1 Соколиный полет «пешки» (повесть-хроника)

размещено в 3 частях
1 Соколиный полет «пешки» (повесть-хроника) http://neizvestniy-geniy.ru/cat/literature/marta/105576.html
2 Соколиный полет «пешки» (повесть-хроника) http://neizvestniy-geniy.ru/cat/literature/proza/105577.html
3 Соколиный полет «пешки» (повесть-хроника) http://neizvestniy-geniy.ru/cat/literature/proza/105580.html_________________________________


ЛЕТЧИКАМ-ПОЛБИНЦАМ ПОСВЯЩАЕТСЯ
По воспоминаниям летчика, воевавшего на пикирующем бомбардировщике Пе-2 во Второй мировой войне

ПОВЕСТЬ-ХРОНИКА
1. Спас-дерево. Падение на лес с самолетом.1
2. Вынужденная посадка на минное поле.13
3. Огненный таран «пешки».15
4. Посадки времен войны: на полевых аэродромах и вынужденные.24
5. Боевое парашютирование29
6. Ассы и Герои (о Полбине И.С. и друг.41
7. Как начиналась Полбинская «вертушка»65
8. «Летали, заглядывая в дуло пушек...»81
9. «Охотники». Летчики- снайперы 86
10. Русиш асс. Ночь у истребителей 94
11. «Дед» Мамай. 104
12 «Бреющий» полет 115
13. Пот Мамая. Заходы по «кругам ада».121
14. Командир в бою 130
15. Место в строю. Урок судьбы. 133
16. Рожденный в «рубашке» 139
17. Козацька честь - Гвардейская честь157
18. Встреча с американцами 169
19. Разные мелочи бывают 177
20 Штрафники 182
22. О геройстве. 187
23 Войско польске гонорове 192

***
Лицом к лицу - лица не разглядеть?..

Своих друзей прекрасные черты - сквозь лик войны
дано в миг разглядеть… Не раз глядеть иначе.
Когда один живой из всех, кто клином шли единым,
Когда летишь и падаешь на землю криком соколиным, -
Лицом войны к лицу друзей ты обращаешься и плачешь.

1. Спас-дерево. Падение на лес с самолетом.
(ноябрь 1942 г., период участия в боях на Калининском фронте)
***
Из «Выписка из истории болезни №66 от 14.03.1958г.»:
«В 1942 г. в ноябре месяце при выполнении боевого задания на самолете Пе-2 был сбит, упал с горящим самолетом на лес. Получил повреждение спины, правого коленного сустава и травму головы (резко выраженная деформация тел нижнегрудного и поясничного отделов позвоночника Д11-Д12 после множественного компрессионного перелома, разболтанность правого коленного сустава с резким нарушением функции конечности). Около 12 часов был без сознания.
Лечился в военных госпиталях до марта 1943 года. По излечению был признан негодным к военной службе, но вернулся на фронт в свою часть, документы о негодности уничтожил и продолжал выполнение летной работы в авиационных частях в качестве летчика до настоящего момента».

***
Уже возвращались домой группой после очередного выполнения задания.
В то время практически ни одного вылета не проходило без воздушного боя. Истребители немцев начали атаковать еще при подходе. И продолжали атаковать нас после сбрасывания бомб и ухода домой. Уже на отходе – похоже именно от снаряда зенитки и подбило.
Что подбили - и не сразу понял. Сначала вроде как палкой по ноге кто-то ударил – такое ощущение было. Под колено ударило. Даже не понял сразу, что ранило, как-то вроде и не очень больно тогда показалось. Потом чувствую, что вроде мокрая какая-то нога стала – что ранен, сообразил, когда рукой пощупал – смотрю: кровь на руке.
Осколком снаряда попало прямо под «чашечку» коленки. Похоже, осколок уже на излете был – а то оторвало бы ногу совсем, а так перелом. Как потом оказалось.
Но тогда некогда было разбираться, не до этого ранения было – «фоккеры» атакуют, со всех сторон стреляют, зенитки бьют. А потом кто-то, то ли радист, то ли штурман закричал: горим..
Смотрю - горим, язычки пламени возле правого мотора, дымить начинает, а мы еще над вражеской территорией. В таких случаях всегда: первая задача – дотянуть до своих, за линию фронта. Прыгать – значит попасть в плен.
Самолет начал терять высоту. Начинаю из строя вываливаться. А если от своих отстал, из общего строя выпал, когда истребители атакуют – немцы сразу именно такого и добивали. Даже если подбили, но можешь держаться в строю – то еще есть шанс выжить, а как только один остался – шансов выжить почти и нет. Особенно, если еще и опыта не было нужного у летчика.
И тут эти стервятники добить стараются – пришлось идти еще больше на снижение. От всех истребителей уходить лучше всего пикированием было. Они под таким углом как «пешка» не могли пикировать.
А высота и так была небольшая. Еще думалось, может, пикированием удастся огонь сорвать.
Воздушный поток сильный получается при пикировании – и он срывает огонь. Если еще не сильно разгорелось там.
Иногда такое получалось.
Оторвался от немцев, они не стали тянутся за мной, чтобы на выходе из пике догнать – то ли подумали, что летчик убит и самолет падает.
Высоту потерял, а набрать быстро уже не могу. Мотор уже не тянет. А с другой стороны, куда там вверх лезть, когда надо до своих долететь и постараться сесть сразу. Хотя над линией фронта пролетать на низкой высоте – гиблое дело было. Там же по тебе начинают стрелять из всего только, что может стрелять. Правда, за счет пикирования скорость большую набрал – думаю, так и проскочим. А чтобы набрать высоту – оно, наверное, и не получилось бы. Скорее всего, только скорость потерял бы, если бы начал пытаться уйти на высоту. Еще бы и к немцам упали бы.
Таких вот моментов много было – надо принимать решение, чего надо делать, как поступить, чтобы и самим выжить, и к немцам не попасть, и самолет сохранить - а времени на раздумья совсем нет. Буквально секунды для принятия решения – а как только сделал маневр какой-то – уже не изменить. И если ошибся, не заметил истребителей немецких, скорости или высоты в результате не хватило тебе – и гибли, и в плен попадали.
И в этом случае такое же было..
Вот: чтобы так было лучше в данный момент – от «фоккеров» уйти - лучше спикировать. А на следующем шаге уже другое «лучше» появляется. Чтобы через линию фронта перелететь – лучше как можно на большей высоте находиться.
А тут уже не получается. Нет возможности уйти на ту высоту, чтобы через линию фронта было лучше проскочить.
И опять как лучше – скорость не терять и высоты не набирать, а даже еще ниже к земле. Хотя в уме звенит мысль – а там дальше как. Если низкая высота – уже не выпрыгнешь с парашютом. Но про это не столько думаешь, как про то, как лучше проскочить над передовой. Потому что «там дальше» может и не наступить.
От истребителей тех же уходишь, падая вниз, а что потом - как над линией фронта на низкой высоте лететь – тебя это еще не пугает.
А когда истребителей не стало, то становиться жарко уже от того, куда ты сейчас нырнешь в результате того, что от той смерти спасся.
Смерть, которая пугала тебя минуту назад, теперь уже не такой страшной кажется, как та смерть, навстречу которой ты летишь теперь. Из огня да в полымя, как говорится.
Потому, что - если идут активные боевые действия на данном участке фронта – а мы почти и не летали там, где не было таких боев – с двух сторон стреляют. Они и не по тебе стреляют. Но баллистика полета снарядов, мин, пуль такая – что каждые полметра ближе к земле количество железа в воздухе уплотняется.
Рассказывают, столько тон железа на каждый квадратный метр земли падал во время хорошего боя. Так это ж количество железа через воздух пролетало. И если кто-то туда попадал – в это слой - там уже бесполезно чего-то маневрировать. И не видишь ничего, что летит тебе навстречу и что тебя догоняет сзади.
Причем, и не можешь понять на какой высоте опаснее. Потому что по-разному может быть. Основная сила огня артиллерии, минометов может быть нацелена не по передовым позициям, а по тыловым. По той же артиллерии противника.
Огонь этот они переносят даже в ходе артобстрела. Началась атака или только готовится – и те и другие то дальше куда-то целятся, то ближе.
Но все это летит по дуге над землей. Иногда на высоте 30-50 метров над землей летит меньше железа, чем на высоте 100 метров и больше.
И пойди, пойми – где сейчас больше всего летит, на какой высоте. Хотя, когда и те, и другие стреляли – обстреливали и на максимальную дальность и на минимальную.
Да при этом еще и осколки. Оно взрывалось-то на земле. Но осколки летят во все стороны. В основном говорят про осколки, которыми косило пехоту. Но это ж не все осколки. Своя часть осколков летела вверх.
***
Поэтому все старались пролетать над линией фронта как можно выше. Причем, мы не редко забирались на такую высоту, что дышать нечем уже было. Даже с бомбами, а без бомб еще выше. На хорошей высоте уже и истребители немецкие не могли атаковать. Не могли удержаться в таком разряженном воздухе, а тем более им еще выше надо было уйти, чтобы атаковать.
Снизу могли на наборе высоты атаковать. Но редко кто из немцев на такое шел. Группа идет. У стрелков-радистов пулеметы неплохие стояли, которые вниз как раз нацелены были стрелять. Даже если кто-то и пытался так подлезть, снизу, то их быстро отгоняли. Немцы снизу и на других высотах почти никогда «пешек» не атаковали.
Вроде, у них есть такая возможность атаковать, видно «мессеры» или «фоккеры» снизу летят. И наши «маленькие» им не будут так мешать. Они, когда нас сопровождали, всегда сверху висели, над нами.
Все равно, немцы набирают высоту и только сверху, с хвоста начинают атаковать. Пока стрелок-радист стреляет – близко не лезут, издали стараются. Если группа идет, то не так страшно, если стрелок сзади замолк. Но тоже, смотря - где в группе самолет летит. Если в конце группы летит – тогда немцы сразу именно по нему начинают бить.
***
Летали постоянно в условиях активных боевых действий. Особенно, когда вошли в, так называемый, резерв Главного командования – наш полк из боев практически не выходил всю войну. В отличие от тех, которые к какой-то армии были прикреплены, на одном фронте каком-то воевали.
Называлось, что мы в резерве находимся. А в действительности - чуть только в этом месте затихнут боевые действия, нас переводят в другое, где как раз продолжаются активные боевые действия. Или вообще на другой фронт, где только начинается новое пекло.
Над передовой пролетать на низкой высоте во время боя – гиблое дело было.
Когда с двух сторон стреляют: и наши, и немцы – то пролети целым сквозь такую тучу пуль, осколков, мин, снарядов. Даже если они и не в тебя целятся, но ты летишь на высоте этой стены огня.
***
Оно так постоянно - спасаясь от одной опасности, можно было попасть в другую ситуацию, еще более страшную и опасную.
Какое ты решение примешь. Принятое решение в одной ситуации влечет за собой, что в следующей ситуации – которая возникает иногда сразу же – у тебя уже или уменьшается возможность выбора, или все же сохраняется. Насколько удается удачно совершать какие-то действия на всех таких этапах полета, чтобы не попасть в тупиковую, безвыходную ситуацию.. Оно и везение, и опыт, и те варианты решений, которые прокручиваешь в своей голове, когда представляешь на земле разные ситуации.
***
Проскочили линию фронта. Сразу мысли, прыгать или постараться сесть где-то. Вроде уже, чтобы прыгать, и низко летим. Да еще лес под нами – если б просто до земли, может, и успел бы парашют раскрыться.
Набрать высоту попробовал - не получается. Оно лучше выпрыгнуть, потому что садиться на вынужденную при горящем самолете – можно взорваться. Но тут смотрю - летим уже на такой высоте, с которой и прыгать нельзя – парашют не успеет раскрыться.
Лес вокруг, почти уже над самыми деревьями. Можно только садиться.
А лес кругом и куда не гляну - нигде ничего подходящего, если и есть полянки какие-то, то маленькие. Тогда зима была, снег уже. А тут все черное от деревьев и ни одного белого пятна нигде не мелькнет.
Кричу штурману и радисту: ищите поляну.. И сам кручу головой во все стороны хоть что-то найти, куда довернуть: тут начнешь влево заворачивать, а оно справа может мелькнуть – подходящая поляна или просека. Или наоборот. И решай за эти секунды чего делать. Самолет все ниже и ниже – и все сплошной лес…
Так и упали вместе с самолетом.
Наверное, все равно сгорели бы, если б я – и сам не знаю зачем, – не выключил за несколько секунд до удара подачу топлива.
Понимал, что это ничего не даст уже, но что называется, по привычке, на уже выработанном автоматизме действий.
Потому что на земле много раз прокручивал всякие варианты, если такая ситуация или такая. Между собой летчики обсуждали, кто да как соображает, чего делать и в какой последовательности действий..
Я почти постоянно мысленно отрабатывал, что делать для разных возможных случаев, в какой последовательности…
В первые дни, недели на фронте – это как бы невольно. Пытаешься осмыслить, что происходило во время боя, и что ты делал. И уже понять, а как надо было и что было бы лучше сделать.
А потом это в свою привычку вошло.
И в самолете, когда сидишь в ожидании команды «на взлет». Разную степень готовности объявляли. То на КП ждем команды «на вылет», то возле самолетов, а то готовность №1 – уже в самолетах. Иногда, бывало, и целый час так, уже по кабинам, сидели.
Сидишь, нажимаешь, тягаешь рычаги, штурвал – отрабатываешь, как лучше действовать в разных ситуациях. Иногда после выполнения задания – все ушли, а я для себя повторяю, чего надо было делать в бою и отрабатываю, как лучше было бы сделать.
Почти постоянное такое обдумывание, мысленная отработка или в кабине самолета последовательности действий: при взлете, при посадке, в воздухе – отказал левый двигатель, правый, оба, при пикировании, шасси выпущенные, шасси убраны… Через несколько месяцев на фронте - вошло в привычку.
Так уже всю войну было. После завтрака, пока есть десять минут, перед обедом, вечером в землянке, еще где-то. Такая привычка уже была, как бы на уровне рефлексов отрабатываешь и повторяешь.
Со временем уже свои блоки определенных ситуаций для себя составил. В конце войны уже было, сам себе думаю, давно не повторял разные варианты, если надо садится без шасси, на «брюхо». Или бомба не отделилась.. Варианты: отказ мотора – левого.. правого. При боевом развороте, при пикировании, при выходе из пикирования.
***
К тому времени, когда на лес падал, уже был свой опыт и «на брюхо» садиться. Если нужно было садиться на вынужденную не на шасси, а на «брюхо», то перед самым ударом об землю важно отключить не только моторы, но и подачу топлива. Чтоб уменьшить возможность загорания в момент такой посадки без шасси.
И тут это сработало, хотя и понимал, что это ничего не даст - щелкнул по тумблеру, когда уже вот они - деревья, верхушками застучали по фюзеляжу..
Но это, наверное, тоже спасло – если б не отключил – сгорели бы.
Куда падали и как – ничего не помню. Отшибло, видно, ударом.
Все, что помню из последних мгновений – все головой крутил: может, в последнюю секунду увижу куда еще можно будет довернуть, чтобы сесть..
***
Потом уже только рассмотрели, как спаслись..
Самолет попал между двумя стволами V-образно выросшего дерева. Крыльями зацепился за стволы - где-то посередине как раз стволов. Дерево вырвало с корнем, но оно самортизировало удар – самолет воткнулся носом в землю... Но никто из нас троих не погиб.
А сначала, пришел в сознание – ничего не вижу, но чувствую - вишу на ремнях куда-то вниз головой. Потом вроде вижу, но одним глазом – правый глаз не видит. Краги сбросил – лицо ощупываю – вместо правого глаза какое-то месиво. Неужели глаза нет – первая мысль…
Потом, пока по госпиталям таскали, и позже соображал - в кабине самолета примериваясь, - что, видимо, об прицел ударился, и оно распороло – шрам на брови и щеке долго еще был виден. Тоже еще своя случайность – как глаз не выбило. Похоже, сверху вниз удар пришелся о прицел, и прошел как-то так ближе к носу. Потому что тот кружок резиновый, что одевался на окуляр прицела, не спас бы, если бы снизу удар получился.
А тогда пальцами рук, левой и правой, с двух сторон – снизу и сверху - растянул кожу, чтоб веки растянуть. Левый глаз закрыл - какое-то светло-красное пятно вижу – значит, глаз цел. Уже легче – летать смогу. Какие-то такие мысли мелькали, хотя, казалось бы, именно об этом тогда думать нужно было.
Начал выбираться. Не могу понять, чего вишу. Оно, наверное, и сотрясение мозга было – все как в тумане, а еще кровь течет, с носа капает и левый глаз заливает. На лбу тоже распороло – кровь течет.
Потом как-то сообразил, расстегнул лямки парашюта и упал. От удара бронированная спинка согнулась – и прижала. Эта бронеспинка как раз и позвоночник, видно, сломала при ударе.
Попытался встать – не могу, выполз как-то. Кабину разворотило – дыры были.
Самолет торчит хвостом вверх, но не горит уже. Не взорвался. Пытаюсь подняться - не могу. Сначала думал, что из-за ноги. Осколок перебил кость, правая нога была сломана почти в коленке, хотя тогда этого не понимал. А что это из-за спины даже и не думал тогда. Рану надо перевязать на ноге, кровь течет, а нет сил пошевелиться.
На лице рана ледяной коркой такой взялась от мороза и кровь уже почти не течет. Спина сначала как бы и не болела.
Сколько времени прошло – не знаю. Тут штурман вылезает. Вроде стал на ноги, нигде не ранен. Ко мне подошел – жив или нет. Полез смотреть, чего со стрелком. Вылез, говорит: живой, но лежит без сознания, похоже, сорвавшейся бронепанелью по голове ударило. А так вроде не раненый – крови не видно.
Штурман мне кое-как перевязал рану на ноге. Бинты какие-то с собой брали. Посмотрел – вроде перелом. К каким-то веткам, как к шинам, бинтами закрутил на ноге рану. На голове решили и не трогать.
Рассмотрели, как мы живы остались. Дерево спасло – и надо же было так попалось..
Надо выбираться. Время: уже темнеет – а вылетали утром. А один и тот же это день – ни я, ни штурман не можем точно сказать.
Вроде упали на своей территории, но где находимся – начали по карте вместе с штурманом соображать. Куда летели, когда из пике вышли, куда я там крутил в последние минуты, и вправо, и влево стараясь чего-то найти, где сесть.
Как-то сориентировались, что, вроде, мы где-то здесь находимся, а туда надо пробираться и так ближе всего до людей. Я идти не могу.
Штурман стрелка-радиста как-то притащил. Огонь развели. Ждать следующего утра или идти штурману за помощью ночью? Подумали – будут ли нас искать. Вряд ли – если и видели, куда мы упали, то парашютов не было видно – чего там уже искать. А скорее и не видели потому, что мы не совсем по курсу полета группы упали. И не сразу – еще ж летели над землей.
Насколько там правильно мы сориентировались, по времени вроде часов шесть идти туда, где должны быть люди. На карте вроде поселок какой-то обозначен или хутор. Если там кто-то есть. Шесть часов туда, шесть обратно – вроде часов через двенадцать должен с помощью вернуться. Или сам, если нет никого. Или – и не понятно, что делать.
Решили, что штурман пойдет за помощью, а я с радистом останусь тут. Чего тут утра ждать. По лесу идти, не зная точно, откуда идешь и куда – разница не большая. Зима же, мороз – чего тут возле костра сидеть. Да и какой там костер – не очень греет. Штурман собрал веток побольше, чтоб огонь поддерживать.
Ушел штурман.
Лежу, ветки подбрасываю, а зима, холодно. Стрелок в сознание так и не приходит. Сам в какое-то забытье впадаю. Огонь вроде развели, но сколько тех веток собрать штурман смог. Надо быстрее за помощью идти. А минимум двенадцать часов надо костер жечь.
Понимаю, что заснуть или самому потерять сознание – замерзнем. Радиста как бы переворачиваю, чтобы разными боками к костру. Сам тоже кручусь.
Ночь еще только началась, а веток уже мало осталось. Это ж не дрова.
Сам не могу нормально веток собрать – чего-то поползал туда-сюда. Одну ветку пока притащишь – она сгорает быстрее, чем со следующей приползешь.
Притащишь чего-то, а сил нет, самому плохо. У огня вроде прикорнешь – на животе лежишь, голову на руки положишь. На снегу же. Сначала и мне и радисту какие-то там ветки еловые подложили. Я свои ветки в костер кинул. Когда начал по снегу ползать – чтоб хоть чуть передохнуть подольше.
А мороз уже тогда в ноябре 42-го не маленький был, да еще ночью.
Так ночь как-то прошла, а никого нет. Вроде рассвело. Костер еще чего-то горит, но уже, чувствую, что не смогу так долго ползать. Уже вроде не только утро, а и полдень где-то. Прикидываю по времени. Уже как-то и к ночи опять дело идет.
То ли дошел он, то ли – мало ли что.. Может его и не дождемся – кто тут в лесу может бродить, фронт не далеко.
Чего-то там еще притащил несколько веток каких-то, чтоб хоть немного стрелок еще обогревался. Хотя оно уже костерок какой-то – и тепла никакого.
Пополз я по следам штурмана.
***
Сколько полз - не знаю.
Ноги не очень работают, даже левая. Сначала еще как бы мог левой ногой отталкиваться, а потом – нет.
В основном на одних руках подтягиваюсь. Вперед выкину руки – и подтянулся. А снега уже много выпало в то время, глубокий снег – пропахивай его. То было холодно, а тут – мокрый весь от пота..
Я и перекатываясь пробовал двигаться, и на спине ползти. Но понял, что могу только на руках.
Снега этого наелся, пока полз, наверное, ни один килограмм…
Не знаю, сколько полз. Пополз по следам штурмана ближе к вечеру. Одну ночь и еще почти день. Или несколько. Потому что в какие-то моменты падал лицом в снег и все. Потом как бы очнешься, холод пробирает. То темно вокруг, то вроде светло. То опять темно. То ли утро, то ли вечер – то же не поймешь.
Облачность, солнца нет. Хорошо еще, что снег не сильно падал. Немного было, но следы оставались видны.
То ли сутки, то ли две ночи и два дня. То ли сколько так полз – не знаю.
На какой это день, не знаю, уже как бы под вечер. Темнеть уже стало опять – смотрю, кто-то вдали идет. Сразу не поймешь издали кто это. Человек или зверь, не говоря уж в военной одежде или гражданской. Свой или немцы. Территория, куда упали, была под немцами, только недавно освобождена.
Вижу, что движется как раз в мою сторону. Сначала показалось, что какой-то волк или кабан – небольшой. Оно уже и стемнело, и одним глазом там рассмотришь.
Меня в снегу не видит пока. Пистолет достал из-за пазухи. С предохранителя снял. Один патрон мы все в патронник загоняли сразу. Чтоб на один патрон больше было.
Жду, когда подойдет.
Смотрю - мальчик идет навстречу. Лет 10 - 12. Оказывается, сын лесника. Штурман добрался к дому какого-то лесника.
***
Уже не выяснял потом, и не помню точно, но то, что мы по карте тогда думали – оно все не так получилось. Штурман, пока ждали, чтоб нас забрали от этого лесника, чего-то рассказывал. Как он искал и почему так долго – но мне уже было все равно.
Что пока они – штурман с лесником - там собирались кого-то еще звать в помощь, то по следу штурмана мальчика послали к самолету.
Бутылка молока у него в торбе, какая-то еда.
А пить хочется так. Этого снега столько уже съел, но пить хочется. Раза четыре-пять это упражнение сделаешь: выкинул руки вперед – подтянулся. Сил нет – отдыхаешь какое-то время, снег этот хватаешь ртом.
В какие-то моменты, видно, засыпал или сознание терял. Вскинешься от холода – опять: руки вперед выкинул – подтянулся. Сколько хватало сил.
Иногда впереди какой-то бугорок вроде. Штурман шел – ему ж ноги переставлять, не ползти. А перед этим бугром яма небольшая. Он через яму на бугор и прошел. А я в яму попадаю такую, а на этот бугор себя втащить – это уже не по прямой так подтягиваться. А в лесу – таких мест не одно. Он же не по тропинке шел или дорожке какой. А я за ним ползу. Иногда пытался чего-то срезать, если было видно, что он чего-то петлял. Но когда лежишь – насколько ты там можешь увидеть, куда следы дальше идут.
Я попробовал молока попить – а оно замерзло. Спрашиваю: спички есть, чтоб разогреть? - вроде, да. Костер там возле стрелка-радиста уже давно не горит.
Спросил этого паренька: Далеко до хаты? Давно идешь?
Чего-то он сказал, что вроде не очень. Идет он не с самого утра. То ли до обеда еще пошел, то ли после.
Тогда – иди к самолету. Он пошел к радисту, а я дальше пополз..
***
Подобрали меня мужики, когда я почти уже до их дома дополз. Причем, штурмана с ними не было, остался в доме лесника. Хотя, он тоже ж упал, тоже, наверное, ударился.
Лесник с какими-то еще мужиками, сани какие-то тащат. В село куда-то бегал за ними или что-то такое. Чего-то обсуждали между собой. Как лучше, двое дальше идут к самолету, а один меня тащит. Или вернуться - меня дотащить, а потом уже идти за мальчиком. Чего-то меня спрашивали, встречал ли мальчика, давно ли.
А я и сообразить не могу. То ли сегодня, то ли вчера это было. Они его как бы отправили, а сами на следующий день только выбрались.
Меня на сани, завезли. Вроде, действительно, они меня не долго тащили. Часа полтора или два. Потом опять пошли - за радистом.
Пока сообщили о нас, пока приехали за нами – дня три или четыре тоже прошло. Может и больше, я в каком-то мареве был. Сотрясение мозга, скорее всего, было тоже. В этой избушке лежишь – то ли день, то ли ночь, вроде спишь, то в каком-то забытье. Провалился, пришел в себя, чего-то теплого попил, опять провалился. Стрелок-радист так в сознание и не пришел, но как-то бредить хоть начал. Рядом с ним лежали.
В какой-то момент штурман чего-то рассказывает. Как искал, как должны о нас сообщить. Кто кому передать, чтоб за нами приехали. Это все уже как бы не важно.
Пока до госпиталя довезли – а сначала нас доставили и не в госпиталь, а медпунк на передовой. Тоже оттуда не сразу увезли в госпиталь. Голову, ногу забинтовали.
Потом в госпитале перебинтовали вроде раны. То ли в первом, то ли втором с гипсом. Ногу и тело. Определили, что травма спины - и сразу дальше в тыловой госпиталь. И так из одного в другой госпиталь – все дальше в тыл. Штурман как бы сразу от нас отделился – в полк возвращаться. Стрелка-радиста тоже где-то оставили, а меня дальше отправили.
И ничего не делают. В первом, а спину во втором ли - еще сделали перевязку головы, гипс на ногу, вокруг туловища с какой-то доской или двумя какими-то палками - а дальше только переправляют.
Никаких ни лекарств, ни уколов.
Тогда был приказ: если летчики – они должны были лечиться только в специальных госпиталях. А особенно если ранение тяжелое – запрещалось чего-то делать. Потому что в тех фронтовых госпиталях отрезали руки-ноги - не раздумывая.
В очередной госпиталь привозят, врач подойдет, только посмотрит в бумаги – «летчик, повреждение спины…» - и все. Команда - еще дальше везти. Делать - ничего не делают. Чего там с глазом, с ногой – даже не смотрят.
И так от одного госпиталя до другого. Чувствую, у меня нога начинает гореть, соображаю, что гангрена может начаться. Пытаюсь попросить, хоть развяжите, посмотрите, промойте. Даже не слушают. С тяжелыми ранениями всем летчикам лечение только в нескольких специальных госпиталях – остальные не имеют права.. И так меня недели три везли. Перевезут в одно место, пока дальше везти – где два дня, где три-четыре приходиться лежать.
Я еще, когда уже из прифронтовых госпиталей начали вывозить, припрятал пистолет. Начали забирать оружие, а я чувствую, что с ногой плохо, и не сдал. Сказал, что потерял. При ударе оторвалась, мол, кобура с пистолетом. А мы, когда на задание летали, никогда кобуру и не брали. Пистолет всегда под комбинезоном, во внутреннем кармане. Или изнутри петли какие-то делали. Потому что если сверху к поясу в кобуре, а нужно будет выпрыгнуть – воздушным потоком кобура отрывалась сразу. Хорошо если к своим попал.
В первое время так не один в плен попадал: сбили, выпрыгнул, а приземлился - оружия нет. Даже застрелиться нечем. Нас тогда же всех, кто летал, настраивали – сталинские соколы в плен не сдаются.
Не знаю, почему не стал сдавать пистолет, то ли мысли, если инвалидом будут делать, то застрелюсь – я тогда о ране на ноге больше всего думал. То ли на всякий случай, поскольку сам неподвижный, мало ли что, хоть и в тылу уже.
И пока не привезли в подмосковный тот специальный госпиталь именно для летчиков – так ничего никто и не делал.
Как тогда в первых госпиталях забинтовали голову, тело к какой-то доске тоже бинтами да гипсом ногу залепили.. А когда делали - никак не обрабатывая. Мол, в следующем, в который перевезут тут рядом, уже по всем правилам сделают. Так и перевозили из госпиталя в госпиталь.
***
Положили меня в коридоре, и другие там лежат – коридор длинный, большой. С двух сторон койки, а некоторые и на полу лежат. До войны какой-то то ли пансионат был для начальства, то ли.. не знаю что. Большой дом, в несколько этажей, колоны такие при входе.
Поснимали повязки, гипс – будет обход и осмотр профессором вновь прибывших раненных. Кому чего лечить и как.. А я чувствую, что с ногой дело плохо.. И себе решил, что если начнут отрезать, то буду отстреливаться, но не дамся калечить.
Обход, идут в белых халатах, шапочках. Я как раз так лежал, что в их сторону смотрел. Впереди - уже достаточно пожилой мужчина, за ним человек шесть еще. В каких званиях – не понятно, петлицы не видно за халатами.
Возле каждого раненого – не то что больше минуты не останавливаются, а 10-20 секунд. Редко возле кого побольше.
Лежу, наблюдаю, как они приближаются, соображаю. Ко мне подошли. Один из них читает по каким-то бумажкам: летчик, младший сержант, ранен надцать, там не помню сколько, дней назад… Этот пожилой недослушав, подошел приподнял простынь, глянул на ногу… И сразу дальше идти, но я услышал как он бросил – ампутация.
Я достал пистолет, на него навел и чего-то начал там говорить, что всех вас перестреляю, живым не дамся…
Запомнилось мне лицо этого профессора. Видно, что уставший, мало спал, наверное. Он совершенно спокойно смотрел на меня, лежащего и грозящего ему этим пистолетом в руках.
Потом, когда я замолчал, чуть заметная улыбка в уголке губ появилась..
Глянул опять на кого-то и сказал: ладно, отложим на недельку, попробуем лечить, а если нет – то выше колена отрезать будем.
Тогда не понимал, если бы отрезали уже выше колена, то протез уже не сделаешь. Этот врач из этих соображений решал, а я об этом и не думал.
Через неделю или полторы опять подошел при каком-то обходе, лечащего врача послушал, сам поглядел на ногу. Считай - повезло тебе, говорит, будешь с ногами. А вообще-то гангрена у тебя уже была.
Вроде как сам удивился, что так произошло.
***
А самое худшее - перелом спины - и я почти полгода в гипсе пролежал. От пояса почти до горла.
Намучался за эти месяцы. И не столько, что спина болит, а именно оттого, что зуд какой-то. Просто до крика уже доходило.
А сделать ничего не могу. Со всех сторон гипс. А все эти врачи и медсестры только твердят – терпите.. надо потерпеть.
Вылечили вроде. На комиссию – определять, куда дальше: на фронт или уже отвоевался.
Выписывающихся запускали по одному. Большой такой зал, за длинным столом врачей сидит много. И большинство среди них – не молодые, все в белых халатах, в шапочках. Званий не видно.
Заходишь, докладываешь: товарищ председатель комиссии..
Не долго все это длилось - чего-то там зачитала одна, с кем-то главный пошептался и все. Объявляют - инвалид. Не только к летной службе, а вообще не годен к строевой.
Выдали бумаги – поезжай куда хочешь.
***
Вышел я из госпиталя – и не знаю, чего делать, куда деваться. Какие-то были, конечно, мысли, что вот война идет, и как это можно - что я уже не буду воевать.
Это ж была весна 43-го года – немцы еще наступали.
Но что я горел прямо желанием вернуться на фронт, как в кино показывают, - такого не было. А чего делать - не знаю.
В 23 года - инвалид. Вроде – отвоевался. Некоторых комиссия из армии не увольняла – куда-то направляли служить дальше. Хотя тоже давали заключение, что не годны к летной работе.
Поскольку война – нужны не только летчики.
Пока там, в госпитале, все это варилось, документы оформляли – между собой разговаривали, обсуждали, кому чего понаписывали.
А тут написали не то, что летчиком, вообще в армии служить «не годен».
Оно, наверное, если бы были какие-то родственники, какой-то дом, то на фронт не вернулся бы. А так, в том селе, где вроде отец жил – немцы еще были. А больше и некуда, и нет к кому ехать… Никому я не нужен, никто меня нигде не ждет.
Куда тут подашься, это ж устраиваться где-то надо жить, работу какую-то искать. Шофером опять становиться – как бы уже не то. Уже ж летчик. А эта инвалидность не видна, как если б без руки или ноги был бы.
Подумал, подумал – и решил ехать назад в полк.
***
В полк приехал. Докладываю командиру, что прибыл после излечения для прохождения дальнейшей службы.. а документы потерял – украли в поезде…
А тогда такая обстановка была в полку – какие там документы. Это ж 43-й год, незадолго до Курской дуги. Как раз погибло несколько экипажей, пополнения нет или молодые, не обстрелянные. Кого-то из летчиков еще ранило.
А здесь - летчик появился.. Тем более уже все знали: и командир полка, и остальные. Вместе летали и не один раз.
Какая-то такая ситуация, что самолеты есть, а летать некому… А тут не просто летчик, а уже с боевым опытом... Сразу в бой без разговоров. Чуть ли не на следующий день.
Когда из госпиталя выписывали, то давали рекомендации, что если б не военное время, то так быстро не выписали бы из госпиталя, что еще нужно лечиться. Чтобы хоть немного укрепились позвонки после такой травмы надо специальную физкультуру делать под наблюдением врача. Никаких нагрузок, щадить свой позвоночник.
Какая там физкультура - сразу на боевые задания. Там физкультура еще та сразу началась. Никто не знал в полку, что я был комиссован, инвалидность получил – поэтому никаких поблажек не было. Что спина болит, утром так тяжело было – старался размяться, но что там получалось. Тоже старался так, чтобы никто не заметил, чтоб не догадались, что что-то не так. Первое месяцы очень тяжело было. Потом как-то привык уже к постоянной боли – вроде так и надо.
А вскоре назначили командиром звена. Я - младший сержант по званию, а у меня в звене: правый ведомый – старший лейтенант, а левый ведомый – лейтенант. Командир – младший сержант, а подчиненные офицеры. И вроде так и надо – кому чего скажешь.
И так было до тех пор, пока погоны не начали вводить. Тогда уже присвоили офицерское звание.
***
Так о инвалидности никому и не говорил. Даже про то, что у меня нога в коленном суставе выгибается в обратную сторону чуть ли не на десять сантиметров. И после войны ни на одной медкомиссии не обнаруживали. След от ранения видят – вмятина под коленом: выпрямите до упора ногу - и начинают толкать дальше. А я мышцу напрягаю и делаю вид, что это и есть упор. Вроде, как и должно быть все.
А потом при демобилизации в 58-м году, когда рассказал о ранении спины, направили на комиссию. Сделали рентген – все врачи удивлялись: как вы летали. У вас же так позвонки стоят, что при малейшем толчке или даже не так наклонитесь – все может разорваться и парализует.
***

Дополнение к данному эпизоду из воспоминаний двоюродной сестры Надежды Петровны (род. 25.06.1926)
Коли німці прийшли і почали забирати молодь у Німеччину, я втекла з села. І потрапила на фронт. А ще й сімнадцяти не було. Спочатку в якійсь канцелярії чи що, якісь документи писала.
А потім якось німця полоненого привели. Допросити треба, а перекладача немає. Я кажу – давайте спробую. Почала його питати, його відповіді перекладаю – то потім як перекладача мене до штабу перевели..
Ми з Василем переписувались. Якось знайшли адреси. Бо він тільки зі мною й підтримував зв’язок – з батьком своїм і не знався після того, як він Василя вигнав з хати, коли той тільки школу закінчив.
Оце мене викликають і кажуть, що подзвонили і передали, що Василь дуже тяжко поранений, чи й виживе. І просить приїхати мене, бо нині в госпіталі, недалеко від нас перебуває. Але його скоро мають кудись повезти.
Брат, льотчик, тяжко поранений – то мені командири дали три дні аби з’їздила побачитись та й повернутись. Воно наче недалеко..
Поїхала, але ті дороги.. Зима. Де вдалось з кимось під’їхати, а то пішки йду. То я тільки на третій десь день лише до госпіталю добралась. А воно вже мала б повернутись у частину.
Знайшла Василя. Він лежить, тільки стогне тихо. Голова забинтована – лише одним оком може дивитися. Тіло все у гіпсі, нога теж.
Побачив мене і заплакав. Я сіла край нього на ліжку – й сама плачу. Й говорити ні він, ні я не можемо.
Потім він мені каже: Надіє, у мене так свербить там в нозі, просто не маю сил терпіти. А ніхто нічого не хоче зробити. А сам не можу дотягнутись. Якось почеши там.
Щось почала пробувати під тим гіпсом почухати чимось, нічого не виходить. Він тоді каже: а ти розковиряй той гіпс. Щось знайшла стала розковирювати.
Розковиряла якось - а там черві білі прямо у рані...
Сиджу, плачу, та й виковирюю тих червив. А він на мене дивиться й те ж плаче..
Отак ми декілька годин й посиділи. Потім пішла десь у кутку заночувала, а з ранку попрощалися.. Бо мені треба було назад повертатись, а Василя кудись далі у тил мали вже повезти...
Вже потім, після війни у 46-му році лише й побачились, коли я на весілля у Відень до них приїхала..

***
Швабедиссен В. "Сталинские соколы: Анализ действий советской авиации в 1941- 1945 гг." Военные Исследования.
«Пе-2 в течение этого периода оставался лучшим русским бомбардировщиком.
Большое количество этих самолетов постоянно находилось в зоне боевых действий. Нехватка подготовленных летных кадров в 1942—1943 гг. говорила о том, что русские не имели достаточного времени для их полноценного обучения и бросали в бой все резервы. Это было не удивительно на фоне тяжелых потерь первого года войны и отсутствия должного боевого опыта.»
http://wcry.narod.ru/schwabedissen/03.html


http://www.airpages.ru/cgi-bin/pg.pl?nav=ru50&page=pe2
"Основной советский фронтовой бомбардировщик Пе-2 во Второй мировой и, пожалуй, наиболее известный из всех советских бомбардировщиков того времени. Советский пикирующий бомбардировщик ПЕ-2 появился в опытных образцах, так же как и новые истребители, только в 1940 году. Его вооружение состояло из двух-трех наступательных пулеметов и одного-трех оборонительных, нормальная бомбовая нагрузка составляла 600 кг (в перегрузку 1000 кг), скорость полета находилась на уровне 400 км/ч, дальность полета с бомбами — 1200-1300 км, экипаж — 3 человека (летчик – штурман – стрелок-радист)




2. Вынужденная посадка на минное поле.
(конец лета 1944 г., период освобождения Украины)

***
Тоже случай был, когда на разведку послали. На минное поле вынужденную посадку совершил. Как не погибли.
Так часто бывало: надо срочно для, не помню какого, штаба. Вроде, туда-назад слетай, за час, а то и меньше - должен обернуться. То ли чего-то с экипажем случилось, потому что не на своем самолете. А на самолете для разведки, были такие «пешки». Без стрелка-радиста – только вдвоем со штурманом. Да еще не со своего полевого аэродрома, а куда-то нас отвезли. Пока самолет готовили, эту фотокамеру заправляли, устанавливали.
А уже ночь почти.
***
И до сих пор не пойму. Сколько раз так было.. Посылают на задание, дают команду взлетать – а как ты взлетишь, куда сможешь, пока видно, прилететь и куда сесть сможешь – даже не обсуждается.. Там уже сам разбирайся как хочешь.
***
Вот и тогда тоже, когда на минное поле сели.
Тогда на «пешке»-разведчике так же - уже в ночь полетели. Только вдвоем со штурманом, без стрелка. Вроде все удачно прошло. И зенитки не очень били – в основном уже вдогонку начали стрелять, и ни одного истребителя. Видно и не ожидали, что кто-то вообще может прилететь в такое время.
Из облачности выскочили прямо над целью, Костя Сафонов, отличный был штурман, отснял нужный метраж.
– Все нормально, командир, давай домой.
Пока развернулись – а это все время, пока долетели – еще линия фронта только появилась, а уже земли практически не видно. Оно такой синеватой дымкой начинает как бы затягиваться. И видишь сверху, как это темнота к тебе навстречу прямо бежит. Там, где ты летишь, еще видно. Но это земля под немцами. Тут не сядешь. А линия фронта – как те зарницы в ночном небе – только на земле полыхает.
А куда ты летишь, чтобы сесть, - там уже темнота. Там же огней никаких нет. Прифронтовая зона – светомаскировка, сплошная темень. Сориентироваться нельзя: ни где ты находишься, ни где та земля под тобой. А если облачность – то неба и земли не отличишь. Почти все сливается – уже не столько видишь, сколько чувствуешь, что вот земля.. Темень ее как бы плотнее, что ли.
Взглядом туда, за линию фронта, летишь быстрее самолета – чтобы успеть туда до наступления полной темноты.
На обычном задании от мысли, что линию фронта перелетать, тебя всего начинает сжимать внутри, а тут – ждешь, не дождешься, когда окажешься над этой самой же линией фронта. Чтобы хоть немного еще можно было отличать темноту земли от остальной темноты.
А насколько тебе повезет, даже найдя подходящее место, не врезаться во что-то, дерево какое-нибудь растет – его и не увидишь уже. Там уже – повезет, не повезет.
***
В этот раз тоже, когда уже отправляли на задание, было понятно, что на свой аэродром никак не успеем прилететь.
Надо на вынужденную садиться. У штурмана спрашиваю, есть тут какой-то аэродром, чтобы успеть сесть. Не редко в таких случаях к истребителям или еще к кому садились. Близко ничего нет, отвечает – значит, куда-то в поле надо пристраиваться.
И тут как раз поляна. Вроде так на опушке леса. Но по размерам подходит и вроде ровная вся такая. Обрадовался, как сейчас помню – вот повезло. Туда падать надо, искать другого некогда.
***
Если была возможность и время, то в таких случаях старались пониже пролететь над местом вынужденной посадки. Осмотреть – мало ли что там может быть. Дерево там какое-то поваленное, овраг какой-то.
Если нормальное поле, то и на шасси садились. Наши полевые аэродромы не намного отличались от простого поля.
Все наши аэродромы – это такие же поля были. Какие-то бугры посрывают, ямы позасыпают, утрамбуют солдаты из аэродромного обеспечение. Это еще хорошо, если как-то разровняют или от травы очистят, вроде как полоса взлетная. Вот и весь аэродром – такое же поле. Для маскировки оно как бы и лучше даже.
***
Тут не было времени всматриваться, но пока заворачивал на посадку как раз над этим местом – вроде нормально, чисто и ровно.
Пошел на посадку и думаю, а может, садиться с шасси, а не на «брюхо». Поляна почти как и наш аэродром была. Улетать надо ж будет. А если техникам потом чинить надо - оно ж где-то оторвется, поломается чего-то – пока дождешься, когда приедут. Не один день тут прокуковать придется..
Я было уже думал садиться с шасси, а потом буквально в последний момент, да кто его знает – там может яма где-то или пень какой.. Смотрел-то не с такой низкой высоты, да и оно уже в дымке такой, туман вечерний стелился.
И не стал рисковать, шасси выпускать.
***
Нормально сели. Начинаем вылезать из самолета, чтобы оглядеться, как сели и как отсюда теперь улетать будем. Видим, на краю опушки, под лесом, несколько человек чего-то кричат, руками машут.
Далеко, сразу и не понятно – наши или немцы. Оно уже и темно. Чего кричат.. А потом расслышали – вроде кричат: Мины! Мины!
Начали вокруг себя вглядываться.
Костя первый увидел: «Васек, точно – мины. Смотри под правым крылом».
Противотанковая мина. Потом еще одну увидели чуть дальше.
Залезли назад на крыло самолета. Посидели. Чего делать – в кабину опять залазить и ночевать так?
Эти, возле леса, не уходят, но и к нам никто не идет. Ну, чего тут, всю ночь так сидеть?
Говорю Косте: давай за мной, выйдем.
Мины вроде противотанковые, не так опасны, как противопехотные, если и заденешь слегка. Если наступишь – то тут трудно сказать, сработает или нет.
Где-то спичками присветишь, а так – я впереди, штурман метров за пять - так и вышли к этим, которые, как оказалось, в оцеплении стояли. Чтобы никто туда не забрел или не заехал случайно. Немцами поле было заминировано, когда отступали, а наши саперы еще не успели добраться.
***
На следующий день, пока саперы приехали, мы с штурманом таким же образом к самолету пришли. При свете рассмотрели след от самолета и где мины были. Между несколькими минами проползли на «брюхе». А еще до одной - прямо по носу - метров десять не дотянули.
Когда разминировали, самолет помогли на шасси поднять – и улетели мы к себе. Поляна, действительно, оказалось ровной: и без кустов, и трава не густая - не хуже наших полевых аэродромов была.
Как только не погибли?
Если бы я, буквально, в последнее мгновение не передумал на шасси садиться; решил бы самолет поберечь чужой – не на «брюхо» приземлиться – на какую-нибудь из мин, обязательно бы, да наехали……
***

3. Огненный таран «пешки».
(1-й Украинский фронт, Львовская операция)
***
Неизвестный подвиг летчика-бомбардировщика на самолете Пе-2 ,
гвардии младшего лейтенанта Харина Бориса Прокопьевича.
(погиб 14.07.1944 г., Львовская операция)
***
Из «Боевой путь 82-го гвардейского бомбардировочного авиационного, орденов Суворова и Кутузова, Берлинского полка» - доклад на встрече однополчан в г. Умани в мае 1977 г.
«В июле месяце 1944 г. корпус был переброшен на 1-й Украинский фронт во 2-ю воздушную армию.
14.07.1944 г. войска 1-го Украинского фронта начали наступление на Львовском направлении…к исходу 18 июля в районе Броды окружили группу немецких войск до 8 дивизий, 27 июля был взят Львов.
Корпус, отличившийся в боях под Львовом, получил наименование «Львовский».»
***
«Машина пламенем объята,
Вот-вот рванет боекомплект.
А жить так хочется ребята,
А выползать уж мочи нет»
Из песни
***
Был у нас случай во время Львовской операции, который все не дает мне покоя. Как раз в самом начале операции. Молодой летчик, буквально, в свой первый вылет совершил таран колонны танков на своем самолете. Подвиг совершил, за который награждали звездой Героя. А с ним так поступили... несправедливо.
***
Погибали в основном молодые, неопытные, которые приходили как пополнение. Иногда бывало так, что не успеваешь не то, что имени запомнить, а и лица.
Такие-то экипажи погибли – сообщают. А ты и не можешь представить, кто из них кто.
Были моменты, когда в полку оставалось меньше половины из положенного летного состава. Это притом, что пополнение летного состава нашего полка совершалось в ходе боев, как резерва Главного командования.
***
Весь наш корпус относились к Резерву Главного командования. Корпус - это ж две дивизии. В каждой по три полка.
Весь корпус так пополняли - в ходе боев.
Были такие и полки, и целые дивизии авиационные, которые понесли потери – их с фронта выводят в тыл. Пока самолеты к ним поступят, пока новые экипажи прибудут, какое-то время есть возможность хоть немного обучить молодых летчиков. Чтобы они вместе с опытными полетали. Просто, когда еще ни «мессеры» не атакуют, ни зенитки стреляют.
Потому, что когда попадаешь в первый раз под огонь – все эти навыки совместного полета еще раз переворачиваются в голове.
***
А к нам поступали, как пополнение, летчики, которых как научили чему-то в летном училище – и все. А еще ж учили по сокращенной программе.
Они сразу в бой попадали. А это, будь хоть каких способностей летчик – совсем никаких ни представлений, ни навыков о том, что это такое – летать не просто в строю, а в боевом порядке. Они даже представления не имели, что такое – строй бомбардировщиков при выполнении боевого задания. На каком расстоянии летят самолеты. Как пилотирование самолетом осуществляется, когда расстояние между самолетами не больше трех метров. А во время боя и меньше этого, как между плоскостями рядом летящих, так и до хвоста впереди летящего самолета. Иногда так жмутся друг к другу, когда опытные уже летчики, что просвета не видно уже между плоскостями. А к впереди летящему подходишь, к его хвосту, того и гляди винтом хвост ему отрубишь. Если стрелок-радист неопытный попадался в переднем самолете, то у него глаза от испуга квадратными становились. Он ближе сидел, ему видно как к хвосту почти вплотную приближаешься, как раз винтом в районе их хвостовой «шайбы». Левой или правой, с какой стороны сам летишь.
Во время боя с истребителями пилотирование, что называется, пальцами совершается. Правой рукой, буквально тремя пальцами, штурвал держишь. Причем не за сам штурвал, а за стойку эту, на которую крепилась эта полубаранка у штурвала. А левой рукой – все время рычаги «сектор газа» передвигать нужно. И тоже пальцами, по чуть-чуть туда-сюда двигаешь. То добавил немного обороты моторам, то уменьшил, чтобы то подойти ближе к впереди летящему самолету, то опять отойти. И как штурвалом влево-вправо, чтобы то в глубь строя спрятаться, то опять на свое место стать, что вперед-назад этими рычагами – это все перемещения на уровни метр-полтора.
В этом и заключалось умение летчика пилотировать на «пешки» в строю – тебя всего колотит внутри оттого, что истребители атакуют, а никаких резких движений делать не должен. Пальцами и штурвалом влево–вправо и рычагами газа вперед-назад. Причем двумя рычагами газа одновременно. А они, как не регулировали там, все равно не один рядом с другим находятся. Оно так слева, на такой панели располагались эти рычаги «сектор газа» на левый и правый мотор. Ты сидишь, а они как бы под левой рукой так, как бы вытянутой немного. Тоже приноровиться надо было, чтобы их одновременно двигать.
Молодые летчики, которые приходили как пополнение, так ни разу и не летали, пока учились. Они еще плохо умели летать на совершенно других расстояниях между самолетами, как в училище их учили. В училище все так летали, и мы тоже. Расстояние между крыльями соседних самолетов по нескольку десятков метров. И впереди летящий командир - тоже так.
А мы, уже опытные летчики, летали – и трех метров не было между крыльями. К линии фронта подлетаем – уже метра по полтора и от ведущего и между плоскостями. А в бою еще больше сжимаются все.
***
Для любого молодого летчика - просто не возможно было в первые вылеты привыкнуть к этому. Они испугано шарахались в сторону, боялись приблизиться. А в бою, когда не за расстоянием между плоскостями надо было следить, а за истребителями, да при этом еще и во время взрывов снарядов зенитки – они сразу становились добычей немецких истребителей.
Иногда, настолько далеко летит в стороне от всех, что немцы даже и не готовят свою атаку. Просто сразу, чуть только набрали нужную высоту – заходят на такого и первой же очередью. И не только по мотору, а и по летчику попадают этой же очередью.
И самолет сразу загорелся, и управление теряет – весь экипаж вместе с самолетом в землю. Если летчика убило – из экипажа уже редко кто спасался. Самолет быстро в штопор сваливался. А тем более, с молодыми летчиками в пополнение приходили такие же неопытные штурманы и стрелки-радисты. Тоже не могли быстро сообразить, что если командир погиб, самолет потерял управление - у них меньше минуты времени, чтобы покинуть такой самолет. Хотя, пойди там - разберись сразу, когда они сами стреляют, им следить за летчиком некогда. Они еще и не представляют себе, как их жизнь от жизни летчика зависит.
***
Те, кто к нам поступал как пополнение еще и в 44-м году, - мы их даже не могли чему-то научить. Времени, чтобы с ними вместе полетать, чтобы они хоть немного почувствовали, что это за расстояние между самолетами - когда «пешки» идут в боевом строю – просто никто не давал.
Присылали молодых звеньями, то сразу несколько звеньев, чтобы эскадрильи были укомплектованы, - первые два вылета и все.
Новое пополнение требуется, его опять просят прислать побыстрее.
Они ж, эти новые экипажи, не в один день все прилетают. Особенно, если сразу надо экипажей 10-15 пополнения с самолетами.
За одну операцию – а сколько таких было? - сколько раз так проводили доукомплектование полка.
***
На той же Курской дуге.
После боев на Курской дуге в нашем полку осталось меньше 15 самолетов.
Это уже полк имел 3 эскадрильи. В каждой из которых должно было где-то по 10 самолетов быть. И так - в каждом из трех полков нашей дивизии было.
А пополняли чуть ли не ежедневно. Не сразу на весь полк они прилетали. Своя очередность - в одну эскадрилью, в другую, в третью. Пока во 2-ю прилетит пополнение, тех, которыми 1-ю укомплектовали, уже ни одного нет. Тут же подают сведение о потерях и о необходимости опять для 1-й.
Это ж планируется там где-то. Пока приходит пополнение в 3-ю, уже сообщают, что и для 2-й нужно новое пополнение. И так постоянно.
Хорошо, если из каждого такого пополнения хоть один летчик уцелеет. Начинают летать уже. Хотя тоже – месяц, в лучшем случае, другой – все равно их же и сбивали. Нет опыта, необходимых для боя навыков управления самолетом, привычки.
Но таких хоть как-то еще удавалось запомнить - познакомиться.
***
А воздушные бои какие были. И не только на Курской дуге.
В завершении операции на Курской дуге - уже бои под Харьковом. Опытные летчики, много раз летавшие, и то их сбивали.
В тот вылет под Харьковом, как раз в день его освобождения, 23 августа 43-го – командир полка погиб, майор Пчелкин. Повел весь полк, а это тогда - 12 самолетов всего было.
Полк – 12 самолетов! В нашей 1-й эскадрильи – пять экипажей осталось в наличие.
Из 12 самолетов несколько только и вернулось тогда на аэродром.
Один мой экипаж из всех 5-ти нашей эскадрильи только и вернулся. И Новиков, и Голицин, командир нашей эскадрильи тогда – всех подбили. А у меня тогда стрелка-радиста ранило, Серебрянского Колю. Хороший такой паренек был, культурный, москвич.
А тогда это были уже только опытные летчики.
Молодых не было, после боев на Курской, уже и неоткуда их было присылать. Чуть ли не расформировывать полк собирались..
***
Тогда, в самом начале Львовской операции, летчик Харин, из только что пришедшего пополнения, буквально, в свой первый вылет совершил таран колонны танков.
Вот сколько времени уже прошло, а этот случай все не дает мне покоя.
Если меня куда-то приглашали выступить, как ветерана войны – я всегда о нем рассказывал. Хотя такое и было только пару раз за все это время - после войны.
Про себя что-то говорить – чего тут говорить. Чего расскажешь? Не потому, что нечего, но как-то неудобно. Чего – хвалиться что ли, что выжил?
И я всегда рассказывал о Харине. Как его звали, уже не помню точно – Борис, кажется.
Это произошло перед началом Львовской операции. Их как раз прислали незадолго до этого – целую группу новичков. Все летчики – только что после летной школы. Младшие лейтенанты все. У них вообще, если было хотя бы 5 часов налета – то это еще хорошо.
Кого-то спросишь из них: «Сколько уже налетал?»
- 3 часа, - и улыбается, вроде даже с гордостью.
Посмотришь на такого парня… И что ему скажешь, и чем тут поможешь. Какие тут советы уже нужны. Он и понять не сможет, чего с ним произойдет в бою, - будет гореть.
***
А этого Харина я запомнил, да и другие в полку, потому, что как раз за день до гибели он выступал на полковом митинге от имени нового пополнения - молодых летчиков-комсомольцев. 13-го июля митинг, 14-го полетели на задание и Харин вместе со всеми.
Чего он там говорил, не помню – ничего особенного. Как и все в таких случаях.
Но как-то так с волнением, видно было. С каким-то настроением запальчивым. Хотя, может, оно так запомнилось, поскольку тут же, на следующий день он и погиб.
***
Молодых летчиков старались так поставить в строй, чтоб не самые опасные были места – ближе к середине строя. Но где там в строю не такие опасные места – это все такое. Конечно, те кто замыкают группу – им в первую очередь от истребителей немецких достается.
Поэтому туда более опытные экипажи ставили.
Ну, и ведущего группы, а это командиры, как правило, самых первых летящих они стараются уничтожить – обезглавить группу.
Немецких истребителей, сколько помню, почему-то и не было. Зато зенитки стреляли!..
***
К тому времени уже совсем другая плотность зенитного огня стала. Протяженность фронта сужалась. Немцы отступали и всю технику стягивали. То она была на большей длине распределена. Одна плотность вдоль всей линии фронта была.
А уже к концу освобождения Украины и дальше - еще больше. Они уже могли размещать такое количество зениток, что стреляли просто целыми площадями.
Причем, вокруг какого-то важного объекта – по несколько таких зенитных площадок. Три-четыре. Залпом сразу все как полыхнут – и точно такая же площадка в воздухе через десяток секунд взрывается. Пока те перезаряжаются, другая площадка стреляет. Они ж старались выстрелить так, чтобы на нашей высоте снаряды разорвались и там, где мы пролетаем. Со своим упреждением.
***
Отбомбились мы все. Харин вместе со всеми, вроде нормально. А на отходе уже был сбит зенитным снарядом. Загорелся, стал падать.
А его самолет впереди летел. Я все происходившее мог хорошо видеть.
Было видно, как сразу огоньки пламени появились, стал падать. Если самолет подбит, а пламени нет – то это одна ситуация, когда подбили. А если появился огонь, то это совсем уже другое.
Уже тянуть долго не получиться. Если в районе мотора начинается уже пламя видно - боекомплект может взорваться тогда в любую минуту. А если взорвется, крыло отрывается – уже никто не успеет спастись, выпрыгнуть из такого падающего самолета.
***
Самолет Харина начал падать и видно, что сначала летчик старался дотянуть до своей территории. Летел в том же направлении.
А огонь быстро охватил весь центроплан и фюзеляж. Наверное, попадание не в одном месте – баки пробило, в разных местах загорание произошло.
Угол снижения резко увеличился. В таких случаях надо только прыгать.
Никто не выпрыгивает.
***
Всегда в таких случаях, остальные, кто в группе этой летит и может видеть – следят за товарищами. Из передних самолетов – стрелки. Те, которые сзади летят – летчики, штурманы.
Потом каждый сообщает, что видел – командир обобщает и готовит донесение. Потому, что часто было – один видит одно, а другой – свое говорит, что видел. Кто-то говорит, что видел, как кто-то выпрыгнул и даже купол увидел, а остальные никакого купола не увидели. Погибли все или нет? Откуда выпрыгнули – стрелок или летчик?
Во время войны часто так было: что вроде все смотрели на одно и тоже, а каждый видел разное. Там-жешь не смотришь, не отрывая взгляда. Стараешься, пока можно, почаще глянуть туда, но все внимание на другое – чтобы не пропустить чего-то, что тебя самого убьет.
***
Не знаю, как там другие видели, но то, что я видел сам – у меня никаких сомнений не вызывало и не вызывает до сих пор. Самолет Харина как раз так впереди и подо мной был все это время.
Уже на малой высоте, резко – углом под 90 градусов развернулся влево и пошел к дороге, где шли танки колонной.
И прямо врезался в них, где-то в середину, ближе к началу колонны. Мне даже показалось, что в последний момент самолет как бы еще увеличил угол падения – чтобы именно в головной, командирский, танк врезаться.
***
Вот такое впечатление сразу, когда смотрел, появилось.
Что называется, летчик не точно рассчитал прицеливание и в последний момент попытался дожать штурвал от себя. То есть Харин именно в головную машину целился. Но неопытный.. Хотя какой тут опытный – когда уже и кабина горела. Видно было. У него, может, так не получилось потому, что самолет уже не слушался как надо – закрылки управления уже сгорели. Самолета уже и видно не было – огненный шар и впереди только нос «пешки» торчит еще немножко.
Хотя вот за этого не могу ручаться. Может, мне так показалось. Это ж расстояние – он там внизу уже. Уже силуэта самолета не видно, а как огненный шар. Просто удивительно, как не взорвался при этом ни один боекомплект.
Но такое впечатление осталось – последний знак, что самолет где-то уже метров, наверное, за 50-100 до столкновения еще чуть вниз носом клюнул. Именно - чтобы в командирскую машину врезаться.
Хотя мы уже в стороне так летели – голову туда особенно крутить тоже некогда было.
Удивительно, что самолет не взорвался еще в воздухе, боекомплект-то у пушек был. Если б взорвался, он и не долетел бы до тех танков – самолет в воздухе на части развалился бы и все.
***
После вылета, когда стали выяснять обстоятельства, я этим расспрашивающим говорил об этом всем. Подвиг ведь совершил.
Что Харин уже сам в огне был, а еще управлял. Я там не знаю, как тот же Гастелло таран совершал или другие.
Не видел, а чего там понаписывали, это еще – свое дело. Но, думаю, мало из этих летчиков, которые совершили таран, управляли самолетом именно в горящей уже кабине.
Когда хвост горит, крыло, а он управляет – это одно. А когда сам горишь в кабине и управляешь – даже не могу себе представить, какую силу воли надо было иметь. Чтобы тоже сознание не потерять..
***
Я еще тогда, сразу после этого случая, пытался себе представить, как бы я на его месте.. Смог бы управлять самолетом в такой горящей кабине..
Мне кажется, я бы не смог..
А еще при этом, не знаю, какую силу и настрой надо иметь, чтобы вот так - пойти и не свернуть до конца.. Управлять, находясь самому в огне, чтобы не выжить, а погибнуть.
Сам за войну шесть раз совершал боевое парашютирование - покидал горящие самолеты.
Но чтобы в таком горящем, как у Харина, самолете – ни разу до такого не доходило. Одно это чего стоит.
Кто хоть раз пережил, как начинает все от страха сжиматься, когда загорелся самолет, объяснять не нужно. Чаще это возле моторов начиналось. Внутри – ты уже сразу выпрыгивать начинаешь.
А когда в кабине дым начинает появляться… То есть где-то уже горит хорошо.
Так спешишь быстрее покинуть самолет потому, что, кажется, уже сейчас рванет боекомплект. Он же, как раз, возле моторов располагался. Пушки рядом. Появился огонь – боекомплект взорваться может уже в каждую секунду.
А там редко когда ничего не оставалось, всегда чего-то есть. Даже если штурмовку после бомбометания делали – чего-то да оставляли, на всякий случай. И у того же штурмана, стрелка-радиста – там свои боекомплекты.
В такие минуты, пока дашь команду экипажу покинуть самолет и выждешь немного времени, чтобы они успели выпрыгнуть, а ты убедиться в этом, - настолько от страха все сжимается внутри. Из такого горящего самолета ты не выпрыгиваешь, а вырываешься весь.
Так это никакого огня еще в кабине..
***
Харин совершил то, что «подвигом Гастелло» называют. Тех летчиков, которые такое же совершили – посмертно к звезде Героя всех представляли. Таких - не так уж и много было за всю войну. В основном – среди штурмовиков.
Хотя штурмовики – это другая статья. У них этот героизм был из-за того, что другого выбора и не было. Своя специфика работы на «илюшах» - поэтому они так часто и погибали, если их подбивали – совершали таран. Не редко у них было, что и летчик, и радист даже парашюты не брали с собой. Работали на таких высотах, что выпрыгнуть нельзя – парашют не успеет раскрыться. А на горящем самолете садиться – это большая вероятность, что взорвется при приземлении. Это одно. А другое, они уже до своей территории долететь практически не могли, если их подбивали и самолет загорелся. Садиться могли, получается, только к немцам. А немцы, особенно на передовой – а «илюши» именно там, в основном, работали – настолько ненавидели «илюш». Потому что «Ил-2» у них, что называется, по головам ходили. Поэтому если кто-то попадался немцам из летчиков или стрелков именно с «Ил-2» то живой все равно не оставался. Единственное, что еще - наиздеваются перед смертью. Поэтому не мало было таких летчиков, которые переставали брать с собой парашюты. Это у них было как знак, что такой, если собьют – будет идти на смерть с «огненным тараном».
Штурмовики вообще отличались от других летчиков. Хотя и те, кто были летчиками-истребителями, тоже свою особенность какую-то общую имели.
Поэтому для штурмовиков так гибнуть – несколько иной героизм получался. Все равно гибнуть – так хоть не совсем зря.
***
А тут так получилось с этим Хариным - не то, что хотя бы к ордену, даже медалью не наградили посмертно.
Я не знаю, было ли представление от полка. Чего там написали в итоге. Всех, кто на то задание летал, по отдельности расспрашивали.
Несколько человек дознавателей этих было, как комиссия такая: командир полка, или начштаба, точно уже не помню, еще кто-то и, кажется, особист какой-то.
Меня тоже там слушали – я рассказал все, как и видел.
***
Не помню кто, из особого отдела, кажется. Я рассказал, а меня спрашивают: «А вот тут перед вами говорили, что самолет уже был неуправляемый летчиком, и было видно, что завалился сам по себе так влево».
Не знаю, кто из наших мог такое сказать.
Такое может быть, что неуправляемый самолет несколько в сторону уходит. Да я и видел такое сам.
Но чтобы самолет сам по себе под 90 градусов развернулся – никогда он не завалится, чтобы повернуть так в сторону. Неуправляемый самолет может начать отклоняться, но никогда резко не поменяет направления..
А тут явно было видно, что кто-то управлял самолетом – а кто мог управлять, кроме Харина? Если б летчика убило – штурман никогда бы не дотянулся до штурвала, пока тело летчика находится в кресле. А вытащить его оттуда, а потом туда самому – да что там говорить..
Я свои эти соображения высказал этой комиссии. Они чего-то записывали. Чего они потом написали на основании этого опроса – не знаю.
***
Костя Сафонов, штурманом у меня тогда был - мы вместе летали и в тот раз - тоже чего-то начал, еще война продолжалась, городить. Что кто-то видел, что самолет Харина врезался в колонну наших танков.
Поэтому так все и закончилось – что это не было засчитано подвигом.
Я даже взъелся тогда на Сафонова.
Ему еще тогда говорил: «Костя, ты сам подумай? Ты же там был сам. Какие там могли быть наши танки?»
Место, где протаранил танки своим самолетом Харин – было на территории, которая еще под немцами была и не близко от линии фронта.
- Ты ж штурман-то опытный – мы с ним много вместе налетали, больше чем с кем-то другим - должен помнить, сколько мы еще летели до линии фронта после того, как взорвался Харин. Слушаешь кого-то, да еще и веришь этому.
Какие там могли быть наши танки. Какой-то прорыв танковый, что ли, был?
Тогда о таком не слышно было. Таким как мы – наверное, сообщили бы. Чтоб не кинул кто-нибудь случайно своих бомб или из пушек не обстрелял.
Тем более, если бы и было такое, то уж во время прорыва на территорию противника, причем сильно укрепленную – операция наших войск только началась – чтобы они колонной, да еще и по дороге ехали?.. Не ведя огонь?.. А огней от орудий танков не было..
***
Кто-что там видел такого – не знаю. Куда они тогда смотрели.
Мы между собой какое-то время обсуждали. Хотя не долго – через несколько дней такое началось, да и погибло еще столько..
Я разговаривал с ребятам, кто тогда летал и все это должен был видеть. Кто-то ничего не видел, но слышал, что кто-то видел.
Кто-то начал, что Харин ничего не крикнул при этом. Вроде: за Родину, за Сталина.
И главное, это говорили те, кто сами ж летали.
Ладно, уж там техники такие бы сомнения высказывали или там девчонки из столовой. А то – чуть ли не летчики были. Правда, и летчиком таким он тоже и был..
Но все равно ж летал. И почти каждый хоть один раз да выпрыгивал сам из горящего самолета. Знает, как сразу глаза квадратными становятся – чуть только увидел дымок. А когда уже до пламени дошло, то начинаешь метаться как та мышь ошпаренная, чтобы скорее выскочить из кабины.
Смотрел на некоторых таких – чего они говорят?
***
Если самолет так горел, как у Харина было, значит, не один осколок попал. Чтобы так все начало гореть. Рация, провода внутри самолета, антенна – какая там может быть целая связь, после такого попадания. Да и сам огонь тоже.
Чего он еще вам прокричать должен был? Попрощаться? Он прокричал – это видно было потому, что самолет развернулся явно от действия рук летчика.
***
Как-то уже после войны слышал от кого-то из нашего полка, что вроде в архивах в Москве есть данные, что Харин повторил огненный таран, подвиг Гастелло.
Но этот подвиг так и остался неизвестным – про него нигде не писали, не сообщали.
И что ту скажешь кому..
Молодой парень, симпатичный такой, чернявый, лет 20-ти. Ему, наверное, не больше было. А то и 19-ти лет еще не было. Они же тогда и года не учились в летном училище. Школу закончил в 18-ть, а через год уже – летчик.
***
Вот сколько живу, а внутри все не дает покоя – несправедливость какая-то. И часто как-то вспоминаю его - до сих пор. Как его на митинге тогда запомнил.
Почему такая несправедливость. Конечно, ему это все равно, но..
У него ж, наверное, какие-то родственники остались, родители. Он, вроде, не единственным сыном был. Для них это ж не все равно, хоть его и не вернуть было.
Даже не потому, что тогда им другая пенсия положена была бы, как за погибшего Героя. А так прислали похоронку: погиб смертью храбрых.
Да там все погибали смертью храбрых. Даже те, кто старался спастись, как только мог, но у него не получилось. Не повезло. Парашют не раскрылся, самолет в штопор свалился или еще что.
***
Врезаться на самолете в танк, который горит уже весь. Это в огне сидеть в кабине и управлять им – и не выпрыгнуть.
А у него была такая возможность.
У них у всех была – ведь из экипажа никто не выпрыгнул. То ли убило штурмана и стрелка. То ли так между собой решили, что всем экипажем так действовать будут.
Хотя о таком договориться они могли только на земле.
Это тоже еще вопрос.
Там обсуждать и договариваться им некогда было, когда начали падать, да еще огонь так быстро разгорелся.

Тот, кто летал и сам хоть один раз горел – может, хотя бы немного, представить себе, как это – такое совершить. Такое решение принять и осуществить..
Многие говорили, что застрелятся, если в плен будут попадать, но из них мало кто застрелился. Когда попадали туда, к немцам. Говорить можно, а когда до этого дело доходит, то совершить это – не многие были способны.
А врезаться в горящем самолете, когда можно было выпрыгнуть..
***
Даже если бы он в свои танки врезался.. Ну, неопытный летчик, не сумел различить, находясь в огне, дыме, - то и в этом случае – это все равно подвиг.
Какая-то несправедливость по отношению к этому пареньку, Харину, мучает меня изнутри, все это время как-то покоя не дает..
Почему такая несправедливость - и не поймешь..
Не говоря уж, о его близких, о их памяти о нем. Наверняка, еще кто-то жив.
Из-за этого и рассказываю о нем всегда, если просят выступить где-то. Хотя... Сколько я там выступал, чтобы другие о нем узнали, о его подвиге. За все время раза два, наверное. В какие-то школы через военкомат и приглашали, для встречи с пионерами.


______________________________

4. Посадки времен войны: на полевых аэродромах и вынужденные.
***
Не той орел, що високо лiтає, а той, що легко сiдає...
Григорій Сковорода. Байки Харківські


***
Принятие решения, как лучше сделать – а времени для раздумий нет – многое решало на войне. У каждого свой опыт накапливался – отсюда и по-разному поступали. Как с тем же случаем, когда я на минное поле сел.
Возьми я в последний момент не передумай, если бы на шасси садился на это минное поле - пробег совсем другой - где-то бы и наскочили на мину.
А чего передумал? До этого уже опыт был, что ровное с виду еще не значит, что такие поляны ровные. Увеличение длины посадки - каждый метр уже увеличивает опасность. Даже при приземлении на знакомом месте, не говоря о незнакомом. Мало ли что могло произойти, пока ты летал в воздухе.
При разных ситуациях в воздухе, на земле - если есть хоть малейший риск - его надо исключать. Не один раз убеждался в этом за время войны. Особенно - при посадке. Не важно в каких условиях. Если из несколько возможных опасностей - а так всегда - можно какую-то, пусть даже одну исключить - это надо обязательно делать. Думать, что такая-то возможность не столь опасна, как существующие другие, поэтому все равно можно рисковать - ошибка. Одна опасность складывается с другой, которую мог исключить, но решил проверить везение, - и приводит к гибели. А если ты ее исключил, то произошедшее позволяет все-таки остаться живым.
И когда на лес упал, но, даже перед ударом о деревья, все равно выключил подачу топлива, и когда на минное поле передумал садиться на шасси в последнее мгновение. Почему? Уже выработалась привычка из разных возможных опасностей исключать все, которые только возможны, не раздумывая о том, что хотя бы одна из них не так опасна, как все остальные.
Самые разные неожиданности могут произойти. И в первую очередь при посадке.
***
4.1 Колодец
Это еще до ранения на Калининском фронте было. На нашем же аэродроме, вроде там уже и садились- взлетали не один день.
С задания, с разведки, прилетел - уже под вечер. Самолет катится, а я думаю, да пусть катится до самого конца полосы. Моторы выключил – пусть по инерции до конца докатиться насколько хватит. Завтра с утра опять туда же лететь – еще до этого вылета так было сказано: вечером разведать и с самого утра перепроверить разведданные. Оставлю у края, а утром и выруливать не надо будет. Сразу и взлетим.
Обычно сворачивали раньше, а тут я протянул, хотя вроде и в пределах полосы. Как некий запас при посадке, то есть аэродромная служба должна была проверить, чтоб ям не было. Как они проморгали… И так, кажется, никого и не наказали..
Хорошо еще, что успел не только моторы, но и тумблер подачи топлива щелкнуть. Причем, протянул руку, только вниз хлопнул - и куда-то провалились. Но сразу не сообразишь этого.
Ничего понять не могу. Толчок какой-то, падаю куда-то вперед, темно – все пропало куда-то, что-то громко шипит и - дым в кабине, как сразу показалось.
Меня на приборную доску кинуло.
Главное, темно в кабине стало. Шипит, клубится чего-то – ничего понять не могу, где я.
Вроде вот ехали по полосе, снег белел - уже вроде остановились. И сразу темно, головой вперед улетел через штурвал, шипит и ни в кабине, ни вокруг - ничего не видно. Совсем ничего– своей руки не видно..
Потом соображаю, что это не дым.. Пар какой-то.
Водопровод разорвало – и, видно, вода на горячие моторы и паром все заволокло. А в первые мгновения показалось, что загорелись. Тут еще штурман, с которым тогда летал, кричит не своим голосом: горим, горим. Он вообще умел паниковать, и во время боя..
Кричу ему: не ори, не горим. А сам не могу понять, чего произошло. Самолет стоит вверх хвостом. Начал вылезать из самолета. Вроде в какой-то яме – колпак не откидывается. Рукой попытался пощупать - через боковую форточку, она чуть открылась, - не поймешь, откуда, но вроде, землей засыпано все. Выбраться от себя не могу – некуда.
Полез через свое кресло к штурману, чтобы попробовать выбраться через его люк. Это, получается, вверх лезешь потому, что в самолете как в трубе уже находишься.
А штурман висит вниз головой – ему пулеметом ногу зажало, заклинило и он не может вылезти. Поэтому и начал кричать сразу. Попробовал как-то отогнуть или оторвать, чтобы штурмана освободить – ничего не получается. Стрелок-радист голос подает, что жив.
Тоже откуда-то сверху лезет:
– Чего случилось, мы где?
- Да хрен его знает, где мы..
Штурману говорю, давай подожди, сейчас выберемся, у себя же на аэродроме вроде уже были – вытащим.
***
Оказалось, что там был старый заброшенный колодец. Края уже пообсыпались и яма широкая получилась. Какими-то досками гнилыми был прикрыт еще до войны, не известно когда, землей присыпано. А тут еще и снегом притрусило. И прямо на полосе, в конце, куда обычно никто не доруливал, сворачивали на место стоянки. А тут я туда колесом, самолет вертикально стал, носом туда в колодец провалился. Если бы подачу топлива буквально за секунду до этого не отключил, скорее всего, сгорели бы.
Прибежали хлопцы, увидели или кто сообщил, как раз со столовой выходили после ужина. Почти все там тогда собрались – весь полк. Начали штурмана вытягивать, а не получается никак. Место узкое, неудобно. Только два человека кое-как могут взяться. Самолет хвостом вверх стоит. Со стороны стрелка-радиста не подойдешь. И разное придумываем, и какие-то рычаги – а не получается. Ножовки какой-нибудь, чтобы перепилить станину, которой ногу зажало, – нет. А он вниз головой висит.
Полчаса повисел вниз головой, а когда уже до часа дошло - начал кричать. Он трусоватый еще был сам по себе. А тут кровь в голову прилилась, конечно. Кричит – умираю, глаза сейчас лопнут. Ему там пытались немного тело приподнять, голову… Пока куда-то за какой-то пилкой съездили или сбегали, пока надпилили, потом отломали - он уже кричать перестал. Ему уже действительно плохо стало - почти сознание начал терять.
Весь этот концерт часа два был.. И я с другими тут же все время крутился.
***
А уже доложили куда-то в дивизию. ЧП в полку.
Что самолет, который должен был с утра лететь, подготовленный экипаж, который там уже был сегодня - лететь не может. Срыв боевого задания, как бы. Будто бы больше никто полететь не может.
И когда уже штурмана освободили, вроде уже успокоилось, уже начали думать, а чего теперь делать, как самолет вытягивать… На машине прямо к самолету приезжает из какого-то штаба.
Целый полковник, с нашими командиром, начштабом. Меня к нему. Форма не летная – по петлицам видно.
А я же тогда младший сержантом был – не офицерский состав. Подхожу – докладываю: при выполнении задания.. при посадке провалился в яму.. командир самолета младший сержант Черный.
Смотрит на меня волком, я стою перед ним «смирно».
А твою такую да растакую, сержант ты такой да сякой. Да тебя под трибунал, самолет погубил, срывается выполнение личного приказа самого… какого-то уже не помню..
Командир полка тут же, начальник штаба и другие – но никто не вмешивается. Ничего не объясняют. Что я за полосу-то не выкатился, это если бы я в поле куда-то уехал. Стоят, молчат.
***
Не знаю, чего этот полковник так закончил. Наверное, ему показалось, что я толстый увалень какой-то. Потому что в зимних меховых комбинезонах уже летали. Да еще чего могли - надевали на себя, у кого свитер, да несколько пар теплого белья.
На высоте холод другой. На земле минус двадцать, а там вверху и до минус сорока. Особенно когда чтобы линию фронта перелететь – то старались как можно выше забраться. Зенитки не так достают и истребители немецкие туда не могли долезть. Иногда воздуха уже нет, как рыбы ртом хватаем, а вниз опуститься никто не требует. Лучше перетерпеть.
Масок кислородных никаких нет ни у кого. Оно вроде и предусмотрено было в конструкции самолета кислородные баллоны, маски, но ничего этого не было. А самолет позволял на такую высоту забраться. И мы использовали это часто. Иногда на высоте досидимся, особенно в начале войны, когда и не поймешь, где там линия фронта - у всех кровь из носа потечет. Но никто не жалуется. Жить-то хочется.
А я тогда тоже все, что мог надел на себя, свитер какой-то, кацавейка какая-то была меховая, без рукавов. Как матрешка. Оно ремнем перетянуто, но распирает - еще как бы больше. А потом на морозе тут несколько часов крутился вместе со всеми. Щеки красные. Ну, ему, наверное, и показалось, что какой-то толстый, с отъеденной мордой.
***
А рядом стояло почему-то несколько щитов препятствия – не знаю, то ли кто-то раньше тренировался тут перепрыгивать.
Этот полковник вдруг командует: а-ну, прыгай через щит, не перепрыгнешь – под трибунал пойдешь.
Курсантами, когда мы прыгали, - у меня никогда не было проблем. Гимнастикой нас тренировали хорошо, а я еще и любил – и на турнике, и на кольцах, на батуте особенно. Хотя когда на полосе препятствия бегали-прыгали, то всегда без верхней одежды.
Ну, тут раздеваться не станешь. В унтах, во всей этой амуниции - как был - повернулся и на щит. Я всегда легко перепрыгивал: подтянешься – на живот и кувыркнулся.. А тут от всех этих слов – не помню уж точно, но у меня осталось впечатление, что я даже и животом не коснулся щита – на руках перелетел туда.
Снег достаточно глубокий, кто там расчищал, унты из собачьего меха, лохматые, голенища широкие. А как помнится, перелетел так, как и в училище никогда не было - вроде чуть только руками прикоснулся к щиту и головой в сугроб. С той стороны снега намело много там. Пока вылез из того снега – вижу полковника спину - уже в машину садится.. И уехал.
А у меня потом недели две все тело болело, если и не больше. От того, что пережил, наверное. Тут сам чуть живой остался, со штурманом вся эта катавасия и полковник этот.. Дотронуться просто нельзя – больно до крика. Причем не важно где. Ноги, руки, спина, живот. Все тело.
***
А на задания ж летаешь. Пока мой самолет чинили – на другой посадили. Вместо какого-то, который плохо летал. У нас были и такие, с ними вместе в строю страшно лететь было – не только сами погибнут, но и другого угробят.
С месяц, наверное, так и летал на выполнения боевых заданий. А это ж не просто в кресле сидишь, хотя и сидеть больно было. И лежать больно. Поспать толком не можешь. Ну, если еще совсем не шевелишься, то как-то не так. А чуть повернешься, коснешься чего-то – как раскаленным железом опекает..
А когда на задании, то куда там не шевелиться, сидеть спокойно.. Крутишься во все стороны – откуда чего стреляет или летит. Голова, больше, чем у той совы – на 360 градусов крутится в одну сторону. В такие моменты, уже эту боль и не чувствовал вроде.
А чуть спокойней стало, все время – то плечом, то рукой, то ногой о что-то толкаешься. И никому дела не было, как оно так летать..
Хлопцы как прознали, так некоторые даже начали специально пальцем тыкать – для смеха.. Не то, что там штурманы или техники – все подряд, а вроде летчики..
Я одному, который больше всех старался – в столовой или вечером где-то, все старается потыкать, вроде, как и других веселит – сказал даже: тебе чего.. делать нечего.
Все его веселило, что больно, как током бьет. Интересно было, что раздетым чувствую - понятно, а через комбинезон - неужели тоже больно. И вроде сам летчик был, хотя и летчик он был такой же.………
------------------------------------------------------
4.2. Вынужденная посадка. Одна из многих.
***
В голове разные ситуации прокручиваешь, продумываешь. Кто рассказывает, чего с ним было, а ты потом себе продумываешь, а как бы сам поступил. Отрабатываешь в голове, а то и в кабине щелкаешь, рычаги тягаешь, тренируешься. Если такая ситуация - когда в воздухе, при пикировании, если такая - при взлете, при посадке, без шасси…
***
Тоже был случай – просто чудом живыми остались. Пришлось садиться в поле на вынужденную, на «брюхо». Уже тоже - стемнело так. И вроде ровное большое поле такое. То бывало так, что нельзя скорость сбросить до минимума, места не хватает, чтобы как бы зависнуть, - то: как об землю ударит, аж зароешься.. А тут как раз позволяло скорость уменьшить так, чтоб мягче сесть. Рычаги газа уже на минимум почти, уже рука начала тянуться отключить подачу горючего. Сейчас касание с землей будет.
И вдруг вижу овраг, а мы прямо туда. И откуда он взялся, вроде ничего не было, его и видно не было – трава, видно уже большая и густая запрятала. Да какой-то глубокий и противоположная стена такая отвесная – а мы туда прямо носом и летим.
***
Это такое состояние. Какой-то опешивший, сообразить что-то времени нет и руки как бы сами делают. Вот это и получается из опыта и вот таких тренировок, когда и мысленно все время прокручиваешь, запоминаешь, что правая рука – штурвал на себя, левая – газ от себя. Или какую-то другую ситуацию прокручиваешь в голове, правой ногой нажать, левая рука – газ на себя, правая – тумблер..
Как успел, сам не знаю. Левой рукой оба рычага "газа" сразу от себя до упора, а правой - штурвал на себя. Моторы - как еще не захлебнулись, просто, удивительно - прямо взревели. Моторы воют, а ее, «пешку», - не тянут.
Скорости не набирает, будто зависла и с крыла на крыло качается. Штурвалом стараюсь удержать, чтоб на бок не свалилась. Моторы ревут, а скорость не набирает, нос только вверх потянуло, сейчас хвостом о землю зацепим и в овраг свалимся.. «Пешка», как та курица, раскачиваясь так и медленно так, как тогда показалось, тянет, тянет еле-еле через этот овраг… Смотрю, перетянула на тот край – рычаги «газа» на себя, она и плюхнулась на землю. Высота, наверное, с метр была. Сижу, в себя прийти не могу, весь мокрый – сели…
А штурман и стрелок так и не поняли - чего было. Потом уже, когда поглядели, что практически над оврагом сидим, поняли как сели.
***
Разные случаи в таких ситуациях меня убедили: если можно исключить хоть одну-две из десяти возможных опасностей погибнуть - их обязательно надо исключать. На везение нельзя полагаться. Это мной уже было проверено и неоднократно. Никто не может угадать, какая из опасностей станет именно последней.
Правду говорят: „ Не той - сокіл, хто високо літає, а той – що м’яко сідає”.
Не сразу, но я натренировался на «брюхо» садиться – меня это не пугало. Если земля мокрая, мягкая, или снег, то – не хуже чем на шасси было. Главное, не напороться на что-то. Особенно, когда уже в темноте, если плохо землю уже видно – в пень какой-то или овраг..
А так, скорость подбираешь, чуть парусность ей дашь, главное, чтобы хвостом за землю не зацепила. Рули высоты, еще тормозные решетки были – все это продумал, натренировался выставлять, когда и в какой последовательности, на какой высоте чего делать. Самолет почти без удара садился, если земля не сухая и твердая.

----------------------------------------------------------------------


5. Боевое парашютирование
***
Тоже показывают, как они из «пешки» выпрыгивают – вроде, как с воза спрыгивают . Делают кино, а совсем не понимают, как это в действительности происходит, когда самолет летит, да еще падает.
При отделении от летящего самолета воздушный поток такой силы – чуть не правильно сгруппировался, не так сильно оттолкнулся и все – тебя прижимает к самолету, и уже ничего сделать не можешь. Поэтому оно так и называется, когда учат летный состав - отделение от самолета. Это в разговоре, для простоты, так выражаются - выпрыгнул из самолета. А в действительности - это именно умение отделиться от летящего самолета, в котором ты сам летел, чтобы полететь уже без него. А то прыгают, ногой на край кабины становятся, рукой держаться.. Показывают такое.
Стоит только неправильно произвести это «отделение» - воздушная струя прижимает к самолету, и уже не оторвешься. Если же самолет не в горизонтальном положении летит, а начинает падать - скорость увеличивается еще больше. А именно так, в основном, и происходит то, что называется боевое парашютирование. Такому и не учили даже - ни в училище, ни в другом месте. Только объясняли, что по сравнению с тем, что попробовали и потренировались при горизонтальном полете, становится в несколько раз тяжелее и опаснее, когда приходиться действительно покидать самолет, который начинает падать.
Опасность, что прижмет встречным потоком воздуха и не сможешь уже оторваться от поверхности самолета. Пока курсантами были - у нас в училище несколько раз такое происходило. Один даже из нашего года выпуска был. Мы могли наблюдать за этим с земли. Как раз на занятиях, стояли на аэродроме, ждали своей очереди.
Хорошо, когда это с инструктором происходит, на тренировочном полете. Когда отрабатывалось это упражнение - инструктор такого назад на аэродром привозит. Иногда пока самолет не сядет, тот так и торчит поперек или сбоку как-то кабины – оно еще как тебя прижало и куда.
Так это были случаи, когда самолет был в горизонтальном положении полета. А если он вниз начинает падать – скорость совсем уже другая..
Показывают тоже, вроде как с борта машины спрыгивают. За время войны мне шесть раз приходилось покидать горящий самолет. После такого, в любом случае, даже когда вроде все удачно прошло, несколько дней в себя прийти не можешь.


***
5.1 Удавка воздушного потока
***
Это произошло, когда мы бомбили в районе Великие Луки и меня подбили. Самолет начал терять высоту, пришлось парашютироваться.
К тому времени я уже несколько месяцев отвоевал. И прыгать уже тоже доводилось.
Но произошло это еще до ранения в конце 42-го. Наверное, если бы такое случилось уже после этого ранения, когда позвоночник сломало – не сумел спастись.
Потому что полгода в гипсе когда провалялся, мышцы атрофировались. И так уже и не восстановились, как было до ранения. Да и куда там было уже восстанавливать – спина все время болела. Уже не до физкультуры стало – только так, чтобы размять. Покрутишься, понагибаешься утром – оно вроде и не так болеть начинает. А поскольку я никому не говорил, что меня по инвалидности вообще списали, то утром такую разминку делаешь так, чтобы никто и не видел.
Когда слегка понаклоняешься в разные стороны, разогреешь, вроде и ничего. Можно лететь. А чтобы восстановить силу мышц тела для нагрузки – так уже и не мог. И не старался, хотя нагрузки все равно оставались. При том же пикировании - при выводе самолета из пикирования так вдавливает в кресло, в спинку - в глазах темнеет. И так каждый раз.
***
Сразу после училища, пока не ранило, - тогда другая сила была. Нас в училище хорошо гоняли. Физическая подготовка хорошая была. И гимнастика, и кроссы бегать, и на лыжах. Оно вроде и не очень нравилось, а потом уже на фронте дало себя знать. Сколько раз эта физическая подготовка помогала. Особенно гимнастика.
Я вообще любил и на турнике, и на кольцах. Еще в школе, в Изяславе когда учился. А в училище - это вообще любимый вид спорта стал. Для многих. Были у нас ребята, которые до училища занимались гимнастикой. Вот за ними и все остальные тянулись. И «солнце» крутили, и разные упражнения.
Причем, смешно было. Кто-то придумал из командования - то ли училища, то ли выше - порядок, чтоб перед отбоем по команде все раздевались до гола. И спать голыми ложились – для закалки.
А команда где-то за полчаса до отбоя. Все голые – ложиться еще нельзя. Вроде того – делай, что хочешь. Наверное, специально так делали.
А чего делать голым – нечего. Читать или письма писать уже не станешь. Да при этом и холодно в казарме. А прямо в казарме и турник, и кольца, и канат, и «шведская» стенка – полный набор гимнастический. Сначала вроде бы не все и хотели заниматься. И как бы стеснялись вначале.
А потом втянулись, кто во что горазд. Один перед другим. Кто подтягивается на количество, кто пресс качает, кто на кольцах, кто сальто крутит. И так, когда полчаса, когда и больше, каждый вечер перед отбоем – все голые и по всей казарме висят, прыгают.
Нас на кухню в наряд отправляли. А там женщины поварами работали.
Когда начали нас раздевать, пришли первый раз с наряда, рассказали, что оттуда все видно. В казарме окна большие, а если наверх еще залазят, на турник или кольца – то как на сцене. Похихикали, но никто не перестал, так и продолжали.
Когда сам на кухню попал, действительно, смотришь – как обезьяны. Все голые - и кто прыгает, кто на турнике крутиться.
А в итоге, благодаря этому каждый из нас хорошо физически подготовленным на фронт попадали.
***
Эта подготовка, действительно, не один раз помогла от смерти спастись.
И в тот раз, под Великими Луками когда бомбили, «мессеры» нашу группу атаковали уже на отходе, меня подожгли. Как раз почти до своей территории дотянули, а они успели попасть. Загорелся самолет, по мотору попали, начал резко падать.
***
Даю команду: экипажу покинуть самолет. За линию фронта уже перетянули. В такой момент крутишься, чтобы сначала успели выпрыгнуть штурман и радист. Когда команду дал «прыгать» еще какое-то время самолет надо держать, иначе, если свалится в штопор - летчик первый выпрыгнет, - то уже остальные не смогут выпрыгнуть. Такое тоже случалось, летчик с испугу сам выпрыгнул, а экипаж так в землю вместе с самолетом и уходит..
Пока крутился проверить, что экипаж выпрыгнул, высота уже теряется, поспешил и неподготовленный попытался оттолкнуться. Не сгруппировался как надо.
Выпрыгнуть можно было только из положения сидя. Голову прижимаешь к коленкам, руками хватаешься за ноги ниже коленок, как бы в комок сжимаешься со всей силы. А потом отпускаешь ноги и резко толкаешься ногами со всей силы. Выталкиваешься из кабины как бы чуть в сторону. Кому в какую удобней, обычно - влево. Правая нога опорная. Руки при этом резко к груди прижимаешь. Если не прижмешь руки - потоком воздуха о край самолета может ударить, сразу перелом будет.
Так и выскакиваешь из кабины, как тот чертик из табакерки. И только из положения сидя в кресле. Иначе не выпрыгнешь.
***
Первое время у «Пе-2» была конструкторская ошибка - при покидании самолета летчик мог зацепиться за провод антенны. Сзади и сбоку так, правее кабины летчика, была стойка такая, как железный прут. Где-то метра около полтора длиной, поменьше, на которой антенны крепились. Вначале этот прут располагался вместе с еще так называемой "трубкой Пито". Сама эта трубка Пито к связи не имела отношение, ее потом совсем в другое место перенесли. А к этому пруту крепились два провода, две антенны - командная и связная. Эти провода антенн в разные стороны к хвосту тянулись. И там крепились к хвостовым кругам - «шайбы» руля.
И не один случай был, что из кабины выпрыгивает или летчик, или штурман, а его прижимает к этому проводу и потом к хвосту. К этим «шайбам». Уже все - так и погибали. А были даже случаи, что и голову отрывало. Это в 41-м году, когда началась война, такие случаи происходили.
Когда мы начали летать на фронте, это уже с середины 42-го, то такого уже не было. Придумали сами летчики и механики, на фронте, что когда сбрасывается фонарь, то и эта стойка падает - и провода уже не мешают. А потом уже и заводские конструкторы это фронтовое усовершенствование стали делать для всех «пешек». Мы уже на так оборудованных «Пе-2» начали летать. Из-за этого уже не погибали.
***
В тот раз я как-то не сгруппировался, как учили, поспешил. Толкнулся ногами - а меня прижало спиной. Перегнуло через бронеспинку в районе поясницы и к самолету прижало. Ноги в кабине, а верхняя часть снаружи.
Все – уже ничего не сделать, не оторвешься от самолета. Из тех случаев, что у нас были в летном училище – так и прилетали на аэродром. Ни один в воздухе назад не смог залезть.
Но это в мирное время, а на войне.. Другие силы появлялись.
***
У нас в полку тоже был случай. Когда человек делает то, что, кажется, невозможно сделать. Самолет сел, с задания прилетели, и загорелся чего-то.
А у летчика фонарь заклинило. Штурман и радист выскочили, а он не может. И они ему помочь не могут – огонь уже. Так он умудрился вылезть в боковое окошко, оно там справа возле летчика сделано было, как форточки боковые в машине. По форме такие же. Побольше размером, чем в машине, но тоже не большое.
Причем это зимой было, в меховом зимнем комбинезоне был одет, еще чего-то там натянуто на себя. Вылез оттуда и спасся. Один только унт с ноги слетел - в кабине остался.
Потом, самому было интересно, как это у него получилось, несколько раз пробовал вылезть через это окошко. Раздевался до свитера, без унтов – так у него ничего и не получилось. Так никак и не смог даже просунуть, чтобы одновременно голова и рука по плечо за рамку эту туда протиснулись.
Вообще, среди летчиков считалось, что если в какую-то дырку голова и одна рука по плечо пролазят – значит, может и весь человек пролезть. Проверено было.
Ну, если у кого-то там живот или задница не имеет уже естественных форм, то может и не пролезть. Но на фронте толстых, разъевшихся и не было.
Так у нас среди летчиков считалось, из опыта в разных ситуациях, которые были. Не одному приходилось куда-то вылезать. Если голова-рука вместе пролазят – значит, вырывайся, можно спастись. А если нет, дырка меньше, тогда уже не сможешь вылезти.
А этот вылез – все удивлялись. Некоторые охочие, глядя на его эксперименты, тоже пытались. Причем как бы и поменьше его, хотя и он был не очень такой крупный. Так ни у кого и не получилось.
***
Вот и у меня тогда было такое – откуда только силы взялись. Самолет начал падать неуправляемый. В каждую секунду может сорваться в штопор, и тогда уже ничего сделать не сможешь.
Пытаюсь как-то залезть назад, а ничего не получается. Хоть бы еще как-то боком прижало, а то перегнуло пополам и спиной именно прижало. И на левый бок, и на правый стараюсь перевернуться – вроде так с боку на бок еще удается крутиться. Как бы попробовать то ли левой рукой, то ли правой за что-то ухватиться. Чтоб опору найти. А за что-то взяться, дотянуться до чего-нибудь, чтобы назад себя в кабину втянуть – не получается.
А самолет все круче – воздушная струя все сильнее давит на грудь. Ну, все…
Как я дотянулся пальцами левой руки до штурвала – не вспомнишь..
Мне еще повезло, что перегнуло меня так, что задница осталась как бы в кабине еще. В пояснице как раз перегнуло через спинку сиденья. Если бы прижало, что только ноги там остались, тогда ничего бы не смог сделать.
Может, самолет как-то подкинуло, закрылки качнулись - и штурвал чуть подался ближе, не знаю. Скорее всего. Может, как-то так тянулся уже, что удлинилась рука и пальцы. Вот вижу - рядом штурвал, вот еще вроде каких-то там несколько сантиметров – а не могу ни на миллиметр подвинуться ближе.
Помню, в какой-то момент пальцами левой руки захватил штурвал, и смог подтянуть его, и зажать в руке.
Как только я зажал в кулак ладонь со штурвалом, хоть и левой рукой, понял – теперь вылезу..
Откуда там эта сила взялась - не знаю.. Втянул себя несколькими усилиями опять в кабину, в кресло летчика уселся. По другому никак не выпрыгнешь оттуда - только из положения «сидя».
Ни на одной тренировке по отделению от самолета я так точно и тщательно по инструкции, кажется, и не делал.
После первых прыжков, когда уже почувствовал-понял как это происходит, то руками ноги уже и не обхватываешь, чтобы сжаться максимально. Было, что и просто руки к груди прижмешь, чтоб не ударится и не поломать, согнулся, ногами толкнулся и вылетел. Это ж тренировались, когда самолет горизонтально летит. Да и на скорости, которая меньше была, чем даже обычная скорость при полете. Не предельная, а, так называемая, крейсерская - около 400 км/час.
***
А тут все дрожит внутри потому, что если еще чего-то не так будет – тогда уже точно все. Да и понимаю, скорость самолет набрал, практически падает – может уже предельная, что уже и не выпрыгнешь.
Как-то стараться выровнять полет – уже нет времени. Понять, на какой ты высоте - уже не способен. В такие мгновения весь рвешься быстрей выпрыгнуть потому, что и так уже столько времени прошло, как надо было прыгать. Пока залазил назад, штурвал тянул как раз на себя до упора – это тоже сказалось, самолет немного вышел из пикирования в более горизонтальное падение. Хотя тогда – не соображал этого.
Потом, уже позже обдумывая, так себе представлял, почему мне все-таки удалось выпрыгнуть.
Все строго как учили - ноги обхватил, сжался до предела и что было силы ногами оттолкнулся, руки - к груди..
***
Пока все это происходило, сколько времени, на какой я высоте выпрыгнул – ничего не соображал. Казалось, что все это столько времени длилось, пока ужом вился прижатый к самолету воздушной струей, пока в кабину себя втягивал.
Тоже не за один раз это получилось. Чуть-чуть продвинулся, надо перевести дух, потом опят со всей силы на какие-то пять сантиметров втянулся в кабину. И так не знаю сколько раз, пока уже бронеспинку где-то не возле плечей почувствовал. Уже воздушная струя на грудь не так давит, голова одна торчит – тогда уже получился последний рывок.
От всего этого в голове только одна мысль соображается - уже вот сейчас будет земля.
Поэтому только отделился от самолета, сразу кольцо дернул – может такая высота, что и парашют не успеет раскрыться. А когда парашют раскрылся, огляделся..
***
5.2 Когда «кобра» - друг.
Других куполов парашютов не видно – штурман с радистом уже, наверно, приземлились.
А до земли и не так-то близко. Смотрю, а «мессер» - рядом.
Уже доворачивает, чтобы на меня зайти и расстрелять в воздухе. И рядом так совсем пролетает. Лицо этого немца видно было - настолько близко.
Похоже, именно меня и выжидал – выпрыгнет летчик или нет. Они могли определить, откуда выпрыгивают из самолета – летчик, штурман или радист. Уничтожить летчика - это не стрелку-радисту замену найти.
Обычно, если выпрыгивали в таких случаях, то прыжок затяжной делали, чтобы парашют у самой земли раскрылся. С какой высоты приблизительно знаешь, выпрыгнешь и считаешь про себя: « 21, 22, 23» - числа про себя произносишь, чтобы секунды отсчитывать, сколько падаешь. Двойные числа, если как бы про себя проговариваешь - оно получается почти точно секунда. Если «раз, два, три» - то получается быстрее, чем секунда.
Чтобы знать, сколько метров уже пролетел и как можно ближе к земле парашют раскрыть. Считаешь и одновременно прикидываешь, с какой высоты выпрыгнул, сколько метров осталось, чтобы успеть раскрыть парашют. Потому что если в воздухе уже повис, да если еще близко от линии фронта, даже вроде и над своей территорией – начинают с земли расстреливать из разного оружия, в снайперстве упражняться.
Тоже часто так получалось, что рано раскрыл парашют, пока до земли долетел – уже мертвый. А как бы и над своей территорией висел.
И те же истребители добивали. А если их несколько - то один за другим заходят и расстреливают. Иногда так попадалось – видишь, как такое происходит с кем-то, кто выпрыгнул, а ничем помочь не можешь.
***
Иногда, если можно было, то становились в круг, чтобы не дать возможность расстрелять своих. А если падали на немецкую территорию и была возможность сесть, чтобы подобрать, тоже так делали.
Но это чаще всего, если командира подбили. Командира полка, эскадрильи. Тогда еще как-то стараются спасти. Если есть возможность, конечно. Такое если и делали, то это обычно истребители - когда своих спасали.
Оно ведь, чаще и сесть так, чтобы рядом, некуда было. Не станешь же куда-то садиться, за пять-десять километров, и ждать, когда кто-то придет. Территория чужая – немцы тут же начинают ловить выпрыгнувших.
Если летят строем, а один из самолетов подбили – почти никогда командир группы не давал приказа спасать. А команду не дает – никто не имеет право покинуть строй. Даже истребители сопровождения.
Если еще немецкие истребители атакуют и много их – то командир никого не отправит на помощь. Потому что и помощь эту тут же собьют, стоит только им выйти из строя.
На такую помощь из нас, бомбардировщиков, никто и не рассчитывал никогда.
***
Немец, когда начал доворачивать, еще в мою сторону голову повернул – меня, наверное, тоже рассматривал. И я прямо лицо этого немца-летчика мог рассмотреть. Хотя шлем, очки одеты, конечно, но лицо такое вытянутое, худощавое. Лошадиное, как говорится в таких случаях. И, похоже, уже не молодой такой был.

Я стропы парашюта тяну, чуть ли не вертикально парашют ставлю, хотя куда тянуть. Парашют может и сложиться, а запасных тогда не было – боевой парашют один только. Тяну, чтобы на скольжение перейти, но оно - то скольжение - хорошо, когда никто не заходит уже в упор расстреливать. А когда тут этот «мессер» - то кажется, что вот просто на одном месте и висишь ..
Хотя и сами эти парашюты были боевые, не такие как тренировочные. Купол поменьше, чтобы скорость снижения была больше. Об землю как дашься, не так немного ноги поставил, сломать можно было. А если как-то не на ноги удар, то.. Не убивались, конечно, но и сознание можно было потерять.
Если еще и с затяжным прыжок – удар об землю сильный получался.
Тоже так в плен попадали – ударится об землю или о дерево, пока в себя придет - уже в плену.
***
Зашел этот «мессер» на меня, понимаю, что в прицел берет, приближается. Это же практически в упор расстреливает. Старался, как бы, сбить его с прицеливания за счет скорости парашютирования. Но когда так заходит на тебя, а ты совсем беззащитный висишь перед ним, то так все внутри сжимается.. Это ж почти тот же расстрел, как и у стенки.
Тут только вырвался, чудом каким-то, из горящего самолета - только отпустило вроде.. и сразу опять под практически верную смерть попал.
.
Как он там целился, не знаю – вижу, огоньки пулеметов засверкали..
Начал я унты с ног и краги зимние с рук сбрасывать.
Такой прием уже был известный. Когда истребители немецкие из пушек своих расстреливали наших летчиков – у них не патроны, а снаряды почти – если попадали, то куски тела разлетаться начинали.
Кто-то первый сообразил, сбросил в такой момент унты, а немец подумал, что попал – и больше не стал стрелять.
Так живой и остался.
Ходили такие байки на фронте уже. Ну, и другие начали так пытаться обмануть. Кому-то удавалось, а кому-то – нет.
А тут смотрю – он на второй заход заходит. Я вроде и стропы отпустил парашюта, как бы обвис - как убитый. Не поверил тому, что я ему показал, что он попал. Он же видит, пока стрелял, попадал ли я в прицел или не получилось у него.
***
То, что зимой без унтов остался – и не думалось. Правда, там еще такие «унтята», как мы их называли, поддевались, когда в унтах летали. На шнуровках, как носок такой, но тоже из собачьего меха, потоньше, без подошвы. Мехом внутрь, к ноге, чтобы теплее было. В принципе, можно было идти и по морозу.
Но и их бы скинул тут, если б мог, если б не на шнуровке. В такой момент и штаны скинул бы, наверное, если можно это было бы сделать. Что там потом будет – мороз, замерзнешь или как – о том и не задумываешься.
Туда еще живым надо умудриться попасть, чтобы думать потом, а как там уже выжить.
Скинуть на второй раз уже нечего, парашют опять тяну, а до земли еще так далеко, как кажется.

***
Когда выпрыгивал – казалось, уже в землю самолет должен вот-вот воткнуться. А тут уже все по-другому начало казаться. Земля еще – лететь и лететь до нее, а немец уже на второй заход почти вышел. И тут наш..
Откуда он взялся, не знаю. Я уже кроме этого немца ничего и не видел. И немец похоже не видел, почти уже вышел на курс прицеливания, и вдруг у меня где-то из-под ног трассирующие, такие две линии..
Причем показалось, что совсем близко, даже вначале подумалось, что это какой-то еще немец пытается расстрелять.
Трассирующими пулями – две такие линии, как нитки, потянулись в сторону «мессера». Немец сразу в сторону отвернул. И вслед за трассами этими выскакивает снизу «кобра». Прямо из-под ног выскакивает. С разворотом в сторону, куда немец улетел. Смотрю - звезды красные. Свой.
Так сразу внутри как-то хорошо стало, просто отлегло.

***
Американский истребитель был такой «Аэрокобра», на которых наши летчики начали тогда уже летать.
В то время не много еще, потом их больше стало. Похоже, что это один из первых тогда летчиков, кто пересел на эти самолеты. До этого я этих «кобр» еще и не видел вживую. Говорили о них, показывали на картинках, чтоб знали, что будут на таких летать. Я поэтому и не сразу понял, пока звезды не увидел.
Они по этому обмену, «лизингу», стали поступать из Америки. Не только они. И обмундирование, питание. Для летчиков специальные куртки, и нам потом выдали.
Хорошая такая куртка кожаная, с мехом. На молнии, с капюшоном – удобно и тепло. Она у меня долго была, пока опять не сбили.
***
Хлопцы ж, если сбили и думают, что погиб, то вещи погибших тут же пропивали. Поминки вроде. А в бою не всегда понятно, остался живой или нет. Если заметили, что выпрыгнул, может, живой, то не трогали, конечно. Ждали - вернется или нет. Или когда улетел в одиночку и не вернулся. Если долго не появлялся – значит где-то или погибли или – не известно куда пропали..
А так между собой поговорили – никто не видел, что кто-то выпрыгнул – значит погибли. Вещей-то не много у каждого было. Белье там комплект запасной, может свитер, те же зимние вещи, как куртка, с собой тягаешь. Даже если и не одеваешь. Зимой эти вещи почти все на тебе, а когда тепло – то в землянке лежат. Еще какие-то мелочи, бритва там, у кого ножик какой, еще чего… Вот такие вещи – и пропивали.
У меня так раза три, наверно, было.
Возвращаюсь – а моих вещей уже нет. Похоронили.
Обижаться как-то, что уже все пожитки эти пустили на самогон, что хотя бы пару дней подождали, - это ж все друзья. С ними в одной землянке или там хате живешь.
Оно ж не со всеми хочешь вместе жить, в одной землянке, допустим. Между собой тоже отношения разные были. С кем-то дружеские, а с кем-то если нет необходимости, то особенно и не разговариваешь. Хотя летаешь вместе, а то и рядом, в одном звене.
Не помню, чтобы кто-то обижался в таких случаях. Тут все вроде радуются, что вернулся, что живой. Какие-то вещи жалко было, конечно. Так, чтобы себе кто-то взял, а потом вернули – такого не делали. Как примета, такого никто не делал. Пропивали все вещи. Это ж всего экипажа вещи, три человека - все вместе собирали и меняли на самогон какой-то.
Жалко чего-то было, конечно, но обиды за это ни на кого не было. Кто-то иногда поворчит, а чаще никто ничего и не говорил из тех, кто так возвращался - из мертвых.
Да и сам тоже участие в таких же поминках принимал – тоже так чьи-то вещи пропили, а он пришел. Живой - и слава богу, какие тут обиды..
***
Немец улетел - воздушный бой не принял. А наш тоже не погнался, с виражом развернулся и стал вокруг меня летать. И близко – летчика тоже видно. Такой здоровый парень, очки на лбу, поверх шлема – улыбается так, что называется во все зубы. Как мне показалось, такой краснощекий даже. Показывает мне большой палец. Мол, все нормально. А потом пальцем вниз так - приземляйся спокойно. Даже, вроде, как хохочет сам или песни распевает - рот раскрывается.
И пока я не приземлился он так по кругу со снижением и летал. Потом я ему с земли рукой помахал, но покачал крыльями - и улетел.
Как-то пытался выяснить, с какого полка хоть, что за летчик, как зовут. Чтоб хоть спасибо ему передать, – от смерти спас. Так ничего и не получилось.
Из тех истребителей, что нас и соседей прикрывали, вроде ни с кем такое не происходило, и не слышали о таком случае.
Откуда он прилетел – так и не понятно осталось. А если б не он – то немец меня бы расстрелял, еще несколько заходов успел бы сделать.
Нет-нет, да и вспоминал этого летчика-истребителя на «кобре». Все надеялся, что где-то встречу. Так и не знаю, остался ли жив.
Было видно, что здоровый такой парень – всю кабину собой как бы занимает. Лицо такое симпатичное, широкое, круглолицый. Главное, веселый такой – вокруг меня пока крутился все улыбался. Весело ему было смотреть, как я на парашюте болтался без унтов и краг, как то дерьмо в ополонке.
***
5.3 Вроде к своим попал… «Особисты».
Тоже, помню, сбили. Немец по мотору попал, сначала задымился, потом загорелось. Стало понятно, что можно спастись, только покидая самолет.
Как раз удалось до своих дотянуть - в плен не попадешь.
На парашютах приземлились. Так получилось, что совсем не далеко от передовой. Дальше тянуть просто нельзя было - поэтому сразу уже были готовы, как только чуть через линию фронта перетянем, экипаж покидает самолет.
Почти все вместе выпрыгнули. Приземлились. Причем и приземлились так, что все вместе. В пределах видимости друг от друга. Все трое живы, никто не ранен, вроде нормально.
Пехота нас тоже встретила нормально, но через какое-то время отправили в деревню, где штаб был. Какой-то у них приказ был - доставлять всех приземлившихся в особый отдел.
***
А в той деревне чего-то было так, что и штаб армии располагался, и еще каких-то частей тоже штабы размещались. И попали мы к особистам. Не знаю, то ли дивизии этой пехотной, то ли кого они были.
Завели нас в хату такую - большая, натоплено хорошо, тепло.
Сидит где-то моего возраста лейтенант. Какие-то солдаты, старшина. Начинают нас спрашивать, кто мы, откуда, почему приземлились. Лейтенант этот спрашивает, сам сидит, а мы перед ним стоим.
А я тогда еще в звании младшего сержанта был. Штурман у меня был лейтенантом, а стрелок- радист тоже сержант.
Я как командир начинаю отвечать. С такого-то полка, выполняли задание, были подбиты над территорией противника..
Меня этот особист останавливает. Мол, почему сержант вы отвечаете, а не лейтенант. Я ему объясняю, что я - летчик, командир экипажа, а это - штурман в экипаже.
Посмотрел на меня с головы до ног. И начал меня спрашивать. Почему я не по уставу одет. Ремень офицерский, сапоги тоже не по уставу, не кирзовые, солдатские. Почему при мне пистолет оказался - мы оружие сдали, когда нас туда завели.
Причем сразу скомандовали - все вещи, которые с собой, на стол. Мы достали, что с собой брали. Пистолеты, еще какая-то мелочь. Никаких документов с собой мы не брали.
Почему у меня холодное оружие с собой?
***
У меня был ножик такой, как кинжал. Он не очень большой такой, но достаточно длинное лезвие, с одной стороны заточенное, слегка изогнутое. Я его с собой с полгода везде носил, и на вылеты всегда брал. Удобный такой. Что-то просто отрезать. Хлеб нарезать. Но и как оружие его вполне можно было использовать. Да те же парашютные стропы перерезать, если на дереве парашютом зацепишься, да мало ли.
Тогда приходили посылки из тыла для фронтовиков-героев. Люди разное присылали. То носки теплые, то какой-то свитер. С какими-то письмами. Среди нас тоже такие посылки распределяли. Кому чего доставалось. И мне как-то вручили такую посылку откуда-то с Кавказа. Уже не помню, откуда именно. Вместе с письмом от какого-то старика. Написано было чего-то: дорогой воин, чтобы воевал храбро и подобное. А в посылке был этот ножик.
Красиво так сделан, в ножнах, чеканка с узорами такими. И ножны, и ручка. И сталь хорошая. Видно было, с любовью так сделан. Удобный и в руке держать, его и на пояс можно было повесить. Он как раз так сделан был, что висел вдоль пояса, не свисал. Так, что не напорешься на него, если будешь прыгать с тем же парашютом. При приземлении, когда группируешься, ноги сжимаются - если просто висели ножи, или затыкали за пояс - то были случаи сами так и напарывались.
Я и его сдал вместе с пистолетом.
***
Я этому лейтенанту объясняю, что пистолет у меня потому, что в самолете с карабином не полетаешь.. А пистолет, как и тот же кортик - оружие хоть какое-то потому, что не всегда можно приземлиться, если собьют, на свою территорию.
Чего-то он на меня опять, вроде: как вы разговариваете со старшим по званию. А я тогда уже командиром звена летал. У меня два ведомых в звене - один лейтенант, другой старший лейтенант были.
Я этому особисту объяснять это буду, что ли? Причем, морда у этого лейтенанта такая холенная, сидит в тепле. Мой штурман видит, что он со мной как с солдатом разговаривает, тоже начал в разговор этот встревать, говорить: чего ты тут, лейтенант, раскомандовался, мы только что чуть живыми остались - «мессеры» прижали.. Что-то он еще лишнего добавил, что тот в теплой хате сидит тут.
Этот лейтенант-особист дает команду своим солдатам - отвести нас и посадить в «кутузку» до выяснения обстоятельств.
Смотрим на него - вроде не шутит. У нас оружия уже нет, а эти с карабинами - несколько солдат. Драку тут с ними затевать что ли?
***
Отвели нас - в этой же хате какая-то коморка. С другого входа. Закрыли. Часового поставили.
И всю ночь мы там просидели. Нас туда к ним ближе к вечеру привезли, пока там с передовой какой-то транспорт нашли. На задание мы сразу после завтрака улетели.
У пехоты какой-то чай попили - и все. Они нам что-то предлагали, покормить хотели. Пехотинцы к летчикам хорошо всегда относились. Если к ним вот так попадали, они старались как-то угостить. Но мы отказались.
Тут сбили только что, все внутри как вывернутое - какое там есть. В себя еще не можешь прийти от всего пережитого. А, тем более, что у них там была за еда, на передовой. Они сами почти все время голодные были. Нас кормили три раза в день - если случалось, что летный состав не накормили, наказывали. А пехота.. Если один раз в день было, что им поесть - уже хорошо.
Мы думали, что если не к обеду, то до ужина к себе доберемся на аэродром. Оно и не очень далеко было от того места, где мы приземлились..
***
Тут уже - мы арестованные, сидим под стражей.
Никто нас и не думает кормить. Этому часовому штурман, было, сказал, если арестовали, то кормить положено арестантов.. Ничего не ответил. Так до утра никто ничего.
Штурман и радист начали было ворчать, что нормально нас тут встретили. Чего-то начали придумывать: выломать дверь, часового обезоружить.. Я их остановил, нечего тут городить всякое, а то потом не расхлебаем.. Будем спать ложиться, утром поглядим, чего там будет.
В этой коморке какой-то топчан один был. Меня, как командира, хлопцы на топчан определили, сами на полу устроились. Поспали как-то. Хотя, как там спалось? Это ж после того, как сбили, пришлось выпрыгивать. После такого и так муторно не один день, а тут еще - арестовали, в кутузку посадили.
***
Утром нас опять выводит часовой, снова ведет в ту же комнату. Этого лейтенанта нет. Старшина тот же, что и вечером был, штурману возвращает пистолет, нам с радистом - ничего. Ремни вернули - штурману и радисту их, мне - какой-то старый солдатский дает.
Вроде того - можете следовать в расположение своей части для прохождения дальнейшей службы.
И я, и стрелок-радист: а где наше оружие? У всего летного состава были пистолеты - с собой на задание брали.
Вам не положено ношение такого оружия. А как нам добираться - сами выясняйте.
***
Вышли мы. Дом этот почти в центре, и большое такое село. Людей много - солдаты какие-то идут строем, еще какие-то ходят. Все военные, гражданских не видно. Кого тут спрашивать, пойми тут.
Пошли к центру - чего-нибудь там найдем. Не много мы прошли - машина останавливается, черный «виллис» такой, - и из нее вылезает наш командир дивизии - Добыш . Он вылез, а мы как раз у него перед глазами. Увидел нас, как-то так обрадовался и удивился:
- О, Черный! Так ты живой? А мне доложили, что тебя сбили и весь экипаж погиб.
Мы с ним были знакомы, он меня в лицо хорошо знал. Не один раз уже летал на задание, когда он командовал группой. И задание лично мне тоже давал не один раз - на разведку посылал. Потом ему же лично и докладываешь, чего видел, кроме того, что там наснимали.
- Куда вы идете, в полк добираетесь? Я тут как раз в штаб приехал ненадолго, через полчаса со мной поедете, а потом вас отвезут к себе.
Мы, значит: есть. Вместе с ним и пошли - как раз и решился вопрос, как нам добраться к себе. Идем так, сзади за ним немного, а Добыш так оглянулся:
- Чего это вы такие не веселые, живыми ж остались?
Я ему объяснил, что вот ночь просидели арестованными в кутузке, с прошлого утра ничего не ели, оружие забрали. Только выпустили.
***
Добыш хороший был такой командир, никогда не было такого, чтобы он на кого-то наругался зря. При мне во всяком случае.
Иногда и была причина, кто-то самолет разобьет по глупости своей или еще чего-то случится - много разного происходило. Это ж - авиация, беспорядков хватало. Шутили не напрасно: там, где авиация начинается, порядок кончается. Оно и в мирное время так, а во время войны еще больше было, всяких нарушений.
Но Добыш и в таких случаях не всегда начинал ругать или наказывать.
Или задание не полностью удалось выполнить. Не смог провести фотосъемку нужное количество раз. По заданному квадрату или еще как придумывали. Если и отправлял повторно, чтобы все-таки выполнить задание, не через матюки. Сам летчик хороший, понимал ситуацию, когда объясняешь.

Он так остановился, на нас посмотрел. Желваки так на скулах заиграли у него. Полковник, командир дивизии.
- А ну, пошли туда к этим..
***
Заходим туда все вместе, в ту же комнату.
За столом уже другой сидит - старший лейтенант. Видно, сменились. Вскочил, докладывает - полковник же зашел. Мы рядом стоим.
Добыш этому старлею: «Почему арестовали моих людей, не накормили?»
Тот отвечает: «Не могу знать, это было не при моем дежурстве»
Добыш на меня глянул, я ему: нас не этот тут допрашивал, другой был - лейтенант.
В общем, того уже нет, а живет он где-то на краю поселка этого. Пока за ним побегут, пока он придет - целый час пройдет.
А комдив говорил нам, что вообще собирался за полчаса тут управиться. Добыш дает команду - вернуть все вещи. Пистолеты наши с радистом этот лейтенант из сейфа достал, мой ремень откуда-то солдаты эти принесли, а кортика нет.
Вроде бы и не удобно, смотрю - Добыш торопится, но я говорю, что ножик был еще со мной такой, с ножнами, украшенный чеканкой. Я его на задание всегда беру с собой.
Добыш: где ножик? - Никто ничего не знает, только того лейтенанта надо спрашивать. Видно, себе этот «особист» мой ножик забрал.
Командир постоял немного, потом нам: «Ладно, пошли - потом разберемся».
Кто там потом уже будет чего выяснять. Наш экипаж вместо молодых, из пополнения, на их самолет посадили - на следующий день на задания уже полетели. А где-то через неделю на другой аэродром полк перекинули.
Так и пропал у меня этот ножичек.
***
Долго я жалел еще об этом кортике - подарке кавказском. Как-то больше ничего так и не жалко мне было из тех вещей, что пропадали у меня тогда за войну.
Было такое и не один раз. Мы перелетаем, а вещи наши с техниками перевозят. И было: под бомбежку попадали, и просто пропадали вещи. И не поймешь, то ли украл кто-то, то ли сами техники пропили.
И из тех мои вещей, что ребята пропивали, когда думали, что погиб. Тоже несколько раз так было. Но, что этот ножик пропал, мне было как-то обиднее всего.
____________________________________


6. Ассы и Герои (о Полбине И.С. и других)
******
С Полбиным я познакомился, когда он еще командиром полка был. В 42-м, когда сам на фронт попал.
Хотя я в другом полку был, но так получалось несколько раз, что вместе на задания летали, в одной группе. Полбин - как командир, ведущий группы, а я в группе как рядовой летчик. И было там, что после выполнения заданий, при разборе командиром выполнения задания, он отмечал недостатки и какие-то успешные действия. И спрашивал, кто из летчиков какие-то действия делал во время боя. Фамилию спрашивал.
После этого он как бы запомнил меня и всегда узнавал, по фамилии окликнет, поздоровается.
Потом, когда он уже командиром корпуса стал, начал для определенных задач отбирать летчиков – уже лучше познакомились. Хотя никаких приятельских отношений или там разговоров у меня с ним никогда не было. Всегда как между командиром и подчиненным.
Но всегда узнавал, если где-то встретит, если рядом оказался всегда и за руку поздоровается. Может, не спросит ничего – куда-то спешит. Но даже если где-то так в стороне заметит, как знакомому улыбнется, кивнет головой – всегда. И не только со мной так. Кого он знал, запоминал – не делал вид, что не замечает.
Уже, будучи командиром корпуса такой же оставался. Хотя, казалось бы, он командир корпуса, а я - сержант. Потом уже лейтенантом, но все равно.
Это не только со мной - со всеми так, кого знал, кого запомнил из летчиков, штурманов, техников.
Было у Полбина такое, если кого-то заметил из летчиков, по каким-то своим соображениям, запомнил – потом уже не забывал. И не только летчиков.
***
Он таких привлекал для каких-то заданий, для отработки каких-то новых приемов. Та же «вертушка» или когда создали группу, так называемых, «охотников» – считалось как бы, что со всего корпуса отбирал летчиков. А вначале и для «вертушки», и когда отряд «охотников» создавали - это были небольшие группы: семь-восемь человек.
Для «вертушки» с разных полков были привлечены летчики. Когда отряд «охотников» создавался, то сначала это было семь экипажей только с нашего, 82-го полка. Наш полк как бы считался на особом счету у Полбина.
Между полками там было как бы некое соревнование. Из одного полка какое-то задание не смогли выполнить, а с другого – выполнили. Такое соперничество что ли. Какой полк лучше, где более подготовленные летчики. На совещаниях командиров это отмечается, примеры приводятся.
Наш полк на хорошем счету был у Полбина. Говорили, что он чаще, чем в другие полки, именно к нам прилетал. Любил к нам прилетать. А прилетал он зачем – задание какое-то давал.
***
Потом, через какое-то время, в других полках начинали свои такие же отряды для освоения «вертушки», для той же «охоты» создавать. Когда, по-видимому, командованию уже докладывали результаты применения такой тактики, и было получено «добро» на увеличение таких экипажей.
***
«Охотниками» называли тех, кому разрешалось летать в одиночку, не получая никакого задания. Сам летишь, сам находишь цель или цели. С какой высоты, с пикирования или с горизонтального полета сбрасываешь бомбы, все бомбы в одну или по разным целям – летчик, как командир, сам принимал решение. Летали в большинстве случаев без всяких истребителей прикрытия.
Сам себе - кум королю, как говорится. Не всем так разрешалось летать. Многие и не любили, считалось, что это более опасно, чем когда строем, группой летишь. Не знаю, мне всегда больше нравилось летать именно на «охоту». Ни от кого не зависишь, сам соображаешь, что надо и как делать. А от истребителей уходить – к тому времени, когда начали эту «охоту», у меня уже настолько было отработано и продумано разных приемов, что я и не боялся. На задание в одиночку, еще до этих «охотников», уже много раз летал. Та же разведка с фотосъемкой это почти всегда одного посылали. За это время я уже выучил, продумал все приемы немецких истребителей и как от них уйти. А «охота» еще лучше – тебе никакого задания не дают, никакой цели не определяют. Иногда тыкнешься куда-то, тебя там так встретят, уйдешь – в другом месте цель найдешь, отбомбишься, где-то еще отстреляешься из пулеметов по немцам.
***
Когда Полбин отбирал летчиков для таких заданий, какие-то у него свои соображения были. Какая-то своя симпатия почему-то, кому-то доверял. А все это получалось как лучшие экипажи, лучшие летчики в корпусе. Ни про каких ассов, как сейчас любят говорить, тогда речи не велось.
Иногда было, дают задание и сообщают, что Полбин лично приказал отправить на это задание именно тебя. Оно, конечно, доверие командира корпуса. Выполнение задания «в особо сложных условиях».
Но все сидят по землянкам потому, что погода не летная, баланду травят, а тебе лететь. Каждый такой вылет – это ж жизнью рискуешь. Идешь к самолету для выполнения такого задания, никаким героем себя не чувствуешь. Все внутри сжимается, что уже при взлете погибнуть можешь.
***
Его же штурман, с которым Полбин почти всю войну пролетал. Тоже своя история, как судьба на войне распоряжается.
Когда мы на фронт попали, в одном из экипажей из нашего пополнения штурман был - Миша его звали . Хороший такой парень, лейтенант. Мы с этим Михаилом вначале даже как бы заприятельствовали вначале.
Парень такой же по возрасту как я. Правда, штурманы лейтенантами выпускались в отличии от нас – летчиков. Был там приказ такой – всем летчикам 40-го и 41-го годов выпуска младших сержантов присваивали, а не лейтенантов. Сначала и не понимали разницы, а когда уже на фронт попали, то – разница большая оказалась. Одни относятся к офицерскому составу, а другие – к рядовому.
***
Полбин этого Мишу, как штурмана, почти сразу и забрал себе в экипаж. Его штурмана то ли ранило тяжело, и он тогда с разными как-то летал. Видно, подбирал себе нового штурмана. Тот, кто с командиром полка летает - это уже штурман полка.
Один-два раза слетали, когда Полбин был командиром группы. Где-то этот Миша на разборе полетов что-то сказал, предложил чего-то. Полбину понравилось, как он запоминает, соображает - и к себе в самолет посадил. Договорился как-то перевести этого Мишу потому, что это даже не из его полка был штурман. И так они вместе уже до самой гибели и летали.
***
Так этот Миша почти сразу из простого штурмана стал штурманом полка. А штурман полка – это майорская должность. Через несколько месяцев Мише присвоили старшего лейтенанта. Месяца три или сколько там еще прошло – капитана дали. Такие звания во время войны через, кажется, три месяца могли присваиваться, если на должности находился, которая позволяла. Выслуга лет уже не имела значения. А уже майор и выше, то эти «три месяца» на должности уже так не действовали.
Полбин на дивизию и почти сразу на корпус ушел - и экипаж с собой. Миша – флагманский штурман дивизии, а потом и корпуса. А штурман корпуса – это уже полковничья должность. И где-то в 1944-м году этому Миши 23-и или 24-и года, а он уже подполковником стал.
Ближе к концу войны, когда прилетят в полк – с Мишей уже как-то и неудобно разговаривать. Вроде бы мы с ним на «ты», но он подполковник, а я там – лейтенант. У нас все командиры полка - майорами были.
Этот Миша не глупый, нормальный был парень, не строил из себя «полковника». Знал свое место, что называется. Когда так прилетали с Полбиным в полк, в основном со своими сверстниками находился, к старшим офицерам в компанию не старался попасть.
Вместе с Полбиным под Бреслау (сейчас – Вроцлав, - Ч.Е.) так и погиб, хотя разное тогда судачили.
***
Полбин сам был такой – из летчиков-хулиганов. Были такие. Смелый, отчаянный – который часто делает то, чего нельзя. Таких в авиации всегда много. И таких наказывали обычно. А кто-то становился героем.
Вот тоже – награды, героизм – и не поймешь, почему так происходит. Какая-то судьба у каждого. За время войны ни один раз в этом убеждался. И то, что со мной самим было, и на примере других. Вроде бы одно и тоже сделали – скажем, в особо трудных погодных условиях слетал на разведку, выполнил задание, сфотографировал все. Одного награждают, а другому даже благодарности не объявляют. И пойми – почему так.
Или взять того же Панова , был у нас такой летчик в полку. Летчик исключительный, один из лучших, наверное. И не только среди летчиков нашего полка. Этот Панов, наверное, такой же как Полбин был. По своим способностям летать, по мастерству пилотирования. Помоложе Полбина, конечно, но на войне это не так и важно было.
А как летчик - исключительный, смелый, не признающий каких-то правил. Как про Полбина говорили, так и про этого Панова можно было сказать – не признающий никаких авторитетов. Что так делать нельзя, так летать нельзя. А они делают.
Причем, этот Панов какой-то пустой бравадой не занимался. Как другие там чудили на спор или себя показать перед другими. Все, что он делал – направлено было именно на боевое применение. Именно как использование всех возможностей самолета «Пе-2» в боевых действиях. Он в числе первых попадал, и когда «вертушку» начинали только осваивать, и когда попозже группу «охотников» создали.
А это сам Полбин лично отбирал летчиков – и для «вертушки», и для «охоты». Он мог со всего корпуса, из любого полка взять летчика. Как летчика он его знал и, вроде, в числе лучших признавал, а летал Панов рядовым летчиком. И разжаловали его из старлея до рядового. Почему так? Трудно сказать.
Полбин как летчик опытный, грамотный был – сам хорошо летал и видел, кто как летает, как соображает.
Казалось бы, одинаковые по характеру. Один – генералом стал, а другой – начал войну старшим лейтенантом, а закончил рядовым...
***

Оно, действительно, Полбин сам был из таких летчиков – оно как бы и смелый, а, с другой стороны, как воздушный хулиган. Как тот же Чкалов, который погиб именно при испытании Пе-2. Из-за этого тоже было - чуть не запретили довести до конца испытания этого самолета. Снять хотели с производства.
Поэтому если и другие чего творили, то Полбин не очень распекал или старался наказать.
***
И Полбин, и Чкалов - были одного поколения летчики. Чкалова до войны почти все знали, а Полбина – уже во время войны узнали. Но характеры у многих летчиков того поколения были похожие.
Это были летчики, которые – им говорят, что такое нельзя сделать на самолете, а они - берут и делают то, что до них никто не делал. Что было запрещено делать потому, что и сами конструкторы не представляли, что данный самолет способен на такое.
Они там, на земле, думают, что может этот самолет, а чего не может. А летчик в воздухе чувствует самолет уже по-другому. Чувствует, что может – и делает. А вы там потом разбирайтесь, почему думали, что он такое не выдержит – в таком режиме, при такой нагрузке – а он выдержал… и крылья не поотлетали или еще чего-то.
А уж на фронте летчики еще чаще делали то, что никто до этого не делал. Были случаи, что как бравада это делалось, хотя и смелость была. Хулиганством можно было считать. А во время войны и до трибунала могли дело довести. Погибали из-за таких глупостей, а то, в лучшем случае, самолет побьет. А это ж – боевая техника выведена из строя.
Но в большинстве случаев многое делалось такого, о чем ни на каких занятиях не учили, поскольку это становилось определенными приемами, которые помогали выжить. Все время старались чего-то новое придумать, неожиданное для тех же истребителей. Каждый летчик старался свое что-то придумать. Но и немцы тоже свое придумывали. Так оно и происходило – кто кого перехитрит.
***
И у нас в полку были такие. Скажем, у каждого летчика, которые летали на «охоту», были свои какие-то приемы. Которые другие и не знали, и не делали. Тот же Панов никогда не рассказывал, как он поступает в каких-то ситуациях. Были такие, что делились своими находками. Какой-то маневр с использованием определенных технических возможностей самолета. Каждый чего-то придумывает, пробует. И появляется у каждого летчика, что называется, свой почерк.
А были такие, что вытворяли разное.
Между телеграфными столбами на спор один пролетал под проводами. Как Чкалов под мостом. Тоже - спорит, а глазомера и мастерства не хватало. Побоялся к земле прижаться – а там можно было, и прошел бы нормально. А он слишком высоко над землей, больше метра где-то взял, и зацепил антенной. Она у «пешки» сверху была. Сзади возле кабины пилота крепился такой железный прут, от которого провода двух антенн до хвоста тянулись, в разные так стороны.
Этим прутом для антенны, он как раз повыше был, за провод, который висел между столбами, зацепил, антенну оторвало. Хорошо, что так. Могло так зацепить, что самолет крутануло бы, крылом об землю и погибли. Причем не сам это делал, вместе с экипажем, когда прилетел после выполнения задания. И перед тем как садиться - учудил такой фортель.
Все: самолет выведен из строя – связи нет. Надо его ремонтировать, значит исключать из боевого расчета. На нем лететь на задание уже нельзя. И этого «Чкалова» уже при каждом случае ругают, и командир полка, и замполит на комсомольских или партийных собраниях. Пока другой, такой же герой, чего-то не отчебучит.
Наказывали как-то. Но чем такого накажешь? На гауптвахту его посадишь или что? Кто вместо него будет на задания летать? Обычно, подобное вытворяли те летчики, которые хорошо летали. Поэтому наказывали в основном упоминанием на всяких там собраниях. Одному стыдно, а другому – смешно.
Было и «бочку» один из молодых летчиков сделал – Панин был такой. Он был из тех летчиков, которые в 43-м, из пополнений, в полк приходили. К тому времени уже с полгода или побольше провоевал.
На бомбардировщике сделал фигуру высшего пилотажа, которую только на истребителях, так считалось, можно было выполнить. Ну, Панин, это такое, хотел доказать, что уже тоже стал летчиком не хуже, чем опытные. Все просился, чтобы его включили в группу «охотников», что он уже готов летать на такие задания.
Старался чего-то показать, а насколько, действительно, уже способен был летать - еще свой вопрос.
***
Этой «бочкой» Панин, конечно, прославился - не только в нашем полку о нем узнали. И, буквально, через два месяца после этого погиб. Причем погиб так – как бы нелепая смерть. Хотя, что тут скажешь – погиб, спасая товарища.. Но смерть тоже разная бывает.
Ему посмертно присвоили Героя Советского Союза. Он стал первым Героем в нашем полку. Но ничего героического, по сравнению со многими другими летчиками, он не совершил. А в смысле выполнения боевых заданий, заслуг по уничтожению врага – его просто еще и не посылали на те задания, на которые другие летали.
***
Вот странно – один становился героем, а другого наказывали. А совершали они, если вдуматься, одно и то же. В разное время, но если разобраться - делали одно и тоже.
Тот же Панов - по характеру, наверное, такой же, как и Полбин, был. А как летчик, возможно, даже и посильнее был. В смысле - индивидуального пилотирования самолетом, умении использовать возможности самолета. Воевал он как никто, наверное. Как командир, ведущий группы – трудно что-то сказать, насколько он был способный, его никогда так и не назначали.
Он еще до войны начал служить, орденом наградили в финскую войну. На СБ еще летал. Начал воевать с первых дней войны. Уже старшим лейтенантом и, кажется, командиром звена в полк попал. Такие, если выживали – к концу войны командирами полка заканчивали, а то и выше. Тот же Покрышкин уже командиром звена и старшим лейтенантом начал воевать в 41-ом. Хотя истребители это не бомбардировщики, но все равно.
И Панов до конца дошел. В полку ни у кого больше него боевых вылетов не было, да, наверное, и во всем корпусе. Чего-то у него за 250 боевых вылетов. 265 или что-то такое. Причем, его почти и не сбивали ни разу. Он вообще за всю войну ни одного самолета не потерял. Один раз подбили, кажется, но он посадил горящий самолет. Причем, на свой же аэродром.
Это не только везение – такой он летчик был, умел так летать. В этом смысле - летчик уникальный. Наверное, сильнее его и не было у нас в полку летчика. И не только в полку.
А вот характер и… не знаю, судьба. Почему так. Я иногда себе думал, еще тогда, на фронте. Да, переведите вы его в истребители. Такой летчик – его и переучивать не надо. Он на любом самолете полетит. Ну, не бомбардировщик он, не может он летать вот так – со всеми в строю.
Нет, он летит как все. Все выполняет, бомбит, вместе со всеми летит домой – до тех пор, пока не оказывается над линией фронта. Точнее, перелетели линию фронта, своя территория началась.. Всё..
Все летят в строю – Панов ушел воевать сам.. И так - каждый раз. С первого раза, с первого вылета, как в полк пришел - как начал, так и продолжал до конца войны. Кто бы чего ни говорил, какой бы ни был командир, кто бы ни вел группу.
На задание идем, не важно несколько звеньев, эскадрилья, полк. Отбомбились, назад идем. Линию фронта перелетаем – Панов покидает строй. Поворачивается и опять уходит – то ли за линию фронта, то ли тут же по передовой ходит. Пока весь боекомплект не расстреляет – назад не прилетит.
Командир группы, командир полка там кричит: «Панов, вернуться в строй!»
- У меня еще патроны есть в пулеметах – домой рано возвращаться.. - и весь разговор.
***
Прилетает – его начинают воспитывать. Чего только не делали. И командиры разные беседы проводили, и какие-то там собрания устраивали. Он комсомолец, вот нас соберут, кто комсомольцы из летчиков – мы вроде должны его осудить.
Чего там осуждать. Он со всеми слетал. Все уже домой полетели – а он пошел по окопам немецким стрелять. Где передовая, куда сунься только – собьют. Сам по себе, по своему желанию туда никто не хотел залазить. Свои или чужие в тебя попадут – там не поймешь. Тем более он не куда-то летит, где затишье, а именно туда, где кипит все. Попробуй туда слетай и живой вернись.
Все ж это знают – а тут его, вроде, осуждать. Сам он молчит. На всех таких собраниях - его спрашивают, а он молчал.
Чего-то там кто-то выступит, замполит кого-то найдет, проголосуем все.. Что нельзя в бою не слушать приказов командира, что там еще чего-то.. Сначала «на вид поставить», потом дошли и до «строгий выговор», и без занесения, и с занесением в ту личную карточку.
На следующий вылет – все то же самое. Через линию фронта перелетели, т.е. группа успешно выполнила задание, уже над своей территорией, - Панов разворачивается и пошел опять за линию фронта - на свободную «охоту». Но когда он начал так летать, еще и в помине не было никаких «охотников». Сам такое придумал, взял себе в голову такое – и делал.
***
Разжаловали его. Сначала до лейтенанта или младшего лейтенанта. Из комсомола исключили. Потом вообще стал вопрос, что разжаловать до рядового состава. Тогда еще такие, как я – сержантами были. То есть солдатского звания и летчики летали.
Вызвали с фронта отца этого Панова – хотя он был приемным сыном у него. А тот отчим был в тот момент командиром танковой дивизии. Это ж на фронте, и та танковая дивизия тоже воюет – но как-то сообщили, вызвали этого отчима. А по времени это вся канитель где-то в 43-м году уже была. До Курской дуги еще.
Приехал – генерал. Чего-то они там несколько дней вместе разговаривали. Слетает на задание, и вечером в хате вместе с отчимом. Еще день так. Два или три дня так. На сколько там этого комдива танкиста могли отпустить с фронта для воспитательных бесед.
Не знаю, чего он там – обещал или нет. Этот генерал, отчим, уехал – очередной вылет, Панов все то же самое делает. После бомбежки со всеми долетел до линии фронта, группа только перелетела, он развернулся и пошел расстреливать свой боекомплект.
И штурман, и радист-стрелок у него такие же были. Подобрались как-то – никто из них не жаловался, не просился, чтобы на другой самолет перевели.
И так его до рядового и разжаловали. Как был награжден одним орденом до войны, еще за финскую кампанию, никаких больше наград. Уже после окончания войны еще чего-то там дали, медаль какую-то. И звание лейтенанта присвоили, кажется, но он одним из первых в полку и демобилизовался почти сразу.
***
Шутка сказать – более 250 боевых вылетов. Для летчика «пешки» - это дважды Герой Советского Союза. Были там свои как бы нормы, по которым награждали истребителей, бомбардировщиков. Истребителей – от количества сбитых немцев. Индивидуальных побед и в группе. Не помню, сколько успешных боевых эпизодов – и присваивали им Героя. А у нас, да и вообще у бомбардировщиков, от количества боевых вылетов.
Хотя это тоже так. Кто-то и меньше имел вылетов, но – его представили. Тому же Новикову. У него и ста вылетов не было. Сбили его, вроде погиб. Ну, посмертно его представили к званию Героя. А он вернулся из плена - а тут на него и подтверждение пришло – Героя присвоили.
И хотя было там – некоторые чего-то начали, что «герои в плен не сдаются», но – так и осталось.
***
За 150 боевых вылетов, совершенных на Пе-2 положено было звание Героя присваивать. За 250 боевых вылетов – дважды Герой.
Для других типов самолетов свои как бы были нормы. На Ил-2 – меньше вылетов надо было сделать. Для бомбардировщиков - от типа самолета свое количество вылетов было. Тоже свои «бухгалтеры» эти нормы устанавливали. Не просто боевые вылеты считались, а, так называемые, подтвержденные боевые вылеты.
У меня, допустим, за время войны было совершено 148 боевых вылетов, из них 139 «подтвержденные». Подтвержденные боевые вылеты – это те задания, которые были засчитаны как выполненные не только по данным фотоснимков, которые делались фотокамерой, установленной на самом самолете, что ты бомбы сбросил на заданную цель. Свои там самописцы еще записывали, с заданной ли высоты совершил бомбометание, потом эти записи снимают, проверяют – задание выполнено или нет.
А какое-то время было еще, что одновременно должны были подтвердить выполнение наблюдатели с земли. Это в основном с передовой такие сведения передавали. Фотоснимки показывают, что выполнено задание, а с земли нет подтверждения. И уже как бы не выполнено, под вопросом выполнение – не подтвержденное.
Были случаи, когда эта фотокамера поломается, штурман не смог отснять, или пленка засветится. Осколок от снаряда попадет. С передовой подтверждают, что бомбил, а снимков нет. То же такой вылет считался «неподтвержденным».
А то снимки есть, а кто-то сообщает, что не видел, как ты отбомбил. Когда на «охоту» летишь, в тылу у немцев цель находишь – какие там наблюдатели могут быть. Партизаны какие-то или кто, не поймешь.
Чего-то такое там мудрили для контроля. И получались как бы боевые неподтвержденные вылеты. Потом такое подтверждение от наземных наблюдателей отменили. Потому что начали из той же пехоты – в основном с передовой такие подтверждения поступали – сообщать, что не видели. Чтобы еще раз отбомбили, хитрить так начали. Если не отбомбили – значит, повторно отправляли на задание.
Дали пехоте возможность, таким образом, авиацией командовать – они быстро сообразили. Когда с этим разобрались, то отменили такое подтверждение от наземных наблюдателей... А незасчитанные вылеты так и остались.
Во время войны об этом как-то и не задумывался, не казалось важным. Но при награждениях это учитывалось...
***
Если бы я полгода в госпитале, после ранения в 42-м, не провалялся, то больше бы вылетов сделал. А то, что большинство этих вылетов сделал, будучи уже инвалидом второй группы – об этом никто не знал, конечно.
***
Не знаю, сколько там, у Панова, было этих «подтвержденных» вылетов. Да у него, наверное, только «в особенно сложных условиях» около 100 вылетов было. В нашем полку ни у кого больше не было. И в дивизии, а, скорее всего, и во всем корпусе.
Те, кто знал, что это за вылеты, когда так записывали – им объяснять не надо. Некоторым за несколько десятков таких вылетов уже Героя давали. Не глядя, сколько он вообще сделал вылетов. А многие всю войну отлетали – и ни одного такого вылета не имели. Такие летчики были. Они летали, когда уже весь полк должен был лететь. А так ходит себе и не летает на задание. Тоже было еще, зачем таких было держать. Отправьте их в пехоту, пусть там воюют, если летать не могут. У нас в полку не один таких было – так всю войну и провоевали, сидя на аэродроме. И как бы ничего, званий их не лишали. Летную пайку наравне со всеми остальными получали.
***
Любой вылет «в особенно сложных условиях» - это когда минимум несколько раз за вылет погибнуть должен - по всем летным меркам. При взлете и при посадке погибнуть. Не говоря уже о самом выполнении задания. Таких летчиков, которых на такие задания посылали - не много было. И в нашем полку, и в других – единицы.
Погодные условия такие, что никто не летает, а ты должен взлететь, чтобы разведданные добыть. Приказ командующего армии или фронта.
Или просят сбросить хоть одну бомбу, чтобы подавить какой-то дзот или несколько таких дзотов на каком-то участке фронта. Навешивают бомбы, иногда смотришь - чуть ли не с перевесом. Тут и без бомб не взлетишь – такая полоса взлетная. Это ж полевые аэродромы, если бы какая-то бетонка была, хотя бы щебнем посыпано. Иногда уже не выдержишь: куда вы это вешаете, как с этим взлететь.
Оно ж этим все определялось. Допустим, задание подавить две цели. Если берешь две бомбы по 250 килограмм - взлететь еще можешь на такой взлетной полосе. Но промахнуться уже не должен. Взять дополнительную бомбу, чтобы в случае промаха сделать еще один заход – состояние взлетной полосы не позволяет.
А то и берешь. Оно так определялось, и сам смотришь, и другие, сколько целей, сколько можно взять. Если бы была нормальная взлетная полоса, можно было бы 4-е такие бомбы взять. Всегда лучше иметь возможность, в случае чего, еще раз зайти на цель и отбомбиться. Или подвесить две ФАБ-500, то есть 500 килограммовые. Если бомба мощнее, уже не такая точность попадания требуется.
Но погодные условия такие, что по-другому не получается выполнить задание – надо двумя бомбами два дзота, допустим, уничтожить. Или дзот и еще какую-то огневую точку. То есть надо попасть с первого раза, без всякого промаха.
Или еще раз лететь. А второй раз на этой взлетной полосе уже и не взлетишь. Дождь еще сильнее начинает уже идти, или снег усилился. А было и не один раз, что взлетаешь не по этой взлетной полосе, а рядом, чуть ли не поперек – за счет травы не так грязь развезло, как на этой взлетной полосе.
За время такого взлета почти всегда несколько раз, что называется, в сантиметрах от смерти проходишь. Самолет не отрывается от земли, юзом скользит, начинает разворачивать – грязь на шасси налипает комьями, глина, размокшая, как бы держит, не отпускает. Шасси не крутятся, винты тянут, рычаги газа еще больше вперед толкаешь, самолет скользит, а не отрывается от земли. Вроде бы уже и скорость набрал. Чуть сильнее передал обороты моторам – самолет скапотирует, перевернется, бомбы сдетонируют.
Когда уже бомбы подвешивают, их ставят на взвод. Там только стопор был такой, который уже сразу скручивался, когда бомба оказывалась в воздухе. Пропеллером тоже таким сделан был и воздушный поток сразу его скручивал – тогда уже от малейшего толчка, соприкосновения бомба срабатывала.
***
А аэродромы эти полевые – всегда какое-то дерево или овраг то ли сбоку, то ли в конце полосы. Так оно не мешает взлетать. А когда самолет начинает водить из стороны в сторону, то это дерево, которое не мешало, оказывается рядом.. Скорость разбега надо увеличивать, а тебя в это дерево несет. Или в овраг, или столб какой-то. Когда так взлетаешь – весь мокрый потому, что всегда есть два-три таких момента, когда все сжимается в тебе, что вот сейчас все..
***
Вот и посылают один из тех экипажей, который может взлететь и умеет снайперски бомбить. Так и называли – снайперские экипажи. По общим требованиям при бомбометании с пикирования считалось попадание, если бомбы падали в пределах 40-а, 50-и метров от точки прицеливания. Отличное - с точность в пределах 10 метров.
Но с такой точность дзот не взорвешь. Даже в пределах 10 метров и то, если 500 килограммовая бомба будет. Да и то, повредит, но не разрушит. То есть из него еще смогут продолжать вести огонь.
А если меньше бомба, то надо прямо в него попасть. Причем лучше не так, чтоб именно на крышу дзота бомба попала, а под основание. Тогда эту головку дзота просто вырывает из земли взрывом. Я всегда так старался прицелиться и попасть. Все так старались попасть, кто умели точно прицелиться. Если на крышу дзота попасть, она, конечно, обрушиться, но то, что в земле, останется целым. А если под основание попадать, то дзот вырывало просто из земли как тот зуб, с корнем, что называется. После такого удара уже ничего там не можно будет использовать. Это проверено было и всем известно.
***
Вот такие попадания называли снайперскими. А экипажи – снайперскими. В том же нашем полку не много таких было.
При пикировании основное прицеливание осуществляет летчик через свой прицел. Но точность попадания зависела не только от умения летчика прицелиться. Прицеливание летчик делал за счет управления самолетом во время пикирования. Но нужно было рассчитать силу ветра, направление, чтобы учесть снос и самолета и бомбы, выставить правильно – это уже штурман на своих приборах должен был все делать. И точно выставить эти данные. Оно именно прицел летчика регулировало. Автоматически делалось. Тогда уже зависит, насколько летчик в прицел точно словит саму цель. Попадет именно в момент сброса.
Если штурман не опытный – такое накрутит, даже в самое «яблочко», как говорится, прицелился - бомба далеко упадет. Оно еще зависело, какой летчик как больше любил к цели подводить это «перекрестие». А это как кто пикирует. С низу к цели подводишь или сверху. То есть самолет как бы начинаешь выводить из пикирования или, наоборот, еще в более крутое пикирование вводишь в самый последний момент. Тогда и штурман тоже должен учитывать это. Это уже так называемая слетанность экипажа. Поэтому и говорили – снайперский экипаж.
Если хороший, грамотный штурман и летчик опытный, умеет прицелиться, выдержит курс при атаке - попадание обеспечивалось в пределах метра. Ну, полтора, может.
Если нормально прицелишься, то прямо во внутрь окопа бомба попадала. Куда и целишься, чтоб не рядом с окопом немцев, а именно в середину окопа влетела. И не то, что случайно одна попадает. Все четыре так попадают, одна за одной. Если опытный уже экипаж, слетались, летчик и штурман друг друга с полуслова понимают – могли так бомбить.
А ширина окопа, какая там делалась - чтоб два человека могли разминуться.
***
Хотя обычно считалось нормой, если бомбы попадали в цель в радиусе 10 метров. Это как бы хорошая точность. Точность попадания определялась и тем, с какой высоты сбрасывались бомбы.
Во многих частях так и бомбили, как это было предписано по инструкции: при вводе в пикирование с 3000 метров, вывод начинался на 1800 метрах. Чтобы высота вывода была где-то 1100-1200 метров. Вывод из пикирования начинался сразу, как только отделились бомбы.
При выводе из пикирования самолет продолжал лететь в землю за счет инерции, просаживался. Нос уже задрался вверх, моторы ревут почти на пределе, а самолет продолжает вниз падать.
Если сбрасывать бомбы с высоты, чтобы начать вывод с 1800 или 1500 метров, то хорошей точности попадания не будет. Оно, действительно, тогда 10 метров будет отличной точностью. А благодаря Полбину у нас было освоено бомбометание с пикирования с более низких высот. К концу 43-го года и дальше все это делалось на таких высотах, о которых ни в каких инструкциях и не говорилось. Бомбометание осуществлялось при выводе из пикирования на такой высоте, о которой в начале войны даже и думать никто не мог, что такое возможно делать.
Когда уже накопились и опыт, и умение, ближе к концу войны были такие случаи, глянешь - какое расстояние до земли остается, когда самолет уже перестает к земле проваливаться, потянуло его вверх – метров 50 оставалось. На глаз определяешь – никто не измерял этого расстояния. Может 70 метров, но то, что меньше 100 метров оставалось до земли - это точно. Там, конечно, от той перегрузки особенно не рассмотришь, но краем глаза, уже и опыт и привычка были к тому времени, можно было заметить и оценить.
Отсюда совсем другая точность достигалась.
И были снайперские экипажи – как их называли. Таких экипажей не так много в каждом полку было. В одном – два, в другом полку – три, а то и один.
А были такие полки, которые по этим довоенным правил только и бомбили всю войну, они так и не знали, что такое, в действительности, бомбометание с пикирования. Какие возможности имела «пешка», они их никогда и не использовали. Но на словах тоже вроде рассказывал какой-нибудь, что воевал на «Пе-2», бомбили с пикирования. После войны, когда приходилось разговаривать с некоторыми другими летчиками. Спросишь, с какой высоты начинали вывод самолета производить, и сразу понятно, он и не представляет, что значит пикирование на «пешки». И понятно, куда у них эти бомбы попадали.
Или тот же бреющий полет, рассказывают некоторые, что летали часто, а сами и не понимают, что это такое.
***
Вот когда такая ситуация – что из-за погодных условий несколько вылетов никто сделать не сможет. Или чтоб несколько самолетов взлетело. А с передовой просят, чтобы хоть несколько целей уничтожили. И получается, что надо с первого раза попасть, чтоб одной бомбой одну огневую точку подавить, а второй – другую цель. Брать запасную бомбу – уже не взлетишь. Или тебе пытаются подвесить больше. Тогда начинается, насколько гарантируешь, что с первого раза и одной бомбой попадешь или нет.
Если удачно попал, прилетаешь с такого задания – с передовой звонят, командира благодарят. Командир чуть ли не к ордену обещает представить. А потом – оно и до медали дело не доходило. На эти обещания и на сами награды во время войны не очень обращали внимание. Написали вроде представление на орден, а наградили медалью, а то и так, что и не пришло никакой награды. Не один раз и такое было, и не понятно, почему. Может, и не отправляли никакого представления, только говорили, но... Живой остался – какая еще награда нужна.
***
Потом имело значение - сержант или офицер значился в представлении.
У меня: за время войны было получено 18 личных благодарностей от Верховного Главнокомандующего, вроде как от самого Сталина. В нашем полку ни у кого не было столько личных благодарностей от Сталина. Может, еще у того же Панова, не знаю. Свои - знаешь, а чужие - чего там считать. Тогда это и звучало, и понималось как награда. Перед строем объявляют. Все точно также как и медаль когда вручали, просто что ничего не давалось, чтобы повесить .
Наверное, поскольку сержантом был, то вместо представлений на медали и ордена, которые писали, благодарности эти объявляли. Да тогда на фронте такая благодарность считалась между нами более значительным отличием, чем какая-то медаль. Особенно в первые годы войны. Сколько мне помниться, как между нами тогда это воспринималось. Потом уже ближе к концу стали медали да ордена более значимыми наградами.
И где-то до 44-го года благодарность от самого Верховного считалась не меньше, чем медаль. Первое время даже и более значимой казалась. От Сталина самого благодарность, а не какая-то медаль. Не только мне так понималось.
А уже после войны совсем по-другому все это стало пониматься. Когда там биографии писали и количество наград, то даже упоминать перестали, только ордена и медали стали указывать. Столько героев после войны стало, такие ордена и медали понавешивали. А когда наградные колодки начали вешать, такие герои все стали. В четыре-пять рядов эти ленточки висят. Ленточки от орденов, которыми только генералитет награждался – а у него несколько таких. И рассказывает еще сам, как в Ташкенте во время войны было им тяжело.
***
На подобные задания такие снайперские экипажи и посылали. Со своей очередностью. Если этот летал сегодня, то следующий раз уже другого посылают. Хотя тоже по-разному было. Иногда приходилось выполнять задание, которое сначала и не на наш полк приходило. Соседний полк не смог выполнить – из нашего посылают.
Панов был одним из таких летчиков-снайперов, как тогда на собраниях говорили. Когда молодым летчикам рассказывали, на кого им надо равняться в усовершенствовании своего летного мастерства и тому подобное.
***
Помню уже где-то к концу войны. Какое-то расширенное совещание в штабе дивизии, задание на операцию. Не только командиров эскадрильи собрали, а и командиров звеньев некоторых позвали. Много так собралось тогда. С трех полков.
И каждый перед началом докладывает. Командир там эскадрильи или звена, гвардии капитан или лейтенант такой-то..
А это совещание командир дивизии проводил лично, постановку задачи.
Дошло дело до Панова. Он поднимается: «Командир звена гвардии рядовой Панов».
Командир дивизии, Добыш, - он знал этого Панова, сам с ним не один раз беседы беседовал, когда еще в самом начале пытались перевоспитать его – то смотрел чего-то в карту, головы ни на кого не поднимал. А тут оторвался от карты. Посмотрел в наш угол, где мы все сидели. С одного ж полка – поэтому мы все рядом сидели. Командиры полка возле комдива там за столом, а мы такими группами – по полкам.
Смотрит – а тот стоит. Команды «садись» нет. На груди у него один орден. Рядовой. У всех присутствующих уже по нескольку орденов к тому времени, медалей. Все офицеры уже. А тут – гвардии рядовой, командир звена.
Генерал Довбыш, а он хороший был и командир, и летчик сам, посмотрел на него, так как-то скривилось у него лицо, желваками поиграл несколько раз и так, как бы не громко, но все услышали: «Был дураком – так дураком и остался. Садись».

***
Вот как тут объяснить. Летчик очень хороший, по количеству вылетов – ему равных не было, наверное, не только в нашем корпусе. Он дважды Героем Советского Союза должен был бы быть. Просто по количеству боевых вылетов – согласно тем нормам. Даже не говоря, какие это вылеты были. В каких условиях и какие задания были.
Всю войну провоевал, с 41-го года. Тоже - таких не много выжило, а таких, что еще и долетали до конца войны.. Он, кажется, даже и ни разу не был ранен. Тут и везение, конечно, но и мастерство как летчика. Никакие «мессеры», «фоккеры» его сбить не могли. Да он не всегда и уходил от них, как все остальные. А наоборот.
***
Он имел на своем личном счету два сбитых истребителя в индивидуальном воздушном бою. Он на «пешке», как на истребителе, не только провел несколько воздушных дуэлей, но и сбил несколько истребителей. Кажется, один «фоккер», а второй -«мессер». Он не боялся в воздушный бой с ними вступать. Когда на «охоту» сам ходил на такое решился и сделал. То, что он двух сбил, это говорит, что он не два и не три раза такое делал. Свои навыки, свое умение приобрести, пока приноровишься, не один-два раза надо попробовать. Сам Панов не рассказывал, сколько раз он пробовал прежде, чем ему удалось сбить первый истребитель. Может, он и с первого раза сбил «фоккер» - продумал все, просчитал в голове. Он такой летчик был. Что называется, опытный уже, способный так все в голове продумать, что и никаких попыток не нужно делать. С первого раза, может, у него все получилось. Хотя трудно такое представить, все равно.
Но как бы там ни было, шутка сказать, на бомбардировщике с истребителем воздушную дуэль затеять. Немцы такого не ожидали, конечно, – такого вообще никто не делал.
***
Были случаи, и в нашем полку, когда именно летчики сбивали истребитель. И было, что несколько истребителей именно на счету у летчика. Но все это было, когда группой летят, а какой-то выскочит под передние пулеметы - в прицел попал, а летчик успел нажать на гашетку. Прицел постоянно был включен.
Но чтобы именно в индивидуальном воздушном бое... Не знаю, может, где-то еще и были такие летчики, чтоб в одиночку на бомбардировщике атаковал истребителей. Да при этом не только вел воздушный бой, а и сбил. Да не одного. Не слышал о таких.
***
Много писали - и во время войны, и потом в разных воспоминаниях об использовании «Пе-2» как истребителя – о том, что несколько раз группа «пешек», именно нашего корпуса, включая и наш полк, атаковали и сбивали немцев. Что такое было и в других соединениях, как-то не слышал и не встречал. Первый раз такая атака получилась где-то осенью 43-го, когда мы бомбили на железнодорожных станциях Александрия и Протопоповка.
Как-то именно об этом случае только и упоминают, хотя были и другие такие же атаки. В нашем же корпусе. Наверное, потому что это был первый такой случай во время войны.
Как раз Полбин сам вел нашу группу и при отходе уже от цели «юнкерсы» оказались прямо на нашем курсе. Над своим аэродромом они строились уже в группу, некоторые только взлетали еще.
Наша группа и атаковала эти «юнкерсы».
***

6.1 «Пешка»-истребитель.
***
(20 октября 1943 года Степной / 2-й Украинский фронт)
***
Из «Боевой путь 82-го гвардейского бомбардировочного авиационного, орденов Суворова и Кутузова, Берлинского полка» :
« С 20.10.1943 Воронежский фронт переименован в 1-й Украинский, а наш Степной фронт во 2-й Украинский фронта.
20-го же октября мы стали свидетелями небывалого в истории Отечественной войны случая. С Харьковского аэродрома основную группу из 17-ти Пе-2 82 ГБАП на боевое задание повел командир корпуса генерал И.С.Полбин. В неблагоприятных условиях погоды,
группа бомбардировала с высоты 500 м и обстреляла жел/дор. эшелоны на станциях Александрия и Протопоповка на Украине.
При отходе от цели И.С. Полбин обнаружил большую группу бомбардировщиков Ю-87, которые кружились над своим аэродромом, поджидая истребителей для сопровождения на задание. Полбин принял решение атаковать и немедленно дал команду нашим истребителям прикрытия блокировать вражеский аэродром, не позволить подняться с него истребителям. Потом по связи призвал летчиков: «За мной, в атаку!»
Группа пикировщиков, открыв огонь из носовых пулеметов, сходу врезалась в строй Ю-87. От неожиданности фашистские пилоты растерялись, не ожидали такого дерзкого действия советских авиаторов.
В результате воздушного боя было сбито 6 «юнкерсов» противника и 1 подожжен, остальные сбросили бомбы в районе аэродрома своих истребителей и ушли не выполнив задания. Лично Полбин уничтожил один Ю-87, а другой поджег.
Об этом поистине легендарном случае громко говорили на всем фронте.
За бомбардированный удар и отличные боевые действия командующий фронтом генерал армии Конев объявил благодарность лично И.С.Полбину и всем участникам боя.»
***
Из очерка «Пятая воздушная»:
«20 октября 67 бомбардировщиков 1-го бомбардировочного авиакорпуса полковника И.С.Полбина группами по 9—18 самолетов с горизонтального полета и с пикирования под углом 60 град. с высоты 2900—3000 м в боевом порядке «колонна девяток», «девятки в клину» и «змейка звеньев» при сильном противодействии истребительной [104] авиации и зенитной артиллерии противника бомбардировали цели в районе железнодорожных станций Александрия, Протопоповка и Верховцево. В результате удара было подожжено 3 железнодорожных эшелона, уничтожено 25 автомашин, взорвано 3 склада с боеприпасами, вызвано 8 очагов пожара{9}.
В тот же день группа в составе 17 Пе-2 82-го бомбардировочного авиаполка под командованием полковника И. С. Полбина в сопровождении 14 истребителей 7-го истребительного авиакорпуса получила задачу нанести бомбардировочный удар с пикирования по скоплению железнодорожных эшелонов в районе станции Александрия. Погода неожиданно ухудшилась, поэтому ведущий группы решил бомбить с горизонтального полета из-под нижней кромки облаков. В результате удара были зажжены 2 железнодорожных эшелона. Делая разворот для повторного захода, Полбин увидел на станции Протопоповка еще 8 железнодорожных составов врага и подал команду всей группой разбомбить их. В результате прямых попаданий бомб и обстрела из бортового оружия на станции возникло 10 очагов пожара.
При возвращении домой, идя под облаками, Полбин в районе Березовки заметил летящие на высоте 500— 600 м бомбардировщики врага и принял решение атаковать их на встречно-пересекающемся курсе огнем бортового оружия.
По его команде вся группа, в том числе и истребители прикрытия, пошла в атаку. Сблизившись с «юнкерсами» на дистанцию 100—200 м, советские летчики открыли огонь из передних пулеметов, а группа под командованием старшего лейтенанта Е. С. Белявина штурмовала аэродром противника, не давая взлететь его самолетам.
Ведущий группы Герой Советского Союза И. С. Полбин с первой атаки под углом 10—15 град. с дистанции 80—100 м длинной очередью сбил один Ю-87. В это время штурман майор М. К. Зарукин и его стрелок-радист отразили атаку заходившего в xвост «мессершмитта». Второй «юнкерс» был сбит заместителем командира эскадрильи 82-го гвардейского бомбардировочного авиаполка гвардии старшим лейтенантом П. А. Плотниковым. Третий Ю-87 загорелся после меткой очереди стрелка-радиста гвардии сержанта Н. И. Серебрянского. Группа [105] Белявина, штурмовавшая аэродром, подбила два Ю-87, которые столкнулись и горящими упали на окраине аэродрома.
Самолеты противника, поспешно сбрасывая бомбы, начали уходить на запад, пытаясь оторваться от атакующих «петляковых». В это время Полбин заметил вторую группу фашистских самолетов и решил атаковать ее. С малой дистанции оп поджег еще один Ю-87, который с резким скольжением упал на землю. В бою со второй группой «юнкерсов» активное участие принимали четырнадцать Ме-109 и ФВ-190, но они встретили сильное противодействие со стороны истребителей сопровождения.
Только после того как были полностью израсходованы боеприпасы, группа Пе-2 вышла из боя, который явился образцом дружного взаимодействия бомбардировщиков и истребителей. Всего в результате необычного боя, в котором участвовали 31 советский и 46 фашистских самолетов, было уничтожено 13 самолетов противника, из них 6 было сбито экипажами «петляковых». Опыт этого воздушного боя, проведенного инициативно и энергично, показал, что самолеты Пе-2 могут успешно сбивать в воздухе вражеские самолеты. Летный состав 82-го гвардейского бомбардировочного авиаполка во главе с полковником И. С. Полбиным проявил героизм и отвагу, продемонстрировал образцовую боевую выучку, слетанность, умение выполнять замысел командира. Через несколько часов после посадки на имя И. С. Полбина поступила телеграмма:
«Гвардии полковнику Полбину лично и всем участникам боя 20.10.43г. за бомбардировочный удар и боевые действия всей группы объявляю благодарность.
Командующий 2-м Украинским фронтом генерал армии Конев»{10}.
http://militera.lib.ru/h/davtyan/index.html , (http://militera.lib.ru/h/davtyan/03.html ) Давтян С.М. Пятая воздушная. Военно-исторический очерк боевого пути 5-й воздушной армии в годы Великой Отечественной войны. — М.: Воениздат, 1990
***
Из статьи Полбина И.С. в газете «Комбинированный бой «Петляковых-2»:
«...Группа из 17 самолетов получила задачу бомбардировать железнодорожные эшелоны противника на станции А. Решили бомбить и штурмовать с горизонтального полета из-под облаков. Наша группа удачно ударила по станции, подожгла два эшелона, взорвала склад боеприпасов, разрушила ряд зданий и сожгла много автомашин. Делая второй заход, мы увидели, что другая железнодорожная [39] станция, находившаяся рядом с первой, еще более забита составами, и повели самолеты на этот объект.
Сильные взрывы и пожары подтвердили правильность этого решения.
Когда и со второй станцией было покончено, я развернулся от цели в сторону своего маршрута и через несколько минут увидел на своей высоте в кильватерной колонне 8 Ю-87. Мы находились над вражеским аэродромом. Внизу подруливала к старту еще одна группа «юнкерсов».
По команде: «Внимание, в атаку, за мной!» — резким поворотом в сторону группы противника, наращивая скорость, пошел на сближение. Электроцепь оружия и освещения прицела включена. Молниеносно сокращается расстояние между группами Пе-2 и Ю-87. Заметив нас, гитлеровцы, теряя боевой порядок, попытались мелкими группами уйти с разворотом, но было поздно. Я дал первую очередь с дистанции 800 метров, «юнкерс» вспыхнул и камнем пошел вниз. В то же время часть экипажей группы занялась штурмовкой аэродрома и подожгла два немецких самолета на земле. Почти одновременно удачными атаками сбили по одному Ю-87 гвардии лейтенант Плотников и стрелок-радист Серебрянский...
В результате воздушного боя группа моих пикировщиков уничтожила 6 самолетов Ю-87 и сорвала задуманный немцами вылет на бомбометание по нашим войскам. Одновременно истребители прикрытия (ведущий гвардии майор Носов) сбили 3 Ю-87, 3 Ме-109 и 1 ФВ-189. В общем итоге немцы потеряли 13 машин». (http://militera.lib.ru/bio/pilots/01.html )

***
Неожиданность в бою – да еще когда в воздухе, для воздушного боя - это многое решало. Когда Полбин, как командир, повел всю группу в атаку на «юнкерсы», были такие немецкие бомбардировщики, до этого никто так не делал.
Мы тогда как истребители отработали. Чтобы решиться на такую атаку, тоже надо было таким как Полбин быть.
Полбин сам был грамотным летчиком, командир опытный. Но и отчаянный сам по себе. Пока командиром не стал – его самого наказывали за всякие «чудачества».
То, что он решился тогда на такую атаку – хорошо, что для нас все так закончилось. Не было потерь с нашей стороны. Иначе еще не известно, как бы оно повернулось тому же Полбину. В таких случаях может произойти что угодно. Эта атака была неожиданностью не только для немцев, но и для нас всех.
***
Все, конечно, удачно для нас складывалось.
Мы тут бомбим, а немцы недалеко с другого аэродрома взлетают – к нам лететь бомбить собираются. Только строятся еще, а немецкие истребители для прикрытия еще не подошли.
Для прикрытия и наши истребители, и немцы позже всегда подходили, когда уже все построились, и группа начинает лететь к линии фронта.. Аэродромы истребителей обычно ближе, чем наши, к линии фронта располагались. Они поэтому к бомбардировщикам позже пристраивались, иногда почти перед самой линией фронта.
***
Получилось так, мы отбомбились, начали отходить, уже на обратный курс ложиться, а «юнкерсы» как раз под нами собираются уже в строй. Мы им как бы не мешаем - не истребители.
Если б не Полбин, никто б атаковать не стал.
Это ж из тех случаев – так никто не делал. А почему не делает – никто и сказать не может. Немцы тоже также думали. И мы им не помеха вроде взлетать – бомбардировщики.
И тут команда: атакуем, за мной. Наверное, принимая решение, Полбин все-таки надеялся, что поскольку в группе все летчики опытные, из последних пополнений никого не было – то сумеют сообразить. Объяснять, что и как надо делать, времени там не было – сами должны были сообразить. Да ту же команду не все расслышали – связь же плохенькая была.
Хотя это тоже неожиданность была и для нас. «Юнкерсы» как раз так ниже, чуть в стороне. Для атаки – то, что надо. Штурмовка из пикирования уже для всех не была в диковинку. А тут и не пикирование даже.
Немного перестроиться, чтоб не только передние могли стрелять.
***
Немцы сразу – кто куда. Бомбы чуть ли не на свой же аэродром сбрасывали. В разные стороны сразу развалились. Несколько подожги. Почти никто и не стрелял из этих «юнкерсов» – настолько внезапно это было для немцев. На «юнкерсах» тоже были и стрелки. Может, с одного или двух только открыли огонь, остальные, видно, не были и готовы еще.
Для нас было неожиданно все это, но когда командир на них повел, то было хоть какое-то время еще сообразить. Кто расслышал команду, кто мог видеть, куда Полбин повел, на сближение для атаки.
Яша Белявин со своим звеном ушел и обстрелял «юнкерсы», которые рулили на взлет. Вроде тоже поджег кого-то. Его звено как раз крайним шло, поэтому можно было выйти из строя. Но тоже – командир звена начал уходить и его ведомые за ним пошли. А могли и не пойти – они же вместе со всеми летят в одном строю. Мало ли чего вниз начал уходить – может, ранило летчика, пошел падать.
В такие моменты, кто, что начинает делать – оно может по-разному обернуться.
***
Догонять их, как истребители делали, уже не стали. Наши истребителя из сопровождения, они вместе с нами атаковали, то уже там погнались.
А нас Полбин домой повел. Немцы свои бомбы сбросили, кто опять садиться начал, кто куда-то улетать. Кто дымиться. Гоняться за ними уже не будешь – мы ж строем идем. Из строя никто не имеет права выйти.
Об этой атаке столько шума было, писали. Бомбардировщики вступили в воздушный бой с бомбардировщиками как истребители. Небывалый случай в истории авиации.
Нет, это все - правда. Но с точки зрения применения самолета – какая разница, мы бомбили и аэродромы немцев, а потом «штурмовка» делалась - пикируем и из пушек стреляем - то есть делали это по тем же самолетам на аэродроме. А так они в воздухе. Это как бы с одной стороны.
Но атаковать, когда они уже летят – это другое. Были случаи, и не так уже редко, мы летим, и немцы летят. На встречных курсах или в одну сторону – каждый бомбить летит, мы отбомбились, а тут немцы летят к нам бомбить. Никто не атаковал в таких случаях. Тут еще сказалось, по-видимому, на принятие Полбиным такого решения, что немцы как раз взлетели и только собирались в строй – на свое задание лететь.
***
Никогда так не делали потому, что так, практически, и не могло совпасть до этого. А тут все так сложилось. Конечно, чтобы оценить обстановку, сообразить и принять решение – тем более – ты ж не один. Когда группу ведешь, уже по-другому летишь и принимаешь решения. Сам-то ты можешь сделать – а сумеют ли другие повторить за тобой, сделать что нужно. Особенно, если что-то неожиданное, что никогда не делалось. Тем более если другим нельзя объяснить, что ты хочешь делать.
Связь была плохая. Ларингофон этот прижимаешь рукой к шее, а ничего не слышно. И сам не слышишь, и тебя не слышат. При этом еще и эфир забит криками, когда во время боя.
Поэтому летчики следили за действиями ведущего, за ним маневрировали. Им же тоже надо время сообразить. Что командир делает, и что им за ним вслед надо будет делать. Хороший командир должен понимать все это и уметь подобное учитывать, когда принимается решение какой-то маневр в воздухе совершить.
Если даже выполняется то, что не один раз делалось, все знают и, как бы, вопросов нет. Все равно тот, кто ведет группу, сам, делая маневр какой-то, должен учитывать, что остальным другое время надо на этот же маневр – пока увидит, сообразит и начнет повторять за ведущим.
Тут командир и должен принимать решение. Что другие будут делать и чем это повернется для самих же.
А особенно, если хоть немного меняется, что-то новое, неожиданное требуется сделать в воздухе, что даже не обсуждалось на земле, - то тут уже свои вопросы, кто как поймет и сообразит.
Стоящие на аэродроме «юнкерсы» мы уже не один раз «штурмовали» к тому времени. Сначала бомбы скинули при первых пикированиях, а потом еще и из пушек по разным целям. Тоже с пикирования. Пикируешь несколько раз. Опыт взаимодействия был.
***
Поэтому, конечно, с такой атакой немецких самолетов свой риск был, но и были причины Полбину не побояться рискнуть. Оно могло и не так успешно получиться. Это хорошо, что обошлось без потерь с нашей стороны.
Когда за Полбиным все пошли, кто сообразил, чуть другой эшелон занять, которые сзади, чтобы можно было стрелять. И по своим же самолетам, впереди летящим, не попасть.
Такое перестроение тоже известным было, и применялось не один раз. Если группа летит, а впереди на этой же высоте появлялись немцы, то передние сразу огонь открывают, а те, что сзади летят, такой лестницей выстраиваются – меняют высоту – и тоже огонь из передних пулеметов открывают. В таких случаях никто и не целиться практически. Те, которые впереди – они еще могли как-то прицелиться. А за ними летящие - просто огонь из пушек открывали. В любом случае самым важным было – не нарушить порядок, сохранить строй, дистанцию между самолетами.
Начинаешь целиться – уже маневрировать надо. Это надо самолетом доворачивать, так только можно было в прицел словить – в строю такое нельзя особенно себе позволить. Поэтому просто все вместе на гашетки нажали – как заградительный огонь.
***
Во время этой атаки на «юнкерсы», кто сумел сообразить, благодаря уже имеющимся навыкам, так и сделал и стрелял. Хотя и не все стреляли тоже.
За группой пошел, а не сообразил немного перестроиться – по своим впереди летящим не будешь же палить. Но если учесть, что такой вариант атаки не только не отрабатывался, но и не обговаривался на земле – рискованное это было решение для того, кто за всю группу отвечает.
Наша группа не плохо отработала, учитывая неожиданность. Не только передние стреляли, но и те, что сзади летели. Мой самолет находился в середине строя, но ближе к передним. Справа от ведущего как бы в третьем ряду. Но поскольку клином строй идет, то перед моим самолетом только один ряд впереди был.
Можно было наблюдать самому, кто как действовал, а потом радист, штурман делились кто-чего там стрелял. И сами потом между собой обсуждали, как было бы лучше.
Первые ряды открыли огонь. Те, которые шли во втором ряде и не все, но некоторые и из третьего успели тоже открыть огонь. Опыт уже позволил сообразить и занять немного другой эшелон, Ушли на другую высоту и тоже открыли огонь с теми, кто с первой линии вел огонь.
Многие из тех, кто уже дальше в строю летели, они и не стреляли. Летчики со своих пулеметов. Не успели перестроиться. Штурманы и радисты те все стреляли.
А были и такие, что так и не поняли, что они принимали участие в атаке на «юнкерсы».
***
Но это группа атаковала, и нападали не на истребителей, а на немецкие бомбардировщики. То есть бомбардировщики атаковали и сбили несколько бомбардировщиков. А основное количество немцев сбросили, чуть ли не на свой аэродром, бомбы и разлетелись кто куда.
***
Кроме этого воздушного боя были и другие случаи, когда мы атаковали немецкие бомбардировщики. Думаю, самый успешный такой же бой по количеству сбитых немецких самолетов произошел, когда уже Германию бомбили. Тоже «юнкерсы» над аэродромом по кругу летали, в группу собирались. А мы уже отбомбились и домой уходим. Они чуть в стороне и тоже также - под нами как раз – собирались только. И большая группа такая строилась, почти как наша.
Наша группа была – где-то самолетов 70. И ведущий тоже повел в атаку на этих немцев. Не Полбин тогда был ведущим, кто-то из командиров дивизии. Кажется, даже не нашей дивизии, не Добыш, а командир другой дивизии. Нашего же корпуса, Грибакин такой был, я его почти и не знал, мельком так видел пару раз за все время. Он, кажется, в тот вылет был командиром группы.
Тогда этих «юнкерсов» почти всех и сбили. К тому времени у немцев уже начали летать, как у нас в начале войны, не очень опытные летчики. А группа этих «юнкерсов» собиралась большая – лететь наши позиции бомбить. Когда командир повел в такую атаку, и хлопцы поняли, что многие из этих немцев не соображают, что надо делать – как в 41-м немцы наших бомбардировщиков расстреливали, так и с этими было – отвели, что называется, душу.
Не было еще опыта, нужных навыков у этих немцев – это сразу видно. А у нас почти все летчики уже были с большим боевым опытом. И штурманы, и стрелки не просто стреляли, а умели уже прицельно вести огонь.
Показали тогда этим немцам тоже, что такое опытные летчики и неопытные. Это, наверное, самая успешная такая атака «Пе-2», как истребителей, была. Почти всех подожгли, и которые в воздухе болтались – а их уже тоже десятка четыре летало, и на взлете, которые только рулили. Буквально, несколько самолетов успело уйти. Некоторые из нашей группы вышли из строя и начали догонять, и добивать их. Когда паника такая – уже никто и сопротивления не оказывал из этих немцев. Многие из них и маневрировать, как надо, не умели. Один в прицел попался, тут же и второй – только немного довернул – готовы оба.
***
Тоже, если так повести группу в атаку, потом не соберешь. Не всякий командир еще пойдет на такое. Главная задача – сохранить строй. А когда такая атака, кто-то обязательно погонится, из строя выйдет. И не один – самолетов много.
Об этом бое как-то и не встречал нигде упоминаний. Может, потому что не Полбин тогда командиром летел. Или потому, что уже не первый случай такой был. Но тогда у многих на счету по сбитому немцу оказалось, а то и по несколько. Именно на счету у летчиков, а на счету экипажа у некоторых еще больше. И штурманы, и стрелки тогда тоже настреляли.
По сбитым самолетам эта атака намного успешнее была, чем та, что получилась в 43-м, когда мы еще с аэродрома под Харьковом летали. Конечно, тогда это первая такая атака была, когда именно Полбин и повел группу на «юнкерсы». О ней чаще и вспоминают. Как вроде она одна и была.
Тогда подожгли штук 5-6 «юнкерсов» - по тем временам много казалось. Тогда еще другое время было, и летчики тогда еще у немцев все-таки опытные летали.
А тут, видно, у немцев почти все молодые летчики были, их почти всех и перебили. Так же, как наших летчиков немцы сбивали в 41-м и 42-м, когда и мы на фронт попали.
***
Но чтобы с истребителями воздушный бой кто-то сам на «Пе-2» начал – нигде даже упоминания не встречал. Как будто бы и не было такого. Оно, наверное, кроме Панова больше никто и не делал такого за все время войны. А про него – тоже нигде не слова.
***
Когда один летишь - так это все на «пешке» делали - от истребителей уходишь, как тот заяц от волков. Если они начинают атаковать тебя. Причем, уходишь, аж уши прижимаются, как, именно, у зайца.
А если они летят где-то ниже тебя и так, что на тебя внимания не обращают, то их на бомбардировщике никто никогда не трогал. Другие совсем скорости, маневренность. Чтобы с ними откувыркаться в воздушном бою – завязать именно воздушный бой между «пешкой» и «мессером», да еще и сбить – это вообще… Не знаю, каким летчиком надо быть.
***
Были и у меня случаи. Смотришь, вот так летят, что можно их атаковать. Спикировать, скорость будет такая, что уже не уйдет от тебя. Он начнет маневрировать, и ты сможешь за ним потянуться. Пушки впереди не хуже, чем у них. Еще и штурман, и стрелок – три точки огня.
Но они ж минимум парами летали, а то и больше. Одного ты, может, и собьешь, хотя свои еще вопросы, попадешь ли сразу. У любого истребителя маневренность получше. Это на словах все - можно атаковать. За одним погонишься, а остальные - просто так смотреть не будут. Те же истребители далеко не в каждом воздушном бое умудрялись сбить кого-то. Так это на истребителях. А тут на бомбардировщике попробуй - что тут говорить.
Не знаю, это надо еще и пробовать и продумывать было перед тем, как такое делать. Тот же Панов, наверное, несколько раз такое пробовал, пока какие-то свои представления не получил. Какая ситуация в воздухе, когда можно и как начать атаку.
Я себе даже и не обдумывал никогда таких вариантов. Тут же надо суметь сбить, а потом уйти от остальных.
***
Поэтому – если они тебя не трогают почему-то, никогда никто на бомбардировщике даже не думал нападать на истребителей. Летишь себе свое задание выполнять.
А Панову было интересно или не знаю, как это назвать. Он не только продумывал, но и совершал, не знаю сколько раз. Перед тем, как он первого немца сбил, скорее всего, не один раз должен был попробовать, пока приноровился.
Вот это была настоящая демонстрация, что «пешка» имела возможности истребителя. Это не какую-то «бочку» прокрутить.
***
Поэтому и думал себе еще тогда, что Панов - не бомбардировщик, он истребитель в душе. Ему там надо летать и воевать.
Перевели бы, Панова этого, в истребители – наверное, за несколько месяцев он бы Героя там получил, за количество сбитых. Не один раз сам себе так думал: да переведите его в истребители - ну, не бомбардировщик он. Зачем с ним мучаться и его мучить?
И вроде бы он писал рапорты, чтобы его перевели. Но так и долетал до конца войны, потом почти сразу, при первой же возможности, и демобилизовался.
***
Были такие задания – куда мало кого посылали. Не много было экипажей, которые в таких случаях летали – или тот, или другой отправлялся. Свое чередование было. Даже из тех же семи экипажей, которые «охотниками» самые первые были отобраны, не все привлекались для таких заданий. Несколько летчиков в полку было, которых только и отправляли в таких случаях на задание. Вроде как, остальные не смогут выполнить, погибнут, а они - бессмертные.
Вот этот Панов из таких летчиков был.
***
А когда приходили молодые, они ж хотели доказать, что не хуже летчики, чем самые лучшие в полку. Если один так делает, то почему им нельзя. Начинали тоже за другими такое же повторять.
Тот же Панин, как погиб? Тоже стал покидать строй, как и Панов, и на самовольную «охоту» уходить.
Он пришел позже в полк, когда Панов уже рядовым стал, и про него молодые уже свои легенды слышали. А после именно «бочки» Панин начал такое же делать, как и Панов.
И когда погиб, он и в тот раз самовольно покинул строй и пошел на индивидуальную штурмовку. Перед этим уже несколько раз такое делал, вроде, нормально получилось, живой прилетал.
Теперь Панина начали ругать за это. Как когда-то Панова. Он раз так сделал, два.. А опыта нет нужного. И нужного мастерства. Способности еще у каждого свои.
Только он начал так делать, только его начали ругать за это – Панова уже к тому времени и не ругал никто, вроде как уже нормально стало для всех, что он так делает – этого Панина на третий или четвертый раз и подбили.
Полез тоже, на передовую, по окопам пострелять. Его «фоккеры» и подбили. Сразу по мотору попали, задымился. Постарался вернуться со всеми на наш аэродром. Группа еще не успела далеко уйти, Панин только вышел - тут же подбили. Он смог как бы за всеми потянуться на свой аэродром.
Наш полевой аэродром тогда был под Иловское – село такое в Белгородской области. И почти возле нашего же аэродрома весь экипаж с самолетом в землю ушел.
***
Это у меня на глазах все произошло. Панин как бы вернулся к группе, но летел уже ниже. Так тянулся почти до самого аэродрома. И тоже опыта не хватило, не знаю, почему тянул так, не выпрыгнули раньше. То ли сесть хотел, чтобы самолет спасти. А уже недалеко от аэродрома видно подал команду экипажу покинуть самолет. Может, без экипажа, сам хотел посадить самолет. Теперь не угадать, что он думал.
Его штурман, Адамянц, – как оно так получилось – зацепился парашютными лямками за пулемет. И оказался повисшим снаружи. Я так летел как раз – строем идем - что видно это все было.
Воздушным потоком его прижало к фюзеляжу – повис и самому ему не оторваться. Сам уже Адамянц в такой ситуации ничего сделать не мог. Трудно гадать, но в таком случае там уже никто и помочь не смог бы.
***
Панин увидел, что штурман зацепился и висит. Полез к нему помогать. Там было такое отверстие между местом летчика и местом штурмана. Небольшое, но можно было пролезть. Но тоже: на все это время надо – не так быстро туда пролезешь.
Видно было, Панин добрался, начал штурману помогать отделиться от самолета. Такое впечатление, что старался сдернуть откуда-то, за что тот зацепился. А самолет без управления - как-то быстро в штопор сорвался, и все они погибли. И стрелок-радист Ермолаев тоже не выпрыгнул, может, ранен был или убит.
***
Как в таких случаях поступить правильно, попробуй оценить, сможешь ты помочь или вместе и погибнете. В такой ситуации, когда так прижало к самолету, уже помочь невозможно было. Сила воздушного потока такая давит, что передвинуть ремни, а еще и приподнять, за что-то зацепилось же, сил одного человека не хватит.
Если б было чем перерезать те ремни. Но тоже, какой он там лямкой этой зацепился, перережешь, а при раскрытии парашюта вырвет из этих ремней – без парашюта упадет, погибнет.
Это тоже опыт нужен, чтобы сообразить, что делать. Если уж Панин решил так: или спастись вместе, или вмести погибнуть – самое правильное на его месте было никуда не лезть помогать, а надо было сажать горящий самолете. У меня такое понимание этой ситуации было, когда наблюдал за Паниным. Когда он полез к штурману, я это понимал. Но ему же не крикнешь: куда ты лезешь - ничего так не поможешь. И связь у нас такая была – и ты не слышишь, и тебя не слышат, а тем более, он уже отсоединил наушники, когда полез.
На горящем самолете садиться – это то же, скорее всего, погибнуть. Но все равно больший был бы шанс остаться вдвоем живыми.
А Панин видно наслушался, что горящий самолет обычно взрывается при посадки. Но то, что чаще – взрывается, это еще не значит, что всегда. Такие случаи известны были тоже. Как там еще горит. Как летчик посадку сделает – это тоже свою роль играло. Если уж такая ситуация возникла, все равно решил погибать или спастись вместе, то рискуй правильно.
Если уж решил так, не бросать товарища до конца – надо было стараться посадить самолет. Это единственно правильное решение там было. Тут недалеко уже аэродром, но лучше как можно быстрее. На шасси или без – тоже свой вопрос. Но чтобы уже до конца спасать штурмана – на шасси лучше. Чтоб не разорвало ремни те от удара.
Оно, может, и так тоже погибли, но хоть шанс какой-то еще был бы. А Панин другое решение принял – как только он туда полез, мне сразу стало понятно, что оба уже погибнут.
***
Тут уже – кто как поступал в таких случаях. Вобщем-то, не многие так, как говорится, героически поступали, если штурмана или стрелка ранило. А надо самолет покидать – уже во всю горит.
Чаще как поступали – команда есть покинуть самолет, кто смог - выпрыгнул, а кто не смог – что ж тут сделаешь. Команда покидать самолет тоже не всегда сразу давалась. Летчик, как командир, должен был решать и командовать. Это командовалось уже тогда, когда так горит, что боекомплект вот-вот взорвется – все погибнут. Ничего сделать нельзя. И времени совершить посадку – практически нет. Если так рванет - все вместе погибнут. Но были случаи, сажали и спасали раненых, то ли штурмана или радиста.
А если того же летчика ранило, самолет начал терять управление - штурману с радистом не выпрыгивать, а погибать?
Были случаи, когда радист или штурман во время боя с испугу без всякой команды выпрыгнет. То ли покажется, что подбили, то ли так и получилось. Но команды не было, самолет возвращался на аэродром. Иногда можно было пламя сорвать – и к себе долететь. И на одном моторе можно было и долететь, и сесть, если летчик хороший, опытный.
Потом такой «герой», если возвращался в полк, долго всякие насмешки должен был терпеть. Вроде давно уже было, а кто-то и припомнит.
В основном так и поступали в таких случаях – кто мог, спасался, а если кто не мог почему-то выпрыгнуть – погибал.
***
Мне повезло, за всю войну у меня ни разу не возникало такой ситуации. Чтобы надо было выбирать: или самому спасаться, или рисковать, что погибнешь, но не бросить товарища, а постараться спастись. Не один раз тоже покидать приходилось горящий самолет – но при этом ни разу никто из экипажа не был раненым. А когда были ранения или убивало - я двоих стрелков-радистов за время войны потерял – то всегда на свой аэродром привозил.
Трудно сказать, как сам поступил бы в подобной ситуации. Наверное, тоже не стал бы выпрыгивать, а постарался бы спастись вместе. Потому что, если так спасся – потом другим как в глаза будешь смотреть.
У нас были такие случаи. Никто не осуждал, обычно никто не выяснял, почему так произошло. Так произошло – что тут уже сделаешь. Хотя тоже, какая ситуация, какой это человек.
Смотришь, с одним как бы нормально все, а с другим, кто так себя спас, а другого оставил в падающем самолете, уже другое отношение. Начинают, как бы, сторониться. Свои разные причины, почему вот так происходило.
***
Панин вот так вот со всем экипажем и погиб. Конечно, погиб при выполнении боевого задания, старался спасти товарища.
Но если разобраться, Панин покинул без разрешения строй, то есть нарушил воинскую дисциплину, устав. Точно так же как и Панов, который такое творил уже десятки раз. Собственно говоря, Панин, глядя именно на Панова, и начал такое же делать – героизм показывать.
Ну, погиб вместе со всем экипажем. Но погибли они из-за чего? В чем героизм Панина, чем его поступок отличается от того, за что наказывали Панова. В том лишь, что Панин погиб, а Панов всегда живой возвращался.
Вот пойми тут, кто герой, а кто нет. И почему одного - награждают, а другому – вроде бы они одинаковое совершают – одни наказания.
***
Взять того же Полбина - он быстро за счет войны из командира полка стал командиром корпуса. Хотя тоже: полковником так и воевал, а был на генерал-лейтенантской должности - командир корпуса. Тоже, конечно, отношение. Больше года ему даже генерала не давали. Незадолго до гибели получил только генерал-майора. А генерал-лейтенанта даже посмертно не присвоили.
Может потому, что нарушал правила, будучи и комдивом, и командиром корпуса. Свои у него были нарушения воинской дисциплины. Да еще и в военное время. Но все равно. Ему почему-то сходило с рук. Наоборот, продвигали по службе, награждали. Ходили слухи, что он был одним из тех командиров-летчиков, которые считались «любимчиками» Сталина.
Потом, когда командиром дивизии стал, а вскоре и корпуса – не так уже вел себя, конечно. Но все равно – внутри оставался собой же. С той же «бочкой» - тоже ее прокрутил, вслед за Паниным.
Эта ж «бочка» для боевого применения «Пе-2» ничего не давала. Возможность ее использования как маневра в бою – никакого. Как баловство, фактически. Ну, конечно, как демонстрация некоторых возможностей самолета.
***
С этой «бочкой» и что об этом в разных мемуарах пишут тоже своя история.
Этот случай свою известность получил. Его в разных воспоминаниях упоминают, уже после войны встречал, но такое пишут. И фамилию Панина перекручивают, и как это все было, и где.
Как о той же «вертушке», как это все было и что происходило в самом начале. Такое понаписывали, просто диву даешься.
***
Панин Борис, собственно говоря, прославился именно тем, что «бочку» сделал на «Пе-2».
Был где-то на задании, не было его несколько дней. Какое-то задание, что вместе с истребителями выполнял, на аэродроме истребителей и ночевали. Видно, там и придумал это сделать.
Прилетает и вроде заходит на посадку. Но не садиться, над аэродромом прошел. Так делали некоторые, чтобы показать, что на задании что-то совершили, что победил в бою.. Обычно так истребители показывали, что сбил кого-то. Заходили как бы на посадку, а потом еще «свечку» делали. Если там за один вылет нескольких собьет – над аэродромом своим пролетает, «свечку» сделает или кувыркается как-то. Это как бы не разрешалось делать, но делали.
И у нас некоторые так над аэродромом пролетали, перед тем как сесть. Не часто, но были такие.
Панин так пролетел сначала и ушел на второй заход. Как раз на аэродроме многие стояли, и я тоже. Не помню, то ли какое-то построение должно было быть. Наверное, увидел, что есть кому посмотреть на его кульбиты и решил сделать.
Внимание к себе так привлек. Большинство уже за ним начало следить, чего это он так радуется, что такое совершил. Он опять заходит и не снижается, а так, над землей - метров 500, «бочку» раза два или три прокрутил. После этого еще раз зашел и уже приземлился.
***
Как началось тут. Комполка наш - тоже погиб вскоре после гибели Панина - наругал его при всех. На гауптвахту посадили. Видно, в дивизию сообщили, что ЧП. А те дальше. Чего-то тут крутятся – что с этим Паниным теперь делать. Чуть ли не под трибунал отдать собирались, слухи такие ходили.
Это ж если один сделал, то и другие найдутся повторить. Среди летчиков хватало таких. Молодые ж все – один что-то сделает такое, другой со своим улучшением придумает этого же повторить и тоже покажет всем. Пока что-то не случится.
У одного получилось, а другой погиб – такое происходило. Нам зачитывались приказы о случаях и в других частях, что из-за такого-то баловства разбился самолет. Или погибли. А было, что зачитают такое, а кто-то возьмет и сделает. У нас или в соседнем полку. Те погибли, а у него получилось. Новый приказ зачитывают...
Среди летчиков по-своему отчаянных хватало тогда. И не боялись, что от полетов отстранят, как в мирное время могли.
***
Полбин прилетел на следующий день, вроде разбираться, как наказать этого Панина. Как всегда почти - один на своем самолете. Со своим экипажем.
Тоже это было нарушение – командир корпуса не имел права так летать. Даже над своей территорией его должны были сопровождать несколько звеньев и истребители прикрытия. Рассказывали, что ему тоже и запрещали, и наказывали за такое – а он все равно так летал. С одного полка в другой. Иногда за один день несколько раз прилетал в полк.
Прилетел и сначала к командиру полка на разговор. Через какое-то время арестанта этого повели туда же в штаб. Почти все уже как бы наблюдают за этим, один то увидел, другой услышал на КП что-то, между собой делятся.
Потом техники самолет Панина что-то там осматривали. Еще через какое-то время Полбин выходит вместе с командиром полка, начальником штаба, еще кто-то. В самолет сел сам, экипаж на земле остался. Взлетел, над аэродромом – а все почти собрались, ждут, какое будет наказание провинившемуся – на той же высоте, метров 500, тоже несколько «бочек» крутанул. И на посадку пошел.
А я как раз стоял возле КП. Недалеко так комполка, начштаба, которые пришли на аэродром с Полбиным.
Наш командир смотрит, как и другие, за самолетом. Командир корпуса же взлетел. Когда тот: раз, два - несколько раз подряд «бочки» прокрутил. Комполка так плюнул себе под ноги, махнул рукой и так в сердцах: «Ну, какой тут порядок будет, если и сам так делает!..».
И пошел сам к штабу, даже не стал ждать, когда Полбин сядет и вылезет из самолета. Провести его, как обычно – командир же корпуса.
Полбин сел, в штаб даже и не пошел. Чего-то там поговорил с начштабом, тот остался на КП. Со своим уже экипажем сел в самолет и улетел.
***
Так ничем это и закончилось. Даже взыскания, кажется, не объявили. Хотя сама по себе эта «бочка» в бою ничем помочь не могла. Как демонстрация возможности самолета – оно конечно.
В фильме «Битва за нашу советскую Украину» есть кадры, как звено бомбардировщиков - три «пешки» - делает каскад «бочек». Тогда - для кино - это звено возглавлял именно сам Полбин.
А так, в смысле применения в бою, никакой пользы - просто баловство со смертью.

С точки зрения боевого применения – эта возможность самолета ничего не меняла, ее применять не было никакого смысла. Поэтому и делать ее - смысла какого-то не было. Тем более, чего тут особенно удивительного - «Пе-2» с самого начала создавался именно как самолет-истребитель. Потом его начали в бомбардировщик переделывать. Отсюда у «пешки» и было много таких возможностей, как у истребителей, в том же управлении - послушность малейшему движению штурвалом - и другое.
***
Тот же Панин, «бочку»-то сделать – сделал, а летал-то еще слабовато. Это было понятно, что не умеет, не владеет нужной техникой пилотирования. С тем же «бреющим» полетом.
Как-то уже на встрече ветеранов Новиков вспоминал Панина, как первого в полку Героя Советского Союза. И тоже говорит такое, что слушаешь и удивляешься. Вроде бы сам летчик, командиром эскадрильи войну закончил.
Что Панин был смелый и отважный летчик, летал над лесом на «бреющем» так, что «гнул винты и ветками забивались радиаторы». Ладно, такое он рассказывает каким-то пионерам. Как пример смелости. Но это ж встреча ветеранов полка. Там не одни техники или повара - летчики же были.
Или он сам так это и считал, не понятно? То, что Панин, идя на «бреющем» над лесом, гнул винты - это о чем говорило. Это не смелость, а просто - он еще не умел летать на «бреющем». Хотя чего-то пытался. Не научился идти именно так над тем же лесом, чтобы над самыми верхушками, но ни винтами по веткам, ни в радиатор они не забивались.
Лес сверху - он тоже не ровный. Как и земля, свой рельеф имеет. Если так над лесом пролетишь, что ветками да листьями радиатор забило, когда за тобой «мессеры» охотятся, то уже долго от них не сможешь уходить. В бою это всегда еще над чужой территорией – моторы быстро перегреются и все: заклинит.
Панину почему так летать удавалось. Он же это возле своего аэродрома делал. Пробовал летать, тренировался – пролетит на таком «бреющем» и почти сразу и приземляется.
А если бы так над немецкой территорией, как во время этих «охот» приходилось на «бреющем» и над лесом, и над землей уходить от истребителей, а то и не один раз так делаешь за одну «охоту», чтобы до цели добраться - охлаждение двигателя нарушилось, долго не полетаешь уже.
Понятно, Новиков что-то сказать хотел о героизме, тем более Панин погиб. Но нашел тоже пример такой.
***
А «бреющий» полет, что называется, по-настоящему «бреющий», был одним из основных приемов для применения в боевых условиях «пешки». Кто не умел так летать, боялся такого полета - у них значительно меньше было шансов выжить, если оставался один против истребителей. Поэтому таких и на разведку, или потом на «охоту» - когда в одиночку на задание летать надо было - и не отправляли. Только в группе, в строю только и летали.
_____________________________________
ПРОДОЛЖЕНИЕ СМ.

2 Соколиный полет «пешки» (повесть-хроника) http://neizvestniy-geniy.ru/cat/literature/proza/105577.html
3 Соколиный полет «пешки» (повесть-хроника) http://neizvestniy-geniy.ru/cat/literature/proza/105580.html