"В силу того значения, которое получила присужденная мне награда в обществе, к которому я принадлежу, я должен от нее отказаться, не примите за оскорбление мой добровольный отказ". (Телеграмма Б. Л. Пастернака в Стокгольм, месяцем позже.)
Когда талант с властями не в ладах,
родимый край – печальная отрада.
Деревья с крон на шведскую награду,
своей валютой сбросились в садах.
А с дачи - лязг оборванной струны.
Как обыски бесцеремонны с лирой...
Дубы, проселков русских конвоиры,
вели березку белую страны
Обочь дорог, навытяжку - столбы,
строй тополей (не в хаки, «по гражданке»).
И провода колючкою морзянки
прочеркивали линии судьбы.
Фадеев смог, и Маяковский смог,
познав, зачем соцреализму иглы...
Но время шло и старилось. И рыхлый,
как серый снег, слабел согласий слог.
…роман размножит позже самиздат
интеллигентам - почитать на кухне,
и чтобы папки особистов пухли
с пробелами для некоторых дат
…
Но в буйстве паранойи октября,
толпы неясен шум, и гам невнятен.
А с ясеня отстреливался дятел
в гарибальдийской шапке бунтаря.
Где классика качалась
На звездной бороде
Где "вечное" - как шалость
Как блики на воде
Где каждый город мертвых
Имеет свой приход
Где улицы потерты
Как долгожитель кот
Бродили думы томные
У вековых дверей
И темную, и скромную
Ласкали пыль аллей
Где музыка блудила
На нежных вечерах
Интеллигентски мило
Как лента в волосах
Тургеневское что-то
Бегония в огне...
Или придумал кто-то
Или приснилось мне.
Ничего в этом городе не изменилось:
те же в окнах гардины, и в небе – полёт голубей,
и трамвайчик звенит, как случайная милость,
то ль от века былого, а может, от будущих дней.
Знакомо всё вокруг.
Ступаешь по своим следам.
Всего лишь сон? А вдруг,
я, как и прежде, где-то там.
Вечер в городе этом, и тот старомоден:
те же крики детей, и заезженный улиц мотив.
То ли капает с крыш, то ли время уходит,
в тишине полуночной последних прохожих сменив.
И месяц, как весло.
Ночь уплывает вся в слезах,
и не хватает слов,
чтоб о любви успеть сказать.
Ничего в этом городе не изменилось,
только нет меня в нём, и не будет уже никогда.
Это детство моё, там, в дворах, затаилось,
и всё плещется в памяти, будто святая вода.
***
Голос – высокий –
под куполом храма –
голубем –
прямо в алтарь:
лёгкий, воздушный,
и искренний самый:
просто звучит, –
как и встарь.
Древним распевом
поёт антифоны –
где вы,
блаженства мужи?
Плачут, темнеют
святые иконы
в мире,
погрязшем во лжи.
Лица – из ситца,
сердца – из продушин,
страшен молвы
поцелуй.
Судьбы людские –
боксёрские груши:
брошены
в тёмном углу.
Голос звучащий –
совсем одинокий:
пенье –
молитвенный плач.
Бархат болотный
уже у истоков.
Дальше – пожар
– и – зола...
Блоковская девушка пела в усадебном храме Архангела Михаила деревни Тараканово Московской области. Деревни, увы, уже нет. Когда-то на том месте была усадьба капитана И. В. Тараканова. Церковь была построена 1755-64 гг. по проекту архитектора К. И. Бланка. Этому храму было посвящено ещё одно стихотворение А. Блока:
Люблю вечернее моленье
У белой церкви над рекой,
Передзакатное селенье
И сумрак мутно-голубой.
17 августа 1903 года Александр Блок обвенчался здесь с Любовью Менделеевой.
Сейчас храм отреставрирован (изображение на иконке). В нём поёт другая девушка – наша современница.
«От наших глаз неотдалима
Холмистость Иерусалима
И огнедышащая синь...»
Борис Чичибабин
«От наших глаз неотдалима
Холмистость Иерусалима
И огнедышащая синь...»
Познавшим счастье пилигримом
Речисто и неповторимо
И мне послышалось: «Аминь!»
Шалом! Да здравствует суббота,
Своеобразная свобода
Преобразившихся пустынь.
Пройдём Дамасские ворота,
Где чудеса за поворотом
От заискрившихся святынь.
В кафе уютном Муристана
Читая главы из романа –
Заветный «Иерусалим»
В тепле – валюте постоянной,
Где тает сладкое сопрано,
Весь этот мир неразделим!
Великий роман «Мастер и Маргарита» и великий город Иерусалим...
Ну и книга Дениса Соболева «Иерусалим» - роман удивительный, сотканный, подобно одноименному городу, из древних теней, ностальгии по несбывшемуся...
Иерусалим не просто намоленное место, это город, который три мировых религии мира считают своим...
Манеж, конюшня, велотрек,
бордель, кафешка, кабарешка, -
здесь рисовал Тулуз-Лотрек,
и не сходила с губ усмешка:
«Природа предала меня,
и сам я предаю природу,
сменив просторы и коня
на золотушную породу
танцовщиц, шансонеток, шлюх,
ночные оргии и пляски, -
во мне живет Монмартра дух,
дна лихорадочные краски –
от электрических огней,
от феерического света,
когда я думаю о ней –
богине рыжей полусвета,
моей подруги и сестры
по безнадежному уродству,
мои рисунки и холсты
встают по рангу и по росту,
по содержанью… и цене,
что будет наравне с Ван Гогом,
одно лишь непонятно мне:
за что я с детства проклят Богом!»
……………………………………
Богемы неразлучный друг,
парижское густое тесто
магически замкнет твой круг…
судьбу определяет место!
..."На переносице пенсне.
Блестит потёртость на зонте.
Стоит босой на мостовой
наш фельетонщик Чехонт`е"...
...
Градишко классика встречал
распутицей и хмарью.
Причал улитками трещал,
несло с востока гарью.
Тогда он хлёстко записал
в тетрадь промежду прочим:
"Погода дрянь, в округе — пьянь,
мадам жестк`и на ощупь".
Он острословом знатным был,
хоть и гнушался брани...
Но оценил, что ел и пил
в прибрежном ресторане!
...
В одном острожном городке
была такая веха.
Шёл налегке вниз по реке
тридцатилетний Чехов.
Орёл. Не птица. Светлый город гениев.
Апухтин. Бунин. Фет. Лесков. Фамилии!
Иду неспешно улицей Тургенева
К беседке, что застыла белой лилией.
Губернский рай. И улица - как улица,
Здесь тополя соседствуют со сливами,
Асфальт, чем дальше, тем сильней сутулится,
Кончается высокими обрывами.
И, вот! Передо мной - Гнездо Дворянское,
С такой любовью нЕкогда воспетое,
Прованс российский. Красота селянская,
Обрамлена Оки стальною лентою.
Здесь посещает чувство нереальное!
Вдали - скольженье белых пароходиков
На балюстрадах - ангелы сусальные,
А за спиною - корпуса заводиков.
Бывает гениальность доморощенной?
Когда до совершенства обезличена!
Не Бежин Луг ли, окруженный рощами,
Открылся с высоты полёта птичьего?
До одуренья пахнет вишней спелою,
Тропинка тонет в летнем разноцветии...
Здесь третий век стоит беседка белая,
Я к ней иду по парку, сквозь столетия...
Приезжаю сюда, чтоб поэзии вволю напиться,
Чтоб опять поселиться в гармонии ритма и рифм.
Побродить у пруда, полистать дорогие страницы
И услышать любимый, волнующий душу мотив.
И увидеть, как парус с волнами отчаянно бьется,
Не сдаваясь ветрам, подставляя им белую грудь,
Как он бешено, гневно к лучу путеводному рвется,
Как он жаждет глоток долгожданной свободы хлебнуть.
А среди тишины, в околдованной сказкой дубраве,
Мне привидится всадник на белом арабском коне,
В легкой бурке черкеса,с кинжалом в злаченой оправе,
И глазами, как черные угли, на бледном лице.
Не сдержусь. Побегу. Я, конечно, узнала. Узнала!
Мне бы только, поэт мой, в глаза твои раз заглянуть
И спросить, отчего все душа твоя бури искала?
Почему безотраден был выстланный лаврами путь?
Ничего не ответит мне всадник и ,будто в разведку,
Тихо в рощу свернет и бесшумно проскачет поток.
Только бросит к ногам мне дубовую черную ветку,
На которой под ветром дрожит одинокий листок.
Отведав уйму книг и озарившись тьмой лент,
Наконец, нашёл ответ на боголюбский вопрос,
И поэтому я приехал на мыс Фиолент –
В место, где родился Христос.
Я захожу в пещерный храм,
А там
Качается златая колыбель,
Напоминая судно, севшее на мель,
А сверх[у] новая звезда
Путь освещает едущим сюда
Волхвам, что с берегов Босфора,
Из города, где совсем скоро
(А 33 – это недолго)
Новорожденного распнут…
Шёл 1152-й год от Рождества того,
Кто только что родился,
И слёзы лили с глаз моих как из фонтана,
Что посвященный матери его
Стоит в Бахчисарае…
________________________________
Офлайн карты разложены на столе,
Но путь свят и ясен без карт и стола:
Пора собираться в Чуфут-Кале –
В место, где Богородица умерла.
Почти у центра города, на месте,
Где переброшен для влюблённых мост,
Стоял старинный дом, хранивший вместе
Тетрадки нот и живописный холст.
В том доме собирались вечерами
Художники, писатели, певцы.
Делились планами, шутили, танцевали
Тогда еще безвестные творцы.
Но дом снесли – кому-то помешал он;
Хозяева уехали в Париж,
И человечья память обветшала –
Былое кануло в речную тишь.
Думаю, многие знают Сергея Маковского – одного из виднейших поэтов "Серебряного века", художественного критика (сына художника-"передвижника" К. Маковского). С. К. Маковского, вероятно, больше всего знают благодаря картине его отца "В мастерской художника" – одной из самых известных. А жила семья Маковских на Берсеневской набережной в Москве, на том самом месте, где теперь пешеходный мост. В 30-х годах дом снесли для будущих построек. И мы в своё время могли только постоять на месте, где стоял этот дом (в самом начале Берсеневского моста), а потом пошли на другую сторону.
В бокале чешского стекла
Мускат тягучий золотится,
И осень в Ялту, как Жар-Птица,
Прохладу с моря принесла.
Раскрашена в кармин листва –
За горы солнышко садится.
Как птичка, замерла рука
Под тяжестью моей ладони,
И в сердца похоронном звоне
Звучит печальная строка
На ленту пышного венка
Роману, что в грядущем тонет.
У каждого из нас семья,
Зовут домой родные лица.
Под столиком дыханье шпица:
«Ну погуляли вы, друзья,
А дальше вместе быть нельзя».
И перевёрнута страница.
Разлуки светлая печаль
Так незаметна в море смеха.
Внезапная любовь, как веха,
Уходит в памятную даль,
Не получилась пастораль.
Всё, как в рассказе. Ялта. Чехов.
Скульптор Пантелеймон
Ваятель грустных статуй,
Сам варит самогон
Из доброго сырья,
Да месит глины ком
Совковою лопатой,
Ему плевать на страсти
Столичного ворья.
Живёт не торопясь,
Под городом Ковровом,
Прост его день и быт
И рад, что жив пока.
Изба, не скучный сад,
Да умная корова,
В глазах которой стыд,
За скудность молока.
Он глину мнёт рукой,
До мягкости признанья.
В душе его покой,
На глине солнца блик.
И самогоночкой,
В процессе созиданья,
Дезинфицирует
Грязь жизненных интриг.
Он приглашает в дом,
Смотреть его творенья.
И кто с ним не знаком,
И кто знаком с мала,
Глядит его скульптур
Печали настроенье,
Что растекается,
Как липкая смола.
А он уверен так -
Печаль сильнее горя,
И радостенных благ,
И скуки-размазни.
Она и путь, и знак,
С собою нас не ссоря,
Нам дарит пониманье
Бесцельности возни.
Скульптор Пантелеймон,
Философ из Коврова,
Сам варит самогон,
И глиною творит,
Где колокольный звон,
Где умная корова,
И где звезда с звездой,
Печально говорит.