Первая верста из чугуна, рассказ

Первая верста из чугуна
рассказ




– Эх, и далек же путь до Тагила! Не близок…
Эт-те, мил человек, не из Тулы да в Москву. Два дня всевой-то на тройке.
Тут, православныя – Урал-Батюшка!.. Расстояния – как полжизни, да столь же тяжкие.
Ежели откуда-ть с Золотого-та Кольца двинуться – почитай, месяца полтора, а то и поболе ехати.
И гляди, опять же. Тут – иль по зимнику. Иль посуху. С поздней весны и до ранней осени. А в распутицу далеко ли доедешь?
И что при Царе Александре Благословенном, батюшке Государя нонешнева, что при ем самом, Амператоре Николае Александровиче. Что сто лет назад, что все пятьсот. Все одно, да все едино…
Горы да тайга. Дичь.
Держись за телегу, да молись.
Лошади себе бегут, да ушами прядають, отфыркивают. Гривами встряхивают. Чуют, родимые. Здесь и волки есть, и что похуже.
А собьешься с дороги, с большака, зимой – потемну – то дело нехитрое – и, пиши пропало. Закружит леший вкруг однова места. Томко череп-та кобылий, можеть, охотники какие и найдут по весне. Свят, свят, свят!..
Да по чести сказать, люди местные, поди, тоже не за частоколом жизнь свою проживают. Особливо те, что к рудникам приписаны.
Здесь до Бога-то далеко, про-сти-Ты-нас-гре-шных… Тута у нас железна девка одна верховодит. Вечно молода, да без возраста. Медной Горы Хозяйка – небось слыхали?! Не понравится ей человечек… и через сто лет не найдут евойные косточки на шахте. Враз в дальнем забое завалит. А коли наоборот – приглянется какой парень молодой – нелюдскому ее девичьему естеству – может статься, и похуже чево-й сделать удумает. Про то тоже историй немало… На пустом месте люди сказки страшные не сочиняют, да потом не сказывают…
Однако человек живет и здесь. Мужичонка, ведь известное дело: сноровист и живуч.
И ежели все ж доведётся, по своей ли воле (а не приведи Господь по какой ишшо надобности побывать здесь), одна тут с запада дорога. Та, что Старый Демидовский тракт прозывается. По нему путь держать следоват.
А уж там на тракте опять все одно – никак не пройти-не проехать мимо постоялого двора, что в полусотни верст от города Тагила.
Постоялые дворы с трактиром при нем («с заездом», то есть), завсегда на энтом месте были. Сказывают, ещё при Ермаке Тимофеевиче стояли здесь. Хорошее место – на развилке двух дорог. Одна к городу ведет, а вторая – к заводу. К Выйскому. Что по рудному делу. Тоже, небось, знаете?
А постоялый двор тот – сруб агромадный из потемневших древен вековых. Крыша тесаная, частокол, да оконца в наличниках простых. Собаки лают, всем подъезжающим о жилье о человеческом докладывают.
Русский кабак тебе и отец, и мать. Сам себе хозяин тут, пока есть деньги... Да капитан-исправник не по твою горемычную мужицкую душу – звенит бубенчиком тройки своей на дороге.
Внутри то ж, что всюду заведено и столько же еще и пребудет.
Горница просторная. В углу наверху иконостат богатый – хозяйский – сухими пучками трав украшен.
Столы длинные – общие, да лавки – такие ж. Столешницы добела выскоблены. На полу свежие опилки. Дух мясной, да хлебный. Благодать проезжим, да и только!..
Сбоку вход в горницу для тех, кто почище. Купчина заедет какой. Али ахвицер – по казенным делам. Слышь-то? «Господа средней руки». О как! Токмо нас туда и не пустют… да и без надобности.
Здесь за столами люди простые. Неспешно щи хлебают деревянными ложками, жуют. Наливают из штофов. Выпивают, крестясь, из медных стаканчиков. Медленно, с устатку.
Здесь в Уральской земле хоть и Рассея, а народ наособицу – навродя как на Дону иль в Запорожье. Глядят вольно. Речи за столом разные… Будь ты только что проезжий – втягивает, в речи-то…
Да и каждый узнать желает. Как здесь-то, во другой далекой стороне люди живут, хлеб жуют.
– А что мужички, извоз от рудника до заводу, а?
– А что извоз? Извоз есть…
– Гужевую-та повинность, сказывают, отменили тут?
Удивлены местные:
– C какой этой радости? То брешет ктой-то. Ноне в найме у подрядчика все горбят.
– У таго терь цельные табуны, сказывают…
– Да только чем лучше? Рвешь жилы, а толку – чуть. Горы рудяные и за тыщу лет на телегах-та на переведёшь.
За живое взяло, видать:
– В прошлом годе, в тридцатом третьем: шестьсят тыщ пудов руды перевезли с рудников на Выйский завод!
Сразу нашлись несогласные. Как иначе:
– Это комуй-то - толку чуть? Демидовым аль каким заводчикам? Возим и – слава Богу! Значит, и нам, и детям та внукам заработок будеть…
Одобрение за столами:
– Правильно! Как деды возили и ране тож! Ещё при государыне Елизавете Петровне. На лошадках, на родимых…
– Да нынче и в Сам-Петербурхе тож не все в ступах ездют...
– Помолчи! Рот твой нечистый!
Мелко крестятся мужички. Хмурятся. Осуждающие взгляды на шутника бросают.
А тому всё как с гуся вода. Не берет его смущение. Смеётся. Весёлый. Известное дело – голь кабацкая. Нос сизый, руки дрожат мелко. Рубаха с кафтаном все – латаные-перелатаные. Такой ради красного слова и отцова имени не пожалеет. В глаза мужикам заглядыват. Ждет всё, что поднесут стопочку в хмельной компании. Эх, ты, паря…
Диво, что у такова – заступник нашелся.
Причем с виду – мужичина-то серьезный. Рослый, чист одежой. Да сразу видать – из мастеровых заводских. Али кузнец. Руки, глянь, мыты, да копоть за все годы не смоешь. Въелась.
Однако ж еще румянец на щеках играет. Да глазах с прищуром, с огоньком.
– То-то ж и оно, мужички, что не век лошадки будут. Али на слыхали ? А-а… Проезжие!.. Так вот, дорогу у нас выстроили с железа. А?.. Да, цела верста, почитай.... И особая упряжка по сей дороге ездит. Сама, без лошадей. Паровоз называется.
«Вот диво дивное! Доселе только у Господ Великих медными листами покрывали палаты… А теперь, глянь чяво! Дорогу из железа! Тут, вишь, и крыши-то много где из соломы. Верхним, оно, конечно, виднее».
Хохот над столами. Вот уж рассмешил! Эко слово чудное:
– Паровоз?! Слыхали?.. Што ж это за диво такое новое?
Однако мастер тот невозмутим остался. Знать, свое у него пониманье.
– То пароход сухопутный, мужички. Или вы и об ентом тоже не слыхали? Грузы возить…
– Про пароход у нас дядя Митяй слышал. А, дядя Митяй?
Высокий, худой дядя Митяй повздыхал:
– Уже не ведаю я, что вы тут, заводские, придумали-построили. А только про пароход на Волге бурлаки, и просто – люд приречный – так говаривают. Мол, нечистая сила энто.
– Во, во! Хто увидит – молитвы читають, отплевываются троекратно… Купчишки, те, мож, кто и кажет какой интерес…
Слушают люди за столами уважительно. Вот человек понятно излагает. Не хватает звезд с небес!..
Меж тем дядя Митяй продолжал, хоть без особой охоты. Потому как немногословен от натуре:
– Да только мало таких. Кто-то толк в том видит. А большей частью люди торговые – те против пароходов. Говорят: «барская затея», блажная. С жиру, мол...
– Верна, мил человек! Вред один. Люди просто так говорить не будуть. То ж и про паровозы ваши скажуть! Так-то…
– Да и супротив коноводки не сдюживают пароходы-то. Так люди умные говорят. И паровозы не сдюжат. Никуда без лошадок!..
Лишь усмехнулся на то мастер заводской. Вишь как, не смутить его. Глянь-ко!
– Попомните мое слово, мужички. Не век лошадьми да тяглом управляться будут.
Молодой парень один засмеялся щербатым ртом:
– Эко, дядя, хватил! Во те хозяева-то образуют за таки речи. Они тя по головке-то не погладят. Чтобы мужики, да не возили! У помещика на земле своей, так всего вволю. Все есть. И люди – то ж. А у подрядчика на реке – бурлаки.
– А то, что мрут людишки, что в пути, что так, на то – на все воля Господня. Бабы ещё нарожают, не разучатся поди,– вставил свое пожилой седоусый дядька.
Однако было видно, заинтересованы вокруг мужики.
Не каждый день об этаком речь заходит. Так оно – диво это – еще и рядом гдей-то существует. Всем известно, в Туле-оружейной как-то один умелец аж блоху подковал!..
Стали люди спрашивать, детали разные выпытывать:
– Как же едет коляска сия, ась?
Что же не рассказать, раз спрашивают по-людски. Пояснил на то заводской:
– Котел в ней. Как печь железна. В том котле дрова горят. А дале установлена – машина паровая. В той машине – пар горячий. Поршень толкает: туда-сюда. Поршень тот с колесом соединён. Так и едет. Двести пудов груза берет, и движенье имеет пятнадцать верст в час.
Двести пудов! Чудеса, да и только! На телеге-то больше полуста пудов не увезешь.
Да только пятнадцать верст в час – эка невидаль! Когда лошадь добрая да к езде привычная, выученная, она эдакой рысью цельный день бежать смогёт. Так ее не загонишь…
А уж коли надо, то за два часа можно и все 50 верст проскакать. Но то верхами, и уже потом раздых лошадке надобен, не то загошь ее всю точно…
– Экма! Дядечка, это – навродя мельницы. Токмо не вода али ветер крылья толкает, а пар-дым – и на колесо, – то юноша тихий молвил. Что с мужиками вместе проездом здесь был.
Обрадовался мастер, улыбнулся светло:
– Верна, малец! Правильно разумеешь!..
– Помолчал бы. Вперед старших…
Однако правда, дивятся мужики… Сказка, да и только! Однако рассказчик – мужичина вида тверёзова. Не пьяный какой, не шутник, да не блаженный. И всё одно – диво неслаханное! Никогда такого прежде не было… Однако пароходы – те, уж есть, энта верна. Хоть какия, а уж ходют по Волге-матушке. Впрямь, видали их некоторые…
– А что онемели то, православныя? Почитай, уже полвека минуло...
– Это от чавой-то минуло, дядечка? Коляске той паровозной?
– Да какое там… Коляску ту только в прошлом годе соорудили. От того мужички – полвека, как еще при Матушке Императрице Екатерине Алексеевне – первый на всем белом свете – слыхали?! Первый!– паровой о двух цилиндрах движетель умелец один придумал и соорудил. Токмо далече – в самой Сибири!..
– Ну?..
– Вот тебе и – ну!.. В Барнауле-городе том дело было…
И вот завсегда в разговорах такой за столом найдется, кто по скудости сваво ума подденет, можем, сам того и не желая:
– Небось из немцев каких, обрусевших! Али иных басурман!
Ответил мастер на те глупые слова снова неспешно да спокойно:
– Русский он, сказывают. Из тобольских. И звать – Ползунов Иван. Сын Иванов. Капитан-поручик! Во как! А если б и был – из обрусевших? Что же с того? Не об том речь веду. Важно, что из Рассеи человек – наш! И первый сделал то, чево в мире ране не видывано было вовсе!..
Старик один, сгорбившись за столом, покачал горестно лысой головой:
– «Ране»... слышь-ка? Ране пар токмо в банях и был. А в печах – огонь.
– В пыточных тоже сказывают – огонь с дымом…
Это снова тот щербатый.
– Не спознаться бы тебе, дурню, самому с тем огнем …
Остальные – и коситься никто не стал. Вид такой сделали, будто и не было речей тех глупых вовсе. Не дал Бог человек ума – к соседям за сём не пойдешь.
Мужичина один лишь крякнул в пегую бороду, и молвил своё степенно:
– Да, в избах только дым и был… Потом, при царе Петре Алексеевиче, дым глотать начали. Курить трубки…
И опять свои пять копеек тот балбес вставил:
– А я слыхал, еще ране на Москве в мыльнях всяки-разныя смеси курили. Из рогов коровьих. До памороков докуривались, сладкая жуть, вишь, мерещилася…
Тут уж не выдержали мужики. Залепили тому охальнику оплеуху:
– Дай ты, дурья твоя башка, умным людям слово вставить!.. Хуже горькой редьки…
Умолк наконец – тот щербатый…
Помолчали для приличия.
Снова дядя Митяй промолвил смущенно:
– Вот и говорю. По-всякому пар-огонь люди пользовали, а нынче! Теперь, глянь-ко, с паром чаво сделать удумали.
И снова честный мастер спокойно ответил:
– Что же с того. Без воздуха в мехах, что огонь раздувает, да без огня – ни одной кузницы не бывает. А оборону как держать от неприятеля? Без пороху ни ружья, ни мортиры не стреляют. И опять же там – огонь. И тут так же…
– Как и в преисподней! Прости-Господи…
Тут уж заводской чуть брови густые сдвинул:
– Только здесь-то ничего бесовского нет! Человеку на то разум и даден. Для труда, и для знания! «... И если человек ест и пьет, и видит доброе во всяком труде своем, то – это Дар Божий …».
Эка, как закрутил! Даром, что мастер. Как диакон глаголит, право!
Супротив Святого Писания никто не посмел и слова вымолвить. Тут уж крыть нечем – давненько Господь человеку огонь даровал. И впрямь, рогатого поминать не к месту. Может, и правда: дело Божеское.
Парнишка тот несмелый снова голос подал:
– А коляску сию, что ж, дядечка? Ваши умельцы местные сотворили?
– Почитай, наши. Мастер придумал один. С сыном…
Еще, замечаю, завсегда окажется в разговоре такой, которому что ни скажи – все «эка невидаль». Вот и сейчас нашелся. Тот – сизый нос. Сам лыка не вяжет, а туда же:
– Ссс-лыхал я про то дело… Грят, всё с Европы-заграницы умыкнули. За тем и ездили туда. Иэээк! Из-вестно дела. Сваво ума нетути. Всё… чужим умом жи-й-вём!
Притихли мужички на столом. Взоры потупили.
У мастера аж глаза засверкали! Ждали за столом, что заводской с одного удара так и вышибет дух из пьяного дурака. Так, вишь – нет.
Только и всего, что лишь миг глазами полыхнул. Недаром люди говорят: «Кто сдержан – умен тот».
Молвил мастер сурово:
– Что ж того, чтобы у умных учиться!? Ан вот теперь дома – сами сделали. И так англичане да немцы нас за глаза хают… Мол – будто мы туземцы для них какие, в перья ряженые. Словно нам до них век не допрыгнуть. Вот теперь пущай узнают, да языки прикусют.
Знать, пронесло пьянчугу. Воистину, Господь дураков любит!
Юноша тот сметливый, Алешкой его звали. Поспешил он сгладить неловкость, что за столами воцарилась. Снова обратился к мастеру с вопросом:
– А как же будет, дяденька, имя мастера вашего да сына ейного?
– То не просто мастер, честный отрок. А Главный, вишь, Механик! Вот в какую силу мужик вошёл. И всё через труд свой да разуменье. Черепановы они оба. Отец – тот, значит, Ефим, а по батюшке Алексеев. И сын его – Мирон. Стало быть – Ефимыч.
Переглянулись мужики. То дело серьезное! Главный Механик – то не шутка. Знать, и впрямь человек удачу ухватил!
Посунулись мужики:
– Так что ж они, из крепостных будуть?
– А откуда же им ещё взяться? Наши. Господ Демидовых. Только в прошлом годе старший вольную получил. Да серебряну медаль – за усердие.
Дед тот лысый сей раз подтвердил, закивал:
– То правда всё. А хто в годах, деда Миронова помнят ещё. Черноработным человеком был. Поденным.
– Здесь то ж, при заводе?
– При нем...
Алешка аж загорелся весь. Завладела им мысль о чуде – паровозе:
– А что, дядечка, посмотреть тот пароход сухопутный можно?
– Отчего же нельзя. Вон, слышишь, гул далёкий?
– Слышу…
– То дорога чугунная, с повозкой паровой и есть.
Отец, что рядом сидел, до того тихо, здесь молчать не стал:
– Ишь что надумал! А рванёть, как бочка с порохом?! И в гроб положить неча будет?! Мать-наша-заступница… И думать не смей, смотри – засеку!
Мастер улыбнулся одними уголками рта, глядя мальчишке в глаза.
– Сыну супротив отцовой воли идти никак неможно. То верно. Отдыхайте, православные, после трапезы, с дороги-то…
И, глядя на Алешку, вроде как веком так, легонько, дрогнул. Подмаргнул. Никто и не заметил. Окромя Алешки одного.
После обеда, то известно, сон – первое дело. Да только кто же спать по юности будет!
Подождал Алешка, покуда отец с мужиками носам песню обычну затянули, да пошел побродить вокруг-то.
Обошел трактир. Конюшни. Постройки. Вот уж огороды. А там дале – лес с просекой. И гул оттуда так и манит, словно голос русалкин. Всё ж возвернулся…
Тут, подростков-погодков ватага, местных. Ничего, по глазам не злые, а так, веселые просто.
– Эва! Ты что ль с мужиками приехал, что во дворе на телегах дрыхнут?
– Ну, я…
– Айда с нами, на паровую коляску глядеть!..
– Далече, небось …
– Да не трясись ты, враз обернемся. Одна нога здесь – друга там!
– Твои еще и второй сон не досмотрят, а мы уж снова здеся будем.
И боязно Алешке без отцова дозволенья, а и посмотреть охота. Когда еще такое увидишь! Шутка ли! Первая во всей Рассеи самоходная паровая телега! Да еще и дорога у ней какая-то особая. Всю жисть пересказывать можно!
Главное, страх свой людям чужим не показывать. Мы, мол и сами – с усами. Да на годик-другой постарше буду. Невместно сумлеваться эдак.
– Што же, ежели близко, так можно было бы и глянуть, – степенно, не теряя достоинства, произнес Алешка. Пояснил еще деловито, совсем, как взрослый:
– Времени терять неохота. Упряжь кое-где поправить надо. Батя просил подсобить.
Ребята на то улыбнулись легко, беззлобно:
– Вестимо, успеешь с упряжью управиться, раз надо…
Прошли обратно украдкой сквозь зады постоялого двора, также тихо – снова мимо новых ворот конюшни, через скотный двор с курами и утками, сквозь огороды с картошкой. И вот снова – тот же лес еловый обступает. И просека дальше. По ней и двинулись.
– И нечто там драгун нет? Али другого какого охранения? – спросил, шагая среди ребят, Алешка, вроде как небрежно.
Те удивились:
– Какие ж здесь тебе – сторожа? Чай, не цари ездют…
Вышли меж делом за поворот просеки. А тут сбоку – уже просека друга, и скрозь нее – насыпь идет, как вал городской. Теряется за другим поворотом.
Эко диво! Такого Алешка сроду не видывал. И впрямь, дорога из железа!
Докуда видно – лежат на насыпи той, толстые железные прямые брусья. Черные. А меж ними поперек – как поленья, брусья деревянные – размерами помене.
Будто забор какой диковинный собрали, да положили наземь. Чудеса, да и только!
Тут вдали птицы над лесом взвились. И дым белый появился, будто пожар. Только не бывает таких пожаров. Видно, что точно с одного места дым идет. Да вот незадача – место – тоже движется, будто печь какая на катках едет! Да сколь быстро! Небывалое!
А может, просто всё? На телеге что горит, да лошади испужались и понесли?!
А гул тогда откуда?
Гул, сначала тихий, становился меж тем все громче и громче. Переходил он уже в грохот. Стали слышны в нём разные оттенки. Как в оркестре полковом. Алешка раз на Пасху на ярмарке видал.
И земля, опять же. Думал, Алёшка, померещилось, вначале. Ан, нет. Дрожит земля-то! Всё сильнее, да сильнее. А забор тот железный вроде как поет тоненько. И вот, знаешь ведь, что то повозка, людьми созданная – паровая, безлошадная, о которой мастер на постоялом дворе сказывал. А все ж одно – боязно. Страх так и берет. Хоть и не один Алешка здесь, с робятами, а всё одно!
И вот из-за поворота дороги, будто какой змей сказочный огнедышащий, и впрямь выскочила телега на железных колесах и понеслась по той дороге из чугуна. К ребятам навстречу.
Те от насыпи аж отступили на шаг.
И впрямь – диво дивное!
Скорость мож и обычная, лошадная. Да только лошадей впереди никаких нет запряженых!
Теперь уже видно всё было хорошо. Повозка не повозка, а как бочка железна на железных ж колесах.
«Вот точно: Емеля на печи едет»,– подумал Алёшка.
Да только, не в сказке он сам. А вот – глаза, чай, не обманут.
По бокам бочки ходуном ходили палки, как оглобли. Оглобли те крепились к колесам.
Вот он, небось, - «котел». Только «котел» энтот не чугунок вовсе, в котором бабы щи варят.
И впрямь «котел» с колесами соединяется. Не соврал, гляди, мастер.
А над всем этим труба длиннющая, высоченная. Только опять, гляди, железная. Дым белый, тугой. Так и валит, так и валит! Цельна туча от повозки расходится вверх, кудрявится. Тает медленно.
Это сколь же дров нужно? Такую махину топить. Чтобы пар поршни те в печи толкал. Чтоб повозка силу имела сама себя везти, да ещё позади себя чего.
За волшебной телегой железной и впрямь цельный обоз шел пристегнутый. Несколько одинаковых открытых телег других. Горкой была погружена в них порода. С рудника, видать. А сразу за бочкой железной – площадка с огородкой невысокой. Навродя запяток у колясок барских. И на площадке той – человек стоит в картузе, за рычаг держит! Возница, видать. Сразу у него за спиной шла первая телега поменьше – с дровами…
Полминуты не прошло, как всё с грохотало мимо. Скрылось за поворотом.
Ребята местные, хоть и не впервой, а то ж – онемели. Наконец, один, что постарше, все ж выдавил из себя негромко, словно горло ему сжали:
– Что же, друг ситный, не видал такого ране?
Алешка лишь едва головой покачал. Ответить сил не было.
Мать Наша Заступница! Вот воистину, диво небывалое!
Мальчишка же тот, старшой, продолжал:
– Такова, мужики наши сказывают, во всей России, ещё отродясь не было. Первый пароход сухопутный! Во как…
Алёшка стоял, как вкопанный, глядя вслед прогремевшему чуду, и только тихонько дышал.
В воздухе оседала копоть из трубы первого во всей России паровоза…