САМ ВИНОВАТ. О ДЕТЯХ ВОЙНЫ.

Шёл 1988 год – самый разгар перестройки и гласности. Естественно, везде разговоры о «наследии мрачных времен». В актуальную повестку дня хозяйка дома, где я квартировал, бабка Настя, рассказала случай о моем коллеге, учителе физики Суходолове Александре Никифоровиче, у которого после войны отца застрелил охранник леса.

В моем детстве, во времена Никиты Хрущева, когда «на вопросы смотрели ширше, а к людям относились мягче» вспомнилось подобное происшествие, но уже с молодым парнем, заночевавшем на ж/д вокзале в ожидании утреннего поезда и решившего на свою голову сходить неподалеку в совхозный сад полакомиться вишней. Охранник сада, бывший полицай, небольшого росточка и тщедушный, по кличке Пудик не дремал и выстрелив в убегающего воришку из ружья, убил его. За что и получил три года тюрьмы.

Бабку Настю удивляло то, что спустя даже много лет Александр Никифорович оправдывал, убийцу своего отца, говоря: «И правильно сделал! Он ему крикнул: «Стой! Стрелять буду!» Почему не послушался?.. Сам виноват…»

У бабки Насти - "Клиндуховой Анастасии Алексеевны (1918-1993) была нелегкая судьба. Женщина трудолюбивая, аккуратная, добрая по характеру до войны по переселению попала работать и жить в Новосибирскую область.

Здесь вышла замуж «по любви». Детей от первого брака не было, и перед самой войной отпросилась у мужа навестить родных. А когда началась война, и мужа призвали в армию, она решила не возвращаться, а переждать лихолетье на родине, рядом с родными.

Во время оккупации сошлась жить с вдовцом Клиндуховым, у которого от первого брака было четыре сына. По окончанию войны хотела возвратиться к законному мужу. Послала письмо, но не получила «ни ответа, ни привета». Прислушалась к доводам вдовца, который говорил, что «после такой войны, вряд ли твой муж остался в живых».

Мужики по тому времени были редкостью – решила не испытывать судьбу и вышла замуж за Клиндухова. Только в 1946 году родила Николая, первого из четырёх своих сыновей, как пришло письмо от первого мужа.

Когда увидела знакомый почерк и обратный адрес на конверте, потемнело в глазах, закружилась голова и Анастасия выронила грудного сына из рук. Хотя и звал бывший муж, но с ребёнком она не решилась возвращаться к нему…

Весна 1947 года была голодной. Мерзлую и прелую картошку на колхозном поле не давал собирать объездчик. А тут ещё налоги непомерные заплати мясом и молоком, которые сами досыта не ели, не пили.

Пришел сборщик налогов, когда муж был на работе, а пасынки в школе. Плати, говорит, что положено родному государству, а то выселю тебя с детьми из дома. А куда, спрашивает молодая мать, едва сдерживая слёзы. Пойдём – покажу, отвечает уполномоченный по налогам и подводит её к яме (погребу).

Откидывает крышку, заглядывает вниз, ища лестницу. Не отдавая себе отчёта, доведённая до отчаяния молодая женщина толкает «фининспектора» в яму, бежит за керосином и спичками в дом.

Соседи, заметив неладное, не дали ей «взять грех на душу». Чем обернулась для неё эта попытка покушения на представителя власти, бабка Настя не говорила мне, а я счёл неделикатным об этом её спросить…"
(Вл.Прохоров Воспоминания о лихолетье Брянск 2013 с. 122-123)

В 2008 году занялся сбором краеведческого материала о селе, где теперь проживаю и вновь услышал о строгостях жизни при любимом вожде народа товарище Сталине, когда человек мог «пропасть не за понюх табака».

Из воспоминаний Косенковой Прасковьи Степановны (1931-2015):
«С немецкой эвакуации приехали, жили два года в яме (погребе). Залазили в неё по лестнице. Спали на соломе. Ночью лягушка на лицо упадёт – вздрогнешь, закричишь и проснёшься. Зимой ямы часто засыпало снегом. Ждёшь, пока кто-нибудь из соседей из своей ямы вылезет, да откопает».

«Мать в яму ведро с водой подаёт, а я по слабости, не удержу ведро на вытянутых руках, обольюсь нечаянно. Сушиться негде. Кое-как мать сама печку слепила. В гильзе варили суп из картошки. Некоторые делали из консервной банки чашки, а мы покупали».

«Летом есть нечего, пойдём в лес за липовым листом, а туда сторож не пускает. Тогда около домов рвали лист воробьятника, мешали с мукой, пекли. Лежит потом на столе зелёная круглая лепёшка, похожая на коровий «блин»»,- горестно вспоминала Прасковья Степановна.
Зимой (после войны) салазки в руки и в лес за дровами, «молодняком». Там был сторож, но «он не ругался – мы подчищали делянки».

До войны топились кострикой (отходы от пеньки), соломкой, сухой крапивой, сухим лопухом, сухим бурьяном. После войны тётку Н.М.Романова убили из-за дров. «Ехало в лес по дрова много людей. Кто с салазками, кто корову в сани запряг. Из лесу вышел сторож: «Стой, стрелять буду!» Все остановились, а она вышла вперёд, протянула руку и успела только сказать: «Мил-человек…»

Сторож «стрельнул» и попал ей в грудь, чуть пониже горла. Когда женщину перевернули из раны «пошёл пар». Сын, было, кинулся к ретивому охраннику с топором, но тот наставил винтовку: «Иди! И тебе будет!»…

Об этом же инциденте из воспоминаний Бахматова Федора Филипповича 1929 г.р.:

«До войны топились, чем придётся. Срубали кустики по ручью, собирали в пучки, сушили и топились. Для отопления шла солома и бурьян. Жарко от таких «дров» не бывало. Поэтому на ночь по двое детей залазили в печь. Так было у Романовой Авдотьи. Её сыновья Фёдор и Иван зимой ночевали в печи. Строго с лесом было. Лыко для лаптей не давали надрать. Выход находили в том, что из пеньковых верёвочек плели чуни».

«По возвращению домой из немецкой эвакуации по дрова ездили в лес, который охраняли. В январе или феврале 1944 года Аксинья Ивановна Храмченкова лет сорока, мать четырёх детей вместе с другими пошла в лес за дровами с коровой, запряженной в сани». Её муж Храмченков Василий Иванович доводился двоюродным братом матери Фёдора Филипповича и погиб на фронте.

«Через Неруссу перешли, кто с коровами, кто просто с салазками и подошли к опушке леса. Здесь их встретил охранник с карабином, сам родом из Брасовского района, из бывших полицаев. Был он «выпивши» и скомандовал: «Стой! Ворочай назад!» А Аксинья выступила вперёд и только успела сказать: «Постой, миленький!», охранник выстрелил и убил её». Дали ему за такую «ретивость» три года. После того как сын привёз бездыханное тело матери домой у сирот, в последствии, «конфисковали корову за неуплату налогов и поразъехались они кто – куда»…
("Сермяжные истории" http://www.kraeved.ru/sermyazhnye-istorii-zhitelei-domakhi-i-drugikh-sel-prodolzhenie)

Из воспоминаний Романовой Полины Антоновны (1930-2015):
«Когда наши стали наступать в августе 1943г., немцы выгнали население Кавелино за Б-Кричино и стали «сортировать» людей. Часть детей везли до ст.Брасово на машине. Тетка Поли из-за этого потеряла сына.

Мать Поли, как и другие женщины, гнала свою корову до Брасово пешком. Потом бросила корову и догнала дочь уже в Брасово. Здесь на станции их вместе на ночь немцы загнали в бараки, огороженные колючей проволокой. Ранее здесь находились наши военнопленные.

«Мы не хотели заходить в барак. Солома на нарах кишела вшами». Но конвоиры прикладами затолкали туда беженцев. За две ночи, проведенные здесь «вши нас заели».

Ночью прилетали бомбить наши самолёты-«прялки» (ПО-2). Во время бомбежки немцы выгоняли эвакуированных из бараков и заставляли женщин покрывать голову белыми платками.

В третью ночь от бомбежки беженцы пытались спрятаться на картофельном поле рядом с бараками. Мать в борозде накрыла дочь своим телом. «Мужчины наши кричали: разевай рты (чтобы не контузило от взрыва бомб)». «Прялки» вешали при бомбёжке осветительные «фонари», которые беженцев осыпали «восковым дождём». У мамы Поли всё платье было в воске.

Утром из бараков людей погрузили вместе с коровами в эшелон с немцами и повезли, как потом оказалось, на Украину. При налетах нашей авиации, даже днём, немцы останавливали поезда, выгоняли эвакуированных из вагонов и заставляли женщин вновь надевать белые платки. «Наши самолёты «вхолостую» постреляют, не бомбят и улетают».

Когда впереди следования эшелонов разбомбили железнодорожные пути, немцы выгрузили, прикрывающих их от налётов нашей авиации беженцев, под ст. Ямполь и расселили по ближайшим деревням. Здесь они проживали в лагерях у д. Орловка и д. Палеевка в бараках, окруженных колючей проволокой.

«Маму гоняли на работу. Рады были, что хоть кусочком хлеба «разживётся». Кормили нас овсяным и гороховым бульоном. По нужде (в туалет) ходили под конвоем. В лагерях прожили месяца 2-3. Уже стояла холодная осень. Однажды вечером немцы погрузились на машины (фуры) и мотоциклы и уехали. Утром вокруг нас было пусто. Бомбили, и гудело всё близ деревни. Страшный гул стоял!»
Наутро эвакуированные «собрали сумочки, узелки и – кто куда бежать!
«Пошли по деревням – хлебушка разжиться».

Добирались до Севска на попутных машинах. Военные из Ямполя дали им наказ: с дороги на обочину не сходить, заминировано. «До Севска один шофёр не захотел подвезти бесплатно и даже сдал назад, чтобы подавить наши узлы. Мама еле успела выхватить свой узел из-под колёс. Следом ехала машина с начальством. Проголосовали – она остановилась. Спросили, чего плачете. Объяснили. Начальник сел на попутку, догнал того шофёра, вернулся с ним и спросил: «Этот?» После подтверждения отправил его на передовую. А от Севска шли пешком. Потом «разжились» лошадкой и на ней приехали домой».

Когда вернулись в Кавелино, стояли уже лёгкие морозцы. У матери Поли ещё до немецкой эвакуации ревматической болью нередко сводило ноги. Ходьба в лаптях и чунях в слякоть и холод бесследно для здоровья не прошли. Человек пять кавелинцев подорвались в деревне на немецких минах. Кто картошку пошёл на огород копать, кто в свой дом зашёл, кто в погреб (яму) спустился…

«Вернулись из Ямполя, чугунов нет, сварили картофельный суп в гильзе из-под снаряда, а он чёрный. Когда мать болела, я одна копала картошку на огороде под лопату».

«Из эвакуации приехали, пшеницу жали. Села тюрить колоски на кутью. Рядом тётка. «Вон, - говорит, - председатель идёт». Председатель колхоза в Кавелино после войны был Лобеев Яков Ильич. Он подошёл, забрал всё до колоска с фартучком из ситца и заявил в милицию» о воровстве колхозного добра.

Приезжал милиционер «по сигналу» в контору. Приходил за Полей на дом, стращал тюрьмой. Об этом недобром визите представителя власти сообщила дочери плачущая мать. Обошлось. Хотя, если б застал дома – «посадили» «как пить дать». Время было такое – безжалостное. А фартучек так и не отдали…

«По морозу ходили с серпами жать рожь, молотили и варили кутью. Пшеницу толкли в ступе шкворнем. Пшеничную мучицу просеивали. Летом крошили листья свёклы, мешали их с мукой. Разводили костёр и пекли на сковородке, подливая в неё воду».

«После возвращения в Кавелино целый год, с 1943 по 1944 ночевали и жили в яме. Зимой нередко ямы (погреба) засыпало снегом. Спасибо соседи откапывали друг друга».

Мать, Анна Яковлевна (Шура), поехала весной 1945 г. в Сумскую область «за курами». Ездила с девчатами и привезла трёх курей и одного петуха. Назад добирались товарняком. Ночевали в железнодорожных будочках на ст.Комаричи. Мокрые ноги разболелись и она совсем «обезножила». До д.Любощь её довезли на коляске.

В 39 лет она заболела воспалением лёгких, лежала в больнице. Года два прожила и умерла в 1947 году. Перед смертью успела построить подвал (полуземлянку) с грубкой…
(В.Е.Прохоров Сермяжные истории Брянск 2009 с.221-223)

Из рассказа Шелобаевой Анны Ивановны 1937 г.р. (Вл. Прохоров Воспоминания о лихолетье Брянск 2013 с.32-34):
По рассказам старших в семье Шелобаевых – у кого не было коровы, те опухали в голод 1933 года. Ели траву «жирнуху», варили суп из лебеды (картофельного сорняка), делали какие-то лепешки, где травы было больше, чем муки. В 15-18 км от Никольского находилось село Куракино, где ещё в царские времена построили спиртзавод. Люди ходили туда за выжимкой, патокой, бардой (отходами производства), чтобы спасти себя и семью от голодной смерти. В качестве закваски для выпечки хлеба использовали тёртую картошку. С зерном было туго.

В послевоенное, тоже голодное время, за горсть зерна, сорванного с колосков на колхозном поле, сажали в тюрьму. Отец Ани, в колхозе при сборе урожая работал на косарке, запряжённой лошадью. Мать Пелагея вязала скошенные колосья в снопы, а затем носила в «хресцы» (12 снопов уложенных друг на друга, а сверху ставился «на попа» 13-й)…

В послевоенное время пекли и ели «тошнотики» и в Дмитровском районе Орловской области. Хотя люди пухли от голода, но за сбор потерь («колосков») на колхозном поле можно было запросто угодить в тюрьму. Василькова Ефимия Дмитриевна и её дочь Мария (Маня) жили в д. Талдыкино. Муж Химы был строитель, и даже построил себе хату, опередив председателя колхоза в новоселье.

В конце лета 1947 года 13-летняя дочь Маня вместе с другими детьми на скошенном поле собирала в стерне осыпавшееся с колосков при уборке зерно, и лишь она одна была арестована по печально знаменитому уже тогда указу о колосках «шесть – шесть, сорок шесть» (Указ Президиума Верховного Совета СССР от 6.06.1946 года). Мария была отправлена на лесозаготовки, откуда в родную деревню не вернулась и судьба её неизвестна. Отец с горя заболел и умер, а мать с младшей дочерью по вербовке куда-то уехала…

Авилкина (Лобеева) Валентина Григорьевна 1942 г.р. вспоминала как опухших от голода её и племянника Михаила Андреевича Лобеева 1945 г.р., посадив на плитку (печурку), кормили картофельным хлебом, «тошнотиками». Просьбу матери Степаниды Егоровны принести хоть немного зерна с колхозного тока, отец Григорий Егорович выполнить не решился, хотя и был по должности председателем колхоза. Односельчанку из д. Кавелино (6 км южнее с. Домахи Дмитровского района) Зимину Елену Трофимовну, девушку лет 18-ти в 1947 или 1948 году посадили в тюрьму на 8 лет, за собранные ею с колхозного поля «колоски».

После амнистии в 1953 году, Елена Зимина возвратилась в родные края, вышла замуж, родила троих детей, в том числе и дочку. Но какой-то злой рок преследовал Елену. Её трёхлетняя дочь играла с детьми на соломе, привезённой во двор. Через нос соломинка попала девочке в дыхательные пути. По пути в Дмитровскую райбольницу ребёнок умер.…

«Во второй половине 1946 г. Совет Министров СССР и ЦК ВКП(б) приняли два постановления (27 июля и 25 октября) «О мерах по обеспечении сохранности хлеба, недопущения его разбазаривания»… Министерство юстиции СССР дало указание судебным органам применять к виновным меры наказания, предусмотренные законом от 7 августа 1932 года. По неполным данным, уже осенью 1946 г. было осуждено за хищение хлеба 53,4 тыс. человек, из них 36,7 тыс. приговорено к лишению свободы на 10 лет и больше. 35 человек – к расстрелу. 4 июля 1947 г. был издан Указ Президиума Верховного Совета СССР «Об уголовной ответственности за хищения государственного и общественного имущества»… за кражу или растрату государственного имущества давали от 7 до 25 лет лагерей, колхозного или кооперативного имущества – от 5 до 12 лет. А в итоге, «колхозник, укравший мешок картошки», стал, по признананию лагерного начальства, едва ли не главной фигурой ГУЛАГа». (Зеленин И.Е. "Закон о пяти колосках": разработка и осуществление. Вопросы истории, № 1, 1998)

Из воспоминаний Рябининой Клавдии Сафроновны (1926-2010):
«Для выпечки хлеба и ежедневного приготовления пищи нужны были дрова. Раз в месяц разрешалось на быках или колхозной лошадки привезти из лесу кой-каких дровишек. Зимою, взяв салазки, Клава с сестрами ехали в лес за сучьями, прутиками, хворостом. Если на санках оказывалась срубленная древесина толщиной в детскую руку, то лесником отнимался топор и дрова. А так ежедневно собирали для топки сухие бурьян или крапиву, картофельник (ботву от картофеля)…

С топливом были проблемы и в лесной Черниговской области (Украина). В с. Блистова Новгород-Северского района у моего (автора) тестя Шульги Михаила Даниловича 1938 г.р., отец, Шульга Даниил Тимофеевич (1903-1956), после операции по удалению язвы желудка не поберегся, стал крыть крышу под солому, занемог и умер.

В 1946 г. бывший фронтовик Д.Т.Шульга «поназычил» соломки с колхозного поля, чтобы перекрыть крышу своей хаты. Властям кто-то донёс – пришли с обыском, конфисковали солому и составили протокол.
И тогда сказал отец своему старшему, 16-летнему сыну Николаю: «Садись ты в тюрьму, а то семью из четырёх человек не прокормишь, если я на себя возьму всю вину». Сын отбывал срок где-то на Херсонщине, откуда и вернулся уже с женой. Ещё за четыре года до смерти Даниил Тимофеевич, накрывая хаты под солому, заработал в соседнем селе Орловка ведро коровьего масла. 10 км нёс его до Блистовы, чтобы сдать на молокосборный пункт и заплатить недоимку по налогу на молоко.

Теперь вдова Ефросинья Макаровна (Воропай) Шульга и четыре сына остались без кормильца…
Стояла зима середины 50-х годов, а в лес за дровами без разрешения нельзя. Удалось договориться с лесником: «Михаль, приезжай (лесник назвал место) и собери сучки». Мой будущий тесть так и сделал. И даже заготовил сучки впрок. На следующий день, когда стал их грузить на салазки, то неожиданно увидел Параску, бегущую к нему с топором. Следом за нею подругу, тоже с топором в руках. «Если не уйдёшь, я тебе зарублю! Нам топиться нечем!» Михаил был младше Параски на два года. Он выругался матом, но с «бабами» связываться не стал и побрёл искать сучья в другом месте…

Его будущая тёща Марфа Марохонько (1912-1978), оставшись без мужа Фёдора, угнанного в Германию, тоже бедствовала с дочкой Машей 1943 г.р. и своим немощным тестем Степаном. Потолок прохудился и сквозь дыру было видно зимнее небо. Тесть полез, было, заделывать прореху, да свалился с лестницы и сломал ногу. Был он рукодельный человек – умел шить сапоги (чоботы) из лоскутов кожи, научил шестилетнюю внучку Маню плести «постолы» (лапти). Сквозняки гуляли по хате, а топиться нечем.

Стемнело, и пошла Марфа на колхозное поле – «соломки позычить». Стала мокрую и гнилую вокруг скирды собирать, вдруг выстрел из ружья бабахнул. Объездчик стрельнул в воздух, но Марфа с испуга упала ничком и оставалась лежать неподвижно, даже когда тот забирал её санки. Пришла домой «ни жива, ни мертва», белая как полотно: «Меня, наверное, посадят» – сказала она. Дед говорит внучке Мане: «Иди к председателю и проси, чтобы он простил мать».

И пошла дочка в колхозную контору, открыла дверь и бухнулась с порога на колени: «Дядечка, прости мою мамку, не сади её в тюрьму, а то мы с дедом от голода помрём! И пусть объездчик санки вернёт – а то нам не на чем дрова возить». Председатель подошел, поднял девочку с колен и распорядился вернуть санки. С видимой неохотой объездчик Ефим это сделал, выкатив их из собственного двора… (Вл.Прохоров Воспоминания о лихолетье Брянск 2013 с. 114-115)