Автопортрет с Луной

Автопортрет с Луной на Шее
Валерий Бочков

Экзистенциализм (от лат. exsistentia — существование) философское учение,
рассматривающее человека как уникальное духовное существо, способное к выбору
собственной судьбы. Основным проявлением экзистенции является свобода,
которая подразумевает ответственность за результат своего выбора.


...А ты в этом мире - всего лишь изганник,
Блуждающий в поисках собственной смерти,
Тоскливой луны очарованный странник...
Из Гёте, кажется.

***

Не выношу людей, которые относятся к своей персоне с излишней серьёзностью. На «вы» и в третьем лице, вроде нынешних политиков – дерьмовая публика, фигляры. Ни иронии тебе, ни чувства юмора.
Моя собеседница этим явно не страдала; она чертила плавные эллипсы тонкой сигареткой и объясняла как надо сниматься в порнографии.
- Обязательно выпить, непременно. Но не перебрать. А то глаз получится рыбий. (Вообще вся её речь отдавала ихтиологией, часто вплывали «рыба об лёд», «как дохлая рыба», я даже, перебив, спросил про знак, она не останавливаясь сказала – рыба, а что?). И плавно продолжила на том же выдохе:
- У грамотного фотографа в студии уже тепло, градусов 27-28, больше не надо. От жары запросто размалинить может, будешь как...
- Рыба, - ловко ввернул я.
- Ага, дохлая...

Я подумал, как было бы здорово купить удочку, накопать червей и умотать куда-нибудь на Пахру или озёра, а ещё лучше – в Прибалтику. Какие под Ригой места – сказка! Сосны вокруг, песочек белый-белый, народу никого - благодать. И лишь камыш шуршит – шу-шу...
- Для настроения музон правильный важен, а то! Музыка должна быть негромкая, но с чувством. Будто тебя ... (она называла всё своими именами, причём выходило это не грубо и даже не пошло, а как-то само собой, почти невинно). Но не как Колян-стахановец, долбает, что уголь рубит в забое; и не как Вовчик – зайка-барабанщик, второгодник задроченный, того и гляди дым из тебя пойдёт – сила трения, помнишь. Совсем не так. Сладко и нежно – культурно. Культурно, но страстно, сечёшь?
Я кивнул, секу.
- Мой любимый музон... ну как его, там ещё такое есть... – она защёлкала пальцами – ну? Закатив глаза вдруг томно заныла на низкой ноте, страстно раздувая ноздри.
Я чуть было не сказал: Знаю! Рыба это! Но вместо этого ляпнул:
- Фредди Меркури!
- Сам ты Меркури! Кто такой Меркури?

Всё было очень хорошо. Я посмотрел на себя, тоскливо отражённого среди пёстрых бутылок, поймал взгляд Эдика по кличке Дункель. Тот, скучая, курил по-солдатски в кулак на котором синим было написано «Эдик” и почти убедительно делал вид, что не подслушивает, а смотрит произвольную программу. Я кивнул ему глазами.
Какой это? Четвёртый? Ну не пятый же...
Я приподнял стакан, позвякал льдышками.
- Вот тебя к примеру раздеть сейчас... или вот его, бармена этого лысого (Эдик даже ухом не повёл – весь в фигурном катании), так вы ж сразу скукожитесь, яйца в кулачок, так? То-то и оно, что так.

Она звонко икнула в ладошку, хихикнула.
- А я когда голая, я во всеоружии. Как линкор «Миссури» - она воинственно ткнула в мою сторону задорными сиськами, - Вооружён и очень опасен! Сечёшь?
Я кивнул – секу, мол. И отпил. Не, похоже, это всё-таки пятый.
- Это ж тебе не в бане с голой жопой скакать. Это ж – искусство, понимаешь? И свои тонкости, - её рука начертила решительный полукруг и вонзила окурок в пепельницу. Окурок пискнул и выпустил прощальную струйку дыма. – Главное – тянуть линию. Длинно тянуть, бедро, ногу, спину. Ни в коем случае не крючиться, от этого все эти складки, кости торчком, у кого ж на такое встанет?

Я помотал головой – ни у кого. Идея тащить её к себе домой теряла свою недавнюю привлекательность с невыносимой быстротой. Упасть навзничь и раскинуть руки, поглаживая ладонями прохладные простыни своей холостяцкой постели, вот она - мечта. Как бы теперь отбояриться?
Она снова икнула:
- Мне чой-то похреновело, - сказала она морщась как от горького, - я это... щас. Пардон...
На прямых, что циркуль землемера ногах, она неожиданно лихой дугой процокала через зал и скрылась за портьерой, отделяющей туалетный предбанник от мест потребления пищи.
Бармен Эдик-Дункель глянул на меня со скрытым смыслом, словно мы с ним были в заговоре. Подмигнул:
- Вполне достойный вариант, Викентьич, вполне.

Я хотел ему сказать, что не люблю задастых блондинок, что они мне напоминают лошадь Наполеона с известной картины Давида и что даже просто думать сейчас на эту тему мучительно. Физически мучительно. И что нравятся мне мелкие брюнетки, желательно с азиатчинкой, плоскогрудые и юркие, вроде тех косоглазых близняшек, что поют со Стефани. Но произнести всё это представлялось трудом непосильным и я лишь промычал что-то в утвердительно-одобрительном регистре.
- Про мужиков и медведя знаешь? – Эдик плотоядно хмыкнул.
- Крылов? – экономно буркнул я, прижав ледяной стакан ко лбу – м-м-м, вот это очень, очень хорошо, просто блаженство...
- Значит, два мужика встречают в лесу медведя. Страшный, зубища – во! Щас в клочья порвёт.
Один мужик, значит, быстренько сапоги скинул и в кеды переобулся. Другой ему говорит, зря, всё равно медведя тебе не обогнать.
А я, тот ему отвечает, медведя и не собираюсь. Мне главное тебя обогнать.
Эдик-бармен заржал.
- Не медведя, говорит, тебя!

Именно в этот момент всё и началось. Кино. Как в сельском клубе, когда плёнку заест. Экран дёргается, конвульсии, кадр на кадр наезжает, проектор трещит в агонии, беда, короче. Вдобавок в моей голове катались чугунные шары, больно стукаясь друг о друга.
Эдик ещё продолжал ржать, когда с дребезгом грохнула туалетная дверь, оттуда, из предбанника донеслась шумная возня, словно там застряли с диваном, потом с жутким треском оборвалась портьера и в зал рухнула моя давешняя собеседница. Путаясь бледными ногами в бордовой занавеске, она покатилась кулем по полу, легко сшибая стулья из гнутых хромированных трубок, стиль Баухаус. Охнуло и рассыпалось мелким стеклом что-то большое. И сразу всё стихло.
Скучная пара - последние посетители, оборвав тягомотную ссору на полуслове, застыли глупыми гусаками, шея длинная, клюв нараспашку. Я сам не лучше – замер с прилипшим ко лбу стаканом. Только Эдик не подкачал – ещё бы, бывший легковес, - с профессиональной мягкостью поднырнув в тот же миг оказался рядом с ней – лихо, как на коньках.

Мне почему-то врезалась в память её нога: из мятой кучи на полу – пыльная портьера, стулья, битое стекло – торчала нога, белая и неживая. Толстая ляжка, мощная икра – цветом как извёстка.
«Или как рыба. Дохлая...» - тупо подумал я и сделав над собой чудовищное усилие, сполз с высокого стула. Надо ведь что-то делать.
Смачно хрустнула блузка, глупо запрыгали по полу пуговицы, Эдик прихватив шею под ухом, замер, ловя пульс. Не оборачиваясь рыкнул:
- Ноль три звони, не стой как пень!
Щуря один глаз – всё расплывалось к чёртовой матери, я послушно набрал номер. Пощёлкало-потрещало, соединили.
- Сретенка, ресторан «Алиби»... сейчас... Эдик, номер дома? Тридцать три... ага, три. Отравление, похоже... может приступ. Ну я ж не доктор! Тоже не знаю. Да вообще первый раз вижу. Нет, случайный прохожий. Никаких имён. Нет! Да... Спасибо.

Эдик обстоятельно мял ей виски. Из кухни принесли воду, полотенце. Эдик тщательно протёр шею, лицо. Выжал, расправил, аккуратно сложил. Припечатал компрессом ко лбу.
Она открыла глаза. Поблуждав по потолку, воткнула взгляд в меня.
- Эй... ты, - слабым голосом позвала. Я наклонился, встал на колени.
- Ближе... ближе... не бойся ты... Поздно тебе бояться...
Я согнулся.
- Я только гонец, - чуть слышно прошептала она, - Почтальон типа... Сечёшь? – она выдохнула и дыханье её было каким-то прохладным что-ли, вроде сквозняка. И совсем без запаха – ни сигарет, ни алкоголя. Стерильным.
- Слушай внимательно. Выбор сделан, твой статус – ноль, активация – 24 часа. Начнёшь с ... - она запнулась, - с третьего уровня... Амазония... – помедлив добавила, - Желаю удачи.

Со стороны Садового, заходясь в истерике, стремительно выросла сирена, безумно запрыгали сине-красные сполохи по потолку и лицам. Вдруг всё оборвалось, как отрезало.
И тут же нервно захлопали двери – зло и вдребезги, зашуршали-затопали подшвы по асфальту, что-то железно звякнуло и покатилось скрипя, взвился картавый фальцет: Мать твою! Куда прёшь?!
Это всё происходило на периферии сознания, в углу где-то, всё внимание моё было на её лице, ставшим уже почти серым, пыльным каким-то.
- Не завидую я... тебе, - она странно улыбнулась сухими губами, умилённо - так улыбаются совсем маленьким детям, младенцам, когда те спят. Конец фразы произнесла еле слышно, шёпотом. Глаза её вдруг странно расширились, словно кто-то узлом стянул кожу на затылке, зрачки полезли вверх, выше-выше, пока полностью не закатились, как у сломанной куклы. Под конец на меня таращились два страшных фарфоровых бельма.

За спиной, чертыхаясь, топая и врезаясь в мебель, дребезжа подкатили нечто на скрипучих колёсах, чем-то шваркнули об пол. Эдик резко крикнул: Ах ты су…! – последний слог влился в тугой удар, кто-то по-бабьи охнул – там, за спиной, явно что-то складывалось не так. Я хотел повернуться, но опоздал.

Лица я не увидел - всё смазалось: мельком - кадык хрящём, редкие зубы... будто тряпкой смахнули. Удар в живот. Как молотом! Дикая боль, словно все кишки взорвались, матерь божья! Пол рванулся вверх, чёрный мрамор, с прожилками. Близко, впритык проступил сквозь тошную муть. Сплющенный окурок, помада по краю, две горелых спички, ржавая кнопка – кнопка-то откуда здесь?

Потом по рёбрам – острая боль, что раскалённым прутом. В затылок словно колун въехал – хрясь! – да громко как. Мозг вспыхнул фейерверком, в глазах белым-бело, пялюсь, как слепой на солнце - ни черта не видно.
Высокий голос сбоку, грассируя: Аккуратней, аккуратней (выходило «акуганей»), не переусердствуйте, а то как в тот раз выйдет...
А что, что в тот раз? Что? - хрясь, хрясь! – сволочь, ведь ногами, ногами бьёт.
Я заорал изо всех сил, хрипло задыхаясь и захлёбываясь солёной горечью. Вырвало.
Ох скверно, как же всё скверно, - подумал я, отключаясь, и плавно вытек в благостную темень.


АМАЗОНИЯ

1
Как всё-таки забавно устроен человек, а? Я не про анатомию, я о другом.
Счастливчик выиграл миллион, предположим, в лоторею. Он ведь никогда не спросит – как же так вышло? Не удивится – а ведь шанс-то был просто ничтожный, один из десяти тысяч шанс был. Всего-то.
Нет, напротив, видит в своём выигрыше даже некую закономерность, недоумок: а чё, угадал все цифры, ну? так ведь угадал не просто, а по системе, - а ты чё думал! Секи момент: возраст тёщи – две первые, после – номер квартиры, уже врубился, да? И день рождения Сталина. Понял – ну! И вся любовь.
И вправду – как тут не выиграть.

Но совсем другая картина, если человек, предположим, сломал ногу. Или сильно заболел. Или, не дай бог, в мотор его самолёта угодил, допустим, дикий гусь. Мотор, разумеется, заклинило – гусь очень большой оказался, там перья, жиру много, скелет крепкий, ну да это к делу не относится. Пилот строгим голосом объявляет аварийную посадку – но мы-то с вами знаем, о какой посадке идёт речь.
И что же мы слышим от нашего человека?
А слышим мы: Господи! Как же так? Ну почему я?! Почему именно я?
Да, вот примерно так я и думал: ну а почему именно я?..

***
- Ну как же! Свобода выбора – это главное, свобода выбора остаётся, как же без этого? – интеллигентное контральто, правда, не без стервозинки, такие обожают называть вас «милочкой» или «дорогушей». И непременно начинают каждую фразу с «ну».
- А как же быть с фактом непредсказуемости этого самого выбора, Юлия Леонардовна? Что нам с непредсказуемостью прикажете делать? – этот голосок помоложе, тоже женский.
- Извини, милочка, непредсказуемость выбора - это часть комплекта. Так сказать, входит в набор.

Я подумал, что Леонардовна забыла «ну» воткнуть в начало и попытался разлепить глаза. Это почти удалось, но ничего кроме грубой рогожи не увидел, совсем близко, впритык: мутный свет сквозь рыхлую ткань. Будто мешок на голове, и тряпкой мокрой воняет, как в школе.
- Ну и? – Леонардовна по-актёрски ловко задрала конец фразы. Точно – стерва, - почему-то уверенно решил я.
- Даже и не знаю, - «милочка» стушевалась, замямлила , - Уж совсем неважный какой-то, да вы сами поглядите, Юлия Леонардовна, а? Может хоть процентов десять скидочку? А то ведь вон ещё и шрам этот на животе, фу-у... А уж тощий, тощий-то, хоть плачь.
- Какой уж есть, - сухо огрызнулась Леонардовна, - Да и вообще, - тут перешла на шипящий шёпот, - скажи спасибо, что хоть такого предлагаю. Из директорского фонда и без очереди. Это ж у тебя третий! Третий – за неполных полгода. Вот – у меня всё записано.
- Юлечка Леонардовна, зачем же так? – милочка действительно чуть не плачет, - Вы-то знаете, что те два, особенно второй, который хромой, вовсе уж никудышние были.

Зашмыгала носом, нюня. Стервозная Леонардовна молчит, паузу держит, выкобенивается, видать, Ермолова.
- Ну уж ладно, давайте этого... Совсем без эппо не годится, я ж всё-таки не люлянка какая-то медноголовая, - милочка сморкнулась, а Леонардовна оживилась медовым контральто:
- Не пожалеешь. Ты не гляди, что тощ и неказист: конечно, на Променаде с таким особо не покуражишься, на жирненьких (слово вышло тоже жирным, с длинным ы-ы-ы), хе-хе, мода – это верно, но зато, уверяю тебя, по дому, в интимномом так сказать ключе...
- Да ну? – шевельнулось, расцветая, любопытство.
- У меня на это дело чутьё, милочка. Поверь. Вижу голубчиков насквозь.
Милочка сочно заурчала, по-кошачьи, словно ей пузо начёсывали:
- Да ну-у-у...
- Угу-у... Ещё и благодарить после будешь. В порядочек приведём, вот прямо сейчас, коготки-пёрышки почистим и в лучшем виде доставим... к пяти. Ты как, сейчас оплатишь или его на твой счёт записать?
Что-то звякнуло стеклянно, обожгло-ужалило в плечо, потекло по телу морозной немотой: ну что ж вы, сволочи, меня мучаете? - подумалось с блаженным изнеможением сквозь наплывшую красную тяжесть, а дальше, всё, - потянуло в бездну: ну и плевать, будь что будет, да и пош-ш-ш-шли бы вы все...

2
Ш-ш-ш-ш – и томно замирая и снова – ш-ш-ш: это прибой раскрывает бирюзовые объятья, сладострастно наползая на тугую зеркальность палевого песка, в нём небо вверх тормашками и вздорные чайки, - красиво, мать твою, ну что тут скажешь! Чуть выше, на мощных колоннах с дорическими капителями - Променад, раскинулся вдоль полосы прибоя, лежит весь белый, как капитан дальнего плавания при параде. Это уже не так красиво, но тоже ничего, Ялту напоминает.

Пахнет тёплыми розами и кажется, что вокруг должны жужжать мухи или хотя бы пчёлы, но их нет, - ни тех, ни других. Кстати, нет и самих роз, только запах. Да и запах не очень-то убедителен, парфюмерный, с фальшивинкой, как у польского мальборо.

Всё вокруг будто нарисовано ребёнком, девочкой лет пяти-шести; не хватает лишь принцессы с жёлтыми кудряшками в зубастой как капкан короне, а так всё на месте – и наивная синь, по ней пузатые, похожие на белый зефир облачка, и простодушная зелень травы и деревьев – всё в один цвет, и лиловые горбики холмов на горизонте, робко и плоско.
Хотя в целом, если без придирок, ощущение приморского городка – вполне удачное, очень даже неплохо получилось.
***
Я всё никак не могу набрать вес, разжиреть, даже паршивого брюшка и то нет. Милочку это сильно расстраивает. Вот и сейчас – семенит, ресничками хлоп-хлоп, будто прощения у фланирующих зевак просит. За меня.

А мимо вышагивают борцы сумо, не настоящие, конечно, по виду. Шагают основательно и гулко, со значением. Беспощадно топают голыми пятками по крашенной доске набережной. Каждый шаг отдаётся зыбкой волной вверх по большому телу; колышит могучий живот, дрожит в тройном подбородке и набрякших щеках, тревожит обвисшую грудь. Зрелище бесподобное. Особенно сейчас, ближе к вечеру, когда свет чуть тусклый, уже стал мягче и порозовел, с тем самым неуловимо волшебно-золотистым привкусом в тенях. Очень красиво. А главное - модно. Или как говорят здесь – стильно.

На борцов я не смотрю, мне борцы скучны. Если честно – омерзительны. Смотрю я на их спутниц – смотрю и ощущаю себя фонарным столбом (нет, телеграфным скорее, с такими вот белыми изоляторами и томным гуденьем в проводах, под конец уже начинаю искрить и вырастаю до высоковольтной мачты – не влезай – убьёт которая): - Кто они, откуда? Женщины? Не надо! Видел я женщин, видел.

Шаг от бедра и вперёд, в линию – как на фотографиях Хельмута Ньютона; что вы там говорите – грация? Какая к чёрту грация – мне нужно другое слова чтоб описать это. И ещё одно слово, чтобы вы мне поверили, что здесь - это правило без исключений.

Они - будто из одной коробки, вроде шоколадных конфет-ассорти, чуть разнятся формой или печатным узором, цукатиком или орешком на маковке, знаете, те давние подарочные коробки из атласного картона, выложенные золотистой пупырчатой фольгой по дну, я такие от своей тётки ко дню рождения всегда получал, фабрика «Красный Октябрь».

Или – словно некто (о, спасибо тебе, неизвестный мастер!) вычертил, рассчитал и сконструировал идеальную женщину - в идеальных пропорциях идеальных форм, а после, многократно копируя идеал, в нахлынувшей внезапно робости, - и с мастерами такое бывает, - нерешительной рукой, лишь чуть-чуть, боясь испортить неземную гармонию, вносил пустяковые изменения. Их и заметишь-то с трудом: у этой губы чуть красней, у той – родинка на правой щеке, третья - бровью пошелковистей. Или ещё что-нибудь в таком же роде, а так - вроде тех шоколадок, как сестрички.

А к тому, что здесь все голые, как в общей бане, пардон, - обнажённые, - я уже привык. Ну или почти привык. В принципе это вроде нудистского пляжа. Я так думаю, хотя не был, не знаю.

***
Со мной – милочка. Хотя, пожалуй, наоборот - это я с ней.
Милочка манерно раскланивается с приятельницами, складывая губы клубничкой и жеманно ёжась. Иногда щебечет мелкие, приятные глупости, по большей части, кокетливые междометия. Прогулка продолжается.

Доходим до Эпподрома. Здесь Милочка включает мне длинный радиус, сама плюхается в кресло – божественные коленки в небо, заказывает свою обычную лимонную размазню с бисквитом и сразу же, страстно оживясь, ныряет в какую-то азартную беседу. Напрочь забыв обо мне – ну вот и слава богу.
Газон Эпподрома подстрижен и зелен, в бассейне, как всегда, битком. Немцы с утомительным для глаз наслаждением дубасят друг друга маленьким красным мячом. Гогоча, выпрыгивают из воды, трясясь от весёлой ярости.

На лужайке пестро от голых тел. Лениво потягиваются, зевают, почёсываясь – прямо животные. Слоняются неспешно, вяло жестикулируют. Знакомых – никого. Хотя, нет, вон - у карусельки дремлет Пал Палыч, единственный с кем я действительно подружился здесь, славный мужик, питерский профессор, настоящий, из бывших. Это - с его слов, разумеется, хотя оснований не верить ему у меня нет.

Пал Палыч. Привалясь к пёстрому бортику, разметался как античный философ-эпикуреец. Или Лот из городка Содом, упоенный дочками. Пегая борода клочьями, весь порос седым каким-то мхом, причём, в неожиданных местах. Ближе различимы рыжие, просто-таки оранжевые конопушки по всему телу.
- Палыч, - я позвал, присев на корточки рядом.

Он беспомощно заморгал, близоруко щурясь и зевая одновременно.
- Пить хочется – смерть, - прокряхтел он, почёсываясь, - Парголово снилось, бывал? Летом отменно там... На даче... – мечтательно завёл глаза. - И вот будто катаюсь я на лодке, представляешь, по заливу, - Палыч остервенело поскрёб подбородок, бородища затопорщилась веником, - со мной две барышни, обе в белом, зонтики у них, знаешь, с кружавчиками, ну от солнца.

Он призрачно ухмыльнулся чему-то, хмыкнул и продолжил певуче-мечтательно:
- А на мне канотье из соломки, я эту шляпу с парижской выставки привёз, ленточка ещё трёхцветная по тулье, м-да-а. Белый, красный...
- Синий? – подсказал я.
- Да, синий, - тусклым эхом отозвался Палыч. Вдруг встрепенулся, неожиданным бодрячком, подмаргивая всем лицом (включая бороду):
- Сам-то как, пообвыкся? Соответствуешь?

Я плюнул в траву, по-крестьянски широко махнул рукой.
- Ты это брось, друг мой любезный, так дело не пойдёт. Ты не гляди, что она – пигалица, цирлих-манирлих, пардон-гран-мерси. Барынька ещё та. Она до тебя двух во-от таких (показал - как баян растянул) бугаёв укатала и на Фабрику спровадила, одного за другим; последний, Дино, как мы с тобой вместе да помножь ещё на семь, гвозди перекусывал, зверь, а не мужик. Был...

Я тоскливо разглядывал матёрый лоб, веснушки на нём, вздыбленный седой чуб, плавно перетекающий в грустное облако над морем. Был да сплыл...
- Палыч, да к чёрту, к чёрту, всё я знаю... И про Дино знаю, и про Фабрику! – все просто обожали рассказывать мне про Дино, спасибо большое, очень поднимает настроение! - Ты мне лучше скажи, что это за хрень? И как мы в неё вляпались? Где мы?
- Хрень, говоришь? – он выдержал паузу, после выпучил глаза и насупил брови: - Земную жизнь пройдя до половины, Я очутился в сумрачном лесу...- со зловещей радостью пробасил Пал Палыч.
- Кончай паясничать, - грубо оборвал я, - не до шуток!
- Эх, душа моя, друг разлюбезный, какие уж тут шутки. Юдоль горести и печали, обратная сторона Луны, вечная ночь Хельхейма и ледяная пустыня Зандана – вот где мы! Тартар и Геенна!
- Тартар? Что за дичь... – я замялся: - Ты чего, серьёзно?
- А у тебя другие гипотезы имеются? Изволь, мон шер, выслушаю с превеликим удовольствием! – Палыч воинственно выставил пегий веник бороды, - Прошу, милостивый государь, прошу.

Я чуть стушевался, промямлил невнятное про попов и религию, про церковный дурман. Впрочем, без особого апломба.
Палыч, сукин сын, добродушно наслаждался моим унижением, не перебивал.
Я добавил ещё какую-то глупость про научный прогресс, нанотехнологии, к чему-то упомянул нелепый кинофильм «Матрица» и окончательно скис.
- Вот видишь, - ласково, как доктор-педиатр проворковал он. Помолчав, спросил: - А у тебя там, - он неопределённо мотнул головой в сторону моря, - у тебя как там по дамской-то части дела обстояли?

Я сделал скорбное лицо, словно множил трёхзначные числа: три развода, два – ничего, естесственно, деньги и квартиры в минус, да уж; третья жена пыталась меня убить параллельно (но совершенно независимо) с мужем моей тогдашней любовницы, которая, кстати, под конец полоснула меня бритвой (заштопали, мерси, в Склифе – тринадцать швов), ещё что?.. пистолет под подушкой, сожжённый новенький джип...- мексиканское кино, короче, и пожав плечами сказал:
- Да вроде ничего... Как у всех...

Со стороны бассейна вдруг кто-то жутко завизжал, мы как по команде повернули головы. Там началась свара. Три белобрысых оболтуса с одинаково выгоревшими в белые полоски бровями вдохновенно мутузили какого-то толстяка-негра, тот орал и по бабьи локтями прикрывал лиловые бока.
- Вот за это запросто на Фабрику угодить.... – Палыч не договорил - оказался прав, старый философ, - сверху, от Променада, уже неслись две люлянки, третья, сбивая голых мужиков как кегли, чертила стремительную диагональ из дальнего угла площадки.

В бассейне возникла жуткая суматоха, брызги, крики, кто-то жирный рухнул обратно, увлекая с собой остальных, кто-то заорал что-то по-немецки, как гавкнул. Люлянки одновременно оказались на бортике, все, кто не успел выскочить, панически вжались в борта. Драчуны сгрудились, сбились в кучу, толстяк отпихивал немцев вялой рукой, кулаком размазывал красные сопли по лицу.

Одна из люлянок достала парализатор. Я отвернулся. Тут же резко пахнуло озоном, через секунду потянуло сладковатой жирной гарью.
- Ну вот и всё – грустно выдохнул Палыч.

Я вздрогнул – кислый разряд кольнул в гланды и обжёг шею:
- Палыч, моя зовёт, милочка. Извини.
- Давай беги, атеист, беги, - он улыбнулся, - держись там - понял?
Я обернулся и крикнул:
- Слышь, Пал Палыч, а может, это – того, наоборот?
- Что – наоборот? – он заморгал часто-часто белыми ресницами.
- Ну не геенна это огненная, а райские кущи? Парадиз, в смысле! – я засмеялся и во все лопатки припустил по сочной, уже прохладно росистой, траве.

3

Я не ханжа, упаси бог, ни в коем случае (или как любила говорить моя вторая жена – ни в коем разе) – просто есть некоторые темы, за которые не понятно с какого конца хвататься. Как к ним подступиться, к этим темам, какими словами описывать.
Если описывать словами простыми, мужицкими – получится кабак и матерщина. Или прыщавая подростковая гнусь с обгрызанными ногтями.

А если использовать слова печатные, цензурные и того хуже выходит – медицинская энциклопедия, «Вестник акушера-гинеколога». Ну вот для примера что-нибудь навскидку, сами посудите: «Различаются следующие виды женского оргазма: вагинальный, клиторальный...» – нет, нет, так вот уж точно не годится.

Возможен, правда, третий вариант. Назовём его чувственно-поэтический. При этом подходе у нас неизбежно возникнут и будут задействованы «изнывающие от похоти бёдра» - без этого нельзя! – «жгучая сладость, разливающаяся по всему телу» - непременно! - и непременно по всему, никаких исключений в виде ушей или коленок – ещё «набухшие желанием губы (груди, соски)» и разумеется, разумеется те самые ласки от которых «она (он) вот-вот сойдёт с ума (потеряет сознание, умрёт)».

Третий вариант, безусловная дрянь и тоже никуда не годится. Поэтому я буду писать как уж получится и начну, пожалуй, так:

Милочка не просыпаясь зевнула и потянулась.
Потянулась сладко, по-кошачьи, всем телом, аж кругленькие пальчики к пяткам поджала. Тело это, от тех самых розовеньких пальчиков до самой золотисто-белокурой макушки, было безукоризненно великолепным и в высшей степени превосходным. Идеальным.

Милочка почмокала губами и перевернулась на бок, слегка боднув меня своим божественным крупом.
- Вот ведь сволочь, - безо всякой злобы подумал я, и пошарив взглядом по гнусным статуэточкам фаллических форм на низком подоконнике, выпорхнул в белёсое небо с облачками цвета топлёного молока всё больше, правда, вздорных очертаний. Погоняв нервных чаек, мой взгляд в конце концов воткнулся в золотой шпиль с пляшущим на самом острие иглы солнечным зайчиком. Фабрика...

-Ну а как же тогда Фабрику объяснить? – я продолжал мысленную перепалку с Палычем, - если это - ад (вот ведь чушь!), то, что такое Фабрика? Ад в аду?
Зайчик на шпиле чуть притух, потом вдруг разгорелся с новой силой.
- Не-е, загробная чушь вовсе не пляшет, дичь полная. У меня, гляди, и тело то же самое, руки-ноги и всё остальное, шрам склифовский, родинки... изжога от кислого. И потом всё вокруг абсолютно реально, реальней не бывает. Всё совершенно и окончательно вещественно, пощупать - потрогать можно – вот подушка, пожалуйста, мягкая, простыня – гладкая. Вот милочка, извольте... - нет эту лучше не трогать, пусть дрыхнет.

Милочка действительно спала, чуть похрапывая, на плече бусинки пота. Её бездонное сладострастие и абсолютная неутомимость поначалу удивили меня, после - мне это даже льстило и нравилось. Сейчас – я уже просто боюсь.
У меня всего однажды был схожий случай, курсе на втором, третьем... как же её звали? – Зина, точно, Мухина. Ненасытная шумная девица, валькирия просто, правда, икры толстоваты и лодыжки не очень, породы не было. Зато всего остального – хоть отбавляй. Сколько мне было тогда - двадцать? Двадцать два? Да не в этом дело...Потом Зина, правда, на женщин переключилась. Там себя нашла, в люлянках медноголовых, как здесь говорят. Моя первая жена, столичная хамка – дочь завмеховым ателье на Арбате, орала мне: не мужик ты, гляди, девка от тебя в лесбиянки подалась!

Какой смысл было объяснять этой крашенной кукле, что скорее наоборот: после нашего разрыва Зина Мухина не смогла найти мне достойной замены и поэтому поставила крест на всех мужиках сразу. Ну - логично?
Ладно - шучу, шучу, - не такого уж я о себе высокого мнения. Буду совершенно откровенен: никогда красавцем себя не считал, заявляю не ломаясь. Ну нет во мне нарциссизма, нету. Приятная наружность - так это, кажется, называют? – это да, это есть. Объективно (тем более, что сейчас это вообще никакого значения не имеет, ноль). Экстерьер – твёрдая четвёрка, при удачном освещении даже с плюсом. Ну и пользовался этим, это да, злоупотреблял, каюсь. Особенно с дамами. В карьере тоже помогало, чего скрывать. Всегда ведь приятней иметь дело с симпатичным человеком, здесь-то мы все согласны? У симпатичных, у них и зарплаты повыше и с продвижением по службе тоже повеселей выходит, да вы статистику посмотрите – цифры! Не поспоришь с цифрами-то.

Милочка заворочалась, обиженно зачмокала губами. Я замер, даже дышать перестал. Не проснулась.
Я пытаюсь понять ещё и другое, - бог с ней, с Фабрикой, с геенной огненной, с парадизом, - я пытаюсь разобраться в себе:
- Как же так, ведь если сдуть всю шелуху, то моё нынешнее положение и есть та самая цель, к которой я стремился практически всю сознательную жизнь – великолепная неутомимая самка, беззаботная жизнь и игры на свежем воздухе. Ведь и карьера, и деньги, и статус – всё это не более чем средство, а цель-то всегда одна, одна и та же – она, самка. В конечном итоге всё упирается именно в неё - Великолепную Самку. Она же Прекрасная Дама. От названия суть не меняется. Именно ведь она и есть тот самый Кубок Кубков, главный Приз чемпионов, визуальное свидетельство всех твоих жизненных достижений и успехов, ведь так? Наглядное доказательство твоего неоспоримого превосходства над остальной сворой кобелящихся альфа-самцов.

Я провёл пальцем по парафиновой нитке шрама, слева направо: да уж, вот кровищи-то было...
- Жутко упрощаю, безусловно. Но без упрощения сразу же вязнешь в мелочах, нюансах, теряешь фокус. Стоп! А может в них, в этих самых мелочах и запрятана вся соль? Может, дело вовсе не в ней, не в Прекрасной Даме-Великолепной Самке, а в самом факте обладания? Да-да, вот оно! Сам факт обладания. И стоит лишь поменять роли, перейти из суверенов в вассалы – тут же всё рассыпается и теряет смысл.

- А с другой стороны - может прав Палыч: всё дело только во мне? Ведь толком-то никого и не любил на самом деле – здесь он прав, чего там, - прав на все сто. И все эти романы, да что там романы – так, романчики, интрижки, да и свадьбы-женитьбы если уж на то пошло - туда же, всё с уменьшительным суффиксом, безделицы и финтифлюшки. Настоящего-то, большого, такого чтоб дух захватывало чувства – увы, так и не было ни разу.

Вот ведь, чёрт возьми, как не задалось с самого начала, так всю жизнь кое-как боком и хромает. Как там тот страдалец писал в дневнике: не из блеска ли того далёкого лета пошла трещина через всю мою жизнь?
Тут я вспомнил, причём, что любопытно - вспомнил с некой абсолютной отстранённостью, словно не про себя, а про кого-то вовсе мне незнакомого, про далёкого мальчишку из почти придуманной страны. Из дальнего призрачного лета, откуда и пошла эта самая трещина. И про то, что случилось с этим мальчишкой в самом начале последних летних каникул...
***
Это случилось в самом начале последних летних каникул, неожиданно душным июнем, когда этот мальчик с тоскливым наслаждением страдал от придуманных им самим же (не настаиваю, но вполне допускаю) чувств к восхитительной и томной красавице из параллельного «а» Аньке Чудецкой.

Равнодушное «как хочешь» и гудки в трубке, сорок минут на электричке с Ленинградского. Блужданье по пронизанному долгими синими тенями и собачьим лаем дачному посёлку. Вечерний самоварный дымок меж вспыхивающих вдруг оранжевыми пятнами стволами сосен. Наблюдательный пункт в кустах сирени и последующее позорное обнаружение старшей сестрой.

- В Коктыбель, с друзьями. Утром. Сказала на дачу? – ну Анька даёт... – сестра близоруко щурилась (казалось, что насмехается), сложив на груди красивые загорелые руки; она была каким-то серьёзным чемпионом по плаванию или по прыжкам с вышки, короче, что-то связанное с водой. Ещё Анька говорила, что сестра плавает по два часа в день в открытом бассейне, даже в мороз.

А ещё про сестру было известно, что три года назад, когда она заканчивала школу, из-за неё уволили учителя географии и что ей самой пришлось сдавать выпускные в другой школе, и хотя толком никто ничего не знал, но от этого становилось только интересней, что безусловно, добавляло изрядную долю таинственного и чуть скандального шарма и самой Аньке. Чем Анька и пользовалась, причём, вовсе не ограничиваясь рамками своего класса «а».

Сестра строго сказала, что сейчас они будут пить чай на веранде, а в Москву он поедет утром, поскольку «какой только сволочи не шляется ночью по электричкам», рассказав тут же жуткую историю про девочку, которая поздно вечером добиралась на пригородном электропоезде в город. История была неприятная и у мальчика даже испортилось настроение, правда, не надолго.

Сам же мальчик попал в Москву только через двое суток, так как сразу после страшной истории про девочку и пригородные поезда, Чудецкая-старшая, забыв очевидно про чай, достала из скрипучего орехового буфета вино в тёмной бутылке с настораживюще чёрной этикеткой с коварным названием «Южная ночь». Вино было вкусным, как перезрелый крымский виноград сорта лидия и очень сладким, мальчику тогда название показалось очень точным и удачно соответствующим букету, - это сказала сестра, а он тут же согласился осипшим голосом, а после чуть не умер от волнения, следя за её загорелыми пальцами с аккуратно короткими ненакрашенными ногтями, когда она с нервной неспешностью расстёгивала его рубашку, гоячо дыша терпкой пряностью ему прямо в рот.

Через два дня на обратном пути в светлой весёлой электричке мальчик щурил глаз, будто прицеливаясь, и прикидывал – а какова, допустим, вот эта в конце вагона сидит – чёрненькая, с усиками? Или вон та – большая как конь. Или вот – милиционерша курит в тамбуре, как она? Ведь милиционерши - они же тоже наверняка это делают, а?

Он совершенно излечился от глупой муторности и сладкой тоски по никчёмной Аньке; старшая сестра, ладная и спортивная, подобно Снежной королеве, вдохнула холодную рациональность и эгоизм в его сердце, объяснила, что на самом деле все эти душевные муки – полная чушь, есть любовь плотская, по научному – секс, всё остальное – выдумки и запудривание мозгов. Он почти год встречался с ней в её спартанской однокомнотной квартире на Пресне, у зоопарка, летом там потягивало навозом, она улыбалась и говорила – о! Это енот! И они смеялись и падали на огромную кровать, низкую и жестковатую, единственный предмет мебели в комнате не считая старинного трюмо с тусклым зеркалом у стены напротив. На углах тёмной рамы трюмо висели гирлянды сияющих медалей на разноцветных лентах и было в этом что-то очень праздничное, новогоднее.

Кстати, по странному стечению обстоятельств, старшую сестру звали Люба.
***
Да, именно так - Любовь.
Вот такие вот дела, мой милый мальчик - подумал я, - вот так оно и покатилось под горку год за годом: три развода, куча любовниц, ни лиц, ни имён не вспомнить, слилось, смазалось, забылось. Да и не мудрено – кто они были для меня? – фон. Да и жён тоже выбирал, как собак покупают. Что главное? Чтоб хорошо рядом с хозяином смотрелась. Вся жизнь напоминала езду на велосипеде – главный принцип – не останавливайся, крути педали, после разберёмся. Вот и приехали, похоже. Но даже если...

...Подрагивая ноздрями и прикусив кончик языка, милочка с лукавым озорством потянула меня за ошейник. От неё пахло невозможной ленью, пьянящей как ваниль, сладковатым потом и бесконечной похотью. Я опёрся на локоть и выругался, матерно и витиевато, впрочем, не вкладывая особых эмоций – всё равно не понимает..
- Ну будет, будет, ворчать... иди к мамочке, мамочка тебя пожалеет. Приласкает. Мамочка с тобой поиграет. Ты ведь любишь играть с мамочкой?

Я не скрывая, выдал всё, что я думаю по-поводу мамочки и мамочкиных игр.
- Ворчит, рычит. А вот было бы здорово, если б ты умел разговаривать!
- Дуся, а я что ж по-твоему делаю? – это я бестолково злюсь.
- Мы б с тобой всё бы обсуждали, сплетничали бы про моих подружек. Ты б про своих приятелей мне рассказывал. Мне, кстати, этот облезлый не нравится, - милочка тут надулась, - с которым ты на площадке, весь драный какой-то... и хозяйка у него дура, кстати, набитая.
- По крайней мере не страдает нимфоманией, как некоторые! – огрызнулся я.
- А ещё бы ты говорил, как ты любишь свою мамочку... ведь любишь же, любишь. Я-то знаю, что любишь... – она противно засюсюкала и вдруг, мощно наподдав бёдрами, ловко поднырнула под меня всем телом.

Тугим мускулистым обручем замкнула ноги у меня на спине. Глаза её осовели. Приоткрыв рот, с лёгким предыханием, она томно приблизила своё лицо. На нём появилось почти страдальческое выражение. Её коленки сжимали мои бока, я уже уловил мерный ритм. Иногда граница между раем и адом так размыта, что порой даже и не уверен, где ты в данный момент находишься.

4

Это было чертовски элегантно и дъявольски изящно. Красное на чёрном – инфернальный укус, могильный декаданс. Лак и кожа – как жало и яд. Или лыжи и ад. Или Брейгель и Босх. Или у меня что-то с головой.
Милочка щёлкнула замком, потрепав мои уши, чмокнула слюняво в нос, отстранясь и щурясь одним глазом, страстно прошептала:
- Прекрасно...

Поскольку вы, скорее всего, (даже в мыслях нет кого-либо обидеть необоснованным подозрением, ни боже мой!) не носите ошейник, вам трудно понять или вообразить тот каскад эмоций, что рухнул на меня, когда милочка тыкала меня в зеркало и требовала щенячей благодарности – ну скажи, ведь тебе тоже нравится, ведь да?
- У меня что-то с головой, - с неожиданной беспечностью заявил я себе самому, обратясь прямо к тому, в зеркале. В инфернальном ошейнике.
- Ух ты мой заморыш, у-у-у! - тебе нравится, нравится, я знаю... Вот сказать только не можешь.
Я повернулся к ней и счастливо улыбнулся во весь рот.
***

- И ты вот так спокойно об этом!?
Палыч виновато пожал конопатыми, будто в гречке, плечами:
- Что ж, теперь в истерике биться прикажешь? Ну надоел я ей, нового мужичка завести хочет, ну? чего ж тут непонятного-то? Дело-то как раз самое тривиальное – все там будем.

Я промычал, запнулся, выругался. Ткнул его в грудь:
- Вот так, да? Как баран!
Палыч тихо засмеялся:
- Агнец. Не баран. – он чуть повременил, прикидывая, продолжать или нет, устало вздохнув, решился: - Нет в тебе веры, друг ты мой дорогой. И любви мало. От этого все твои беды-горести. И маета сердечная.

Вот тут я взорвался:
- Любви, говоришь, мало? Это милочку что ли я возлюбить должен по-твоему? Сексуальную маньячку с интеллектом крольчихи? Её, да? По-христиански! – я орал и задыхался, - на нас уже стали коситься, - ты-то со своей любовью – вон, - я ткнул в сторону шпиля, - вон куда! На котлеты!

Палыч зачарованно улыбался, покойно и благостно, чем окончательно взбесил меня. Слова кончились – я зарычал и отвернулся.
- Ну, во-первых, никто не знает что там на самом деле, все эти истории про бойню да мясорубки, - он неопределённо пошевелил вялыми пальцами в воздухе – лениво махнул, - да и не в Фабрике дело. Ты мне лучше ответь – сколько ты здесь, ну, так, навскидку?

Это был неожиданный вопрос. Я вдруг понял, что не знаю ответа. Месяц? Три? Может год? Звучит глупо, понимаю. Но...
Солнце доползло до зенита.

А оно ведь никогда не заходит! – до меня вдруг дошло то, что было перед моими глазами каждый день. День? День подразумевает ночь – а у нас даже сумерки и те сомнительного свойства – так, имитация. Солнце (да и почему я его солнцем называю?) светило тутошнее лишь по касательной горизонт чмокнет и снова вверх по эллипсу.

Палыч почти нежно разглядывал меня. Явно наслаждаясь внешними проявлениями моего мыслительного процесса. После, как дед внучку, допустим, на рыбалке, с назидательной лаской:
- Вот то-то и оно, – и палец указательный вверх, - Но это ещё не всё: ты хоть раз брился здесь? Ногти подстригал?
Я тут же ладонью по щеке – лоск, ногти – блеск, весь будто новенький.
- Мы тут не меняемся, не стареем, совсем... И они тоже, - Палыч бородой кивнул в сторону верхнего кафе. Кафе? Олимпа.

Там, наверху, в безупречно золотистых бликах, вперемежку с голубыми волнистыми тенями, под лёгкими – легче воздуха – полосатыми зонтиками, истомлённо потягиваясь и истекая чувственной грацией (почти переходящей в божественное совершенство), царили они – наши женщины. Прекрасные Дамы, они же Великолепные Самки.

Наши милые хозяйки.
Те самые, что нежным пальчиком чуть тронув кнопочку на невероятно изящном пульте (жаль в это слово не могу воткнуть ничего уменьшительно-ласкательного, хотя нет, отчего - пультике), таком миниатюрном, не более грушевого листа, или едва сдвинув там рычажок, могут чуть-чуть ущипнуть тебя, так играя, или послать в нокаут, вырубить, видел и такое. Из проклятого ошейника сей же миг в твою шею, в твоё горло, в твою душу вонзятся раскалённые иглы, когти, стрелы. Тысячи, сотни тысяч... Я, кстати, уверен, что если нажать как следует, от души... Но зачем? Какой в этом смысл – ведь можно просто отправить на Фабрику. И всё – прости-прощай. Как Пал Палыча – надоел и точка.

5

Я свалял дурака и тут же получил по полной программе: сразу крепкий апперкот в челюсть, чуть позже, уже в полёте – пяткой с разворота по рёбрам. Удары у неё выходили смачные, со звоном, как в тайваньском кино про каратэ. Я рухнул навзничь и проехал по траве, ободрав голый зад и спину.

Люлянка между тем, по-мужски скупо потёрла костяшки кулака, с ленцой и вялым удовольствием. Чуть косолапо расставив ноги, тоже неспешно – куда теперь-то спешить, достала парализатор, ткнув в мою сторону, нажала кнопку.
Я схватился за горло (в сумерках она не заметила, что ошейника на мне не было), ужасно захрипел, засучил ногами изображая агонию, судя по всему достаточно убедительно – люлянка, удовлетворённо кивнув, проговорила в радио:
- Лю сорок два-дробь-пять. В периметре, сектор семь, один эппо, парализация – десять, транспорт на Фабрику. Отбой.

Вот тут она сваляла дурака - отвернулась.
Её медный шлем аж зазвенел – я жахнул её кулаком сверху, словно хотел вбить в землю, крякнув при этом зычно, как квалифицированный молотобоец. Она беззвучно упала, сложилась плавно и нежно, так соскальзывает шуба с гардеробной вешалки.

Я изменил своему железному правилу - никогда не бить женщин. И не чувствовал при этом никаких угрызений, абсолютно никаких. Скорее наоборот. Пожалуй, вхожу во вкус даже, - невесело подумал я. Час назад я убил милочку.
***
Всё началось с исчезновения Пал Палыча. Нет, даже раньше. Просто после ичезновения Палыча я уже не контролировал себя. До этого – да, сжав зубы, на пределе, на грани истерики, но держался. Как взведённый курок.

И до этого боялся, что она лопнет, порвётся – сжатая пружина, натянутая струна, там, внутри. Чувствовал этот звенящий предел за которым бездна. Есть же точка кипения, точка замерзания? - есть и предел сопротивлению - какое количество бреда, безумия может вместить человеческая голова? Вполне ограниченное количество, оказывается. Вот и всё. Сорвался.

Да и милочка в последнее время стала капризней, требовательней, даже злее - или это тоже в моей голове? – пожалуй, нет, - лёгкое кисловатое пощипованье сменилось колючей болью: пальчик на кнопку – дюжина жал в горло. Ах не нравится? А вот так! Это уже шипами, гвоздями. Сука... Пару раз отключался даже, болевой шок, что-ли.

Раньше я был уверен, что человек, когда сходит с ума, становится иррациональным – кричит глупости и бегает вздыбив волосы, руками машет при этом. Нет, полная чушь. И дичь.

Наоборот, сознание вдруг стало кристально чистым; всё происходящее – простым и понятным, мысль обострилась до какого-то невероятного звона, ощущение - как морозным утром в горах: цель ясна, энергии - через край.
***
Милочка заснула. Я выждал, медленно просчитав до трёхсот, блики на потолке из оранжевого вытекли в малиновое, прислушался – дышит ровно. Пора.

Сполз с кровати. Медленно, стараясь не шлёпать пятками, прошёл в ванную. У зеркала, ну и глаза! – точно, псих, - чуть повозившись расстегнул ошейник – хитрый замочек, хитрый, да мог бы быть похитрее. На всякого мудреца... кончай, кончай болтать – это я себе, строго.

Слава богу, что я к этому моменту уже сошёл с ума, а то ведь наверняка впал бы как всегда в пустопорожние рассуждения о смысле жизни и природе свободы, о том, что истинная жизнь и есть усилие свободы и что только смерть лишает человека последнего шанса быть свободным, поскольку... – видите, видите куда это всё ведёт? Быть сумасшедшим – неоспоримый плюс.

Мысль моя сверкала солнцем на отточенном железе, была невыносимо остра и стремительна – ха! – теперь в спальню, тихо-тихо, на цыпочках, главное не разбудить. Аккуратненько, не дыша, едва касаясь матовой кожи, я защёлкнул ошейник на божественной шее. Выпрямился, отошёл. Красиво, действительно чертовски красиво. Инфернально. Я взял пульт и до упора вдавил красную кнопку.
Милочка конвульсивно дёрнулась и страшно выгнулась всем телом, внутри что-то треснуло, будто порвалось. Резко пахнуло озоном.

Бросив пульт на пол, я перешагнул через подоконник. Трава густая и сильная, приятно прохладная – славно-то как! - ускоряя шаг, свернул направо в Наивную Аллею, в просвет сунула свой шпиль Фабрика, - э нет, шалишь, туда не надо, повернул налево и чуть не столкнулся с люлянкой.

От неожиданности она опешила. А я свалял дурака: бить или не бить? - ведь женщина как никак – вот осёл-то...

6

Убежать оказалось легче чем я предполагал.

За Эпподромом, уже у Внешней Дуги напоролся на парный патруль, хорошо заметил вовремя. Люлянки, похоже, притомясь от скуки, решили чуть расслабиться, прилечь и так сильно увлеклись, что я пробрался мимо без особого труда, провожаемый их сладострастными охами и стонами. Неуставные отношения – два наряда вне очереди! – пошутил я сам с собой, псих, чего с меня взять.

Ещё минут через десять со стороны Променада завыла сирена, низко и тоскливо, как заплутавший в тумане пароход. Я перестал крючиться и пригибаться, выпрямился во весь рост и побежал ладно и размашисто, сочно рассекая высокую траву, лишь изредка оглядываясь.

Сзади настырно маячил игла Фабрики, обернулся, вот и её уже нет. Слюнявые цвета слиняли - розово-голубые тона, девичья пастель. Дрожа на выдохе, растаяли глупые облака, те самые - упоительно зефирной белизны. Ещё какое-то время разбелённой мутью висело над горизонтом молочное марево, после исчезло и оно. Всё. Обернулся в последний раз – смотреть уже было не на что – нехитрый горизонт – земля да небо, и перешёл с бега на шаг.

Трава стала жёстче, посветлела, через какое-то время начали появляться проплешины, сухая, убитая глина. Попадались камни, мелкие и острые, норовили побольней воткнуться в пятку. Вскоре трава закончилась вовсе.
- И что вы по этому поводу думаете? – обратился я к себе.
- По какому поводу? – вежливо уточнил другой я. Из меня вышел достаточно галантный сумасшедший.

Глупый вопрос. Умирать придётся здесь. Хотя, если честно, былая острота этого ощущения сильно девальвировалась, мысль о смерти уже уютно притулилась где-то внутри и почти не раздражала. Почти.


АКВАРИЯ

1

Время приобрело цвет, цвет этот был мерзок и, главное, бесконечно сух, имя цвету – жёлтая охра. Время растрескалось. Сероватой мразью пылило в глаза, вертелось под ногами.

Ещё: время стало шершавым и прилипло к гортани. Слово «жажда» приобрело новый любопытный смысл, стало гораздо многогранней и глубже, из него выскользнули два Ж и пауками-водомерами приклеились к своим отражениям, под ними – толща воды (именно толща! – не спорить), там - Марианская впадина (толща!), там – Великие Озёра, Эри и Онтарио, какие ещё имена? Да, да, конечно - Ниагарский водопад, а как же! – миллиард миллионов хрустально- холодных восхитительных глотков воды. Падают блаженной прохладой – я впитываю сперва кожей, после, осмелев, растворяюсь. Сам становлюсь блаженной прохладой.

Хотя: дайте эту тепловатую, с ряской, мелкие чешуйки весёло- зелёного цвета, с запашком, он так и называется – болотный, запашок этот, (вонь это, между нами) ну, дайте её - выпью! Махну не зажимая нос, головастики скользнут горлом, не волнуйтесь – не поперхнусь, икра жабья (или это лягушачья?) тоже не беда, личинки комаров – пустяки. Вода, влага, жидкость.

Увы: песок, глина, камни.
Кстати, камни стали крупней, обнаглев торчали валунами из песка и глины. Один, прямо по курсу, точь в точь притомившийся монах в капюшоне: Дюрер таких рисовать любил, немецкое Возрождение, нордический угол флорентинскому изгибу. Ближе подхожу – точно, монах сидит, капюшон, под ним тени чернь, из черни наружу – веник бороды.

Палыч?
А ведь я даже не удивился, обрадовался, конечно. Сказал красиво и остроумно:
- О Савл! Уместней было бы Петру святому в обличье каменном ко мне явиться.
Пал Палыч со всегдашней тихой приветливостью, словно и не расставались:
- Познания для атеиста весьма недурственные, - улыбнулся, - рад тебя видеть. Очень.

Всё-таки симпатичный мужик этот Пал Палыч, славный и милый. Даже голова чуть прояснилась, я спросил:
- А как ты тут? В смысле – здесь?
- Как? – простодушно удивился Палыч, - тебя, мил-друг, ждал-пожидал, вот гляди и дождался.
- А-а-а, понятно... – мне это тоже показалось логичным, а что? – почему, собственно, и нет.
- Тебе, в отличие от других ... м-м-м эппо, оставили свободу выбора. Оставили волю. А воля – это желание свободы. Разумеешь?

Я кивнул, подумал, прав был бронзовый поэт - невольник чести, - нет на свете счастья:
- А где ж покой? Воля есть – покой где?
- Покой, душа моя, его ещё заслужить надо, - неожиданно серьёзно произнёс Палыч и вздыбил пятернёй пыльную бородищу, - заслужить, понимаешь.
Понял, понял. Это-то я понял: даром никто ничего и никому. Да и Палыч явно знал о чём говорил. Но это было, пожалуй, единственное, что хоть как-то до меня дошло. Но было и кое-что ещё... Важнее всего было ощущение, какая-то тусклая надежда, что не всё кончено... что это ещё не финал – не «финита ля комедия» - как любила говорить моя вторая жена с каким-то мадьярским акцентом, воображая его итальянским.

Но... Это, конечно, если допустить, что всё это происходит сейчас и на самом деле... и что Пал Палыч, да и сам я просто существуем, а не являемся... – стоп! – не думать об этом, нельзя, стоп... А о чём тогда? Я спросил легко и беззаботно, словно про погоду:
- Ты бы хоть объяснил, корифей духа, ведь тут сам чёрт ногу сломит. В чём смысл? Ну всего этого... – я округло махнул рукой будто протирал окно, - так, в общих чертах хотя бы. Коротенько, самую суть, а?

Возникла неловкая пауза, будто я ляпнул чушь. Вполне возможно, кстати, а с другой стороны, чего с психа-то возьмёшь, верно.
Палыч исподлобья разглядывал меня, недобро щурясь:
- Мы, похоже, это уже обсуждали.
Я кивнул с оптимизмом душевнобольного.

Он вконец помрачнел.
- А там - у себя, раньше, тебе всё понятно было, да? – сказал Палыч неожиданно резко, даже зло, - смысл был ясен?
Я хотел возразить, даже не возразить, а просто смягчить как-то, да и чего он так завёлся вдруг, но Палыч отодвинулся, да ещё чёртов капюшон его – лица не видно, как тут говорить-то, когда ни глаз, ничего не видно.
- Смысл ему вдруг понадобился, полюбуйтесь на него! Вопросы мучают его – ха! – Палыч говорил высоким голосом, даже не говорил, а кричал, - зачем и почему! Смысл бытия подавай. Жил себе полжизни как крот: зачем родился, для чего жил, почему помер? А хрен его знает! Да и какая разница. А тут вдруг всполошился – смысл ему, видите ли, понадобился. Смысл жизни! Это ж какой вопрос, вопросище! - подумай. Да и способен ли человек этот вопрос осилить. Хоть краешком, уголком глаза подсмотреть – в чём он, этот смысл – об этом ведь только мечтать можно. Э-эх!
Палыч сердито махнул рукой и откинул капюшон. Придвинулся.

Вот-те-раз! - оказалось, что это и не Палыч вовсе, а моя, ну та давняя полузнакомая из бара – ага, порнографическая Рыба, она самая. Подмигнула сальными ресницами – тушь осыпалась на скулу траурной пылью:
- Усёк?
Был ли смысл отвечать, тем более, что я и вопроса толком не понял; мне стал вдруг безразлично и скучно, тоскливо, беспробудно тоскливо, как в детстве на даче, когда утром проснёшься, а там опять серая слякоть и дождь стеной, хоть плачь. Да, чуть не забыл! Упомянул ли я где-нибудь, что я сошёл с ума? Что до этого убил свою хозяйку? Милочка – слышали? Что служил у неё цирковой мартышкой? Что длилось это миллион лет?

Поэтому я просто спросил:
- А воды у тебя нет? Пить хочется... – я пытался найти сильное сравнение как мне хочется пить, ничего путного в голову не пришло и я буркнул, - очень.
- Воды? – она смерила меня взглядом словно собиралась кроить костюм, - воды? Кстати, о воде - прекрати звать меня Рыбой. Лора я. А насчёт воды – что ж, это можно. Аквария? – она снова пошловато подмигнула, - С Палычем надо только посоветоваться.

2

Странно, что они не слышат.
Хотя как, чем? Ногами, спиной? Да и как меня услышать, я сам себя не слышу – движения мои тихи. Они беззвучны – и нет таких приборов, локаторов, эхолотов, нет такого уха чтоб уловить эти безупречные движения, это идеальное скольжение. Моё скольжение или скольжение меня? – не важно, важна суть, а суть есть истина, которая в вине, шучу-шучу, алкоголь не употребляю ни в каком виде и ни под каким предлогом, лишь если это не предлог, а деепричастный оборот. Шучу опять - не пью вина вовсе.

Можно было бы направо – там пляж. Но это не для меня - скучно. Шум, дети брызгаются, сёрфингисты пыжатся, нет, спасибо, не надо. Налево свернём – и за остров, дальше норд-норд-вест. Здесь резко становится глубже, дно круто катится под откос, и холодней – северное Калифорнийское течение, вот нам как раз туда.

Подальше от торных троп, ржавых контейнеровозов, заплатанно-брюхатых корыт, ползущих в Лонг-Айленд. Там – в порту - контейнеры до небес, портовые краны, или портальные? – это те, с ногами и клювом. Рядом аэропорт – ревут чёртовы боинги, каждую минуту туда-сюда, взлёт- посадка. Взлётная полоса перпендикулярна воде, пляжу, Санта-Моника, если не ошибаюсь. Каждую минуту (буквально, я не шучу) крылатая железная бочка с сотней-другой потенциальных смертников на борту с надсадным рёвом и грохотом, кряхтя, набирает высоту и проносится так низко над водой, что можно даже рассмотреть обречённые лица в иллюминатарах. Жуть. Не лица – шум, на лица мне плевать.

Нет, туда, направо, не надо.
Нам подальше от обманчивой радуги переливчатых нефтяных клякс, вверх-вниз так плавно на океанских бицепсах, мощных и серо-зелёных. На них же (бицепсах) прочий мусор – что там? Пластиковые бутылки, этого добра больше всего, любого калибра – от крошечных на два глотка до пузатых бутылей на пять пинт. Деревянный хлам, сучья-стволы побелевшие от соли, стёсанные обмылки, трупы деревьев – даже не трупы, а так – мумии. Много трухи, беглые пляжные буи – рыжие, пенопласт вперемешку с бурыми лентами водорослей, эти уже гниют, воняют. Обрывки рыболовных сетей, в них дохлая рыба, дельфины, пеликаны, альбатросы – от этого вонь вообще невыносимая. От этого лучше держаться в стороне. Это лучше обойти.

Иногда такой мусор сбивается в целые помойки. Сотни квадратных метров мусора. Тогда вся помойка плавно качается (вверх-вниз) на серо-зелёных бицепсах. Открытый океан, вода и небо. И вдруг – помойка. И вверх-вниз, вверх-вниз. Как вам такая картина?

Не очень, да? Вот и мне тоже. Так что, наш курс – норд-вест.

3

Сейчас будет скучно, читатель, прости меня, буду краток – лишь голые факты:

По данным Международной Ихтиологической Ассоциации (МИА, штаб-квартира а Беркли, Калифорния, председатель профессор Джордж Буржесс) ежегодно в мире регистрируется окола ста случаев нападений акулы на человека. Из них 10-15 летальных.

Мне совершенно не понятно за что профессор Буржесс получает свою председательскую зарплату – все эти цифры полная чушь. Страны третьего мира, Латинской Америки, Карибского бассейна, Океании просто не сообщают об этих случаях, из страха отпугнуть туристов – у них ведь там кроме пляжей и пальм никакой экономики.

Так что истинное число человеческих жертв на самом деле гораздо выше и хотя я вовсе не собираюсь писать апологию, справедливости ради должен сказать несколько слов в защиту акул.
Убеждённых, закоренелых акул-людоедов крайне мало, если уж на то пошло просто-таки ничтожное количество.

И дело тут вовсе не в человеколюбии (в данном случае это слово вообще звучит двусмысленно) а в элементарной диетологии: человек как пища крайне вреден для здоровья. Концентрация белков и жиров, не говоря уже про углеводы, просто ужасает – среднего калибра купальщик сравним с обедом из дюжины порций фуа-гра, пол-литровой крынки сметаны и киевского торта на десерт. Прибавьте к этому практически неперевариваемый скелет и вы получите приблизительную картину.

Так что акула-людоед – это что-то вроде маньяка, серийного убийцы. Психа-одиночки. Одним словом – аномалия.
Несчастный случай – я бы именно так классифицировал подавляющее большинство трагических инцидентов между акулой и человеком.
(Читатель, потерпи, я уже почти закончил, два слова и всё).

Дело в том, что процесс охоты акулы, в принципе, можно разделить на три последовательных этапа: обнаружение цели с помощью электромагнитных сенсоров, ну это где-то километр или чуть больше.
Затем - при приближении - определение на слух и на нюх, насколько цель съедобна.
Ну а финальная стадия, то есть, собственно, атака, - здесь акула использует зрение.

Поэтому в мутной воде, даже с близкого расстояния, запросто спутать какого-нибудь незадачливого сёрфингиста в чёрном термокостюме с тюленем или морским котиком. Кстати, и на запах они практически неразличимы.

4

Яхта класса «Цунами», 47 футов, мотор – сдвоенный Меркрузер почти девятьсот лошадиных сил – если на всю железку – летит как песня, под семьдесят миль.
Название, правда, Литвяку не нравилось.

Он сам как-нибудь по-другому назвал, но это он – Литвяк, а Барк особым вкусом никогда не отличался. Да и умом тоже. Везёт засранцу и всё, даже последний развод – как с гуся вода. Все были уверены, что эта стерва Джилл урвёт кусище будь здоров. Не тут то было - оказалось, у них был брачный контракт и Барк отделался малой кровью – пять миллионов и халупа в Вермонте.

Литвяк сидел на носу с бутылкой пива, стекло нагрелось от рук и солнца, он сделал глоток, поморщился и неприметным жестом уронил бутылку за борт. Пекло страшно. Но идти на корму под навес не хотелось. Хотелось пить.
Ледяное пиво было в холодильнике на корме, под сиденьем. Там же, под сиденьем, в соседний ящик, набитый льдом, Барк прятал плавники. Отрезал раскалённым ножом (в этом был какой-то смысл - в раскалённом ноже, но Литвяк не запомнил) и убирал в лёд. Рыбу, ещё живую, Барк цеплял багром и перекидывал за борт. Вся палуба на корме была скользкой от крови. Босые ноги Барка тоже были в акульей крови. Он поскальзывался иногда и каждый раз при этом похохатывал, приговаривая: Вот тебе, бабуля, акулий супчик!

Первой попалась небольшая, фута четыре всего, тигровая акула.
Ещё было свежо, раннее утро и Литвяк, с неуклюжим азартом неофита только мешал, кричал что-то неестественно зычным голосом, вроде подбадривал, а Барк, уткнув подбородок в мясистую грудь, с мрачным сладострастием неспешно крутил барабан катушки. Удилище гнулось дугой, леска звонко ныла, Барк натужно сопел. Литвяк ожидал какого-то необыкновенного улова и был разочарован размером рыбы.
Всего четыре фута...

Барк ловко вытянул тигровую на корму, перехватив удилище в левую руку, хряснул акулу бейсбольной битой по голове, тут же оттяпал плавник и убрал его в лёд. Зацепив багром оглушённую рыбу (из раны на спине кровь просто хлестала), выкинул её за борт, обрызгав лицо и рубашку Литвяка вонючей кровью.
- Вот тебе, бабуля, акулий супчик! – заржал Барк, - Сейчас начнётся, только держись! Я тебе обещал – не пожалеешь.

Литвяк уже пожалел.
Дальше всё становилось только гаже. Барк орал, вытягивая очередную акулу, приказывал Литвяку помогать, кричал – так её суку, ну-ка тресни ей промеж глаз колотушкой! Литвяк бил, промахивался, бита чавкала о рыбье тело, Барк ржал, выхватывал из его рук биту и ловко всаживал –хрясь! - в акулий череп. Раскалённый нож - плавник в лёд. Крюком за брюхо и в воду.

Литвяка мутило. Ноги скользили по слизи и крови. Он молил бога прекратить эту пытку, отогнать акул, сделать хотя бы перерыв.
Бог не бог (Литвяк на всякий случай сказал спасибо, глянув вверх), но клёв прекратился.

Барк посмотрел на часы, сказал – перекур, часов до двух можно расслабиться. Нормально, мы как раз перекусим, а уж после со свежими силами покажем им... И начал жевать сэндвич, капая на себя соусом. Литвяка чуть не вырвало. Он достал пиво и боком протиснулся на нос, неудобно скрючив ноги сел на палубу и, стараясь не слушать трёп Барка, зажмурился.

От солнца резало глаза, Литвяк утром спросонья забыл очки в машине и теперь щурился и моргал, вытирая слёзы тыльной стороной руки от которой кошмарно воняло рыбой. Ему казалось, что всё вокруг воняет рыбой – и пиво, и доски палубы, да и он сам. От тёплого кисловатого пива пить хотелось только сильней, он выкинул недопитую бутылку за борт – сейчас забота об экологии выглядела просто ханжеством. Какая к чёрту экология?! Ещё он подумал, что вряд ли в ближайшем будущем сможет есть рыбу и не зная чем себя занять принялся тоскливо разглядывать горизонт. Там не было абсолютно ничего – лишь небо и вода.

Наступил штиль и яхта казалась неподвижной, впаянной в серо-зелёную гладь океана. На самом деле они лениво ползли, дрейфовали на север, точнее норд-вест, влекомые северным Калифорнийским течением.

Вдруг яхту чуть тряхнуло, словно она днищем зацепилась за мель.
- Это что? – Литвяк вздрогнул от неожиданности.
- Чёрт его знает, - удивлённо отозвался Барк с кормы, перегнулся через борт, - тут глубина полторы мили... может на сеть наскочили... или буй...

Литвяк тоже стал всматриваться в воду, ему стало не по себе, тревожно что-ли, от ощущения, что под ним эта тёмная бездна, почти бездонная – полторы мили! – и какие там в этой бездне монстры и твари водятся, какие острые рифы и коварные скалы – одному богу известно. Ему уже стали мерещиться мрачные гигантские тени, скользящие в зелёной тьме, таинственные и страшные как в детских кошмарах. Он сплюнул сухой слюной в воду и пробормотал: Что б ещё хоть раз...

В этот момент яхту качнуло, Литвяк вцепился в борт, выругался, резко развернулся и крикнул Барку. Вернее, хотел крикнуть, слова застряли в горле и он лишь прошептал тихо – господи...

Гигантская рыбина, взорвав воду фейерверком брызг и пены, вылетела справа от кормы и описав дугу снесла Барка мощным ударом за борт. Барк падая, взмахнул руками, жутко заорал. Литвяк в каком-то оцепенении не мог двинуться с места, лишь привстал и вытянул шею. Он видел как Барк пытается выкарабкаться, цепляясь за борт и как внезапно прямо под ним забурлила вода. Тут Барк заорал ещё страшнее, на секунду показавшись почти по пояс, словно кто-то невидимый и мощный приподнял его из воды. Литвяк увидел огромную серую тушу, полуметровый спинной плавник и зубы, острые треугольные зубы, пасть, похожую на капкан.

И из этого капкана торчал орущий Барк – акула ухватила его поперёк туловища. Барк захрипел, изо рта брызнула ярко-алая кровь и залила грудь. Судорожные руки обречённо пытались разжать пасть аклы, уже вяло, кровь текла в воду и вскипала розовой пеной. Безумные глаза на всё лицо – это было последнее, что увидел Литвяк и что запомнил навсегда.

5

Та яхта называлась «Марлин Монро». Глупое название, вроде дурацкой шутки – марлин, если кто не знает, это рыба, отряд окуневых. Монро – это... ну это, впрочем, знают все.

Я скользил вниз, уходя всё глубже и глубже. Вода заметно потемнела – из бирюзовой стала сочно-изумрудной, потом перешла в ультрамарин. Лучи солнца струились вниз вместе со мной, пронзая воду, вспыхивая и переливаясь, но куда им! – на глубине слабели, а дальше бессильно растворяясь и тихо умирали.

Прямо подо мной чернела бездна, похожая на ненастное беззвёздное небо – холод и тишина. Вот он - абсолютный покой. Абсолютный и идеальный. Безмолвное скольжение в идеальном покое.
Мне сейчас очень бы хотелось посмотреть на этого умника Пал Палыча, послушать, что он бы сейчас мне возразил – на свете счастья, видите ли нет, а есть покой и воля, - тоже мне, философ-любитель.
Я взглянул наверх – яхта превратилась в мутную сиреневую кляксу – «Марлин Монро», говоришь, ну-ну!

Я, кстати, поначалу даже собирал дурацкие названия яхт, были в моей коллекции и «Акваголик», и «Другая женщина», и «Эх, переплатил!» (это не так уж и плохо на мой взгляд), совсем пошлая «Жизнь удалась!», грустное название «На пенсии» и обезоруживающе откровенный «Удачливый сперматозоид», очевидно купленный на папины деньги.

К сожалению, чаще всего яхты назывались скучными женскими именами типа Стелла и Дорис или вообще носили бездарно-помпезные клички, нередко с пиратским уклоном – сколько я встречал «Капитанов Флинтов» и «Чёрных меток» - просто не сосчитать. У таких непременно на грот-мачте болтается «весёлый роджер» и пара сигнальных флагов «атакую» или «иду на абордаж». Короче, скука смертная. Люди - чего с них взять.
***

Палыч меня тогда почти убедил, (прошу обратить внимание на «почти») что проект этот провальный и находится на стадии ликвидации, - как он выразился: вот последних докатаем – и всё – гешлоссен!

Ещё он говрил, что всё зависит от точки отсчёта. От угла зрения.
- Ты что ж, душа моя, думаешь всё так просто?
Я тогда особо не думал, но сама идея мне сразу показалась жутко заманчивой. Поэтому-то я и упёрся. А он меня отговаривал:
- Ну да, конечно, вижу-вижу, думаешь небось себе: вот ведь красота какая – орлом сизокрылым парить, так? Или: эх, как же вольготно живётся резвому мустангу! Вот бы и мне тоже скакать напропалую по прериям сквозь сочные травы и заросли чаппораля.
- Чего, чего?
- Да неважно, - Палыч отмахнулся и продолжил нараспев (он такую ахинею может часами нести – если не остановить), - Крыть кареглазых кобылиц в предзакатных ароматах шуршащих ковылей, - тут Палыч аж зажмурился от удовольствия. – Бросаться, понимаешь, на всём скаку в холодный хрусталь горного потока и фыркая и прядая ушами задумчиво переплывать на тот, дальний берег. Там где водопад и высокие ирисы.
- А что, вполне – водопад и ирисы. Считай – уговорил.

Палыч неожиданно серьёзно взглянул на меня и мрачно произнёс:
- Не советую. Там у тебя такие проблемы могут возникнуть – ни ты, ни я, да что там - сама Ленардовна... – он махнул рукой, - да и вообще, я тебе сказал, проект этот практически ликвидирован.
- Леонардовна? – я удивился – что-то знакомое, где-то я уже слышал это.
- Юлия Леонардовна, ну да, - Пал Палыч засмеялся, - А тебе непременно дедок бородатый на облаке нужен? Ну ты даёшь, атеист.
- Да мне вообще никто не нужен. Ты мне про этот, который ликвидирован, про проект лучше расскажи поподробней. А? – почти ласково закончил я.
- Проект этот, - нехотя начал Палыч скучным голосом, - проект этот был одним из первых. Леонардовне тогда казалось, что идея проста и гениальна. У неё, вообще с самокритикой неважно, увлекается сильно. Хотя этот, действительно, выглядел очень логично. Смотри сам: вот, допустим, ты был к примеру... э-э, - Палыч запнулся, защёлкал пальцами, - чем ты там, в Москве занимался?
- Маркетингом. – сказал я со скромным достоинством рыцаря-пилигримма.

На Палыча впечатления это не произвело:
- Ну хорошо, вот значит, занимался ты этой своей гадостью там, год за годом, считай, всю жизнь – обрыдло тебе всё до самой крайности. Тут – хлоп! - вот удачная оказия – помер ты! – Палыч радостно хлопнул кулаком в ладонь. - И уж в следующей жизни решаешь отдохнуть, выбрать что-нибудь поспокойней, чем твоё это маркитанство, прости меня господи. Хочешь стать птичкой, допустим. Или деревом. Или утёсом крутым. Или вот конём, жеребцом, например. Мустангом.
- Ну а в чём проблема? – удивился я, - По-моему, всё очень даже логично. Каждый раз, когда он упоминал мустангов, у меня теплело на душе и всплывало что-то из детства: романтично майн-ридовское, солнечное и честное.
- Проблема, мой милый друг, в том, что Юлия Леонардовна планировала это как ... – Палыч подыскивал слово, - ну вроде как курорт, типа рай, понимаешь?
- И?
- Не получилось курорта, - строго сказал он, - не вышло рая – скорее даже наоборот. Там, в этой схеме, возникает такое количество непредвиденных нюансов, мелочей, всяких переплетений дурацких, а в результате - сплошные жалобы. Да и статистика кошмарная, хуже у нас не было, почти девяносто три процента негатива. Как тебе такая цыфирь, душа моя?

Палыч глянул на меня, почесал в бороде, почесал азартно, по собачьи, с металлическим звуком. И засмеялся:
- А ты говоришь – мустанги. Короче, Леонардовна решила это дело прикрыть, сказала – последних докатаем и всё – гешлоссен!
Подумав, добавил совсем уже серьёзно и почему-то шёпотом:
- Ты думаешь, что у неё всё под контролем, да? Всё развивается в соответствии с намеченным планом, - каждый закат и каждая радуга, траектория полёта комара и его ужасная смерть в твоём кулаке, число капель дождя и коэффициент упругости зрелого персика? Всё просчитано, взвешено и предопределено, да? Как бы не так, - он посмотрел по сторонам, - размечтался. Дело в том, что пока ты не умер всё десять раз может пойти наперекосяк. А иногда, - Палыч строго поднял палец, - может пойти наперекосяк и после смерти.

Мне тогда вот эта последняя фраза показалась достаточно нелепой.

6

Всё может пойти наперекосяк...

Эх, золотые слова – жаль я к ним отнёсся так легкомысленно тогда. Да чего там - теперь не воротишь. А уж про последующие события я не знаю даже как и рассказывать, под каким углом, так сказать, их подавать на ваш суд.
Ведь согласитесь, достаточно нелепо читать и всерьёз воспринимать разглогольствования большой белой акулы.

Также известной под именем белая смерть. Самого крупного хищника в мировом океане. В моём случае – почти семь метров длины и две тонны веса. Отряд ламнообразных, подотряд хордовых. И даже при всех этих внушительных креденциях откровения мои могут показаться вам не вполне адекватными, не совсем, так сказать, заслуживающими доверия. Воля ваша, поручиться, мне, похоже, нечем. Как насчёт честного слова? Нет?

Тут, пожалуй, самое время признать, что Палыч оказался прав. Первоначальная эйфория от остроумности моего выбора – ну как же! – я стал владыкой подводного мира, мира бескрайнего и удивительного; обладал идеально сконструированным телом (акулы практически не изменились за последний миллион лет, они были безупречны с самого начала и не нуждались в эволюции); не было у меня и врагов (за исключением редких стычек с сородичами, но это следует скорей отнести к разряду спорта) - так вот, эйфория эта прошла до обидного быстро.

Вот ведь казалось бы – живи-радуйся. Сбалансированная рыбная диета, приятные физические упражнения, о путешествиях и говорить не приходится – мечта! - за последний год совершил кругосветный круиз вдоль экватора, посетил Австралию и Гавайи. Был у Японских островов, видел Фудзияму. Красиво невероятно, даже не берусь описывать.

Сначала так и было – радовался, был просто-таки вне себя от внезапно свалившегося на меня счастья, сам себе завидывал, почти паталогический нарциссизм развился. После – схлынуло, отпустило, стал приглядываться, мелочи всякие подмечать, недочёты. А уж потом накрыло по полной – как Палыч и предупреждал.

Если смотреть на акулу прямо в фас, то кажется, что она улыбается, эдакая милая рожица. К чему это я? – ах да – люди. Вы не поверите, но я о них даже забыл, первое время даже и не думал вовсе, самое их существование было бы сомнительным для меня если б я на эту тему задумался – а я и не задумывался вовсе. Какие люди на глубине ста тридцати футов Атлантического допустим океана где нибудь в районе 55 градуса южной широты? – не отвечайте - вопрос сугубо риторический.

Можно проплыть вдоль всего Срединно-Атлантического хребта, практически от полюса до полюса, можно пересечь Тихий океан вдоль и поперёк, а после и по диагонали и не встретить ни одного человека, ни одного плавучего корыта.
Кстати, именно с корыта всё и началось – танкер «Эрика-2», компания Эксон. Представьте себе два миллиона бочек нефти – знаете, этих железных, с узловатыми обручами, до них дотронуться противно – чёрные от липкой грязи, то ли мазут, то ли нефть – гадость, одним словом. Точно такая же гадость внутри – чёрная и тягучая – шестьдесят два миллиона галлонов гадости, в галлоне почти четыре литра, если вам больше нравится в литрах считать. И все эти литры (или галлоны) выливаются в океан.

Я понимаю, вам об этом читать скучно, вы закатываете глаза – да, да, короче давай, уже готовы и книжку в угол зашвырнуть, верно? Поэтому, ценя наши добрые отношения, я закончу прямо тут, но закончу одним коротким вопросом: каково было бы вам? - просто представьте что это случилось у вас дома – некто с улицы (допустим Андрей Фомич) пришёл и вывалил бы всё это добро прямо на ваш новый пакистанский ковёр, кардалахский, нежно медового цвета, что так гармонирует с вашим восхитительно ореховым гарнитуром. Вывалил и ушёл. Представили?

7

Вот тут-то и приключилась беда: я заинтересовался людьми. Буквально с этого момента всё пошло наперекосяк – да, да, именно как и предупреждал Палыч.

Да, я безусловно помнил, что и сам когда-то был одним из них: странное чувство, словно разглядываешь своё детское фото, выпавшее из забытой книги. Ускользающий узор на рубахе, что это – какие-то птицы? – кусок призрачного натюрморта в раме за спиной – гранат и виноград, омар – вот ведь кич, - совершенно не помню. Грустный рот, тревожные хорошие глаза – неужели это я? – господи, что же я собой сделал!

Итак, люди. Кто они? Вспоминал. Собирал по кусочкам мозаику этой самой цивилизации, пытаясь оживить, память – забавная штука, согласитесь. Получилась в результате довольно гадкая картинка – человек. Он же - венец творенья. Венец творенья! – это ж надо о себе такое придумать, причём, всерьёз, без тени иронии. Всюду, куда сумел добраться венец творенья – загажено: отбросы, тряпки и мусор.

Поначалу мне доставляло злорадное удовольствие, подкравшись к самым буйкам, внезапной свечой взмыть в небо, а после грохнуться в воду, взметнув фонтан брызг (две с лишним тонны живого веса, уверяю вас, это впечатляет). Что тут начиналось! Я никогда не подозревал, что люди способны передвигаться так быстро. Согласен – глупая шалость, просто, когда тебя душит растущее бешенство хочется сделать хоть что-то. Пусть даже глупое и шальное.

Дальше – больше: это уже когда я узнал про этот проклятый суп из акульих плавников. Тут ситуация перешла в личную плоскость. У меня всё внутри дрожит как подумаю об этом – они, что, совсем уже рехнулись? Отрезают плавник и рыбу за борт, живую рыбу! - и за борт. Акула без спинного плавника погибает, тут уж без вариантов, но происходит это медленно и мучительно, иногда неделями. Часто акулу живьём разрывают другие хищники, иногда происходит заражение и тогда тело акулы раздувается как жуткий пузырь, огромный и зловонный. Или же акула-калека умирает от голода. В течении нескольких недель. Или... всё хватит, меня уже всего и так колотит от ярости.

А этим охотникам за плавниками, им просто лень добить изувеченную рыбу. Лень! Неужели это так сложно? или я требую слишком многого? И от кого? – от венца творенья, от человека разумного. Или я что-то путаю?
И вот ещё что: таким образом ежегодно погибает более миллиона акул.

8

И я начал мстить – да, да, не придумал ничего лучше.
Выслеживал и убивал. Убивал хладнокровно, без сожаления и сентиментов. Убивал артистично и с выдумкой. Живописно.

И что вы думаете - стал наконец лучше спать, появился аппетит (ха! – не подумайте плохого, этих я и не думал есть, вот ещё), себя я воображал кем-то вроде Робин Гуда или Дубровского, хотя даже такое сравнение с людьми меня нервировало. Да и в целом, если честно, люди меня предельно раздражали.

Я стал своего рода знаменитостью, можно сказать даже, прославился. Нет, не среди своих, - мои сородичи были обычные акулы, скучные до смерти, с их обычными акульими инстинктами – гнать-хватать-терзать-обидеть, незатейливыми и диковатыми, про интеллект здесь и говорить не приходится. Я стал знаменитостью среди моих врагов – людей.

Однажды утром в районе Мауи кому-то удалось заснять (не удивительно - у них камеры теперь вмонтированы, похоже, даже в утюги) одну из моих «акций». Названия корыта не помню, да и не важно это. Кадры зернистого видео обошли все телеканалы, в интернете выкликивались миллионы раз на день. Канал «Дискавери» снарядил специальную экспедицию со съёмочной группой – всё это в мою честь.

Неизбежный ярлык «людоед» припечатался ко мне – убогая фантазия моих оппонентов не вскарабкалась выше затёртых штампов вроде «белая смерть» и «морское чудовище».
Незачем говорить, что мировая слава сделала меня только бесшабашней, а мои лихие вылазки ещё отчаянней. Я поверил в собственную неуязвимость и полнейшую несостоятельность моего врага.
Увы, но скорее всего именно это и стало причиной трагедии.

Отец говорил мне в детстве, когда я шёл играть во двор: «Будь осторожен!». Я тогда всё спрашивал, что конкретно он имеет ввиду и где именно я должен быть осторожен. А он отвечал: «Просто будь осторожен!» И всё.
Сейчас с уверенностью могу сказать, что это был самый лучший совет, который я когда-либо получал. Да, и запомните ещё вот что: угодить в сеть может каждый – всё зависит от того насколько ловко расставлена сеть. И хотя это звучит излишне назидательно, вроде дурацкой иносказательной сентенции из отрывного календаря «В мире мудрых мыслей», в моём случае сеть оказалась не абстрактным символом, а совершенно материальной и на редкость крепкой ловушкой. Единственное, что было действительно нереальным – так это стальная прочность этой сети.

Я помню разные вещи: как вдруг взлетел и повис в воздхе; помню, как грыз путы и задыхался горячим ветром, - солнце прильнуло к горизонту и отразилось в серой воде красным кругом; помню лица, белые пятна глаз и чёрные дыры ртов – как же они орали! Ещё вот что – ужас удушья, звон нервов. Сухожилия трещат и лопаются от напряжения. Агония. Ковульсии – долго, невыносимо долго. После - провал.

То, что случилось потом – нереально, чудовищно и абсолютно неправдоподобно. Абсурдная фраза Палыча «Всё может пойти наперекосяк и даже после смерти» вдруг наполнилась смыслом и приобрела новое измерение – и я внезапно переместился туда, в это самое измерение.

Убить большую рыбу на самом деле очень просто, даже огромную семиметровую акулу, - достаточно влить ей в глотку пару литров кока-колы или любого другого газированного напитка, тут всё дело как говорят в рекламе в «волшебных пузырьках» - диоксиде углерода. Углекислота буквально взрывает плавательный пузырь – смерть наступает почти мгновенно.

Не знаю как это объяснить, но я всё видел и после этого: видел как они опасливо толкая друг дружку сгрудились вокруг и жадно вглядывались. Трусливо и возбуждённо. Отчего-то говорили вполголоса, словно боялись разбудить. Какой-то толстяк в стальных круглых очках осторожно пинал ботинком хвост.
Да, я всё это видел и всё это происходило со мной.

Удивительно и то, что видел я это как бы со стороны: вот акулу поднимают корабельным краном, плавно и красиво. Предварительно вставив в пасть распорку (ого! - почти метр в диаметре) и прикрепив груз к хвосту. Тот толстяк-очкарик всех понукает, что-то говорит про ригор мортем и судорожно прочищает горло, повторяя простуженным тенорком: ну уж не знаю, не знаю. Неприятный зануда. Поздней выяснилось – художник.

9

-А зубища-то, гляди, па! Вот это да! - рыжий мальчишка привстал на цыпочки.
-Да-а-а, - задумчиво процедил отец, почёсывая веснушчатой рукой подбородок, - Пасть будь здоров...

Акула замерла в финальном рывке.
За мгновение до того как страшные челюсти стремительно сомкнутся, круша кости и плоть жертвы...
Пасть действительно - "будь здоров" - широко раскрытая, почти метр в диаметре.
Семь метров упругих мышц, упакованных в броню грубой кожи. Грубой как наждак.
Больше всего акула похожа на торпеду. На торпеду с зубами.

Хотя, пожалуй, правильнее сказать, что это торпеда похожа на акулу. Здесь будет вполне уместно повторить, что акулы были идеально сконструированы с самого начала. В отличие от торпед, которые люди постоянно переделывали и переделывали, впрочем, без особого успеха.

***

- Жуть... Просто жуть, да? - девица прошептала и прижалась щекой к вельветовому пиджаку.
Он погладил её светлые волосы.
Это был их медовый месяц и проявления нежности выглядели естесственно и вполне уместно. Даже в музее.
- Ну ты бы меня спас, да? Прыгнул бы в воду и спас? Ведь да?
Он щурился, вглядываясь внимательно в черноту пасти. Произнёс не слишком уверенно:
- Разумеется Дженн, разумеется...

***

Акула парит в голубоватом формальдегиде, шестнадцать тысяч литров которого заполняют гигантский, размером со средний автобус, аквариум. Аквариум в кованом стальном каркасе похож на хрустальный гроб из истории про гномов и Белоснежку. Только побольше – понятное дело, ведь наша Белоснежка покрупней будет.

В солнечный день лучи пронзают стекло и формальдигид, загораясь голубым, и превращают аквариум в ослепительный сапфировый параллелепипед внутри которого застыла рыба. Мощная и беспощадная. Идеальный хищник, идеальная машина для убийства.
Сейчас, правда, она исполняет роль (не совсем добровольно) произведения концептуального искусства. На втором этаже музея Метрополитен, крыло модерн арт. С окнами на юг, в Центральный парк.

***

- Пресвятая дева... Вот ведь ужас... - согбенная старушка со слишком фиолетовыми для человека волосами незаметно перекрестилась, - страсть Господня, это чего, настоящая что-ли? Или так?

Она обошла аквариум сбоку и склонив по-птичьи голову уставилась в матовый шар акульего глаза. Глаз был размером с мячик для гольфа, только совсем чёрный, будто из графита. Странно, но в нём ничего не отражалось, солнечный свет входил и умирал внутри. Просто удивительно.

Старушонка прошаркала на другую сторону, стала рассматривать второй глаз. Наклонилась над табличкой с названием:

-"Физическая невозможность смерти в сознании живого"- прошепелявила невнятно, - Это я что-то не поняла... "живого", это в каком смысле?

Она не разгибаясь, подняла голову, снова уставилась в акулий глаз.
Вдруг вздрогнула, словно напугавшись.
Отпрянула.
Перекрестилась.
Подобралась и неожиданно прытко засеменила из зала.


10

Кстати, лично мне, название нравилось: "Физическая невозможность смерти в сознании живого". При всей неуклюжести была в этих словах чарующая правда, нечто гипнотическое, вроде мантры.

А что касается непосредственно смысла названия, увы, увы, - я мог об этом судить не понаслышке. И не только про банальное вроде «жизнь полна неожиданностей» - это уж ребёнку ясно. Следите за моей мыслью, я пойду дальше – ведь и смерть вовсе не гарантия от этих неожиданностей.

Приведу пример из личного, так сказать, опыта: ещё вчера ты, живой, допустим, резвился в Индийском океане, а сегодня - бац! - заспиртован в формальдигиде! И спрашивается - мог ли ты вчера, будучи "живым существом", осознать физическую невозможность вот такой вот ситуации, а? Что будешь торчать как супермаркетовский солёный огурец в банке для всеобщего обозрения?! Вопрос – риторический, ответ очевиден.

***

-"Физическая невозможность смерти в сознании живого"- красивым баритоном прочёл слегка пегий джентельмен, похожий на критика или конферансье ловкими кошачьими ухватками и пёстрым галстуком, - Ну что ж, неплохо, совсем неплохо... Материалы: формальдигид, сталь, стекло, акула... ха! Не без чувства юмора! Акула! Ну-ну...

Он, заложив руки за спину, мягким конькобежцем проплыл вокруг, изучая экспонат.

- Совсем даже недурственно... Концептуально и строго, без постмодернистских соплей... Аскетизм - вот что ценно! Название, правда, слегка Сальватором отдаёт, но кто сказал, что это плохо. Живём в эпоху постмодерна - всё вторично, да-а-а, ничего нового. Утилизация утиля, уже однажды утилизированного...

Он остановился, замер, глядя куда-то в потолок. Достал из кармана диктофон.

-Музей Метрополитен -"Физическая невозможность смерти в сознании живого"- Утилизация утиля, уже однажды утилизированного - Постмодернизм как окончательная утилизация.

Он крайне довольный собой, смачно щёлкнул кнопкой и проскользил на выход.

***

Солнце садилось (клонилось к закату).
Половина зала наполнилась оранжевым. Теневая половина погрузилась во тьму. Граница света и тени проходила по диагонали, словно была прочерчена по линейке на мраморных плитах пола. Тень крадучись ползла в сторону аквариума.

Музей закрывался (9 – 18, пятница 9 – 20, понедельник – выходной).
Тёмно-синие служители скучными голосами с вялым раздражением выпроваживали посетителей. Шаги шаркали, стихая.
Воздух густел и наливался янтарной рябью ажурного парка за окнами, пробитого насквозь неярким уже солнцем. Приходила ночь, а с нею сон, сон, впрочем, ничем не отличающийся от яви. Может лишь ещё большим отвращением, бессилием и бесконечным ужасом чего-то безвозвратно упущенного, потерянного раз и навсегда. Словно, замерев над пропастью, в самый последний миг разгадал смысл всего сущего, но, увы, увы... Да, опоздал.

...Да, и теперь вот падаешь в эту пропасть и будешь падать вечно. Терзаясь помрачением рассудка, приступами бессильного бешенства, чёрной меланхолии переходящей в суицидное томление с нервным тиком левой щеки и невыносимым зудом в сердце. И всё это – вечно. Вечно.

Из тишины робким метрономом всплыли каблучки, мерно приближались, нарастая. Вот чуть громче, вот уже с эхом из соседнего зала – уже совсем громко. И вот наконец: сквозь настежь распахнутые двери процокала на сильных ногах ладная девица - музейная униформа, пшеничная грива причёски. Подошла к аквариуму и постучала в стекло, постучала деловито, костяшками, как почтальон с молнией.

Лора.

Сделала строгое лицо. Училка, да и только:
- И всё от того что не слушаешь умных людей.
Пауза назидательного характера.
- Вот и сидишь теперь как распутинский хер в кунсткамере, доволен? Тебя ж Пал Палыч предупреждал. Ну?
Я промолчал, она ответила за меня:
- Предупреждал. Говорил, что проект провальный?
Молчу.
- Говорил.
Она вздохнула, руки вниз по-бабьи уронила, глаза закатила:
- Ну и что теперь делать будем?

Я надеялся, что вопрос риторический и решил не встревать. И не ошибся.
Она зевнула и с хрустом потянулась. Я продолжал висеть в формальдигиде – о том чтобы вот эдак со вкусом потянуться – эх, можно было только мечтать.
Лора расстегнула воротник крахмальной блузки, уперлась ладонями в стекло, словно собиралась двигать мой аквариум к стене. Юбка на бёдрах натянута – ух! – до звона: ядрёная девка эта Лора. Устало выдохнула:
- Как же всё просто было в начале!

7
- Как же всё было хорошо и гладко! Даже не верится.
- В смысле?
- Ну когда она только замутила всю эту катавасию - людей-людишек...
- Ты про Леонардовну?
- Ага, Юлию... В начале всё было элементарно: Земля, люди, рай и ад. Умер-шмумер – подсчитали-взвесили – был паинькой – в рай, бякой – сам понимаешь, в ад.

Про себя подумал – тоже мне, бином Ньютона. Урок закона Божьего в начальной школе.
- Но по неопытности, Леонардовна тогда помоложе была, относительно, конечно, - Рыба покрутила пальцами у головы, - по неопытности решила дать вам разум и волю, свободу выбора. Оставив при этом все инстинкты. Ей это тогда казалось очень забавным, так и говорила: вот будет забавно посмотреть (Лора сказала это чуть кривляясь – так двоечники обычно дразнят отличников), а что получится если скрестить божественное начало с животным?

Вот ведь бред – зоофилия какая-то! Всё-таки хорошо быть атеистом, подумал я. И спросил:
- Ну?
- Баранки, понимаешь, гну! Боком всё вышло. Сперва вроде ничего – животное начало доминировало и всё было просто и приятно. Ведь зверь он зверь и есть – с него и взятки гладки. Потом вы (она налегла на это «вы» как киношный прокурор будто обвиняя меня лично) взялись придумывать богов, религии, моральные нормы, увлеклись искусством... культуру им подавай, мать вашу! – Лора злобно зыркнула, будто я имел к искусству или культуре непосредственное отношение. – Короче, тут уже всё так перемешалось, чёрт ногу сломит – хорошее, плохое, чёрное, белое, мораль, совесть, сознание, подсознание, не хватало только Фрейда, но тут появился и он, да не один, а с Юнгом и психоанализом. Сечёшь?

Я не очень сёк, но всё-равно кивнул.
- Юлия Леонардовна придумала какие-то жуткие формулы для определения процента праведности, на каждого человека стало уходить тонна бумаги и времени. И всё запутывалось ещё сильней. В Чистилище к тому времени плюнуть было уже негде, народ на полу спал, базар-вокзал, одним словом.

Я представил Казанский летом. Не базар и не собор – вокзал. Вид изнутри.
- Хуже, - сказала Лора, - скорей как Киевский, - подумала и хищно добавила, - И половину поездов отменили. И жара.. август...
- Короче, Юлия Леонардовна стала плохо спать, начала огрызаться, - грубить, такого я вообще не помню, - даже истерики случались, представляешь? – с битьём посуды.

Я представил:
Мегера под сорок, лицо припухшее, щурит глазом от дыма – во рту сигарета... да, естественно, в халате, нечист халат, помят... длинный до полу, мечется взад-вперёд по кухне, в распхае мелькают нездоровой белизной чуть дряблые коленки, тапки мохнатые, розовые, в виде зайцев, тоже не первой свежести... Пол весь в осколках, в основном фарфор Дулёвского комбината, тарелки для второго и под десерт, плоские и белые, сорт первый, знак качества. Осколки мелкие.

- Конечно утрируешь, но похоже, похоже, молодец... – Лора засмеялась и посмотрела на меня почти что нежно, после, посерьёзнев вдруг, добавила – Дело в том, что всё запуталось, как говорят, окончательно и бесповоротно.
Я по-прежнему не понимал, что такого уж архисложного в процессе отделения козлищ от агнцев с последующей их транспортировкой к месту назначения. Построил в колонну по четыре, команда - по вагонам! – вот и все дела-то.

Лора взглянула с сожалением, как на старательного, но глуповатого троечника, покачала головой и со скрытой брезгливостью процедила:
Да-а, что русские, что немцы... Как всё у вас просто. Ладно. Давай на примере, понятней будет. Смотри сюда:
- Итак, невинное дитя, девочка годов эдак пяти, предположим, играет в мяч. Да, мяч красный, большой, резиновый и красный, с синей полосой, ещё он очень прыгучий. Он отскакивает от мостовой с утробным гуком и почти железным звоном – словно тюлень мокрой ластой по валуну лупцует – такой звук примерно. Итак мяч: прыг-скок, прыг-скок, туда-сюда, вдруг – ррраз – и на проезжую часть. Девочка – дитё неразумное, понятно-дело, за мячом.

На дорогу.

А тут – час пик, сам понимаешь, оживлённое движение транспортных средств всех достоинств и модификаций. В том числе – грузовик, допустим, с цементом, кирпичём или с лунным грунтом, - не важно это. Дядя Коля, Николай Кузьмич - водитель (общественник, в рот ни-ни, коллекционирует фотографии вулканов и гейзеров, этюд Шопена ре-минор на баяне играет) чтоб дитё неразумное не раздавить, баранку резко влево, грузовик заносит (да, прошёл летний дождь, забыла сказать), ну и со всей дури влетает в ларёк «Приём стеклопосуды», все тридцать тонн живого веса, не считая дяди Коли, плюс лунный грунт. Или цемент – выбери сам. Это ещё тонн десять.

Она вздохнула и продожила:
- В ларьке – стайка старушек, все всмятку, лучше не смотреть, там же приёмщик Шахмуратов, уже и не понять где кончаются старушки и начинается Шахмуратов. Всмятку. Да, Лёхе, кстати, повезло – он как раз ящики во дворе разгружал, ящики под стеклотару, и несмотря на две судимости и неуплату алиментов, Лёха остался жив.
- Какой Лёха? – спросил я.
- Васильев, - она недоумённо посмотрела на меня, - грузчик. Ты что, вобще меня не слушаешь?

И уже строго:
- Вот и скажи – кого во всём этом безобразии винить? Полдюжины трупов как ни крути, а у нас по классификации смертоубийство по категории «А» проходит – особо тяжкий грех, сам понимаешь. Дядю Колю - да? Шофёр со стажем, передовик, за пять лет ни одной дырки, а на баяне знаешь как играет... Может, дитё будем винить? Неразумное. Или мамашу её, что в момент проишествия стояла за бананами. А может – фабрику по производству излишне прыгучих мячиков? Или тормозных дел мастеров, что не смогли добиться сокращения тормозного пути на мокрой поверхности. А может это дождик во всём виноват?

Я подумал, что никаких пунктов приёма стеклопосуды уже давно нет, замычал, хотел что-нибудь обстоятельное, умное сказать.
Не успел, она махнула, мол заткнись, и с азартом продолжила:
- Это что! Это – мелочи всё. Представь - война. Вот где полный...


МАРСАДОРРА

1

Вагон чуть дёрнуло, томно.
Поезд замер, осторожно выдохнул как на зеркало и постепенно слился с ночью. Утонул, исчез в вязкой сладости придорожного жасмина и прозрачных трелях невидимых птиц.
Слово «полустанок» само вползло в голову и я открыл глаза.

Деревья стоят совсем близко, прямые и чёрные, трогают окна листьями затейливой южной формы. С верхней полки хорошо видно (я перевернулся на живот, сунув кулак под подушку), там, за тёмными силуэтами стволов маленький домик, похоже, станция (или полустанция?), выкрашен жёлтым. Хотя, это вполне может быть просто свет от лампы, жёлтой и подслеповатой. Над дверью буквы, название. Название полустанка.

Меловые буквы никак не складываются в слово, листья мешают, да и темно. В конце, похоже, К. Хотя не уверен, может и Н.

Внутри: по коридору протукала ватными копытами проводница, чем-то железно звякнула в конце.
Снаружи: из тоскливой ночной бездны выплыл утробный гудок, на самой тихой и низкой ноте, родился и умер.

Тут же едва ощутимо поплыли листья, деревья, тени и запах жасмина, судорожное выхватыванье тающих букв – ведь почти-почти удалось, (будто от этого зависит судьба мироздания – а вдруг? – у вас есть гарантия, что нет?) – всё покатилось на отменно смазанных роликах, всё быстрей, быстрей, головой нырнул, пытаясь хоть последним, самым последним взглядом-взором зацепить это чёртво название– куда там! – пропало, пропало мироздание, не прочитал, не угадал. Эх, понеслось, покатилось.
Поехали!

Хамские полосы с перестуком одна за другой ярко врываются, шасть по потолку, слепят глаза, прыгают вниз по стене и вон. Шасть, вниз и вон. Всё быстрей и быстрей. Это уже шасть-вниз-вон. Шасть-вниз-вон. Кажется, кто-то вот-вот сойдёт с ума, чур, не я.
Чур-не-я, чур-не-я, чур-не-я. Жутко действует на нервы.
Перевернулся на спину, узко и тесно как в гробу. Хотя не уверен – не был. Шучу иногда неудачно, миль пардон. Закрываю глаза.

Клацнула дверь, доехала до упора.
- Чай будете?
- Нет, спасибо, - не открывая глаз загробным голосом из гроба.
- Только заварила, а? Индийский. И лимон есть... ну?
- Спасибо. Нет. – вот ведь пристала! – А что за станция была?
- А чай будете? Скажу тогда.

За секунду до того как открыть глаза и грубо послать проводницу (в данном случае, пожалуй, вы-проводить) я уже почти видел мятую, тесную в груди и подмышками пропотевшую униформу, жалкие своей бутафорской алюминиевостью нашивки, пуговицы... яркий и неумело нарисованный рот, крупные, нездоровые поры, безнадёжно умертвлённые волосы, красные руки с толстыми сероватыми венами, в каждом кулаке по три стакана в исцарапанных подстаканниках с кремлём или ракетой... (тут я открыл глаза).

Это была снова она. Лора.
- Ну и где чай? – нарочно грубовато спросил я. Приподнявшись на локте вперился в неё наглым взглядом. Разглядываю беспардонно (так кажется говорят).

Не было никакого чая, тем паче индийского, и лимона никакого тоже, конечно, не было. Не было, разумеется и униформы с нашивочками, петельками, крылышками железнодорожными – вообще ничего этого не было.
А что было?

Из одежды – ничего. Я вспомнил как она говорила мне в баре: Когда я голая, я как линкор «Миссури» - во всеоружии. Вспомнилось - как из другой жизни или много веков назад.
Была, правда, улыбка. Ещё был взгляд, в целом, неплохой взгляд, приветливый. Хотя, как я знал по опыту это не значило ровным счётом ничего.
- Поговорим? – предложил я.
- Угу, - она мурлыкнула, склонив голову.
- Я у вас вроде кролика подопытного, так? – решительно беру быка за рога – сразу.
- Угу. Морской свинки, - она хихикнула. Села, переплетя красивые ноги.

Это я пропустил мимо ушей, отлепил взгляд от её коленок. Строго спросил:
- В чём смысл всех этих дурацких опытов и превращений?
Она сморщила нос, погримасничала чуть, как двоечница у доски, спросила:
- Тебе как, правду сказать или...
- Давай, жарь!
- Если честно, - она понизила голос, - мы и сами не знаем.

Я возмущённо захлебнулся, хотел вскочить – с налёту врубился головой в багажную полку – громко и искры из глаз, заорал:
- Как? Как это как? Тьфу – как это так!
Она засмеялась:
- Шучу я, угомонись, - посерьёзнев вдруг, - Нервы у тебя, просто ни к чёрту. Может тебе корень этот попить, ну как его...
- Пошла ты со своим корнем... – шишка на макушке надулась и горячо запульсировала. Я надулся тоже.
Она (примирительно):
- Пойми ты, голова садовая, пока ты не умер, в любую секунду всё может пойти наперекосяк. Иногда даже и после. Сам, небось, знаешь. Что-то спрогнозировать... крайне... э-э-э, почти невозможно. Так чтоб точно. Ага?

Покачала ногой. Я вдруг осознал с удивлением, что она мне начинает нравиться, не только нога, вся, целиком - Рыба. Лора, в смысле. А совсем ведь не в моём вкусе, странно.
- У нас есть генеральное направление. Общее, так сказать. Юлия Леонардовна, правда, его время от времени... э-э-э... корректирует, - глупо хихикнула тут.

Я её перебил, мне в голову пришла невнятная мысль, захотелось уточнить:
- Слушай, а вот ты, ты вобще – кто? Тебя, что, приставили что ли ко мне? И Палыч. Тоже? Вроде как тюремщики, следите, да?
Она кокетливо потрогала соски указательными пальцами, будто что-то там проверяя (упругость?):
- Тюремщики? – усмехнулась, - да нет, какие тюремщики. Скорее наблюдатели. Или, нет, скорее так – ты вроде как спортсмен, ну атлет, там дискобол, скажем, или копьеносец... нет, чёрт, как его – метатель... А мы, - она выпятила грудь, - мы твои ассистенты. Палыч – он вроде как тренер. Типа. Ну а я, - она хихикнула, - врач-массажист. Сечёшь момент? Да, насчёт станции. Называется она Марсадорра.

2

В голову натолкали ваты и долго били о стенку.

Сверху ухнуло, да так, что затрещали перепонки. Оглох – звук вдруг выключили, тупая тишина: миг, два, три... даже приятно, тихо... Тихо-то как... Что за песня в ватном мозгу нудит: ворон-ворон что-то ворон.

Тут же сбоку страшно грохнуло, треснуло, будто небо по шву разодрали. И ад включился по новой.
Берег отлогий, песок, наш транспорт накрыло у самого берега, не думаю, что прямым, просто очень близко. Меня выкинуло взрывной волной. Хорошо, что неглубоко. Во рту солёный вкус, в голове – ворон-ворон. Какой ворон?

Вжался в мокрый песок, зажигалка низко прошелестела, соря вниз искрами. Осветила всё оранжевым, погасла. Пространство вокруг (особенно сверху, над самой головой) нашпиговано острыми кусочками железа, молниеносными, быстрыми. Жужжащим, колючим железом разнообразного достоинства, визжащим и свистящим на все лады. Атака? Какая к чёрту атака? Какая сволочь вобще всё это придумала?

Вверх по берегу, на дюнах, всего в каких-то ста ланах от воды стоят тяжёлые Люмерсы-17, серии Панцер-Эйч. Гвардия. Матёрые профессионалы из «Ваффен-Элит», герои Грюнвальда и Сарралонга. Отборные части. Врылись в песок и утюжат нас из всех орудий и личного стрелкового оружия. Утюжат не спеша, с удовольствием гурмана растягивая удовольствие.

- Господин капрал!
- Что? – справа кто-то горбато чернел, ворочался и чавкал в полосе прибоя, я включил «сову» - один чёрт не видно, - Литвяк, ты что ли?
- Я, господин капрал.
- Где остальные?
- Каюк, господин капитан, прямое попадание... С концами, видать...
Какое прямое, рядом легло, хотя какая к чёрту разница, я спросил:
- Не ранен?
- Не, так в башке звенит только...
- Это ничего, ничего, Литвяк, у тебя «сова» работает?
- Ага, радио вот гавкнулось.
- Они магнитой шарахнули, у меня тоже – я зачем-то постучал по шлему, - тоже не того... Ладно, слушай: курс прямо, двенадцать трицать, используя рельеф, короткими и пластун, огонь не открывать... – я нарубил ещё военных фраз, куцых и бессмысленных, лица Литвяка я не видел – темень, слава богу и моего тоже не видать, что за чушь я несу? - два контуженных придурка против дюжины Люмерсов.

3

Литвяку оторвало руку.

Он полз справа, шагах в десяти правей и чуть впереди. Прямо над нами прошла зажигалка и сразу грохнуло разрывным. Я вжался в песок, а у Литвяка странно вывернулось плечо и я вдруг понял, что там ничего нет, чёрные клочья, мокрые и белое торчит что-то. Он медленно поджал ноги и как-то устало, покачиваясь встал на колени, будто молился. После разогнулся, тоже неспеша, выпрямился и страшно, по-звериному завыл. Тут снайпер его и добил – один выстрел, я слышал как жестяным щелчком пуля пробила шлем, крик оборвался и гренадёр третьего класса Литвяк лениво завалясь на спину, нелепо вывернул колени и выставил в небо острый кадык.

Вот, собственно, и всё. Остались мы вдвоём – я и приказ, приказ тупой и абсолютно невыполнимый, сиплый бред, что вытек из толстого полковничьего рта и втёк в наши лопоухие головы, одна из них сейчас здесь (набита тугой ватой), на ней грязный шлем и рация не работает. Другие головы набиты скорее всего солёной мутью поплам с водорослями, мелкими рыбками – снетками, остренькие такие - как стальные гвоздики, донные крабы, те что поменьше тоже могут вползти, милости просим.

У Литвяка всего этого нет, ещё, кажется, нет руки... зато у него там, в голове, кусочек сплющенного свинца, называется пуля.
У меня пока только вата – ни пули, ни снетков нет, пока нет. Всё впереди, похоже. Впрочем, как всегда. Прямо со школы так и повелось, и чем дальше, тем всё больше и всё впередее.

Сейчас у меня впереди недобрым силуэтом чернел Люмерс и я по совершенно необъяснимой причине продолжал ползти к нему, да-да, именно! - не от него, что было бы логично и совершенно понятно, а именно к нему. Да и как вобще я здесь оказался – медленно ползущая мишень на фоне воды?

Никогда не любил армию.
Считал их дубьём, мясники и стадо - в зависимости от чина. Сам теперь такой, в соответствии с малым чином принадлежу к стаду, выполняю функцию потенциального фарша.

Да, сам теперь такой и даже хуже – они-то хоть верят в «ратные подвиги» и «воинские доблести», а мне на это всё плевать, всегда было плевать. И патриотизма во мне ни на грош, ну, может, на грош... гимны-флаги это ведь для дураков, именно так я и считал, но считал про тех, про других – безмозглых баранов и одураченных простофиль. И вот на тебе! - один из них (баранов-простофиль) здесь как раз и корячится под пулями, прошу любить и жаловать. Ещё чуть-чуть и сольётся с песком и ночью, стечёт-растворится в шутливом прибое, отразит в стеклянеющем глазу остывающее мирозданье.

На левом фланге задолбил крупнокалиберный, шваркнули парой ракет, заходясь длинными очередями застрекотали эрпеэшки – похоже, кто-то всё же из наших уцелел. Уцелел и прорвался. Вернее, пытается прорваться. Люмерсы тут же оживились и перевели огонь на левый фланг.

4

Мой Эйч-17 был прямо по курсу, до него оставалось всего ничего - ланов тридцать, я скатился в воронку, мелкую. Так - ямка неглубокая, да слава богу, хоть такая – задница не высовывается и на том отдельное всем спасибо.

Расстегнул чехол, вытащил панцер-нейл. Прицел разбит, я потыкал пальцем в пульт – дохлый номер, не работает. Осторожно снял с предохранителя, кнопка пуска зажглась красным. Так-так-так. С этим малиновым огоньком в меня вошло какое-то бесовское возбуждение, бесшабашная дурь – теперь-то ясно, что умирать придётся здесь.

Так-так-так: умирать придётся здесь.

Я вдруг вспомнил, вспомнил с кристальной чёткостью, что это уже было, именно это и именно со мной, может не здесь, где-то там, где-то ещё – да и какая разница: умирать придётся здесь. Здесь и сейчас. Всё не так замечательно, как могло бы быть – так скажете вы. Не буду спорить, какой смысл. Скорее всего, вы правы.

Я привстал и навёл панцер-нейл на мой Эйч-17. Нажал пуск. Промахнуться с такого расстояния было почти невозможно. Я, собственно, и не промахнулся. Ракета вошла аккурат под башню (глаз-алмаз!), я коленями ощутил тугой мощный толчок, грунт будто чуть дёрнули, как ковёр.

В следующий миг Люмерс превратился в огненный шар, в ослепительное солце, ещё мгновенье и бешенный фейерверк выплюнул многотонную башню танка свечой прямо вверх.
Упругий жар опрокинул меня навзничь.

Я упал на спину совершенно оглохший (вата и ещё раз вата) и видел как в этой божественной тишине надо мной гаснут золотые искры моего блистательного фейерверка. Башня танка, чёрной тенью на вельветовом фиолете бездны, замерла на мгновенье в высшей точке своего последнего и единственного полёта, сделала ленивый кульбит и стремглав понеслась вниз. Вот оно – ворон! Какой ворон? Чёрный, чёрный, чёрт побери, ворон!
Жирная вонь горящей нефти накрыла меня.

5

Сверху плыли волшебные звёзды и шмыгали кусочки трассирующего металла – сновали быстро и красиво, перечёркивая чёрный ватман неба оранжевым штрих-пунктиром. От взрыва я оглох и наслаждался этими чудесами пиротехники в гулкой тишине, плотно наполнившей мою голову. Тут я подумал:
- Вот ведь странные дела творятся с этими головами; с моей, ватной головой, с литвяковой (там где пуля), с теми-другими у которых снетки и солёная муть.

Ровно вчера все, все до единой, эти головы гоготали, ржали и глушили брусничную, запивая пивом, хрустели горячими копчёными сардельками, те с треском лопались и брызгали ароматным соком во все стороны. А после одна часть голов отправилась к весёлым девкам, другая часть - сразу блевать. Для последних развлечения на этом кончились. Мешать брусничную с ячменным – не для хлюпиков – я предупреждал.

Тех, которые пошли к девкам, тех под утро тоже тошнило, не всех, конечно, но многих, можно с уверенностью сказать, что большинство. Оно и понятно, поскольку гренадёр Каминский приволок ящик шампанского, а шампанское – это ж вам не пиво, его ж нельзя вот так вот взять и не допить, бросить, как говорят, на произвол.
Допили. И девки помогли – им нравится, говорят - пузырики: хохочут и пьют, закидывая бледные ноги выше головы.

После тащились из борделя, горланили «Хохотушку», правда, никак не могли вспомнить вторую строчку припева, а ведь там, в той строчке – самая соль – уж с этим согласились все. Кто-то ещё орал – руку отдам за эту строчку!
Сейчас лёжа в неглубокой яме я вдруг вспомнил эту строчку, - может кто-то отдал-таки за неё свою руку? – вот она: «...и генерал, корнет безусый, и лысый граф и свинопас» . Вчера все помнили лишь лысого графа, остальные любовники хохотушки канули в лету.

Сейчас я подумал – слова как слова и нет в них ничего особенного, по крайней мере руки они явно не стоят.
Но всё равно здорово, что я вспомнил эту проклятую строчку, жаль только от нашего вчерашнего хора всего лишь один я остался, а то ведь «Хохотушку» надо петь хором, это уж такая песня – коллективная.

Я лежал и улыбался звёздам и пулям, отчего-то тихо счастливый и чуть грустный, знаете – такая светлая грусть. И плевать мне было на смерть, мы, что, смерти не видали?

Я пытался понять причину этого тихого счастья – отчего? Откуда эта благость и покой? Угробил семь человек (экипаж Люмерса-17, включая командира) скорее всего таких же болванов как и я сам, только поблондинистей, да ещё говорящих на готтском диалекте; угробил я их и тут же на меня снизошли благолепие и радость. Так?
Думать в этом направлении явно не стоило - скоро настроение испортилось окончательно. Но было уже поздно. Пришлось додумывать до конца.

Я всегда считал Президента скотиной, мелкой шпаной, засранцем, которому дико подфартило – сейчас он мой главнокомандующий, даже с большой буквы и именно «Г» и именно по его приказу я сейчас подыхаю здесь - под чёрным небом-вороном, разукрашенным звёздами и пулями, а весь мой взвод на прибрежном мелководье чуть колышется в слабом прибое в полной гармонии с лунным притяжением только что наступившего прилива. По его приказу. Каково? Это-то как понять? Объяснить?

Как объянить этот слабый прибой, где я бродил семилетним пацаном, собирая ракушки, кусочки янтаря, обсосанные морем мутные стекляшки, чем-то очень похожие на господина линялого нашего президента – вот ведь обмылок! – и песок был упруг и твёрд – это в воде, а выйди – лёгкий, текучий, ногами его загребаешь, а после с размаху лицом вниз – теплынь... И сосны шумят как прибой, а прибой так нежен, что его и не слышно вовсе. Пахнет смолой и тёмно-зелёными иголками.

А вот ещё: мороженное – ванильное, на жаркой набережной, знаменитое готтское двойное-сливочное, внутри мелкие колючки льда, вафельный рожок. Продаётся с розочкой на макушке и смешным северным акцентом - готтским.
Как раз семерых с этим потешным – «гоцким» – акцентом я только что сжёг, там, на дюнах, в танке. Кстати, тоже по приказу господина Обмылка. Это он, Обмылок, господин Грустная Собачья Морда приказал мне, а я и сжёг.
За что?

Ну, допустим... За холодные кусочки янтаря на ладошке, запах хвои и двойное-сливочное моего детства. За оранжевый загар, присыпанный бледным песком и аромат июльской земляники в тенистой лощине, да вот ещё - бронзовый сургуч корабельных стволов и звонкий ультрамарин неба. Короче, за всё - спасибо большое, всё было хорошо, можно даже сказать всё было просто замечательно. Пли!

Я провёл ладонью по груди, комбинезон был отчего-то горячий и насквозь мокрый. И липкий. Поднёс руку к лицу – чёрная, сверху полыхнула зажигалка, - чёрное на лодони заблестело малиновым. Ранен? Вот дела – так ведь пристрелят и не заметишь. Я сжал пальцы - указательный и большой, они склеились, разлепить их сил уже не было.

Над изломанным силуэтом дюн всходила луна, мне был виден лишь малый ломтик её, да и тот был грубо перечёркнут тощими трупами сгоревших сосен. Мне вспомнился обрывок какого-то стиха без начала и конца: ... заплесневевшей веткой, Луна сестрой, сердечною соседкой Из ссадин леса выдавила гной...
Как там дальше... не-е, не вспомнить...
Руку отдавать за забытые строки я не собирался, знал по опыту, с этим лучше не шутить.

6

Пахнет мокрым сукном и конским навозом. Кто-то лениво матерясь чиркает – сыро, не зажечь, после зашипело наконец, кисло пахнуло дряной махрой.

Колесо уныло скрипит, прыгает на ухабах, отдаётся тупой болью в потрохах. Что-то острое упёрлось в затылок и на каждой кочке упрямо долбит череп.
Я открыл глаза.

Серое небо сверху – так, уже неплохо. Я попытался приподняться, но тут же от пронзительной боли в груди моментально покрылся потом и осторожно вернулся в исходное положение. Очень медленно повернул голову вправо-влево – шея вроде в порядке.
Впереди на каком-то тюфяке сидит кучер, понурый горб спины, ватный стёганый халат; халат жутко грязный – цвета не различить, лишь восточный узор угадывается с трудом.

С холма вниз утекает широкая дорога по которой тянется бесконечный караван бродяг, калек, крестьян, нищих, мародёров, раненых, цыган. Очень много цыган. Вместе с толпой плывут, словно застряв в ней, разномастные колымаги, повозки, телеги. Кибитки цыган крыты линялым тряпьём. За одной ковыляет медведь, тоже линялый и тощий.
По обочинам трупы лошадей, чернеют кривые виселицы. Весь пейзаж придавлен низким сырым небом. Лишь горизонт прочерчен тонкой красной линией, она тянется от края и до края, там, похоже, всё горит. Мелко и занудно моросит дождь.

Кучер закашлялся, выпустил клуб дыма, чертыхнулся и выплюнул цигарку. Обернулся:
- Ну вот, а она говорила, - труба, не оклемается. Гляди – живой!
Пал Палыч. Милая пегая бородища веником и лукавый прищур близоруких глаз. Я улыбнулся.

Справа припадая хромал бритый дезертир, погоны и нашивки вырваны с мясом, драл, видать, с душой. На шее автомат без рожка. Время от времени дезертир мрачно зыркал по сторонам с явным трудом поднимая костистую голову. Поймав мой взгляд, хотел сказать что-то, но передумав, отвернулся.
До меня вдруг дошло, что униформа это не наша – без нашивок-то сразу и не поймёшь, да и грязный он весь был, в копоти. У меня появилось то тягостное беспокойство какое бывает, когда выйдя из дому почему-то уверен, что забыл что-то. Стоишь как пень, перебираешь в уме, а вспомнить – ну никак.

Сейчас, однако, я вспомнил: ночь, десант, Литвяк, Люмерс. Мой Люмерс – гейзер расплавленного металла и взлетающая вверх башня танка. Семь человек экипажа, включая командира. Вот таких же перепуганных тонкошеих пацанов с бритыми макушками. Которых я сжёг собственными руками. Вот ведь сволочь! Герой! Мразь... – я замычал от стыда и отвращения. Тут телегу крепко тряхнуло, боль лопнула в грудной клетке и разошлась немотой по всему телу, я вскрикнул, - Палыч повернулся и сочуственно выругался.

Я сжал зубы, стараясь не потерять сознания (почему, зачем оно мне нужно?). На обочине лежал труп измождённой женщины, кожа натянулась на угловатых костях и казалась на размер меньше скелета. На кисти не хватало среднего пальца, кто-то, очевидно, не смог снять обручального кольца.
- Потерпи, потерпи, - шепчет Пал Палыч себе под нос, - уже почти приехали.


ЮЛИЯ ЛЕОНАРДОВНА

1

Она стряхивает пепел в чашку и разглядывает меня чуть наклонив голову. Пепел кратко шипит - на дне чашки остатки чая. Чай был вкусный - жасминовый, цветочный аромат до сих пор нет-нет да и проскользнёт почти неуловимо.

Я сижу на простой табуретке, мне жёстко, но удобно. Я схватываю глазами, впитываю сразу всё: молочный кафель стен с блеклой тенью голубого орнамента, циферблат со вздорными стрелками, показывающими нелепость, крылатое чучело канарейки на нитке – чучело крутится лениво вокруг оси: сперва туда – замрёт на миг – и обратно, (это, конечно, если у птицы, а тем более у чучела есть ось) – у меня начинает кружиться голова от лимонной мельтешни и я опускаю взгляд.

Пол. Светлая плитка отливает стеклянным блеском, чуть сероватая – практично, но скучно.
В углу мятая картонная коробка средних размеров с ёлочными игрушками, на боку написано фломастером «кухн.», содержимое выглядит странно и неуместно; бордовый шар матово выставил бок, колючая (даже на взгляд) запутавшаяся в серпантине мишура, удивлённая рожа фанерного снеговика – две точки, между ними длинный оранжевый нос (Это мне кажется или здесь действительно жутко воняет морковью?).

За ножкой стола в тени прячется медная пуговица, пузатая как жёлудь, на ней выбит орёл, где-то я такого видел.
Взгляд мой блуждает по полу, после упирается в ноги, вернее, тапки – розовые и пушистые, чуть грязноватые, в виде зайцев, глазки - пуговки. Она смеётся:
- Не нравятся?

У неё усталые руки и морщинки у глаз. Когда она смеётся морщинок становится ещё больше. Она говорит:
- На самом деле я молодая и очень даже ничего себе.

Я удивляюсь (невежливо).
Она смеётся и поясняет:
- Всё зависит лишь от точки зрения. Как, впрочем, и всегда.

Я киваю – кто б спорил.

2

Мне хорошо. Хорошо и спокойно. Чувствую я себя отменно. Пока меня готовили, как выразился Пал Палыч, к «аудиенции» (милые санитарки: волшебные пальцы и запах тёплой земляники), я чуть даже не задремал.

До меня сквозь дрёму доносятся все эти его «душа моя», «друг мой славный» и многочисленные «мон шеры», Палыч бубнит про какие-то цифры, статистику – очень он уважает статистику, так бы всё, кажется, и привёл к общему знаменателю, трансформировал в холодную гармонию цифр. Изредка повышая голос, иногда даже хлопая себя по коленке, призывает удивиться или возмутиться вместе с ним:
- А как тебе тридцать лет беспробудного сна (хлопает ладонью по коленке)! А?

Я мычу слабо, но удивлённо. Это столько среднестатистический человек тратит на сон за всю жизнь.
- Вот-вот. А на завязыванье шнурков почти пятьдесят часов, представляешь?

Я? Нет...Вообще слушаю его вполуха и наполняюсь ленивым покоем и как это слово? – нега. И негой. Что-то в нём есть патрицианское, античное, в слове этом: ...Рабынь-фракиек озорных, я утомлён, как фавн под утро к амфоре припав...

- Это что, - а шесть суток стричь ногти, на руках и ногах? Пять дней уходит на пуговицы и молнии: застёжки-расстёжки. Девять дней ты (почему я? – но не возражаю, пусть говорит) притворяешься, что понимаешь о чём говорит собеседник.

Ага, вот как сейчас например...- думаю я.
- Год уходит на чтение книг. Пятнадцать месяцев на поиск потерянных вещей. Два года чистой скуки – пялишься в окно. Две недели пялишься в холодильник. Пять суток тебя тошнит – это ж сто двадцать часов беспробудной блевотны. Представляешь?

Меня действительно начало подташнивать – и откуда он всё это знает? Спрашиваю, просто из вежливости:
- Палыч, а на амур-тужур, ну на секс в смысле, сколько там приходится – среднестатистически?
Он притворно сердится:
- Ну-у, кто о чём... Тебе не об этом сейчас думать надо, душа моя, не об этом. До твоей непутёвой головушки хоть доходит с кем ты сейчас беседовать-то будешь, а? С самой Юлией, понимаешь. Леонардовной! – он даже покраснел от волнения, - это ж тебе, мил-друг, не кот начхал. Шанс такой выпадает – один на миллиард!
- А ты уверен, что на миллиард?

Палыч, надулся и замолчал. Пауза заполнилась сопением и звучным чёсом бороды. После буркнул:
- Семь месяцев на секс.
И ехидно добавил:
- А вот думам о смысле жизни среднестатистический индивидум предаётся три дня. Всего. Он блюёт в два раза дольше за всю жизнь.

3

Юлия Леонардовна поправляет халат на груди, я скромно увожу глаза, острый локоть её чуть выставлен вперёд, плечо покато, в повороте стана спокойная мощная энергия, так закручивал торсы своих пророков и сивилл несравненный Микеланджело на потолке Ватикана.

Мне спокойно и хорошо; как знать, может так и выглядит счастье на ощупь. Долгие паузы не тяготят, они втекают внутрь неким особым смыслом, светлым и лучистым, подобно высокому регистру соборного органа. Музыкальная тема счастья и покоя.

Юлия Леонардовна предлагает:
- Ну, попробушь сам?
Я чуть робею, но уверенно киваю.
Кафельная стена пошла мелкой рябью и растаяла.
Я напрягся: в зияющей мутной пустоте возникла бледная голубая полоса, потом, чуть пониже розовая.
- Ну что же ты, смелей! – Леонардовна улыбнулась, - смотри как надо.

И тут же мои хилые цвета налились силой и жизнью; в немощный голубой ворвался ультрамарин, берлинская лазурь вздыбилась пеной косматых облаков, да так лихо, что верхнее облако стало вдруг похоже на взлохмаченную голову Зевса.
- Вот так! – она азартно воскликнула, - вот так. Ничего сложного.

Я, осмелев, добавил косой свет, облака тут же стали объёмными и заиграли. Я сделал этот свет золотистым, нет, пошловато, лучше чуть алого – да, именно так, а по горизонту мазнул оранжевым и лимонным, самый верх неба затемнил – Леонардовна засмеялась и воткнула туда первую звезду – ну как? Я крикнул – отлично! Давай ещё!
- А где мы? Где? – она тоже разошлась, тоже кричит.

Я резко взгромоздил фиолетовые горы – драматично, чуть подумав, вытянул горизонт уходящими в никуда бледнеющими холмами – от цвета зрелого баклажана до розового, слой за слоем.
- Ну уж если это Крым...- тут она плеснула вниз чистейшей бирюзой, накрутила белых барашков прибоя, воткнула пару диких скал.

Я ей подмигнул и подправил контур горы, получился медведь пьющий из моря. Она всадила тройку стремительных чаек, потом зачем-то добавила целую стаю над скалой, чайки тут же бесцельно заметались, хрипло крича писклявыми голосами.
Я убрал наиболее крикливых, она засмеялась и откинув назад волосы сказала:
- Видишь, всё предельно просто.

***

- Ну это уже никуда не годится, - мрачно говорит Эдик по кличке Дункель, - Нет, ну ты посмотри...
Оценки за произвольную программу высокие и я не совсем понимаю его недовольство – две максимальных, остальные – пять и девять, пять и восемь. Лишь одна очевидно занижена – пять и шесть, французский арбитр, так что не удивительно.

По крайней мере не удивительно Эдику – он хмуро курит в кулак на котором синим выколото «эдик» и ворчит в телевизор: - Ну ты видел? Ведь купили курву, факт, – трагично качает румяно обритой головой. Из-за его пессимизма становится тревожно за будущее фигурного катания в целом.

Я слышу за спиной твои шаги, хотя ты и пытаешься подкрасться тихо. Ты почти бесшумна, но я угадываю твоё призрачное отражение среди карнавального разноцветья бутылок – про зеркало-то ты и забыла.
Ты опускаешь ладони мне на плечи, горячо сопишь в затылок, пытаешься не рассмеяться. Нет, смеёшься всё равно. Ты вообще очень смешливая и мне это, если честно, нравится.
- Ну что, пошли?

Я киваю Эдику, тот улыбается и подмигивает, словно мы с ним в заговоре.
Ты уютно виснешь у меня на руке, только ты умеешь это делать так уютно, чмокаешь меня и мы выходим на улицу.
Июльская ночь, Сретенка.

Все светофоры радостно пульсируют жёлтым, словно им наконец удалось поймать и остановить время: да, похоже, оно попалось - так заевшая мелодия спотыкается на той же фразе снова и снова, не в силах вырваться из хитрой ловушки. Это мне на руку – я давно мечтал воспользоваться отсутствием времени.

Мы плавно превращаемся в ночных прохожих, самую симпатичную разновидность пешеходов, мы шаркаем беспечно – эхо беспечно шаркает нам в ответ. Доходим до бульваров, - свернём к Покровке?

Тёплый запах ночного асфальта и летней городской пыли. Жёлтоватые вигвамы фонарного света разбиты аккурат вдоль дороги, теперь уж нам точно не сбиться. Однако, не всё так просто: коварная луна пытается строить козни - вздумала поиграть в прятки: то исчезнет за чёрной трубой или колокольней, то выглянет в дыру меж домов, то, дразнясь, покажет серебристый ломтик над крышей, а то и разлинованную дольку сквозь ограду.

Ты замедляешь шаг, прикладываешь палец к губам – ш-ш-ш (я уже догадался, что ты задумала), прокравшись из тени, ты ловко подставляешь ладони и наполняешь их лунным светом. Полная пригоршня голубоватого, мерцающего серебра. Бережно, словно котёнка, ты прячешь его у меня на груди, запазухой. Луна вздыхает – ладно, ладно, больше не буду и поднимается выше, почти в зенит.

Мы бредём мимо спящих витрин, отражения наших отражений скользят в их бездонной тьме, там, под нами вспыхивают плавники волшебных рыб, глубже неслышно проплывают гигантские тени кажется китов почти касаясь своими хвостами верхушек мачт затонувших фрегатов и бригов. В их трюмах золото инков и майя, мальтийские цехины, бранденбургские дукаты с профилями трёх кронпринцев, голландские гульдены и суверены, испанские дублоны с крестом и гербом Филиппа Четвёртого.

«Это всё - твоё» - говорю я с галантной строгостью испанского дожа кисти Эль Греко.
Ты только улыбаешься.
«Ну а как же невероятной красоты сокровища – вот рубины, внутри каждого вздрагивает пурпурная капля – горит как кровь, а эти ледяные топазы, словно разбитое вдребезги январское утро?»
Ты смеёшься – зачем? Мотаешь головой – нет, кому это нужно?
Я не унимаюсь (я могу быть настойчивым, даже упрямым) – ну может хоть это? Наклоняюсь, показываю рукой – там лунный свет просочился сквозь листву и рассыпался мерцающим жемчугом по асфальту. Ну? Опять нет?
Похоже, ты тоже можешь быть упрямой.

Тёмный бульвар, липы совсем плоские на мерцающем фоне таинственного пруда. Выбеленные июньскими дождями скамейки с вырезанными кособокими сердцами и наивными формулами вечной любви. Я склоняюсь и добавляю и наши инициалы L и V, сплетаю их готической вязью – отменно строгой, но не лишённой изящества. Сдуваю мелкую шелуху стружки, прячу в ножны толедский клинок, спрашиваю – ну как?

Ты качаешь головой, ты шепчешь: «Ты всё это придумал. Ничего этого нет; нет там никаких скамеек, нет и бульвара. И ночь, и луна, и город – всё это твои выдумки. Нет никакой Москвы – там пустыня, ты же сам видел».
Ты шепчешь и смеёшься.
Не пойму, слова такие щекотные или это твои губы касаются моего уха и щекочат, да и какая разница? – я так и говорю: «Какая разница? Даже если и придумал. Ведь от этого лунный блик на твоей шее не стал хуже? А те ловкие крестики воробьиных следов на песке аллеи – чем плохи они? Или то янтарное окно врезанное в небо; да, оно вышло чуть тусклым, согласен, но если приглядеться - там на стене картина Тициана «Кающаяся Магдалина», вон, видишь, даже слёзы в глазах можно разглядеть и на щеках мокрые следы, видишь? И толстая старинная книга раскрыта на середине и коричневый череп вместо подставки.

Ты соглашаешься.

Просто шепчешь «да», даже и не смотришь в это окно, соглашаешься, потому что я тебе нравлюсь. Ты может даже слегка влюблена. Ты шепчешь это щекотное «да», ты хочешь сделать мне приятно, сделать хорошо. Я нахожу твои тёплые пальцы, сплетаю со своими и думаю: «А разве нужно что-то ещё?»
Мне – нет. А вам?

Вирджиния – Нью Йорк, 2009



***
В тексте использованы фрагменты из произведений
Данте Алигьери, Владимира Набокова, Марионеллы Дорониной,
Никколо Паганини,Антонио Сальери, Иеронима Босха,
Эдварда Мунка - всем спасибо.