«Спасибо Сталину-грузину…»

Известна речёвка-лозунг тех времён: «Спасибо товарищу Сталину за наше счастливое детство». Как же жилось людям в том «счастливом» времени. Вот свидетельства очевидцев и документы о жизни в деревне и городе при товарище Сталине.

«Жила семья Есиных на Никольском в хате-односрубке, крытой под солому, с деревянным полом и печкой. В хате имелась «буржуйка» соединённая с печью жестяной трубой. Дровишки брали на заросшем ольхой болоте, которое осушили перед войной.

Хлеб для семьи мать выпекала через два-три дня. Зимою заводили телёночка в хату, под телятник. На телятнике спали мать, отец, детвора – на печке. Сирота Мария Акимовна спала на полатях.

Дети повзрослее спали на небольшом сундучке, на скамьях (лавках). Старший брат Борис женился и летом с молодой спали в амбаре, на зиму тоже перешли в хату.

С дровами было туго. Топили печку даже соломой. Окошко замерзало и покрывалось толстым слоем льда.

Каковы же были, для сравнения, жилищные условия в городе? Вот сведения из статьи Иванова Ю.М. «Положение рабочих России в 20-х – начале 30-х годов»:

«Время от времени появлявшиеся в печати того времени свидетельства поистине ужасают. «80 % работников водных путей (имеются в виду работники речного транспорта – Ю.И.) вынуждены селиться со своими семьями, – писалось в 1924 г., – в полуразвалившихся и затопляемых бараках и землянках.

В особо тяжёлых условиях находятся рабочие Бондюжного химического завода. Скученность невероятная. Квартиры ветхие, сырые, ежегодно затопляемые, крайне антисанитарные. Значительная часть рабочих вынуждена жить в сезон навигации в дровах, (устраивают под сложенными дровами ямы и в них ютятся).

Многие московские рабочие проживали в общежитиях, где в одном помещении порой ютились сотни человек. Типичное представление о состоянии таких общежитий даёт описание одного из них газете «Труд» 17 марта 1928 года.

Общежитие представляло одну узкую длинную комнату, имевшую только одно нераскрывавшееся окно с разбитыми стёклами. Около двери находилась печь, служившая для обогрева, приготовления пищи и сушки одежды.

Около стен стояли грубосколоченные кровати, покрытые соломенными матрацами и тряпьём. На полу валялись окурки и мусор. Здесь проживали вместе около 200 рабочих – мужчин и женщин, женатых и одиноких.

Совместное проживание в одном помещении несколько семей рабочих отрицательно сказывалось на моральном климате. На глазах детей и соседей происходили самые сокровенные отношения и сцены безудержного пьянства».

В этой же статье Иванова Ю.М. о тесноте и скученности в жилищах: «Наблюдаемая чрезмерная скученность приводит к повышенной заболеваемости, развитию эпидемий и увеличению смертности.

Повсеместное распространение туберкулёза среди рабочих не было случайностью. Бедность, недоедание, сырые, тёмные помещения, непосильный труд – всё это способствовало росту заболеваемости.

Работница Ярцевской фабрики Новикова рассказывала: «Нас спрашивают: «Товарищи, почему вы такие бледные?» Да, потому, что в наших жилищах мало воздуха. После 8-часовой работе на фабрике, нам приходиться возвращаться в казармы, в которых нам даётся площадь 2 кв. м. для семьи в 3 – 5 человек. Это недопустимо. Есть случаи, когда в одной каморке живут три семьи».

Ещё хуже были жилищные условия шахтёров. Делегат съезда от Кузнецкого округа Базанов говорил: «Мы должны дать возможность рабочим вылезти из землянок. Они получают кредит в 100 руб. и вынуждены на эти деньги строить себе жилища. Как они это осуществляют? Они роют особую хату в земле и в ней живут, т.е. работая на 50 – 60 сажень под землёй и вылезши оттуда после 6 часов работы, они снова вынуждены лезть в землю».

Через четыре года жилищные условия рабочих не улучшились, а ухудшились: «С 1928 г. по 1932 г. городское население возросло на 44%. Из 12,5 млн. рабочих и служащих – 8,5 млн. были выходцами из деревни. Не имея места для ночлега, заводчики нередко ночевали в цехах и на вокзалах, чего раньше не было.

За годы первой пятилетки возросла доля рабочих, проживающих в общежитиях. Старые общежития уплотнялись, хотя казалось бы, что это сделать невозможно. Одновременно строились новые. Скученность в них была невероятная.

Отмечались случаи, когда рабочие разных смен спали по очереди на одних и тех же постелях, случаи. Когда им приходилось спать на голом полу и т.д. В общежитиях повсюду кишели паразиты. Особенно тяжёлыми жилищные условия были на новостройках, где рабочие ночевали в бараках дощатых, земляных, саманных и т.д. Но и они были перенаселены.

Например, в 1932 г. в Новокузнецке на одного человека приходилось всего 1,27 кв.м, а если исключать землянки и времянки, то вообще 0,44 кв. м. Это значительно меньше площади могилы»
Что касается голода начала тридцатых годов, то эта беда не обошла стороной и город.

Вот что писали рабочие в августе 1930 г. Рыкову (главе Советского правительства в то время. П.В.): «Просим вас от имени 50 тыс. рабочих Ижевского завода спасите нас от голода. Столовые закрываются, дают воду с овсяной крупой и немного хлеба. В магазинах дают по полфунта чёрного хлеба или муки на человека, больше ничего не дают вот уже месяц (а ведь 1930 г. был рекордным по сбору урожая, но собранное зерно вывозилось заграницу. – Ю.И.). Мы пухнем от голода, работать нет сил. Рабочие бегут с производства, продают всё с себя, лишь бы прокормить детей».

Несносные бытовые условия толкали некоторых людей к суициду. (Лебина Н.Б. «Теневые стороны жизни советского города 20 – 30-х г.г.» Вопросы истории 2/94 с.36 – 37):
В советское время, как и при царях, к факту самоубийства относились отрицательно.

До революции, согласно религиозной установке самоубийца считался грешником и мог быть похоронен без отпевания священником только за церковной оградой кладбища. «В царской России самоубийство считалось асоциальным явлением… За неудачную попытку суицида человека могли подвергнуть тюремному заключению.

Советский строй внешне был более терпим к самоубийцам. Выступая на XXII Ленинградской губернской конференции в декабре 1925 года, Е. М. Ярославский говорил, что самоубийцами могут быть лишь личности «слабонервные, слабохарактерные, изверившиеся в мощь и силу партии». В 30-е годы о фактах самоубийства перестали писать.

Заметное влияние на общественное мнение оказала книга Н. А. Островского «Как закалялась сталь» (1932 – 1934 г.г.), автор которой назвал самоубийство предательством дела революции. Хотя советские и партийные структуры официально не признавали наличия самоубийств в СССР, они пристально следили за их динамикой.

Лично А. А. Жданов, глава Ленинградского обкома ВКП(б), рассматривал сообщение о самоубийстве работницы завода «Вулкан», которая, перед тем как повеситься, убила своих детей 3 и 5 лет и оставила записку: «Сделала сама я от худой жизни». Подобный случай не вписывался в картину жизни, которую рисовала советская пропаганда.

Суицид коммуниста в обстановке политического психоза, раздутого после убийства С. М. Кирова, рассматривался как косвенное доказательство вины перед партией. Это в дальнейшем могло повлиять даже на судьбу родных и близких самоубийцы. Когда такие случаи стали общеизвестными, то в минуты психологического срыва, влекущего за собой суицид, люди начали оставлять довольно своеобразные записки.

Зимой 1937 г. в одной из больниц застрелился лежавший там член ВКП(б) с 1905 года. Его предсмертная записка: «В смерти своей прошу никого не винить.

Мучительные физические боли не дают мне возможность переносить их дальше. Политики в моей смерти не ищите. Был постоянно верен своей партии ВКП(б) и остался верен. А Великому Сталину нужно сейчас, как никогда, провести твёрдый и решительный разгром всех остатков вражеских партий и классов. Никаких отступлений.

Жалею, что меня покинули силы в этот момент. Поддержите всё же, если можете, товарищи, материально и морально мою семью. Прощайте. Счастливо и радостно стройте свою жизнь. Рот фронт»».

Как и чем питались в семье Есиных? «Мать готовила борщ из кислой капусты, суп картофельный, на третье молоко. Заправляли супы и борщи обычно конопляным маслом, молоком, реже салом – по праздникам»…

Голякова Мария Владимировна родилась в 1917 году. Её отец Голяков Владимир Васильевич погиб на фронте первой мировой войны в этом же революционном 17 году. Мать Голякова (в девичестве Зимина) Анна Антоновна, прожив более 80 лет, умерла в 1980 году…

В отцовой хате, где Мария жила с матерью и бабушкой Наташей, сестрой и братом пол был земляной, обмазанный глиной. В хате имелась печь, телятник около неё. Полатей не было. Хатка была маленькая, крытая под солому. Имелся стол «на чурках – четыре столбика и доски. Когда холодно было – залазили в печку спать. Имелись в Домахе хаты, где топились по-курному (то есть без трубы через крышу, по-чёрному)».

Варево называлось похлебкой. Похлёбку варили из картофеля, фасоли (домашнего гороха), Полевой горох появился в колхозе после войны. Чай в семье Голяковых заваривали из таких трав как: мать и мачеха, зверобой, грудница. В заварку употреблялись листья вишни, мяты, смородины, липовый цвет, ромашка.

Пряли кто под лучинами, кто при свете керосиновых ламп со стеклами или без них. Коровы семья Голяковых не имела до тех пор, пока Мария не пошла в няньки в Малое Кричино. В хозяйстве вдовы Голяковой были только куры. Огород 15 соток – под картошку.

Старшая сестра Анастасия до образования колхозов работала по дому: пряла, ткала, стирала. Брат Григорий хорошо умел плести чуни, даже будучи маленьким. Мария чуни тоже плести умела, а вот лапти – так и не научилась.

Кто не умел плести лапти, покупал их на базаре. Пара лаптей стоила 5 рублей. Лаптей хватало на неделю. «Даже валенок не было до войны и после войны. У кого после войны стал появляться «капитал», покупали резиновые галоши». Ещё до войны появилась частушка, которую пели только при своих: «Спасибо Сталину-грузину, что он обул нас всех в резину!»

«Дома замачивали и выпаривали в жуклах одежду от вшей. Полоскать одежду и выбивать её пральником носили в плетушках на ручей Рябиновка. На середине ручья воды взрослому человеку было по грудь. После войны мужики загатили ручей как раз напротив тогдашней школы, и ручей стал глубоким».
http://www.kraeved.ru/sermyazhnye-istorii-zhitelei-domakhi-i-drugikh-sel-prodolzhenie