Охотничьи угодья императора Токугавы

Охотничьи угодья императора Токугавы

Юрию Лазареву

Ехали мы, ехали, — бормотал Артемий, в пику сердцу, бессвязно и ритмично, выпутываясь с несказанным облегчением из постромок рюкзака, — с горки на горку, не помню временно, впотьмах и впопыхах… перрон (диктатор аргентинский), вокзал (московский петербуржский), Тяжин (там вкусная сгущёнка), коровы, церковь водокачка… автобус, горы, серпантин и шесть часов до Белогорска… ручьи, ручьи, Кия и Терсь — и вот мы здесь, у самого подножья священной Фудзи… это ли не цель, что всем желанна, уме… Тьфу! Вильям наш, понимаете ли, Шекспир… в небо душу…
Ежели же помыслить не белостишьями ретроспективными, но векторами движения вперёднаправленными, то всё получается вроде бы не так уж медленно и вполне правильно. Тридцать пять километров от Белогорска до предгорий Церковной проделали крейсерски, за восемь с половиной часов. Теперь без четверти пять пополудни. Хм. Сейчас Митя, неестествоиспытатель и барьеропреодолеватель, будет рваться в горы.
— Счас, царь, у нас всё будет, — уютно в бороду гундел Митяй, с жестяным скрежетом починая двухлитровую ёмкость штатовской сублимированной курятины (симпатичных ему людей он всегда отчего-то величал царями). — Счас мы устроим Саддаму Ивановичу Хусейну Ю-Эс Арми и Десерт Сторм, весело и добродушно, блин. В полный рост. Спиртику, быть может?
Артемий секунду подумал по привычной старинке: Митяй был опытный паломник, он дров немало поломал. Ежегодное ритуальное Митино восхождение на Церковную было его фирменным пунктиком. Однажды он ломанулся в Алатау за считанные дни до рождения дочери — хотел вымолить сына, но не увенчалось, впрочем, успел он точь-в-точь к родам. Артемий же не был здесь ровно восемь лет (тогда ещё не учреждён был заповедник), за это время претерпел кучу житейских пертурбаций, перверсий и конвульсий. Митя утверждал: так природа поступает с каждым, кому ломы сходить за силой в хорошее место.
Артемий уловил слабую позицию отвернувшегося в энтузиастических хлопотах напарника и скрал из жестянки пяток сушёных куриных кубиков. Ну же, Митёчек, не медли, яви свою героическую проповедь типа «гора одна, а Магометов до хрена» или ещё чего доброго, «лучше гор могут быть только…»
— Для общего развития, — не замедлил прорезаться Митяй, — имей в виду, царь: я сейчас смотаюсь наверх. Один. Если чё.
— Если — чё? — переспросил Артемий.
— Ну, если, конечно, ты некрепок на ногах, утл и многоскорбен, и не желаешь вскорости выпустить вторую книгу.
— М-м? — юмористически скосился на него Артемий. — Спиртику так спиртику…
Митяй, не глядя, протянул ему назад могущественный бутерброд с луком и тушёнкой, каковым Артемий заняться погодил, потому что сладко пумкнула пробка фляжки, музыкально плеснула струйка жидкости и к бутерброду добавился наполовину наполненный пластиковый стаканчик.
— Употребляй с удовольствием, — сказал Митяй. — Выходим в полшестого, дык?
— Будь здоров и ты также, — сказал Артемий, глотнул, охнул, задохнулся и зажевал.
Тут только в блаженной влажной поволоке оранжевого клонящегося солнца он увидел тройную маковку Церковной, проложенную чистой ватой снега и серым клочковатым тряпьём крупного курумника. Где-то там, в середине равностороннего треугольника пиков, — огромный полукилометровый провал и на дне его — карстовое озеро с зеленоватым льдом…
Митя, и впрямь добравшийся до «…горы будят у нас и зовут нас остаться…», заварил из термоса американские гуманитарные кубики. Трапеза была лаконична, но основательна.

— Ну. Благословясь… — сказал Митяй, ступая в Терсь, дабы форсировать её привычным бродом.
— Как насчёт заповедных служителей? — спросил Артемий. — Не сильно лютуют?
— Пущай их, — ответствовал Митяй. — Меня тут и-ден-ти-фицирует почти что каждая собака. Я ещё в восемьдесят седьмом служил при биостанции на Чемодане. Давай-ка поднажми, царь. Там, на двух тыщах, особо не заночуешь.
Молча минули березняк и кривые сосенки предгорья. На ходу угостились туманно-фиолетовой недозрелой жимолостью. Видели месторождение маральего корня и нечто похожее на медвежий след. Скоро, уже на каменистых россыпях, Митяй вдруг обернулся и, поскрипев ногтями в бороде, сообщил:
— Когда идёшь за силой, обязательно бывает какой-нибудь знак. Сейчас или после, уже на верхотуре. Ты, царь, иди не просто так, поглазеть, а — стремись. И следи…
— В смысле?
— Ну, помнишь, в девяностом году — шесть радуг над озером? Значит, место силы благосклонно к воину, смиренно дерзнувшему прийти на поклонение.
— Тот, кто смирен — не дерзает, — возразил Артемий, запаливая две сигареты и одну протягивая за плечо Мите.
— Явиться за помошью — акт дерзновенный по отношению к силам, — серьёзно рек Митя. — Соискателю помощи должно прежде очиститься и в пути быть спокойну, светлу и готову.
— К чему?
— Силы тебя тестируют. Уже сейчас. Прикидывают — чисты ли твои стремления и помыслы, помочь тебе или же завернуть с обломом…
— Ну ты даёшь, Митёчек! — иронически-завистливо ухмыльнулся Артемий. — Грузишь, я бы сказал, по понятиям. Из Кастанеды, что ли вычитал?
— Балда ты гороховая, — сплюнул под ноги Митяй, но не обиделся, — молча продолжал путь.
Артемий, пожав плечами, ругнул себя за неуместную насмешку над напарником и честно попробовал поверить в его ацтекские замороки. Жена Митяя с детства страдала диабетом, сам он крутился между призванием — берестяным художеством — и бесконечными оформительскими шабашками; будучи железобетонным, прямо-таки подвижническим семьянином, он умудрялся ни на йоту не поступаться принципами. Он всю жизнь начисто игнорировал конъюнктурные выгоды, а в последние два года даже ещё успел сотворить две серии картин: дюжину тончайших хокусаевских акварелей и полтора десятка затейливо-кропотливых графических листов с перекрученными жилами, нервами и мозгами…
Митяю без помощи сил просто не высуществовать. Ему верить можно. Он знает.
Пошёл уже мягкий мшаник с прогалами слабой зелени и буро-оранжевыми пятнами лишайника. Впереди маячила полукилометровая полоса курумника — завал камней размерами от платяного шкафа до железнодорожного вагона. Стало быть, попрыгаем, сказал себе Артемий.

— А то ещё бывает, — как всегда, неожиданно затормозился Митяй, оседлав лишаистую верхушку камня. — Идёшь себе, светел и готов, и вдруг — ба-бац! — теряешь всякую ориентировку. Даже не знаешь, вверх тебе надо или вниз. Не только в пространстве, но и во времени даже. Допустим, башка становится совершенно уверена, что сейчас пятнадцатый век и вокруг — какие-нибудь Кордильеры. Редко накатывает. Кайф неимоверный, но и жутко — пресс…
— Связано с силами? — подтолкнул Артемий примолкшего художника.
— Значит, за тебя всерьёз взялись, — продолжал Митя. — Сомневаются, что подаренные тебе силы пойдут во благо. Или наоборот: тебе почему-то дают столько, что не можешь уволочь.
— И тогда — что?
— Сказывали, такие исчезают в горах, — коротко ответил Митяй, перескакивая на следующий валун.
После курума началась марсианская высокогорная растительность: красноватые сухие лишайники, какое-то жёсткое быльё, бадан и камнеломка. Солнце ещё не скрылось за противоположной Заяц-горой. Вершины были уже в десяти минутах спорого подъёма. Потянуло пронизывающим сырым холодом. Ветер подвывал в камнях.
— А я бы, пожалуй, с удовольствием исчез, — неожиданно для себя брякнул Артемий. — А что? Тебе-то нельзя, у тебя Люся и девчонки. А я много чего в жизни профукал. Чего уж теперь…
— Заглохни, писателишка стрёмный! — мгновенно вскипел Митяй. — Мы же на месте почти! Какого ж ты хрена попёрся с такими мыслями?.. Всё, молчи лучше, царь, не хочу тебя слушать.
— Ох ты! Сталкер… я вас умоляю!..
Далее до самых снежников Митяй мрачно сопел и норовил оторваться вперёд. Так, не оглядываясь, и ушел к разверстой дыре горного озера.
Артемий проклял свой русский язык и не стал догонять напарника, а с трудом влез на острую скалу у изножия северного пика, похожего на львиную голову — в надежде разглядеть с высоты избушку и лагерь, оставшиеся внизу.
Тогда-то на него и обрушилось неимоверное, непредставимое, несказуемое нечто, сжавшее в один комок мозги и внутренности, явственно просветившее всё его существо вдоль, поперёк и насквозь, да не только существо, но всю его кривоватую, дикоглазую, полубродяжью жизнь. Он схватился за обломок скалы и коротко покаялся за недавние духохульственные измышления и дубовые шуточки неосторожного неофита, и на губах его сама собою запузырилась непереводимая на язык молитва.
Ого! Вот так, только мог думать Артемий, вот так оно всё и получается.
Он даже не сразу услышал хриплый рёв Митяя — тот, оказывается бежал с воздетыми руками от края пропасти, явно призывая взглянуть на нечто определённо сногсшибательное.
Что? И он тоже?.. Ёлы-палы, что за чёрт?
Артемий кинулся к провалу, оскальзываясь на камнях, и уже вблизи увидел, что Митяй остановился, помотал головой, и с фляжкой в одной руке и непрерывными приглашающими жестами другой сызнова вернулся к краю.
Нагнав его, ушибленный и полузадохшийся Артемий, уловил сквозь неживое завывание ветра:
— Смотри! Во-он там, у кромки льда… Видишь? А я что тебе говорил, дурилка картонный?…
И верно: далеко внизу светился на фоне жёлто-зеленоватого пятнистого в сумерках льда синенький человеческий силуэт. Артемий, не глядя, дважды отхлебнул из протянутой фляжки, закашлялся и мрачно вопросил:
— Чего разорался-то? Откуда он там — в такое время?..
— Спускаемся, — объявил Митяй. — У нас один спальник на двоих. Не пропадём.

Во время спуска с ними происходило что-то, не допускающее размышлений и разговоров. Неосознанно они старались держаться вместе, и, помогая друг другу, держались за руки, чего на их памяти не бывало.
Человек, сидевший к ним спиной на плоском камне у кромки льда пребывал в покойной позе полулотоса: одну ногу поджав под себя, другую вытянув, как оказалось, вдоль ножен меча. Он обернулся только с их приближением.
То, от чего впору было завопить и пасть лицом вниз, против ожидания, показалось Аримате-сэнсэю чуть ли не естественным: перед ними был пожилой воин, судя по облачению — синему халату, забранному широким расшитым поясом, и ярко-красной остроугольной шапке-шлеме — определённо с северо-восточных территорий, возможно, из Хоккайдо. Он встал, отвесив два коротких напряжённых поклона — поочерёдно мастеру Мицуо и учителю Аримате, после чего витиевато приветствовал путников, сохраняя непроницаемое выражение лица:
— Приятный вечер, неизвестные господа. Рад буду, коли соизволите вы представиться, а паче того — поведать, чего ищете вы без оружия поздним вечером в закрытых для посещений охотничьих угодьях императора Токугавы (да сохранятся силы его вовеки).
— Дзэнъитиро Мицуо, вольный художник, к вашим услугам.
— Коскэ Аримата, скромный придворный сочинитель княжеского дома из Киото, с почтением.
— Я — Ётагучи Ито, хранитель охотничьих угодий императора. Итак, учёные господа монахи, как я понимаю, путешествуют для общения с природой?
— Вы совершенно правы, Ито-сан, — с поклоном согласился мастер Мицуо. — В вашем лице мы вынуждены принести его величеству глубочайшие извинения, ибо, уверяю вас, вторглись в его владения по совершенному неведению здешних мест.
— Позволю себе дополнить друга, — с улыбкой скорее вежливой, нежели искренней, произнёс Аримата-сэнсэй. — Как видите, уважаемый Ито-сан, мы не имеем при себе оружия, и, следовательно, не питали намерений охотиться там, где это запрещено.
— Охотно верю вам, добрые путники. Не будете ли так вы любезны, почтенный сэнсэй, сообщить — не из тех ли вы Аримата, что прославили себя как воспеватели рода Сэйдзё?
— Воистину, это так, Ито-сан, — польщённый, поклонился Аримата-сэнсэй.
— Коли так, господа, почту за честь предложить вам посильную помощь и сопровождение до северных предместий, а буде на то ваше желание — и ко двору императора. Его величество споспешествует мастерам и, вероятно, милостиво назовёт вас гостями…
— Мы будем бесконечно благодарны вам за столь беспримерное одолжение, господин хранитель, — произнёс мастер Мицуо. — Погода нынче весьма капризна, могу ли я предложить вам крепкого настоя на золотом корне?
— С удовольствием, но однако, после того, прошу вас следовать за мной, ночи в этих местах поистине ледяные.
Совершив путевой обряд воинов на привале, и по очереди отхлебнув из фляжки, путники по крутой, но достаточно убитой тропинке, указанной доброжелательным егермейстером, выбрались к вершинам, после чего без приключений сошли в сосново-бамбуковые предгорья хребта Накасибецу.