Второму

Шепчет… шелестит… шумит дождь… о что-то близкое, заставляя повернуть голову. Вернуться. Звонок. Длинный. В дверь.
Гляжу. Меняю фокус. С учётом мерехтящих капель. В дверях стоит Он. Взволнованный. Мнётся посреди дождя. В расстиранной до невероятной ширины обвисшей полосатой пижаме. С тех пор, как я ухмыльнулся по поводу его хитона, на том основании, что ему не идёт, он больше в нём не показывается. Капли испаряются, не долетев до белёсой поверхности ткани каких-то миллиметров.
– Ты один? – хрипит и всматривается, щурясь, в меня.
– Один.
На меня исподлобья, кривовато усмехнувшись: «да знаю я», – мол.
–. Это я так, для порядка спросил.
Всё равно кончики каплями берутся. Жалкий какой-то. Есть у него такое лица выражение. Всем известное. Страдальческое. Тернового венца только не хватает. Видать, очередной депресняк… « Садись» – киваю.
Он садится на подлокотник и съезжает в кресло, свесив через этот несчастный расшатанный подлокотник ноги. Любимая поза. На моём рабочем месте. Это означает что, сколько б он ни проторчал, работы не будет. Да нет, его-то я люблю. А не люблю я неподвижности собственных рук. Невозмутимо слушаю молчание, жду, когда начнёт жаловаться. Он достаёт из набросанных на столе слоем листов по одному, подтягивает и, поднося к лицу почти вплотную, рассеянно рассматривает.
Когда у него не клеится, он всегда так. Выключается. Молчит и сочувствия требует. Сначала ожидает, что я стану его расспрашивать всепонимающе. И не глянет. А я – ни гу-гу. Не специально. Просто действительно не придумал ещё, чем помочь. Ну что тут придумаешь? Но выходит, словно специально. И вот уже сидит обиженный, но обиженный теперь на меня. Поглядывает недовольно, губы поджимает. И желание плакаться такому бездушному субъекту у него пропадает. А появляется желание закрыть за собой дверь. И чтобы сделать это побыстрее, остаётся осуществить саму суть прихода. Мы разливаем, что он там принёс. Это практически единственный стабильный повод. И именно «процесс» нужен, чтоб можно было прощупать его состояние. Успеть. Или довести нас обоих до полной адекватности… Не знаю уж. Не важно. Главное, что в ходе я рождаю спич, общий смысл которого: всё, мол, херня, мол, прорвёмся. В общем, примитивно довольно, смешно и двоих выпивших, в общем, достойно. Но настроение у него восстанавливается, депресняк рассасывается, и всё становится путём…
Он вдруг начинает виновато выводить:
– Я тут… Мне тут надо тебе сказать… - а мы ж ещё и не открывали. Что-то он деревянный какой-то.
– Без нимбов? – вклиниваю, чтоб расслабить.
– Без нимбов. – Это он чётко произносит. Значит, на этот раз у него есть готовый текст. Это чегой-то новенького...
– Ну, давай, валяй, – подбадриваю.
– Давай выпьем, – он и вправду ломает сценарий, сразу беря коня за рога. Строю удивлённого:
– С чего б это? Да и нету у меня.
– А то я не знаю… - хмыкает. – Великий Трезвенник! Стакан с тобой? – Он жестом фокусника материализует из-за пазухи бутылку с белой этикеткой: – Наливай!
Практически единственное, что могу для него сделать я. Встаю, выставляю из ящика два винных бокала. Он в который раз ехидно интересуется, обзаведусь ли я когда-нибудь посудой под беленькую. Начинаю наливать молча через руку (ну удобнее так мне почему-то), готовый к зуду теперь и по этому поводу. А также ожидая, куда его загнёт дальше.
– Когда ты разливать научишься?
– Разливай сам, – отгавкиваюсь. – Ты мне зубы не заговаривай. Ну… – подпихиваю, иначе ещё час мяться будет.
Вздыхает, отпихивает лист и приподнимается. Ещё там на что-то решается, но всё равно, в конце концов, приходится ему просипеть, расставляя сбивающиеся слова:
– Понимаешь… Мы никогда… друг друга не касались. Но я больше не могу. Я пришёл освободить тебя… Забрать её.
Ещё обычно некоординированно стараюсь добиться равности уровней в бокалах. Ещё ничего не понимаю, но под кожей отчего-то пробегает толпа муравьёв. Семеня маленькими зазубренными членистыми ножками. Дохрена. Целый муравейник. Останавливаюсь. Возвращаюсь за смыслом. И тут – оп-па – всё доходит. Холодею, и меня встряхивает. Смотрю: это он серьёзно? Забываю, кто он мне и кто я ему, и вдруг пугаюсь, что у него и вправду хватит на это сил. Не помню, как перестаю возиться с закуской и соображать. Не помню, как сажусь. На мгновение он кажется мне чужим. Как всем. Как с досок.
– Ты что! – стону то ли злой, то ли испуганный. Злой с испугу. Но ещё ж можно упросить… Улыбаюсь ещё глуповато. – Ты не сделаешь этого. – Верчу башкой не веря – Не-ет. Ну что ты такое несешь! Ты же чело… – но как иначе? Я в который раз преступаю черту, отделяющую его от всего живого, – …ты же друг мне. Больше.
И ничего не происходит. Он смотрит с решительной надеждой.
– Я больше не вынесу. Не могу видеть, как она дважды в секунду убивает моего второго… – говорит в отчаяньи. Старается громко, чтобы было твёрдым. Но выходит глухо. Наверное, я выгляжу достаточно страшно, потому что он принимается уговаривать: – Поверь, так будет лучше… А ты не отчаивайся. У тебя все ещё будет. Ведь после этой, как её… Лилит, кажется, была ещё Ева. Простая. Верная. Ловящая каждое твоё слово. Послушная тебе во всём. Любящая. Согласная для тебя на всё. Утоляющая любую боль. Рядом с ней тебе будет хорошо. Там все те предсказанья …её …не будут иметь силы… Ты будешь счастлив…
Дурак. Как же не понимает? Выбивает. Дышать мешает.
– Мне всё равно, – говорю упрямо. – Пусть будет что угодно. Только не лишай меня её… Тебя ведь тоже убивают… каждое мгновенье тысячи, миллионы. И ничего – живёшь… И тоже любишь их.
– Я – другое дело. Я вечен. А ты… Где я найду второго?
– Ну пойми ты: мне тоже необходимо, чтоб насквозь… чтоб разрывало… – начинаю лепить доводы как попало, лишь бы нащупать тот, что подействует. – И я ненавижу, когда меня опекают. А уничтожать только потому, что обделался, слепил не то, что хотел – глупо. Ты сделал её такой, а я – другой. Вот здесь, – пальцами в грудь тычу, – она другая, какой её знаю только я. Она нужна мне, чтобы жить, и нужна именно такой. Я не смогу без неё. Я истратил на неё всего себя. Она – это уже я сам. – Устаю. Немного качает. Но и отлегает. Оглядываю его, сопоставляю и понимаю, что он сам ни в чём не уверен, и что надо просто грубо нажать. – Ты потратил на неё миг, а я – целую жизнь. Она больше не твоя! Я её тебе не отдам! Ты больше не имеешь на неё никаких прав!
Он слушает, склонясь над посудиной. Взволнованный. Растерянный и виноватый. Жалко его. А жалости я не выношу. Сбавляю тон. Заканчиваю примирительно:
– Ты же не смог убить тех, кого сам создал. Чистилище им придумал, то-сё, но не стёр же, не переделал же начисто. И я не могу. – Смотрю – хочу убедиться, что ему стало легче. И вдруг всё как-то складывается само: его глаза, это вот «стало легче»… Мне вдруг кажется, что я всё в нём понимаю. И зачем он пришёл… и зачем он вообще ходит… зачем я вообще ему нужен. И понимаю, что надо сказать. Не для себя. Вообще. – Разве ты забыл, кем была Она до того, как отёрла твои ноги? – от времени и бездны муторно даже, но так надо. – Разве ты не узнаёшь глаза?
Он откидывается на спинку и опускает веки.
– Именно потому, что узнаю…
– Теперь и я узнал.
Он смотрит на меня исподлобья снизу вверх, как, наверное, смотрят на него самого другие. Меня это определённо коробит. Кажется, что задавил его. Так всегда, когда всплывает, что я могу то, чего хотел бы, но не может он. Стараюсь на него в такие моменты не смотреть. Стыдно бывает, что в пылу дал ему это почувствовать. Ему и без моего хватает. Столько. Нищих и царей. Праведных и подлых. И все его об одном молят: приди, будь с нами! А он один.
Но я ж вижу, что изнутри сияет прям.
– Давай выпьем, – говорит облегчённо, как вздыхает. – Что, зря, что ли, нáлито?… Я от тебя другого и не ожидал, атеист несчастный. Иначе огорчил бы ты меня до невозможности.
А я уже весь в эмоциях, меня уже не остановить, уже непитая в голову ударила.
– Знаешь, – признаюсь, – если всё про то, что с нами после – правда, и мне светит в рай, я не хотел бы туда. Хотел бы остаться. Оберегать её…
– Пройдёт время – ты простишь её, – пробует он осторожно.– Медленно. Незаметно. И будет тебе, мятежному, успокоение…
Кошусь остро и отвечаю резко сквозь зубы:
– Я никому никогда не прощу. Потому что никогда не прощу себе. Не понимаю, как можно искать успокоения в прощении близких. Не понимаю, как вообще можно искать успокоения.
– А если она… первая? – хрипит и недобро в глаза мне заглядывает. Да что ж ты такой настырный!?..
– Ну, ты меня искушаешь… – выразительно провожу ножиком по запястью.
Теперь его очередь пугаться:
– Ты что, дурак?
Смеюсь:
– А то не знаешь…
И мы выходим в ночь. И есть она Абсолютным Мраком, наполненным звоном цикад. «И мы кормим этот мрак с губ своим молчанием». Где-то тут, прямо над кронами – звёзды. Но их не видно. И не хочется. Так впечатляет совершенность, законченность, достаточность мрака и его созвучность. И у этой ночи оказывается запах. И в этом волшебство. Запах цветов. Сильный такой, был незаметен днём. И свежесть. И будто от сотворения Мира не было ещё никакого света. И не было никого, кроме.
– Спасибо тебе, - говорит он негромко.
И я снова остаюсь один.