Большевичок

Лето тихо умирало. Из низкого неба, вспученного грязными отрепьями облаков готов, был выпасть осенний дождь. Под серыми деревьями корчилась и шуршала опавшая листва. Жить не хотелось. Стояла мерзопакостная мгла, которая навевала меланхолию и уныние. Чувствовалась тоска, разбавляемая слабым треньканьем замученных трамваев.
   - Ну и жизнь пошла, ядрена мама! - стоя в сумрачном пивбаре за колченогим столиком а-ля фуршет по-стариковски кряхтит отставной полковник. - Все у них пинком наизнанку! Разве можно так выжить? - тут не отвечать, а требуется слушать.
   - Опять цены скачут словно блохи. Инфляция, эта продажная девка капитализма, размножается как портовый сифилис! - отставник с после тифозным видом тычет липкой кружкой с говненым пивом в желтую газету, после чего сметает ее на пол как мусор.
   Заржавленного пенсионера зовут Одой Сергеевич. На вопрос: «Откуда у него такое диковинное имя?», дед всегда отвечал: «Матушка, после моего рождения, вместо того чтобы сходить в церковь, окрестить и подобрать по святцам нормальное имя, пошла в сельсовет, где пьяный одоевский писарь записал меня в амбарную книгу под именем Одой!»
   Старик, пахнувший дешевым одеколоном и лицом утопленника, любит, как говорят в Одессе, «расчесать нервы ближнему». Вывернуть правду-матку мехом наизнанку. Без «стона» про власть у него пиво не пиво и все валится из рук. Одой типичный пример классического «совка» - человека, любящего покичиться своим крестьянским происхождением: «Мол, вот какой я выдающийся! Из простой деревни вырос в целого полковника!»
   В подвальной пивнушке сквозь синие слоистые облака табачного дыма еле-еле виднелись ноздреватые своды, с которых капал блестящий пот присутствующих. Бра на стенах горели как лампадки на панихиде. Покосившийся, обгаженный мухами, рекламный щит - «Лучше пива водки нет!» с сарказмом смотрел на убогих посетителей.
   У обшарпанной стойки бармена толпа вспухала и пульсировала от напора жаждущих получить пиво без очереди. Спертый воздух, прошитый шумом зала сырого бара, можно было резать как сыр. Бухарики с пивом цвета «вырви печень» беззвучно проплывали мимо как рыбы в мутном аквариуме. Дрожащие тени на серых стенах менялись, как состояние мужиков. Беззлобный мат сливался в одну ноту, и казалось, что это бьется пьяное сердце города.
   - Все льготы эт-та отняли, ети их бабушку, - малахольный старик, мрачно скрипнув вставными челюстями, отхлебывает глоток пива, отдающего керосином и вместо того чтобы радоваться жизни начинает «выковыривать изюм из булки». - Воистину, как г-говорил э-э поэт «Были хуже времена, но не было п-подлей», - Одой, взяв стеклянные глазки в зубы по крысиному зыркает по сторонам и в сотый раз читает заутреню об утрате в обществе человеческих идеалов.
   - Сталина эт-та на них нет, - старик, выглядывая лысиной из-под проголодавшегося столика, как задница из кустов, смотрит на окружающих шваброй и перегоняет шербет на уксус. - Поубирали бы эти младореформаторы снег в Сибири. В-весь! Мало бы э-э не п-показалось, сапог им в глотку! - от слов старого болтуна под потным потолком лопается запаутиневшаяся могильная лампочка. Становится еще тоскливее.
   Пенсионера-пионера завсегдатаи пивнушки зовут «Большевичком», который прошел путь от овуляции агрессивного сперматозоида до не терпящего возражений бывшего советского полковника. В отставке. Таких за словесный лай в армии зовут «полканами».
   Родившись в бедной тульской деревушке, Одой как Филиппок окончил сельскую избу-школу, потом токарно-слесарный институт, после чего чтобы не работать на заводе записался в военные. Для этого даже вступил в коммунистическую партию. Одним словом - «пиджак».
   Дед всю жизнь верил в партию, как монах-фанатик верит в непорочное зачатие девы Марии. От него до сих пор иногда пахнет Манифестом коммунистической партии. Большевичок даже видел Ленина. В гробу.
   По характеру старик безудержный до окаянства левый большевик. Левее только стенка - расстрельная, куда он мысленно ставит оппонентов, когда у него кончаются терпение и ругань. Не такие ли людишки в тридцать седьмом боролись с «врагами народа»?
   Однажды на службе ему поручили ответственное задание. «Пиджак» отказался его выполнять, с апломбом заявив: «Я его перерос!» После этого начальник перед началом очередных совещаний всегда спрашивал: «Где наш переросток? В зале?»
   С возрастом, не достигнув генеральских вершин, «переросток» стал злобным консерватором, зубоскалящим везде и вся над современной армией и обществом. Слушать его утомительно, тем более в пивнушке.
   Особенно отставник любит изгаляться над новыми российскими правителями, которые предали одну идею, но свою еще не придумали. Достается и простому люду, который попадает под его злой локоть. Воистину, как говорил один из классиков: «Маленький клоп страшнее сатаны».
   Его критика звучит в таких необыкновенных планетарных размерах, что простым смертным это становится в оскомину. Злопамятен. Часто бывает смешным мелкими доносами участковому на соседей за фантики на лестничной площадке. Гомогенность Одоя не вызывает никаких сомнений. Глядя на него, понимаешь, к чему приводит безотцовщина.
   Доподлинно неизвестно где, кто и когда заронил «пиджаку» в душу семена вечного недовольства. В семье? В школе? Может он в детстве, как пел Высоцкий «бил по голове наших меньших братьев» или курсы какие-то дополнительные кончил? Впечатление, что его в деревне уронили с молотилки. Корявость разрослась у Одоя в душе чертополохом. От сознания исключительности и гениальности дед часто бывает себе в тягость.
По любому вопросу у него два мнения. Одно - его, другое - неправильное. Хорошо, что Большевичок из-за ветхости забывает то, что говорил накануне, наглядно доказывая, что между маразмом и склерозом, лучше всего иметь склероз! Забываешь о маразме.
   Все-таки странная штука - жизнь. Ребенок при рождении, словно чистый лист. Проходят годы, человек взрослеет, обогащается знаниями и мудростью человечества. К закату жизни мы как-бы должны стать самим совершенством. Ан-нет, не редко получаемся такими, как Одой.
   - Т-такого бардака эт-та при советской власти не было! Все были равны! - дед, подсвечивая зал багровой от волнения лысиной, моргает пергаментными веками как помойный петух и продолжает громко стонать то ли от песка в почках, то ли от душевной боли. - Зажрались, г-гады! - внутренне кипя, бурферктует вздорный старик, от чего на столе бокалы начинают позвякивать скелетами.
   - Одой! Не грусти! - натянув на лицо лукавую улыбку, как презерватив на забор, с дурнинкой в глазах перебивает Большевичка его собутыльник по столу - Владимир Николаевич, такой же военный пенсионер, но моложе.
   В отличие от старшего «молодому» на пенсии было хорошо. На «гражданке» после офигенной службы на безумном Тихоокеанском флоте ему нравилось решительно всё. Он наслаждался жизнью и каждый день радовался, да так что морда чуть не трескалась. Про «политику» разговоры не любил, зная, что от его «пенсионного» мнения в жизни ничего не изменится.
   У Володи к таким как Одой была идиосинкразия. Он терпел его, как слабительное. Любил с улыбкой и иронией понаблюдать за «пиджаком», зная, что во флотской среде таких людей не было. Экипаж рихтовал человеческие характеры быстро.
   Сами посудите. Месяцы без берега и семейной жизни в замкнутом ограниченном пространстве корабля в небольшом человеческом коллективе, где каждый прыщ на лице товарища становится, как родной.
   На корабле каждый знает друг о друге всё - характер, семью и любовницу, увлечения и триппер, горести и радости. Кто что ест, пьет, кого и как «любит». В море экипаж постоянно сопровождают одни и те же боевые посты с ограниченным жизненным пространством. Если что не так, то могут просто морду набить или за борт выкинуть.
   - Конечно, плохо сидеть в куче дерьма без лопаты, но все будет хорошо. Мы новоявленных распутиных переживем! Впервой что ли в России кризис? - «молодой» с лицом доброй лошади, берет графин с пивом и подливает деду в кружку.
   Соблюдая сакральную ритуальность пивопития, облизнувшись, доливает себе. Благоговейно берет очищенную от чешуи спинку воблы, делает глоток и смачно сосет серьезную на вкус рыбину. Вопреки желанию рассказать какую-нибудь интересную флотскую байку, назидательно тараканит дальше.
   - Одой! Почитай Карамзина, Соловьева, Ключевского, которых в сиюминутных суждениях обвинить нельзя. Они тоже описывали сто-двести лет тому назад, что у нас сейчас происходит, - «аристократически» вытерев рукавом свитера пивную пену с седых усов, флотский пенсионер умничает, лишний раз, доказывая народный постулат «Пиво пить - это вам не в шахматы играть. Здесь думать надо!». - Сколько в России было катаклизмов, но все ушли в небытие. Прорвемся!
   - Куда п-прорвемся? - громко огрызается глуховатый дед и начинает кричать злой селезенкой, забывая, что чтобы быть услышанным надо говорить тихо. - В задницу п-пьяного бурундука? - старый ветеран, захлебываясь слюной, языком родных осин динамит пургу, да так громко, что посетители шарахаются от столика.
   - Т-так мы в ней уже к-ковыряемся м-много лет, а дна у нее не видно. В-вчера эт-та одни законы, с-сегодня другие. Те и э-эти никем не выполняются. У н-них эта по семь пятниц на неделе, - здесь «любитель посолить селедку» дальше тарахтит корявым языком о столик. - Все г-гонятся за д-долларом, чтоб он с-сгорел. Военных свели к положению швейцаров в к-кабаке! - пенсионер, почесав горбатую коленку, замолкает.
   - Старый коммуняка, - работяга в мятой кепке и замасленной спецовке за соседним столиком не выдерживает и обращается к своему дружбану. - Набить бы пердуну рыло, да лень! Все таким людишкам мало!
   С открытым ртом, будто вагина перед опылением, Одой ковыряет пальцем в ухе и вытирает серу о мятый пиджак. Флотский архаровец с языком под мышкой, саркастически оглядев недовольную «пехоту», не может отрешиться от тоскливого ощущения, что он находится не в обычной пивнушке, а на серьезном партсобрании, как двадцать лет назад.
   Ему вспомнился его последний замполит, который любил говорить о высоких материях, а в советское время перед очередными выборами в Верховный Совет назюзюкался до поросячьего вида и встретил утром начальника политотдела в носках. Ботинки у него стащили матросы.
   - Дед, охолонись! - Владимир Николаевич, смотрит на старика, как на сумасшедшего с желанием отвесить ему поджопник, чтобы язык отнялся. - Не дои бокал! - и обглоданным скелетиком воблы решительно пришпиливает пробегающего по столу таракана.
   - Я понимаю, что из мужских органов, то есть принципов, у тебя остался твердым только… язык. Оглянись вокруг. Гражданским пенсионерам еще трудней. У них пенсия, на которую можно только разве что два раза поссать мимо унитаза. На большее просто денег не хватит, - «молодой» запив бред Большевичка глотком пива, закуривает погарскую «Приму». Дым перебивает старческий дух полковника.
   - Вглядись в русскую многострадальную историю. На бояр, князей, казнокрадов, олигархов. На Руси из века в век повторяется все снова и снова, - огрузневшие от пива посетители за соседними столиками, не замечая запаха термоядерной сигареты флотского пенсионера, доливают себе в бокалы водочки и с тоской начинают прислушиваться к политическому маразму двух старперов.
   - Ты, только не лепи из меня д-дурика. Ладно? - с пивными парами в голове пиявит отставник и едет, как чума на лыжах по мозгам собеседника. - Когда я уже носил шинель, ты эт-та еще капелькой висел на заборе. Н-не надо мне «мужскими органами» по г-голове стучать. Ты дело г-говори, а не ликбез п-проводи, - старик, забыв о пиве и вобле, начинает от нервов припадочно подпрыгивать за столиком.
   Владимир Николаевич от плевков горячими углями пригибается, словно под обстрелом и сдерживает позыв ответить Большевичку про «забор». «Нас тоже не пальцем делали в поленнице».
   Хочет «полкану» напомнить, что тот согласно Военной присяге до последнего дыхания не был «преданным своему народу, своей Советской Родине и Советскому правительству», государство, которому присягал - не защитил.
   Казарму только в кино видел. От лейтенанта до полковника с бритой пяткой провел «бои» в институтских кабинетах, стуча бумажками и подсиживая сослуживцев. С рядовым личным составом не работал, настоящей службы не видел. Не знает даже с какой стороны подойти к солдату, зато сейчас все знает, во всем разбирается, мол «Я говно ложками ел!» Правда несколько раз был в командировке в войсках, понюхать реалии, но видимо с обонянием, как и со слухом у него дела были плохи.
    Застегнув живот и неся ответственность за то, что вовремя Одоя не послал «на хутор бабочек ловить», флотский обалдуй, толкаемый чертом на левом плече, по-простецки продолжает:
   - Через двадцать лет после Октябрьской революции, где были все царские полковники? - Володя, сделав очередной глоток отвратительного пива, с тоской смотрит на уши кислотного старика, похожие на рожки рыжего черта и думает: «Тебе бы Одой не пиво, а ромашку пить и священника пора звать, а ты все разглагольствуешь о политике».
   - Г-где, где? В звизде! Не томи эта, б-буравь дальше! - отставник, сжав потной рукой бокал прячет взопревшие глаза в ширинку собеседнику.
    - Где? - сделав паузу, повторяет вопрос флотский чудик и с «умным» видом, что ему ну никак не идет, распевно отвечает. - «В тундре, по широкой дороге, по которой шел поезд Ленинград-Колыма». На магаданских лесоповалах. Рыли каналы, рубили лес, осваивая суровые дальневосточные просторы нашей любимой Родины. Это в лучшем случае. Многих из них «вздернули на реях», то есть расстреляли, царство им небесное.
   Владимир Николаевич скорбно замолкает и вспоминает знаменитый Владивостокский флотский экипаж на Второй речке, бывшую пересыльную тюрьму откуда в страшные времена отправляли людей в лагеря.
   - А ты живешь, можно сказать, в Европе. Приговорен не к стенке, а к хорошей пенсии и критике современной жизни. По сто-двести рублей каждый год подбрасывают, - «молодой» звенит мелочью в кармане, хотя хочет ругнуться матом.
   - Квартиру от государства бесплатно дали? Дали! И не на Колыме, заметь. В черные списки бывших Красных Командиров не внесли? Не внесли! Дают возможность переходить тебе на красный огонь светофора и носить красные генеральские лампасы на кальсонах, о которых ты всю жизнь мечтал? Дают! За то, что был агрессивным коммунистом, не преследуют по политическим убеждениям? Нет!
   «А пора бы это сделать», - втуне думает черт на плече Владимира Николаевича.
   - Радоваться бы тебе и радоваться, ежедневно повторяя: «Жизнь прекрасна, сосед мне должен три рубля!», а ты все стонешь и стонешь, разбавляя пиво слезами, - «молодой» пенсионер, очередной раз, счастливо улыбнувшись, продолжает бесполезное воспитание старика.
   - Тебе дают возможность каждый божий день пропеть одну и ту же «песню», критикуя капиталистический бардак? Дают! Не расстреливают три года подряд и каждый день до смерти? Нет! - флотский, следя за наполненностью бокалов, напоминает старику. - Одой! Ты пиво то подливай, не жлобись! - Владимир Николаевич делает много значимую паузу и выдает очередную «сентенцию».
   - Вообще-то ты враг этим правителям! «Пятая колонна», готовая в любой момент сунуть нож в демократическую спину капитализма, - флотский сияющий, словно кафель в гальюне с сожалением как отец на младого сына-придурка, смотрит на старика. - А ты все: плохо да плохо. Жить нам, да жить, молиться и благословлять надо наших правителей! Радуйся чудак, что не лишили званий и регалий, угла, пенсии, куска хлеба, жизни, наконец, не заставили эмигрировать в какой-нибудь полярный суринам!
   Большевичок, вместо того чтобы успокоится, и закусить пиво воблой, с лицом, будто крысой подавился, показывает окружающим сморщенный как мошонка страуса кулачок.
   - Они меня п-попомнят! Я еще по-ка-жу им эт-та к-кузькину мать!