история одного семейства

Жизнь юного хельве изменилась к лучшему. Но глухая, болезненная тоска осталась. Он почти привык к шумному семейству Селки, к громогласному крику дядюшки Роберта, напоминавшему рев морского котика. Но отца ему все равно не хватало. Мачеха с братиком, тетушка с маленькой сестренкой Алисой были так далеко. Письма от них шли месяцами. Да и то не напрямую, а через знакомых Сверчка. Новенький телефон, который с гордостью установил в имении господин Селки, ничем не мог помочь. В трубке долгие тоскливые гудки. Даня не знал, что случилось. Может быть, лавина повредила в горах телефонную линию. Может быть, они все погибли. И звонить ему теперь некуда, некому.
Парень совсем не скучал по балам и светским раутам, как многие думали. Без этой шумной ярмарки тщеславия Даня чувствовал себя намного лучше. Ему так не хватало тех вечеров с отцом, когда они, прижавшись друг к другу, глядели на огонь в камине и делились впечатлениями минувшей недели. А у ног мирно похрапывала верная Моника – дочь той самой огромной волчицы Клары, его первой кормилицы. Иногда они просто молчали. Им не нужны были слова.
Порой, в эти тихие семейные посиделки из-за океана ураганом врывался хулиганистый дядюшка Бела в обнимку со своей новой подружкой. Он каждый раз утверждал, что это женщина его мечты. А, расставшись, горячо клялся «памятью Высших» и «утраченным Светом Валинора»: «любовью кончено навек!». «Век» продолжался примерно пару недель. Потом начиналось двигательное беспокойство: «Отдам все за любовь!». Всплывало новое дело, новая подружка, спасенная от виселицы самым модным и удачливым адвокатом Нового Света. Таким же вихрем влетела в этот дом веселая тетушка Люси. Эти счастливые времена казались такими далекими и нереальными. Это было в той, прошлой жизни. Когда был рядом отец, и жив смешной, влюбчивый, как мартовский кот, дядюшка. И даже насыщенная событиями школьная жизнь, общение с друзьями, только на время отвлекали от тяжелых и тревожных мыслей.
Роберту Селки удалось добиться послабление режима для Дани. Ему уже не надо ежемесячно отмечаться в Скотланд-Ярде, и подробно отчитываться. И каждый раз выпрашивать разрешения на выезд и ждать по несколько недель. Сами сыщики признались, что требовали соблюдения режима скорее в воспитательных целях. Никаких важных сведений по делу все равно не разведали. А вот хорошего, грамотного и старательного полицейского зря мучили. К тому же Джонсон был очень обижен на свое начальство и настоятельно просил, впредь его к шпионским делам не привлекать:
-Я уже не так молод, чтобы переучиваться. Я свое дело знаю отлично, и работу свою люблю. Но имейте же уважение к летам и заслугам!
Снятие полицейского надзора было весьма кстати. Через несколько дней пришло письмо, где сообщалось о трагедии. Тетушка Люси однажды утром не проснулась. Тот же неугомонный Роберт Селки вез мальчика на похороны тетушки. Мальчику было ее очень жалко. Она своей неугомонной веселостью поднимала настроение остальным. Даже тогда, когда сама была тяжело больна. Даже тогда, когда почти не было сил, Люси, как могла, подбадривала и невестку, и маленькую дочку, и даже сурового свекра. Старый эльф после смерти сына стал смотреть на невестку совсем другими глазами. До этого он видел в ней всего лишь ловкую девицу, которая сумела воспользоваться ситуацией (а именно любвеобильностью и разгильдяйством модного адвоката Белы Хуньяди). Тогда старик не верил, что Люси искренне любит своего мужа, а не его титул и богатство.
Теперь эта сильная духом женщина, мать его внучки, вызывала невольное уважение. Она одна могла шутить, когда у остальных уже опускались руки. И один только Бог, который на иконе, знал, какой ценой ей это дается. Жестко страдая от невыносимой боли, женщина не позволяла себе ни крика, ни стона, ни жалобы. Мало того, даже тяжело больная, тетушка не позволял себе быть непричесанной и неодетой:
- Меня видит моя дочь.
Похороны были тихим, как и ее свадьба. Маленькая Алиса ничего не успела понять. Для нее мама просто уехала. Ее забрали на небо. Казалось, сама природа скорбит вместе с эльфийским семейством. Было холодно и ветрено. Небрежно накрапывал мелкий дождик. Даня увел сестренку с похорон. Ему и самому казалось нелепым, что веселая тетушка лежит тут неподвижно. Мир словно опустел без ее шуток, без ее доброго смеха. Даже Роберт Селки почувствовал непоправимость утраты. По обмолвкам юного эльфа, любившего милую тетушку. По печальным вздохам старика, наполненных поздним раскаянием. По тоскливым слезам молодой женщины о своей подруге, почти сестре. Над могилой невестки, в присутствие священника суровый старик долго не решался проронить ни слова. Но потом все-таки сказал:
- Прости меня, дочка. Я был несправедлив к тебе. Ты осветила жизнь моего беспутного сына настоящей любовью. Спи спокойно, доченька. Пусть душа твоя найдет себе местечко в раю. Ты была идеальной женой, прекрасной матерью, верной подругой. Ты так много думала о других, и так мало о себе. Но мало кто ценил это здесь – мы принимали это как должное. И я, старый дурак, тоже. Так пусть же там, где вершится высший суд, это оценят по достоинству.
Эту неугомонную и добрую женщину должны забросать землей. Даня не хотел, чтобы это видела малышка.
Мальчик увел сестренку в сад, где почти все цветы сморщились от внезапных холодов. Его из оцепенения вывел треск тысяч, если не миллионов лопнувших бутонов. Посаженая вокруг той самой беседке, где сидели брат и сестра, молочно-белым облаком облилась черемуха. А внезапно обдавший детей аромат цветов почудился запахом духов милой тетушки. Дане эта красота показалась дикой, неуместной. Как буйная пляска на похоронах.
Малышка, забравшись на колени к брату, гладила его волосы, мокрое от дождя лицо и что-то наставительно и серьезно выговаривала.
Даня мало не вслушивался в лепет ребенка. Он смотрел на эту умненькую и добрую девочку и вспоминал ее родителей. Веселую тетушку и бесшабашного дядюшку. Ему чуть-чуть полегчало. Раз есть эта миленькая девочка – значит, они не пропали бесследно. Они будут жить в малышке, в этой умной и доброй девочке, а потом в ее детях и внуках.
С тяжелым сердцем уезжал мальчик из родного городка в свою школу. Сестренка жила тетей и маленьким братиком. Ее не обижали. Мина занималась с маленькой девочкой, как со своей дочкой. И не знала, как объяснить девочке, что ее мамы больше нет.
В школе шло как будто без существенных неприятностей. Даня ждал лета, чтобы вернуться и убедиться, что дома все в порядке. Он так боялся, подъезжая к старой крепости, увидеть вместо дома увидеть разоренные обугленные развалины.
Ему приходилось учить в школе стих, где были такие слова: «любовь к родному пепелищу…».
Молоденькая учительница была очень удивлена, когда мальчик вдруг замолчал.
- Я не могу дальше. Можно что-нибудь другое?
- Даня, что такого ужасного в этих стихах?
- Можно я не буду это читать?
- Ну почему, сынок?
- Можно я не буду объяснять?
Мальчик считал, что написать такое мог только тот, кому не приходилось видеть родной дом, лежащий в обугленных руинах. Тот, кто твердо уверен, что старый дом будет его ждать всегда, что ему не грозят никакие беды. Разве поймет его милая домашняя девушка, которая еще не познала (если повезет – то и не узнает) нужду и муку. Которая только-только вышла из-под опеки мамы и няни. Она переживает первое взрослое чувство, и видит все в розовом свете. И даже в мрачных образах видит всего лишь светлую грусть.
Потом, дядюшка Роберт ему объяснил, что он немножко не верно все понял. Но юный эльф все равно боялся этих стихов, как отсветов лесных пожаров.
К великой радости мальчика, его встречал родной дом. Тем же парком около дома. Теми же садами и виноградниками, теми же древними руинами. Как будто он и не уезжал отсюда никогда. Теми же батраками и вольными поселенцами на богатых полях. Они, коротко ответив на приветствия юного княжича, продолжали свой нелегкий труд.
Он словно слышал голоса забытых предков, растворенные в звенящем, знойном воздухе, в прохладной водице коварной речушки, в шелесте реликтового леса, в дурманящем аромате трав, цветов, поспевающих фруктов. Все то, из чего состоит теплое ощущение родной земли. Мальчишка любил свою землю тихой любви ласкового сына. Он никогда и негде не говорил о своих чувствах, не произносил высоких слов. Может быть, он просто не знал таких выражений. Его любовь была тихим и бескорыстным чувством лесного всадника (продолжение следует)