У каждого правда своя,
свои поезда и разлуки,
свой гвоздь, заколоченный вкривь,
свой грустный последний вокзал...
Проложена в ночь колея...
В колёс озорном перестуке
звучит незнакомый мотив -
наотмашь, насквозь, наповал...
Тревожно поёт баритон,
души утомлённой касаясь...
Закручена туго спираль,
и пущено всё «на авось»...
За шторкой вагонных окон,
от глаз посторонних скрываясь,
рыдает седая печаль -
мой вкривь заколоченный гвоздь...
Я к тебе привыкаю, как марка хорошего кофе
прорастает из чашки, дурманит изысканным вкусом,
вытекает из пара в бунтующий и ароматный,
смолянистый, с горчинкой, осадком, тугой концентрат.
Он в составе меня. Он взломал засекреченный профиль,
все пути на ладони собрал нерушимым союзом -
капитанским узлом. И концы от дороги обратной
заплело, затянуло, прошло. Но я этому рад.
Я к тебе привыкаю. Давно/добровольно/системно.
Мы танцуем, паруем, парим, переходим границы,
реагируем жестко, жалеем об этом - все реже…
(говорят- есть болезни, которые лечат всю жизнь)
Машинальные мысли, избитые фразы и темы,
даже сон иногда на двоих одинаковый снится,
как лошадка бежит, отбивая мячи, по манежу,
без аркана, узды - за морковку из рук госпожи.
Я к тебе привыкаю. Лечу за космической пылью,
наблюдаю, как движется, дышит бурлящая масса,
с виду – грозная сила, но может и просто, сквозь пальцы,
незаметно истаять. Оставь, проклинать магнетизм.
Твоё поле с тобой. Поле боя и поле бессилья.
Я порой забываю, насколько ты в гневе прекрасна,
как сверкают во внутреннем мире пылинки-повстанцы,
как сознание вяжет, вплетает еще одну жизнь
Время-мельник всё размелет
И продаст дороже, но…
Среди тысячи похмелий
Мне запомнилось одно:
Льна простынное сукно
С лёгким запахом жасмина,
Недопитое вино -
В двух бокалах у камина…
Ни дурной хандры, ни сплина,
Только всполохи зари…
И судьба в руках, что глина,
Разминай, лепи, твори!
А теперь на утро – кофе,
Чтоб стряхнуть остатки сна…
А душа желает — в штофе
Пьяной юности вина…
Разве в том моя вина,
Что ищу остатки хмеля,
Трезвый или с бодуна,
В складках скомканных постелей,
Что скрываю от метелей
И от зависти людской
Колокольчики апрелей
Под одёжкой шутовской...
Какое высокое небо стоит над Парижем!
Такое вот небо мой друг бы назвал
Голубым океаном,
Но он сейчас занят,
И, вроде бы, яростно пишет
О странной любви к двум роскошным,
Причудливым дамам.
Одна в золотой Ойкумене, и дочь ювелира,
Отец не надышится ей, как над редким
Своим диамантом,
Слывёт он в округе сычом,
Но завидный транжира,
И редко увидишь его
У свечи с фолиантом.
Другая живёт на Руси в терему Ярославском,
Свои хороводы с подругами водит
Она на Купалу,
В Гардарике как-то особенно
Веруешь сказкам,
И солнце здесь ярче стократ
И богаче коралла.
Такие вот красные речи я слышал от друга!
Конечно, он, скажем, не эллинский ритор,
Но с чувствами малый!
Кому-то бердыш подавай
И чешуйкой кольчугу,
Ему - Елевсинских мистерий
И праздник Купалы!
Я был у него в терракотовом доме в Глануме,
Мы ели с ним вечером сыр с артишоками,
Пили рацину,
Он как-то сказал мне с усмешкой,
Что в сущности умер,
А дух перебрался в Саис
Изучать медицину.
А книга,что книга - собранье красивых иллюзий!
Папирус с дурными стихами хорош
При растопке камина!
Уж лучше прожить черепахой
И ползать на пузе,
Чем плохо горшки обжигать
И расходовать глину.
Тогда я не ведал в словах его мрачных прозрений,
Да мало ль что скажет вино,
И во время гулянки!
Как пели чертовски-душевно
Той ночью в сирени
Гланумские кеноры,
Он говорил - коноплянки!
Пойду вон из логова выть на луну с косогора!
Он здесь не хотел оставаться, мой друг.
Только белый папирус
Хранит его почерк,
А чаша - следы мандрагоры,
И что-то в душе моей
Туго и плотно закрылось.
Эмаль растеклась золотая по глиняным крышам,
И в рану неслышно проникла -
Стянулась глубокая рана,
Какое высокое небо стоит над Парижем!
Мой друг бы назвал его точно -
Живым океаном!
Вот ложка дегтя, занесенная
над бочкой меда,
а вот идет овца паршивая
к большому стаду,
вот глупые троянцы удивленно
разглядывают дар данайцев жадных.
Но, слава Богу, жизнь остановима,
и надо верить, что не станет хуже:
прольется ложка дегтя меда мимо,
овца пройдет, и Трою не разрушат.
И вот ещё:
И жизнь катится.
Смородиновый лист
ярчайшей зеленью блестит в горячем чае,
смородиновый воздух источая,
как источает звук саксофонист.
Журчанье чая как теченье дней,
оставь надежду - пусть умрет последней,
зеленым лишаем на плеши медной,
опятами у основанья пней.
На них всегда прилипшая хвоя,
пожухлая коричневая хвоя.
Пиры, переходящие в запои,
грибы в себе загадочно таят.
И сладок вечерами алкоголь,
и жаль, что он сосуды истончает.
И жизнь упрямо возвращает к чаю.
Какая грусть во всем. Какая боль.
И ещё это:
В полутьме, полупахнущей кухней,
с жесткой горечью старой одежды,
закачаются дряблые руки,
пустоту в пустоте развешивая.
Коридор для хромых и убогих,
кто не слеп - то раздет и оглушен.
Но стоящий на самом пороге
непонятно прошепчет: слушай.
У разорванных бронхов, у сердца
плоть замрет недоокостенев,
карамельные запахи детства
перед смертью вернутся ко мне.
Через капли с березовых веток,
грязный снег в замерзающих лужах
в пустоту бесконечного света
непонятно отвечу: слушай.
…и вот однажды, звонким бабьим летом,
увидишь: было глупым и пустым
так восторгаться этим жёлтым цветом,
который показался золотым.
Восторг пройдёт, а пыль китайских грамот
дотла в костре морозов догорит…
И ты поймёшь, что понял даже мамонт,
когда вокруг собрались дикари…
Умирала эпоха,
Низко падали цены.
Гомерический хохот
Разбивался о стены.
Ночь сулила разлуку.
Лик луны перекошен.
Под горячую руку
Ей попался Волошин.
А потом Северянин,
Мережковский и Белый…
Нежный взгляд затуманен,
И душа улетела
В те края, где не знают
Ни печали, ни горя,
Где под солнцем сверкает
Изумрудное море,
Где тревожно и сладко
Тает южное лето.
И она без остатка
Отдавалась поэту.
Как же был одинок он!
Тоже ласки хотел он.
И пружинистый локон
Щекотал его тело.
И в волнении страстном
Забывала мгновенно
И просроченный паспорт,
И облезлые стены,
И долгов вереницу,
И весеннюю слякоть…
Шелестели страницы.
Было некогда плакать.
***
И в порыве внезапном,
Озорном, хулиганском,
Заказала на завтрак
Ананасы в шампанском.
Брови сердито сдвигают осенние сумерки
Лучик надежды улыбкой прощальной - прости
Как обещанье вернуться по настоящему
Не предавай никогда меня больше - пожалуйста
Светом луны постучимся в окошко разбитое
С мятых страничек стирать дорогие черты
Тенью печальной бродить по следам-фотографиям
Помнишь ещё - мы так долго готовились жить
Своды готических снов - заночуем у этой стены
Камнем без имени - пусть, обойдёмся и так
Свежие раны прикроем венками-заплатами
Тихою радостью счастья - не чувствовать боль
Ну и каша в этом стихе...
А уж наляпано-то...кошмар.
Например,как могут иллюзии отрицать наготу?
Каким образом?
"И выпавшую к счастью даму с
намёком знаковым иду" - бессмыслица полная.
"И если это тонкий мир, где
расшивают в шелк и магму" - что именно расшивают?.. Мысль ушла.
"Тройничным звоном пустоты" - тоже бред. Есть нерв тройничный,а тройничный звон - это нечто!
"Не выстроить дворцов из пепла" - да это и ежу понятно,что не выстроить. Банальщина.
А ведь там есть ещё "затухшие меры" и дико смотрящееся в данном контексте выражение "по что"... (в значении "зачем").
А с пунктуацией автор и вовсе незнаком.
Просто лепит запятые и всё.
Короче,тихий ужжос,а не стих.
Главное недоразумение Закладок.