Гость (Начало прекрасной эпохи)

Гость
(Начало прекрасной эпохи)

Памяти Макса Уколова

1
Арик Шаврин к тридцати шести годам вырос до завотделом промышленно-гражданской реконструкции, и намерения его простирались ныне куда более вольно, нежели в розово-голубой период наивного пиетета перед гигантами мирового зодчества, как то, в особенности, Росси, Щусев, Кваренги и Лё Корбюзьё. Грех ему было к концу тысячелетия жаловаться на свою планиду: как-никак сумел поставить себя ведущим из условно молодых да сравнительно ранних в области конверсионной перестройки вредных оборонных госпредприятий в не менее вредные частные акционерные фирмы. Взлётом его карьеры считалось, впрочем, здание богатейшего в провинции банка, в качестве премии презентовавшего ему скромный полутораэтажный коттедж со всеми коммуникациями в черте города (после развода Арик без напряжения разбил его на две двухкомнатных); да и как собственно архитектор он был ещё весьма свеж, имея домашним хобби изобретение галерей и храмов и изготовление их едва ли не действующих моделей. К тому же Артур Григорьевич, будучи одиноким и довольно обеспеченным человеком, не являл собою особенно трудолюбивого и тщеславного практика — потому вместо возведения сногсшибательной дачи-палаццо выправил себе (ибо жительство имел в пятом этаже) право владения изрядной частью чердака, где и спланировал семидесятиметровую мансарду с небольшой смотровой площадкой, мастерской и даже зимним садиком. Это последнее достижение, помимо творческого и житейского удовлетворения, дало ему бурю планировочных заказов от виднейших людей города, спешно — в порядке модного поветрия — скупавших и менявших ранее непрестижные верхние этажи. Так что, надобно признать, господин Шаврин при вхождении в зрелые лета сделался не только благодарно востребован светом, но даже и, без преувеличения, достаточно именит во владетельных и властных кругах.
Принимая разносословных гостей, — бывшего вице-губернатора и случайно встреченного одноклассника, недавно вознёсшегося мафиозного босса и приятную барышню-однодневку, — Арик, к чести его, запросто тушевал свои официальные пуанты и прежде прочего вёл визитёров по витиеватой буковой лесенке в мастерскую — показывать любовно выпестованные, но невоплощённые (пока!) шедевры, возбуждённо мерцал разными — чайно-рыжим и зеленоватым с подпалиной — глазами, подбирал тщательно объяснения терминов, стилей и особенностей конструкции, и, словом производил впечатление вулканизирующего идеями и новшествами творца, впрочем, вполне внимательного и критичного для непосвящённых и случайных и притом — памятующего о степени, уместности и долге гостеприимства.
— Вот это храм совсем традиционный, вполне в духе баженовского псевдобарокко, — просвещал народ Арик, окончив раздачу жидкостей и бутиков, — ну, помните, он, кроме всего прочего, ещё построил тогда-то церковь такого-то Вознесения в Твери — я по ней на третьем курсе сделал работу... а вот — когда у нас всё более-менее восстановится и каноны чуть-чуть закуржавеют — немножко такой нетрадиционный храм, ближе к грузинской или скорее к балканской системе: купол многопрофильный, видите, как яйцо положить набок, но православная луковка всё-таки присутствует... правда, тут ещё крест вознесён на шпиль — как способность торчать, избежав укола... тут, конечно, несколько неортодоксально, что говорить... но — зала внутренняя, таким образом, продолговата и более вместительна, поскольку купол...
— А как же, Артурчик, всё это без опор? Разве дерево удержит? — вопрошали особо вдумчивые неофиты.
— Да это всё элементарно, — кривился Арик, мимоходом отводя пальцы любопытствующему потрогать собственноручно. — Вот тут несущие нервюры могут быть как запростецкими деревянными, так и дюралевыми... каким фертом, вы думаете, держится какой-нибудь спорткомплекс такой-то? — вот пересечение — и пролёт, опять пересечение — и так дальше, крестообразно, в обе стороны, а внутренний купол — он же не будет, как вы понимаете, в голых фермах, он вот так вот крепится на таких пластронах и по сопромату выдерживает и пенобетон, и даже... так что зря беспокоитесь, Христа-Спасителя, кстати, держали почти подобным образом, только там на деревянных растяжках, хотя конструктивно попроще — радиально...
— А что попы — стекло и бетон не предадут анафеме?
— Вообще-то у них с этим довольно строго, но — зависит от утверждения местной епархией... видишь, это ведь только у нас такие проблемы: новенький храм и все дела... а Собор Такого-то в Генуе реставрировали, промежду прочим, титановыми сплавами и керамзитом, — куда ты, милый, денешься без новых материалов, упрёшься, что ли, опять — без единого гвоздя?.. даже наш батюшка Пётр говорит: а что, дерево, оно, конечно, роднее, но раз освящено — значит угодно, храм — это как-никак навечно, вне времени...
Напитки и закуски были у него всегда под рукой, но никто никогда не видел крепко выпившим его самого; когда же хозяин замечал, что тема его наскучила либо исчерпаны прочие предметы занимательной болтовни, он составлял партию в преф, преподавал уроки игры в кости (в покере на пяти камешках был незаурядный мастер), ставил диск на пятиполосной лазерной вертушке (Вивальди, Армстронг, Леннон, Букстехуде, Шевчук — определяя по аудитории) или без затей подталкивал гостя к компьютеру с игрушкой, — и, словом, мог служить образцом радушия и коммуникабельности, ежели уж пускал человека в свой двухуровневый евростандарт (а в инвитациях был, кстати, довольно прихотлив и разборчив); не в диковинку было услышать от него по телефону ответ автомата: «Простите, у меня нынче работа, когда вы свободны на следующей неделе?», или — для близких — своим голосом: «Нет, старичочек, не получится, прости меня, даже не открою, пахота, заказ, пока...».
Вот так цельно, наполненно и практически безмятежно текла и переливалась прямыми правильными гранями жизнь Артура Шаврина, пока он не потерялся более чем на неделю, отвечая только на родные голоса: «Извини, старый, болею... нет, ничего серьёзного, переутомился, наверно... съезжу, отдохну, пока...».

2
То роковое утро, казалось, предначертало Арику трагическую участь зачумлённого во время пира, — тогда, стоя голым перед зеркалом и растираясь махровой простынёй, он вдруг примерещил себе странное утолщение в низу груди (но тотчас с поспешной ухмылкой обозвал себя ипохондриком); осторожно вдумываясь в своё тело, он нащупал-таки два тревожных бугорка, расположенных абсолютно симметрично под нижними рёбрами; Арик синюшно похолодел, охнул, заматерился и тогда-то понял враз: всё кончено. Он ещё не произнёс себе ужасного клешнясто-членистоногого приговора, но с той минуты впал в постоянное, постепенное и всё более ясное осознание катастрофы — отделения своего тела от себя и себя самого от собственного имени.
Не имея сил справиться с первоначальным паническим ступором, Арик залпом осушил полный хайболл коньяку, минут пять понаблюдал его действие, чужим пальцем натыкал номер телефона и испросил две недели за свой счёт (вернее, угрожающе поставил начальство об этом в известность), после чего повторил процедуру и тихо растворился в чадном бреду.
Глаза его видели всю неумолимо закономерную череду анализов, диагнозов, пальпаций, эпикризов, облучений, химиотерпий, инъекций, пункций, операций, мученически увенчанную смиренным причащением высохшей мумии и бездушным некрологом в серой газетной рамке. Мозг же понимал совсем иное: он не то, чтобы бежал неизбежного и отказывался верить (как всё это ужасно, отвратительно, бездарно, несправедливо и проч.), но неожиданно спокойно и доходчиво втолковывал Арику, что — да, его ожидает беспрецедентое, непредставимое и тяжкое несение креста, и оно притом обернётся как-то вовсе нетривиально и в конце концов — осмысленно и достойно... Уже в сумерках какая-то сила подвигла его дошататься до ванной, вместить в себя сколько-то литров воды и очиститься её полным и окончательным извержением. Он чувствовал себя слабо, раздавленно, но почти хорошо; в зеркале он увидел не чужое, но по-новому симпатичное, одухотворённо удлинившееся лицо, посеребрённые виски, тонкую, ломкую шею и глаза — одинаково тёмно-медные. Та же сила ласково направила его спуститься в булочную и приобрести несколько ящиков фруктовых консервов и сладостей, перенесённых домой в три приёма; и после торжественно-сентиментальной трапезы при свечах Артур обрубил телефон, присел на софу и благостно-незаметно почил; впредь он не видел снов.
Ожил он более чем через сутки (об этом сообщило ему тут же навеки заткнувшееся радио), с удивлением позавтракал двумя банками персикового компота и уговорился о встрече со своим недавним клиентом — главврачом-онкологом. Таксомотор доставил Арика в сей скорбный лепрозорий новейшего времени, где радушный профессор с видимым удовольствием промял, простучал и просветил видного зодчего, собственноручно принял от него положенный ассортимент различных физиологических улик, отнял образчик крови, пребольно ущипнул страшной иголкой оба намечающихся бугорка, пообещал назавтра посетить его, предварительно телефонировав, да и отпустил с Богом. Арик весь день просидел в оранжерее на втором уровне, тупо уставившись в аквариум и поедая бисквиты с джемом; ожидаемый приговор уже не был ему интересен (он обнаружил ещё, что бросил курить и думать о своей работе); там же Арик и упокоился до утра — между лимоном, карликовой сосёнкой, шубой и пальто.
Поутру доктор, насилу дозвонившись, явился свеж и импозантен, высокопарно поздравил Шаврина с отсутствием какой бы то ни было опасности:
— Ничегошеньки канцерогенного, мой друг, обыкновеннейшее утолщение тканей, нечто вроде, представьте себе, фибромиомы или, если угодно, жировика, массовой закупорки сальных желез... расположено, правда, любопытно, да... право же, любезный, понаблюдаемся еще с недельку, и — если какие показания — сделаем вам небольшую кожную пластичку, вот и всё... ничего! ничего страшного...
Арик автоматически поблагодарил дока, без труда заставил его принять две стопки джину и проводил, — засим не стало ему ни легче, ни тяжелей: он всё прислушивался к своему новому жутковатому внутреннему приключению. За день он уничтожил солидно крекеров и конфитюра ассорти, вечер и ночь пережил без мыслей и чувств, — так и научился существовать изо дня в день, ничего не предпринимая, производя лишь необходимые движения и отправления, обрастая рыжей бородой и целомудренно сторонясь зеркал. Порой он без особой тревоги думал, что просто сошёл с ума или первым из смертных примеряет к себе какую-нибудь очередную пандемию XXI века, но на девятый день, брезгливо помывшись, испытал новый апокалиптический толчок: зеркало полтора битых часа втемяшивало ему, что его живот явно и уже даже не смешно в своей кошмарной недвусмысленности приобретает очертания ЧЕЛОВЕЧЕСКОГО ЛИЦА... Арик, обмирая видел, что намечается абрис скул и щёк, лепятся по диафрагме надбровные дуги, бывшие бугорки вскоре прорежутся веками, еле угадывается, заостряясь под кожей носовой хрящик, кругловато вспухают ноздри и — самое дикое — пупок начинает расплываться, намереваясь изобразить рот (пупок! символ и первоначало рождённого женщиной!.. о Боже милостивый, да ведь я монстр, василиск, минотавр, Янус двуликий...), и тогда Арик Шаврин — тот — или те, в кого он так стремительно перерождался — всё это вместе в одну минуту замерло в полной, стопроцентно неколебимой нирване; сама новая, двуединая сущность ранее столь монолитного и отдельного человека дала ему знать, что пришла пора действовать — просто, методично и немедленно.

3
Артур тотчас вызвонил себе две аудиенции; гендиректор проектно-строительного треста, старый учитель, бенефактор и протагонист, шумно обрадовался ему, назвал, как в старину, Артюшей и на его туманное «спасибо, всё нормально», участливо подослал служебный «фольк»; однако, Арик по прибытии просто-таки срезал старика наповал: в пространной, хотя несколько суховатой речи тщательно поблагодарил за науку, помощь и поддержку, слегка намекнул на естественное притяжение столиц, на чём, не желая ничего сочинять, и остановился; старик набычился апоплексически и четверть часа мелко кивал, уставившись в стол, и тогда наконец судорожно нацарапал резолюцию на рапорте и хрипло выдохнул в напряжённую Арикову спину: «Сумасшедший... нет, самоубийца!..». Виза шефа оказалась на редкость благородна и возвышенна: «Отпустить с Богом»; Арик вдруг начал смутно прозревать, что старик, откровенно пестовавший его на своё место, предстал в таковом раскладе не только железобетонным джентльменом, но — неожиданно — и пророком.
В половине седьмого возымело состояться и другое рандеву: в сопровождении двух телохранителей (один из которых был настоящим цветным) явился блестящий деятель местной козаностры, теневой совладелец пивного и винного заводов, давненько точивший клыки на шавринскую супермансарду. Арик коротко и просто предложил ему мену, давши понять, что в недельный срок ему нужна ухоженная и покойная квартирка в Петрограде с видом на какую-нибудь воду; считанные минуты, пока Арик с отвращением сбалтывал смесь для высокого гостя и фабриковал кофе для его коммандос, из залы доносились отрывистые телефонные распоряжения, — и за коктейлем дело было уже решено, стороны сошлись почти во всех пунктах, кроме малого: от билета на самолёт Шаврин с улыбкой отказался и зато попросил снять для него двухместное полукупе в послезавтрашнем московском поезде; затем он не без трепета вытерпел энергичные проекты владельца солидного куска города («вот здесь, уважаемый, будет мощный будуар трое на трое, а тут, допустим, ещё одна ванная...») и вежливо выпроводил сего нового кавказца радоваться заслуженному приобретению.
Перед поездом Арик посетил могилки незабвенных предков и холодно удивился почти полному отсутствию каких бы то ни было нежных чувств к своей малой родине и колыбели; в то же время он наперёд знал, что Питер, некогда доводивший его до ностальгической истерики, окажется едва ли не так же чужд и безразличен к его намечающейся таинственной задаче: лишь она, последняя, держала его теперь в этом мире.
Дорога радовала его томным однообразием преходящего пейзажа, бодрым одиночеством временной кельи, равномерно катящей вперёд; Арик медленно, нараспев читал самому себе Библию, а в тёмное время суток восторженно-осторожно гадал о цели и движущей силе творящегося сию минуту перерождения в другую жизнь; его слегка забавили воспоминания: как же он всё-таки уважал себя, знал себе цену, рисовался себе избранником, призванным воплотиться живым Я в памятниках цивилизации (и, кто знает, — может быть, культуры?); дело зиждителя, демиурга — вот высокая миссия, мнил он тогда, да в конце концов — в простом житейском смысле — элементарная порядочность, работоспособность, нужность людям — это-то и возвышало его, столь уютно и обманчиво, в собственных глазах (всего лишь норма, исходное условие, нулевой цикл); а скорее и вернее вырастило его из мальчишества золотое правило «человека на коне»: строй себя дорогим и респектабельным снаружи — и реализуешь, более или менее задорого, хоть что-нибудь из того, что напихано в тебя по праву происхождения и обстоятельств. Ныне же часть из этих жизнестроительных мотивов казалась ему милым юношеским вздором девятнадцатилетнего огнедышащего энтузиаста, остальное — суровой самоидентификацией таланта, желающего достойно жить и развиваться в обществе, — вот и настало время разом увидеть себя в смиренной роли экспериментального инструмента провидения и более не страшиться жуткой уникальности опыта, но принять его благословением и — сказать ли? — почти ведическим светлым равнодушием: да будет так. Не было никакого ощущения чуждости зарождающегося в нём протосущества, и не был он уязвлён стыдноватой какой-то полугермафродитической функцией беременного мужчины; он только чувствовал заново открываемые в себе глубины не собственными находками, а как бы пунктами постоянного диалога с неизвестным, абсолютно неслыханным чудом, зреющим в его рядовой плоти. К концу путешествия разговор этот плавно перешёл в некое внутреннее молчание, похожее на бессловесную молитву, непрерывную и новую отныне всегда, — при этом Арик отдавал себе полный отчёт о своём состоянии (с недавнего времени как бы не принадлежащем ему самому) и ежедневных новшествах процесса; ночью, перед Петербургом, он почувствовал сладкую щекочущую боль ниже диафрагмы, — со стоном содрав с себя рубашку, он увидел в зеркале едва открытые, в туманной поволоке, светло-светло-вишнёвые глаза.

4
Он поселился, как всегда, в скромной «Прибалтийской» с видом на залив и первые два дня никуда не выходил, заказывая обеды в номер; он ходил полуобнажённым, с радостью привыкая к своему тайному двойничеству, и ещё к тому, что никто никогда не узнает о его удивительной второй жизни (уж он позаботится о её сохранении от злобной пробирки кунсткамеры и стерильного любопытства гениальных генетиков); и однажды он ступил на нагретые маем плитки балкона, всем телом приняв солоноватый ветер, и вдруг вскрикнул и присел от короткой молнии внутреннего озноба, за коим вслед услышал первый, осторожный — в унисон своему — вздох Существа. Тот, кто раньше был просто Артуром Шавриным, стал самим собой и теперь задыхался от радости, прислушиваясь к невразумительным звукам новорождённого, — Арик ни на секунду не сомневался в изначальной разумности Существа — так были умны и ласковы огромные, миндалевидные, чуть раскосые глаза его цвета прямо-таки фиолетово-охряного, очень глубокого и однородного; так был прям и крепок коротковатый нос здорового подростка; и так мягок и бледно очерчен широкий рот без подбородка, явно назначенный лишь для того, чтобы вскоре произнести, сообщить, поведать.
Арик уже несколько часов обмирал у зеркала, разглядывая Существо, и тихо радовался удивительной уместности Его, напрочь исключающей мысли о каких-либо уродствах и аномалиях: кто это? — его второе Я? сын? брат?..
Я твой Гость, прошептал он одними губами.
Арик похолодел и ощутимо шатнулся на слабых ногах.
Ты мой Проводник, продолжал он, притягивая всю волю человека любовью полуоткрытых глаз.
Ты первый, в кого попало семя и — благословен.
Что ты, захлебнулся нежностью Арик, тебе нельзя говорить...
Да, сказал он — впервые в голос, и это был сыроватый мальчишеский альт на грани ломки.
Я хочу на волю, Проводник, сказал он, я ещё слаб, мне нужно воздуха...
Гость закрыл глаза, словно от усталости, и его бледные губы кругло расслабились, улавливая воздух с каким-то страдальческим удовлетворением; через полторы минуты Арик поспешно облёкся в свободную сетчатую майку и тёртый «лётческий» кожан, впервые вышел из номера и к вечеру, обойдя набережные Васильевского, по Тучкову мосту переправившись на Петроградский, посидев в незабываемом дворике крепости (под холодный звон башенных часов, Арик ощутил внимание Гостя: тот слушал человеческим телом), уже в глубоких сумерках, вымотанный, вернулся в отель и только заполночь услышал:
Спасибо, Проводник. С тобой пребудет любовь.
Гость снова надолго замолчал — до следующего полудня; Арик наблюдал его лицом ребёнка, чуть выдающимся вперёд при каждом вдохе; иногда ему начинало чудиться, что он просто склоняется над головой своего сына (так и не родившегося десять лет назад), — сын плотно прижимается затылком к его животу, — и по мельчайшим движениям кожи лба и щёк он угадывал, открыты ли его глаза, голоден ли он, дремлет или слушает романтического трубача на побережье, кем он чувствует себя и собирается ли заговорить...
После обеда, придя с моря, Арик опустил жалюзи, сел у зеркала и стал ждать; глаза Гостя были внимательны, без прежней слабости и поволоки, Гость уже общался с Проводником, излучая чуть завораживающее и укрепляющее спокойствие.
Да, я готов говорить с тобой, наконец сказал он, нам никто не мешает.
Я могу задавать тебе вопросы? — неловко спросил Арик.
Нет необходимости, ответил Гость с характерной тенью слабой улыбки, я сам скажу тебе всё, что должен. Хотя я ещё только учусь говорить. Слушай же.
Проводник, прежде запомни: я не сын тебе. Не ты меня родил. Я сам пришёл, но — через тебя. Я не мог родиться человеком. Почему — это пока не важно. Возможно, я послан только затем, чтобы ты меня проводил. В тебя попало семя, из него получился я. Я не знаю, кто так хотел и сделал, но видишь — это благо.
Они улыбались друг другу (о Небо, прежний Арик удостоил бы, как минимум, пощёчины пророка, который бы осмелился сказать ему: так будет).
В тебе есть я, продолжал Гость, а во мне есть те слова, которые будут семенем для других людей. Когда другие люди услышат хотя бы некоторые из этих слов, они станут радостны и спокойны. Это будет семя, из семени родится любовь.
Проводник мой, не думай, что это просто слова, обман или насилие. Это покой, нежность, понимание без слов. То, что раньше у людей было редкостью или роскошью. А у многих — болезнью и причиной смерти. Теперь это будет у всех.
Не думай, что с телами других людей будет то же, что с твоим. Но пройдёт немногое время, и другие люди станут сами собой, как ты. Пришёл конец упадку. Эту весть я знал, когда ещё не видел и не говорил.
Ты не знаешь, откуда в тебе взялся я. Я не знаю, откуда во мне взялось то, что я должен сказать. Зато я знаю, что в какие-то времена были люди, которые жертвовали своей рождённостью для других людей. Они умирали, и это было семенем.
Я не рождён и останусь неизвестным для других людей. Поэтому не могу быть героем и жертвой. Я послан сказать весть другим людям, а ты, Проводник, послан мне в помощь. Прошу тебя: отныне записывай то, что я скажу.
Теперь я не буду говорить других слов, кроме тех, что ты должен записывать. Я начну говорить, когда ты будешь готов. Пока у нас есть время, но оно продлится недолго. То, что ты запишешь, станет известно другим людям без твоего участия.
Спасибо тебе, мой Проводник. Ты — человек, я — не рождён, но мы с тобой — это одно: весть другим людям о начале человечества. Ты и я — мы вместе — любовь.

5
Наутро за Ариком и Гостем приехал один из телохранителей нового кавказца (а именно тот, интеллигентный мулат), с коротким поклоном вручил ключи и дотошно продемонстрировал все подписи и печати на документах, корректно пригласил в бронированный джип и отвёз уважаемого Артура Григорьевича на новое место жительства, каковой езды оказалось две с половиной минуты: архиделовой партнёр Арика оказался человеком слова и вкуса — и выбрал ему обитель на седьмом этаже ближайшей к морю «шагающей башни» на Новосмоленской улице. Две небольшие, скромно, но оригинально меблированные комнатки, светлая кухня, никель и кафель ванной, алюминий и стекло лоджии с видом на шлюз и Смоленку — всё это было чисто, светло, опрятно, приятно, но осталось как бы на периферии Арикова усечённого (или раздвоенного?) сознания — тихим пристанищем во имя исполнения миссии. Дождавшись исчезновения порученца, он прогулялся напротив — в длиннейший белокаменный универмаг с уступчиками и башенками, — приобрёл 400-мегагерцовый «Intel Pentium», принтер-лазерку и довольно бумаги; теперь он был готов и с лёгким сердцем ждал первого слова Гостя.
Не Он ли, не сам ли Бог, вновь сущий, но на этот раз не рождённый, почтил его, именно его, Артура Шаврина и весь мир иже с ним своим вторым посещением?..
...................................................................................................................
В то время — последние лето и осень первого года тысячелетия — жители окрестностей улиц Наличной, Новосмоленской и Кораблестроителей, а также транзитирующие туда — обратно пассажиры станции метро «Приморская» частенько встречали мужчину, явственно похожего на художника или церковнослужителя, со светлой бородкой и неожиданно рельефным брюшком, ежеутренне спешившего на пристанционный базарчик после краткого моциона по морской набережной; трофеями его неизменно являлись два батона, двухлитровая банка молока и аккуратная упаковка фруктовых консервов. Никто, естественно, и не думал обращать на него особенного внимания: улыбчив, благообразен, здоров лицом — неплохой образчик истого петербуржца, возвращающего лучший город мира в старые добрые времена.
Разве только глазастый сосед, степенный военно-морской пенсионер, в мраморной бороде, но без усов, с клинышком всепогодного тельника на враспашку обнажённой шее, однажды — ближе к Новому году — приметил его на остановке напротив базара в явственном паническом замешательстве: взорвавшаяся банка с молоком на льду тротуара, судорожно распахнутая дублёнка, в лице — ни кровинки, подбородок прижат к груди, хриплые обрывки слов:
— Подожди!.. Что ты сказал?! Я сейчас, я запомнил... Стой! стой... не умирай!! Погоди-и... я сча-ас!!!
Встревоженный кавторанг только и видел, как жалкий, смертельно растрёпанный его сосед понёсся по проезжей части, теряя поочерёдно шарф и ушанку, и тогда подцепил брошенную сумку, капающую вишнёвым компотом, у самого мостика почти догнал беднягу, но тот, воспалённо обернувшись, ожёг старого моряка совершенно сумасшедшими белыми глазами, так что у сердобольного полузадохшегося старика вовсе пропала охота проявлять бдительность; он махнул рукой и, откашливаясь, тяжело побрёл к единственному подъезду дома, где у скамейки со знакомыми старушками завёл заинтересованную беседу на предмет: не вызвать ли, к примеру, «скорую», а может быть, оповестить и ещё кое-какие компетентные организации...
Тут-то вышеупомянутые особы почтенного возраста, полдюжины ребятишек на коньках и без, няня с коляской и автолюбитель с задранным капотом, а самое главное — парень с видеокамерой, запечатлявший двух кокетливо позирующих ему дамочек — стали свидетелями события, прочно ставшего самой сенсационной притчей во языцех начала наступающего века.
Очевидцы его ещё до того, как квартира тихого человека с животиком и светлой бородкой была вскрыта и опечатана, за несколько месяцев до исчезновения преступности и массовых недельных гуляний в Санкт-Петербурге, стали самыми интервьюируемыми людьми города; а парень с видеокамерой прославился по-настоящему и вовеки: на его двадцатисекундном ролике, обошедшем все без исключения экраны мира, был с отменным качеством зафиксирован прыжок Артура Шаврина из окна седьмого этажа и его последующий полёт, который, конечно же, никак не мог быть назван падением, ибо был направлен не вниз, а вверх.