Тук-тук

Тук-тук

Восстание провалилось.
Дворец наместника был в наших руках, над зданиями императорского дворца и космодрома уже развевались флаги свободного Тиммаха, мы теснили захватчиков по всем направлениям, но всё оказалось тщетой.
Победа была фальшивой, разгром оказался ловушкой.
Тиммахцы поняли это, когда на отвоёванную столицу стали падать нейринные бомбы, а в чёрном ночном небе эскадрилья за эскадрильей стали появляться крейсеры «ушедшего в Метрополию» флота захватчиков. Восторженные крики «Победа!» сменились воплями отчаяния и стонами боли.
Спасения не было. Всё пропало.

* * *

Клетушка полтора на полтора метра. Железобетонные неоштукатуренные стены. Вентиляционное отверстие, канализационная дыра в углу, железная дверь.
Теперь это моё временное пристанище. Камера в самой страшной тюрьме Тиммаха.
Почему временное? Здесь долго не задерживаются. Не задерживают. Неделя-полторы, от силы месяц – и это в самом «лучшем» случае. После – только банк органов или крематорий. До завоевания у нас не было тюрем. Перевоспитательные санатории в красивейших местах Тиммаха – были, а вот тюрем – нет. Мы даже не знали такого слова. Захватчики значительно расширили наш словарный запас понятиями, не свойственными жизненному укладу бывшей «Планеты тысячи лесов».
Ну кто же мог подумать, что такое может случиться? Император Тиммаха почти со всем военным флотом поспешил на выручку дружественной Деметре, взывающей о помощи. На подступах и орбите остались лишь патрульные противометеоритные крейсеры. Ждать опасности, казалось, было неоткуда. Но такого случая не могла упустить Метрополия. Нарушили мирный договор, и...
Оккупация, наместник Метрополии, рабство. Демонстрации, расстрелы, страх, тюрьмы. Повстанцы, борьба, каратели, горящие леса. Затишье, подготовка к восстанию, вражеский флот «уходит» к другой планете.
Мы подняли восстание, когда узнали, что огромный флот императора на подходе к Тиммаху. Всего лишь месяц пути отделял его от родной планеты. Мы продержались бы, но захватчики провели нас как слепых кутят. Флот врагов не ушёл. Он затаился на время.
Который сейчас час? Я не знаю – в клетушке нет даже крохотного окна. Смена дня и ночи ощущается только по похолоданию и потеплению воздуха. А ещё два раза в день меня выносят на допросы. Хотя, настолько всё перепуталось, что вряд ли я скажу, какой по ту сторону стен сейчас месяц. А чтобы заключённые не умерли от боли или слабости, после каждого допроса вкалывают питательную сыворотку.
«Кто твой главарь? Где находятся базы повстанцев? Как вы раздобыли оружие? Кто идеолог восстания?»
«Не знаю. Не скажу. Не знаю. Не бейте! Больно! Не знаю. Больно!!!»
Ну почему я до сих пор жив? Жутко болят зубы – в десну вживили крохотного наноробота-карателя, переползающего от зуба к зубу, от нерва к нерву. Ходить я уже не буду никогда – в позвоночнике сидят иглы с ядом, травят потихоньку спинной мозг. У них есть противоядие. Но ввести лекарство палачи могут лишь в том случае, если… Через несколько дней яд доползёт от копчика до шеи – и я умру. Только вот каждую секунду этой ужасной жизни забвение будет сменяться болью, а та в свою очередь – горячечным бредом.
И ничего не сделаешь. Император не успеет. А даже если и успеет, вряд ли «успею» я.
Больно! Как же больно!
Я в отчаянии стучу о стену. Кулаки – в кровь! Металлической пуговицей – полосу, ещё полосу. «Имран Луксай. Замучен Метропо…».
Тук-тук, тук-тук – стучит боль по всему телу. Тук-тук, тук-тук – ударяю я по бетону стены полустёртой пуговицей. Тук-тук-тук, тук, тук-тук, тук-тук-тук-тук. Странными играми забавляется со мной ослепшее от боли сознание. Мне кажется, что среди этой какофонии гибели я могу разобрать буквы когда-то придуманного в родном институте Перестука – тайного языка студентов. Придуманного задолго до вторжения. Им общались все от абитуриента до магистра. На парах, в лесах, в ресторанах – да везде! Там, где не нужны были или невозможны слова.
«Я» «н» «е» «п» «о» «н» «и» «м» «а» «ю». «Я не понимаю!»
Вот и я не понимаю, что со мной происходит. То ли снова память пытается скрасить ужас окружающего, то ли слух в очередной раз подводит, то ли действительно кто-то по ту сторону стены, в такой же клетушке пытается достучаться до меня. Не верю! Я ничему уже не верю. Слишком нереально.
Вот, снова.
«Кто ты?»
Кто я? Сам себе вряд ли такой вопрос задашь. Раздвоение личности? Вряд ли. Как ни больно, а мыслю пока рационально. Может быть…
«Кто ты? Ты тоже повстанец?»
О, это уже интересно. А что, если попробовать? Хуже ведь от этого не станет, правда? Куда уж хуже?
Тук-тук, тук, тук…
«Да. Других здесь и нет. Ты тоже?»
«Меня взяли сегодня. Кто-то предал. Ты сколько здесь?»
А и правда, сколько дней, недель, лет меня здесь мучают?
«Не помню. Долго. Не один день. Какое сейчас число?»
«Двенадцатое шестого месяца».
Всего пять дней! Я здесь всего пять дней, а кажется – вечность прошла. Не мудрено. Ах-х-х, как же больно! Руки дрожат, совсем не то выстукиваю.
«Полпяргепяять… Пять дней»
«Где тебя взяли?»
Постой. А почему тот интересуется так живо? Уж не лазутчик ли это? Посадили там шпиона и хоть таким образом выведают всё то, что скрыть пытаюсь. Проверим.
«У Арсенала. Взяли всех, кто остался в живых от группы Кейна».
«Ты ошибаешься. Группа Кейна и сейчас в лесах. Ты меня обманываешь. Почему?»
«А почему я должен тебе доверять?»
Долгое молчание. Тот, кто за стеной, ты обиделся? Или группа захватчиков обсуждает, что бы мне ответить? А ведь не купился собеседник на уловку. И про группу всё правда… Было до того момента, пока меня не взяли.
Тук-тук-тук, тук. Тук-тук…
Что это? Неужели?.. Да, это так! Это же гимн Тиммаха! Его захватчики на дух не могли переносить, после первого же куплета стреляли в патриотов. «…И свобода нам… Слава императору… Планета тысячи лесов!..» Я даже не заметил, когда подхватил Перестуком гимн, мы в унисон вбивали куплет за куплетом в эти стены, и казалось, что они сейчас рухнут, не выдержав гордых, правдивых, мужественных слов.
Я смеялся, а из глаз текли слёзы. Да, меня убьют, но моя планета будет жить. Тиммах возродится, гордый народ обретёт вновь свободу. О нас вспомнят, обязательно вспомнят. Не пропадёт память о тех, кто заплатил за свободу жизнью.
Что-то я расклеился. Решительно взял в руку камешек.
«Кто ты?» - спросил. И улыбнулся. Моя очередь задавать вопрос, с которого начался разговор.
«Эйла Болха. Отряд Киртиха. Цель – казармы».
Я разговариваю с девушкой!
«Имран Луксай. Отряд Монта. Цель – энергостанция».
Тук-тук-тук-тук. Тук-тук.
Так быстро, что не всё понимаю. Она радуется, что «встретила» соратника, рассказывает, что происходит вне стен тюрьмы. Плохо. Ох, как плохо. Каратели зверствуют, но восстание ещё продолжается! Император. Что император?
Но лязг железа, поворот засова. Едва я успеваю настучать «За мной при…», как в комнату входят тюремщики.
Снова боль. Угрозы. Огонь, кибер-шок, железо и сыворотки правды, от которых мы, к счастью, закодированы. Боль, боль, боль!!! Забытье.
Очнулся в камере.
«Эйла» - с трудом настукиваю. «Эйла, ты здесь?» Молчание. Вновь и вновь Перестук говорит моими устами. Тщетно. Никто не откликается.
Тоска. Бред. Видения, столь кровавые, сколь ужасные. И боль. Казалось, она отступала на задний план, когда я «разговаривал» с девушкой, внимание в это время отвлекалась на зажатый в пальцах камешек и на слух. Да, всё так же раскалывалась на части голова, пекло в ногах и в пояснице, но когда в дело вступал Перестук и человек за стеной, боль притуплялась, её можно было переносить.
«И… м… р… ан»
Она! О, великие силы, как же я тебя ждал, милый мой человечек!
«Эйла, ты где пропадала?»
Глупый, конечно, вопрос. Где здесь ещё можно пропадать, как не в пыточных казематах? Но я так обрадовался её возвращению, что задавал вопросы ещё той, прежней жизни.
«Они… пытали меня»
Слава великим, ты выжила! И раз ты ещё здесь, то не сказала им ничего. Или не всё, что они хотели услышать.
«Как ты?»
«Больно».
Да, милая моя, да, хорошая, я знаю, что тебе больно, я знаю, что такое боль и что тебе пришлось пережить.
«Мне… очень… очень больно» - медленно, еле слышно выстучала она.
Я заплакал. Чем же я могу помочь тебе? Если бы я мог, Эйла, утихомирить твою боль. Если бы она вся перешла мне. Но ведь это невозможно. И освободить тебя, поставив условие перед врагами, что я скажу всё, если они выпустят тебя, вряд ли смогу. У врагов к каждому здесь свои вопросы и свои цели.
Попытаюсь утихомирить твою боль так же, как ты утихомирила мою. Я буду рассказывать тебе всё, что смогу вспомнить хорошего. Я буду заваливать тебя вопросами, чтобы ты обращала на них внимания больше, чем на терзающую твоё тело боль. Пусть это и бредовая идея, но попробовать всё же стоит.
И мы стали общаться. Рассказывали друг другу о том, как учились в ВУЗе, о милых и добрых приключениях, о друзьях и подругах, о лесах и небе, о восстании и о том, как стали повстанцами, о сражениях и поражениях. Жаль, что вентиляция у каждой камеры индивидуальная, а двери звукоизолированы, а то можно было бы даже перекликаться. Но вскоре (вскоре? Время текло здесь незаметно, что день, что час – всё едино.) мы наловчились так ловко перестукиваться, что, казалось, мыслим медленнее, чем выбиваем буквы.
Как-то незаметно маленький милый человечек, до которого так близко – руку протяни и коснёшься, и в то же время так далеко – стал значить многое. Очень многое. Я раньше и не знал, что можно привязаться к человеку так быстро. Да ещё и в таких условиях. Общая боль утрат, общая надежда, общая боль – они связывали нас намертво. Да. Намертво. Мы знали, что судьба у нас тоже одна.
Однажды Эйлы не было так долго, что уж отчаялся. Потерял. Убили. Не выдержала.
И вот тут я понял, насколько она мне дорога. Ведь ничто более не держало меня в этой жизни. Только Эйла. Я переживал за неё, страдал, и, казалось, чувствовал её отчаяние, её боль и безысходность. Приободрял, шутил, сыпал проклятиями на головы захватчиков, выстукивал ей стихи, рассказывал, как будет хорошо, когда вернётся император.
И – мне так кажется – она тоже только поэтому ещё жила. Только потому, что я держал её в этой жизни за те тонкие ниточки сознания, которые до сих пор всё пытались обрезать захватчики.
Тук-тук. Тук. Тук.
«Имран».
«Эйла, девочка моя, что случилось? Почему тебя так долго…».
«Имран, они выжгли мне глаза».
Звери! Подонки! Ненавижу! Я завыл от отчаянья и боли. Чужой боли.
«Имран, даже если мы выживем, я никогда тебя не увижу настоящими, своими глазами. Опиши мне себя».
И я рассказал ей о яде в позвоночнике, о гниющих зубах и вырванных с корнями волосах. Не надо было прикрас. Есть время фантазии, а есть – реальности. А когда «договорил» - она сказала лишь «Спасибо, Имран. Расскажи мне про море. Я никогда не была на море». Вновь камешек выстукивал по стене "тук-тук". Буквы складывались в слова, слова – в образы. Мы говорили Перестуком, но чувствовали друг друга сердцем.
Когда меня принесли с очередного допроса, я долго не мог поднять и руки. У тебя, Эйла, забрали глаза. У меня сегодня отняли язык. И, кажется, яд добрался уже до половины позвоночника. Скоро придёт конец. Однако, не от этого яда придётся мне умереть. Теперь мой черёд был огорчать Эйлу.
«Эйла, мне кажется, что завтра конец мучениям. Они вырвали мне язык. Завтра будут сканировать мозг. Вчистую. Ты понимаешь, что это значит? Эйла!.. Эйла?..»
Я повторял её имя раз за разом. Маленькая надежда всё ещё жила во мне. Не может так быть, чтобы мы расстались, не попрощавшись! Сердце говорит мне, что она жива. А ведь когда все мысли о человеке возникают сперва в сердце, то это значит, что…
Тук-тук – бьётся боль во всём теле. Непрестанно, волнами, невыносимо!
Тук-тук – стучит сердечко. Медленно, с перебоями, но стучит!
Тук-тук – камнем о изрядно побитую уже стену. Последняя пуговица осталась. Видать, и вправду пришёл черёд помирать. Давно пора.
«И… м… р… а… н»
Она! Жива, солнышко моё! О всесильные, хвала вам, она жива!
«Эйла, я…».
«Я… у… м… и… р…».
Что такое? «Я умираю?» Что случилось? Что сделали с тобой эти звери? О, всесильные, отдайте мне её боль! Не выбивай, милая моя! Позволь, я сделаю всё за тебя.
«Эйла, тебе больно и ты не можешь перестукиваться. Давай так: я бью вопросы, а ты только «д», если «да» и «н», если «нет». Хорошо?»
Долго, ой, долго нет ответа.
«Д».
«Эйла, что они с тобой сделали? Они повредили тебе пальцы?»
«Н».
«Руки?»
«Д».
Мне стало страшно. Если ей повредили руки, то чем же она выстукивает?
«А ноги целы?»
«Н».
«Их тоже повредили?»
«Д».
Нет! Не может быть! Неужели?
«Ты выстукиваешь… головой?»
«Д».
Казалось, я сейчас потеряю сознание. Бедная, милая моя девочка. Я бессилен что-либо сделать для тебя. Если бы я мог! У тебя не действуют ни руки, ни ноги, но уж слух-то у тебя остался. И я рассказал ей, что сегодня на допросе тюремщики были злее и беспощадней, а всё потому, что флот императора уже очень близко и скоро появится у планеты. Захватчики сворачивают лагеря, разрушают города, убивают заключённых, сжигают леса.
Я рассказал ей, какой станет наша планета после того, как вернётся император. Как он отомстит врагам. Разрушит тюрьмы и выпустит оттуда всех заключённых. Конечно, думал я, вряд ли мы доживём до этого момента. Но ведь надежда умирает последней.
Я рассказал ей, что для меня значили эти разговоры с ней, что она значит для меня. Я признался ей в любви.
Вы скажете, что невозможно полюбить человека, которого никогда не видел в глаза? А я вам отвечу – ничего вы в жизни не понимаете! Можно!!! И в такой ситуации невозможно лгать. Я и не лгал.
«Эйла, я люблю тебя!» - повторял я десять, двадцать, сотню раз.
Тук-тук. Тук-тук.
«Я… т… о… ж… е… люблю тебя, Имран».
Слёзы капали из моих глаз. Я хотел говорить вслух тысячи нежных, ласковых слов, я хотел, чтобы она их услышала, но изо рта вырывалось только мычание.
«Люблю! Люблю! Люблю!» - самое нежное слово Перестука повторялось и повторялось.
Перед моими глазами всё поплыло. Стены, пол задрожали, в уши ударил гул – и я провалился в спасительную черноту забытья.

* * *

Ярко светит солнце. На громадном парадном плацу стеной стоит армия императора. Напротив неё рядами выстроились отряды сопротивления. Море людей от края до края. Посредине плаца стоит один человек. Император. Он вернулся. И он успел.
Император становится на колени.
- Прости меня, Тиммах! – говорит он, и голос, усиленный стократ, разносится далеко окрест. – Прости меня, мой народ!
Единым движением армия преклоняет колени. Опускает головы.
Император говорит, и слёзы капают с его глаз. Он виноват, и он признаёт свою ошибку. Момент покаяния. Он сплочает весь народ. Очистительные слёзы омывают души.
Где-то в центре всех отрядов сопротивления на стульях и гравитационных подушках сидим мы. Сидим, потому что стоять мы не в силах. Здесь те, кто выжил в застенках. Нас мало, очень мало. Из тысяч удалось спасти едва ли сотню.
Император говорит. Сейчас он благодарит всех бойцов сопротивления. «Слава вам, воины Тиммаха, верные сыны империи!» Но я не слышу его. Я смотрю только на одного человека. Девушка с седыми волосами. Она прячет глаза за чёрными очками, а рука её, опущенная на подлокотник стула, чуть подрагивает. Я смотрю на эти пальцы.
Тук. Тук-тук.
«Слава вам воины Тиммаха…»
Она. Это она, я знаю. Эйла, любимая моя.
Один мысленный приказ – и антиграв-пояс подносит меня к этой девушке. Я смотрю ей в лицо, улыбаюсь. Знаю, что не видит меня. Слишком мало времени прошло с того момента, как вытащили нас из тюремных клетушек, не успели ей ещё сделать операцию на глазах.
Медленно протягиваю руку к подлокотнику её стула. Она чувствует моё присутствие, смотрит в лицо, губы дрожали. Ты знаешь, что это я, правда, Эйла?
Тук-тук-тук. Тук – по подлокотнику.
«Здравствуй, Эйла! Здравствуй, любимая моя!»
- Слава вам, выжившие в застенках врагов! Простите меня! Я не смог предотвратить ваши страдания, но я страдал вместе с вами! – император опускает голову.
Все солдаты сопротивления, стоящие вокруг нас, преклоняют колено.
Я не вижу этого. Я вижу только её.
Тук-тук-тук.
«Здравствуй, любимый!»
Она протягивает ко мне руки, я заключаю её в объятья.
- Эыа, - плачу я, ворочая во рту обрубком языка, - Эыа, уиайа айа!
- Имран! – из-под чёрных очков капают слёзы. – Как долго я тебя ждала! Всю жизнь! Имран, любимый мой!
- Слава вам! Слава!
Тук-тук-тук – застучали барабаны.
Над плацем разнеслись звуки гимна Тиммаха. Свободного Тиммаха.