятка откачнулся от бойницы, вышел на полати и задумчиво пощипал бороду, придумывая, с чего начать, взгляд рассеянно упал на Званка, возившегося вместе с дружинниками с самострелом, мелькнула как бы невзначай и нужная мысль. Воевода посмотрел вдоль полатей и удовлетворенно крякнул, он направился к сотскому, пригинаясь от стрел за досками навершия.
- Званок, на кого ты надумал пустить болт? – еще издали спросил он, опасаясь, что в пылу боя ратники могли забыть о его приказе не трогать чужеземные пороки.
- Вота по тем поганым пущу, что торчат весь день между рвом и берегом, - указал сотский на кучку ордынцев с белыми перьями над шлемами. Он покривился, поняв, о чем беспокоится воевода. – Мы бы эти пороки с одного болта сложили в кучу дров, уж больно у них бока широкие.
- Не замай, они еще сослужат нам службу, когда нехристи повернут назад, а ловушка-от окажется тесная, да на проходе стоят растопыренные ванзейские требюше.
Званок вскинул подбородок и приоткрыл рот, начиная догадываться, к чему клонит собеседник, дружинники тоже бросили возиться с самострелом:
- Вота будет диво дивное – из загона-то поганым не вырваться, и другим в ворота тож не попасть, - огласил сотский свои догадки. - А мы на них сверху обрушимся градом стрел и копий.
Вятка попытался пригасить улыбку, успевшую, как у других воев, растянуть углы рта, он положил десницу на плечо другу:
- Это была бы радость великая, почитай, малая победа козельской дружины, как на той охоте, когда мы отправили к мунгальскому богу половину тьмы ихних воинов, - он с сожалением подергал щекой. - Но тебе придется стоять со своими ратниками на другом месте.
- Гли-ко, небывальщина такая! – оглянувшись на соратников, попытался отодвинуться Званок от товарища. – Моя сотня стоит на проездной башне как прихваченная, али получше успел сыскать?
- Твоя сотня лучшая и все это знают, поэтому ты пойдешь с ней на прорыв, чтобы увести от ворот другие полки нехристей, - твердо сказал воевода. – Даю тебе в подмогу Мытеру с тремя десятками воев, остальные будут стоять тут.
Звяга обернулся на то место на пряслах, где лютовала над погаными его супружница, и хлопнул друга по груди:
- Вота и славно, важно не где стоять, а какую тем стоянием пользу гражданам принести, так я мыслю, друг?
- Так, Званок, у нас одна земля, один народ и один на всех город, - сказал Вятка под общее одобрение. - И мы должны запросить за него самую высокую цену.
- Тако и будет, они заплатят сполна, - ощерился сотский крепкими зубами. – Когда думаешь зачинать?
Воевода прищурился на расплавленное солнце, на тьмы мунгал, штурмующих стены, зрачки у него стали неподвижными:
- Когда Ярило подкатится к верхушкам сосен, а поганые соберутся завертывать полки в свои стойбища на ночной отход, тогда и отворим для них проездные ворота, пускай под конец дня порадуются победе над нами.
Звяга хитро прикусил губу и хлопнул себя ладонями по бедрам:
- Ай да Вятка, ай да светлая голова! Тут ихний прорыв в крепость, тут ворота закрываются, а тут Ярило за лес покатилося! Накося выкуси, немытая морда, деревянную козельскую игрушку-неваляшку, – он даже присел от избытка чувств. – На такую ловитву мы согласные, глаголь, что нам тут мастеровать.
Воевода указал рукой на пролом в стене за две вежи от места разговора, наскоро заваленный бревнами с досками, и посмотрел на сотского, черты лица у него огрубели:
- Посылаю вас испытать ратную судьбину, - начал было он.
- Глаголь дале, опосля жалковать будем, - дружинники придвинулись к нему ближе.
- Тогда такое дело, когда ворота откроются и ордынцы хлынут в них со всех концов, всем надо выбежать из пролома и пустить стрелы им вдогонку, - он положил ладонь на яблоко меча. - А когда они заметят вас и повернут обратно, успеть схорониться за стенами и заделать дыру снова.
Звяга проследил путь, который нужно было пройти его сотне, и потянулся пальцами к бороде, ратники за спиной продолжали терпеливо ждать решения. Наконец сотский откачнулся назад, складки вокруг рта рассслабились.
- Тако мы и поступим, Вятка, и мунгал порешим немало, и пролом закрыть успеем, верно я сказал, вои?
- Вота еще заковырина какая, сам воевода огласил нам дивье блазное! – откликнулись те. – Управимся, не первый день бьем нехристя.
По равнине за Жиздрой и по полю за Другуской с Клютомой побежали длинные тени, но атака ордынцев на стены крепости не ослабевала, наоборот, она крепчала с каждым разом, успев перейти в беспрерывный штурм. Ханы Кадан и Бури надеялись на усталость защитников и наращивали мощь, подключая свежие полки, те мчались к подступам города и натыкались на жесткий отпор, который получали все семь недель осады. Это упорство, невиданное мунгалами доселе, выводило их из себя, заставляя делать множество ошибок и не замечать мелочей, от которых зависел чаще всего исход брани. Вятка стоял в забороле на проездной башне и наблюдал за действиями противника, под ногами у него раскачивалось на цепях бревно, бьющее в центр ворот, защищенное вместе с обслугой деревянными щитами, оно сотрясало сооружение до основания. Еще одно бревно, окованное железными листами, старалось развалить часть стены, измочаленную тараном в прошлые дни, но огромные плахи будто вросли друг в друга, не спеша раскатываться в разные стороны. И все-таки долго так продолжаться не могло, защитников оставалось все меньше, подмоги ни от кого не ожидалось, а у противника не иссякал колодец, наполеннный до краев свежими силами, степняки, несмотря на ощутимые потери, не собирались уходить домой не солоно хлебавши. Это понимал каждый житель Козельска, и брань по этой причине превратилась не в защиту города от жестокого ворога, а в защиту себя от лютого зверя, не щадившего ни малого, ни старого. Горожане стояли насмерть, понимая, что иного выхода нет, несмотря на подземный ход, прорытый монахами, который в любой момент могла обрушить простая случайность. Не слишком верил в такое спасение и Вятка, хотя прошел пещеру из конца в конец, ведь из нее все равно придется выбираться наружу, а там вокруг будут одни мунгалы. Вот почему он решил драться до конца. Была и другая причина, она заключалась в том, что жизнь под погаными превратилась бы в бесконечный ад, избавиться от которого не было бы никакой возможности. Об этом сожалел и Звяга с многими дружинниками.
Воевода дождался момента, когда ярость мунгальских воинов достигла пика, они словно ошалели, поднимаясь на стены с одними ножами, их кони тоже стали грызть морды друг друга. Казалось, еще немного и обезумевшие от ужаса, они собьются в кровавый змеиный клубок. Пришла пора осуществить задуманное, Вятка обернулся назад и крикнул сторожевому, стоявшему на полатях:
- Давай сигнал открыть ворота!
Приказ полетел вниз, где за створками прятались воротники, готовые отодвинуть тяжелые заворины, а Вятка уже отдавал новую команду воям, оседлавшим навершия по бокам узкого прохода между стеной и днешним градом:
- Ратники, встречайте незваных гостей каленым железом!
Под пряслами раздался громкий стук чеканов по заворинам, потом натужно заскрипели петли и обе створки распахнулись настеж, пропуская вовнутрь бревно тарана, пролетевшее туда по инерции. На подступах к главным воротам наступила на какое-то время тишина, она мигом обложила крепость, заставив защитников и осаждающих замереть на месте. Люди на обеих краях жизни и смерти словно почувствовали, что случилось что-то необычное, будто ветерок овеял их лица, успев шепнуть о том, что после затишья наступит кровавая развязка, которая может повернуть сечу в ту или иную сторону. Это продолжалось несколько мгновений, сравнимых с тенями, беспокойными перед заходом солнца, и сразу раздался вопль животной страсти и безрассудства, охвативший всполохом алчности передние ряды ордынцев, они ринулись в ворота, обтекая пороки, не замечая, что рвут о них одежду и даже тела. Они стремились вовнутрь крепости, надеясь первыми отыскать спрятанные горожанами сокровища, обещанные джагунами и тысячниками, и успеть присвоить себе то, что можно было от них утаить. А еще отобрать в вечное пользование пленных и скот, вещи и предметы быта, княжеские украшения и церковную утварь – все пошло бы в дело, а потом насладиться молодыми наложницами там, где захватила страсть, где они попадали бы на землю, опьянев от крови и радости победы. Ордынцы хлестали коней плетями, они срывались со стен, попадая под копыта, ползли ползком, чтобы только не оказаться в числе неудачников, они ждали этого момента почти два месяца. Проход был узким, он мешал не только разбежаться по городу в поисках добычи, чтобы она оказалась весомее, но даже оглядеться по сторонам, чтобы вовремя выбраться из столпотворения. Скоро в победные кличи стали вплетаться крики раненных и раздавленных, они усиливались, перекрывая другие звуки. Все было напрасно, задние ряды продолжали напирать, проталкивая передних в тупик с высокой стеной, вдруг выросшей перед глазами, окончательно забивая узкий коридор людьми и животными. Началась давка, похожая на битву армий на малом пространстве или на беспорядочное бегство от неприятельских полков, когда лошади наседали на пеших воинов, а всадники не могли шевельнуть ни рукой, ни ногой.
В этот момент на стенах показались защитники крепости с луками и копьями, одни натянули тетивы, другие отклонились назад для броска, шквал наконечников сверкнул железом в закатных лучах солнца, чтобы сразу впиться в незащищенные доспехами места на ордынцах. Крик ужаса вырвался из сотен глоток, затмив гул городских колоколов, он прокатился назад, заставив напиравших нехристей ослабить давление, но этого предупреждения об опасности им оказалось мало. Кипчакам не попавшим в первые ряды, по прежнему не хотелось упускать добычу из рук, они ринулись вперед с удвоеной энергией, уплотняя человеческую массу до состояния окаменения. Стрелкам на навершиях не нужно было выбирать цели, любая стрела находила ее, даже если она была пущена детской рукой. Козляне не щадили захватчиков, пришедших со злым умыслом, старики и старухи старались бросить в них камень или опрокинуть на головы горшок с расплавленной смолой или с кипятком, не говоря о подростках с женщинами, которые отжимали от себя по мунгальски налучья и поражали врага с близкого расстояния. Большая половина всадников была перебита в моменты, ордынцы падали с седел под ноги лошадям, те метались в узком пространстве осатаневшими скотами, готовыми порвать зубами и забить копытами все живое, встававщее на пути. Так продолжалось до той поры, пока один из кипчакских джагунов не опомнился и не схватился за лук, не уставая кричать что-то задним рядам, первые стрелы полетели и в защитников, принудив их попрятаться за зубцами. На стены полетели крюки с привязанными к ним лестницами и арканами, по ним завиляли ящерицами воины в окровавленной одежде, осознавшие, что терять им нечего и стремившиеся теперь не вырваться из западни, откуда выхода не было, а проникнуть в урусутский днешний град, где простора было больше. Им казалось, что там их никто не достанет ни стрелой, ни копьем. Кипчаки за воротами тоже наконец сообразили, что соплеменники попали в ловушку, полки попятились назад, обстреливая ратников на стенах и не давая воротникам закрывать створки.
Защитникам держать оборону на две стороны стало труднее, тем более, что главная преграда, ворота, штурму больше не препятствовала, мунгалам оставалось перегруппироваться и устремиться на осаду стен детинца, которые были ниже городских. Вятка понимал, что дать нехристям опомниться означало самим впустить их в родной дом, он поднялся на смотровую площадку на проездной башне и обернулся к пролому за двумя вежами, увидел Званка, стоявшего во весь рост. Мунгалы там отхлынули от пробоины и пустились по направлению к главным воротам в надежде завладеть козельскими богатствами, эта оплошность позволяла засадному полку напасть на них сзади. Воевода вынул из ножен меч, клинок прочертил в предвечернем воздухе сверкающую полосу и упал вниз, давая сотскому добро на охоту. Званок что-то крикнул дружинникам, ожидавшим его слова у основания стены, те споро взялись за дело, растаскивая доски и бревна от пролома. Когда дыра была расширена, сотня с приданными ей дружинниками из отряда Мытеры вышла из крепости и побежала к проездной башне со скопившмся возле нее неприятельским войском. Мунгалы топтались на месте, не зная, с чего начинать новый штурм, внимание приковали к себе ратники, снующие по стенам и пускающие стрелу за стрелой в их товарищей, не могущих вырваться из ловушки. Они так увлеклись возможностью ворваться в город для его разграбления, что не замечали ничего вокруг, стремясь не прозевать момета, когда передние ряды снова хлынут в ворота. Засадный полк вскинул луки и не добегая сажен двадцати, сходу пустил стрелы нехристям в спины, не прикрытые доспехами, затем встряхнул колчаны и опять натянул тетивы, прокашивая задние ряды будто косой. Плотно сбитая масса воинов орды продолжала напирать в открытые створки, не сдвигаясь на деле с места, сквозь сплошной вой не слышно было хрипов убитых и криков раненных, падавших с коней на землю где-то позади, кроме того, со стен в мунгал летели стрелы и копья, заставляя прикрываться щитами, мешавшими им осмотреться. Вятка приник к бойнице в забороле на верху башни и мысленно уговаривал Званка не увлекаться охотой, как сделали это близкие друзья, навсегда оставшиеся на равнине. Скоро он не выдержал, подозвал к себе крепкого воя и приказал ему бежать по пряслу к первой веже, оказавшейся, если провести незримую черту, между ордынцами и охотниками, чтобы в случае опасности подать дружинникам сигнал, и вдруг увидел, что опоздал. С правого берега Жиздры в воду хлынули новые сотни нехристей, спешащие отрезать отряду путь к отступлению, конная лава перед воротами наконец-то дрогнула и развернулась мордами назад. Званок тоже заметил, что охотников намереваются обложить спереди и сзади, и как только очередной рой стрел полетел в цель, он дал команду на отход. Козляне устремились к пробоине, теперь прорваться к пролому предстояло из-за того, что наперерез мчались узкоглазые всадники, кто в чапанах и чалмах, а кто в шубах с драными малахаями на головах. Сотский заставил охотников прибиться поближе к стене, по которой сновали дружинники, и ускорил движение, слышно было, как взвыли нехристи возле проездной башни, сорвавшиеся в погоню, им вдогонку посылали стрелы и болты ратники, оборонявшие подходы к воротам. Расстояние между противниками, что спереди, что сзади, сокращалось быстрее, чем пропадали на равнине летучие вечерние тени. Наступил момент, когда до кипчаков, мчавшихся наперерез, можно было добросить копье, дальше медлить с отражением атаки было нельзя, поэтому ратники задержали движение и спустили тетивы луков. В первых рядах атакующих произошло замешательство, позволившее отряду продвинуться к пролому еще на десяток сажен, Званок, не замедляя хода, обернулся к Мытере, и указал на мунгал:
- Отсекай поганых, иначе мы не успеем забежать в пролом все.
Дюжий дружинник махнул рукой, его маленький отряд в три десятка воев отвернул от сотни и побежал навстречу всадникам Батыги, мокрым от речной воды, на суровых лицах не проявилось никаких чувств, будто вои решили отбросить от крепости группу разбойников числом всего с пяток. Тем временем основная масса охотников достигла пролома, первые из них забежали вовнутрь крепости и поднялись по взбегам на навершие, чтобы отражать нападение оттуда, остальные снова потянули на себя тетивы, стараясь отсечь отряд Мытеры от окружавших его ордынцев. Но события разворачивались быстрее, на сотню накатывал плотной волной поросячий визг нехристей, сорвавшихся в намет от проездной башни, ему вторили кипчаки, замкнувшие кольцо окружения вокруг ратников Мытеры. Видно было как те выдернули из ножен засапожные ножи и бросились на врагов, стараясь продать жизни подороже, а Мытера завладел мунгальской лошадью и засверкал саблей, потускневшей вскоре от крови. Званок в бессилии заскрипел зубами, отвернулся, чтобы скрыться с остальными воями в навале из досок и бревен, и здесь их накрыла туча стрел, пущенная ордынской лавой, летевшей от ворот. Многие дружинники, оборонявшиеся рядом, попадали как подкошенные под основание стены, другие заспешили к пролому с древками, торчащими из рук и спин. Пролом забился скованными в движениях раненными, заставляя воев, не успевших в него проскользнуть, обернуться лицом к врагу и схватиться за ножи. Две стрелы впились друг за другом сотскому в грудь и в шею, следующая сбила с головы шлем, он попытался взяться за край бревна, измочаленного мунгальским пороком, чтобы подтянуть тело к проему, где ждали верные друзья. Но очередное зазубренное жало воткнулось в тыльную сторону руки, пригвоздив ее к дереву и сбив начальный порыв, сотский рванул стрелу из раны, она с хрустом обломалась. Званок сорвал с древка руку, сунулся опять в пролом и вдруг понял, что сделать тройку шагов до спасительного края на той стороне стены ему не удастся - там продолжали толкаться раненные ратники, не успевшие убраться вовнутрь. Он откачнулся назад и зашарил по поясу, отыскивая костяную рукоятку ножа чтобы метнуть оружие во врага, набегавшего на него с раззявлеными пастями на плоских лицах. Почти все охотники были убиты, лишь несколько человек прижались плечом к плечу, луки были закинуты за спины, для них не было стрел, они ощетинились ножами. Оставалось встретить поганых так-же, как перед этим поступили ратники Мытеры, порубленные мунгальскими саблями. Охотники пошли на ордынцев, выискивая каждый свою добычу, за ними шагнул сотский, старавшийся удержаться на ногах, их убойным роем стрел поддерживали со стен ратники, собравшиеся к опасному месту из разных веж. Званок не успел сделать второго шага, в голову попал дротик, глаза сразу залила кровавая муть, сквозь которую виделось как в тумане. Он собрался с силами и метнул нож в ближайшего нехристя, несущегося на него со вздетой саблей, успел заметить, как попытался тот уклониться от клинка и не смог этого сделать, лезвие нашло малую щель между пластинами доспеха и погрузилось в тело по рукоятку. Так он и пронесся мимо сотского, истыканного стрелами его соплеменников, и обрастая будто будыльем стрелами защитников со стены, вихляясь тряпичным чучелом. Ордынец пролетел мимо вятича, не желавшего падать на землю до тех пор, пока какой-то кипчак не проткнул его дротиком насквозь. Последнее, что увидел Званок, это стену вокруг родного города, за который дрался не щадя живота, она была сплошной с многими лучниками на ней, казнившими нехристей железными роями стрел и копий. И будто не было в ней никакого пролома…
Вятка оторвался от бойницы и в сердцах ударил кулаком по дубовым плахам внутри заборола, он видел, как погиб Званок с большей половиной отряда охотников, ярость разрывала его на части, она искала выход, и нужно было до поры удерживать ее внутри, чтобы потом дать ей волю. Перед проездной башней носилась взад-вперед сотня ордынцев во главе с джагуном не рвавшимся в толчею за воротами и не бросившимся в погоню за охотниками, а решившем переждать смуту в отдалении. Это был хитрый мунгалин, убедившийся за время урусутского похода на опыте, что самое ценное достается тому, кто умеет ждать нужного момента. Но в этот раз он просчитался, крепость защищали воины во главе с воеводами, знавшими про этот закон не по наслышке, недаром отборные части орды не могли взять ее в течении почти двух месяцев, в то время, как вся северо-восточная Русь была завоевана в три месяца с небольшим. Воевода вышел на прясло и гаркнул дружинникам, оборонявшимся на навершии и в вежах:
- Ратники, добивайте ордынцев в проходе и разите их перед башней, - потом крикнул вниз, отодвинув сторожевого, качнувшегося за ним. - Воротники, запахивайте створки на заворины.
Обе воротины под напором двух десятков воев качнулись и поползли навстречу друг другу, стремясь соединиться в сплошную стену, в просвет между ними бросились задние ряды попавших в засаду нехристей, уцелевших от расстрела в упор со стен днешнего града. На подмогу с визгом понеслась сотня хитрого мунгалина, надумавшего удержать проход открытым, первые ряды наткнулись на камнепад со стрелами защитников крепости и потоки смолы, полившиеся на головы. Воротины сошлись кованными сторонами и окаменели, прихваченные изнутри крепкими заворинами, намертво вогнатыми в пазы. Воротники со сторожевыми ратниками спрятались за щитами, выставленными вперед, ощетинились длинными копьями, уперев их пятками в основание ворот. Сверху каленым градом их поддержали дружинники, разделившиеся на пряслах на две стороны – внутреннюю и внешнюю.
- Прогадал поганый нехристь, - притопнул Вятка сапогом по доскам, когда мунгалы, попавшие в засаду, отхлынули от ворот и сбились в пеструю кучу, таявшую от стрел козлян смальцем на сковороде. Он еще раз выглянул из бойницы, прикидывая расстояние до стелющейся во весь опор к проездной башне сотне ордынца. – Надумал было отсидеться за спинами, да пришлось идти на штурм первому.
Сторожевой прицелился из лука и пустил стрелу, метясь в тех всадников, которые были поближе:
- А теперь пускай дожидается подмоги себе, а мы ускорим его мытарство, - поддакнул он, споро насаживая на тетиву новую стрелу и вскидывая лук. – Поздно тебе окститься, батыево отродье, получай-от гостинец прямо из горнила кузнеца Калемы.
Ратник поплевал на пальцы и прищурил левый глаз, дожидаясь, когда мунгалин с нашивкой сотника на рукаве подскачет ближе. Но тот вдруг резко осадил коня, пропуская вперед ордынцев и продолжая указывать саблей вперед, видимо, он не спешил попадать под убойный град со стен. Это стало очередной его ошибкой, потому что попасть стрелой в скачущего воя было сложнее. Сторожевой мигом поймал на край наконечника плоскую морду с вылезшими от ярости глазами и звонко щелкнул тетивой по рукаву кафтана, стрела проткнула воздух по прямой и ударила всадника в глаз, заставив его вылететь из седла. Копыта степных коней, обтекавших на бешеной скорости джагунова скакуна, втоптали в грязь его полосатый халат вместе с содержимым, превратив все в кровавый пласт поверх таких же тонких пластов, успевших затвердеть. Сотня ударилась конскими грудями о закрытые воротины и заметелилась на месте, не в силах вырваться из круговерти, созданной ее же необузданной силой. На навершии по бокам проездной башни на расстояние до первых глухих веж усилилось мельтешение ратников, спешивших довершить ратную работу, это сбежались вои, на участках которых устоялось относительное затишье. Тучи стрел и дротиков устремлялись в скопления мунгал, превращая их в осенние бугры, утыканные сохлым будыльем, не спешившим оголяться – так тесно вжимались они друг в друга. В груди у Вятки нарождалось чувство радости, готовое выплеснуться на лицо, замысел, над которым они колдовали с воеводой Радыней, убитым ордынской стрелой, при одобрении князем Василием Титычем, сулил принести долгожданную победу над ордой, могущую повлиять на обстояние. Вдруг хан Батыга задумается над потерями в живой силе, понесенными войском под городком, и решит отвернуть от него, чтобы раствориться в степях. Тем более, что дневная сеча уходила на убыль, закрасневшееся солнце, раздутое до огромной величины, словно оно напиталось кровушкой неразумных людишек, проваливалось за стену леса, ощетинившегося перед ночью вершинами вековых елей. Вот была бы удача, тогда вятичи сумели бы подготовиться к очередному набегу поганых так, что ни один из них не сумел бы войти в Жиздру и замутить воды немытыми телами, не то что карабкаться тараканами по стенам крепости.
И вдруг взгляд упал на место в стене, где был пролом, он по прежнему зиял рваной дырой, а вокруг кривлялись злобные ордынцы, не решаясь придвинуться ближе под убойными облаками стрел из-за зубцов стены. Видимо ходившие на охоту ратники Званка, израненные нехристями и оставшиеся в живых, не нашли сил снова забрать его камнями и бревнами, они лежали возле дыры, не выпуская из рук ножей и мечей. Воевода завертел головой по сторонам, сторожевой рядом с ним, покатывая желваки по скулам, опустошал колчан со стрелами, исправно поводя правой рукой от него к тетиве и обратно. Двое других ратников в забороле не уступали ему в хваткости, соперничавшей с тугарской ловкостью владения оружием. Вятка краем глаза заметил за углом укрытия мелькнувший край поддевки и устремился туда, владелицей оказалась Палашка, неизвестно как проникшая на навершие проездной башни. Воевода решил еще в начале замысла, предвидя кровавую сечу, уберечь от смертельной опасности баб и девок с подростками, снабжавших воев ратными припасами, отправив их за стены детинца. Теперь они были вовсе отсечены мунгалами, допущенными защитниками до стен днешнего града. Но спрашивать девку об этом было некогда, он схватил ее за ворот одежки и рывком развернул к себе, одновременно отбирая лук и стрелы:
- Палашка, скачи до второй отселя глухой вежи, а когда мунгалы под стеной останутся позади, спускайся со стены, собирай по заулкам баб с отроками на завал пролома под той вежей, индо нехристи пронюхают про него, и тогда их не удержишь.
- Уразумела, воевода, - подобралась та, закидывая за спину тяжелую косу, перелетевшую на грудь от воеводиной встряски.Прищурила темно-годубые омуты глаз с мохнатыми ресницами вокруг. – Дак они-от сидят не по истобам, а жмутся к внешней стене вокруг днешнего града.
- Это как! – сощурился и Вятка от догадки. – И отроки с ними?
- Все там, чтобы встретить нехристей вострой стрелой, если полезут на стены детинца - девушка подхватила руками подол сарафана, чтобы не мешал бегу. – У них копья и мунгальские луки, такие, как мой.
Она кивнула на лук в руках у воеводы и пригнувшись припустила по навершию, доставая лапотками до краев поддевки. Не успел Вятка перенацелить остатки сотни Вогулы на добивание поганых, застрявших в проходе, как возле пролома замелькали женские шабуры с другой лопотью вместе с холщовыми портами подростков. Он выглянул из-за зубца стены, опасаясь новых волн ордынцев, и увидел, как в предвечерней мгле откатываются к Жиздре их остатки в изодранных кипчакских халатах и синих мунгальских чапанах. С равнины донеслись хриплые звуки труб с барабанным грохотом, возвещавшие о конце ратного дня и о сборе орд на отдых до следующего утра. Солнце, похожеее на обагренный кровью шаманский бубен, почти скрылось за стеной леса, осталась одна узкая полоска, похожая на тягучую свежую рану на темно-синем небе, начавшем чернеть. Ордынцы горохом ссыпались со стен, вскакивали на лошадей, вырывая поводья из рук конюхов на один день, и уносились к реке, загодя выставляя перед собой пузыри с воздухом. Отход был таким же скорым, как и штурм крепости, начинавшийся на зорьке сразу после обстрела городка из луков с самострелами. Вятка расцепил челюсти, стянутые мертвой петлей, он провел рукой по лицу, стараясь согнать напряжение, перешел на другую сторону стены, где в полутьме бесновались в засаде дикие всадники, исходившие смертным воем. Их осталось не больше двух десятков с торчавшими из доспехов древками от стрел и сулиц. Ежились козельским деревом и лошади под ними, скалившие пасти в животном припадке, встававшие на дыбы перед стенами детинца, срывая с себя зубами всадников и растаптывая их раньше, нежели они умирали от ран. И так бы продолжалось еще долго, потому что мунгалы цеплялись за жизнь клещами, не желая покидать седел и отрывать пальцев от жестких грив верных своих помощников, ставших вдруг злейшими врагами. Пока ратники, сбежавшие с прясел на нижние уровни полатей, не довершили дело дружным хлопком тетив с облаком смертоносных молний. В наступившей тишине громче стали слышны стоны раненых с проклятиями умирающих, перемешанные с хрипами животных, но они были недолгими, защитники спустились на землю и находя мунгал по воплям, добивали их ножами. Они за время обстояния удостоверились, что пощады от несметных прузей, зверей в обличье степных истуканов, ждать нечего, тако же стали поступать и сами.
И это было страшно, потому что от воев, не знающих пощады, будут рождаться поколения русских с затаенной в душе злобой, ищущей постоянного выхода, гораздые потом срывать ее не только на неприятеле, но и на соплеменниках, когда врага не окажется рядом. Так будет поступать и женщина, как это делала нынче жена, забитая семеюшкой извергом, начинавшая поедать своих детей, ни в чем не повинных, передавая злобу дальше по роду. В века. И ничего с этим поделать будет нельзя, мужчины станут похваляться силой, стремясь доказать превосходство над соплеменником в кулачных поединках, обзывая друг друга последними матерными словами, не знаемыми до нашествия. Принижая противными действиями не только себя, но и нацию на потеху остальному миру людей. А женщины станут крепнуть из поколения в поколение в правоте своего гнева уже не к ворогу, а в надуманной ненависти ко всему вокруг, засевшей у них в груди, изливая ее, порожденную нынешними зверствами, на тех, кто окажется ближе. Разъедающая эта ржа, когда даже в семье не будут находить общего языка не только супружники, но и подросшие их дети, будет способствовать искоренению русской нации, свободолюбивой до ига и непобедимой, уже безо всяких нашествий до тех пор, пока от нее не останется следа. Как не осталось его от хазар, несших народам ложь с развратом, спаивающих их и грабивших, развеянных в конце концов по миру Святославом Игоревичем почти триста лет назад, в 965 году от рождества Христова. Так надо было поступить и с ордынцами, рассеяв и смешав их с другими народами, но не позволяя им грабить и растлевать эти народы в течении еще более полутысячи лет.
Вот что принесло на святую Русь татаро-монгольское иго, оправдание которому вряд ли отыщется в любой русской душе.
Воевода снял шлем, отер пот с лица и посмотрел на равнину за зубцами стены, покрывшуюся кострами от Жиздры до горизонта, это означало, что ночного штурма крепости скорее всего не будет. Видно и новые полки поганых упарились настолько, что темники решили поберечь воинство, чтобы не обращаться к Батыге за очередной подмогой. Могло случиться и так, что вместо нее они получили бы пинок под зад или удавку на шею за черную весть. Но было ясно и другое, что конец был уже виден, до него осталось день или два, и надо было спешить одним уходить или собороваться, другим готовить баксоны для добычи.
- Не уйдут, поганые, - глухо сказал за спиной воеводы один из ратников, словно уловивший его мысли. – Скорее, нагонят под нас новые стада двуногих скотов, а то и сам Батыга пожалует.
Вятка подергал щекой, сплюнул вниз и отвернулся от костров:
- Утро покажет, - жестко ответил он и пошел по доскам навершия к всходам, в голове нарождался план, выполнять который нужно было немедля. За ним поспешил сторожевой с двумя воями, сопровождавшими его всюду. Сверху было видно как вдоль стен детинца продвигалась вереница горящих факелов, он догадался, что это торопится к нему княжий поезд, значит, мысли с князем у них были одинаковыми. Но прежде чем собраться на совет в хоромах, нужно было обсудить положение дел с сотниками и тысяцкими, чтобы встретить утро нового дня во всей готовности. Вятка отправил за ними ратников, оставшись с дозорным и с теми, кто прибивался на ходу. Тысяцкую Улябиху, назначенную на эту должность на днях, искать было не надо, она вертелась недалеко от проездной башни, защищая половину крепостной стены, выходящей на напольную сторону. Вои под ее властью держали оборону на главном направлении удара ордынских полков под командой двух ханов – Кадана и Бури, как стало известно от пленных мунгал. Воевода пока не находил огрехов в дельных указаниях бабы, радуясь тому, что выбор был сделан им правильный, потому что поначалу большинство защитников ратовало за сотника Вогулу, пока тот сам не признал, что Улябиха не уступает дружинникам ни в чем. Посыльные от Латыны, оборонявшего воротную башню на степной стороне, доносили, что у них тоже все шло пока без изменений, но царевичи Батыги в любой момент могли изменить место главного приступа, тем более, Клютома с Березовкой вошли в берега и ордынцы успели наладить временные переправы, перетащив под стены окситанские требюше с другими пороками
Воевода спустился по взбегам на землю, пошел навстречу поезду, переступая через трупы мунгал и сторонясь табуна обезумевших лошадей, продолжавших искать выход из западни, с хрустом ломавших копытами кости недавних седоков. На узком пространстве бабы и старики искали, несмотря на опустившуюся темень, козельских воев и относили их к подводам, отряжая раненых на подворье детинца, где хлопотали знахарки с ведунами, прикладывавшие к ранам вместе с тысячелистником кипрей, подорожник и листья сушеной пыжмы. Мертвых отроки увозили на отпевание во дворе церкви Параскевы Пятницы, помогала всем кучка княжьих кметей, оборонявших подходы к детинцу. Хоронили воев без проводов по вятскому обычаю, прикрывая тела убитых грубыми холстинами и опуская в могилы за церковным двором в ратном облачении. Сам погост находился на напольной возвышенности между городком и домами посадских, туда вела дорога, выбегавшая из проездной башни и по мосту через Другуску. Его истоптала конями ненасытная орда, забросала могилы предков обглоданными костями, затопила испражнениями, запах от которых, доносимый ветрами, дурманил головы козлянам, заставляя утыкаться носами в воротники фофудий, удесятеряя мысли о жестоком отмщении. Ведь до обстояния то место представляло из себя сад с плодовыми деревьями и цветущим духовитым кустарником. Такого порушения вековых обычаев горожане не помнили, поэтому и слез вытекало самую малость, их сушила праведная ярость, зревшая с каждым днем все круче.
К Вятке по мере его продвижения навстречу поезду прибивались новые ратники, снятые с прясел слухом о вече на подворье детинца. О том что предстоящая сеча могла оказаться последней, знали все козляне от мала до велика без огласки ее тиунами, старики со старухами обряжались в чистые одежды, бабы и девки с молодыми мужиками и подростками обвешивались оружием, ордынским по большей части. На стенах остались только дозорные, державшие сухими кресала для поджога сигнальных факелов и тыкавшие сновавшим по взбегам мальцам, в каких местах складывать припас для нового ратного дня. Княжий поезд оборвал рысь перед воями, осветив небольшую рать факельным пламенем, пространство озарилось блеском броней и оружия, создавая над людьми ореол как над ликами святых на греческих иконах. Но никто не встряхнулся, не издал возгласа, все ждали, что молвят выборные, от которых зависела судьба города. Князь Василий Титыч без шелома и брони, а только в бархатном кафтане и в круглой шапке, отороченной мехом, зажал в шуйце поводья и поднял вверх десницу, на поясе качнулись ножны украшенные драгоценными камнями, отозвался разноцветными искрами весь поезд, состоявший из облаченных в доспехи стобовых бояр, породистых купцов и знатных граждан. Здесь были бояре Чалый и Беренята, купцы первой руки Воротына с Хатьком, ремесленники Чернята, Зарубец и Калема. Боярин Матвей Мечник, пребывавший в преклонных годах, тоже посверкивал справной сброей, на голове высилась мисюрка с личиной и с бармицей. Малолетний князь, превратившийся за месяц обстояния в молодого мужа с твердым взглядом и уверенными движениями, оперся ладонью о луку седла, намереваясь сойти с коня, к нему подбежали два рослых дружинника, но он отвел их руки и легко спрыгнул на землю. Вятка уже направлялся к нему, поправляя тяжелый пояс с оружием:
- Здрав буди, Василий Титыч, - когда князь приблизился к нему, наклонил он голову в островерхом шлеме. Повел десницей вокруг. – Поглядь-от, как удалась на славу наша с Радыней задумка, скрепленная твоим словом.
- И ты будь здрав, воевода, - князь одобрительно кивнул. – Я тут не при чем, мое дело было не вмешиваться в ваши вознамеренья.
Он прищурился, стараясь рассмотреть за спинами ратников место недавнего боя, забрав у дружинника факел, дал знак оставаться всем на местах и углубился в пространство между крепостными стенами и стенами днешнего града. Его факел, докачавшись почти до воротных створок, поплыл по воздуху назад, освещая потянувшихся за ним ратников. Князь передал древко дружиннику и вскочив в седло, вздернул голову:
- Слава тебе, Вятка, слава ратникам, укоротившим спесь смалявым огарянам!
- Слава воеводе! Слава вятичам! – выдохнули защитники в едином порыве.
Князь оперся носками сапог о стремена и привстал в седле, в негромком голосе прибавилось мужественной хрипотцы:
– Не бывать козлянам под поганой пятой, не иметь ордынцам над нами власти. Так нам завещали деды и отцы.
- Так и будет!
- Мы отстоим нашу землю от нехристей, или поляжем в нее все как один.
- Это наша земля вовеки веков! Правда за нами!
- Слава нашему князю!
Руки ратников взметнулись вверх, пламя нескольких факелов рванулось над головами во тьму неба, углубив его многократно и превратив в тягучую патоку, хлынувшую на защитников со всех сторон. Но вряд ли такая тьма могла зародить в ком-то страх, он давно испарился из душ, кипящих праведным гневом…
Во дворе детинца, освещенном десятком факелов, собрались все, кто мог придти сюда из разных концов города: с Подола, Заречья, Нижнего Луга, Завершья, с улиц Щитной, Копейной, Усмарина, Большой Черниговской, продолжавшейся за городскими воротами дорогой на столицу княжества город Чернигов. Со Струговой и других улиц и переулков, разделявших городок на небольшие клети как на деревянных досках игры, привезенной купцами из страны Нанкиясу, откуда доставлялись иные чудеса с шелками, фонариками, чудными веерами и зеркальцами для молодых баб и девок. Нынче эти городские районы представляли собой единое пожарище, чадящее едкими дымами над многими кострищами с редкими язычками синеватого пламени. Больше гореть было нечему, один детинец с княжьими хоромами внутри только тлел всеми углами с девками на тех углах, с отроками на покатой крыше, плескавшими на очаги водой из деревянных бадей. Всех защитников с дружинниками, с ремесленным и гражданским людом со сбегами, могущими держать в руках оружие, не набралось бы тысячи, остальные погибли на стенах с улицами, или были детьми с древними стариками со старухами. Но даже они притащились на площадь, стараясь удержать в немощных или младенческих руках кто топор, а кто охотничий нож, в глазах горел огонь неугасимой веры в свою праведность, скулы сводила решительность стоять за землю предков на смерть. Городок будто вымер, затопленный поздне-весенней черной ночью, удобренной хлопьями летучей копоти, обсыпающей плечи людей и все вокруг траурной паутиной, с увяданием последних синих огоньков -незабудок на дымных пепелищах. Не слышно было бреха собак с криками других животных, лишь за стенами продолжалась грызня звериных стай над свежими трупами. Люди на площади ждали решения, которое должен был принять выборный совет, чтобы потом огласить его с высокого княжьего крыльца и обсудить всем миром. Так было заведено испокон веков с тех пор, когда распался около тысячи лет назад славянский союз андов, куда входили вятичи, обычай не могли порушить никакие человеческие и природные явления. Двери дворца были распахнуты, коридор освещали сальные свечи, как и гридницу внутри со светлицами по бокам – в глухую эту пору всем было не до сна. Стояла тишина, изредка нарушаемая стуком железа о железо, даже лошади в загоне детинца, обнесенном жердями, не перебирали копытами и не всхрапывали, а только выставляли вперед острые уши. Изредка отблеск пламени от факелов задевал их головы и тогда большие глаза загорались древесными на исступлении угольями в костре, перед обрушением их в прах.
В гриднице на лавках вдоль стен восседали не бояре с купцами и знатными гражданами в длинных одеждах с боярскими столбунами, поповскими камилавками, монашескими клобуками и другими головными уборами, а суровые ратники в шеломах и кольчугах с бутурлыками на ногах и с мечами в руках. Трон на небольшом возвышении в глубине помещения, по бокам которого висели две греческие иконы со святыми, занимала по прежнему княгиня Марья Дмитриевна, но ее сын не томился одесную и как бы позади, а поставил ногу в сапоге на возвышение, шуйцу же положил на спинку трона. Князь был облачен как простой кметь в байдану из плоско раскованных колец, у ног стоял деревянный щит, обитый толстой буйволиной кожей и круглыми железными бляхами, голову прикрывал остроконечный шлем. Из-под него золотились крупные кольца волос, расскидавшиеся по плечам, десница лежала на рукоятке меча в ножнах, обшитых конской кожей. Единственное, что осталось от знатной лопоти, это аксамитные порты, заправленные в мягкие сапоги из лосиной шкуры, да серебряный перстень на среднем пальце шуйцы. Вид юного отрока, едва достигшего тринадцати весей, говорил о твердом его характере, доставшемся от Тита Мстиславича, отца, много лет бывшего Черниговским князем и вернувшегося в вотчину по своей воле, который через время сгинул на охоте в дебрянских лесах. Мать его, Марья Дмитриевна, несмотря на кажущийся кротким нрав, правила удельным княжеством после исчезновения мужа достойно, не давая степным племенам разорить вотчину и надругаться над подданными. Левая рука князя, возлежавшая на спинке трона, и левая нога, поставленная на возвышение, на котором тот стоял, говорили о том, что от отрока остался лишь внешний обманчивый вид. Собравшиеся понимали, что до вокняжения наследника на трон остались считанные месяцы, столько же времени оставалось его матери до занятия места позади него. Но сейчас головы прибывших на совет были заняты другими мыслями, предстояло решить - держаться ли на стенах до конца и пасть как один, или попробовать укрыться в лесах. А если решиться на сдачу крепости из-за превосходства противника, то когда и каким путем покидать городок, кому оставаться оборонять его до последнего, чтобы граждане могли уйти как можно дальше. И что делать со скотом, с другим хозяйством, веками копившимся вятичами, чтобы нехристям не досталось ничего, чтобы они узнали - с их племени взятки гладки. Хотя оставлять уже было практически нечего.
Воевода еще перед советом отправил двоих охотников проверить надежность стен потайного хода и разузнать, что творится по выходе из него. Когда он ходил на охоту, ордынцы раскинули вокруг бугра с лазом наверху походный лагерь, теперь полков прибавилось, но сами они не продвинулись по склону ни на вершок, значит, на бугре мог умоститься шатер тысячника или темника. Или нехристи нашли вход и теперь ждали момента, чтобы взять козлян как куропаток. Вятка огладил светлую бороду, прикрывшую на груди серебряный тегиляй и окинул взглядом гридню, лица сидевших по лавкам мужей были смурые, видно было, что каждый искал выход и у всех он был свой. Но огласить его не решался никто, опасаясь попасть под град вопросов, ответов на которые не было. Рядом громоздился тысяцкий Латына с глубокой раной на щеке, заполненной темной мазью и залитой поверх пчелиным прополисом, за ним виднелась крепкая фигура Улябихи, отличавшейся от других ратных людей разве что безволосым лицом и более крупными очами, заимевшими неуместную тяжесть с медлительностью в отличие от вертлявых бабьих. Дальше по лавке располагались сотские, замыкал которых Вогула с рукой на перевязи. Нынче советом правили не столбовые бояре с богатыми купцами, а ратники, поэтому первый вопрос был к ним, и он вскоре прозвучал, тихо и спокойно. Марья Дмитриевна качнула смарагдовыми колтами и повернула к воеводе немного напряженное лицо. Темные брови под шелковой белой накидкой, на которой искрилась огнями золотая коруна, наконец-то перестали смуриться, большие голубые глаза увеличились еще больше:
- Свет наш Вятка, воевода козельской дружины, мы уже внимали во многие дни словам знатных людей о том, как нам спастись от ордынской напасти, но к единому мнению не пришли. Батыговы полки оказались подобными прузям, они пока не поглотят все до стебелька, не уйдут, в этом мы успели убедиться, - она машинально поправила полу аксамитового кафтана, надетого поверх парчового платья и не сводя с Вятки напряженного взгляда закрасневшихся глаз продолжила. – Одни настаивали на том, что пора покинуть город и попробовать нащупать проход между ордами Батыги, чтобы спрятаться от них за лесами, на Перуновом капище. Туда мы успели переправить молодых беременных и с малыми детишками баб с частью мужей для их защиты. Другие требовали положить животы за свою землю, но не дать нехристям надругаться над нами. Со дня обстояния прошло семь седмиц, погибла большая половина рати и большая часть граждан города, а конца осады не видно. Его и не будет, судя по прибывающей мунгальской лавине, стены крепости трещат от пороков, а в вежах сидят по одному лучнику. Тела наших воинов уносят речные воды, потому что нехристи не предают их земле, а кидают зверям на съедение или бросают в реки.
Воевода, учуяв паузу в речи княгини, встряхнул плечами и с горечью в голосе согласился с ее выводами:
- Это так, матушка Марья Дмитриевна. Скажу боле, - он положил кулаки на колени. – Дружинников и ратников с кметями из сбегов на стенах почти не осталось, на них все больше сыновья козельских мужей по двенадцать-четырнадцать весей, да княжьи с монашьими отроки по пятнадцать-семнадцать весей. Стрелы с сулицами стругать некому, бабы и старики сбирают мунгальские и несут их на прясла, у воев в руках вместо чеканов с цепами, кистенями и ослопами обломки жердин да кольев. Наше оружие зазубрилось, пришло в негодность, кузнец Калема с подмастерьями не успевает ковать новое, но скоро и дреколья не будет, все пожрал огонь, гудящий на улицах города денно и нощно, тушить который стало некому.
Купец Воротына шумно вздохнул и добавил в полной тишине:
- Люди снова, как во времена пращуров, перебрались в погреба и пещеры, отрытые наспех на глубину в несколько аршин. Волчье логово просторней, - он скрипнул зубами. – Мы ютимся в такой всем семейством, кашу варим на пепелище от былых наших хором.
- И я со своими перебрался на постой к погребным мышам, так-от на полках размещаемся, аки огородные тыквы, - подал голос боярин Матвей Глебович Мечник, он превратился в старика с седыми прядями нечесанных волос, свисающих из-под шлема ледяными сосульками. – Припасов из солений с вяленьями осталось индо на седмицу, и те начали вспухать, потому как мы добавили в погреб теплого людского духа.
Вятка посмотрел в его сторону, но ничего не сказал, он как и все видел, в кого превратился глава боярского совета, крепкий еще недавно муж за пятьдесят весей. Не лучше выглядели и другие граждане города. Этот факт, не замечаемый раньше из-за адского напряжения от брани на стенах крепости, поставил точку в спорах о ее защите. Воевода встал с лавки, зазвенев оружием, отвесил поклон княгине с ее сыном, выражавшим свое мнение по поводу услышанного лишь молчаливой ломкой черт на лице.
- Матушка Марья Дмитриевна, я должен сказать, что дружина простоит на стенах дай Бог день - другой, мунгальские пороки все равно найдут в них слабые места и затыкать проломы будет некому. Таких проломов и ноне хватает, их забивают камнем с бревнами бабы и старики. Потом на улицы хлынут орды воинов Батыги, от которых спасения не нашел еще никто. А у нас тут девки с отроками, которых не всех успели отправить на Перуново капище, чтобы они не стали в диких степях рабами, заклейменными как скотины. Да еще старики, о них мы должны жалиться пуще прежнего, потому как они беспомощны. Подступил наш срок по сохранению рода вятичей, индо на нас он и закончится.
Княгиня вскинула голову и прижалась к спинке трона:
- Твои слова, Вятка, сказали о том, что защищать крепость стало невмоготу и что конец обстоянию близок, – брови у нее снова насмурились. Наследник престола снял правую руку с яблока меча и положил ее на грудь, на лице отразилась дерзкая решимость. Княгиня раскрыла бледные уста. - Говори, воевода, что ты надумал сделать, чтобы род вятичей не ушел в землю бесследно, как вода в песок.
- Свет Марья Дмитриевна, я уже послал двоих ратников на охоту в монастырский подземный ход и жду их возвращения. Монахи-от почти все на стенах, а другие церковные послушники наружу с другой стороны Жиздры не выходили.
- Выходили, - не согласился с ним митрополит Перфилий, поправляя на груди, прикрытой бахтерцом поверх фелони, золотой греческий крест. – Но послушники спускались в него не днесь, а после спада половодья, чтобы последить за течью воды через трещины, если такие проявятся. Они прошли ход из конца в конец, он тогда показался им сухим.
- А что деется на верху, не глянули? – повернулся к нему Вятка.
- Лаз не открывали и по лесу не бродили, потому как грибы еще не взошли, а зверь ударился в линьку, - настоятель гмыкнул, затем огладил бороду и добавил. – Незачем лишний раз ворошить на крышке сохлый будыляк, тако понадеже будет.
- Оно-то так, да вокруг шатры степняков, - приподнял ремесленник Чернята широкие плечи. – А ежели нехристи пронюхали про потайной ход и проникли в него?
Митрополит притопнул ногой в сапоге и зарокотал густым басом:
- Там есть кому вести пригляд, на монастырском дворе при входе в лаз поставлены два дюжих послушника с мечами и копьями.
Вятка хотел было продолжить обсуждение создавшегося положения, но в этот момент дубовая дверь в гридницу распахнулась и на пороге объявились ратники, посланные им на охоту. Дверь плотно притерлась к лудке, отсекая всплеск многих голосов, возникший было за спинами воев, оба были высокого роста, поджарые, с повадками крупного зверя, они имели возбужденный до крайности вид. Ратники торопливо поклонились княгине и обратили взоры на воеводу, не переставая терзать пальцами рукоятки кривых мунгальских сабель.
- Дозволь матушка узнать, с чем прибыли мои охотники, - спросил Вятка у хозяйки дворца, воззрившейся на вошедших, как и малолетний князь. Та лишь молча наклонила голову, в глазах вспыхнул огонек надежды, взоры собравшихся тоже обратились к ратникам, от вести которых зависели жизни горожан. Воевода обернулся к воям и спросил у того из них, кто был чуток повыше:
- Говори, Торопка, какую весть вы принесли с охоты? Открывали крышку лаза?
- Открывали, воевода, а весть мы принесли плохую, - молодой ратник шмыгнул носом и вильнул глазами в сторону трона. – Бугор уставлен мунгальскими юртами, а прямо перед крышкой лаза вход в логово тысячника с ихней хоругвью и конским хвостом на копье, по сторонам его дремали два нехристя. Их мы порезали ножами, а поганого в юрте полонили арканами и притащили сюда.
- Неужто мунгалин один почивал? – машинально спросил Вятка, озабоченный дурной вестью и поступком охотников. Он подумал о том, что теперь монаший ход перестал быть тайным, как только поганые хватятся своего господина, они перероют холм до основания. В то же время он стал бесполезным еще до охоты ратников – провести сквозь орду степняков больше пяти сотен человек с детьми и стариками, если не считать добровольцев на стенах, не представлялось возможным. Люди это видно поняли и решили оставить ордынцам долгую память по себе.
- Двух его баб и прислужника в длинном халате положили тоже, - Торопка оставил в покое рукоятку сабли и перенес руку на нож, висевший на кожаном поясе в ножнах. Он опять шмыгнул носом перед тем как продолжить доклад, но его опередил ратник, не желавший оставаться в тени. Это был княжий отрок Данейка:
– Тысячник был сильно хмельной и лежал прямо на своих мунгалках, - с презрением покривился он. - Они бы к утру все одно задохнулись от его жирных телес, а прислужник, видать, нанюхался травного дыма, он даже не шелохнулся.
Не успел Вятка одобрительно хмыкнуть в усы, как в гриднице послышался шелест лопоти с вплетением в него железного звяка и глухих возгласов неопределенного значения, видно было, что собравшиеся не знали, как отреагировать на весть и по какому пути вести разговор дальше. Такое же чувство испытывали княгина с наследником, переводя взгляды с одного лица на другое и не останавливаясь надолго ни на ком. Наконец боярин Чалый стукнул кулаком в перчатке из кованых колец по доспеху на груди и громко оповестил гридницу о своих мыслях.
- Отрезали мунгалы нам отступ в темные леса, ноне осталась одна доля - положить животы за землю вятскую, а добро давно обратилось во прах, - он раздергал широкую бороду на две стороны и не понижая голоса договорил. – А из праха еще никто не возрождался, окромя сына божия Христа и восточной птицы Феникс, о которой мы слыхали от ихних купцов. Но тот Христос с той птицей – чужеземные, они нам не подмога, наша надежа была на Перуна, Велеса, Сварога и Даждьбога, которые от нас отвернулись.
В гриднице повисла сторожкая тишина, нарушаемая тяжким дыханием людей, понявших безвыходность положения, в котором они оказались. Но омертвелое состояние продолжалось недолго, оно было не свойственно вятичам, обладавшим большими стойкостью и упорством, нежели другие славянские племена. Тишину начали теснить восклицания, раздавшиеся со всех сторон, крепчавшие с каждым мгновением. Скоро помещение заполнил гул резких голосов, напрочь отвергающих покорность судьбе и призывающих к действию, разнобой продолжался до тех пор, пока воевода не вышел на середину гридницы и не вскинул руку. Буря людских чувств умерила натиск, волны их сшиблись друг с другом, распавшись на круги на полу и на стенах, а когда и те растворились, Вятка объявил:
- Не время заказывать нам отпевание у митрополита Перфилия с монахами, пускай святые отцы провожают в последний путь убиенных воев с умершими от ран. А нам нужно собраться в единый кулак и думать одну думу, тогда вывод получится как таран у пороков, прошибающий дубовые стены, - он огляделся вокруг и объявил первую мысль, чтобы направить совет в нужное русло. – Мы еще пленного мунгальского тысячника не спрашивали, пускай этот нехристь расскажет, как Батыга со своей собакой Себедяем надумали сломить нашу волю, и на какой стороне крепости они хотят усилить наскок.
Совет словно ждал этого сообщения, полыхнув новым пламенем жарких чувств:
- Торопка, ведите с Владком сюда немытого нехристя, пускай откроет нам злодейские свои помыслы.
- А мы над ними размыслим.
- А потом в котел его со смолой и грачиное это чучело надо взгромоздить на стену.
- Пускай прузи об него постукаются…
Торопка с Владком крутнулись на месте и пропали за дверью, чтобы через пару роздыхов показаться в проеме с добычей, крупнее обоих, подгоняя ее уколами ножей в спину и в ягодицы. В гридницу снова вкатился шум возбужденной толпы с отдельными громкими возгласами, в которых угадывалась надежда на лучшее. Он был слышен до тех пор, пока нехристь переваливался через высокий порог, задирая по привычке ноги, похожие на лягушачьи лапы. И иссяк, отсеченный как в первый раз дверными дубовыми плахами. Степняк застыл на середине помещения, сверкая злобными зрачками за оплывшими веками. Это был жирный мунгалин с огромным животом, сползавшим между коротких ляжек почти до пола, с завернутыми за спину толстыми руками, связанными лыковой веревкой, из одежды на нем висел кусок цветной материи, прикрывавший стыд. Мордастая и скуластая голова растеклась щеками по плечам, ходящим холодцом, она словно вырастала из мясистой груди, на которой трясся жиром подбородок. Вид свиноподобного существа, принесшего вонь, сравнимую с вонью разлагающейся падали, заставил многих из сидящих на лавках заткнуть носы рукавами. Граждане Козельска знали, что степняки не только не ведают банных дней, но дикую добычу они сначала подкладывают на седло под задницы, а когда она уплотнится и провялится, употребляют ее в пищу, почитая за деликатес. Но если раньше многие предпочли бы выйти за дверь, то теперь каждый терпел вонь как мог, желая услышать от полонянина ответ, несший в себе ключ к действию. Воевода смерил тысячника огненным взглядом и повернулся к хозяйке княжих хором:
- Матушка Марья Дмитриевна, без толмача нам не обойтись, мунгальское таргаканье с кургуканьем будет похлеще грачиного, когда эта птица чует опасность.
- Наш толмач убитый, уж как две седмицы, - отозвалась княгиня, прижимая к носу шелковый платок. – Ты воевода сам разумей, где его сыскать, чтобы он сумел распутать ордынский восточный клубок из льстивых словесов.
- А у нас-от одна тысячница Улябиха угадывает ихний грекот, и то больше по наитию, - оглянулся Вятка на вдову сотника Званка. – Остальных степняков, живших среди наших граждан, как корова языком слизала, когда батыговы орды подошли под стены Козельска.
- Тогда пусть Улябиха выходит на поединок, коли у нее с ордынцем одно звание, - с любопытством наклонила голову княгиня, пряча за ресницами бабий интерес.
Но как ни старалась смышленая Улябиха, разговорить словесного поединщика она не сумела, тот лишь выставлял вперед стриженый лоб и пожирал ее огнем ненависти, плещущим через оплывшие веки, повторяя одно и тоже:
- Алыб, харакун, дзе, дзе… Харакун урусут.
Наконец тысячница начала выходить из себя, глаза у нее налились кровью, а правая рука тяжело легла на яблоко меча. Воевода тоже понял, а вместе с ним остальные, что мунгальский тысячник уже сам приговорил себя к смерти, как только осознал, что песенка его спета. Ведь если он даже вырвется из рук урусутов, в орде его ждет мучительная смерть на колу или через ломку хребта, когда двое крепких кебтегула мгновенным движением с хрустом переламывают приговоренного пополам, бросая еще живое тело на съедение шакалам. Добиться от него можно было только одного – приступа звериного бешенства, когда он сам бросится на ратников, пытаясь зубами добраться до горла, одновременно ловя левым соском острие меча или сабли. Тысячник с пеной в углах рта продолжал рычать матерым зверем:
- Гих, урусут харакун… кху, кху. Уррагх, монгол!..
И мунгалин добился своего, напряжение пятидесятидневной осады отразилось на лицах выборных выплеском гнева, многие из них вскочили с мест, выхватывая оружие, они закричали, указывая на него пальцем:
- На кол его, и с тем колом на крышу глухой вежи!...
- В котел поганого, а потом на стену под мунгальские стрелы!..
Злоба на лицах урусутов вконец взъярила ордынца, он еще не встречал от них достойного отпора, чаще видел покорность судьбе. Он бросился на жалких хашаров, оскалив гнилые зубы, он рвался к ним цепляясь короткими кривыми ногами за кусок цветной материи, свалившейся с жирного тела и путавшейся под ними. Мунгалин почти допрыгал до Улябихи, завертывая голову набок, чтобы удобнее было впиться зубами в ее горло, но та опередила дикого самца, всадив меч в середину его груди и провернув лезвие несколько раз. После чего выдернула клинок и не глядя на хрипящее кровью животное в получеловеческом облике, падающее к ее сапогам, полоснула лезвием по спине один раз, а потом другой, повернув меч плашмя, стряхивая потоки крови на заскорузлую кожу врага. Всунув оружие в ножны, пошла не глядя ни на кого на место под испуганным взором княгини и под восторженное выражение на лице малолетнего князя. Вятка смахнул со щек оторопь, затем коротко приказал ратникам:
- В котел его со смолой. А когда затвердеет, привязать сидячего на макушке глухой вежи.
- Там поганому и место, - согласно заревела гридница.
Долго еще члены совета не могли успокоиться, косясь на кровавое пятно посреди дубового пола и хватаясь руками за рукоятки мечей. Снаружи доносились крики людей, ставших свидетелями конца полонянина, выволоченного трупом наружу, их не могли сдержать ни двери, ни окна из заморского стекла, горожане поняли, что искать лучшей доли нечего, а пришла пора готовиться к худшему, что могло их ожидать. Наконец Вятка снова вышел на середину гридницы, подогнав девок, испуганно-брезгливо отмывавших по указу мамки кровь с половиц, и дождавшись тишины, обратился к княгине:
- Свет Марья Дмитриевна, ты видела, что все нехристи на одно лицо, если они ворвутся в город, пощады не будет никому.
Княгиня с трудом согнала с себя маску сильного волнения, смешанную с нескрываемым омерзением, и воззрилась на Вятку:
- Что ты предлагаешь делать дальше, воевода? И успеем ли мы что-либо придумать, если времени осталось только до утра?
- Управимся, матушка, у нас теперь остался один путь, других уже нет.
- Тогда огласи его, чтобы мы озаботились иными думами, нежели о смертном исходе обстояния.
Воевода поклонился хозяйке высоких хором и малолетнему князю, затем повернулся к сотникам, сидящим на лавках как на угольях, в грубоватом голосе прозвучала властная суровость:
- Булыга, набирай два десятка воев и спешите на подмогу монахам, что стерегут выход из тайного хода на церковном дворе. Встречайте там незваных гостей калеными железами, ежели по нему они сунутся к нам.
Широкоплечий ратник в добротной сброе словно ждал приказа к делу, придержав ножны, он молча скрылся за дверью, за которой продолжал волноваться народ. В гриднице никто не пытался вмешаться в приказы воеводы, не предложившего совету неожиданные свои решения, а решившего поступать единоначально. А Вятка меж тем остановил взгляд еще на одном сотнике, замыкавшем ряд закованных в железа кметей, он не сходя с места указал на него рукой:
- Вогула, снимай своих ратников со стен и поднимай тех, которые на роздыхе, катите ушкуи по круглякам до проездных ворот для спуска на воду и похода за бобровую плотину. Вам нужно успеть до первых петухов, иначе дозорные мунгалы покроют сбегов тучами стрел.
В просторном зале продолжала стоять тишина, она даже усилилась в ожидании полной огласки задумки. Княгиня с боярами и купцами молча внимали приказам Вятки, отдаваемым хрипловатым голосом с железными звуками в нем. Сотник Вогула тоже сорвался с места, как и его друг перед этим, но возле двери задержался и обернулся к воеводе:
- А сбегов, кто прибился к нам, кто будет сбирать? – он присадил поглубже шлем на голове.
- Сами сбеги и сберутся, когда наступит ихнее время, - грубо отрезал тот. – Твое дело снарядить в поход ушкуи и отобрать кметей для охраны поезда.
Властно махнув рукой, он снова застыл на середине гридницы, собираясь отдать новые распоряжения. Напряжение среди выборных нарастало, они начали понимать задумку воеводы, не в силах осмыслить ее до конца, возникало много вопросов, просившихся с языков, но те будто присохли к гортаням. И все-таки главный из них был одинаковым у всех, он набухал как подоспевший чирей, готовый лопнуть и прорваться дрянью, несущей облегчение всему организму. Его вдруг задал малолетний князь, от которого никто не ожидал услышать слова и на кого привыкли молиться как на бессловесную икону. Но видно Бог находил моменты, чтобы напомнить людям о своем присутствии самыми неожиданными примерами. Может быть, потому мироточили те же иконы.
- Воевода, кто останется оборонять город от поганых? – спросил Василий Титыч спокойным голосом, успевшим огрубеть от каждодневного вида крови и многих смертей. Он снял шуйцу со спинки трона и ступил на полшага вперед, оказавшись на одной линии с матерью, заставив ее замереть в том положении, в котором ее настиг вопрос. А наследник княжеского престола продолжал. – Если мы уйдем все, это будет не по законам племени вятичей, не знавшего поражений, принимавшего вызов врага, разумея его как личное оскорбление.
Вятка обернулся к нему, смягчая суровое выражение на лице, в зрачках растаял ледяной блеск, заставлявший даже ратников ужиматься под надежными бронями. Огладив бороду, он чуть наклонил вперед остроконечный шишак на шлеме и ответил:
- Свет Василий Титыч, оборонять город от лихоимцев останутся люди вольные, которые согласятся без понуждений положить головы за свой народ, - воевода бросил десницу на рукоятку меча и расставил ноги. - Они будут обороняться до тех пор, пока ушкуи со сбегами не доберутся до надежного схрона, чтобы дождаться там срока, когда орды поганых схлынут, и возродить город в прежних стенах. А кто из дружинников останется в живых, воссоединятся с ними. Род вятичей еще прославит себя в веках, на том стояли наши предки.
Помещение заполнил гул одобрительных голосов, теперь каждый осознал задумку главного военачальника, позаботившегося и о сохранении чести рода вятичей, и о его продолжении. Гул нарастал, грозя выплеснуться наруджу долгожданной вестью для козлян, заполнивших двор днешнего града, о том, что решение найдено и оно принято верхушкой народа из всех сословий как одним голосом. И вдруг возбуждение словно споткнулось о новый приступ тишины, нарушенной откровением, негромко прозвучавшим из уст малолетнего князя:
- Высокий совет, я провозглашаю себя князем удельного княжества по праву, принадлежащему мне по рождению от отца и матери, козельских князей. Отныне все мои приказы я требую исполнять беспрекословно, - Василий Титыч вскинул подбородок и дерзко посмотрел на думцев, упреждая независимым видом их законный протест. Но никто его не огласил, родная мать лишь сложила руки на груди и будто окаменев лицом, уставилась прямо перед собой. И он закончил. - Я принимаю решение остаться с вольными людьми для защиты города от Батыговых орд.


Глава четырнадцатая.


Саин-хан покачивался в седле, накинутом на спину мохнатой лошаденки, покрытой вместо потника кипчакской попоной с причудливым рисунком, вытканном золотыми и серебряными нитями. Он не зря пересел перед походом к стенам Козелеска с арабского скакуна на степного жеребца вороной масти с белыми отметинами, только тот мог выдержать путь по урусутским лесным просекам с грузным хозяином на хребте. Выносливое животное чутко ставило широкие копыта между корнями деревьев, вылезшими на поверхность, перешагивая через гнилые пни, толстые сучья и норы лесных обитателей. Кроме того, его низкорослость позволяла не задевать наконечником шлема толстых нижних ветвей из не обрубленных саблями кебтегулов. Остальные породы лошадей годились лишь для состязаний на праздниках и для выезда на ханские приемы в Каракоруме. За джихангиром, сразу за его минганами из дневных стражников, клевал в седле носом старый лис Субудай-багатур, не знавший ни одного поражения. Только под крепостью Козелеск, встретившейся на пути левого крыла под водительством Гуюк-хана, войско было вынуждено задержаться почти на два месяца. Это обстоятельство породило в царских головах мысль о том, что Непобедимый, бывший наставником и у сына кагана всех монгол, стал не так блистателен в военных хитростях, и его пора с почетом отправлять на покой. Но джихангир не спешил думать так-же, он успел познать возможности великого полководца и понимал, что им еще рано было исссякать. Он размышлял о том, что за семь недель, проведенных в сумрачных лесах недалеко от крепости, войско уменьшилось в численности на два с лишним тумена. Что погребальных костров вокруг уртона, временного стойбища, заметно прибавилось не только из-за нехватки продовольствия, но и из-за неизвестных болезней, перед которыми были бессильны шаманы, провожавшие день за днем лучших воинов орды в лучший мир, во владения бога неба Тенгрэ, визгливыми взываниями к богу войны Сульдэ. Но теперь оставить городок не наказанным его не мог заставить даже высший совет ханов в Карокоруме, собиравшийся во дворце кагана Угедэя по поводу вестей, посылаемых им с гонцами каждые девять дней через леса и реки, горы и степи. Крепость должна была пасть во чтобы то ни стало, только тогда можно было не думать о насмешках, подстерегавших на каждом шагу внука Священного Воителя. Джихангир смахнул с лица очередную летучую тварь, которых в лесу было как мошек возле болота, отодвинул от груди пальцами край китайского панциря, чтобы пропустить между ним и одеждой немного свежего воздуха. День с утра занялся жаркий, обещавший к обеду напитаться зноем, переносимым здесь хуже чем в степях, где он был более сильным и злым, свою роль скорее всего играл воздух, насыщенный водяными парами и становившийся горячим и тяжелым. На какое-то время это принесло облегчение, взопревшее тело взбодрилось, заставив распрямиться спину, лишь под задницей не прекращали саднить мозоли, набитые лошадиными хребтами, ощущаемые даже через вечное седло с толстой попоной под ним. С ними не могли справиться ни мази колдунов, ни губы охтан-хатун, его младшей госпожи, кюрюльтю юлдуз, посещаемой им чаще остальных жен, в том числе и чистокровных монголок, выражавших недовольство резкими движениями и скрипучими голосами. Но с теми нельзя было вести себя как с кипчакскими наложницами, которых можно было избить или убить в порыве гнева, за каждой монголкой стояла родовая знать, и чем большими правами она обладала, тем больнее мстила обидчику их родственницы. А хурхэ юлдуз, маленькая звездочка, смогла найти к нему, несмотря на четырнадцать лет, кратчайшую дорогу, не зараставшую с тех пор, как он переступил порог ее юрты.
Ночь перед походом Ослепительный провел у нее, юлдуз успела как всегда вплести в жесткую гриву монгольского коня цветные ленточки, напитанные заклинаниями о защите господина не только от мангусов, дыбджитов, лусутов и других злых духов, но и от вражеского клинка с меткой стрелой. Джихангир масляно взглянул на них, возбуждавших похотливые чувства, сквозь оплывшие от приятных воспоминаний веки, он даже протянул руку, стремясь усилить сладость в груди и в животе, и всхрапнул в предвкушении новых встреч с охтан-хатун. Телом овладела томная расслабленность, при которой хотелось одного, чтобы никто не посмел нарушить тягучесть мыслей под китайским серебряным шлемом с золотыми крыльями по бокам, надвинутом по едва обозначенные природой брови. Но об этом можно было только мечтать, к тому же мошкара и другие насекомые впивались в кожу, стремясь угнездиться под ней, доставляя немало неудобств. Впереди мерно покачивался в руках мощного тургауда туг с рыжим хвостом лошади Великого Потрясателя Вселенной, с шонхором-кречетом на нем со смарагдовыми-изумрудными глазами, в котором жил его дух – покровитель всего войска, сжимавший когтями черного ворона, а выше небо загораживала темно-зеленая сплошная стена из вершин деревьев, сомкнутых друг с другом, из-за которых не было видно клочка ярко-синего здесь неба. Она была нудной, навевающей смутное ощущение опасности, как вода озера в краях, где жило племя Синего Волка, его и священного Воителя родины, в водах которого никто из монгол никогда не омочил даже ног. Постепенно чувство тревоги вытеснило из тела блаженство и породило на него ответ ввиде раздражения, кончавшегося часто взрывами бешенства, неконтролируемого и беспощадного, от которого летели на землю многие головы, могущие при других обстоятельствах остаться на плечах. Джихангир подумал о том, что Гуюк-хан специально решил испытать и его воинские доблести, чтобы в случае неудачи по взятию городка усилиями двух крыльев свалить все беды в один котел. Тогда ответ перед высшим советом пришлось бы держать не одному ему, тем более ханы Кадан и Бури не сумели сходу оседлать стены крепости, тумены откатывались на прежние позиции, занимая места, недавно занятые ушедшими в лучший мир многими воинами Гуюк-хана и его правой руки Бурундая. При этой мысли в холодных зрачках саин-хана появился блеск, лишавший людей силы в ногах, делавший их тряпками, о которые он вытирал подошвы сапог. Джихангир машинально потрогал рукоятку китайской сабли и наморщил лоб, стараясь углубиться в проблему, подкинутую сыном степной гиены, этим тэхэ в грязной шкуре, покрытой паршой, он разделил ее на две части, в одну сложил все «за», а в другую все «против». В первую часть вошли расположение городка на высокой горе с отвесными обрывами и мощными стенами на них, окруженного с трех сторон водами рек, с храбрыми защитниками. Скорее всего, это были отлично вооруженные княжеские дружинники, защищавшие городок от набегов степных племен, они дрались как барсы в китайских горах, не позволив воинам закрепиться ни в одной из башен наверху. А ночью, когда мороз крепчал, жители крепости поливали водой земляной вал перед рвом, удесятеряя неприступность стен, поэтому он так быстро заполнился кипчакскими телами. Исходя из сложившихся обстоятельств, Гуюк-хану надо было сделать передышку до наступления благоприятного периода, но сын шакала до этого не додумался, если не считать дней, когда решил дождаться прибытия на спинах хашар стенобитных машин с большими и малыми камнеметами. Затем наступил весенний разлив с ломкой первоначальных планов, после которого осаду пришлось начинать заново. Урусуты успели укрепить потревоженные таранами ворота и башни и наковать нового оружия. Наверное, они сумели пополнить запасы продовольствия из кладовой, спрятанной в лесах, недаром несколько отрядов, посланных на поиски, исчезли бесследно. У них были вместительные лодки с высокими бортами, защищенными щитами, могущие ходить по полой воде беспрепятственно, ведь стрелы, если они долетали, все равно были на излете. Таким же путем могла подойти к ним подмога из других городов, хотя это было маловероятно, потому что дороги вокруг перекрыли подвижные отряды воинов орды, выделенные от всех крыльев. Но оставались реки, недоступные в половодье, они долгое время служили защитникам связующим звеном с внешним миром. Вот почему Гуюк-хан не сумел взять крепкий орешек с наскока, и вот почему жители крепости отвергли предложение о сдаче, убив его послов и проявив силу характера.
Саин-хан покосился по сторонам, увидев прежний однотонный пейзаж, встряхнул плечами и продолжил размышления теперь «против» кровного своего врага. Во первых, этот хуса с тухлой шкурой начал осаду сразу, не дождавшись подхода окситанских требюше с обслугой из китайских мастеров, и самострелов с толстыми стрелами, имевших высокую дальность полета с большой убойной силой. Болты надежнее кипчакских стрел подожгли бы дома в городке, посеяв панику среди урусутских ратников и простого населения, а паника – лучший друг воинам орды. Во вторых, он наскочил на крепость с неприступной стороны, на которой обломал бы копья и великий Искендер Двурогий, затем бросил конницу по тонкому льду рек, что послужило причиной провала многих всадников в полыньи. В третьих, когда половодье пошло на убыль и мосты наконец были наведены, не создал должной их защиты, чем воспользовались урусуты, разрушая их меткими болтами и погубив кроме многих воинов двух тысячников с даругачи и несколькими джагунами. Мосты все равно снесло половодье, а когда оно сошло, их пришлось восстанавливать заново. И снова Гуюк-хан погнал воинов на стены крепости в самом неприступном месте, вместо того, чтобы прислушаться к мудрым советам Непобедимого и поступить так, как он предлагал, чем увеличил новые потери войска и усилил недовольство союзных туменов. Кипчаки могли договориться, несмотря на приближение их темников к себе, и самостоятельно отправиться в обратный путь, ведь их обозы итак трещали по швам от награбленного.
В лесу становилось все сумрачнее, джихангир огладил щеки ладонями, смахивая с них липкие струи пота, ползущие за панцирь, и унимая пальцами зудение под надбровными дугами, где скопились едкие капли, в груди перекатывались искавшие выход волны гнева, но сорвать его было не на ком. Тяжелые испарения, поднимавшиеся от земли, укрытой слоями листьев и хвои, заставляли дышать чаще, усиливая раздражение. По бокам дороги заблестели оконца грязной воды, обложенные рыжим мхом, значит, войско добралось до середины лесного массива, занятого топкими болотами. Городок был окружен ими как Новагород, от которого он решил отвернуть после того, как в одном из них утонула любимая колдунья Керинкей задан. Тогда вместе с ней едва не ушел в вечность Субудай-багатур, кинувшийся ей на помощь на саврасом своем жеребце, не менявшем окраску с резвостью даже после его смерти. Из глубины леса донеся крик какой-то птицы, ей ответила еще одна. И в то же мгновение перед лицом джихангира просвистела длинная урусутская стрела с белым оперением, заставив его резко откинуться назад и удивленно приподнять надбровные дуги. Ведь по донесениям от высокородных ханов, поставивших походные юрты под стенами Козелеска, выходило, что дни городка со всеми жителями сочтены, и защищать его уже некому, не то что выслать отряд ратников навстречу войску. Значит в лесу объявилась новая группа разбойников, подобная Кудейаровой, доставившей орде немало забот. Удивление не сошло с лица и тогда, когда очередной рой стрел сбил с седел нескольких телохранителей, не пощадив зарывшегося в звериные шкуры шамана, трясшегося на осле впереди них. Тот вскинул над собой пробитый бубен и покатился с поросячьим визгом по обочине дороги, успевшей зарасти высокой травой, тело, обкраденное на живительные соки, затрепетало костлявыми конечностями, стремясь удержаться на этом свете. Пальцы потянулись было к древку стрелы, торчащему из затылка, но смерть успела разрушить преграду между нею и жизнью, она вгрызалась в глубокую рану, круша все на пути. Джихангир с трудом отвел взгляд в сторону и скрипнул зубами, гнев быстро переходил в неуправляемое бешенство, после приступа которого земля впитывала реки чужой крови, а грудь наполнялась шершавой пустотой, царапающей внутренности когтями голодной кошки. Нападение лучников произошло справа, он сорвал из-за спины щит и перекинул его на эту сторону, но урусутский наконечник все-таки успел продырявить серебряную сетку, ниспадавшую из-под шлема на доспехи. Еще несколько стрел воткнулись в щит и чиркнули по панцирю спереди и сзади. Джихангир вдавил каблуки сапог в бока скакуна, заставив его, поднявшегося на дыбы, едва не выпрыгнуть из шкуры, и вдруг почувствовал, что проваливается вместе с ним в преисподнюю. Вершины деревьев покачнулись, дорога впереди взлетела вверх вместе с кешиктенами, спешившими на помощь со всех сторон. Рука его вцепилась в гриву коня, ноги плотно обхватили круп животного, но этого оказалось мало, он ощутил, как перелетел через голову лошади и загремев оружием грохнулся наземь, как колдун перед этим. Рядом забился жеребец, ломая о корни деревьев древки стрел, торчавшие из шкуры как иглы из кипчакского дикобраза. Несколько воинов бросились к животному, схватив за копыта, оттащили с дороги и перерезали ему горло, чтобы прекратить мучения и чтобы он в предсмертных судорогах не зацепил хозяина. Саин-хан, подхваченный телохранителями под локти, уже стоял на ногах, щеки тряслись, ноздри раздувались от ярости. Он втянул воздух сквозь редкие зубы, взмахнув саблей, ткнул острием в стену леса, едва не поранив отпрянувшего от него нукера:
- Алыб, урусут хашар!.. Кху-кху, монгол!.. – отшвырнув за спину полу ормэгэна, одетого поверх брони, он снова брызнул слюной. – Алыб барын, дьяман кёрмёс Эрлик!.. Кху, монгол!
Отряд соскочивших с седел тургаудов ринулся в чащу леса, но не успели воины дневной стражи сделать нескольких шагов, как из их глоток, пронзенных стрелами, раздался страшный хрип с предсмертными воплями. Они упали на болотные кочки, просевшие под ними, ускоряя барахтаньем свой конец – трясина не терпела на своей поверхности ничего лишнего. Казалось, урусуты были совсем близко от дороги, за буреломом метались неясные тени, словно там собрались толпы мангусов.
- Уррагх, тургауд! – джихангир завращал белками, не в силах совладать с оцепенением, растекавшимся по телу, он еще ни разу не ощущал смерть так близко, не чувствовал кожей неотвратимое ее приближение. Он почти не сомневался, испытывая ее ледяное дыхание от макушки до пяток, что она вцепилась в него когтями и ждет только мгновения, чтобы порвать ему горло. И он зарычал диким зверем, попавшим в западню. – Уррагх, монгол! Уррагх!..
Он стоял в середине круга образованного мешаниной из людей и животных, защищенный плотным кольцом телохранителей, выставивших вперед длинные копья. С обеих сторон от него в лес бросались десятки пеших и конных воинов, они пропадали за деревьями и обратно не возвращались, словно висевший над кустами зыбкий туман поглощал их бесследно. Субудай тоже оказался за стеной из тургаудов, он настороженно наблюдал за суетой вокруг, сутулясь в седле и забыв о заячьей шапке с ухом, закрывшим часть лица с вытекшим глазом. Он даже не попытался подать знак Ослепительному, чтобы тот укоротил ярость и взял ситуацию, грозившую выйти из-под контроля, в свои руки, а лишь сильнее поджимал морщинистые губы, поросшие редким седым волосом, превращаясь в старую колдунью, со стороны взирающую на неподвластное ей действие. Тем временем суета воинов в глубине леса упорядочилась, она стала походить на круговорот при осаде города или крепости, когда сотни, тысячи образовывали бесконечный круг, из которого на неприятеля сыпались словно пронизанные молниями тучи горящих стрел, не давая ему поднять головы, испепеляя за каменными стенами живое и неживое. Сейчас же вместо города перед их взорами вырастала враждебная стена из деревьев, молчаливо глотавшая все, что за нее проникало. И это было страшно. Потоки их, стремившихся угодить Ослепительному, нарастали как вода, прорвавшая плотину, остановить которые могло только движение его руки. Но джихангир медлил подавать сигнал, потому что никто еще не бросил ему под ноги урусута, посмевшего напасть на повелителя войска Золотой орды, или хотя бы его голову. Он ждал этого момента с исступленным нетерпением, не торопясь вкладывать оружие в ножны, подрагивая им в предвкушении быстрее пустить в дело. А когда понял, что вражеские лучники недоступны, они скорее всего успели раствориться в лесной глуши, а болото поглотило не один десяток верных кешиктенов, вздел клинок и обрушил его на плечи подвернувшемуся под руку кипчакского сотника, оказавшегося каким-то чудом внутри кольца, образованного телохранителями. Наверное, он еще до нападения урусутов прибыл от своего темника с обычным донесением, а после не успел выскользнуть обратно. Вид крови, брызнувшей из рассеченной шеи, усладил ярость саин-хана заставив дорубить несчастного, а когда он свалился на землю, отрубить ему голову. Только после этого джихангир с храпом всосал в себя клубок тягучей слюны, повел белками вокруг, стремясь осознать действительность и вернуть на место зрачки, закатившиеся под лоб. Переступив через труп, он швырнул саблю в ножны и расставив ноги выбросил вверх правую ладонь, по рядам воинов покатился подхваченный эхом громкий возглас:
- Байза!.. Байза!!!
Круговорот сипаев оборвался как по мановению волшебной палочки, начав обратное движение. Субудай-багатур встряхнулся в седле, поправив шапку дождался, когда саин-хану подведут нового жеребца, а воины займут место в строю по три в ряд, затем завернул морду саврасой кобылы и закачался на ее спине, укрытой войлочным потником, по дороге, ведущей к крепости урусутов, ставшей для него кюрюльтю. Желанной. На лице, изборожденном морщинами со шрамами, не дрогнул ни один мускул, лишь глаз сверлил воздух перед собой так, что лошадь не переставала прядать ушами. Но эта реакция животного была привычной, как привычными стали вопли сипаев за спиной, затягиваемых трясиной в глубины, чудом не познанные им самим, как громкие восхваления Тенгрэ избежавших ее объятий.
Смешанный лес закончился так же внезапно, как вырос стеной перед войском в начале похода, он не имел подлеска с молодыми деревьями и густым кустарником, естественными в других краях, а начинался и кончался будто обрубленный со всех сторон. Перед взором джихангира, выехавшего на вершину высокого и пологого холма, предстали останки неприступной крепости со стенами из дубов в три обхвата, все-таки проломленными стенобитными машинами во многих местах, с главными воротами, измочаленными железными наконечниками таранов. С башнями и небольшими надстройками между ними, почерневшими от дыма и огня. Вся крепость размещалась на утесе почти треугольной формы с отвесными обрывами коричневато-желтого цвета из-за глиняных пластов, выпирающих наружу, с небольшими островками зеленой травы по их поверхности. Улицы ее с пепелищами по бокам от былых строений были пустынны, по ним не ходили не только люди и скот, не пробегали даже собаки. Лишь каменные церкви с колокольнями над куполами выделялись золотистыми пятнами на общем черном фоне, да громоздился ближе к главным воротам наполовину кирпичный детинец с красной черепичной крышей и широким двором перед ним. Население городка было на стенах, ощетинившихся самострелами и дымившихся новыми очагами пламени. Внизу шумели водами две быстрые реки, впадавшие сначала одна в другую и потом вместе в широкую и полноводную, катившую волны вдоль противоположной стороны утеса. Дальше расстилалась узкая равнина, сдавленная по бокам лесными массивами и усеченная ими же почти у горизонта, она представляла из себя уртон с временными юртами, тоже пустой к этому моменту. Воины Гуюк-хана ползли на стены крепости по веревкам, ядовитыми извивавшимися змеями, они стремились всеми средствами закрепиться на ее вершине, ведь им был обещан целый город с урусутскими женщинами, множеством молодых и крепких хашаров и несметными сокровищами горожан. Но все попытки пропитанных алчностью полузверей, не имевших за спиной ничего кроме степных и пустынных просторов, оставленных несколько месяцев назад ради большой наживы, не достигали цели, орды их продолжали падать под основание стен теми же змеями только с отсеченными уже головами. Внизу горбились холмы из них, ощетинившиеся бесполезным оружием вперемежку с застывшими под разными углами конечностями. Не добились ощутимого успеха и стенобитные машины, обгоревшие остовы некоторых высились по берегам рек, хотя большинство накрепко присосалось к стенам с воротами, продолжая медленно но верно их разрушать. По плоскому лицу саин-хана пробежала легкая тень от улыбки, вызванной мыслью о том, что главную работу Гуюк-хан все же успел сделать, оставалось заарканить городок со всеми его защитниками продуманным маневром туменов Кадана и Бури и затянуть последний узел на его глотке, чтобы ни один урусутский город, как ни один урусут, не смог потом гордиться тем, что сумел противостоять Золотой орде, успевшей подмять под себя половину подлунного мира.
Сзади послышалось хриплое дыхание с перестуком копыт, словно старый человек ехал не на лошади, а торопился следом за ней, но джихангир не поспешил обернуться, убежденный в присутствии рядом своего учителя. Он был не в силах справиться с довольством, отражавшемся на лице, а это могло быть истолковано Непобедимым неправильно.
- Ты все видишь, саин-хан, - проскрипел за спиной полководец через некоторое время. – Даже Кадан и Бури продолжают осаду крепости словно по указке Гуюк-хана, хотя они отменные стратеги и могли бы придумать что-либо поумнее наскока в лоб на стены, сложенные на века.
Джихангир ухмыльнулся краем губ, он понял, что старый лис подводит его к мысли о неиспользованных до сих пор возможностях Урянхая, еще одного его сына, темника, оставшегося пока не у дел. Первый сын Кокэчу был начальником тумена, бравшего крепость приступом. Но сейчас было достаточно видеть у стен Козелеска Кадана с Бури, потому что ставил перед собой другую цель, желая еще раз проверить способности последнего, правнука Священного Воителя, внука Чагатая и сына Мутугена, рожденного от его связи с кипчакской простолюдинкой. Он давал ему возможность проявить себя в воинском искусстве независимо от Гуюк-хана, чтобы тот сумел наконец обуздать дикую кровь и понять, что холодный расчет главнее неподконтрольных разуму эмоций.
- У Кадана и Бури еще не было времени раскрыться в полную силу, - ответил он после небольшой паузы, не отрываясь от изучения обстановки вокруг. – А Гуюк-хан терпит неудачи потому, что с самого начала назначал во главе сотен только своих людей, не считаясь с родовыми обычаями разных племен. Теперь же он вообще смешал племена под начало монгол в то время, как Великий Потрясатель Вселенной уважал завоеванные народы больше своих родов, поэтому под копыта его коней легла половина Вселенной.
- Это есть истина, записанная Священным Воителем в Ясе, великих сводах законов, оставленных им для нас - согласился старый полководец, он громко высморкался. – Ты хорошо изучил наставления своего деда, саин-хан, я сумел убедиться в этом, когда ты повернул войско от Новагорода обратно в степи.
- Я сделал так потому, что глубина, оставшаяся за нашей спиной, несла в себе смерть, - Батый понимал, что говорил уже об этом, но ему хотелось еще раз ощутить тепло от похвалы. Он вскинул подбородок и снова зорко осмотрелся вокруг, продолжая прикидывать что-то в уме. – Священный Воитель предупреждал нас, что погружаться в нее нужно постепенно, чтобы успеть к ней привыкнуть.
- И снова ты говоришь устами моего друга, а твоего деда, ушедшего в иной мир, - одобрительно захрипел Непобедимый. – Страна урусутув не улусы кипчаков, почти родственных степным племенам и способных только на неожиданные наскоки, она таит в себе такую же опасность, тягучую и непознаваемую, как их лес за нашей спиной, которая со временем может созреть и повернуться к Золотой Орде оскаленной мордой. Тогда никто не сможет сравниться с мощью отросших в ее пасти клыков, вот почему их нужно вырывать сейчас и с корнем.
Джихангир прищурил узкие глаза с пронзительным блеском в черных зрачках и указав пальцем на крепость перед собой, негромко сказал:
- Мы это сделаем, учитель, теперь без участия войск под началом Гуюк-хана, чтобы он никогда больше не кичился высокородством и высоким воинским искусством, до сих пор им не проявленным. У меня созрел план, который будет осуществлен туменами Кадана и Бури утром следующего дня. Тот, кто первым из них ворвется на улицы Козелеска, получит право обладания им в течении трех дней вместе со званием минган-богатура.
- Ты успел продумать план взятия крепости, не увидев ее саму? – вскинулся полководец, пораженный провидческим даром ученика. – И можешь его огласить?
- Я сделаю это сегодня же после заката солнца, когда царевичи соберутся на совет в моем шатре. А пока, учитель, мне нужно воплотить замысел в реальность еще в своей голове.
- Так поступал и Священный Воитель, - старик согласно кивнул грязным треухом. – Сначала мысленно представлял план захвата города, и только потом собирал военный совет, уточняя где надо уже продуманный им свой план за счет более четких предложений от простых темников и даже сотников.
Саин-хан согласно улыбнулся и не отрывая пристального взгляда от крепости перед собой приоткрыл свои намерения:
- Ночью мы переставим стенобитные машины к воротам, выводящим на степную дорогу, вслед за ними туда переместится и тумен Кадана. Возле главных ворот должны будут остаться только два окситанских камнемета, они продолжат разбивать их под защитой тумена Бури. Когда урусуты подумают, что направление главного удара мы перенесли на противоположную сторону крепости и кинутся защищать дальние ворота, наступит время этих темников показать нам искусство владения военными приемами.
Непобедимый, после единолично принятого саин-ханом решения о взятии Козелеска, не воздел руки вверх и не стал возносить ему хвалу, как сделали бы это другие царедворцы, он кинул мимолетный взгляд на ученика, пробурчав «да будет так», завернул саврасую кобылу назад и медленно проехал снова за кольцо из кешиктенов. Он понял, что джихангир отдает предпочтение Бури, этому незаконно рожденному чингизиду с кипчакской кровью в жилах, которого тоже выделял из остальных царевичей за сообразительность и быстроту мышления. Так-же за необузданность, часто приносящую вопреки здравому смыслу неплохие плоды. Но отцовские чувства затмевали необходимую в таких случаях рассудительность, выдвигая на первое место доблести второго сына Урянхая, которых у того было немало. Субудай успел обследовать подходы к городку, вынюхивая слабые места, не один раз прокрутил в уме варианты его взятия, выбирая лучшие с наименьшими потерями в живой силе, он мог сказать с уверенностью, где быстрее всего порвется оборона крепости, надежнее которой монголы еще не встречали. Он высказывал соображения Гуюк-хану с Бурундаем, правой его рукой, едва не тыча их носом при выездах к уязвимым местам урусутов, но чулуны продолжали делать по своему, не добившись упрямством ничего. Старый полководец рассказывал о планах и Ослепительному, когда тот призывал его на военный совет, но и он не спешил тоже придавать им значения, позволяя кровному врагу поступать как тот пожелает. Субудай понимал, что джихангир выигрывал время, пережидая паводок, чтобы действовать наверняка, но главным для него было желание подмять под себя Гуюк-хана, не дав тому возможности поднять голову и присвоить себе славу героя. Паводок спал несколько дней назад, земля подсохла, тумены Кадана и Бури продвинулись под стены, обстреливая городок теперь с любой из сторон, а дело не двигалось в нужном направлении. И сейчас, услышав от саин-хана признание о том, что у него есть план по овладению крепостью, Непобедимый решил угадать течение его мыслей, и если удастся найти лучший вариант, сравнить его со своими находками, чтобы оценить ущербность одних или преимущество другого. Он пошевелил уздечкой, направляя коня к противоположной точке на вершине холма, на который выбегал дремучий лес, панорама сражения была видна с нее так же хорошо. Остановившись под сенью белоствольных деревьев с еще клейкими и пахучими листьями, и поморщившись от густого запаха, он в который раз окинул взглядом утес с крепостью на нем, возносившийся глиняными кручами на другой стороне глубокого оврага, где малые реки сливались с большой рекой. Всадники Гуюк-хана с нашивками на рукавах проскакивали по временным мостам на другой берег и карабкались по склону наверх, натягивая на ходу луки. Тучи стрел затемняли ярко-голубое небо, впиваясь в бревна башен, пропадая за стенами, окутанными клубами черного дыма, защитники стойко оборонялись, пытаясь поразить болтами в первую очередь окситанские требюше, расставленные по периметру крепости на равном расстоянии, разбивавшие дубовые плахи огромными камнями. У них это хорошо получалось, если судить по десятку поврежденных машин, у которых возились китайские мастера под руководством своих инженеров, этих послушных ли тун по или и ла хэ в синих шапочках с длинным пером над ними.
Субудай присмотрелся к главным воротам города с урусутами, угнездившимися над ними в башнях по обе стороны, затем перевел взгляд на ворота, выходившие на степную дорогу, сморгнув веком, снова вперился зрачком в панораму перед собой, еще не до конца понимая, что изменилось за недолгое его отсутствие. И вдруг заметил, что ратников с дружинниками на стенах заметно поубавилось, некоторые участки продолжали оборонять единицы их, сидевшие по бойницам, к тому же они, судя по движениям, были в большинстве далеко не крепкие мужи. Так-же медленно продвигались от башни к башне переносчики стрел и копий с бадьями кипятка и горячей смолы, среди которых женщины попадались лишь изредка. Исчезли и шустрые подростки обоего пола, рубившие веревки с крюками и головы ордынским воинам не хуже матерых сипаев. Непобедимый пожевал губами и потянулся рукой к подбородку, покрытому редкими пучками седых волос, неожиданная догадка заставила снова охватить глазом крепость, а когда он нашел ей подтверждение, усмехнуться и пробурчать под нос очередное восхваление богу войны Сульдэ за то, что тот с момента принятия курултаем решения похода на Русь и назначения Батыя джихангиром войска не выпускал его разум из поля своего влияния. За прошедшую ночь городок здорово опустел, это говорило о том, что жители сумели покинуть его, проскользнув между войсками Гуюк-хана неведомыми тропами и оставив для защиты небольшое число добровольцев. Они яростно обороняли стены, стараясь продать родной дом как можно дороже, видно было, что пожертвовать жизнью согласились в основном старые воины, самые стойкие и достойные. Стало понятно и то, что захват крепости зависел теперь от действий противной стороны, то есть, от туменов орды, направляемых рукой прославленных ханов, если они вслед за урусутами почувствуют его обреченность. В который раз полководец подивился провидению саин-хана, решившего скорее всего перенести осаду к противоположным воротам, ведь если начать все заново, вряд ли защитники смогут быстро переместиться туда, чтобы оказать столь же достойное сопротивление и там. Да и кто решится оставить на произвол судьбы основную башню, от которой рукой подать до княжеского детинца. Субудай пнул саврасую кобылу под бок и поехал занимать законное место в свите саин-хана, мысли об Урянхае, втором сыне, уступили очередь чувству благодарности богам, наделившим его не менее расчетливым разумом. Ведь это он добился назначения никому неизвестного на тот момент молодого Бату-хана джихангиром войска не в один и не в десять десятков туменов. Оставалось сказать Гуюк-хану, что свое дело он сделал, уговорить его поберечь своих воинов и передать Кадану и Бури бразды правления объединенными силами, чтобы они довершили осаду, начатую сыном кагана всех монгол. Но старый лис понимал, что осуществить это будет нелегко.
Наступил вечер, не спешивший переходить в короткую ночь со столь же коротким утром, торопящимся перелиться в долгий день. Орды всадников отхлынули от стен крепости по призывному реву труб и визгу рожков и поспешили в уртон, чтобы проглотить скудную пищу и зализать языками свежие раны с посыпанием старых порошками. За врачевание они расплачивались с шаманами из старых запасов, потому что до новых сокровищ добраться еще не успели. Запылали костры, затрещали сухие сучья, пространство между юртами насытилось запахами жареной дичи и конины с резкими хорзы с орзой, послышался тревожный перестук бубнов с вплетением в него обрядового бормотания, с позвизгиваниями в наиболее важных местах. Воины спешили завершить день принесением богам Сульдэ и Тэнгре даров о сохранении жизней, чтобы провалиться сразу в бездну без сновидений, успев лишь намотать на запястье повод от заводного коня, до того момента, когда те же трубы оторвут их головы от котомок и швырнут снова в седла, не успевшие за ночь избаиться от зловонного запаха пота.
В шатре джихангира слуги зажгли китайские светильники и бесшумно исчезли за пологом, застелив землю толстыми коврами. Возле костра остался только улигерчи с отсутствующим взглядом в темных глазах, в шафрановом тюрбане и в шерстяном кипчакском чекмене, из-под которого виднелись стоптанные каблуки рыжих сапог. Подбросив в огонь индийских душитых порошков, он принял утробную позу и надолго замер, не отводя взгляда от пламени, вокруг разлились запахи амбры, мускуса и алоэ. Саин-хан продолжал возлежать на нескольких шелковых подушках, расшитых разноцветными узорами, хотя невысокий трон с мягким сидением между позолоченных гнутых ножек был поставлен, чуть сдвинутый к задней стенке просторного помещения. С потолка спускались, не закрывая отверстия для выхода дыма, шелковые занавески с павлинами с длинными хвостами, дрожали призрачным светом светильники, прикрепленные к бамбуковым палкам, протянутым вдоль стен на высоте человеческого роста. Рядом с ложем Ослепительного теплился жировик ввиде серебряной джонки с фитилем посередине из шерстяной нитки, отблески пламени падали на перстни на толстых пальцах, горевшие драгоценными огнями, на арабский булатный кинжал за парчовым широким поясом в золотых ножнах, отделанных рубинами, аметистами и крупным бриллиантом сбоку массивной ручки ввиде головы барса. Кюрюльтю охтан-хатун успела выскользнуть за полог, за которым ее поджидали несколько кебтегулов, воинов ночной стражи, чтобы проводить до шатра, поставленного за кругом юрт телохранителей среди таких же роскошных, принадлежащих остальным шести женам. Слуги унесли чашки с остатками яств, среди которых были свежие фрукты и ягоды, присылаемые с посыльными из Карокорума, и восточные сладости, к которым была неравнодушна маленькая юлдуз. На небольшом возвышении, вырезанном из слоновой кости, стояла лишь пиала с хорзой, но хозяин не спешил к ней притрагиваться. В этот вечер намечался большой совет, на котором он должен был дать окончательную оценку действиям крыла Гуюк-хана и туменов Кадана с Бури, чтобы после него огласить весть об изменении планов по взятию крепости, оказавшей столь яростное сопротивление воинам непобедимой орды. Ожидался приезд хана Шейбани, командующего правым крылом войска. Его давно не было на советах по причине отдаленности, он остановился на половине конского дневного перехода до уртона Бату-хана, ожидая продолжения пути в родные степи, изредка присылая джихангиру известия о том, что припасы кончаются и пополнять их стало нечем. Но эта проблема давно захватила орду, заставляя воинов припадать к яремным венам коней, чтобы их кровью утолить голод, и приносить верных животных в жертву желудкам, потому что урусуты не дожидались их прихода в селения, уничтожая огнем постройки с погребами и уводя в лес даже собак с кошками. Звери ушли в безбрежную лесную глубь, принудив охотников возвращаться с пустыми руками, вокруг шныряли стаи голодных волков, не брезговавшие горелыми костями, остававшимися после погребальных костров, а по веткам деревьев стелились громадные дымчато-серые рыси, готовые откусить голову зазевавшемуся сипаю. Временами казалось, несмотря на нескончаемое камлание шаманов, что деревья принимают человеческие формы, напоминая фигуры урусутов, вооруженных до зубов. Но джихангир был неумолим в отношении захвата Козелеска, попытки напомнить о проблемах с питанием пресекал либо хищным оскалом в адрес недовольных, либо смертью, несмотря на огромные потери в живой силе, впервые понесенные ордой за время продвижения по этой земле.
Полог на входе шевельнулся и снова тяжело опал на землю, будто человек, решивший нарушить покой саин-хана, засомневался в его благостном расположении духа. Правая рука хозяина, легшая было на рукоятку кинжала, снова вытянулась вдоль бедра, он разгладил настороженность под нижними веками и усмехнулся уголками губ, зная, что так поступает только один человек из его окружения. Сначала он потрогает край ковра, как бы давая знать что просит разрешения войти, а после с трудом перетянет через порог негнущуюся ногу, обернутую поверх сапога плотной материей. Так легче было переносить ломоту в костях, привязавшуюся к нему в сыром этом климате с неустойчивой погодой. Уже через мгновение ущербная конечность была с усилием перекинута через препятствие, увлекая вперед непослушное тело старика в ормэгэне поверх рваного чапана с турсуком на поясе и выпершейся из широкого рукава тонкой костлявой рукой, похожей на высушенную лапу тарбагана – сурка. Субудай задержался в проеме, стараясь не задеть порога здоровой ногой, он знал, что если зацепит его каблуком или носком обуви, пощады не будет и ему, Ослепительный снизойдет лишь до того, чтобы послушать сбивчивые объяснения нарушившего закон, затем взмахнет клинком и все будет кончено. В просвете между пологом и стеной шатра блеснули желтые лучи от сара-луны, сказав хозяину о том, что вечер успел передать права наступающей ночи и до начала совещания времени больше не осталось. Это означало и то, что Непобедимый решил успеть переговорить с ним с глазу на глаз, чтобы принять окончательное решение по завтрашнему дню, а может, он надумал выложить новые мысли. Меж тем старик проковылял пару шагов к ложу хозяина шатра и с трудом опустился на одно колено, здоровая рука легла на рваный пояс, стянувший полы ормэгэна, но не для того, чтобы развязать его и повесить себе на шею в знак наивысшей признательности, а лишь для ее подтверждения:
- Да продлит твои дни Тэнгре, бог Вечного Синего Неба, - прокашлял он, наливаясь от усилия темной кровью. – Саин-хан, тебе пора занять место, подобающее твоему положению, члены совета уже прибыли и спешились перед входом в шатер. Седла на их лошадях пусты.
Джихангир, уже в доспехах, шевельнулся на подушках, огладив ладонью подбородок, потянулся к золотому шлему с крупным алмазом в середине высокого шишака, затем оперся кулаками о подушки и перенес грузное тело на трон:
- Пусть бог Сульдэ ведет тебя дорогой славы до конца твоих дней, великий полководец, - сказал он в ответ. Никогда и ни перед кем он не позволил бы себе расслабиться так, как делал это сейчас, не в силах совладать с негой, не успевшей после ухода охтан-хатун покинуть плоть. Но перед стариком он чувствовал себя любимым внуком, которому прощаются некоторые шалости. – Учитель, твое место рядом со мной, займи его.
- Нет, саин-хан, я никогда не гнался за почестями, мои заслуги принадлежат монгольскому племени Синего Волка, которому мы с твоим дедом служили верой и правдой, - закряхтел старик, поднимаясь с карачек и провожая взглядом вновь объявившихся слуг, убиравших подушки внутрь шатра и расстилавших вместо них коврики для высоких гостей. Он прошел к трону, опустился на один из ковриков справа и чуть позади царского возвышения, поджав под себя здоровую ногу, неуклюже вытянул вперед больную. – Я не буду менять своего привычного места, разве что меня изберут каганом всех монгол. Но для воцарения на трон в Карокоруме я стал уже стар. – Он криво усмехнулся. - А пока скажу, что твой план по взятию крепости как всегда верен.
- Ты разгадал его, учитель? – джихангир повернул к нему голову.
- Это не так сложно, если заранее знать, что защитников в крепости почти не осталось, - пробурчал старый лис куда-то в пазуху теплого урусутского кафтана.
- Значит, урусуты все-таки сумели из нее ускользнуть!? – полувопросительно воскликнул собеседник.
- Они ушли из крепости почти все, и ты об этом знаешь, остались несколько сотен дружинников, владеющих оружием не хуже наших тургаудов, а может быть лучше, как мы успели убедиться, - продолжал бурчать полководец мимо своего подбородка. – Но я не нахожу ответа на вопрос, откуда это стало известно тебе!
Джихангир разгладил на лбу морщины и после небольшой паузы проговорил:
- Я об этом ничего не знал, - он поднял глаза к потолку. – Я лишь чувствую переливающуюся в меня волю бога Сульдэ, она льется в мою голову как кумыс из сосков молодой кобылицы в тонкостенный китайский сосуд.
Некоторое время полководец покачивался взад и вперед, обшаривая слепым взглядом арабскую вязь на коврике, затем вскинул треугольной формы голову, покрытую неизменным заячьим треухом, и веско произнес:
- Такими качествами обладали только великие стратеги всех времен и народов, в том числе Искендер Двурогий, Цезарь, Дарий, Атилла и другие избранные. Боги войны выбирали их своими наместниками на земле, награждая силой ума и предвидения, неподвластных другим людям. Я ощущаю эту силу до сих пор.
Саин-хан распрямил спину и пристально взглянул перед собой, в глубине темных глаз вспыхнули резкие огоньки:
- Непобедимый, перед походом на Русь ты указал на меня потому, что мы с тобой дети одного бога. Имя этого бога – Сульдэ, и он никогда не ошибается в подборе только своих слуг.
На мгновение Субудай превратился в угловатого идола, сидящего на вершине степного кургана, он с усилием прохрипел:
- Это так. Почти все его дети имеют одинаковые отличия - это небольшой рост, высокий лоб и широкий таз с довольно крепкими ногами. Они вряд ли бы достигли большего успеха, занимаясь другими делами.
- А еще они с презрением смотрят на всех, себе подобных, - дополнил перечень джихангир в тишине, нарушаемой лишь треском сучьев в костре.
Старый полководец хищно раздул ноздри, затем поднял голову и уперся горящим глазом в переносицу возвышавшегося над ним повелителя орды. Плечи распрямились, на впалом виске запульсировала синяя жилка:
- Я ждал от тебя этого понимания, ты пришел к нему без посторонней помощи, - взволнованно сказал он. – Ты уже понял, что люди как животные делятся на разные виды, одни рождаются овцами и всю жизнь кормят других своей плотью, вторые ослами и быками, чтобы работать на подобных себе. Но есть такие, которые рождены шонхорами и тиграми, они не могут питаться падалью, а требуют свежей крови. Это вечные дети бога войны Сульдэ и они никогда не станут пастухами или земледельцами.
- Это так, учитель, и в нашем племени таких большинство.
- Поэтому племя Синего Волка правит остальным миром.
Саин-хан облокотился о ручки трона и прикоснулся доспехами к его спинке, на золотом шлеме рассыпался разноцветными искрами крупный бриллиант, передав колючую метелицу драгоценным камням в перстнях. Он поднял руку, и сразу звон медной тарелки потревожил тишину внутри шатра, смешавшись с искрами, устремился к отверстию вверху, туда, где ему отозвался лучами бледный диск сара-луны. Два рослых кебтегула тенями проскользили пространство до золоченого трона и замерли по обеим его сторонам, прижав к грудям небольшие щиты с медными умбонами посередине. Под наконечниками копий обвисли рыжие конские хвосты. Джихангир вспомнил, как еще в отрочестве он взял после одной из таких бесед руку Субудай-багатура и провел ею по своим глазам, как это делали кипчакские мальчики, тем самым подтвердив, что решил стать его мюридом – учеником. И сейчас он тоже повторил бы это движение, признавая авторитет учителя, ставший для него непререкаемым.
- Мы дойдем до последнего моря, - подвел он черту под диалогом, осознавая, что время их уединения истекло и обсудить вдвоем проблемы завтрашнего дня они уже не успеют. За порогом несколько раз прозвучали нетерпеливые возгласы царевичей, не привыкших ждать никогда и никого.
- И омочим копыта наших скакунов в его волнах, - согласился полководец. Он коснулся лба пальцами правой руки, затем приложил раскрытую ладонь к сердцу. – Да будет так.
В этот момент толстый полог откинулся в сторону, через порог переступил Шейбани-хан, облаченный в позолоченные китайские доспехи с серебряным шлемом на голове и с квадратной пайцзой на груди. Парчовый халат из-под них почти закрывал загнутые носки красных кипчакских сапог из кожи молодого буйвола, а из-под широких рукавов выглядывали рукава синего монгольского чапана. В одной руке у царевича была девятихвостая плеть с железными шариками на концах, другой он сжимал рукоять кинжала, засунутого за широкий кожаный пояс. Наклонив надменную голову и выдавив из себя невнятной скороговоркой приветствие, он прошел к трону и сел на коврик по правую руку от джихангира, натянув на плоское лицо маску независимости. Саин-хан лишь покривил кончики тонких губ, он понимал, что время для выражения братских чувств осталось в далеком детстве, куда успели зарасти тропы. Каждый из царевичей мечтал оказаться на его месте и с этим приходилось считаться вне зависимости от правил и тем более своего настроения. За начальником правого крыла войска появился Гуюк -хан, начальник левого крыла, виновник большого совета с вывернутыми от гнева ноздрями и перекосившей лицо гримасой ненависти. К раздражению от неудач по взятию крепости Козелеск примешивалось чувство ущемления в правах, ведь он был сыном кагана всех монгол, а входить в шатер к джихангиру приходилось теперь вторым. За начальниками крыльев вошли в строгой очередности остальные внуки и правнуки Священного Воителя, занимавшие посты советников и темников, озлобленные долгим стоянием в сырых лесах с тучами нещадных комаров, с непроходимыми топями по сторонам узких дорог. И только после них порог шатра позволили себе переступить темники, выходцы из народа, добившиеся этого звания умом и подвигами. Они предстали перед его взором в той же последовательности, что и царевичи, определяемой заслугами каждого. Возглавил шествие из разноплеменных военачальников Бурундай, правая рука Гуюк-хана, потерявший под неприступными до сих пор стенами крепости родного сына, которого таскал за собой как своих жен и на которого возлагал большие надежды. Когда все расселись, образовав плотный круг с пустой серединой, и воин ночной стражи исчез за другой стороной полога, джихангир распрямил спину и глядя прямо перед собой произнес:
- Завтрашний день я объявляю последним днем осады крепости Козелеск. Завтра она должна быть взята.
При этих словах по лицам царевичей забегали насмешливые улыбки, они взялись, не слишком укрываясь от всевидящего ока саин-хана, переглядываться друг с другом. Ведь воины Гуюк-хана за прошедшие почти три месяца не сумели не только закрепиться хотя бы в одной из башен на вершине стены, но не удержали в руках ни одного пролома, пробитого мощными осадными машинами, ломавшими китайские и кипчакские каменные цитадели как яичную скорлупу. А здесь наконечникам таранов, окованных железом, противостояли какие-то бревна из душного леса, изъязвленного к тому же тухлыми болотами. Многие из высокорожденных, впитавшие в себя с детства законы орды, не раз высказывали мнение, что городок нужно обойти стороной, а при повторном набеге стереть его с лица земли. Если он не будет к этому времени оставлен самими защитниками, почти перебитыми степными воинами. Но Бату-хан на прозрачные намеки или не отвечал, или прерывал говорившего на полуслове.
- Джихангир, ты нашел способ перелетать через стены, не поднимаясь на них по лестницам? – не скрывая сарказма в голосе поинтересовался Гуюк-хан, продолжавший ощущать себя неудачником, выставленным к тому же на посмешище. – Я потерял под Козелеском почти половину своих воинов, которых мне никто теперь не вернет. Два тысячника из войск Кадана и Бури тоже остались без своих сипаев всего за два дня, им пришлось отказаться от званий и стать вновь рядовыми.
- Джихангир, неужели к нам слетелись все орлы из поднебесного Барон Тала, чтобы в мощных когтях переносить наших воинов прямо на главную площадь урусутского города? А еще лучше к порогу их детинца с коназом Василом на резном крыльце, – присоединился к нему Шейбани, сидевший рядом с троном. – Ты стал баяндер-щедрый на храбрых сипаев, которые полегли под стенами и которых уже никто не вернет, а нам еще нужно пройти долгий путь до Каменного Пояса и почти столько же за ним, чтобы вернуться домой.
Саин-хан сдвинул надбровные дуги, слуха его коснулось слово «берикеля», означавшее на кипчакском языке молодец, оно прозвучало из уст одного из темников и адресовалось скорее всего обоим выступавшим. Это говорило о том, что стояние на одном месте успело надоесть всему разноплеменному войску, и что воинам не терпится сняться с уртонов и продолжить путь в родные степи. Сузив зрачки, он швырнул в осмелевшего харакуна пронзительный взгляд, простаравшись запомнить его, обратился, не поворачивая головы, к начальнику правого крыла:
- Ты не угадал, Шейбани-хан, наши воины никогда не надеялись на орлов и других хищных птиц со зверями, потому что обладали их качествами сами, заменяя острые клювы и когти булатными клинками и меткими стрелами. Не они виноваты в том, что крепость Козелеск до сих пор не распахнула ворот, а допустил ошибку тот, кто послал их на ее стены в самом укрепленном месте, где даже несравненный Аттила обломал бы зубы.
Под куполом шатра зависла настороженная тишина, готовая разродиться градом гневных восклицаний. Это было оскорбление, брошенное в лицо одному из царевичей, не слыханное ими никогда прежде и потому зацепившее каждого из прямых потомков Священного Воителя, словно и они были повинны в неудачах Гуюк-хана. Шейбани воздел руки к лицу, словно хотел смахнуть с себя что-то омерзительное, Кадан вжал подбородок в края доспехов, а Бури наоборот вскинул голову, уставясь на саин-хана в упор. Орду и Тангкут недовольно переглянулись, затем перевели взгляды на Гуюк-хана, застывшего на коврике каменным божком из страны Барон Тала. Пальцы, теребившие бахрому на коврике под ним, вцепились в нее мертвой хваткой, побелев на глазах, а губы распрямились в одну тонкую нитку. Он готов был кинуться на обидчика горным барсом, и если бы не кебтегулы за спинкой трона, тут-же отстранившие от себя длинные пики, так бы давно и сделал. Но Бату-хан словно не замечал этих туч с громами и молниями, оторвавшихся от царевичей и сгустившихся над ним, сверкавших из суженных глаз булатными клинками. Он налил зрачки сталью и вскинул голову, пресекая неприступным видом любое проявление недовольства:
- Сегодня настало время эту ошибку исправить, - жестко заговорил он. – Обсуждение высоким советом плана взятия крепости будет коротким. Я решил выложить перед вами свой замысел, а потом выслушать по нему мнение каждого.
- А если наше мнение не совпадет с твоим замыслом, ты прервешь совет и завтра поступишь по своему? – Гуюк-хан хищно подался вперед. – Мы знаем, что курултай наделил тебя и такой милостью.
Бату-хан прикрыл вспухшие от гнева веки, чтобы уменьшить всплески ярости, разорвавшей его изнутри, и сказал, растягивая слова, прекрасно осознавая, что мысль, растянутая на всю длину, лучше оплетает мозги подчиненных. Между ним и ими давно пробежала кипчакская мусук-кошка, причина этого была одна – бездействие всех трех крыльев огромного войска, зажатого в бесконечных лесах. Он видел, что высокородный этот тарбаган, оплывший от жира до похожести на китайского мандарина, покидающего трон лишь для совокупления с очередной наложницей, не оставляет надежды хотя бы на словесную месть, если нет возможности метнуть в обидчика булатный хорезмийский кинжал.
- Такое право я оставляю за собой до тех пор, пока совет мудрых в Карокоруме не отменит его высшей своей властью. - он чуть дрогнул верхними веками и вогнал в диалоге окончательную точку. - Тот из военачальников, кто посмеет поступить по своему, будет предан смерти. Так записано в Ясе.
В помещении, заполненном ароматными запахами, снова наступила тишина, нарушаемая лишь громким сморканием Непобедимого полководца, занявшего как всегда место позади всех, чтобы угадывать настроение высокородных ханов по их расслабленным или напряженным спинам, по подвижным ушам и по другим признакам, едва уловимым по большей части. Даже Бури, не знавший ни днем, ни ночью покоя от мыслей о своем неполноценном происхождении, уперся черными угольями зрачков в носок своего рыжего кипчакского сапога и лишь не уставал перекатывать по широким скулам крутые желваки. Саин-хан, не возрождая к жизни слепого взора, отражавшего отблески костра стальными всполохами, разомкнул тонкие губы и огласил первую часть своего замысла.
- Ночью хашары перетащат большую часть стенобитных машин на правую сторону крепости и присоединив к стоящим там, примутся с восходом солнца разрушать ворота, выходящие на степную дорогу. Кадан перекинет свой тумен вслед за ними и обрушит его силу на стены, отвлекая осажденных от главных ворот Козелеска. Бури в то же время займет выжидательную позицию, отведя свой тумен от крепости как можно дальше и оставив перед воротами два-три окситанских требюше, продолжающих разбивать дубовые плахи, как они делали до этого.
Военачальники, образовавшие кольцо перед троном саин-хана, повернули как один головы в его сторону и замерли с напряженным вниманием на скуластых лицах, не смаргивая влаги, набежавшей на глаза. Они стали одинаковыми с ордами китайских воинов в тайной пещере, обнаруженной монгольскими разведчиками недалеко от их высокой и бесконечной стены, окружающей эту страну, вытесанных из терракотовых пород в полный рост и с полным вооружением, уходящих рядами в неведомые глубины гор. Монголы не стали их разрушать и тем более перетаскивать к себе, как не подвергали разрушению все, не имевшее в их глазах ценности. Эти китайские воины были словно захвачены врасплох неведомой силой, превратившей их мгновенно в окаменевших идолов. То же самое происходило в шатре джихангира, разница была лишь в том, что слово его, заставившее замереть членов совета в неподвижных позах, могло их точно так-же оживить. Бату-хан выдержал приличную паузу и тем же стальным голосом огласил вторую часть замысла:
- Как только защитники крепости решат, что мы изменили планы захвата города и станут перебрасывать ко вторым воротам отряды дружинников, настанет очередь Бури бросить свой тумен в последний бой. Его воинам будет легче атаковать высокие стены, оголенные самими защитниками, поспешившими на помощь соплеменникам.
В шатре саин-хана, поставленном посреди кюрийена - военного стойбища, возникло короткое оживление, обрубленное хозяином взмахом правой руки. Джихангир уловил, что обсуждения его замысла царевичами и темниками может не быть, если судить по лицам, пораженным слепым вниманием, и если он выложит свой план до конца тем же холодно-расчетливым голосом:
- Но перед тем, как бросить своих барсов во главе с нойонами на приступ Козелеска, Бури встанет на виду у них и поклянется отдать на разграбление город, набитый сокровищами, спрятанными жителями в домах и подвалах, на три бесконечных дня. Девушки, не познавшие мужчин, молодые мужчины с детьми, не достающими головой до оси колеса урусутской повозки, станут их рабами на всю оставшуюся жизнь. Как вещи и скот жителей города, посмевших оказать нам сопротивление. Они будут работать на новых хозяев, плодиться и приносить новых скотов и рабов не только для труда, но и для продажи их на рынках невольников. - джихангир приподнял голову, увенчанную китайским золотым шлемом с крыльями по бокам и с крупным бриллиантом в основании высокого шишака, отчего над ним засиял ореол, окрашенный отблесками от костра в золотисто-кровавый полукруг, и напомнил. – Так поступал Великий Потрясатель Вселенной, имя которого нельзя произносить после его смерти. Я не нарушу его законов, записанных в Ясе.
Царевичи числом одиннадцать человек, ведшие родословные от пяти линий династии Чингисхана, от пяти его сыновей – Джучи, убитого в Орде, Джагатая, Угедэя, Тули и Кюлькана, убитого урусутами под Коломной – настороженно начали переглядываться между собой, кипчакские с татарскими темники взялись оглаживать подбородки, голые по большей части. Они сомневались, стоило ли начинать обсуждение замысла саин-хана, изложенное сжато и доступно, или принять его как указание к действию. Орду и Тангкут ушли каждый в себя, не желая принимать участия в разборках родственников, обязательных в таких случаях. Кадан был недоволен второстепенной ролью, отведенной ему, по сути ему вменялось в обязанность обеспечить победу Бури, этому незаконнорожденному выскочке, хотя оба были друзьями с детских лет. Но дружба дружбой, а первая добыча всегда была врозь. Зато Бури вознесся в мыслях к богу Сульдэ, благодаря его за долгожданное вознаграждение, прозвучавшее из уст саин-хана, позволявшее ему в случае удачи стать равным среди равных. Если он ворвется в крепость первым и получит звание минган богатура, он перестанет смешивать хорзу с орзой, разгонит наложниц по их шатрам и начнет прилагать все усилия, чтобы стать правой рукой джихангира. А потом время покажет, кто больше достоин царского трона в Карокоруме. Лишь Шейбани с Гуюк-ханом не отрывали друг от друга долгих взоров, в которых читалось недоверие к замыслу джихангира и к нему самому, ставшее у них словно врожденным. Бату-хан, подождав немного для того, чтобы каждый член совета взялся за основательное переваривание услышанного из его уст, незаметно покосился в сторону учителя не издавшего за все время, как остальные, ни одного возгласа. Тощая фигура Субудая источала напряжение больше обычного, здоровая нога, подложенная под зад, была приподнята в колене, а больная наоборот стремилась выпрямиться сухим суком на отмершем дереве, урусутский лохматый малахай сполз на ухо, закрывая вытекший глаз с почти половиной лица, изрытого кривыми морщинами. Он сидел, уставившись в одну точку, но заметив внимание к себе джихангира, завернул зрачок здорового глаза в его сторону и едва заметно прикрыл его верхним дряблым веком, давая понять, что все пока идет как надо. Затем вильнул этим прокалывающим насквозь зрачком сначала в сторону Кадана, а потом Гуюк-хана, и впал в прежнее состояние голодной мусук, замершей возле мышиной норы. Бату-хан подергал надбровной голой дугой, оперся локтями на подлокотники трона и не давая совету созреть мыслями, сказал:
- Все, что я объявил по поводу Бури и его воинов, относится к Кадану, он должен выехать перед своим туменом и огласить слово в слово мою волю, идущую от воли Священного Воителя, - он окинул сидящих на ковриках военачальников быстрым взглядом и смягчив наконец-то черты круглого лица, налитого кровью власти, добавил. – Мы понаблюдаем, кто из этих темников, успевших прославить себя в урусутском походе, вырвет друг у друга звание минган-богатура и возденет знамя с шонхором, выжимающем булатными когтями все соки из тела черного ворона, на самом высоком здании поверженной крепости.
Субудай кинул настороженный взгляд в сторону начальника левого крыла, в отношении которого джихангиром не было сказано ни слова , а значит, объявленного им в ходе предстоящих военных действий вне закона, затем качнулся пару раз на коврике и снова принял отрешенную стойку каменного Будды из страны Барон Тала. Он сделал для себя выводы из действий саин-хана, оглашенных перед всеми, и принял их безоговорочно, как всегда. Шейбани-хан при этих словах, окончательных судя по всему в замысле джихангира, как бы невольно передернул плечами и отвернулся от Гуюк-хана, продолжавшего сверлить его раскаленными зрачками, жаждавшими крови своего близкого родственника, занимавшего трон повелителя войска всей орды, недосягаемый для него. Теперь уже навсегда, потому что курултай учтет его промахи в походе на земли урусутов, невзирая на Угедэя, его отца, стоящего во главе. Но брат по крови успел убрать плечо поддержки и едва ли не выставил сапог для подножки. Начальник правого крыла понял, что лучшего из предложенного саин-ханом по овладению Козелеском предложить никто не сможет, учитывая обстоятельство, что защитники города, как уловили свободные уши, снующие везде, сумели покинуть городок, оставив для его защиты только добровольцев из числа лучших дружинников. И сын главы кагала всех монгол зашипел слюной, запузырившейся на губах, заливая ею звериное чувство мести, пожиравшее изнутри как пожирает голодный шакал внутренности тарбагана, объеденного крылатым шонхором.


Глава пятнадцатая


Второй день защиты крепости от новых кипчакских орд под водительством ханов Кадана и Бури, нахлынувших вместо гуюковых с бурундаевыми полков, хотя их становище еще продолжало протыкать небо остриями походных юрт, подходил к концу. Закрасневшееся солнце ускорило падение за высокую стену леса, увенчанную острыми вершинами и оттого казавшуюся сплошным тыном без намека в нем на ворота, без которых любая усадьба что на Посадской стороне, что на Усмариной улице показалась бы пунькой с погребом под ней. Вятка поднялся по взбегам на навершие стены и прошелся по полатям от главных проездных ворот до глухой вежи между башнями. Полки смалявых нехристей, висевшие на веревках с внешней стороны стены вонючими гроздьями полуживого мяса отпали от нее разом, как только нижний край светила коснулся лесного частокола и на взгорке посреди равнины заревели длинные мунгальские трубы. Татары и другие сипаи сорвали веревки с верхних краев навершия, прыгнули в седла и понеслись во весь опор к шалашам, испоганившим зазубренными рядами большую часть изумрудного луга. Они гнездились боком в деревянных седлах с высокими спинками, стремясь закрыть щитами неприкрытые доспехами спины от стрел, пущенных им вдогонку. Но не каждому удавалось увернуться от железных наконечников, посланных с тетив сильными пальцами защитников крепости, то один, то другой-третий вдруг вздергивали вверх руками с широкими рукавами полосатых в основном халатов и с размаха сверзались под копыта тесной лавы из своих и чужих коней, не умеряющих бега даже после потери седока. Воевода посмотрел вслед бесчисленным полкам, уползающим с равнины бесконечной быстрой тенью, оставляющей после себя трупы и изуродованную копытами черную землю, и перевел взгляд под основание стены, под которой продолжали корчиться покалеченные нехристи. Их никто не собирался добивать, чтобы прекратить мучения, хотя вятичи до нашествия Батыги поступали с врагом по человечески, отхаживая легко раненых и отпуская потом на четыре стороны. Сейчас никто из воев, приходивших в себя от боя от рассвета до заката, ухом не вел в сторону душераздирающих воплей, разве что какой из дружинников коротко свистел стрелой, пригвождая к земле самого крикливого разбойника. Вятка прошел мимо вежи до другой башни, отстоявшей от главной примерно на два с половиной нанкиясских уинта, как поясняли горожанам купцы, привозившие в городок товары из дальних стран, восхищавшиеся неприступностью крепости, и остановился, оглядывая доски под ногами. Везде громоздились трупы, через которые приходилось переступать, почти все они принадлежали нехристям, их было так много, что воевода невольно перекинул взгляд на защитников. И замер на месте, охваченный гордостью за соплеменников, стоявших друг от друга иной раз за пяток сажен, оттого рубившихся на поле брани за десятерых. Это были зрелые вои, успевшие познать звон клинков не только степняков, но и крестоносцев из стран с захода солнца с длинными по грудь мечами. Расставлял он их с Латыной только на слабых участках стены, где ордынцы могли подскакать вплотную и забросить веревки с укрюками за края навершия. А где она продолжалась глубоким обрывом с речкой на дне, башни и полати были пустыми, в вежах обманывали неприятеля редкими выстрелами только девки, добровольно оставшиеся перевязывать раненных да сами раненные кмети, не могущие владеть клинком.
После того как Вятка доложил на большом совете, что силы на исходе и защитники продержатся на стенах едва ли день, было принято решение об оставлении городка жителями, ушкуи с невольными сбегами, спущенные в ту же ночь на воду, успешно миновали угловую башню, выходящую торцом на быструю Жиздру, улицы опустели до голодного воя двух-трех собак, оставленных в спешке горожанами. Люди забирали все ценное, что можно было унести с собой, остальное уничтожали огнем или кидали в погреба и закидывали чем только можно, накрывая сверху землей. Они надеялись вернуться, уверенные в том, что Батыга с несметной ордой уйдет из этих мест не солоно хлебавши, и они снова возродят к жизни родные пепелища. В крепости остались добровольцы числом двести шестьдесят семь воев, среди них были закаленные ордынским обстоянием Улябиха, Булыга, Вогула, Охрим, Бранок, из молодых воеводиных выпестышей Торопка, Владок и с десяток таких же отчаянных козельских пострельцов. Осталась с несколькими девками Палашка, успевшая насобачиться не только присыпать снадобьем раны и перевязывать их, но владеть мечом с луком ловчее отдельных княжеских кметей. Некоторых горожан дружинники не смогли усадить в ушкуи силком – такая лютость к тугарам, несмотря на немолодой возраст, плескалась в их глазах. Среди них оказались жители, у которых погибли самые близкие родственники, эти выбрали дорогу одну – успеть отомстить ворогу до своей неизбежной смерти. В струги набилось как в первый поход много народа, притопив их до черпания воды высокими бортами, Вятка приказал посадить в них малых и старых, больных и здоровых, со всем княжеским двором. Перед отплытием к месту поселения с холмом и деревянной статуей языческого бога, уже обживаемого первыми переселенцами, он устроил нехристям переполох, начавшийся с середины их уртона. Охотники проникли туда снова через подземный ход, лишь приваленный мунгалами на той стороне ветвями и деревьями, спуститься со стен по веревкам, как было раньше, не представлялось возможным по причине подхода вражьих полков везде впритык. А монаший ход оставался не тронутым, ордынцы проскакали его от края до края и получив от монахов веский отпор на церковном дворе, подавив немало воинов в тесном пространстве, признали его видно ненадежным, готовым обрушиться под водами широкой и глубокой реки. И кмети, просочившиеся сквозь древесный завал, устроили праздник смерти, косившей их серпом для сорняка, смельчаков поддержала с краев уртона часть дружинников, выбежавших из ворот крепости. Очнувшиеся от забытья сипаи бросились врассыпную не хуже прузей, мурзы не знали, в какую сторону направлять удары сотен, шатких от кобыльего молока и тяжелого сна. Начался вертеп, какой случился в старую охоту, когда Вятка с Прокудой, Звягой, другими ратниками вырезали ножами больше четырех тысяч смалявых огарян с десятками дородных сотников и нескольких темников. В этот раз охотники, воспользовавшись паникой в стане врага, растворились в ночи так-же бесследно, успев закидать за собой ветками вход в тайный лаз и затворить крепостные ворота на кованые запоры. И пока мурзы искали во тьме испарившиеся на глазах тьмы урусутов, горожане по другую сторону стен успели собрать поезд и пустить его по Жиздре к новому месту поселения.
Но главным событием в оставлении городка невольными сбегами оказалось исчезновение князя Василия Титыча, он пропал из под заботы матери, княгини Марьи Дмитриевны, до последнего не спускавшей с него глаз. Она надеялась, что сын переменит решение остаться в городке вместе с добровольцами и отплывет с горожанами, чтобы на новом месте возглавить родовую ветвь вятичей. А по достижении зрелого возраста суметь отомстить поганым за унижения, понесенные от них, как это делал со степняками его отец. Но все произошло не по надеждам княгини, малолетний князь успел возмужать, превратившись за месяц из отрока в юношу, способного принимать решения самостоятельно, он растворился в ночи еще до отхода княжьего ушкуя от берега, не попрощавшись с матерью. Вятка послал кметей в разные концы крепости, они обыскали все углы и детинец до подвалов в нем, и вернулись ни с чем. Воевода решил, что Василий Титыч скорее всего укрылся в каком-нибудь пустом доме, чтобы уйти от материнских увещеваний, а ей сказал, что наследник мог уплыть раньше в другой лодке, и что искать его теперь бесполезно. Добавил, что если ордынцы услышат на реке шум, они вцепятся в поезд мертвой хваткой, и она решилась на отрыв княжьего ушкуя от берега, медлить с которым было уже нельзя. Гребцы опустили весла в воду и лодка будто исчезла под покровом ночи. А утром горевать о наследнике стало некогда, осада кипчаками стен началась с едва пробившимся сквозь вершины деревьев первым лучом, коснувшимся обгорелых остатков деревянных строений. Сам князь объявиться перед людом так и не пожелал, предоставив решать судьбу соплеменников новому богу, которому молился по наставлению матери и святых отцов. То ли он обрядился в простую лопоть воя и, смешавшись с дружинниками, сгинул на ночной охоте, то ли его привалило в каком погребе горелой балкой.
Остаток ночи прошел спокойно, защитники Козельска понимали, что с зарей наступит их последний день, и если они не погибнут на стенах, то озверелые мунгалы не оставят в живых никого, отомстив за постыдно долгое стояние и за убитых соплеменников. Отыскав среди лопоти в сундуках чистую справу, они облачились в нее и, собравшись на площади перед головешками от детинца, выслушали в свете факелов сначала иноземную молитву о стойкости духа и о спасении, прочтенную митрополитом Перфилием, не покинувшим с монахами паству в трудный час. А после совершили древний вятский обряд поклонения Перуну, Яриле, Сварогу и другим богам, встав на колени перед деревянными истуканами, не тронутыми в центре площади никем. Никто из воев не коснулся вместительных братин, стоявших на дубовых бочках с медами, вытолканных из княжьих подвалов, у них просто вышибли днища и вылили содержимое на землю, чтобы врагу нечем было отпраздновать победу. Не осталось в крепости и скота с птицей, порезанных и съеденных горожанами незадолго до наступления скорбного дня. Княжеские с боярскими и купеческими драгоценности, а так же отобранные у мунгал во время охоты, собранные в ларцы и баксоны, притапливали теперь добрым весом днища крепко сбитых лодок, уходящих по реке все дальше от городка. Ордынцам не доставалось ничего, чем могли бы поживиться. Ни один из добровольцев не взялся искать угла, чтобы соснуть до рассвета хоть чуток, не разошелся по истобам для последнего поклона родным пепелищам. Все было исполнено после отхода ушкуев от края взводного моста. Лишь надежда, вера и любовь объединили горожан в единое целое, эти чувства согревали их жарче костров, разведенных на площади в разных ее концах.
И настало время подтвердить вятичам ратную стойкость и силушку, невиданные доселе на Руси, проявленные ими с самого начала обстояния. После ночного затишья занялся свежий ветерок, не оглашенный как ранее петушиным криком с собачьим сонным лаем. Шумнули обрядными лентами идолы, всхрапнули кони, оставленные хозяевами для подвоза к стенам сулиц с болтами, трепетнули листьями деревья, избежавшие огня. Недаром предки говорили, какой бы длинной ночь не была, рассвет однова будет, он подкрадывался, незаметно и неумолимо, принуждая ратников собрать волю в кулаки. Воевода поднялся вместе с тысячником Латыной на проездную башню до первого луча, узрел в предутренней полудреме, как оттаскивают хашары от ворот которую по счету стенобитную машину, и усмехнулся тому, что всю ночь нехристи стегали нагайками полумертвых пленных, а дело сдвинулось лишь наполовину. Одна из машин продолжала чернеть на временном мосту через Другуску, перегораживая путь другой такой же. Сторожевые, расставленные по стене на равном расстоянии друг от друга, упредили его о вражьих задумках в первый день подхода к стенам новых орд, принудив крепко задуматься. Получалось, что новые мунгальские темники, разбив, как старые, морды косоглазых своих воинов о главную башню, решили переместить наскок на другие ворота, выходящие на степную сторону. Но там ров был глубже, а насыпь еще выше, это означало, что сил для приступа требовалось столько же, сколько и здесь. Тогда для чего нехристи затеяли эту громоздкую возню? Вятка тогда собрал морщины на лбу и хлопнул по нему ладонью, осознав, что ничего нового ордынские воеводы придумать и не могли, разве что отвлечь таким образом осажденных от направления главного наскока. Он остался прежним, а если так, то незачем было трогать дружинников, стоявших на своих местах. Главная задача у поганых не изменилась, но теперь ее должны были осуществить новые полки, продолжавшие прибывать с позавчерашнего вечера и грудиться позади измочаленного становища темника Бурундая, зверя во плоти мунгальской, не сумевшего отомстить урусутам за сына, убитого под стенами городка. Солнечный луч вдруг вырвался на простор из-за стены леса, пособив Вятке узреть перемены, случившиеся за небольшое время в стане врага. Гуюковское становище со всей пестротой будто корова языком слизала, вместо юрт и шатров со знаменами над ними равнину заполнили ряды воинов, собранных в одинаковые полки. Впереди каждого восседали на низкорослых конях кипчакские военачальники, облаченные в сверкающие доспехи, за ними теснились тройками воины охраны с знаменосцем в середине, а дальше пестрела стена рати, счету которой не было. Она упиралась задними рядами в древесный неровный забор, тогда как передние отстояли от рва, переполненного трупами, на расстоянии не больше двух полетов стрелы. На холме одесную замерла группа всадников в золоченых панцирях и шлемах с длинными в них перьями от заморских птиц. Развевались на утренней свежести угловатые знамена, на верху главного штуга восседал на перекладине беркут с глазами, посылавшими в сторону крепости слепящие лучи. Это отражали солнечный свет драгоценные каменья, вставленные мунгалами в его глазницы. Между всадниками суетились под стременами колдуны и знахари в островерхих колпаках с колокольцами и бубнами в руках, некоторые уже валялись в истоптанной копытами траве, задирая вверх руки и ноги. Вятка понял, что до начала последнего приступа остались считанные мгновения, сейчас главный темник поднимет правую руку, укажет на проездную башню, полки сорвутся с места в бешеную скачку, выпуская разом тучи стрел. И тогда небо переродится в затягивающий омут, а жизнь уместится в небольшом куске стены, который нужно будет отстаивать от ворога. Так случалось каждодневно, уже второй месяц подряд, но такой плотности вражьих рядов, как теперь, не было еще ни разу. Он развернулся к Латыне, следовавшим за ним неотступно, и негромко приказал:
- Давай сигнал дружинникам поспешать на прясла.
Тысячник звякнул было ножнами меча, но опять застыл на месте, остановленный голосом воеводы:
- Отбери под свое начало сто воев и веди их к воротам на степной стороне, пятьдесят воев Улябиха пусть расставит по обеим бокам крепости, остальным место на проездной башне, - Вятка осмотрелся вокруг, увидел, как подобрались сторожевые кмети, перекидывая налучья со спин на ладони, а колчаны со стрелами передвигая на середину пояса. Продвинулись вперед и засапожные верные ножи в кожаных чехлах. Добавил. - Когда нехристи прорвутся на улицы города, Улябиха со своими и с монахами пусть поспешат к церкви Параскевы Пятницы, а ты с дружинниками должен отходить к церкви Спаса на Яру, под ее куполами мы соединимся спина к спине.
Один из ратников, оглядывавших равнину, забитую ордой, огладил бороду и сказал:
- Гли-ко, огаряне за ночь наплодились аки несметные прузи, - он оскалился крепкими зубами. – Тако выходит, нонешняя сеча будет короткой.
Латына зыркнул на него быстрыми зрачками:
- Нам надо держаться как можно дольше, ушкуи со сбегами ушли не так далеко, как хотелось бы. Пусть нехристи думают, что нас тут все еще рати без счету, тогда они не будут торопиться снаряжать полки вдогонку за ними.
- Поиски могут оказаться недолгими, - оперся второй дружинник на древко копья. – Полая вода сошла, берега обсохли, потому как ручьи собрали с них влагу.
- Тако поганые и до капища с Серенском доберутся, - пристукнул первый кметь кулаком по краю навершия.
- Типун тебе на язык, огнищанин, - сплюнул его товарищ. – Нехристи уже всю нашу вотчину попрали копытами ослиных недорослей с лохмами до земли, они задумали оставить нас без роду-племени.
Латына покосился на Вятку, посмурневшего лицом, затем бросил взгляд на равнину, проглотил слюну и спросил:
- Воевода, бабам и девкам что накажешь делать? Они тоже готовые к рати с ордынцами.
Вятка встряхнул тяжелым шеломом, надвинутым по самые брови, затем повернулся к тысяцкому:
- Кто в силе, пускай примыкают к отряду Улябихи и занимают места в заборолах с бойницами, другим надо подбирать раненых, чтобы облегчать их страдания. А при отходе к церкви Параскевы Пятницы они должны держаться митрополита Перфилия с монахами, он знает как надо поступить, чтобы поганые не посмели над ними надругаться.
Не успели угаснуть шаги тысяцкого по пряслам, как по взбегам застучали каблуки дружинников, готовых после откровения с чужими и своими богами продать жизни подороже. Они проскакивали мимо воеводы не обращая на него внимания, занимая места в заборолах или возле других бойниц, за вежами и просто за выступами стены. Наружу выперлись наконечники стрел и сулиц, болтов и длинных копий, грохотнули по доскам станины самострелов, болты на которых нацелились ударить в гущу нехристей. Запели сабли, зазвенели мечи, зазвякали железом байданы, куяки и тегиляи, надетые ратниками на чистую лопоть, засияли шеломы, кованые кузнецами под церковные купола. Вятка проводил взлядом широкую спину пробегавшего мимо Охрима, не обернувшегося на него, подумал о том, что не пришло еще время на прощальные смотрины. Булыга со взбегов завернул на другую сторону проездной башни, Вогула протиснулся внутрь глухой вежи, скрежетнув доспехом по углам дубовых плах. На ратниках отливали холодным светом справные брони, оставленные соплеменниками, успевшими исполнить свой долг, и выданные боярами во главе с Мечником и купцами с их предводителем Воротыной, открывшим настеж кладовые. Боярин Чалый поставил на стену двоих сыновей, так-же поступили другие родовые, если не могли остаться сами. Прыскали туда-сюда радынины выпестыши Торопка, Надымка, Владок с другими отроками, ускользнувшими из-под рук родителей, запасавшие для кметей оружие охапками. Стена по обе стороны от главной башни ощетинилась калеными остриями, готовыми сорваться с тетив и с крепких ладоней. Невольно крякнув, воевода посмотрел с навершия на площадь перед детинцом, на ней тысяцкая Улябиха, расставив ноги пошире, отдавала указания своей тысяче, уместившейся в пяток десятков ратных людей. Рослые вои разбегались на противные стороны крепостной стены, опоясавшей городок, хищными волками на широком поле, когда те чуяли добычу. К степным воротам уводил свою сотню и тысячник Латына, за ними увязались несколько белобрысых отроков в отцовских кольчужках, поддернутых сыромятными охотничьими ремнями. Вятка обернулся к церкви Параскевы Пятницы, подумал, что надо бы ударить в набат, чтобы ратники прониклись знакомым с рождения гулом больших колоколов со звонами малых и ответили на них душевными порывами. Усмотрел вдруг, как из окованных накрест ворот выбегают монашки с девками и бабами с чеканами и луками в руках, с обитыми кожей щитами, облаченные в доспехи воев и своих семеюшек. Другие несли корзины с перевязочными лубками из чистого холста, с глиняными горшками со снадобьями, не выпуская из рук коротких сулиц. Дернув плечами от увиденного народного единения, перевел взгляд на церковь Спаса на Яру, надеясь усмотреть на колокольне знакомую фигуру звонаря Пантелеймона. И увидел, как митрополит Перфилий, принявший решение не покидать паству в трудную минуту, выводит с церковного двора отряд монахов, надевших поверх черных ряс тегиляи с кольчужками. В их руках тоже блестели острыми лезвиями сабли с мечами. Ладони владыки обнимали длинную рукоять меча, доходившего ему до середины объемной груди, привезенного из Великого Новгорода и слушившего долгое время крестом при клиросе, на который прихожане тоже молились. Необычный этот меч был привезен в Новгородскую республику ганзейскими купцами, принадлежал скорее всего какому-нибудь крестоносцу, ходившему освобождать Гроб Господень, ему никак не нужный. Теперь тяжелый двуручник готов был послужить за правое дело вятичей. Люди торопились занять места на стене, служившей им верой и правдой почитай два месяца, они встали на защиту родного дома как один. По этой причине ни на первой, ни на второй, ни на других колокольнях не оказалось звонарей, келейники тоже спешили внести свой вклад в общее дело, помыслив, что рано еще звонить отходную по козельскому народу.
Воевода глубоко вздохнул от распиравших его чувств и положил десницу на яблоко меча. В этот момент слуха коснулся нарастающий гул будто равнина перед лесом решила встряхнуться, чтобы сбросить с себя орды поганых, поправших ее копытами диких, злых и мохнатых монстров с уродливыми всадниками на спинах, превративших зелено-пестрый ковер в сплошную черную рану, которую теперь не залечить до самой зимы. Только тогда вонючая короста может отмякнуть и содраться полыми водами в бурную реку, в которой растворится без следа. Но на будущем молодом равнинном просторе все равно останутся ржавые проплешины, напоминая новым поколениям людей о заразе, от которой они оправятся нескоро. Вслед за гулом уши заложил мощный шорох, похожий на свистящее змеиное шипение, заставивший Вятку крутнуться на месте вертлявым погодником на гребне козельской крыши, показывавшим горожанам направление ветра. И сразу присесть за толстые доски навершия от вида стремительно летящей на него черной густой тучи. Он едва успел подать ратникам сигнал опасности, как в противоположную над пряслом стену впились десятки стрел нехристей с красным и черным оперением, издававшим злобное зудение от дрожания раздвоенных концов. Будто у них и сзади имелись пасти ядовитых змей, они вздернулись разом над полатями, несмотря на жала скорпионьих хвостов, застрявшие в дереве, готовые и с этой стороны к смертельному броску. Воевода сорвал из-за спины лук и выдернул стрелу из колчана, пришла очередь защитникам отвечать поганым каленым гостинцем. Переждав первый громовой стук ордынского железа о козельское дерево, он выглянул за резной зубец, натянув тетиву тут-же разжал пальцы десницы, ставшие каменными и крючковатыми от каждодневных упражнений в стрельбе. Увидел, как растворилась стрела в новой туче встречных, затмивших восход солнца, так-же быстро убрал голову за выступ. Ратники по сторонам от него подтаскивали поближе охапки сулиц, которые надежнее протыкали доспехи кипчаков, накатывавших под стены нарастающим валом, железные и кожано-костяные, одинаково сальные от жирной пищи, оттого одинаково тусклые. Первые ряды, побросав поводья и привстав в стременах, уже готовили круги арканов с крюками на концах, чтобы закинуть на края навершия и по крысиному начать взбираться на стену, вторые продолжали отжимать от себя левой рукой середины костяных луков, пуская стрелу за стрелой. Казалось, это неслись друг за другом орды злых бесов, спасением от которых было бы заклятье вятского колдуна или вятская молитва из нужной вязи слов со знаком из скрещенных перед грудью указательного и среднего пальцев. Но эти тайные знаки имели видно действие лишь внутри славянских племен, не оказывая никакого влияния на поганых, иначе не было бы постылого обстояния, а вокруг как в прежние года продолжала бы обряжаться в разноцветье долгожданная весна. За ближней вежей тяжело ухнул первый болт, нацеленный дружинниками в гущу нападавших, не заставил себя ждать второй самострел, за ним третий, поставленный по другую сторону проездной башни. Из-за стены донеслись звериные визги убитых и раненых нехристей, не добравшихся до обещанной ханами добычи, но в края навершия уже впивалось множество крюков со спадавшими вниз веревочными хвостами по которым заторопились к своей погибели самые жадные из сипаев. Рядом со шлемом Вятки раздался сочный хряск дерева, разрываемого зазубренным крюком, и сразу в проем между зубцами влетело несколько стрел, не давая ему выглянуть наружу. Воевода больше почувствовал, нежели увидел и услышал, как натянулась веревка под тяжестью чьего-то тела, втянул носом облако плотной вони, поднявшееся снизу. Выхватив из ножен меч, взмахнул им над головой и опустил его на край навершия, и едва удержал оружие в руке, отшвырнутое наконечниками кипчакских стрел, расплющенными о него. В мозгу пронеслась мысль, что эта сеча и правда будет последней, такого бешеного напора нехристей еще не было. Эта нелепость взъярила его до клубка слюны из раззявленного рта, молодое тело не желало смиряться с безнадежным уходом из жизни не по своей вине. Он заскрипел зубами и когда в паре сажен появился сбоку клети свалявшийся треух верткого сипая, звериным прыжком одолел расстояние и срезал его вместе с вражьей угловатой башкой, будто иссек на своем огороде сочную вершину чертополоха. И все вошло в ставший привычным круг кровавого ремесла, навязанный непрошенными гостями. Он продолжался до той поры, пока подбежавший Бранок не сообщил о гибели Охрима, их друга детства, стоявшегося с пятком воев по другую сторону глухой вежи.
- Прорвались, поганые!? – надвинулся Вятка на сотника, задавив думы об Охриме на корню.
Бранок мазнул шуйцей по окровавленному лицу:
- Пока нет, но из пятка его дружинников остались двое, и те подбирают с прясел зубы с пальцами.
- А Вогула далеко отошел?
- Когда б не он со своими, ордынцы уже рыскали бы по пряслам, я тоже пришел к Охриме на помощь с рязанскими сбегами. Нас пока спасает Березовка, впадающая в Клютому, они в этом месте расширились, мешая кипчакам с переправой.
- Знаю. Там крутит водовороты Черный Бук, - машинально отозвался воевода.
- Уж сколько их в этом омуте потопло, а нашествию конца-края не видать.
Не успел Бранок выложить воеводе скорбную весть, как оба метнулись лесными рысями в разные стороны, беря в поединки сипаев, хрипящих от ярости уже на пряслах. Они объявились из-за низких стен глухих веж, защитники в которых не подавали признаков жизни, их оказалось не два и не три, и они продолжали перескакивать через края навершия, поддерживаемые снаружи градом стрел соплеменников. Вятка рубанул с короткого замаха по выставленной вперед кривой сабле первого кипчака, стремясь лишить его равновесия, вслед за ударом сунул острие меча за плечо покачнувшегося противника, раскроив им укрытую бородой шею второго, не ожидавшего этого броска. Затем пригнулся от высверка саблей первого нехристя и снизу поддел мечом край его брони вместе с брюшиной, заставив того склониться до досок полатей. Стая остальных, издав сверлящий вопль, бросилась на воеводу через издыхающего товарища, но силу в руках отняла веревка, по которой они поднимались на стену, а сипай на прясле продолжал биться как при падучей, цепляясь за уползающую из него жизнь, мешая найти им устойчивость для удара. Вятка не стал противиться звериным инстинктам, обуявшим его с ног до головы, он взялся рубить тяжелым мечом все, что попадалось на пути, смешивая ордынские тряпки с чужой немытой плотью и обильно смачивая месиво ее же кровью. Он шел вперед как лесной зубр на стаю волков, окруживших его, разметывая их рогами по сторонам и протыкая копытами вертлявые тела. И они исчезали из поля зрения злобно огрызаясь, грозя ударами исподтишка, стремясь даже на последнем издыхании заплести ему ноги, чтобы уронить урусута на колени, в привычное для них положение по всей жизни. Но мечты врагов обрывались паутиной на сильном ветру, не успев воплотиться в реальность, урусут возвышался над ними как каменное изваяние, поставленное на степном кургане неизвестно кем и когда. Бывшее то ли богом, то ли служившее наместником его на земле. Воевода отметил наконец уголком сознания, что проход впереди опустел, а новые кипчаки за краями веж торопятся вскинуть луки, отказавшись от мыслей о поединке. Он отскочил к стене, успев отбить кованым доспехом несколько стрел, и облегченно перевел бурное дыхание от вида жидкой стайки стрел, пущенных монашками со стороны взбегов. К ним подоспели на помощь девки с луками, забывшие на время о лубках и туесках со снадобьем, взявшие под защиту участок до проездной башни. Вятка стряхнул рукавом лопоти пот с бровей, развернулся в обратную сторону и увидел, как Бранок отсекал убитым сипаям головы, видно его тоже накрыла ярость. К нему бросились ратники из заборол, оттащив от изуродованных останков, снова поспешили занять места у бойниц. Воевода качнулся к другу, перехватив десницу за запястье, рыкнул ему в бородатое лицо:
- Уходи на свой край, друг, неровен час, поганые и там прорвутся.
Вокруг них гудели рои стрел, расщепляя надвое прилетевшие ранее, утыкавшие плотными рядами доски другой стороны навершия, они залетали в любую прореху между бревен и досок, в любую малую щель, не давая возможности ходить по пряслам, прижимая защитников едва не до полатей. Зрачки Бранка все не могли оттаять, превратившись в гвозди со шляпками, покрытыми инеем, не воспринимая ими, но отражая мир кипчакскими алтынами.
- Иди, брат, здесь мы справимся сами, - повторил воевода.
Бранок разодрал сросшиеся губы и промычал, не вкладывая в ножны меч, красный от крови:
- Пойду. Прощай, брат.
Вятка едва успел сплюнуть на его неладный ответ, как внимание на себя отвлек Торопка, бросившийся к нему от взбегов:
- Жмись к стенке! – крикнул он выпестышу, но тот лишь припустил сильнее, чудом избегая укусов мелькающих вкруг него железных наконечников.
Воевода принял его в обхват и прижал к бревнам вежи, выходящим углом на прясло, ощутил как трясет того от напряжения и от быстрого бега, как спешит он освободить себя от вести, заполнившей узкую грудь. Но слова смешивались со слюной во рту, они забили горло наподобие каши, мешая ему вытолкнуть их вместе с воздухом. Наконец Торопка сумел усмирить чувства и отстранился от подмоги:
- Воевода, тысячник Латына прислал весть, что ворота на степную дорогу более не выдержат напора таранов. Воротины уж стали складываться, а поганые скопом пошли на приступ, - выпалил он, сбросил рукавом поддевки клубок слюны с красных губ и зачастил снова. – Но если Улябиха подсобит ему десятком-другим своих кметей, они еще малость продержатся, все одно от вражьих стрел те как от мух отмахиваются.
- Это Латына так сказал? – насупился Вятка.
- Я сам видал, кипчакских наскоков с боков крепости нет, они только пускают стрелы с другого берега Жиздры, сбившись в круги как при начале обстояния. А с другой стороны Черный Бук закручивает их омутом на самое дно, вместе с лошадьми, - отрок поправил на поясе засапожный нож, кованый кузнецом Калемой, отправленным Вяткой вместе с другими сбегами обживать новое место, так как надобность в нем отпала. Оружия у добровольцев было вдоволь, а кузнец на новом месте поселения сбегов – что кусок хлеба к столу. – Если на подмогу рассчитывать уже невозможно, то тысячник Латына ждет от тебя сигнала для отхода под стены церкви Спаса на Яру, чтобы принять с ордынцами последний бой. Так наказал он передать.
Воевода огладил бороду и посмотрел сначала на одну линию стены под охраной Улябихи, потом на другую. До них было не так далеко, и сам городок показался сейчас крепким, обожженным огненным палевом, лесным орешком, внутри которого не осталось ни души.
- Рано подавать такой сигнал, мы еще не показали ворогу свою волю в полную силушку, - он чуть наклонился к отроку. – Поспеши к Улябихе и передай, чтобы отобрала из своей рати двадцать пять зрелых дружинников и направила на помощь Латыне. Сама пусть спрячет воев только в башнях и вежах, на навершии не должно остаться никого, похоже, наскока поганых там правда не ожидается. Латыне передай, пусть ждут сигнала лишь в том случае, ежели ворог прорвется на козельские улицы. Тогда можно стиснуться в тугой кулак, а пока пальцы у нас должны быть растопыренными пятерней.
- Чтобы нехристи думали, что нас тут много? – догадался Торопка.
- И для этого тоже, хотя ихние мурзы знают, что тут остались только добровольцы, иначе бы не взялись таскать окситанские требюше от главных ворот на степные.
- Знают!? – озадачился отрок, посмурнев лицом.
- Додумались, сразу после отхода по реке ушкуев со сбегами. Наскоки охотников на стойбища поганых должны были чему-нибудь их научить.
- Они учуяли, что мы их отвлекаем.
- Тако и есть, - Вятка подтолкнул выпестыша к взбегам. – Торопись Торопка, у Латыны каждый момент на силе держится, а сила наша пошла на убыль.
- Она прибудет, - крикнул Торопка, стараясь сдержать злые слезы.
- От кого! – вырвалось невольно у Вятки, его никогда не покидала мысль о помощи из других русских городов.
- От нового бога, которому учит бить поклоны владыка Перфилий. Он глаголил, что тот бог всемогущий.
Воевода крякнул с досады, но быстро сменил суровое выражение на лице на благодушное. Сказал с хитринкой в глазах, чтобы придать отроку уверенности:
- На того бога надейся, а своих не забывай. И сам не плошай.
Торопка аж подскакнул от проскользнувшей в этих словах надежды:
- Так я мигом, воевода…
Осада козельской твердыни крепчала от наскока к наскоку ордынских орд, разъяренных мужеством защитников, они все-таки сумели обложить городок со всех сторон, несмотря на природные преграды. Темники оставили попытки прорваться сходу через место в слиянии двух рек, перед которым высота крепостной стены была ниже и оттого казалась более доступной. Сотни перекинулись к угловой башне, за которой высилась центральная с воротами на степную дорогу, разрушаемыми беспрерывно стенобитными машинами. Отряды с другой стороны городка перемахнули вплавь Жиздру и забросали глубокий ров за ней стволами деревьев с трупами хашар и своих погибших воинов. Отбивать натиск там было некому, ратники и бабы с отроками и монашками, входившие в войско Улябихи и тоже занимавшие заборола в вежах, посылали стрелу или кидали сулицу, находивших жертву не так часто. Сила их с опытом были куда ничтожнее от вражеских воинов, закаленных бесконечными походами. Ведь кипчакские отроки, особенно мунгальские с тугарскими, оставались под крылом у родителей до тринадцати лет, потом их женили, они плодили первенца и бросались в вечный бой до той минуты, пока острый меч или стрела противника не обрывали короткую их жизнь. Редко кто из них дотягивал до 25-30 лет, тем более становился стариком. По этой одной из причин войско Чингизхана, потом Батыя с другими полководцами, последующими за ними, отличалось дерзостным напором с безрассудной храбростью и беспощадностью, наводящими страх на народы мира. Ордынцы с жесточайшей дисциплиной внутри войска почти не знали поражений в течении почти трехсот лет.
Скоро кипчаки на участках Улябихи заметались уже вдоль прясел, разрубая саблями девок с выпестышами, старавшимися оказать им упорное сопротивление. Эти первые озверелые вои не брали в плен ни малого, ни старого, ни даже женщин, они по большей части состояли из провинившихся перед соплеменниками сипаев, расчищавших путь другим десяткам и сотням, жаждавшим дорваться до обещанных сокровищ. Они искупали вину кровью, а если оставались живыми, довольствовались тем, чем брезговали товарищи, то есть остатками от пиршества. Некоторые уже скакали по взбегам вниз, стремясь достичь городских улиц и начать кровавую расправу над горожанами. Монахи митрополита Перфилия, воеводившего не хуже княжеского ратного мужа, пока встречали их секирами, бердышами и палашами, и пока в их спины вонзались еще наконечники стрел, пущенных с прясел бабами и монашками. Но число нехристей, просочившихся внутрь крепости, возрастало вместе с подъемом солнца к середине небесной тверди, хотя главные участки обороны оставались по прежнему неприступными. Вятка, сбежавший со стены во двор детинца, чтобы не выпускать из рук владения бранью, наблюдал за прорывом поганых спокойно, понимая, что конец обстоянию приближается с быстротой, на которую никто из сидельцев не рассчитывал. Так устроен человек, каждый мечтает прожить до ста лет, не принимая во внимание непредвиденные обстоятельства с другими помехами, застилавшими земной свет в очах в тот из моментов, когда о смерти вовсе не думается. Воевода подал сигнал отхода к последнему рубежу защиты тогда, когда осознал, что защитники могут не успеть соединиться для последнего боя с погаными. Ордынские полки нацелились обложить и изрубить их поотдельности на местах, на которых они держали оборону, а с девками и с бабами поступить как им вздумается, сначала испоганив, а потом взрезав животы ножами, как поступали не только с беременными. В неволю чаще попадали прятавшиеся за стенами истоб, в пуньках или погребах со скринами, надеясь отсидеться до конца брани, как произошло это в Рязани и в других русских городах. Но из вятичей таких не оказалось ни с мужской, ни с женской стороны. Несколько отроков прыснуло от него врассыпную, не упуская случая стрельнуть на ходу в сипая или мунгалина, оказавшихся на пути, или послать в них чекан или сулицу. Сквозь свист стрел слышался хряск дубовых плах, из которых были собраны стены городка с воротами, он был посильнее треска, доносившегося от догоравших истоб с дворцами и возбуждал больше тревожных чувств. Стены церквей с куполами, с которых вятичи не содрали золотые пластины по отказу в этом митрополита и в надежде на помощь еще чужеродного им бога, испещрились толстыми пятнами летучей сажи, сквозь которую проступала девственно-белая свежесть извести, употребленной для покраски, замешанной как и раствор для кирпича на яичных белках. Она была схожа со свежестью молочно-белой кожи девок и взывала к защите что первых, что вторых, усиливая чувство законной ненависти к непрошенным гостям. Вятка подобрал с земли сулицу и с силой швырнул ее в набегавших на него кипчаков, готовых зазвенеть тетивами луков, затем укрылся щитом и метнулся к ним, кинувшимся врассыпную, пускавшим стрелу за стрелой даже из неловкого положения. Но наконечники не нашли в брони воеводы слабого места они лишь скрежетнули по поверхности, зато мечу Калемы кузнеца соперника из булатного железа не нашлось, обоюдоострые края просекали кипчакские доспехи как чекан древесную кору. К воеводе подоспели дружинники с проездной башни, покидавшие по его приказу навершие стены, они бежали со всех сторон крепости к церкви Спаса на Яру, за ними уже катился вал темной силы, нащупавшей наконец дорогу к обещанным их военачальниками богатствам. Затрещали главные ворота и тут-же распахнулись во всю ширь от последнего удара наконечника тарана, окованного железом, почти вслед за ними будто лопнули напольные ворота, в проходы хлынули новые валы ордынцев. Дружина Улябихи, собранная в основном из баб и монашек, подтягивалась к церкви Параскевы Пятницы, туда же спешили монахи митрополита Перфилия, их было мало, большая часть полегла на пряслах между глухими вежами и в заборолах башен. Всех добровольцев можно было пересчитать по пальцам, а и было их не густо, стоявших против ордынских тысяч и тысяч. Сама тысяцкая с десятком ратников торопилась соединиться с княжьими дружинниками, собиравшимися в кулак под стенами главной церкви для последней брани, вои забили досками высокую дверь в нее с крестом от верха до низа, чтобы не осталось соблазна спрятаться за каменными стенами.
В этот момент слуха окруженного ратниками воеводы коснулся раскатистый гул вечевика, подвешенного на верху колокольни церкви, он прошелся над головами защитников мощным громом один раз, потом второй. На третий к нему присоединился гул набатного колокола на колокольне церкви Параскевы Пятницы. И зачастили, застонали малые колокола, словно звали в бесконечность, синевшую над головой небом разливанным, освещенным лучами весеннего жаркого солнышка. Слышно было как закричали разом девки и бабы с монашками, сливаясь высокими голосами с перезвонами, но в стенаниях не различалось страха и ужаса, это вырывалось наружу отчаяние о непознанной девками любви, о неродившихся детях, о несбывшихся бабьих мечтах. И о славе незнакомому богу, оглашаемому монашками напевными песнопениями, к нему они обращались, моля принять в свою обитель. Глас божьих созданий, призванных вынашивать и выпестовывать род человеческий, не прерывая его даже отрезанием пуповины, был пострашнее звона мунгальских с тугарскими сабель и кипчакских палашей. Он принуждал вятских мужчин превратиться в каменных идолов, которым их племя поклонялось испокон веков, и отстаивать веру и правду до последнего. Воевода оглядел малочисленную рать, ощетинившуюся мечами и копьями, укрывшуюся за каплевидными червлеными щитами, он не заметил, когда проскользнули на колокольни звонари митрополита, скорее всего они поднялись туда еще до забивания дверей гвоздями, и теперь исполняли волю владыки, оповещая окрестности о близком конце вольного города, противостоявшего нашествию нехристей более пятидесяти дней. Эти монахи сами избрали судьбу, пожелав сгореть заживо в огне костра, уже разведенном ими внутри колоколен. Вятка, не усмотрев Латыны, всегда подпиравшего правое его плечо, понял, что тысячника больше нет. Как ушли в вечность Охрим с Булыгой, отроки Владок с Надымкой и многие вслед за ними защитники. Хмурился бородатый Вогула, сжимавший в тяжелых ладонях длиннорукий бердыш, Улябиха сдвинула на затылок золотистый шлем, открывая обрамленное соломенными волосами лицо, на котором не отражалось волнения. Она не боялась смерти, знала, что за последней чертой ее дожидается Званок, любимый семеюшка, с которым прожила счастливую жизнь, не тревожимую погаными пришельцами, не мывшимися от роду. Чуть позади вытянулся в струнку отрок Торопка, схожий с Улябихой светом на лице, его тоже ждали за небесным полотном два старших брата и любимая сестра, едва познавшая любовь, но не успевшая выносить плод из-за басурманской стрелы. Торопка трепетал от страха скорой смерти, смешанного с нетерпением от близкой встречи с близкими людьми. Вятские знахари внушали людям, что человеческие души бессмертны, так же вторили им новые попы, читавшие с амвона греческие псалмы, оттого души ратников были спокойны. Волновалась только плоть, которую мог обуздать лишь праведный гнев, он и поджигал зрачки воев, источавших искры. Лучи полуденного солнца заливали светом шеломы с доспехами, создавая над защитниками светлый ореол, такой, какой иконники малевали над головами богов с темными ликами, привезенных купцами из заморского Царьграда, бывшей столицы Византийского государства, на воротах которого прибивал щит вещий князь Олег. Воевода вскинул голову, чтобы еще раз посмотреть на верх колокольни, на то, как мечется между веревками звонарь, спеша исполнить свой долг. Вокруг него мелькали стрелы с горящими на хвостах пучками сухой травы, наконечники втыкались в колокольную балку, в деревянные опоры для нее, опадали с каменных стен на дощатый пол. Из-под ног монаха уже поднимались вверх клубы дыма, громадная балка проросла синими огненными языками, слабыми на безветрии, а он не выпускал из рук веревок, не обращая внимания ни на что, объятый молитвенным исступлением. Вятка развернулся по направлению к церкви Параскевы Пятницы, от которой продолжали нестись крики баб с девками, брови у него сошлись на переносице, глаза отразили от увиденного железный блеск. Из высоких окон церкви валил не дым, а вырывались длинные языки пламени, они забрались почти под купол, примеряясь объять его со всех сторон, верх колокольни тоже занялся пожаром, начавшим поглощать звуки боя ненасытным ревом. Концы веревок отпадали от языков колоколов, привязывать заново было некому. Он понял, что женщины приняли решение сгореть заживо в пламени, нежели достаться поганым и быть истерзанными сразу или влачить рабскую судьбину до конца дней в их логовах. Осознал, что времени для жизни больше не осталось, ведь с колоколен было виднее, нежели с невысоких порогов перед входом в божий храм, оттого там за уготовления взялись раньше. Он набрал полную грудь воздуха, посмотрел на солнце открытым взглядом и огладив бороду не приказал, а попросил, но так, чтобы вои его услышали:
- Ратники, мы исполнили обет, данный соплеменникам, род вятичей не оборвется, граждане города успели уйти на стругах и соединиться с первыми сбегами, преклонив колена перед волхвами на священном холме с дарами нашим богам!
- Твоя правда, воевода! – эхом отозвалось воинство.
- Бабы с девками и монашками, не оставившие нас в последний час жизни, уже приняли смерть через огонь, - Вятка повернулся в сторону церкви Параскевы Пятницы, объятой пламенем от основания до куполов. – Слава нашим дочерям, сестрам и женушкам.
- Слава великая! Пусть Перун и Даждьбог с Ярилой отнесутся к ним с родительской заботой, - подтвердили его слова дружинники.
- Пришла пора и нам принять судьбину. А перед тем постоять за себя и за наших братьев русичей, убиенных нехристями! За великую Русь!
Жаркий воздух, заполнивший пространство вокруг церкви, на мгновение как бы застыл, прекратил струиться перед глазами речными волнами, не стало слышно треска огненного вихря и внутри строения, прорвавшегося наконец к куполам, одевшего колокольню вместе с площадкой для звонаря в плотные холсты красного цвета. Два столба пламени над церквами посреди маленькой крепости взметнулись к небу, как две свечи, зажженные в храме перед Спасителем, смурного ликом. Но не это стало причиной взрыва яростного рева, вырвавшегося из глоток отряда ратников, увидевших конец земного пути. Разорвала им рты необузданная сила свободы, таившаяся до последнего в глубине их душ, укрытых не только плотью, но и пластами крепкой брони на мощных грудях:
- За Русь! За нашу землю!!!
Вокруг скапливались орды смалявых нехристей, жаждавшие поживы, их узкоглазые лица, больше похожие на морды зверей из заморских стран, питающихся падалью, скалились гнилыми пастями в ожидании кровавого пира. В грязных лапах, покрытых коростой, трещали налучья с натянутыми тетивами, готовыми в любой момент дрогнуть стрелами, на дружинников нацелились короткие дротики, заблестели кривые сабли. За стеной ордынцев объявились сотники и темники в шлемах с длинными перьями, другие важные мурзы в пестрых халатах. Осталось лишь отдать приказ, чтобы скопище степняков в драных тряпках пришло в движение и тогда сверлящее зудение стрел перекроет земные остальные звуки. Полки ордынцев все прибывали, скоро сипаи заполнили церковный двор с ближайшими улицами за горожей, но приказа к началу расправы над защитниками не поступало. Вятка вдруг понял, что отряд хотят взять в полон, чтобы потом кому отрубить голову, а на кого наклепать колодки и отправить мерить ногами бескрайние просторы мунгальских и татарских степей. Добровольцам предлагалось принять унижение, перед которым смерть посчиталась бы за счастье. Он заскользил глазами по лицам соплеменников, увидел заострившее их черты мужество и ощутил единение, словно внутри малой рати стало биться сердце, одно на всех. Грудь заполнило чувство гордости, он понял, что теперь каждое его движение будет воспринято воями без слов. Воевода неспеша скинул с плеча налучье, наставил стрелу на тетиву, не стараясь привлекать внимания врагов, затем вышел перед дружинниками и, остановившись в паре сажень от передних рядов, негромко приказал:
- Луки наизготовку!
Снова повернулся лицом к ордынцам, следившим за ним с ужимками, больше схожими с обезьяньими в клетке кочевого скомороха. Услышав, что ратники за спиной повторили прием, махнул правой рукой, будто подзывая для переговоров ордынца с толмачем. Из месива сипаев, окутанного облаком вони, показался обрюзглый мурза на лошаденке ростом с козельского телка, за ним подтащился кипчак в тюрбане, приседающий на каждом шагу. Неровные ряды поганых смягчили оскалы, пристально наблюдая за происходящим, они опустили луки и ослабили тетивы. Когда мурза подъехал ближе и не слезая с седла презрительно воззрился на урусута, Вятка вскинул налучье и вонзил стрелу ему в горло. В его доспехи тут-же впилось до сотни кипчакских стрел, пущенных с расстояния в несколько сажен, но воевода успел заметить, как от козельской рати тоже отделилась темная туча, плотная от железных наконечников, выкованных Калемой кузнецом. А оружию вятского умельца равного еще не было, оно брало брони вплоть до басурманских булатных…

Хан Батый подъехал к невеликой кучке урусутских ратников, лежащих на земле плотными рядами, утыканных джэбэ-стрелами словно порослью из бамбуковых побегов. Доспехи покраснели от проступившей крови и казалось, что лучи, отражавшиеся от пластин, тоже стали красными, как солнце, зацепившееся за черный крест на самом верху урусутского молельного дома. Вокруг тлели синими дымами остатки деревянных строений, раскидываемые кипчаками по сторонам в поисках сокровищ, спрятанных жителями в сундуках и скринах с порубами. Сипаев было много, они накрыли территорию городка прожорливой саранчой, казалось, в несколько рядов, не брезгуя даже дверными петлями, осыпавшимися от перегрева сизой окалиной. В первую очередь был подвергнут разграблению обнесенный высоким забром детинец с княжеским теремом посередине с резьбой от просторного крыльца с высоким фундаментом до гребня на крыше, рухнувшего на дубовые плахи тесаного пола. Там искатели наживы кишели кишмя в надежде обнаружить в углах и подвалах малолетнего князя вместе с матерью, обслугой и приближенными, не оказавшихся среди убитых защитников крепости. За них саин ханом была обещана высокая награда. Но княжескую семью с челядью по прежнему не могли отыскать ни живыми, ни мертвыми, хотя в других городах Руси князья выносили дары победителям еще на подступах к их владениям, поэтому Батыю пришлось отдать приказ перевернуть весь городок вверх дном. Он не мог допустить, чтобы кто-то успел распорядиться их судьбой раньше него. В проходе между забором и крепостной стеной продолжали громоздиться трупы кипчаков вместе с лошадиными трупами, попавшие в засаду, устроенную защитниками несколько дней назад. Их никто не собирался убирать, так же сваливались в глубокую рытвину трупы ордынских воинов, погибших раньше или позже, издававшие стойкое зловоние. Подобную картину Сиятельный наблюдал в разных уголках Сар-мира, она не будоражила чувств, но сейчас вид воинов, не упавших на колени перед победителями, а лежащих на спинах в полный рост, вызывал в нем бешенство, смешанное с невольным уважением. Оба чувства были равными, качаясь в груди китайскими весами для ювелирных изделий, но второе казалось тяжелее первого, и это усиливало ярость, накопившуюся за долгое стояние под стенами крепости величиной с кипчакский орех. Саин хан медленно проехался вдоль рядов урусутских воинов, расстрелянных из луков сипаями почти в упор, он надеялся отыскать на застывших лицах признаки страха или напряжения от паники. Но таковых не было, мужественные лица выражали только спокойствие, величественное от осознания исполненного долга. Даже тургауды-бешеные не могли остановить перед неотвратимым концом ломку лицевых складок приступами нестерпимой боли и ужасом, искажающим до неузнаваемости. Каждый монгол знал, что бог войны Сульдэ, ожидающий их по ту сторону жизни, обладает свирепым характером, не обещающим лучшего из пройденного на этом свете. Воины рвались в бой в первую очередь из-за обещанной награды, могущей поправить их материальное положение, сделать уважаемыми в обществе людьми, а в случае смерти - положение их родных и близких. Только это наряду с жестокой дисциплиной заставляло проявлять бесстрашие и совершать подвиги, удивлявшие остальной мир. Бату-хан объехал церковь вокруг и снова остановился напротив входа, пытаясь осознать, как такая малая кучка урусутских дружинников сдерживала так долго лучшие полки орды. Ему успели доложить, что число всех защитников составляет двести шестьдесят семь человек. Он понимал, что эта группа батыров представляет из себя добровольцев, основная же масса населения успела вместе с остатками войска ускользнуть на лодках по реке и укрыться в дебрях лесов, стоявших вокруг сплошной стеной. Пуститься по их следу могло обойтись себе дороже, несмотря на подсохшую землю и богатство корма везде, еще неизвестно, сколько таких непокорных городков может встретиться на этом пути. Но его мучала мысль о том, что и вся козелесская рать не намного превышала отряд, лежащий на земле перед ним, их было разве что вдвое-втрое больше. И эти воины сумели противостоять лучшим туменам орды в течении пятидесяти одного дня, они удерживали крепость в своих руках почти два месяца. В то время, как остальные урусутские города выносили хлеб-соль через день-два, самое большее падали духом через две недели, как случилось это с Коломной.
Хан Батый откинулся в седле назад и вскинул ладони вверх, выражая невольным движением удивление, смешанное с восхищением храбростью защитников, с которым монголы столкнулись впервые со времен Священного Воителя, имя которого после его смерти нельзя было произносить вслух. Затем осмотрелся вокруг, увидел почерневшие остовы церквей купола которых были усеяны кипчаками, сдиравшими с них тончайшие золотые пластины. Они походили на озлобленных шакалов, дрались за золото, скалясь острыми клыками, бросаясь друг на друга с ножами, они срывались с большой высоты, калечась и разбиваясь насмерть. За ними зорко наблюдали монголы с татарами и сотники с темниками, дожидавшиеся своей доли, десятая часть от которой шла в казну чингизидов. В церкви, стоявшей ниже по склону, урусутские женщины решили принять смерть от огня, нежели продлить жизнь сдачей в плен. Поступок тоже не укладывался в голове, саин хан до этого случая считал, что женщины везде одинаковые. Для них нет большой разницы, какой мужчина окажется их хозяином, лишь бы у него была твердая рука. Он подергал верхней губой от мысли, что все в этом северном краю было настроено против пришельцев, затем развернулся в седле к козелесскому воеводе, тело которого лежало отдельно от остальных ратников с правой стороны от него. На воине продолжал сиять испятнанный кровью позолоченный шлем, будто только начищеный шерстяной тряпкой, присыпанной печной сажей, из-под него выбивались белокурые волосы, в левой руке подрагивало тетивой монгольское налучье, гнутое из рогов степного тура. На кожаном поясе передвинулись к его середине богатые ножны с мечом в них с драгоценными камнями на серебряной ручке, они всей длиной лежали на теле, словно отдавали почести храброму воину, погибшему в неравном бою с врагами. На удлиненном лице с прямым носом и крупными губами застыла светлая полуулыбка, казалось, воевода дрогнет сейчас лучистыми бровями и откроет синие глаза, мир для него снова затрепещет красками, которые он при жизни впитывал в себя. Хан Батый долго не сводил с него глаз ощущая, как возрастает внутри волна ядовитой зависти, она проросла сквозь другие чувства к поверженному сопернику и расползлась за грудиной гюрзой, готовой сдавить горло железными кольцами. Сиятельный подавился клубком набежавшей в рот слюны, с трудом протолкнув его внутрь, он подозвал знаком юртджи и проклекотал несколько слов. Тот понял, что все защитники крепости Козелеск во главе с воеводой достойны погребения с отдачей им воинских почестей как храбрым воинам, равным монгольским богатурам. Низко склонившись, юртджи засеменил отдавать приказание, за неисполнение которого ему грозила смерть. Хан Батый рванул повод на себя, едва не завернув голову лошади на спину, он отъехал от дверей урусутского молельного дома, с колокольни которого оборвались все колокола, сплюнул на землю и прошипел той же гюрзой, будто обвившейся вокруг его шеи:
- Дзе, дзе, Козелеск! Дзе… Могу болгусун!