Ясным днём, зарёй вечерней...

Стоимость книги (251 стр) 350 рублей.




Предисловие ко второму изданию

Так получилось, что после опубликования повести «Ясным днём, зарёй вечерней…» в интернете и отдельным изданием, возникла необходимость в написании продолжения повести. Читатели просили продолжения и интересовались дальнейшей судьбой героев повести.
Меня это несколько удивило. Я лично плохо представлял: какое может быть продолжение, если всё логично закончилось. Но потом… Потом стал писать.
Вторая часть получилась более жёсткой и драматичной, чем первая часть; появились новые герои и конкретные действительные события в России конца 19 века. Возникла необходимость в названии каждой части повести: «Утро», «Полдень». А чтобы читатели хорошо представляли себе село Крутоярово, пришлось изобразить схему расположения села Крутоярова на берегу реки Алайки.
И ещё. Оказалось, что многие слова и выражения, которые ещё тридцать лет назад не нуждались в пояснении, потому что общий словарный запас у читателя был богаче, да и чувство родного языка было полнее, теперь требовали пояснения. Поэтому повесть снабжена пояснительным словарём, в котором более 500 слов и выражений. Такие слова и выражения в тексте выделены особым шрифтом. Все даты в повести – по старому стилю.
Но – пора. Читайте.
Благодарю всех читающих.
А. Мишутин

Стоимость книги (251 стр.) 350 рублей


Отзывы о повести


«Ясным днём, зарёй вечерней…», на мой взгляд, явление не рядовое хотя бы тем, что ведёт простого читателя к глубоким раздумьям о первоосновах, о национальных корнях…
Вложить в небольшую повесть весь калейдоскоп семейных обычаев и обрядов русского народа, увязать, вписать неназойливо в сюжетную линию, сделать органически наполненным – это дорого стОит, это идёт от подлинного, нутряного патриотизма».
Член СП России В. А. Черноземцев

«Поражаешься богатству и сочности народного языка, слитности, на одном дыхании повествованию. Странно: в книге – жизнь взрослая; но как-то легко и ненавязчиво повествование возвращает меня в ощущения детства: просто и красиво…»
Кандидат медицинских наук М. А. Беребин

«Книга написана с ощущением добра и света; насыщена точными бытовыми нюансами, богата обрядовыми действиями. Создаётся объёмное представление о круговороте и непрерывности жизни. Эта книга – уникальный источник художественного осмысления народного быта и русских обычаев».
Кандидат педагогических наук, заслуженный работник
культуры РФ, профессор ЧГАКИ Л. Н. Лазарева

«Книга поразила глубиной знаний народных традиций, национальным духом, любовью и состраданием к нашим предкам».
Психотерапевт, кандидат медицинских наук А. В.Штрахова


«Давно не испытывала такого наслаждения от хорошего литературного языка».
Директор ООО «Синтез» М. А. Кадникова


Огромный интерес к истории нашей родины, который подержал в этом году президент страны, никогда не ослабнет, пока трудятся такие талантливые и энциклопедически образованные писатели Южного Урала, как Александр Мишутин.
Журналист Павел Большаков.



Стоимость книги (251 стр.) 350 рублей










Александр Мишутин

Ясным днём, зарёй вечерней…

Челябинск
2012


Предисловие ко второму изданию

Так получилось, что после опубликования повести «Ясным днём, зарёй вечерней…» в интернете и отдельным изданием, возникла необходимость в написании продолжения повести. Читатели просили продолжения и интересовались дальнейшей судьбой героев повести.
Меня это несколько удивило. Я лично плохо представлял: какое может быть продолжение, если всё логично закончилось. Но потом… Потом стал писать.
Вторая часть получилась более жёсткой и драматичной, чем первая часть; появились новые герои и конкретные действительные события в России конца 19 века. Возникла необходимость в названии каждой части повести: «Утро», «Полдень». А чтобы читатели хорошо представляли себе село Крутоярово, пришлось изобразить схему расположения села Крутоярова на берегу реки Алайки.
И ещё. Оказалось, что многие слова и выражения, которые ещё тридцать лет назад не нуждались в пояснении, потому что общий словарный запас у читателя был богаче, да и чувство родного языка было полнее, теперь требовали пояснения. Поэтому повесть снабжена пояснительным словарём, в котором более 500 слов и выражений. Такие слова и выражения в тексте выделены особым шрифтом. Все даты в повести – по старому стилю.
Но – пора. Читайте.
Благодарю всех читающих.


А. Мишутин



Часть первая
Утро

Покров

Аграфена Погорелова зажгла лампу, выкрутила фитиль, уменьшив пламя от него, и пошла будить дочь.
– Вставай, Катерина. К заутрене ещё не звонили. Не мешкай. Может быть первой будешь.
Катерина соскочила с полатей.
– А где свеча?
– Лико-то ополосни: к Богородице на поклон идёшь, – укорила её мать.
Ещё не затеплилась свеча, а Катерина, одетая, в полушалке, с бледным лицом, стояла перед матерью.
– Всё…
Аграфена подала ей свечу.
– Первой поставишь – первой в этом году выйдешь замуж. Помогай тебе Господь.
…И когда звонарь дёрнул за язык колокола, с десяток девушек торопливо зажгли свои свечи, и, ставя их пред лики святых, зашептали каждая по-своему: «Пресвятая Богородица, матушка наша и заступница, помоги! Покрой мою бедную головку жемчужным кокошником, золотым подзатыльником! Покров-батюшка, покрой землю снежком, а меня женишком!»
В рассветном утре светятся окошки изб, столбами стоит дым, плывёт духовитый запах выпечки: хозяйки пекут блины, «запекают» углы избы.
Покров сегодня. Как по молитве утих ночной ветер и тихо падает снег. Кто-то из мужиков заканчивает утеплять избу: забивает мхом пазы меж венцами, набивает новый войлок на двери. Раньше это нужно делать, до Покрова.
Вот он, Гаврила Погорелов, всё успел: и собрать, и засеять, и в амбар убрать. Избу утеплил, овсяный сноп скотине скормил утром, а теперь отправляется в отхожий промысел, на заработки: плотничать, строить. До самого Введения, до санного пути. Крестьянин и так бескопеешный, а тут – дочь на выданье, Катерина.
Покров… На Покрова многое происходит в первый раз: Аграфена лампу зажгла в первый раз этой осенью; до этого дня сумерничали, даже лучину не зажигали, в очаге огонь для всей избы – тоже впервые; сегодня же у молодёжи начнутся первые посиделки.
Неторопливые и приятные мысли прервал детский голос. Гаврила остановился: Митька, Кулыгина младший сын, в зипунишке, босиком, стоял на левой ноге, поджав правую.
– Здорово, дядька Гаврило! На промысел?
– Да, Митяй. Почто без лаптей?
– Жалко. Да и так не холодно. А замерзну – на печь залезу, уже затопили.
– Иди в избу.
– Успеется. – Шестилетний Митяй говорил не улыбаясь, по-взрослому.
– Ты, дядько Гаврило, везде бываешь – ответь мне, – Митяй переступил ногами, поджал левую. – Отчего Покров называется Покровом?
Гаврила поскрёб под шапкой затылок.
– Так вить… это покров матушки Богородицы.
– А где он? Это что саван? Рогожа?
– Ну ты, Митяй, скажешь! Это – пелена. И все православные, и мы с тобой тоже, под покровом этой пелены! И этот покров нас защищает.
– А где он, этот покров, – не унимался Митяй.
Гаврила стёр испарину со лба и показал корявым пальцем в небо:
– Там.
Оттуда мягко, беззвучно падал пушистый снег.
Первый в эту осень.


Параскева – пятница

Дни шли своей чередой и каждому дню соответствовали свои заботы. Смешно в июле провожать журавлей, а в октябре бояться русалок.
Проводив на Покров мужа на заработки, Аграфена на другой день, на Устинью, научила старшую дочь Катерину молитве от злых чар. Девка на выданье, оберегать надо.
Никак нельзя поперёк обычаев предков. Вон Кузьма Кулыгин отправился в лес на Ерофея, 4 октября. Зачем? Никто не знает. Приехал на пустой телеге, изодранный, поломанный и… молчит. Ни слова! А ведь известно: на Ерофея леший буйствует, а потом под землю проваливается до весны. Не послушал старых людей Кузьма…
Ещё не старый и крепкий свёкор Пантелей Погорелов шарит в сенях: ищет шило, дратву, остатки кожи и войлока. 8 октября подошло: Трифон и Пелагея. А с Трифона – Пелагеи всё холоднее. Вот и принимается дед за починку валенок да рукавичек – скоро понадобятся. А хватит сил, так и новые валенки-катанки сваляет.
Много дед знает. Снует дратвой да рассказывает:
– Есть такая Чигирь – звезда (это он так Венеру называет). Не стоит на месте. И девять дней в кажном месяце ее. 1, 11 и 21 числа – она на восходе. И в эти дни ни храмины – дома нельзя ставить, ни главы своей на улице нельзя голить. А 2, 12 и 22 каждого месяца Чигирь стоит меж восходом и полуднем, югом по книжному. – Пантелей скосил глаза на внучат, крякнул и продолжил: – В эти дни нельзя с женою спать, а то дитё рождённое будет курчя – обрубок и бесплодным.
Дети прыснули.
– На печку отправлю, – пригрозил дед. – И не буду рассказывать.
– Нет, деда, – стал виниться младший Иван.
– То-то. В дни третьи, тринадцатые и двадцать третьи Чигирь – звезда стоит на полудни. В те дни нельзя купаться и в баню ходить. Если пойдёшь – лихом изойдёшь, или учинится переполох – испуг.
– Покажи, дедушка, звезду, – попросил тринадцатилетний Данька.
– Сегодня небо хмурое. Да и число – 8.
– Значит сегодня всё можно?
– А что – всё? – дед строго посмотрел на Даньку.
– Ну, без шапки и в баню, – смутился тот.
– В баню нельзя. – Аграфена слушала разговор, не отрываясь от вязания. – Сегодня пятница. Кто из детей купается в пятницу, на тех нападает сушец.
– А кто прядёт в пятницу, у того на том свете будут слепы отец с матерью, – вставила Дарья, как две росинки похожая на отца, Гаврилу Погорелова, и такая же рассудительная. – Потому Катерина и прялку на вечёрки не взяла.
Дед Пантелей посмотрел на внучат и добавил:
– А кто в пятницу много смеется, тот в старости будет много плакать.
В окно постучали. Аграфена глянула под занавеску: за окном белело лицо соседки Евдокии Клюкиной.
– Заходи, махнула рукой Аграфена.
– Аграфена, помогай! – Евдокия была взволнована. Пряди волос выбились из– под платка: бежала. – Бес попутал: Игнашку, своего младшего искупала!
Пока возвращались на клюкинский двор, Евдокия всё сокрушалась:
– Танька-то моя, сама ещё муха, а туда же: нянька. Вытащила Игнашку во двор, да и уронила в грязь. А я корову доила. Батюшки-свет: рёв! Я его в корыто. А мимо головы, что сегодня пятница. Теперь покупать надо, а то сушец изведёт.
В избе Евдокия завернула розовощёкого Игнашку в пестрядь и отдала Аграфене. Аграфена вышла и постучала со двора в окошко Евдокии:
– Хозяйка! Ребятёнка не купите!?
Евдокия раскрыла створки окна:
– Парень?
– Мужик, – ответила Аграфена, – крепенький!
– Мужичка возьмём! Мужички нам нужны: вон хозяйство какое! А сколько?
– Прошу алтын, отдам за копейку, – назвала цену Аграфена.
– Такие деньги найдутся! – Евдокия подала Аграфене копейку, а та подала непутёвой матери тяжёлого Игнашку. – Благодарствуем!
Евдокия положила Игнашку на лавку, закрыла окно и попросила вошедшую Аграфену:
– Ты уж, соседушка, на эти деньги поставь свечу матушке Парасковье – Пятнице. А то не простит она меня.
Аграфена возвращалась домой. Да, «бабья святая», заступница и покровительница, помощница в браке и при бесплодии строга и почитаема. У нее, у единственной свой день недели: ярмарки устраиваются по пятницам; за селом, у самого леса – «пятницкий родник».
Через шесть дней – её день, один из двенадцати в году. 14 октября – Параскева – грязниха , порошиха. И дождь и снег.
Дома Катерины ещё не было: запозднились вечерки – посиделки. Надо напомнить ей о Пятнице. Пусть помолиться. Может и сосватают ее до Филлиповского поста.
Печь дышала теплом. Семейство спало. Аграфена повернулась к лампадке под иконой в красном углу, стала на колени и зашептала молитву.


Льняные смотрины

Над селом плыл колокольный звон. В предрассветных сумерках он круто замешивался с хрупким морозцем и запахом блинов. Но праздника никакого не было. Скорее – наоборот: сегодня 19 октября, Дмитриевская суббота.
После Куликовской битвы шесть дней хоронили русские воины тела своих погибших товарищей. По возвращении в Москву Дмитрием Донским и была установлена Дмитриевская неделя, неделя поминовения «всех усопших». А суббота перед Дмитриевским днём, 26 октября, – самая почитаемая. А потому в любую погоду сельчане шли на погост с блинами и мёдом.
И Аграфена со свекром сходили на поклон. Пантелей выпил вина, Аграфена съела блин с мёдом: «Помяни Господи, честных родителей», оставили остатки трапезы на могилах, перекрестились и пошли обратно.
На другой день перед сном Аграфена в молитве обратилась к Садоку и Артемию: это был их день. Первого она попросила об избавлении «от напрасной смерти» раба божия Гавриила мало ли, что в пути случиться с мужем, а второго – об избавлении от грыжи старшего, тринадцателетнего Даньки.
К Казанской, 22 октября, вернулись несколько мужиков с «отхожих промыслов», довольные и с деньгами. И сразу попали на свадьбы.
«Кто на Казанскую женится, тот будет счастлив». Две свадьбы было. Теперь молодожены находятся под покровительством Богородицы. Потому, что 4 ноября – день иконы Пресвятой Богородицы Казанской.
…Отшумели «казанские» свадьбы. Гаврила Погорелов не вернулся. Значит, подрядился до Юрьева дня. К Катерине сватов никто не засылал, а посему свадьба, если она и будет, то только после Крещения. Но суженного надо присматривать сейчас.
Поздно ночью, на 27 октября Катерина с матерью замочили лён и легли спать. Рано утром они принялись его трепать.
14-летняя Даша (тоже уже девка), похлебав щей помогала, как могла.
– Оставь её, Дарья, – Аграфена гремела ухватами у печи. – Катерина сама должна.
– Так никто не узнает, – оправдывалась Даша.
– От Бога не скроешь. И Параскева – Пятница накажет.
Да, сама Катюша должна была сделать всё: и обтрепать лён, и спрясть его в нити. А из них холст соткать. Сотканный кусок, пелена, называлась обыденной, то есть сделанной изо льна в течение суток. Обычно эти операции со льном проводились женщинами последовательно, в течение всего осенне–зимнего сезона. И даже часть весны прихватывали ткачихи. А тут – за одни сутки. Но таков обычай.
К полудню лён лежал высушенным, причёсаным, без крупных костриц. Это была кудель. И её нужно было всю спрясть.
Аграфена помогала только советом.
– Больше кудели – больше холста получится. Плохо чёсаная кудель – грубый холст даст. А кому понравиться грубая пелена. Пусть будет меньше пелена, да тоньше.
– А ещё лучше: и больше и тоньше, – вставил свое слово Пантелей. Ведь сам был когда – то парнем и на Ненилу, на «льняные смотрины», ходил не раз и знал как выбирают жену и хозяйку.
Сейчас он готовил для Катерины кросна, ткацкий станок.
– Садись, пообедай, – приказала Катерине мать к вечеру. – Негоже так. Кто на тебя завтра глянет?
– Глянут, – со значением сказала Даша и тут же получила затрещину от старшей сестры.
Поздно ночью Аграфена уложила спать сомлевшую Катерину, а сама принялась отбеливать пелену: мочить и сушить, мочить и сушить…
На Ненилу – льняницу, 28 октября, день выдался солнечным. Выпавший ночью снег слепил глаза. Народ собрался у церкви: парни, будущие свекровки, любопытствующие. Именно сюда, к ограде, выйдут девушки со своими первинами, «обыденными пеленами».
И Аграфена с Дарьей были здесь же. Переживали.
Вышли девушки. Нарядные, нарумяненные. Катерина была не хуже других. А может даже и лучше: статная, красивая, черноглазая.
Запохаживали парни с мамашками вдоль небольшого строя девушек с холстами в руках. Аграфена не подходила близко – неловко, – но заметила: возле Катерины стояли дольше и больше людей.
«Дай – то Бог. Не обойди её счастьем, заступница Параскева.» Аграфена промокнула концом платка глаза, (то ли солнце, то ли радость), взяла Дашу за руку:
– Пошли.
– Мам, я ещё немножечко.
– Ну, смотри.
«Льняные смотрины» продолжались.


Кузьминки

Молва о случае с Кузьмой Кулыгиным, когда тот, месяц назад, в «лешачий день» отправился в лес и поплатился за это, улеглась и осела в памяти деревенщины наставлениями для детей и внуков. Сам Кузьма ничего не рассказывал, молчал и тайком от всех улыбался в усы.
Охотник и знаток леса, он расчётливо выбрал именно день 4 октября. Страх перед лешим, конечно, был. Но коли леший гоняет в этот день зверьё, то можно увидеть и тропы, по которым бегают зайцы. Лешего он не встретил, но тропы взял на заметку. А так, как заяц и зимой бегает по летним тропам, то Кузьма расставил на тропах все свои силки. Расставил их нераскрытыми. Чтобы зайцы принюхались и привыкли. В своих засадах он изодрал зипун, один раз упал с дерева и сильно ушибся. Оттого и выглядел в глазах односельчан таким «поломанным».
Несколько дней назад Кузьма раскрыл на заячьих тропах силки. На его охотничье счастье после прошёл снег, закрыл его следы. Сегодня, 31 октября, праздник охотников.
И Кузьма рано утром, тайком от всех (именно тайком, иначе не будет удачи), отправился в лес снимать зайцев.
Завтра – Кузьминки, день его ангела. Вот и будет «именинный заяц» да шапка младшему Митьке.
А во дворе Погореловых куриный переполох. Даша, Данька и Ваня ловили кур, запертых в курятнике.
– Да не эту! – руководил налетом Данила. – Эта несушка! Вот ту, с коричневым хвостом!
Пыль стояла столбом. Куры заполошно кудахтали. Дети чихали.
– Эта хохлатая под забором неслась, – Ваня протянул Даниле пойманную курицу.
– Мать не велела её.
– Всё равно яйца не достать!
– Не велела!
Наконец – то словили всех пятерых, заказанных Аграфеной: двух петухов и трех куриц. Петухам и темнохвостой бобылке Пантелей срубил головы, а двух курочек Аграфена пометила краской и отпустила жить.
А почему? – обиделся за свой напрасный труд Ваня.
Этих потом, – и добавила – если раньше не пропадут.
На другой день с утра, Аграфена отправилась в церковь с двумя несушками: освятить. Святые Кузьма и Демьян – кузнецы и работники, покровители брака и кур. Поэтому и гуляет сегодня деревня. У всех каша и лапша с курицей.
За хозяйку в доме Погореловых осталась Катерина. Она варила, жарила, парила. Так положено: на Кузьму и Демьяна девушка – невеста считается хозяйкой.
Когда Аграфена вернулась из церкви, всё было готово. Сели к столу, перекрестились. Пантелей, глядя на кашу, сказал:
– Кузьма и Демьян, приходите к нам кашу хлебать.
Аграфена добавила:
– Кузьма–Демьян – сребреница! Зароди, Господи, чтобы цыплятки водились.
Ели молча. Только один раз, когда Ваня проворно обгладывал косточку, дед предупредил:
– Вы не шибко – то своими жерновами, косточек не ломайте: цыплята будут корявые.
… А у Кулыгиных дым стоял коромыслом: жарили зайчатину. Говорили, что Кузьма приволок из лесу дюжину косых. (На самом деле – семь зайцев. Но молва, молва). Осуждали:
– Батюшка говорит, что грех удавленную зверину кушать…
– Вот ты и не ешь. А я бы сейчас – за милую душу зайчатинки!
Вечером молодёжь села собралась в «жировой» избе, откупленной на ночь у солдатки Матрены.
Накануне сделали «ссыпку – складчину» и теперь стол был уставлен яствами.
Катерина тоже была здесь. Она еле дождалась вечера: знала, на «ссыпке» встретится с суженым. На «льняных смотринах» сговаривались.
… Пировали до третьих петухов: пели, плясали. Но самое главное: играли в «поцелуйные» игры. А когда кончилась еда, парни пошли воровать кур у соседей.
– Меченых воруйте! – напутствовали их девушки.
– В темноте все курочки рябы! – смеялись парни.
Воровство кур на кузьмодемьяновскую ночь было явлением обычным. И хозяева на другой день, обнаружив пропажу, бранились больше для порядка, чем для дела: сами были такими.
Парни вернулись с набега с добычей. Одна курица не была меченой.
– Значит не судьба тебе, пеструшечка!
– А где Егор, спросила Катерина о своем суженом.
– А он на ваш конец отправился.
Когда куры были ощипаны, возвратился и Егор с меченой курицей. Курица была из курятника Погореловых.
Егор, старший сын охотника Кулыгины, знал, что делал.


Ожидание

Как и предполагалось, воровство соседских кур ночью на Кузьминки прошло незамеченным и не взволновало прижимистых крестьян.
Всю неделю от Кузьминок до Михайлова дня по селу ходил церковный причт: служили молебны, поздравляли с наступлением Михайлова дня. Ничего необычного в этих обходах не было. И хозяева безропотно отдавали, кто яйца, кто ковригу хлеба и обязательно деньги: от 5 до 15 копеек со двора.
Шла последняя свадебная неделя перед Филлипповским постом. От Кузьминок до поста – две недели. Но неделя перед постом считалась «пёстрой». А на «пёстрой недели» женится голь да беда. Поэтому Михайлов день – день срочный: конец осенних свадеб.
Катерина сразу после Кузьминок погрузилась в свадебные заботы. Но не в свои. Лизавету Синебродову высватал парень из соседней деревни, она у Лизаветы – подруга.
Аграфена забеспокоилась:
– Знаешь ли причёты? Там их вон скока!
– Знаю, мама, знаю!
– Не оплошай.
И отправилась Катерина на многодневный «девичник»: и шить, и причитать, и под венец сопровождать.
В венчальный день выстроился перед домом Синебродовых санный поезд. Вышел тысяцкий с иконой в руках, сел в сани. Дружка же ходил вокруг санного поезда со свечою и бормотал заговоры – обереги от колдунов и недоброго глаза.
Катерина жадно впитывала в себя все детали обряда: молодым связали руки вместе, они одновременно крестятся, вот они становятся на подножник перед аналоем. И тут Катерина не упустила своего: только закончилось венчание и молодые развернулись к выходу – она кончиками носков стала на подножник. Качнулась и чуть не упала от страха и волнения. Теперь – её очередь замуж выходить: примета такая.
После венчания свадебный поезд укатил к жениху в соседнюю деревню, а село Крутоярово продолжало жить своей жизнью: закупало в лавке вино, резало меченых перед Кузьминками кур, пекло пироги. Завтра – Михайлов день, 8 ноября. Праздник достатка. Съезжаются гости, пируют несколько дней.
Дед Пантелей Погорелов велел купить ведро вина.
– Зачем? Почто деньги тратим? – спросила свёкра Аграфена. – К нам никто не звался, и мы ни к кому не собираемся.
– Купи. А вдруг… человек божий забредёт, а мы… али Гаврила заявится к Михайлову дню.
Как в воду смотрел Пантелей; будто у него хиромант за пазухой: прибыл Гаврила Пантелеевич Погорелов в канун Михайлова дня. На Кузьминки ещё работу закончили. Да пока добирался. Слава Богу – дома.
Пряников привёз, конфет. Аграфена светилась: молитвы помогли. Дети не отходили от отца. Пантелей поглаживал бороду:
– А ты говорила «почто вино»? Вот и сгодилось.
– А где Катерина, – поинтересовался отец.
– На свадьбе, Лизка Синебродова замуж выходит, – объяснила Аграфена. – Подружкой она там.
Гаврила пристально посмотрел на жену.
– Да, готовиться надо, – ответила Аграфена. – Жди после Крещенья сватов.


Сватовство

Гостей Погореловы не ждали, да что им гости, когда радость дома ночует: хозяин приехал. Но Михайлов день – гостевой, постучит в окошко гость, которого и не ждешь.
Так и случилось. И снова оказался прав старый Пантелей, когда настоял на покупке ведра вина.
8 ноября из соседней Осиповки, куда была отдана замуж Лизавета Синебродова, приехали гости во главе со вчерашним женихом и сватами: на блины к тёще. А с ними и Катерина Погорелова. Румяная, красивая поклонилась дома отцу:
– Здравствуй, батюшка! С возвращением.
Ах, ты красота-красуля!
– Здравствуй, доченька, здравствуй. – Гаврила обнял Катерину. – Невеста без места.
Катерина зарделась ещё больше:
– Дозволь разоблачиться.
– Что спрашиваешь? Раздевайся – домой приехала. Мать! Ставь самовар!
– Мне не надо, – ответила Катерина, снимая шубку. – Меня потчевали. – И скрылась за занавесками.
– Кто от чая отказывается, да ещё в Михайлов день? – укорила Аграфена дочь.
Та промолчала.
– Что-то с девкой происходит, - сказал тихо Гаврила, свежим взглядом заметивший перемену в дочери.
– Знамо, что! – Аграфена продолжала возиться с самоваром. – Со свадьбы ведь, да не со своей.
И только отзвонили колокола к обедне, как раздался стук в дверь. Вошли два мужика: один из них Кузьма Кулыгин, другой – Прохор Городилов. Потопали валенками, отбивая снег:
– Хлеб-соль в дом!
– И добро хозяевам!
Кузьма подошел к печке, громыхнул заслонкой, затем, взявшись за столешницу, потряс стол в красном углу и сел на лавку под потолочной балкой – матицей. Прохор Городилов сел напротив. Тоже под матицей.
Вот тебе блины да блинчики!
Гаврила и Аграфена онемели: так приходят только свататься. Гаврила глянул за занавеску, за которой скрылась Катерина, развел руками:
– Милости просим!
И Аграфена ожила:
– Всегда рады гостям. Да и какой Михайло без гостя.
Поняли все отец с матерью, но вида не показали. Не положено. Пока сами сваты не скажут.
– Прознали мы, что лисичка – чернобурочка в ваших краях появилась, – крякнув, приступил Кузьма Кулыгин. – А наш охотник как раз ищет такую.
– Не держим: ни зайчатины, ни зверятины, – парировала Аграфена. - У нас больше – цветы.
– А у нас – садовник, – вступил в обязанности и Прохор. – Не пересадить ли цветочек да в наш садочек?
– Это дело не простое, и сходу не решается, – окончательно пришёл в себя Гаврила.
– А мы не сходу: мы смотрим на погоду. Мы к вам с торгом. Товар у вас достойный, купец наш честной и тароватый. – Прохора понесло по накатнному.
– Что скажите?
– Прошу к столу, – Аграфена поправила полотняную скатерть.
– Раздевайтесь, – пригласил Гаврила.
Сваты сняли полушубки, положили их на лавку, перекрестились на Николу – угодника и сели к столу.
– Не поздновато ли торг затеяли: завтра «пёстрая» неделя начинается, – напомнил Гаврила.
– Где голь да беда – нам не туда, – нашелся Кузьма. – Мы заранее. Сладимся, так на святки – честным пирком, да за свадебку.
– Аграфена, ставь самовар! Как раз готов.
– Нет! – возразил Кузьма. – Невесту зови, Гаврило, как положено!
Катерина за занавеской всё слышала и уже несколько раз обмирала.
– Доча! – позвал Гаврила. – Поставь гостям самовар!
Катерина вышла пунцовой, рдяной. Не поднимая глаз, поставила самовар и осталась стоять у печки. Аграфена засуетилась, доставая хлеб, пряники, закуску. Гаврила выставил бутыль, вина (ах как прав был старый Пантелей!) и бутылку водки, купленную сегодня в лавке.
Дальше пошло всё, как по маслу. Не выставляют столько вина на сватовство, но сегодня, 8 ноября, Михайлов день, а потому – можно. Договорились завтра же смотреть хозяйство жениха. Да и Михайловский обычай требовал «перегостьбы», отдачи визита. А потому Погореловы просто обязаны были прийти завтра в гости к Кузьме Кулыгину.
…Глубоко к вечеру отправились сваты по хряпкому, морозному снегу на свой конец села. И не они одни бороздили улицу, от плетня до плетня. Многие. И гости Лизаветы Синебородовой, и сродственники крутояровских крестьян. Шли, скользя, падая, оставляя у тёмных провалов ворот загулявшую родню.
День кончился. Но Михайлов день набирал силу. Последний праздник перед Рождественским постом.


Радости «пёстрой» недели

На Матрёну зима встаёт на ноги. Пантелею Погорелову не помешали вчерашние михайловские радости заметить: ветви деревьев были в опоке – иней. А это – хорошо: много будет снега. А много снега – много хлеба. А сегодня – на Матрёну – мороз. Тоже хорошо: для здоровья и праздника лучшей погоды и не пожелаешь.
Мать и отца Лизаветы Синебродовой зять увёз. К себе в Осиповку гостить. А Крутоярово наполнялось другими гостями: из соседних деревень родственники и кумовья крутояровских мужиков. Михайловские праздники продолжались.
Погореловы собрались к Кулыгиным. Не в гости. Гости – это второе. Наипервейшее – осмотр хозяйства. Гаврила и без осмотра знал, что Кузьма не бедняк, но обычай требовал своего исполнения. Да и скрытен, хитроват Кулыга, а с такими держи ухо востро. И Катерина радовалась сдержанно: ещё не ударили по рукам, не решили окончательно.
Весть о том, что Гаврила Погорелов вернулся с отхожего промысла, стала известна селу ещё вчера. А о сватовстве Крутоярово ещё не знало: под Михайловскую гульбу Кузьма Кулыгин прошёл незаметным. А потому и явились в гости к Погореловым кумовья, крёстный отец и мать Катерины. Им обрадовались.
– А мы место смотреть идем. Такие у нас новости, – с порога объявил Гаврила кумовьям.
Те всплеснули руками:
– Вот те на!
– Катюша, доченька! Кто?
– Егор Кулыгин…
– Так, что же мы? Поворачиваем оглобли. Без крёстной нельзя, – решительно заявила Настасья Парушина. И сразу набросилась на своего мужа Егора, мужика спокойного и тихого: – Я тебе говорила: не пей! Какой с тебя сейчас… урядник! Что ты увидишь?
При чём здесь «урядник» и сама Настасья не смогла бы объяснить. Начальство, что ли?
– Да я… Ты – главная. Мы это…
– Ладно, ладно. Мы готовы.
Напрашивался и Пантелей, но его оставили за ненадобностью: крёстная на месте – замена отменяется.
Погореловых у Кулыгиных ждали: двор подметён, хлева вычищены, скотина ухожена, а пса заперли в будке корытом. Вся семья напряжена:
– Милости просим!
Но комиссия Погореловых прежде осмотрела хозяйство. Крепкое хозяйство. А значит будущей невестке работы будет много. Это – плохо. А что зерна в кадушках много – это хорошо. Что семья малолюдная – это плохо: работы в поле Катерине будет много. Но все крепкие, широкие в кости – это хорошо.
Не повезло в своё время Кузьме и Клавдии Кулыгиным: после первенца Егора четверо детей умерло; пока уж шесть лет назад Митяя достали. Но зато – мужик.
Бойкая Настасья и по всем куткам и закуткам прошла и на чердак слетала. Уж точно и урядник с обыском так не постарается. Её поразило обилие шкур: заячьих, лисьих, и три волчьих. Богато, богато! Что значит, охотник. А Егор Парушин со знанием дела потыкал чекой от телеги в кадушки с зерном.
А как же! И так бывает: перевернут бочку вверх дном, да и кинут зерна на донышко. Обман.
Довольны остались Погореловы осмотром. За столом уж договорились и о запоручье: когда окончательно всё решить и ударить по рукам. На Ивана Милостивого, 12 ноября. Тогда окончательно и решат: что дадут за Катериной, какие деньги и дары приготовят Кулыгины. И сроки свадьбы оговорят.
Иван Милостивый – день ангела Ванятки Погорелова. С утра отец вручил ему новенькие валенки, конфеты, большой пряник и книжку с картинками. Мать затеяла пироги: в честь именниника, да и гости придут.
Вечером у стола служила не Катерина, а Аграфена: разговор родителей – детям не место. На святки решили играть свадьбу. Время есть. Всем надо готовиться.
На заговенье перед Филипповским (Рождественским) постом доели остатки скоромного: холодцы, мясо, коровье масло. Завтра, 15 ноября, начинается пост: капустка, грибочки, картошка, огурцы. И так – до вечерней звезды Рождественского сочельника.


Введение

Введенские морозы грянули сразу: жёстко и цепко. Ещё вчера бушевала вьюга, и мужики, прихлебывая чай в избах, говорили: – «На Прокла не жди от дороги прока». А сегодня – мороз, солнце и ослепительные бока сугробов.
Все мужики семьи Погореловых очищают от снега двор и выезд из ворот на улицу: Пантелей, Гаврила, Данила и Ванятка в валенках, подаренных отцом.
Всем жарко. Гаврила сбивает на затылок шапку:
– Ну и мороз!
– Введенье пришло – зиму привело, – констатирует Пантелей, снимая с усов сосульки.
– Ванятка! Пойдешь завтра с мужиками вешки ставить?
– Пойду! – Ванятка возится с санями, застилает полость соломой. В прошлом году его с собой не брали.
– Готовь вешки с Данилой.
Завтра – Прокоп. «Пришёл Прокоп – нашёл сугроб». 22 ноября всей деревней выходили за околицу ставить вдоль дороги, ведущей к деревне вешки – знаки. Чтобы ни путники, ни сами не сбились с дороги в метель и темной ночью. Работа эта делалась весело, озорно и заканчивалась братчинами – складчинами. Мужики гудели, обмениваясь мнениями.
– Таперича, Ефрем, береги свой нос: все зимние праздники – сильные морозы будут.
Ефрем, длиноносый мужик, парировал.
– Мой нос – календарь: высуну из избы – чую какая погода. А вот ты свой календарь береги, а то детей строгать нечем будет!
Ефрем намекал на портки мужика в заплатах и дырах.
Братчина гоготала, крякала от выпитого, вытирала усы и продолжала обсуждать погоду, торги и цены, вывоз леса и сена с полей.
А как же Рождественский, филипповский пост? Нельзя скоромного, грех – пить?
Ах, эта лукавая и прямодушная Россия. Верю – не верю, пост – не пост. Молится на всякий случай, как все, чтоб не осудили, а попутает бес – сходит к попу за покаянием и отпущением грехов. А искренне и без лукавства молится только земле и хлебу: вот Бог крестьянина.
24 ноября, на Катерину – санницу потянулись в Крутоярово сани со всех окрестных деревень: однолошадные, запряженные парой, а то и тройкой чубарых. Сани – расписанные, в гривах ленты, под дугой – колокольчики. Мелодичный, переливчатый звон далеко слышен на морозе по всей округе.
Каждый год на Катерину – санницу на крутых и на пологих холмах вокруг села устраиваются гонки саночников: безлошадные и дети – с гор, конники – по длинному логу меж холмов.
Самые почетные люди в этот день – молодые семейные пары, отыгравшие свадьбы до Рождественского поста. Наряженные в лучшие одежды, в лучших санях, они ехали впереди санного поезда.
Катерина Погорелова тоже оделась в лучшее: Егор Кулыгин пригласил ее в свои сани; из соседней деревни приедет, теперь уже замужняя подруга.
24 декабря – день ангела Катерины. Мать готовит пироги, а отец вручил ей утром маленькие, расписанные золотом сани и шаль. В ней Катерина сейчас и красуется.
Егор Кулыгин с присвистом, стоя во весь рост, бесшабашно гонит свой экипаж за околицу.
Что делается на холмах! Свист! Крики! Поддерживают свою деревню или свой «конец» села. Егор шел в гонке с парнем из соседней деревни; обошёл его, ещё пару наездников – и стал первым. Подкатив к Катерине, он гордо произнёс:
– Мы, что – не Кулыгины, али Богом обижены! – обнял прилюдно Катерину и подарил ей колечко. – С днем андела, Катеринушка!
Санный праздник звенел и ухал, а Катерина слышала только колотьбу собственного сердца. Не зря положила вчера кусочек хлеба себе под подушку: суженный не только приснился, а явью явился, да ещё и с колечком и объятьями.
…Перед сном, поздно вечером, положила Катерина сорок лёгких земных поклонов, да и попросила своего ангела-хранителя: «Святая мученица Катерина! Введи меня в храм, где буду венчаться, и покажи мне, с кем буду обручаться».
Понятно, уж с кем! Ан, нет, покажи!


От Егора до Наума – грамотника

25 декабря, на другой день после Катерины – санницы, собрал Гаврила Погорелов пожитки и вновь отправился с мужиками на отхожий промысел. Можно было бы и не ездить, но тогда всей семье пришлось бы туже затягивать пояса: свадьба Катерины потребует много расходов. Надо ехать. За старшего в семье остался, естественно, старый Пантелей. По деревенским понятиям – «старый». А что ему – шестьдесят лет! Крепок, костист, суставы не скрипят, глаза зоркие, как у молодого. И тело до сих пор тоскует по женщине. Три года назад похоронил свою Степаниду: простудилась весной, слегла, выходить не смогли.
Пантелей сидит в санях на соломе. Орликом управляет тринадцатилетний Данька: понукает, причмокивает – ему это нравится. Едут за сеном в поле. При подъёме на горку Орлик перешёл на шаг. Данилка, как взрослый мужик, спрыгнул с саней, чтобы коню легче было. Да и размяться – согреться: морозец крепкий. Орлик скосил глаза на Данилку – и дал ходу. Данька выпустил вожжи.
– Стой! Тпр-р!
У Орлика курчавиться иней у ноздрей. Если бы он мог улыбаться, то сделал бы это.
– Орлик! Тпр- р- р! – Данилка поскользнулся и упал.
Сани удалились. Пантелей перехватил вожжи, остановил коня. Подбежал Данилка:
– Вот ты как! Шкура гнедая! – Схватил кнут, замахнулся. – Я тебе…
– Не ругай его, – остановил Данилку Пантелей. – Играет Орлик. Хорошо-то как!
…Короток зимний день. Если летом солнце садилось за лесом, то сейчас – далеко влево ушло, почти за колокольню. Успели привезти два воза сена. Теперь надолго его хватит. Пантелей вспомнил, что сегодня Егорий – холодный, Юрьев день. 9 декабря обязательно нужно послушать воду в колодце. Остановили Орлика у колодца. Пантелей подошел, открыл крышку колодца, нагнулся, прислушался.
– Ты что, дед, высматриваешь? – спросил Данилка. Орлик фыркнул.
– Тихо! Ничего не пойму. Вроде не шумит.
– Кто не шумит? – спросил Данилка, когда Пантелей сел рядом с ним на передок саней.
– Вода. Если она не спокойная, волнуется, то надо ждать морозной и въюжной зимы. А она вроде не шумит.
– Так на Введенье было холодно, значит на все праздники – мороз, рассудительно сказал Данилка.
– Праздники все в один месяц поместились, а зима в четырёх разлеглась.
– Ну, и хорошо, что морозов не будет. Катьку по теплу выдадим замуж, – согласился Данька.
На следующий день неожиданно приехала Лизавета Синебродова. Приехала с мужем: зять приглашал тёщу с тестем погостить к ним на никольшину. Лизка забежала к Катерине:
– Своди меня к Евдокии Клюкиной.
– Почто?
– Евдокия шесть лет не могла родить, дети не шли. А теперь – пошли. Она знает молитву.
– А тебе зачем, Лизка?
– Так сегодня десятое, день святого Романа.
– Ну?
– Он помогает от бесплодия и бесчадия.
– Тебе зачем молиться Роману? И месяца нет, как замужем.
– Ой, Катя! Бережёного Бог бережёт! Пошли.
Евдокия Клюкина, соседка Погореловых, молодая баба, трепетно относилась к своим двум чадам и ждала третьего. За шесть лет бесплодия выучилась многим молитвам и заговорам, знала и умела применять разные обереги и наузы. И, конечно же, с удовольствием поделилась своими познаниями с Лизаветой. Та ушла от неё обнадёженной и умиротворённой. Торопилась, даже не поинтересовалась у Катерины, как идёт подготовка к свадьбе. Бог с ней. Она теперь – баба, молодка.
А Катерина – девица.
Катерина готовилась к свадьбе. Из готовой, накопленной за несколько лет холстины, готовила рушники для всей родни жениховой, вышивала, шила. Мать помогла ей скроить портки и рубаху на будущих мужа и свекра. Не ходили их замерять – прикинули на глазок. И порток и рубах потребуется много.
Ванятка же готовился к школе. Уж так заведено в деревне: до снега, по грязи – никакого обучения. В лаптях не пойдешь, сапог нет, а валенки-катанки хоть какие, но в семье есть. Вот, на Наума – грамотника, 1 декабря, и отправиться Ванятка на обучение к дьячку в церковноприходскую школу. А сейчас сидит в валенках (не от холода – нравятся ему валенки) и который раз рассматривает картинки в книжке, подаренной отцом в день ангела.
Накануне дня святого Андрея Первозванного Катерина незаметно от всех постилась. За ужином, отломив кусочек хлеба от своего ломтя, положила его под скатерть. После ужина забрала его с собой. Перед сном положила хлебец под подушку, как на Катерину – санницу:
– Суженный – ряженный, приходи ко мне ужинать.
А что гадать? Сговорено ведь всё! И волосы заплела по – бабьи, в две косы. Замок повесила на косы.
– Суженный – ряженный! Приходи, замок отопри, меня к себе возьми.
И во сне и наяву не хотелось расставаться с милым и дорогим. Ни на миг.
А в ночь Андрея Первозванного, 30-го, произнесла заговор, выученный у Евдокии Клюкиной:
– Стану я благословясь, выйду перекрестясь, из двора воротами, стану на восточну сторону. На восточной стороне течёт огненна, мать – река. Помолюсь тебе, покорюсь тебе. Не ходи сквозь болота зыбучи, не ходи сквозь леса дремучи, пойди в ход, в плоть раба божия Егора. Разожги его, распали его, чтобы не мог ни на мягкой постели спать, ни работы работать днём по солнышку, ночью по месяцу и лучше свету белого казалась раба божия Катерина, лучше солнца красного, лучше матери родной и отца. Аминь.


Никольщина

Подступили никольские морозы. По утрам деревья стояли в мохнатом инее. Старики одобрительно крякали: «Опока на деревьях до Николы – к урожаю».
Так уж повелось у крестьянского люда: числа месяца для него – филькина грамота. Скажи мужику: «4 декабря нос себе обморозил» – не поймет. А вспомнишь «Варвару» – заулыбается: «Да-да… Трещит Варюха – береги нос и ухо». А другой тут же добавит : «Варвара мостит, Савва гвозди забивает». И все три дня, 4, 5, и 6 декабря, стали рядком. И запомнились приметами.
Время крупных морозов – тревожное для крестьян. Водоемы взялись первым прозрачным льдом. А детвора только и ждет этого времени: по льду покататься, на другой берег перебраться. В радости своей не чуют опасности.
Так и на этот раз случилось. Отправилась ватага на речку Алайку льдышки погонять. И видели: лед прогибается, потрескивает. Не убоялись. И мужики на берегу собрались, кто с веревкой, кто с доской, кричали сорванцам: «Ложитесь! Гуськом! К берегу»! Провалились всё – таки. И в воду попал самый малый, шестилетний Митяй Кулыгин. Малахай заячий ветром понесло по льду. Он и бросился за ним. Всех спасли. И все получили трепку. А больше всех, конечно, Митяй.
В школе Ванятке пока нравилось. Учили его грамоте по букварю и псалтыри: его книжка с картинками пока не понадобилась. Сидя дома, он твердил свои «аз», «буки», «веди», складывал буквы: получалось «баба», «вава». Ванятка шмурыгал носом, улыбался и продолжал бубнить.
…Пантелей Погорелов со старшим Данилой везли несколько мешков зерна на мельницу. Аграфена в напутствие попросила Пантелея: «Ты уж не тужь, Данилу, батюшка. Мал ещё он. Как бы грыжи не было»
– Не боись, Аграфена. Он мужичок – хоть куда.
В Крутоярово съезжались окрестные мужики. Кто в гости на каникулы, кто на торги. Каждый год на Николу зимнего Крутоярово превращалось в большую хлебную ярмарку. Мужики ходили, приценивались. Никольский торг – всему указ: много хлеба – низкие цены, значит свой надо попридержать, или, наоборот, докупить. Кому что.
Расход водки и вина на Никольщину – громадный: торговый люд, гости. Съезжаются большаки семей на братчины. Раньше за неделю до Николы начинали пиво варить. Сейчас этого нет. Все бегут в лавки к купцам.
Пантелей покрутился на торгу, покалякал с мужиками: обыкновенные цены – не низкие, не высокие. Урожай в этом году хороший, но цены не падают. Пантелей предлагал сыну продать часть хлеба: свадьба ведь. Но сын не согласился: сам поднатужусь, неизвестно ещё, как все повернётся.
Там же, на ярмарке, повстречал своих старых знакомых из соседних деревень: в гости приехали. Приглашали Пантелея к себе посидеть. Отказался. Но выпить с ними, выпил. И пожалел, что отказался: посидели бы, повспоминали; дома в хозяйстве порядок, все сделано. Можно было, да уж ладно.
Дома Пантелей прошел в овин, на гумно, посмотрел ухоженную скотину в хлевах – всё хорошо. Вошел в избу, красный от мороза и вина. В избе тепло, хорошо. Аграфена возится у печи.
– А где дети? – Пантелей сел на лавку у стола.
– Да кто где. – Аграфена положила на стол хлеб. – Ванятка в школе, Дарья у Клюкиной: Евдокия попросила с Игнашкой поиграть, Данила гуляет, Катерина к подругам отправилась.
Пантелей смотрел на сноху: как наливает щи, переставляет горшки – ладно всё делает, точно. Платье на Аграфене сидело плотно: большая грудь, бедра… Пряди волос выбились из- под платка. Красивая сноха. Крепкая баба. Кровь застучала Пантелею в виски. Он встал.
– Ты что, батюшка, обедать не будешь? – Аграфена остановилась, глянула на свёкра.
Заскрипела дверь в сенях. Послышался топот: кто – то стряхивал снег.
– Да…Я это, – голос Пантелея засёкся. – К старикам пойду. Посижу.
Вошёл Данилка. Глаза у него сияли.
– Вот сколько! – Он высыпал выигранные «бабки» – казанки в угол у дверей, – как раз к обеду.
Пантелей оделся и вышел.


Заботы Евдокии Клюкиной

Никольские морозы выпаривали из деревьев куржак, колюче вспыхивали на солнечных декабрьских снегах, скрипели полозьями.
Федот Клюкин, сосед Погреловых, молодой тридцатилетний мужик, скользил на санях по зимней дороге в лес. Самое время вывозить срубленные осенью стволы.
Старший сын в семье, он раньше братьев и женился. В семье стало тесно и шумно: свекровь с невесткой не ладили. А тут – деревенский бобыль подался в белокаменную и сгинул. Его избёнка стояла заколоченной, пока сельским миром не вырешили эту избу Федоту. Избу Федот подладил сам, сараи и хлева вытащили вдвоём с Евдокией, а вот баню и овин – пришлось мужиков звать. На помочи, на толоку. И так вот почти десяток лет строит – достраивает: руки – то одни и на пашне и дома. Может быть поэтому и дети не получались: от изнурения и надрыва. Сейчас третьего ждут. Или – третью? Нет, мужик нужен. Евдокия говорит, что справа зашевелился первый раз, значит – парень.
Федот спрыгнул с саней, погреться, пробежать.
– Но!
Громко застрекотала сорока, посыпался иней.
– Лети к теплу, глупая. Там и подкормишься.
Евдокия Клюкина, проводив мужа, зашла к Погореловым:
– Аграфена, помогай! Нельзя мне сегодня работать: день Святой Анны.
Аграфена слышала, что на Анну – тёмную, 9 декабря – запрет беременным бабам на работу. Сама никогда об этом не вспоминала, но вот…
– Что делать?
– Да, Буренку подоить, кормов задать. Щей я ещё вчера наварила.
Нельзя ни в чем отказывать беременным, иначе у дитя появиться родимое пятно. Вон и на руке у Евдокии красная шерстяная нитка: оберег. Всё знает Евдокия – намучилась…
– У себя управлюсь – приду.
– Благодарствую, Аграфенушка, выручила.
Вмешался Пантелей: «Сам справлюсь, иди». И Аграфена, одевшись, взяла за иконой щепку, подала Евдокии:
–Возьми. От разбитого молнией дерева. Мне уже не понадобиться.
– Ой, Аграфена! Спаси тебя Господь! А – Катерина?
– Понадобится – возьму.
Евдокия и не мечтала о таком подарке: эта щепочка – может быть главный оберег роженицы.
…Аграфена занималась небольшим хозяйством Клюкиных – куры, корова да два поросенка – а Евдокия следовала за ней по пятам: помогала своим присутствием, извинительно повторяла время от времени:
– Я бы и сам… Нетрудно… Но супротив обычая…
Тугие струйки молока звонко ударялись о стенки ведра. Аграфена доила, а Евдокия поглаживала шею своей Буренки и почёсывала ей лоб.
– Стельная. В феврале, Бог даст, и родим мы с ней по телёночку.
Бурёнка шумно вздыхала и продолжала жевать сено.
В избе женщины разлили парное молоко через марлю по кувшинам и горшкам, разделись, присели отдохнуть. Танька попросилась погулять, её снарядили, укутали и двухлетнего Игнашку, выкатили с порога: пусть помёрзнут. Евдокия пожаловалась:
– Зайчатины давеча захотелось – хоть в гроб ложись. Федот сходил к Кузьме Кулыгину, принёс. А я боюсь: пост.
Аграфена улыбнулась. Раздавшийся стан Евдокии был перевязан лентой, под матицей висел завязанный «мёртвым узлом» пук разноцветной пряжи.
– Ешь. Тяжелым бабам запрету нет.
– Так, ить, завтра от бессоницы детей оберегать – зайца и упоминать нельзя.
- Вот и съешь сегодня. А завтра и манить не будет.
– Ай, Аграфена! Давай возьмём грех на душу: съедим.
– Я пост блюду.
– Так филипповский – не строгий пост. Ну, к батюшке потом сходишь, а?
Не устояла Аграфена и погрузились соседки в грех с удовольствием. Золотистая корочка поджаренного зайца аппетитно хрустела. Обгладали все косточки. Был косой и нет косого. Вытерли лоснящиеся губы, рассмеялись. Евдокия спрятала в горшке кости: свиньям подарок. Перекрестились на тёмную икону в красном углу:
– Прости, Господи!
Аграфена поднялась, накинула на голову платок.
– Попотчевала, соседушка, спасибо!
– Да, что ты, что ты! Может надо что? Катерине там: пошить, сметать приноси.
– Справимся. Подружки помогают. А ты Евдокия, если чего ещё надо будет – скажи.
…До захода солнца Федот Клюкин дважды успел съездить в лес. Во второй раз встречать его Евдокия не вышла. Федот закрутил вожжи за передок саней, обеспокоенный вошёл в избу.
– Что? Дуся?!
– Что?
– Пошто не встречаешь?
– Федотушка, нельзя мне за порог после захода солнца.
Федот не знал, что ему делать: хотел чертыхнуться, но сдержался, сплюнуть, но… Евдокия подошла к нему, прижалась к холодному, знобкому:
– Не бранись, Федотушка.
Федот обнял жену и тут же отстранился:
– Озябнешь…
Вышел во двор и только теперь сплюнул. Но уже со значением, не в порыве: через левое плечо.


Бессоница

Навалилось на Крутоярово все разом: и дела, и заботы, и беды. Упокоился, помер самый старый на селе дед Устин, которого все звали почему – то Бубан. Что было ему когда – то девяносто – знали, а сколько ещё к этой зиме намело – никто не помнил. Дети его – сами уже старики – кто умер раньше отца, другие – далече, а третьи… Общим соборовали его всем миром, поплакали старухи – плакальщицы и поставили гроб с Бубаном в приделе церкви до появления сродственников или тепла.
Волки стаями кружили у села: у одних овец порезали, у других – корову стельную. Беда.
Да что там! Егора Парушина, крестного Катерины Погореловой, мужика спокойного и тихого, бес попутал. Возвращался Егор домой поздно вечером. Ну, ясное дело, выпили с мужиками. А навстречу ему – даже хмель прошёл – Гаврила Погорелов, кум кумейший. «Ты же в отъезде, кум!» – удивился Егор. «Уже вернулся. Зайдём ко мне, по кружечке выпьем». Зашли… Очнулся Егор на берёзовом суку в лесу, с еловой шишкой в руке, вместо кружки. А огоньки села вдалеке светятся. Вернулся домой без шапки и в одном валенке. Мужики на другой день шапку и валенки нашли, а следы высмотрели только в одну сторону – в село. А что кума Гаврилы дома не было и нет, все знали точно. К Рождеству должон быть. Вот так…
К Рождеству готовилась и молодёжь: делали какие – никакие костюмы из рогожи и пестряди, маски страшные, договаривались о сумме складчины и «жировой» избе. Солдатка Матрёна была довольна; её время пришло: осень и зима – время посиделок и праздников. Её изба всегда при деле. Плату Матрёне несут продуктами, дровами, деньгами.
Девушки на посиделках уже не прядут, прялки берут для вида: всё чаще играют с парнями в «поцелуйные» игры.
С Аггея пошла последняя неделя перед Рождеством; а там – и святки, свадьба, Катерины Погореловой. Шитье, вышивка, подбор приданного занимали всё время невесты. До поздней ночи работает Катерина с подругами. Дважды приходил Егор Кулыгин с подарками: конфетами и пряниками.
Не спится Крутоярову.
Долго по ночам светится окошко и Евдокии Клюкиной. Беда с ребятёнками: заболели. Кто боится, тому и блазнится. Уж холила и оберегала детей Евдокия, а не уберегла. Наглотались дети декабрьского снега на Анну – тёмную, пока Евдокия с Аграфеной зайца тайком поедали. И вот наказание за грехи.
10 декабря захватила детей полуночница. Евдокия, не ведая о последствиях своего греха, встретила её во всеоружии. Велела Федоту выставить за дверь метлу прутьями вверх, а на матицу подвесить веник. Сама же, напоив детей горячим молоком с маслом, уложила их, перекрестила, да ещё сотворила молитву Параскеве – Пятнице. (Вспомнила: ох, грешна – купала по осени Игнашку в пятницу!) А в дополнение ко всему перекрестила кочергой окошки и двери и положила её на печь, рядом с детьми. Попробуй, сунься, бессоница!
Не помогло.
Татьяна, правда, немного повеселела, но Игнат… К следующей ночи Евдокия приготовилась пуще прежнего. К молоку с маслом добавился мёд, под голову детям положила топор и замок и произнесла заклинание:
«Ночна и полуночна, утренння и полутрення, денная и полуденная, вечерняя и полувечерняя, не тешься моим младенцем, на – тебе топор, секи и руби, от моего младенца отойди; дай моему младенцу спать и молчать».
Танька поправилась.
Федот после дневных ездок, почерневший, сам как больной, топтался возле Евдокии:
– Может бабку позовём?
– И-и – и! Бабку! Я сама – бабка. Игнашку никому в руки не дам.
Бросила щепотку маковых зернышек в ковшик, залила их тёплой водой, завернула Игнашку в полушубок и подала его Федоту:
– Неси в курятник, потом на чердак и в избу!
– Пошто?
– Неси!
Пока Федот выполнял задание, Евдокия растопила бараний жир.
Вернулся Федот. Евдокия выпростала Игнашку из полушубка и стала поить его водой, настоянной на маке. Затем смазала ему спинку теплым бараньим жиром, укутала и положила спать. За иконой Евдокия нашла освящённую в вербное воскресенье вербу и велела Федоту положить её у порога избы, снаружи.
Игнашка не просыпался всю ночь. А Евдокия за столом роняла от бессоницы голову – не спала. Смотрела на зарево над холмами за селом; Спиридон – солнцеворот: молодежь костры жжет, горящие колеса с горы пускает. Кончилась самая долгая ночь в году.
Утром, чуть появилась заря, завернула Евдокия сонного Игнашку в полушубок и вышла во двор. Повернулась к востоку и зашептала:
«Заря – Дарья, заря Марья, заря Ирина, заря Катерина, заря Крикса щекотиха – будиха – возьмите свой крик. Крик, крик, поди на Окиян – море. На море на Окияне, на острове Буяне, там люди не ходят, птицы не летают. Аминь крику, аминь, аминь…»
Что помогло Игнашке, Евдокия не смогла бы точно сказать, но после Аггея, с 17 декабря, стал Игнашка выздоравливать. Умученная Евдокия ворковала возле него:
– Солнышко повернуло к летечку, Игнашка – к здоровью, а мама – к радости. Спи, моя радость, спи! К Рождеству Христову и ты будешь радоваться.





Рождество

С запада нагнало туч, небо померкло. На Аггея было тепло и деревья стояли в инее, что предвещало теплые святки. А за два дня перед сочельником повалил снег. Хлопьями. Морозы отступали.
Отступала и тревога за свадьбу Катерины: вернулся с отхожего промысла Гаврила Погорелов и всё стало на свои места. Обговорили с Кулыгиным всё до мелочей и …перенесли день свадьбы. Потому что одного коня в две телеги не впрягают: и святки, и свадьба требуют разного почтения и подготовки. Потерпят молодые. На том и порешили: свадьба после Крещенья, в первые дни зимнего мясоеда.
Рано утром в сочельник собрался Гаврила в поле за сеном. Пантелей и Аграфена отговаривали Гаврилу от этой затеи: сено ещё есть, а снегу намело – коня загнать можно, перевернуться… Но тот упрямо стоял на своем: «Едем». Данька обрадовался (не поленился встать до света!), помогал запрягать Орлика, похлопывая его по холке; тоже собрался, но отец оставил его:
– Мал ещё. Не выдюжишь. Постись дома.
И попросил помочь ему Пантелея.
А Даньке велел натаскать из стога в огороде соломы на середину двора. Много.
– Вернемся – родителей греть будем.
До околицы ехали молча, раскланивались с мужиками. Гаврила сидел спиной к Пантелею, управлял Орликом.
– Хочу спросить, – сказал он, не оборачиваясь.
Пантелей ворохнулся в санях, насторожился. Ему ещё дома не понравилось упорство сына. Возок сена он сам мог бы набросать. А потому свёкор приготовился к расплате за «никольский грех»: хоть в мыслях, но возжелал сноху; стыд за это как заноза торчал в нём неотступно. Поэтому и не сопротивлялся затее сына.
– Хочу спросить, – Гаврила чмокнул губами, дернул вожжи и Орлик с удовольствием наддал. – Даньке учиться надо. После святок отвезу его в уездную школу. Как?
Пантелея прошиб пот. И ответил он впопыхах, не думая:
– Конечно…
– Поездил я, потёрся, посмотрел – неграмотному беда.
– Оно так, – неопределенно ответил Пантелей, приходя в себя.
Орлик перешёл на шаг и Гаврила снова дернул вожжами.
– Но сумнение у меня: справимся сами? Данька хотя и не работник ещё, но уже помощник. Да пара Катиных рук уйдет. А землица требует… Осилим?
– Нет! – Пантелей ответил неожиданно резко, будто думал уже об этом. – Никак не осилим! – Он представил малолюдность в избе: Гаврила на извозе, Ванятка и Даша гуляют, Аграфена одна – и испугался. – Слабеть я стал. Нет.
– Да-а… Жизнь. С горы да на гору… – Гаврила вздохнул. – Может и не надо: три зимы ходил в школу – читать, считать умеет.
– Вот! И я о том же! – воспрянул Пантелей.
– О чём?
– Ну, что… не справимся сами… А он – скотину любит.
Загрузились и вернулись без происшествий. И уже у самых ворот Пантелей попросил Гаврилу:
– Не увози Даньку….
…Ближе к вечеру собрались все Погореловы во дворе, стали вокруг большого вороха соломы и Гаврила от свечи поджёг его. Огонь быстро охватил всю кучу, стало жарко. Все молчали. Где – то витали холодные души умерших предков. Пусть согреются: этот огонь для них.
Младшие Погореловы ещё никого не теряли, кроме бабки Степаниды, но тоже стояли строгие, глядя на старших.
В других дворах тоже полыхали костры из соломы: кто – то сегодня исполняет обычай, кто – то сделает это завтра с утра… Искры огня взвивались высоко в темнеющее небо и гасли. Каждый думал о своем, каждый мысленно общался с умершими родителями.
Гаврила поворошил палкой огнистый пепел и несгоревшую под ним солому. Пламя снова взметнулось и Пантелей, прикрыв лицо рукою, отошёл в тень, шумно втягивая носом воздух.
Звёзд не было видно, но солнце село: темнело быстро и густо. Пантелей, Гаврила и Данька остались во дворе убирать пепел, а остальные члены семейства отправились в избу.
– После свадьбы отвезу тебя в уездное училище, – сказал Гаврила сгребавшему пепел Даньке.
Тот остановился. Застыл с метлою и Пантелей.
– Хочешь учиться?
– Мне дома хорошо. А как же… Орлик? – Данька посмотрел в сторону сараев. – Как же…
– Значит, не хочешь?
– Нет.
– Идите в избу.
Гаврила отнёс пепел в огород, потёр мягким снегом сажные руки и вошёл в избу.
Всё уже было готово: перед иконой горела свеча, на лавке в красном углу, расстелена солома, на ней скатерть, а на скатерти – сноп необмолоченной ржи и кутья в миске. Стол обильно уставлен едой; посреди стола – каравай с зажжённой свечой. Вся семья стала перед иконой, перекрестилась, помолчала.
– С Рождеством Христовым! – произнёс Гаврила, и все сели к столу.
Начали с кутьи и ели молча. А уж после кутьи разговелись и разговорились. Когда все насытились, Пантелей сказал внукам:
– Под стол! Окромя Катерины: она невеста.
Дети смеялись и цыкали под столом цыплятами, а Пантелей приговаривал:
– Вот так! Чтобы куры хорошо водились!
После ужина Аграфена собрала всем детям по узелку с кутьёй:
– Несите своим крёстным. И ты, Катя, – последний раз.
Дети ушли. Пантелей взял у снохи первый, специально оставленный блин, и понёс его овцам. Гаврила же пошёл кормить скотину: сегодня у неё тоже праздник, всю ночь будет обильная кормёжка.
А по селу уже из конца в конец двигались колядовщики. Шумно, гремя в сковороды, пустые вёдра, со свистульками и трещётками. Младшие Погореловы быстро обернулись с визитами к крёстным (только Катерина задержалась) – ждали дома колядовщиков.
И только успели управиться по хозяйству, только-только пришла и разделась Катерина, как постучали в окошко с улицы:
– Колядовщиков принимаете?
– Заходите!
Вошли шумные ряженные – в масках, в вывернутых шубах – стали хозяев хвалить да добра желать. А к концу колядования пригрозили:
Не дашь пирога – мы корову за рога,
Не дашь блинка – будет свадьба далека!
Всего дали: и пирога, и сала. Даже несколько пятаков Гаврила не пожалел. Попробуй не дай! Прижимистым хозяевам и воду в печную трубу зальют, и ворота брёвнами завалят, а то сани увезут за околицу да бросят там.
Аграфена уложила детей спать, а сама с Катериной взялась перематывать клубки пряжи. Наматывали туго, чтобы кочаны капусты выросли тугими.
До полуночи шумели колядовщики. Затем Крутоярово стало затихать. Улеглись и Погореловы.
Но ещё до заутрени разбудила Аграфена детей, зажгла и поставила свечу в шестиконечную на шесте звезду и отправила «христаславить».
Встали и Пантелей с Гаврилой. Оделись в новые рубахи. На Рождество обязательно надо быть в новых рубашках, иначе будет неурожай. Затем мужики спутали веревкам ноги … столу, чтобы скот летом не убегал, расстелили шубу на лавке для первого гостя и занялись хозяйством. Никакой другой работы на святки делать нельзя. До самого Крещения.
По селу плыли огоньки шестиконечных звёзд. Небо очистилось и тоже мерцало в утренней заре бледными звездами. И вдруг ударили колокола на колокольне, полыхнуло солнце, сжигая зарю, и Гаврила невольно зашептал:
«Рождество твое Христе Боже наш, возсия мирови свет разума …»


Святки

По всей широкой Руси – святки, и Крутоярово празднует. День прибывает, ночь отступает. Бог, на радостях от рождения сына, выпустил с того света души умерших, а из ада нечистую силу. Амнистия. И получается, что с одной стороны – вечера – святые, даже работы запрещены, а с другой стороны – страшные вечера: именно с заходом солнца активируется нечисть. Потому и принимает православный люд каждого гостя, терпит выходки ряженых колядовщиков; душа умершего в любом обличье может явиться.
Самое время воспользоваться помощью нечистой силы: потому и гадают.
Святые «страшные вечера»…
На другой день после Рождества зашла Аграфена к соседке Евдокии Клюкиной. Евдокии – пирог, детям – по прянику, привезёнными Гаврилой… Посидели, поохали, попрощались. А вечером, завязав в узелок пироги, блины, гречневую кашу и водку, отправились Погореловы к бабке – повитухе, принимавшей всю Погореловскую поросль, кроме Катерины.
Так был отмечен день повивальных бабок и рожениц.
На Стефана (27 декабря) бросил Гаврила Погорелов серебряный рубль в бадью с водой и напоил Орлика: от порчи и покушения нечистой силы. Проверил: висит ли на потолочной балке сарая убитая летом сорока (дворовой ее терпеть не может). Висит. Значит и от шалостей домового – дворового сбережён конь.
Подошёл день мученицы Анисьи и Погореловы закололи борова: завтра Васильев вечер, канун Нового года. Весь день до поздней ночи делали домашнюю колбасу, солили сало, топили жир, варили холодцы. Стало ясно: одного кабанчика для свадьбы мало; придётся ещё одного колоть, да пару барашков.
Крутояровская ребятня наслаждалась мягкими, лёгкого морозца днями – а молодёжь бездельем и праздностью: посиделки гудели до полуночи и дольше.
Подружки Катерины до самого Нового года были заняты своими делами: гадали напропалую, по три – четыре гадания за сутки. Приходили редко. А уж если появлялись у Катерины, то были взволнованы какой – нибудь страшной историей.
– Пошла Антонина в овин, – рассказывает одна, – после полуночи. Как и положено: крест сняла, пояс. И спиною – до самого входа. Подняла юбки, да и выставилась задом в дверь. Темно, хоть глаз коли. Ждёт: мохнатой лапой погладит овинник, или голой. А он как пнёт её. Она и зарылась в снег. Кричит благим матом. Услыхали, притащили её. Вот такое синячище здесь! – Девушка хлопала себя по заду.
–Так может Антонина в дверь не попала? – засомневалась Катерина. – Ударилась о косяк.
– Что ты! Там же во какой вход. Нет. Овинник.
Другая – руку сунула в банное окошко, тоже ждала поглаживания: мохнатой лапой – богатый жених будет, голой – бедный. А банник пальцы её железами схватил. И в доказательство девушка показывала пальцы правой руки: в синяках и ссадинах.
Такие ночные походы в баню или овин совершали только самые решительные или отчаянные. Верхом смелости считалось: отгрызть ночью щепочку от саней суженного, или же (опять же ночью) достать со дна реки через прорубь камешек. А уж баня или овин – нет, не для всех. Большинство же бросали через ворота башмачки и валенки, гадали с петухом и курицей, лили воск, всматривались в зеркало перед горящей свечой.
В Васильев вечер собралась вся семья Погореловых. Помолились. Гаврила поднял протвинь с жареной свининой:
– Боже дай, чтобы свиночки поросились, овечки ягнились, коровушки телились!
После трапезы предложил Гаврила отнести кости свиньям и собаке. Младшие Погореловы заёрзали на лавке: страшно. Но Данька всё – таки встал.
– Вместе пойдём, – сказал отец. – Накинь что – нибудь.
Небо очищалось от туч, сверкали колючие звёзды, крепчал мороз. Голоса шумных колядовщиков далеко были слышны в морозном воздухе.
– Сейчас и к нам придут. – Данька, справившись со страхом, раздал кости и, подрагивая от холода, стоял рядом с отцом.
– Да уж,не обойдут!
Не обошли. Заявились. Но если в Рождественский сочельник приходили ряженые парни, то на Васильев вечер – подростки с зерном.
– Сею, сею, посеваю, с новым годом поздравляю!
Разбросали зерно по всей избе и, получив угощение, отправились дальше. Данька и Даша увязались за ними.
А на Новый год пришли Кулыгины: Кузьма с Клавдией и Егор – жених. Сидели за столом как родные, а Егор – рядом с Катериной. Перед прощанием подтвердили окончательное решение: на Ивана Предтечу свадьба, на Емельяна – 8 января – венчание и «княжий стол» у Кулыгиных.
На Сильверстра, сразу после Нового года, собрался было Гаврила заняться курятником: почистить, окурить дымом можжевельника, подправить над нашестами «куриного бога» – чёрный камень с дырой. Пантелей остановил его.
– Нельзя на святки работать.
– Какая это работа? – возразил Гаврила. – Так, потеха.
– Не бери греха.
– Если не сегодня, то когда же? Куриный праздник.
Именно этот день стоял в крестьянском календаре как «куриный праздник» и его некуда было перенести. И в нарушение святочных запретов крестьяне исполняли этот полуязыческий обычай.
– Ладно, – решил Пантелей, – возьму грех на себя. Прости меня, Господи.
Но на следующий день, на Малахия, Гаврила снова вынужден был грешить: колол второго борова и барашков. А значит и всей семье задал работу: нужно всё успеть до свадьбы. Аграфена хотя и колотилась весь день как мутовка в сметане, вечером, пошепталась с домовым: «Дедушка – домовой, пои скотинушку. Пои да корми, да гладко води». Поставила в хлеву миску с мясом и хлебом: пусть защищает от ведьмы. На Малахия ведьмы злы и «задаивают» коров.
А в канун Богоявления отправилась Аграфена к вечерней службе в церковь: взяла с собой большой кувшин и две свечи, перевязанные лентой. Не забыла и о Евдокии Клюкиной, взялась освятить и её три свечи. Евдокии скоро рожать, а крещенские свечи роженицам пособляют. Сама же Евдокия в церковь не пошла: тяжелая. А там – сомнут бабы: каждая стремится почерпнуть первой святой воды из ушата. Первая вода – «святее» остальной.
Дома Погореловы обрызгали принесённой водой скотину, двери, притолоки – от порчи и дурного газа. Сами сделали по глотку из кувшина. А Катерину ещё и окропили. Не повредит, она на особом положении: невеста.
– Благодарствую, матушка, спасибо, батюшка, – как-то чужо, неестественно произнесла Катерина. Будто обижена была, не смела перечить: она уже играла свою роль невесты на девичнике, покорной и несчастной, которую отдавали «на чужую сторону».
Заканчивался второй день девичника.
Оставалось ещё два дня.


Свадьба

На Крещение потянулся народ к реке Алайке, к специально подготовленной проруби – «ердани». Вчера было водосвятие в церкви, а сегодня на реке. Опустит священник три раза в прорубь крест – и освятит воду. И можно будет этой водой умывать лица колядовщиков, а то и совсем погрузиться в неё: смыть грехи; многие на святки общались с нечистой силой.
Так все и было. Только в воду никто не полез. Кроме… Егора Кулыгина. Мороз стоял лютый. А он, в одних подштанниках, не только полез в прорубь, но и окунулся с головой. Знали односельчане: нет видимого греха за Егором – не колядовал, не озорничал, а вот…
Богомольные старухи осуждали: «Удаль… Гордыня…» Но даже батюшка не мог скрыть своего восхищения, а нарядные девушки, пришедшие на крещенские девьи смотрины, тем более.
От Егора шел пар. Мороз схватывал волосы сосульками. А на берегу в санях Егора ждал дружка со стаканом водки и младший брат Митяй с полушубком.
Весть об этом мгновенно долетела до Катерины Погореловой, уже третий день «страдающей» на девичнике. И запричитала невеста искренне и со слезой: слова относились к отцу и матери, а думы – к Егору. «А вдруг занедужит? Завтра – свадьба, послезавтра – под венец!»
Так повелось по крутояровским обычаям: день перед венчанием назывался свадьбой, и жених с невестой с этого дня больше не расставались.
Холодным морозным утром свадебного дня сотворил Гаврила Погорелов жаркую баню, такую жаркую, будто на три пара, а не для одной Катерины.
Катерина, измученная за три дня девичника, с опухшими глазами, в мятой одежде выглядела бледной и жалкой. Так и положено: расставание с родительским домом требует естественной или театральной кручины: плача, причитаний, терзаний и недосыпания. И спит – то несчастная невеста не раздеваясь, встает до свету с упреком родителям и жалобой на судьбу.
И вот, наконец – то, это испытание закончилось. Теперь – ритуальная баня.
Русская баня занимает особое место в жизни крестьянина. В бане гнездится всякая нечисть и, добиваясь расположения бесов, крестьянин закапывает под порог бани чёрного петуха. В ней рождаются дети и три, а то и семь дней, роженица с повитухой находятся здесь, скрытые от лихого глаза и призора. Здесь смывает с себя грязь труженик – мужик, восстанавливая силы; угорает и ведёт неравную борьбу или дружбу с хозяином бани – банником. И горят на деревне синим пламенем чаще всего бани и овины! И ставят баню подальше от жилья: нечистое место баня. И именно в ней происходит превращение девушки в невесту.
…Сухой жар перехватывал дыхание, но Аграфена всё метала и метала ковшики воды на каменку. Катерина жаркая, расслабленная, стояла с закрытыми глазами посреди бани. Пот струился по её ладному розовому телу. Мать тоненькой холстинкой собирала с неё влагу и отжимала в ковшик.
– Может, хватит, – произнесла Катерина, не открывая глаз.
– Лишним не будет. И Егора напоим, и его сродников.
Считалось, что банный пот невесты, подмешанный в пиво или вино жениху, навсегда закрепляет любовь к суженой. С этой же целью обрядила Аграфена Катерину в портки и рубаху, предназначенные для Егора Кулыгина. И пропитался холст плотью и жаркой любовью Катерины. И это – навечно. До гробового савана.
В избе невесту уже ждала Настасья Парушина – крёстная мать Катерины, а на сегодняшний день – и сваха. Всё уже было готово. Обряжала Настасья свою крестницу долго и тщательно, с любовью. А в заключение вплела в косу Катерины алую ленту; бросит Катя эту ленту подругам завтра, перед отъездом к венцу: та из них, которая перехватит ленту, первой выйдет замуж. Но это будет завтра. А сегодня – подружки с завистью и с восхищением Катериной ждут приезда жениховского санного поезда.
И как только раздалось первое "Едут!", вышли Погореловы на крыльцо с хлебом и вином, стала детвора у ворот оплотом на выкуп – готовы! Девушки попрятались в сенях и на чердаке, а сваха Настасья Парушина промела голиком весь путь от ворот до крыльца: чтобы ни волосинки, ни ногтя, ни золы, ни следа злого – от чар и колдовства.
И вышел из саней Егор Кулыгин, красивый и статный, и угощали его зачарованным вином, пугали его девушки стуком и гомоном, а он вошёл в избу с дружкой и остановился перед столами.
Теперь страдания Катерины кончились, покатилась свадьба, как бочка с вином: для всех и на радость. И была передача невесты и звонкое застолье, и было брачное ложе на снопах и утренняя ревизия белья. Грубоватая демонстрация девства невесты выхлестнула из похмельных глоток вопль ликования и восторга.
На другой день после полудня засобирались к венцу. Народу в церкви привалило как снегу в декабре. Будто престольный праздник. Да и то: первая свадьба после святок, Погореловы и Кулыгины – люди на селе видные, а Егор и Катерина – уж такая пара, такая пара! А потому радость и причастность – общие. Праздник!
От широких ворот кулыгинского двора до самого крыльца – домотканая дорожка. На крыльце – шуба, шерстью наружу, за нею Кулыгины: Кузьма с иконой, Клавдия с хлебом и солью. И снова, прежде чем пройти молодым, проинспектировал дружка весь путь до крыльца, а уж потом заступили жених с невестой на расстеленную шубу.
– Хлеб, соль!
– Совет да любовь!
Богат и расчетливо бесшабашен Кузьма Кулыгин: стол был изряден, гости восхищались обилием яств, вкусом солёных арбузов. А о хвостатой чешуйчатой диковинке, стоящей перед молодыми, спрашивали шёпотом:
– Эт чё за бородавки?
– Апанас называется…
– Ишь ты! Ну, Кузьма!
Княжий стол щедр и демократичен, всем досталось: и тем, кто за окнами стоял, и сельчанам, когда выкатилась свадьба на улицу.
Гульбище стало затихать заполночь взаимными уничижениями, клятвами в вечной дружбе и могучим храпом.
Не до сна было только Погореловым: завтра – ответный стол, который должен быть не хуже, чем "княжий" у Кулыгтных.
…Дрова в печи горели плохо, значит, быть потеплению. Аграфена смахивала слезу (от дыма ли?), гремела ухватами.
Где-то за печкой проснулся сверчок и тоже просигналил: к теплу. А когда прокричали неожиданно ранние петухи, Аграфена дала волю сну: а то не выстоять свадьбу.
На сердце было тепло и пусто.


Родины

Не успели похмельные мужики отойти от кулыгинской шумной свадьбы, как бабахнуло новое событие: Евдокия Клюкина родила. Не ахти какая новость, на другой конец села только через неделю дойдёт. Но родила – то Евдокия двойню! А старики и не упомнят такого, чтобы в Крутоярово какая – нибудь баба сразу двух ребятёнков выпростала. Да ещё – мужиков! Закрестились, закивали головами старухи, сочувствуя и благославляя: «Намучилась Евдокия от безродья. Услышал Бог её, вот и послал двойню».
Накануне, в день мученницы Татьяны, почувствовала себя Евдокия нехорошо. Пирог стряпала: у её Таньки день ангела, четыре года девке. Да так тяжело стало, что послала соплюху– именниницу за соседкой Аграфеной Погореловой: "Скажи: "Мамка рожает"; а Федота – за бабкой – повитухой: "Бегом!" Опустилась на лавку: "Господи, помоги мне".
Все успели подготовить к рождению, даже баню Федот уже неделю без надобности топит. И сейчас стоит горячая.
Прибежала Аграфена:
– Началось?
– Поставь кашу, – выдохнула Евдокия. – Тяжко.
Аграфена быстро поставила воду в горшке, подбросила дровишек в печь. Затем помогла Евдокии распустить все узлы на ней. С себя тоже сняла пояс, распустила волосы, чтобы легче было рожать соседке. По указу Евдокиии собрала бельё и холстины для родов.
Тут и Федот появился:
– Щас будет бабка… Как ты, Дуся?
Евдокия поднялась, широко расставила ноги, улыбнулась:
– Пролезай, Федотушка…
Федот скинул тулуп, стал на коленки и почти пополз между ногами жены. Прополз и сразу вспомнил, что ещё надо делать. Принес из сеней топор, взял веник и положил их к ногам Евдокии. Она наступила на них, опираясь на мужа и Аграфену.
– Вот и ладно… Проводи меня, Аграфенушка…
– Щас бабка… Дуся… – заикнулся Федот.
– Невмоготу… Помоги, соседушка, моим мужикам…да по хозяйству…Век помнить буду…
– Что ты? Не боись… Конечно! – Аграфена набросила платок на Евдокию. Федот помогал надеть валенки.
– Я буду помогать кормить мужиков, – сказала именинница Танька, – Я большая.
– Мамке плохо, – подвёл итог двухлетний Игнашка.
Федот подвёл к Евдокии детей, та их поцеловала и перекрестила.
– Пошли…
Повитуха появилась гораздо позднее чем надо бы: роды начались. Аграфене пришлось помогать роженице. Когда же бабка приковыляла и отдала Федоту распоряжение о каше и горчичной смеси, первый из близнецов уже орал в бане благим матом: " Брата давай!" Пришла повитуха с решетом. Ребенок лежал, завернутый в мужскую рубаху. Евдокия прихватила и женскую, на случай, если родится девочка. Вторая рубашка все равно нужна была: а вдруг и второй мальчик. Бабка положила первого младенца в подогретое решето и послала Аграфену за второй мужской рубахой.
– Передашь мне рубаху и больше не заходи. Корми Федота.
Аграфена принесла рубаху и вернулась в избу.
– Кто? – встретил ее Федот.
– Съешь – скажу, – Аграфена подала ложку горчицы, смешанной с хреном, перцем, солью и посыпанную сахаром. Федот проглотил и выпучил глаза – адская смесь.
– Евдокии тоже несладко, – заметила Аграфена.
– Кто?
– Двух мужиков принесла тебе Даша!
Федот сел. Поднялся, заметался по избе:
– Дак это… Как же ж… Надоть…
– Надоть. Кашу есть надоть! Садись.
Нельзя выпускать весть из бани хотя бы три дня. Но через Аграфену, детей и ошалевшего от счастья Федота новость пронизала Крутоярово как нитка бусинки. Потянулись к Клюкинскому двору кумушки, родня, соседи – подарки, как того обычай требовал. Не всегда он исполнялся, забываться стал, а тут вспомнили: знаменитой стала Евдокия.
Через три дня вышла из бани и сама виновница поклонения – бледная и счастливая. Повитуха напустила на себя строгость: покрикивала на Федота, Аграфену. Её поблагодарили земным поклоном , вручили подарки (главный – мыло) и усадили за стол на почётное место. Позвали Гаврилу и Пантелея Погореловых. На столе появились водка и вино. Устроили "родины". Скромные, не для всех, но радостные… Помолились и бабка произнесла, имея в виду малышей:
– Растите с брус вышины да с печь толщины!
Выпили и выплеснули остатки на потолок: вот такими!
Детей надо было быстрей крестить, чтобы не привязалась нечисть, не подменили бесы детей и Евдокия попросила Погореловых:
– Гаврила, Аграфенушка, сердцем прошу: будьте крёстными наших близнят! Вы и так уж как родные нам, а?
– Благодарствуем за честь, – ответил Гаврила. – А как же второй?
– Для обоих ребятенок, для обоих. Только – вы.
На том и порешили. На Тимофея – полузимника крестины. Надо бы и раньше, да Погореловым недосуг.
Подступили Афанасьевские морозы: последний день января. Но не морозы страшны. Страшнее всего на Афанасия – ломоноса – ведьма! Уж что они паскудницы – ведьмы делают! И порчу на людей и животных насылают, свадьбы расстраивают, людей ссорят, коров выдаивают… А на Афанасия слетаются ведьмы на шабаш и теряют там память от избыточного веселья. Вот тут их и можно прищучить.
…Федот Клюкин проверил, торчат ли зубья бороны в столбах ворот; сменил в хлеву пучок чертополоха на другой, припасённый с лета; нарисовал углем на всех дверях и притолоках кресты; положил под порог топор. Клюкины занимали глухую оборону. Осталось самое главное: заговорить печную трубу. В таких случаях зовут колдуна. В Крутоярово их было целых два. Но Евдокия наотрез отказалась:
– Нечего колдуну у младенцев делать. Сама всё сделаю.
Она послала Федота по соседям: взять золу из семи печей. Часть перемешанной золы она велела Федоту отнести за околицу, с западной стороны села, оставшуюся насыпала на загнетку своей печи. Ровно в полночь она прошептала у печи какое-то заклинание и затем принялась за кормление близнят.
Всё: теперь дом и труба заговорены, изгородь западной стороны околицы, откуда прилетают ведьмы, что крепостная стена – попробуй сунься, ведьма.
Ни новолуние, ни морозы, ни ведьмы, ни чертовщина теперь уже не могли нарушить спокойного сна клюкинского дома.
Спали Клюкины, Погореловы, Кулыгины.
Спокойно спали.


Крестины

Над зимней Россией, над ее белоснежной бескрайностью встает солнце. В тишине и морозе его первый луч охватывает жаром шпиль адмиралтейства в Санкт-Петербурге, вспыхивает золотым шлемом Ивана Великого в первостольной и высекает из российских колоколен густой звон. И несёт золотой небесный ямщик весть от Великого океана до Карпат, от звона к звону: новый день! Новый день!
Столбами стоят дымы над деревнями и сёлами. В заиндевевшем голубоватом небе играет солнце. И бегут санные пути по всем направлениям, во все города и веси. Велика Россия!
За Крутояровской околицей белые жгуты санных путей тоже прокинуты во все стороны: в уездный городишко, в соседнюю Осиповку, в лес, в поле. Но сани Федота Клюкина бегут к сельской церкви. Сегодня – 22 января – Тимофей-полузимник, везёт Федот своих близнят крестить.
Сани остановились у ворот церкви. Федот привязал вожжи к ограде и принял у Евдокии детей, Гаврила и Аграфена Погореловы были тут же.
При наречении имени поп вдруг заупрямился: почему на два чада одна пара воспреемников?
– А кабы другой ребёнок через год появился, могли бы они, Гаврила и Аграфена, быть крёстными?
– Пожалуй! Могли.
– Вот пущай и будет так, – настаивала Евдокия.
– Не богохульствуй, чернокнижница, – прибавил в голосе батюшка. Он знал, конечно, что Евдокия и заговоры нашёптывает и с колдунами дружит.
– Пошто гневаетесь, батюшка? Платим – то мы за двух крещаемых!
Уговорили. Но возникла недотыка с именами. На день крещения есть в святцах Тимофей и Макарий, а Евдокия просит наречь Саввой и Петром, которые стоят в святцах за день до рождения малышей.
– С Татьяной моей в один день будут именины, – уговаривала Евдокия. – Да и привыкла уже: Савва и Петр.
– Дозвольте, батюшка, – вступилась Аграфена. – Греха, поди, в этом нет?
Аграфена прихожанка прилежная. И дети у неё добрые. А потому её слова оказались весомыми: сладилось.
Священик прочитал молитву оглашения, крёстные отец и мать плюнули – дунули на запад – в сторону сатаны и поклонились на восток – Господу Богу.
Затем батюшка освятил купель, повязал на шее Аграфене и Гавриле полотенца, нанёс на тельца детей кисточкой, смоченной в елее, кресты.
– Крещается раб божий Савва во имя отца, аминь и сына, аминь, и святаго духа, аминь! – И погрузил Савву в купель.
Погореловы приняли детей на чистые холстины. Гаврила наклонился к Савве успокоить его, а тот вдруг выдал мощную вертикальную струю прямо в раскрытый рот Гаврилы.
Ах, ты бублики-бараночки!
– Вот я причастился, – вытирал рот Гаврила.
– Ах, ты озорник! – Евдокия смущенно улыбаясь, приняла Савву на сухую пелёнку.
Вернулись домой, накрыли "крестинный" стол у Клюкиных. Вошёл Гаврила, заходивший в свой двор:
– У ворот нищие стоят: учуяли, что крестины.
Евдокия отрезала пирога, сала и хлеба и попросила Федота отнести нищим.
После "отче наш…" переломил Федот пирог над зыбкой близнецов и все принялись за трапезу. Выпили, закусили, Погореловы поднялись: пора и честь знать.
– Пошто засобирались, – остановил их Федот. – А чай? Самовар уже готов.
– Чать, не навек прощаемся, - Гаврила вышел из-за стола. – Благодарствуем.
Хоть и гостеприимны Клюкины, да знает Гаврила не сыто живут соседи.
Распрощались.
На следующий день засобирался Гаврила в уездный город на хлебные торги. Не покупать, не продавать – прицениться. Торги на Аксинью – ничего не показывают, но утешают мнительного мужика. Дёшев хлеб – то и хлеб нового урожая будет дешёвым. А кто знает, каким будет урожай? Мужик скребётся под шапкой: "Я не знаю, но умные то знают. Раз продают хлеб дёшево – стало быть, знают".
Кинул Гаврила пару мешков зерна в сани и отправился. По дороге встретил не одного, не двух – с полдюжины людей с батогами и сумками через плечо. "Не странники, – подумал Гаврила, – не похожи. Неужто "кусочники"? Даже в урожайный год не всем хватило хлеба".
Каждый год, начиная с января, а то и декабря, бродят по деревням люди, у которых закончился хлеб. Остался только на посев. Вот и идут они " в кусочники". В своей деревне – стыдно, идут в соседние. Нет, они не нищие. У них есть хозяйство: лошади, коровы, овцы… И "кусочнику" нельзя сказать: " Бог подаст", как говорят нищему. Не можешь дать, скажи: "Сами в кусочки ходим". Но не подать хлеба, когда он есть – великий грех. Не зарекайся от сумы: в следующем году может и с тобой такая беда приключиться.
Небо стало затягивать, запосвистывал встречный ветер, погнал позёмку. "Да что там гадать, да Орлика гонять! – подумал Гаврила. И так всё ясно: хлеба хватит, а корма надо сбавить. Вон как Аксинья начинается: метелью. Долгой будет зима и затяжной весна: весь корм сметёт". Он развернул сани и отправился обратно домой.
По дороге посадил в сани "кусочников". Орлик, учуяв дорогу к дому, шёл споро и легко. Кому не хочется домой?
На душе было ясно и хорошо.


Перемирие с домовым

Не чёрт попутает – так бес, не в лесу – так в поле. Везде эта поганая нечисть. Крестись, не крестись – все равно достанет. Даже дома. Вон их сколько на один двор: кикимора, банник, овинник, домовой… А домовой даже в двух мордах (или в лицах?): домовой – дворовой.
Гаврила отрезал хлеба и размышляет над куском сала:
– Дать ему разговеться, что ли?
Пантелей плетёт лапоть у печи.
– Дай. Он не погребует.
– Ветошка цветная есть? – спрашивает Гаврила у Аграфены.
Идёт подготовка к именинам домового. Тоже бес вроде, но не такой как остальные. У русского крестьянина страх перед ним и уважение, как перед родителями. В самом деле: если это не дух предков, что ему делать в избе? Шёл бы в болото. Ан, нет: прижился за печкой и на чердаке. А то и в подполе хозяйничает.
Аграфена подаеё Гавриле лоскут ленты, оставшейся после свадьбы.
– Где-то копейка была, - Гаврила шарит в кармане полушубка.
– А что, домовой в лавку ходит? – спрашивает Ванятка.
Все замерли. Нельзя называть домового "домовым"! Не нравится ему это.
– Дедушко, – со значением говорит Пантелей, – дедушко любит лошадей. А на копейке – Егорий на коне.
Ванятка виновато молчит. Он только что пришёл из школы, весёлый и возбуждённый, а потому не в меру озорной. Да и не понимает ещё. Данька и Даша, не впервой видевшие приготовления к борьбе и к миру с домовым, серьёзны и внимательны. Данька как – то шёпотом рассказал Даше, что даже видел дворового через хомут в хлеву. А Даша в свою очередь поделилась тем, что в святки, перед свадьбой Катерины, слышала, как домовой на чердаке играл на балалайке.
Не любит домовой озорников, хотя сам озорует не в меру: то навалится ночью и душит, то начнёт изнурять скотину – масть, видите ли, ему не понравилась; а то и лапоть метнёт в щи во время обеда, Боевой старичок. Вот и ведёт крестьянин с ним изнурительную борьбу, то лаской, то таской. "Закармливает" домового перед рождественским и великим постом; не забудет попотчевать на Рождество и под новый год, а кое – кто даже заводит козла в угоду этому домашнему бесу. В другие дни года крестьянин ведёт непрерывную борьбу с ним: вешает мёртвую сороку в хлеву, метит крестами входы, зло тычет вилами в нижние венцы избы, поджигает нитку из погребального савана и хлещет кнутом под яслями. И так из года в год.
Но 28 января – именины домового. Время замирения.
– Пошли, – Гаврила сложил в миску "угощение" для домового-дворового.
Они с Данькой подошли к хлеву.
– Там – молчок. Тихо, – шёпотом произнёс Гаврила – и кивнул на дверь хлева.
Затем он покашлял, предупреждая домового, и постоял молча у дверей. Махнул рукой Даньке: "Пошли"
В хлеву было тепло и сумрачно, Влажно и остро пахло навозом, сеном и молочным дыханием коровы, которая вот-вот должна была отелиться. Пантелей и Гаврила уже три ночи дежурят в хлеву – ждут.
Гаврила отдал миску Даньке, взял четыре ломтя хлеба и разложил их по углам. Ленту положил под ясли коровы, а сало и копейку – под ясли Орлика.
Молча вышли. И только теперь Гаврила произнес:
– Дедушка – соседушка, люби мою скотинку.
Вечером, на ночь глядя, поставила Аграфена на загнетку горшок круто посоленной каши.
– Хозяюшка – батюшка, хлеб – соль прими, скотинку води.
…Февраль – начало отёлов. Крестьянину забот – полон рот. О рождении собственного чада так не заботится, как о появлении телёнка. Телушка – это прибавление добра, богатства: молоко, сыр, масло, мясо – на худой конец. Потому и придумал мужик "именины домового": ограждает себя от несчастий и беды.
В ночь на Сретенье, 2 февраля, разрешилась бурёнка Погореловых от бремени. Измученные недельным бдением в хлеву Пантелей и Гаврила приняли трудные роды: коровка выдала двух тёлочек. Счастье – небывалое.
Крутоярово сразу связало два события вместе: рождение двойни у Евдокии Клюкиной и двух телушек у Погореловых. Это – знамение. Чего теперь ждать? Худа или добра? Спорили до ссор. Два мужика у Евдокии – это хорошо. Но две телушки – девки у Погореловых, это как? Для хозяйства хорошо, но – девки. В тоже время: мышей мало – хорошо. Но волки разбойничают как ни в каждую зиму – плохо.
С утра на Сретенье шел мягкий, хлопьями снег, значит сухо не будет весной. А к вечеру помело: вроде бы к поздней весне, но к урожаю хлебов.
И склонились мужики к мнению: всё будет хорошо.


"Коровья смерть"

Февраль выдался метельным и снежным. Переметало дороги, засыпало избы до крыш. Снегу радовались: "Много снега – много хлеба", но, разгребая сугробы и застревая на дорогах, чертыхались во всю. Известно: у февраля два друга – метель да вьюга. Мужики возвращались с улицы с волосьём забитым снегом, усы и борода оттаивали и текли.
Ночные морозы схватывали сугробы твёрдым настом и лошади проваливались на дорогах по брюхо: мужики возили сено с луговин на запас: вдруг оттепель – не проедешь.
А после Сретенья – как обрезало: солнце, тепло, сосульки. Воистину февраль то январём потянет, то мартом проглянет. Снег стал зернистым, льдистым. Это сверху, А под ним – вода. Опять беда: в валенках не выйдешь, а в сапогах редкий, редкий крестьянин щеголяет. А так, как погода февраля показывает погоду августа – то мужики плетя лапти, чиня сбрую, ночуя в хлевах, одобрительно крякали.
– Хорошо. Августу сухость нужна, хлеб убирать.
А ночевали в хлевах многие; разумеется, те, у кого были коровы, а коровы были почти у всех. Измученные зимним заточением в хлевах, отдав силы при рождении телёнка, от долгого безтравья коровы были ослабевшими.
С телятами проще: их держали в избе вместе с людьми. Пеструшек и бурёнок выводили во двор на солнышко февралю – бокогрею: они стояли, закрыв глаза, жуя жвачку – млели от живого тепла и света.
И заболевали.
Но причиной заболевания крестьяне считали не сырую погоду или слабость животных, а …"коровью смерть". Убеждены были в этом. И приметы были у неё: не какая-то ведьма с хвостом, а старуха с седыми космами и руками как грабли. И уж если заберётся в какую деревню – всех коров переморит. Деревенские бабы были убеждены, что только мужики завозят "коровью смерть" в деревню: только они выезжают за околицу – в уезд, в поле, в лес.
Поэтому в Крутоярово никто не удивился, когда теплым утром 5 февраля, на Агафью – коровницу, застучали в соседские окна женщины.
– На сходку! Решать: делать опахивание, аль нет!
Этот вопрос всегда решали всем миром, потому как дело ответственное и общее.
На площади возле церкви народу собралось много. Радовались ясному дню, теплу, обменивались новостями. Стало ясно: "коровья смерть" пока не посетила ни один двор.
– Пока не заявилась и надоть опахивать! – горячились одни, у которых ещё не появились телята.
– Можно и до Власия подождать, – говорили другие. – Вон какие сугробы – куда!
– Власий попадает на масленую неделю.
– Ну и что? А по сугробам-то? А к Власию прижмёт теплом снежок.
– Не-ет! А вдруг снова наметёт.
– И то!
Дарованной обычаем властью в этот день женщины распоряжались чётко и звонко:
– К ночи привязать всех собак и запереть скотину!
– Закрыть двери, ворота, ставни!
– Мужикам не выходить из избы и детей не пущать!
И чтобы не случилось "беды великой" мужики согласились выполнять указания женщин.
– А если корова телится? – спросил один.
– Дело святое. Помогай ей, – смягчились женщины
На том и порешили: завтра на Вукола – телятника, опахивание села.
Аграфена пришла со сходки, подоила корову, напоила телят в избе. Собралась к Клюкиным, к крестникам. Взяла горшок с молОзивом, упругим, похожим на сыр первоомолоком коровы, сваренным ещё утром, и только вышла за ворота – Евдокия.
– Корова телится! Попроси Гаврилу помочь.
Аграфена отдала ей горшок и вернулась за Гаврилой.
…Бурёнка Клюкиных отелилась бычком.
– Третьего мужика получай Федот, – Гаврила улыбался, стоя в избе Клюкиных, вытирал руки.
– Да, уж, что Бог послал. Ждали тёлочку… – не очень-то весел был Федот. Бычок – на мясо, а тёлочка… Ну что ж… До опахивания выскочил и то хорошо.
– Теперь своё молочко, – утешала Аграфена.
– Да… Благодарствуем.
У Клюкиных появились дополнительные заботы и Погореловы вскоре удалились.
На Вукола – телятника женщина – оповещалка обошла всех баб, давших согласие участвовать в опахивании. Допускались и молодые и старые.
Договорились, кто берёт чёрного кота, кто петуха, соху, метлу…
Жители села закрывались, запирались, скрывались с глаз. Знали: с бабами на опахивание шутки плохи. Не дай бог им встретиться чему-нибудь живому, пока они три раза с сохой пройдут вокруг села – забьют. Два года назад в Осиповке гонялись за двумя деревенскими парнями, пока те не забрались на дерево. И как не клялись парни, что это мы: Игнат и Митяй, как не просили соседку тётку Авдотью – не поверили женщины. Не уходили, пока не замёрзли. "Коровья смерть" может принять облик кого угодно, потому – что нечисть.
Ровно в полночь, оповещалка, солдатка Матрена, в одной рубашке, с распущенными волосами, но в валенках, вышла на улицу и стала бить в сковороду и вопить, увлекая баб за околицу. Женщины выходили, гремя чугунками и сковородами. У многих были мётлы, серпы.
За околицей женщины остановились, распустили волосы. Матрёна сняла рубашку, её впрягли в соху. Сами женщины сели верхом на мётлы. С шумом, криком, дикими воплями: "Коровья смерть" – уходи!" двинулись за Матрёной.
– Мы зароем тебя с кошкой!
– Мы зароем тебя в землю!
Безумная толпа сделала три борозды вокруг села на триста дворов, закопала в мёрзлую землю петуха и кошку, а затем мирно разошлась по избам.
Никто не заболел, кроме Настасьи Парушиной, крёстной матери Катерины Погореловой.
– На себя приняла старуху, – говорила Настасья.
"Коровья смерть" обошла стороной Крутоярово.
И слава Богу.
И слава женщинам.


Масленица

Яркое и по-весеннему щедрое солнце плавало в просторном синем небе целыми днями. Как выкатилось после Сретенья, так и сияло – играло до самого "прощеного воскресенья". Превращаясь в слякотную массу, таял льдистый снег, оседали сугробы, появились лужи. Такая же погода стояла и 11 февраля в день Власия, покровителя домашнего скота. Власий знаменит торгами и угощением.
Мужики, возвращаясь вечером из гостей, в мокрых онучах и портках, чертыхались.
– Вставай, кум! Вставай! Пошто лежишь: чать не на угреве?
– Так, ить,…- силится подняться мокрый кум, – зенки ослабли…как чужие…
– Куме о зенках споешь, не мне. Выплывай!
– Не, кум… А вот что правильно бабы сделали, так это… – оп-па! – и вновь поскользнулся и рухнул в водянистый снег кум, – это опахивание…
– А я про что вякал? – поддакивает кум. – На Власия нельзя: метель будет!
– Кака метель? Где? Лю-ди! Праздник! А в праздник опахивать – беду накликать. Попались мы с тобой бабам щас – забили бы нас…
– Ты щас куме и попадёшься. Айда, защищать буду.
Власий – сам по себе праздник. А уж на масляной неделе – как сыр в масле. Неделя перед "прощёным" воскресеньем – особая неделя: масляная, сырная, мясопустная. Кто не женился до масленицы, – жди Пасхи: на мясопустной неделе не женятся. Мясопустная неделя после зимнего мясоеда – это привыкание к посту, полупост. Мясо из пищи исключается, щи тоже варят "пустыми", без мяса. И вся неделя – без мяса, пустая; то есть – мясопустная. А какая же свадьба без мяса? Это всё равно, что масленица без блинов или тёща без зятя.
А рыбы, масла и молочных продуктов на масленицу – навалом: ешь – не хочу! Но вот закавыка: вся неделя – гостевая, а значит с вином, с водкой. А под водку шли не только маслята, но и холодцы и мясо.
Слаб человек! Знает мужик: через неделю – Великий пост. За пятьдесят дней ещё напостишься. А потому – гуляй пока! И катится по России масленица: широкая и веселая, разгульная и разорительная!
Однако, подготовка и празднование масленицы не помешали Погореловым и другие обязательные обычаи соблюсти: посевное зерно трижды выносили на утренние зори, и мотки льняной и шерстяной пряжи зорнили; обратились вовремя к Власию:" Святой Власий, дай счастья на гладких телушек, на толстых бычков, чтобы со двора шли – играли, а с поля шли – скакали"; а на Онисима – овчарника, 15 февраля, вышел Гаврила во двор ночью, глянул на ясные, чистые звезды и произнёс заученное: "Ты заглянь, звезда, на двор рабу божьему Гавриле, ты освети, звезда, ясная, огнём негасимым белояровых овец.
Как по поднебесью звездам несть числа, так и раба божьего Гаврилы уродилось бы овец боле того".
Но все это – между делом. А главное дело – праздная масленица.
Понедельник, 10 февраля. Первый день масленицы – "встреча". С утра по заледенелым улицам и переулкам рассыпалась крутояровская ребятня, звонко выпрашивая блины у хозяек:
Тин – тинка.
Подай блинка!
Тетушка не скупися,
Масляным кусочком поделися!
Пока солнце не разыгралось, – катись, братва и в лаптях! Собирай блины да оладышки! К полудню и в сапогах незадача выйдет: по морозным в тени заборов тропками только и пройдёшь.
В Кулыгинском дворе детвору встретили щедро, а Митяй ещё и показал, как он сам только что "встретил масленицу". Он взял у мамки ухват, "сел" на него верхом и "проскакал" по двору с криком:
Прощай зима сопливая!
Приходи, лето красное!
Соху, борону –
Я пахать пойду!
Все смеялись и Митяй тоже. А потом вместе с ребятами он отправился по другим дворам "выпращивать" блины.
… Кузьма Кулыгин вышел на крыльцо, как боярин в шубе, в волчьей шапке, сапогах. За ним следом – нарядная Катерина. Провожали их Клавдия с Егором. Свёкор повёз сноху к сватам.
– Прощевай! До завтра! – попрощался Егор с женой.
– До вечера, Катюша, – махнула рукой Клавдия.
Не только Кузьма Кулыгин отправляет свою сноху к сватам, к отцу – матери. Другие крутояровские свёкры тоже развозили снох по родительским домам и избам. Даже из Осиповки в Крутоярово неслись розвальни с Лизкой Синебродовой, подругой Катерины. Так уж повелось испокон веков: в понедельник на мясопустной неделе отправляли свёкор со свекровью сноху в гости к родителям – на день-два, а то и на три.
Дома Катерина, расцеловавшись со всеми, с удовольствием стала помогать матери готовить: вечером должны явиться в гости Кулыгины – старшие, тоже, по обычаю. Попутно Катерина рассказывала о своем житье – бытье: не жаловалась, не роптала, но была сдержанной. И когда на несколько минут они остались с Аграфеной вдвоем, шепнула матери: "У меня крови нет". И смутилась.
– Поторопились вы, доченька, – ответила Аграфена, трудно тебе придётся в страду…
Вечером явились в гости Клавдия и Кузьма Кулыгины, без Егора. Пображничали, потолковали и поздно вечером по скользкой, оледенелой дороге отправились домой, оставив Катерину до среды.
Во вторник прибежала к Катерине Лизавета Синебродова, тусклая, озабоченная. Обнялись, уединились, зашептали подруги: с Крещения не виделись.
– Пошто такая? – спросила Катерина. – Бьёт?
– Да, нет… Пьёт… А у тебя?
– Любит. У меня уже полтора месяца…чисто, – не выдержала и похвалилась Катерина.
Лизавета заплакала.
– Что ты? Лиза!
– Своди меня ещё к Евдокии. – Лизавета вытерла слёзы. – Я всё ещё пустая. Что – то не примат нутро…
На ловца и зверь бежит: Евдокия Клюкина с Федотом к кумовьям в гости пришли. Принесли "прощеник" – хлеб с изюмом и вино.
Заметалась Лизавета: не с руки ей в гостях с Евдокией сокровенным делиться. Но просьбу изложила. Ах, эта умница Евдокия! Нашлась:
– Вы уж потолкуйте пока, а я Лизе близнят покажу. Чай, не сглазит, не призорливая.
И увела Лизавету.
…Погостили Клюкины у Погореловых недолго: близнята Савелий да Петро, в разное время требуют материнского молока; в одноразье на двух не хватает Евдокии; Игнашка такой, что – оторви да брось; корову доить, бычка поить… И снова посетовали: бычок не тёлочка… Ушли.
Погореловым и самим было недосуг: кумовьёв в два раза больше, чем детей, и всех на неделе надо обойти с "прощенником", да и у себя принять. Пока Катерина у них, решили сходить к её крёстным: Парушиным.
В среду к Погореловым вновь прибыли Кулыгины во главе с зятем, Егором. На тёщины блины. Молодожёны сидели в Красном углу, Аграфена ласково ухаживала за зятем; стол был обильным и скоромным. К вечеру запели песни, а Кузьма даже пустился в пляс.
– Оболокайся, папаня, пора, – остановил его Егор. – По дороге допляшешь.
Четверг начался шумно, звонко – с криками и гармошкой. По селу разъезжали на санях парни с девушками, угощали вином всех встречных и поперечных, сами же угощались чаще других. Повстречалась им на пути и Настасья Парушина, крёстная Катерины.
– Угощайся, тётка! – плеснул ей парень в стакан.
– Я-то – тётка, а где твоя молодка? – приняла угощение Настасья.
– Титьки не выросли! – загоготали парни.
– А коли у тебя все выросло, то не отлынивай от женитьбы! Егор! – крикнула она мужу. – Тащи колоду!
Сани с молодежью обступил народ. Егор Парушин вынес со двора сучковатый обрубок, перевязанный верёвкой.
– Вяжи ему колоду! – кричала толпа.
Парень сопротивлялся.
– Треножь других жеребцов! – из соседних дворов тащили комли, колоды с верёвками.
– Откупайтесь!
Холостые парни враз опорожнили все свои припасы для угощений.
– Вот так – то! – смеялся народ.
У ворот Кулыгиных стояли Егор и Катерина. На главной улице села каждый год на масленицу выходили пары молодых. Народ, проезжавший мимо, кричал им: "Порох на губах! Покажите, как вы любуетесь!" И молодые должны были целоваться. И так – не меньше часа.
Санный поезд с парнями, девчатами и зеваками подъехал ко двору Кулыгиных.
– В сугроб его! Зарывай!
Егора вмяли в подзаборный твердый сугроб, стали забрасывать снегом. Гармошка выстрелила плясовой.
– Выкупай, молодая!
Катерина не ожидала такого. Сбегала в дом, принесла вина и блинов.
– Вот это дело! – закусывали холостяки. – А теперь: "Порох на губах!"
Измятый, но весёлый Егор, обнял Катерину. Но этим дело не закончилось. На крутояровских холмах, куда собралось всё село, и где каждая пара молодоженов должна была скатиться один раз с горы, молодые парни заорали:
– Молоду Кулыгину – на горку!
Катерина поднялась к Егору.
– Покажите, как вы любитесь, – кричала толпа.
Катерина поцеловала Егора. Но сани, на которых они должны были скатиться, молодёжь не отдавала:
– Подмажь ещё! Шибче сани пойдут!
И снова Катерина поцеловала Егора прилюдно.
– Рыжики посоли! Скользее будет!
Господи! Да когда же они окажутся внизу?!
Наконец-то Егора с Катериной отпустили. Они скатились и Егор объявил всем, что он едет угощать всех холостяков, которые были у него на свадьбе.
В пятницу Егор пригласил тёщу к себе на блины, а в субботу Гаврила и Аграфена Погореловы отправились в гости к своим крестникам – близнятам.
Подарили, как и положено, по чашке и по ложке, а уже за "прощенником" Гаврила Погорелов сказал:
– Кум Федот и кума Евдокия! Мы с Аграфеной просим вас согласиться обменять вашего бычка на нашу телушку. У нас ведь две…
Федот с Евдокией онемели. Молчали.
– Ребята растут быстро, им много молочка потребуется, – добавила Аграфена.
У Евдокии по лицу текли слёзы.
– Ну, кум,… – голос Федота засёкся, осип. Он встал, опрокинул стакан с вином. – Благодарствуем…Я не знаю…мы это…
Он неуклюже обнял Гаврилу и застыл так, чмыхая носом.
Пасмурным утром в "прощённое" воскресенье потянулся по улицам села санный обоз: в первых санях сидел ряженый в рубище мужик с бочонком пива и закуской; во-вторых – чучело масленицы, ёлочка, украшенная лентами и нарядные девушки; в-третьих – молодёжь с гармошками и балалайками. На лошадях, на людях – множество колокольчиков.
В течение дня эта процессия ездила по улицам села с песнями. К ней присоединились другие сани. И к вечеру весь поезд выбрался за околицу, где на холме, на длинном шесте стояло большое чучело масленицы. Внизу, у подножья – старые плетни, заборы, сани, остатки телег.
– Сударыня масленица, потянися!
До Велика дня продлися, – запели девушки.
– Масленица, прощай! На следующий год опять приезжай! – выкрикивали мальчишки, подбрасывая солому и ветки в костёр.
– Убирайся вон, рваная, грязная старуха! – кричали парни и бросали в костёр остатки пищи.
И только ударили колокола к вечерне, бросились все по саням да в село.
…Гаврила Погорелов собрал всю семью за ужином. Поужинав и помолившись, стала вся семья рядком…
Самый младший в семье Ванятка, поклонился каждому и произнёс:
– Простите меня, Христа ради, в чём перед вами согрешил.
– И ты нас прости.
Затем просили прощения Данька, Даша, Аграфена, а Пантелей – только у Гаврилы…
…Начинался Великий пост.


Пост

Отшумела, отгуляла масленица. Прокатилась по России расписными санями, горками да блинами. Лохматая, с головной болью, как мужик в понедельник, въехала бесшабашная в Великий пост и замерла. Остановилась оторопело: баста – колокола звонят. Потянулись соседи друг к другу: "Прости, если чем обидел". Усовестилась душа и вновь себя обретать стала. Свороченные скулы, разбитые носы, взбудораженные души жаждали исцеления. Наступил пост души и тела. Время сосредоточенности и расчетливой траты себя и пищи. Как в полуденную жару на длинной степной дороге.
Пост. Великий. В сорок девять дней.
Первый мартовский снег, выпавший второго числа, сокрыл следы загулов белой, пушистой пеленой: начинай жизнь сначала, прокладывай новые стёжки по чистому холсту.
Пантелей Погорелов, отец и свёкор, вприглядку оскоромившись на масленицу, все чаще уединялся от большой семьи в хлевах и в заботах по хозяйству. Попросив прощения в воскресенье вечером у главы семьи и сына Гаврилы, он выбрал момент и покаялся перед Аграфеной. Она не поняла за что, но никольщину вспомнила, смутно и негреховно, подсознательно. Удивилась:
– Бог простит, батюшка. За что?
В этом "за что" и была догадка. И только сейчас ей стало ясно: свёкор тогда покушался на неё. Жарко стало до озноба.
– И вы меня простите, если что не так…
Стыдно стало.
А Пантелей – как занозу вытащил: саднило, но полегчало. Всю свою энергию зрелого мужика он выхлёстывал на уход за скотиной и ревнивое, пристальное обучение многосложному крестьянскому труду любимого внука Даньки. Да и самому Даньке нравилось потакать деду, выполнять его указания, повторять его действия. В свои 14 лет он уже умел и оборки вить для лаптей и повадки для лошадей, плести лукошки из тальника и подгребать сено в сенокос; сидя верхом на Орлике, он боронил пашню и даже пробовал пахать. Разумеется: не будь деда Пантелея, Данька все равно прошёл бы все ступени крестьянской академии. Но с Пантелеем было легко и интересно. И Данька впитывал, перенимал все манеры, повадки и интонации деда.
– Первый мартовский снег и собрать не грех, – солидно говорил Данька. – Надо матери с Дарьей сказать: пусть соберут. Себя полечить, скотину напоить.
Дед Пантелей прятал в усах одобрительную улыбку.
Аграфена и без подсказок сына знала, что надо делать, но его действенное желание делать всё по – взрослому, располагало к себе, вызывало улыбку:
– Соберём, сынок, соберём!
Как только выдали замуж Катерину, Аграфена стала больше уделять внимания Даше, теперь старшей в семье. Ей через месяц исполнится 15 лет: тоже на выданьи. С началом весны садились крутояровские женщины за кросна – ткацкие станки. До пашни и сева нужно успеть соткать всю пряжу, сработанную девками на посиделках и дома.
Пантелей наладил станок и Аграфена вплотную занялась обучением Даши ткачеству. Тут много тонкостей и славна та девушка, которая знает их. Катерина знала, теперь – очередь Даши. Вспомнив о старшей, Аграфена вновь посожалела, что рано Катерина зачала ребенка: надо бы – на Красную горку, после Пасхи. Трудно ей придется на ниве, ох, трудно! Не опросталась бы до срока…
А вот Лизавете Синебродовой не даёт Бог детей. Катерина рассказала матери, зачем Лизка бегала к Евдокии Клюкиной. Помоги ей Богородица! Не согрешила бы в Великий пост… Не зачинают детей в это время – грех. И не обманешь людей. Дотошные деревенские старухи до дня высчитывают время грехопадения, вослед будут плеваться. Да и на ребенка ляжет тень…
Кончились праздники. Люди вернулись к ежедневным заботам: дрова, сено, рукомесло, ткачество…
А мартовский снег падал и падал.
Было светло и тихо.


Праздники поста

Пришла весна, подступила к Крутоярову вплотную, зазвенела – закапала, благословила воробьиные свадьбы. Зима же, поогрызавшись поздними метелями, потащилась на север, цепляясь белыми лохмотьями за леса, ложбинки и северные склоны холмов.
На угревах бурая земля подсыхала и шелестела седыми прошлогодними травами. И когда подошла Евдокия – плющиха – весна была полная и бесповоротная.
Евдокия Клюкина всегда радовалась этому дню. И не только потому, что это был день её ангела. Когда – то в старину, до 15 века, с этого дня начиналось новолетие – новый год. И в памяти народной этот день отстоялся началом весны, обычаями, приметами и общей радостью. Даже не работали в этот день. Сейчас этот обычай исчезает. Но первая встреча весны на Евдокию – повсеместна, и радость – тоже. И Клюкиной иногда казалось, что она – причина этой всеобщей радости, а не преподобная мученица Евдокия.
"Какова Евдокия – таково лето". "На Евдокию ясно – год прекрасный", то есть предвещает урожай пшеницы, ржи и трав. А было на плющиху – вёдро. Мужики сбрасывали с крыш остатки снега; к вечеру застывали сосульки и по их длине судили о будущем урожае льна.
Детвора влезала на очищенные кровли и окликала весну:
Благослови, мати,
Весну закликати!
Евдокия – плющиха попала на субботу второй недели Великого поста. А вторая суббота – день поминовения.
…Пантелей Погорелов долго сидел на погосте у могилы жены. В одиночестве было хорошо и ясно. Он запретил идти с собой кому – либо из семьи: помолчать хотелось одному. Старик шевелил губами, вздыхал и чмыхал носом. Одинокая слеза прожгла его, скатилась на усы и он растёр её шершавой ладонью: "Прости…Я…" Пантелей поднялся и , сгорбившись, отправился через синее, солнечное пространство домой.
На следующий день, взяв с собой любимца Даньку, отправился Пантелей на весь день в лес: пережигать ольху на золу. Зола нужна была Аграфене с Дашей для беления холстов. К вечеру вернулись на Орлике спокойные, по – мужски деловитые. И хотя у Даньки послезавтра, 4 марта, день ангела, он все эти дни сдерживал острое мальчишеское нетерпение, сторонился нечаянной ласки матери: вёл себя по – взрослому.
Да и пост не позволял излишней радости.
Из четырёх многодневных постов в году предпасхальный – самый долгий. А потому – и Великий. Не будь его, крестьянин все равно после зимнего мясоеда затягивал бы пояс потуже. Ещё на Аксинью – полузимницу на всё семенное наложен строгий запрет: залезай в долги, обещай отработать летом, иди " в кусочки", но семена трогать не моги – свято.
И сокращает крестьянин себя и скотину в пище, с великой надеждой ждёт первой травки, молит весны ранней и тёплой.
Вот почему Данька ждал дня ангела с нетерпением. И стол был обильным. Без скоромного, но густо: картошка, грибы, огурчики, капуста, драники, молоко, ягоды, рыба!.. Но главное – именинный пирог и подаренные отцом сапоги. Теперь они – только его и ничьи больше. Взрослый. 14 лет.
Редкая радость – крупнее. И эти радости расставлены по семинедельному Великому посту для всех. А у Даньки – на одну радость больше, чем у всех: день ангела.
Вскоре после этого дня подоспел ещё праздник: 9 марта – сороки, вторая встреча весны.
С утра Аграфена и Даша пекли "жаворонков" и маленькие колобки. Ванятка перед уходом в школу выскочил босиком на улицу, на утренник – морозец, и давай перебрасывать через крышу сарая ещё с вечера приготовленные сорок щепочек: чтобы весна утвердилась, чтобы тепло радовало, да сорок птиц во главе с жаворонком быстрее прилетали.
Испеченных из теста "жаворонков" Ванятка аккуратно, чтобы не поломать крыльев, сложил в холщовую сумку с книгами и отправился в школу. У церкви, на пригорке, он с другими ребятами покликал весну:
Жаворонки, прилетите!
Красну весну принесите!
Нам зима – то надоела,
Весь хлеб у нас поела!
Данька с Дашей по указанию матери сделали из соломы сорок гнёзд, отнесли их в курятник и положили в каждое из них по маленькому колобку: чтобы куры неслись дома.
К обеду, раньше обычного, вернулся из школы Ванятка:
– Батюшка позволил идти по домам.
Затем он вытащил из сумки оставшиеся от "жаворонков" головки и отдал матери:
– Как жаворонки высоко летают, так чтобы и лён твой высокий был!
За обедом Аграфена выдала каждому члену семьи по испечённому "жаворонку". Их начали откусывать понемногу и осторожно.
И вдруг:
– Есть! Вот она! У меня! – Ванятка держал пальцем монетку. Запечённая в одну из птах, она попалась ему.
– Вот и хорошо, – сказал Гаврила. – Первую горсть зерна на посеве бросаешь ты. А сейчас давай копеечку: положим её на божницу.
Ванятке ещё ни разу за восемь лет не попадала на сороки монетка. На этот раз "счастливый" жаворонок попал ему. До конца дня он ходил именинником и заснул счастливым: теперь и он, как взрослый, будет начинать сев.


Холсты

Холстинная страда была в полной силе: станки в избах выстукивали свой ритм, по утренним морозцам вымораживалась на заборах и изгороди льняная пряжа, на огородах серыми дорожками "белились" многометровые холстины.
Это для мужиков пост, что для кошки хвост: не помеха и не тяжесть. Всё идет своим чередом: "Пришли Евдокеи – мужику новые затеи". Вытаскивает хозяин соху из сарая, осматривает её на солнышке: какого ремонта требует? Новые деревянные зубья ставить, или ещё что. Борону чинить начинает, сбрую – к пашне готовит.
А у женщин со льном забот – как у мужика с хлебом: на полгода, а то и больше. Холстины на огородах – это не окончание забот: полотно ещё выбелить надо. Мотки пряжи, вымоченные в запаренной овсяной соломе, выбеленные на зоревых морозах, давали серое полотно. Ломкие и гулкие, мёрзлые листы холста набирали белизну через морозы и солнце. Окончательная чистота появится летом, при поливе холста водой и сушке на солнце.
Аграфена с Дарьей и были в заботах холстинной страды. Мужчины им помогали: "бучили" полотно в ольховой золе, разведеной водой, расстилали его на мартовском снежном насте.
По утрам после "сорок", 9 марта, ожидали утренних туманов: на пользу они и примета хорошая. Туманы предвещали урожай на лён и коноплю, а если ещё туман и мглист, то лен будет волокнист. Туманы были, Аграфена объясняла Даше:
– Волокнистый лён дает хорошую пряжу. А из хорошей пряжи больше выйдет полотна, а больше полотна – больше добра в хозяйстве. Не ленись.
На Феофана, 12 марта, оставила Аграфена станок до полудня. Подоспели другие заботы: среда крестопоклонной недели, середина Великого поста. А значит надо печь "кресты".
Пантелей сначала крестопоклонной недели повёл себя необычно: ходил на все церковные службы, был молчалив, сосредоточен; а в среду, одевшись в лучшую свою одежду, сказал домочадцам: "Простите, коли зря что сделал". И отправился в церковь на исповедь. Перемены в нём были явные, внутренние терзания обнаружились и для родни, сгустилась никем неназываемая причина его мучений: будто бы и знали, догадывались, но – будто бы…
Аграфена месила тесто, а Даше велела вынести во двор щепотку льняных и коноплянных семян:
– Птичкам. Чтоб лучше уродилось.
Кресты были выпечены по количеству членов семьи: большие, с конопляными семечками – "гвОздиками" на концах. В два из них Аграфена запекла пшеничное зернышко и куриное перышко. А кроме больших изготовила из теста множество маленьких крестов: на угощение. Наложила их печёных, золотистых в чашку и отправила с Дарьей своим кумовьям Клюкиным: Евдокии, поди, не до выпечки. Но Дарья вернулась и поставила на стол "отдаренные " кресты:
– Тетя Евдокия просила отведать.
За обедом, когда вся семья была в сборе, в том числе и Пантелей, Аграфена раздала "кресты". С перышком попался Ванятке. Опять ему! Не сдерживая радости, он звонко произнёс:
– Чтобы куры водились!
А "крест" с зерном достался Пантелею:
– Чтоб хлеб уродился…
Помолчал и добавил:
– Будет хлеб.
У каждого свой холст, свое жизненное полотно. И оттенки его разные: от грязно–серого – до белоснежного. Кто как поработает.
Погореловские холсты всегда отличались от других белизной и тонкостью.


Ручьи

Ждали конца марта, чтобы окончательно решить: чего ждать от весны и каким будет лето.
Подошло время распутицы – ни на санях, ни на телеге – мужики все дома, повстречаются, толкуют.
– Марток – то сухой был, стало быть хлебушек, тово – …будет.
– А туманы намедни – к дожжам…
– Без дожжа лета не бывает.
Зимние заметы стариков тоже сулили благоприятное лето. А вот весна…"Если в марте вода не течёт, а в апреле трава не растёт". А воды талой в марте было предостаточно, с избытком. Это – хорошо.
А тут и день Алексея теплого подошел, 17 марта. И глупому стало ясно: оставь сани до осенних Кузьминок. Всё: выверни оглобли из саней, готовь телегу. Ручьи были бурные, будто снега землею растопленны, а не солнцем; гудели, пенились, сливались и падали с крутых круч в Алайку… Такие ручьи – тоже хорошая примета: трава на укосах будет высокой и сочной.
Речка Алайка набухла, взрезывалась потоками вешней воды, темнела и становилась опасной. Ждали раннего ледохода.
В это время нужен глаз да глаз за ребятней. В промокших лапотках, а то и босиком, наматывая на кулаки сопли, дети подолгу пропадали на улице: пускали корабликов из корья и щепок, строили заплоты, брызгались. Домой приходили с синими ногами и руками, получали от родителей трёпку и с наслаждением забирались на печь. Назавтра все повторялось.
Женщины все ходили к прорубям полоскать бельё и холсты: шугали с речки отчаянных ребятишек, тащили по грязному затоптаннному льду корзины с бельём: не брали их на руки – боялись провалиться. Тревожно было.
А у Погореловых опять домашняя радость: 17 марта – день ангела Даши, 15 лет. Девица. В звонкое, светлое время появилась она на свет божий. И выросла статной, красивой, похожей на отца.
Как и водится, испекла Аграфена пирог, и не один, выставили на стол разносолы – все скоромное – пост, поздравили теперь старшую из детей – Дарью. Отец вытащил откуда – то три цветных атласных ленты и вручил Даше. А дед Пантелей вручил ей новёхонькое веретено и прялку, расписанную петухами. (Когда успел тайком сделать? Где прятал?)
– С осени на посиделки пойдешь. Будет с чем. Потом уж парубки пусть дарят.
За окошком звенела весна, пели петухи, взбрыкивая, дурели от тепла и вкусного воздуха выпущенные во двор телята, набухали почки.


Страстная неделя. Пасха

С самого Благовещенья души крутояровских крестьян пронизаны светом, теплом – радостью. Ранняя весна да тёплое Благовещье – уже радость: к скорой травке. А уж от Благовещенья всего одна седьмица до страстной недели и две до Пасхи! Не каждый год складывается так. Потому и радость.
На Благовещенье – запрет на всякие работы, как на святки. Все нужно сделать накануне. Поэтому 6 апреля и готовили пищу, набивали постели новой соломой, а зимнюю сжигали, готовили – пережигали "благовещенскую" соль, собирали золу из печи и от постелей, всю ночь не гасили в избе огней.
25 марта, на Благовещенье, принесла Аграфена Погорелова из церкви освящённую "благовещенскую" соль и просфоры, согнала кур с нашестов: чтобы к Пасхе нанесли яичек; Кулыгины выпустили на волю пойманных прежде лесных птиц.
Все Крутоярово с заходом солнца погрузилось в сумерки и растворилось во тьме. Ни огонька. После Благовещенья никто в избах не зажигает огней.
В вербное воскресенье принесли хозяйки из церкви пучки освящённой вербы: мальчишки отхлестали девчонок вербами, и…
Занятия в церковной – приходской школе к этому времени закончились; детей распустили до следующего учебного года и …
Началась страстная неделя!
Самая томительная, сладкая и долгая. Каждый день страстной седмицы (недели) – Великий; Великий понедельник, Великий вторник, и так далее. А заканчивается страстная неделя светлым Христовым воскресеньем, Пасхой. Окончание Великого поста, приближение праздника, предвкушение скоромного и составляет причину сладкой истомы.
Во вторник, 1 апреля, Аграфена с Дарьей тайком от мужиков кормили утром корову с телятами "сочёным молоком" – толчёным конопляным семенем, добавленным в пойло.
В среду пригодилась и мартовская водичка: вода из натаявшего первомартовского снега, которая до сей поры стояла в погребе. Её подсолили прошлогодней "четверговой" солью и обрызгали ею скотину.
Все Крутоярово чистилось и приводило себя в порядок с понедельника страстной седмицы. Но как – то так уж повелось: в понедельник рано мыться и чистить избу до Пасхи ещё вон сколько!
Во вторник: ещё успеется; среда самый раз, но оказалось много подготовительной работы, а вот Великий четверг, Чистый четверг – отступать некуда: после четверга избу не метут до светлого Воскресенья.
Скоблят женщины половицы и столешницы, меняют половики и занавески, пережигают "четверговую" соль, которая от всех болезней и порчи.
Гаврила Погорелов рано утром в четверг, до восхода солнца, потряс в сарае соху, взял, подготовленные заранее, горшок и кувшин без дна и надел на колья в огороде – для предохранения кур и цыплят от коршунов и других хищников.
Аграфена облила утром детей водой принесенной ночью из реки. Дети с визгом носились по двору. Затем все домочадцы умылись водой, в которой лежала серебряная монетка – "через серебро".
Так началось утро чистого четверга, а затем каждый из Погореловых занялся своим делом: Ванятка кормил петуха с печной заслонки, а кур – из обруча; Пантелей с Данилой окуривали можжевельником хлева и скотину; Гаврила топил баню, Аграфена с Дарьей занимались куличами и избой.
Вечером Дарья с Аграфеной отправились в церковь освятить "четверговую" соль и свечи.
Великая пятница была постной и суровой.
И наконец-то, с субботы на воскресенье, в полночь, зазвонили колокола, захлопали выстрелами ружья охотников, заполыхали бочки со смолою, посыпались, как груши, бесы с колокольни.
Толпа в ограде церкви качнулась и выдохнула :"Христос воскрес!"
Ликуя и нарастая, тысячи голосов, не растворяясь в колокольном звоне, неслись навстречу утренней заре, новому дню: "Христос воскрес!"


Красная горка

Отошла пасхальная неделя ежедневным звоном колоколов крутояровской церкви, всеобщим ликованием и хмельными возможностями.
Самый младший из Погореловых, восьмилетний Ванятка приставал к деду:
– Почему Пасха такая долгая? Потому, что пост был великим?
– Пошто – долгая? – недоумевал Пантелей.
– От вербного воскресения неделя и после светлого воскресения ещё неделя – и все пасха!
– Эвон, куда метнул! А мне – невдомёк. А складывается так вот почему. После вербного воскресения всегда идёт страстная неделя, потом…
– Деда, деда, – перебивал его Ванятка, а "страстная" значит "страшная"?
– Пожалуй, что и так, – почесывал затылок Пантелей. – Иуда предал, народ камни бросал, а стража мучила. А потом – распятие на кресте и смерть. Такая судьба – всякому страшна: неделю мучиться.
– А в воскресенье он воскрес?
– Да. И вознёсся на небеса. И народ радовался. Как и мы с тобой: всю неделю. И только апостол Фома не верил, что Христос воскрес. Смертью смерть поправ. Фома сказал: "Пока не увижу живого Христа и следы гвоздей на его стопах и руках – не поверю". Пришлось Христу возвращаться на землю через неделю. То есть сегодня, 13 апреля. А воскресенье с тех пор зовется Фоминым, в честь Фомы – неверующего.
…Фомино воскресение, или по – другому: "Красная горка", вступила в Крутоярово чистым, вымытым апрельскими дождями синим небом, лаковой острой зеленью на пригорках и свадьбами. Первыми после Великого поста. Подготовка к свадьбам шла во время поста, девичник – на светлой седмице, на пасхальной неделе, а сами свадьбы – на Красную горку. Самые счастливые свадьбы.
В Крутоярово оказалось две пары таких счастливых. Да и гости порадовались за них. И хотя Красная горка и знаменита этим, но начиналась она не со свадеб, а со встречи красного солнышка и хоровода.
Собирался он, хоровод, на одном из зелёных крутояровских холмов… Солдатка Матрёна – неизменная хороводница и заводила – держала в одной руке хлеб, в другой – красное яйцо. "Здравствуй, красное солнышко! Празднуй, ясное ведрышко! – обращалась она к восходу. – Из – за гор горы выкатайся, на светел мир воздивуйся, по траве – мураве, по цветикам по лазоревым, по подснежникам лучами – очами пробегай, сердце девичье лаской согревай, добрым молодцам в душу загляни".
Девичий хоровод повторял каждое слово "солнечного" заговора вслед за хороводницею, вставляя в него свое имя и имя суженого.
"Я, девушка Дарья путем – дорожкой прошла, золотой ключ нашла. Кого хочу, того люблю…"
Так начиналась Красная горка. С моления о женихе, о суженом.
Кроты уже проявились холмиками черной сочной земли. Подали голоса лягушки, яблони цветут – пора. Пора бросать семя.
Воплощенная в обрядах и обычаях надежда земледельца на возрождение, на новый жизненный цикл, в котором и ему найдётся место; надежда на продолжение в детях и вера в необходимость этого продолжения – есть вопиющая суть всех крестьянских молений земле, небу, солнцу – Богу.
Весенние работы – вот они, у порога. Неделя – две у заневестившихся девушек и созревших женихов. А потом внимание и силы заберет матушка земля. Все во – время в природе: и у людей и у земли.
Красная горка. Пора бросать семя. Ещё до полудня устраивались "зелёные смотрины". И не в одном месте, а в двух, а то и в трёх местах: большое село Крутоярово. И ходили женихи (иногда с родителями), высматривали себе невест. И очень возможно, что и не по любви выбирает себе пару парень, а по необходимости: позарез нужны семье молодые руки и сила.
Катерина Погорелова (а теперь Кулыгина) с мужем Егором опять были в почёте; весь день, друг за другом, приходили группы молодежи и требовали у ворот: "Молодая, молодая! Подай вьюнца (то есть молодого)! Не подашь вьюнца – будешь ветреница!" Катерина выносила пшеничный пирог с изюмом и вручала девицам.
Во вторник Фоминой недели Крутоярово справило поминки по усопшим. Радуница. Несли на погосты яйца, творог, мёд, блины.
Погореловы пошли всей семьёй: Гаврила наказал семье не оставлять Пантелея одного с воспоминаниями, оберегать для его же пользы.
После обедни закапал дождь и Погореловы отправились домой. Не было ещё Радуницы, на которой не упало бы ни капли дождя.
Апрельский дождь был в радость, несмотря на то, что подошло время пашни.
А значит и сева.
Время бросать семя.



Майская маета

На Кубани вишни цветут и изумрудные зеленя уходят за Дон, к воронежским полям и далее – к срединной России. А там – только начали вспашку. И овсом только что отсеялись. Вот- вот начнется сев яровых.
Преет земля, струится марево над полями и уходит весна за северный горизонт. Раздольна матушка Россия. Синева, зелень, матовое тепло мая…
И в Крутоярово посевная страда. В этом году рано подали голос лягушки и раньше оделась листом берёза. А, значит, и раньше вышли мужики на вспашку.
Погореловы в мокрых от пота рубашках, от зари в поле. Пашет в основном Гаврила. Пантелей же перехватывает соху, когда нужно отдышаться Гавриле. А Данька – присматривается, учится. Хотя и ему дали провести борозду у самой межи.
– Умирать собрался, а земельку паши, – наставляет Пантелей внука Даньку. Внук тянет борозду, а дед шагает рядом. – Не вспашешь – не посеешь, не посеешь – не пожнёшь. И все надо делать вовремя.
Данька спотыкается, выпускает из рук соху.
– Отдохни, – говорит Пантелей. – Не по Сеньке шапка.
– Нет, деда! – упрямится Данька. – Это камень. – Данька действительно отбрасывает булыжник на межу. Руки его дрожат, он часто и глубоко дышит.
– Давай, деда!
Пантелею нравится упрямство внука, но к сохе он его не пускает:
– Пупок надорвешь. А с грыжей – какой ты пахарь! Так, обрубок. Успеешь ещё.
И только конь Орлик пашет почти без остановок. Зато кормят и холят его немеряно: он – главный сейчас, не дай Бог заболеет.
Майские дни стоят плотно одни к другому, как частокол. На едином вдохе гонит себя крестьянин по майским дням, загоняя до обморока и потери сознания. И вспашки, и сев и посадки – друг за другом и разом. А дополнительных рук на май не выдается…
С особым тщанием и волнением к севу готовился Ванятка, младший из Погореловых. На сороки ему попался "счастливый" жаворонок, а значит, начинает сев он. А потому спал – не спал, поднялся вместе с отцом до зари. Видел как отец с дедом Пантелеем грузили на телегу мешки с зерном, как из одного мешка отец вытащил красное пасхальное яйцо, положенное туда в Светлое воскресенье. Он знал об этом обычае, но не видел ещё. А когда отец, худой и черный от солнца и непосильной работы, забубнил, глядя на зарю, молитву, Ванятка напугался.
– Господи! Исцели раба Божия Гаврилу, от девяти напастей: чтоб его не ломало, не томило, не вязало, не слепило и, с ног не валило и в Мать – Сыру – Землю не сводило!
Гаврила повернулся и увидел Ванятку. Потрепал за вихры:
– Ничего! Живы будем – не помрём!
Сеять начали сразу после Егория – вешнего, после 6-го мая. Ещё накануне Пантелей прикладывал ладонь к вспаханному полю: не студно ли под бороньбой? Да ладонь Пантелея, что кора сосновая: не чует дыхания земли. Тогда Пантелей сел на пашню, чтобы плотью быть ближе к родимой. Посидел. Подумал. И решил:
– Пора!
Если не помешают дожди или холода, сев решили закончить к Николе – вешнему, к 9 мая.
Поле – мужская воля, а огород – бабий доход.
Аграфена и Даша и занимались огородом. Конечно, капусту сажать – не поле пахать. Но и посадки надо делать с умом. Без капусты и пустые щи пусты. И тоже – все вовремя делать надо. На Ирину – рассадницу, 5 мая, сажай капусту, а Иова – огуречника, 6 мая – огурцы и горох, 8 мая, на Ивана – пшеничника, сей пшеницу. Но весна прикатила раньше, земля созрела и попросила семени…
К повседневным заботам добавились и весенние.
На Егора – вешнего, рано утром, зажёг Гаврила страстную (освящённую в чистый четверг перед Пасхой) свечу, поставил ее перед иконами. Аграфена застелила стол чистой скатертью, поставила на стол хлеб и соль. Гаврила выгнал во двор всю свою живность (кроме птицы), вошёл в избу, взял страстную свечу, а Аграфена хлеб с солонкой.
Во дворе подошли к каждой животине.
– Святой Егорий – батюшка, сдаём на руки тебе свою скотинку, – произносил Гаврила.
– Сохрани ее от зверя лютого и человека лихого, – добавляла Аграфена.
Заиграл рожок пастуха. Аграфена освященной в церкви вербой выгнала свою кормилицу – корову с телятами через распахнутые ворота на улицу. Стадо согнали к церкви, где батюшка освятил стадо водою, прочёл молитву. Затем бурёнушек хозяйки передали пастуху с подпасками. Разумеется, коров и до Егория подкармливали свежей травкой, каждая хозяйка – свою! А теперь – стадом. Все вместе до глубокой осени.
С этого дня Аграфена стала в полдень ходить к реке, чтобы подоить свою корову: все стадо пригоняли на водопой.
Дарья с Ваняткой отправились в поле к пахарям – сеятелям. Несли молоко, хлеб, соль, берёзовый сок, сало.
На Николу – Вешнего, 9 мая, по обычаю отправили Даньку с Орликом в ночное. Днем лошадь ест мало: жара, работа, насекомые. Ночью по прохладе и наедается конь, восстанавливает силы. Сев Погореловы закончили, а потому с легкой душой отпустили Даньку со взрослыми парнями – пятнадцатый год парню, пусть привыкает.
40 дней, с Пасхи до Вознесения, ходил Христос по грешной земле, а потому зеленела и благоухала земля. 40 дней были открыты врата рая и грешники могли видеться с праведниками в райских кущах. А 15 мая Христос вознёсся на небеса.
По этому случаю испекла Аграфена Погорелова "лесенки" из ржаного теста, каждому члену семьи по одной, приготовила зелёные щи с крапивой, лебедой и щавелем, поставила на стол молоко, изжарила яичницу: садись мужики – пир!
Подошёл конец мая, а крестьянин и не заметил этого. Только спина и руки будут помнить май ещё остро и долго.


Троица

Ласточки закончили строительство своих гнезд, на ночную вахту заступили соловьи, закуковали кукушки. Полыхают зори, буйствуют краски, птахи заливаются в лазоревом небе.
19 мая, грянула гроза.
После обеда заклубились тёмные, с седыми космами тучи, порывистый ветер погнал пыль, попрятались куры.
– Как бы града не было, – тревожились одни селяне.
– Град всегда не в лад, да не всегда страшен, – успокаивали другие. – Сейчас пусть сыплет.
Из изб выбрасывали кошек. А как же! Илья молнии в кого мечет? В нечистую силу. А куда прячется нечисть? Перво – наперво в кошку. А Илья пальнёт в кошку и избу сожгёт. А потому кошку – вон из избы.
Града не было; тучи опрокинулись на Крутоярово ливнем и, сердито громыхая, отправились дальше на восток.
– Завтра вернутся, – сказал Пантелей.
– Почему? – Данила любовался радугой на тёмном фоне уходящих туч.
– Да уж так примечено: коли ноне прошёл дождь до полудня, то и завтра после обеда явится. – И, подумав, добавил: – Пущай! Значит, июнь сухим будет.
И действительно: на Фалалея дождь вернулся. Тучи опростались и разошлись по небу, превращаясь в облака. Крутоярово, зелёное, умытое, заблагоухало перед Троицей цветущей калиной и разнотравьем.
Шла седьмая неделя после Светлого Христого воскресенья. Последняя неделя перед Троицей. В народе её звали Семицкой неделей, потому что четверг этой недели назывался – Семик.
К Семику готовились все. Даже если другие заботы не отпускали. Нельзя ломать обычаи.
А потому, оставив огород, Аграфена с Дарьей варили куриные яйца и красили их в жёлтый цвет; пекли пироги, готовили творог. Завтра, 22 мая, Семик. Пантелей, по старинке, пойдёт в четверг на кладбище и для поминальной трапезы нужно все приготовить. Вся семья Погореловых пойдёт на кладбище в родительский день: в субботу перед Троицей.
Земля после вчерашнего дождя сырая, но тем, кто ещё не начинал сеять лен, сегодня обязательно надо бросить в поле хотя бы горсть семян льна. Сегодня день Олёны – льняницы, или Олёны – ленничи. Погореловы ещё перед Вознесением провели первый посев льна, а завтра можно будет провести и второй. Гаврила так и решил: Пантелей на погост, Данька с Дарьей – на гульбища и хороводы, а он – в поле: как раз подсохнет.
Утром на Семик у каждого крутояровского двора стояла берёза, срубленная накануне и установленная ночью или рано утром. Улицы и переулки превратились в аллеи.
Девушки из разных концов села, с едою в лукошках и узелках, отправились в лес "кумиться" или "завивать венки". Парней с собой не брали, не разрешалось.
И Даша Погорелова отправилась первый раз на "завивание". Вечером, придя домой, она рассказала матери, как наклоняли верхушки берёз и как из двух верхушек делали венок; как просили друг друга быть кумою и целовались сквозь берёзовый венок; а потом обменивались нательными крестами. И Даша показала матери:
– Вот! С Анютой Парушиной обменялись. До Петровского поста.
В субботу сходили Погореловы на кладбище, подправили могилки, обмели их чабрецом и цветами: "прочистили глаза родителям". А в воскресенье продолжались "зелёные святки", так народ называл Троицу.
Полы в избах устилались пряным ароматным чабрецом, стены украшались ветками берёзы и цветами.
Церковь и паперть тоже засыпаны травою. Каждая прихожанка, простоявшая в церкви с букетом цветов, захватит с собою домой пучок травы с полу: и цветы, и трава, побывавшие на Троицу в церкви, теперь обладают целебными свойствами.
После обедни все устремились в лес: девушки развивать венки, завитые на Семик, и водить хороводы, парни – играть в горелки с девчатами, семейные же люди – потрапезничать, побеседовать.
Погореловы расположились на поляне вместе с Кулыгиными и Парушиными. Недолго побыла возле них и Евдокия Клюкина с близнятами, да отправилась обратно с Федотом.
Молодёжь на глазах родителей ходила в обнимку: на Троицу разрешалось. Обменивались венками, держались за руки. Аграфена заметила: посматривают парни на Дарью, но та сторонится их.
После хороводов молодёжь стала сбиваться для игры в "горелки", а Погореловы со сватами да кумовьями стали собираться домой.
С "духова дня", с 26 мая, началась в Крутоярово "русальная неделя". И в эту неделю никто из крутояровских мужиков не решался выйти в лес. Даже хитрый охотник Кузьма Кулыгин. А о бабах и девках и говорить нечего.
Выходят в это время русалки из рек и озёр, расселяются по лесам и полям на радость лешему и на печаль крещённому люду. И если повстречают кого из людей – защекочут до смерти. Есть от них оберег – полынь, но всё равно опасно.
Поэтому крутояровская молодежь ежегодно "гоняет русалок". Нет, не в лесу. А в поле. Наряжаются парни и молодые мужики в холстину и прячутся с кнутами в озимых хлебах. Ждут, когда выйдут сюда женщины и девушки. Тогда хлопнет кто – нибудь из мужчин кнутом, побегут женщины якобы в испуге, повторяя: "Русалочки! Русалочки!" А мужчины – "русалочки" должны догнать каждую и хлестнуть кнутом.
Такие игры.
Троица отстоит от Пасхи на 50 дней. Так же как Масленица. И если Масленица – проводы зимы и встреча весны, то Троица – проводы весны и встреча лета.
А потому, отсидев в осаде "русальную неделю", двинулось Крутоярово в Петровский пост в окрестные леса: подошло время первых грибов и ягод.


Толока

Из четырёх многодневных постов в году – два православных поста подвижные. Рождественский как начнется 15 ноября так всегда и закончится рождественским сочельником. Успенский: ровно две недели и начинается всегда 1 августа. А вот Великий Пост, хотя и длится всегда 49 дней, начинается в разные дни и даже месяцы: и в марте и в феврале.
Что же касается Петровского поста, то этот тянется от двух до шести недель. Прошла русальная неделя с Духовым днём – все: до самого 29 июня, дня первоверховных апостолов Петра и Павла – пост. Пост не строгий, щадящий. Да крестьянин в это время и не грешит скоромным: откуда взяться мясу летом? А вот зелень – пожалуйста! Лучок – чесночёк, редисочка… Петровка – голодовка, да радость звонка: солнце, птицы, зелень – сев закончился. Ребятишки несут из лесу грибы и ягоды, из реки – рыбу. Жить можно. Душа рассредоточена, расслаблена. Неделя–две передышки.
В Крутоярово с 19 мая не упало ни одного дождя. Даже забеспокоились мужики.
А на Устина, 1 июня, грянула гроза в четыре захода – напилась земля, крякнул от удовольствия крестьянин. У Городиловых молнией убило козу, мужики смеялись:
– Оскоромится Прохор на Петровский пост!
– Не бегай коза, когда гроза!
И действительно, что коза в сравнении с этим золотым дождём? Теперь всё пойдет с писком – и ржица и коноплица. Дождик на Устина предвещает урожай на лён и коноплю. И травостой к сенокосу будет высоким. Хорошо! Сенокос в этом году выходит ранний. Может и два укоса получится.
А пока набирают силу хлеб да травка – самое время навоз вывозить в поле: на пары, на пашню. Земля под паром отдыхает, набирает сил для следующих родов. Навоз для неё – что бальзам болящему.
Пантелей Погорелов вместе с Федотом Клюкиным загружают навозом телегу за клюкинским сараем. Ванятка Погорелов – сегодня коновод. И Данька – тоже. Гоняют телеги на клюкинские пары.
– Для чего у нас коровка? – спрашивает Пантелей внука.
– Чтобы молочко давать и телят рожать, – отвечает Ванятка.
– Нет, – улыбается Пантелей, – чтобы навоз давать.
– Ну, да, – хлопает глазами Ванятка.
– Да, да! Для этого и держим коровку. Коровка – для навоза, а он для – для землицы, землица – для ржи, а хлебушко для нас. Вот, так! Отправляйся!
Навоз в поле крестьяне вывозят толокой, сообща. Одному, или одной семье, и за неделю не справиться: только лошадь умучаешь да себя изведёшь. А потому договариваются несколько дворов вместе дело делать: по дню на каждый двор. Сегодня у Клюкиных, завтра у Парушиных, затем у Погореловых, Кулыгиных. И телег достаточно, и людей хватает, и праздник получается. Ведь хозяин, у которого сегодня все работают, кормит обедом да ещё выставляет угощение. Ребята – коноводы носятся на перегонки. Чистой эту работу не назовёшь, но веселья хватает… Гривы лошадей украшают цветными лоскутами, работа идёт с песней, а возвращение с поля и купание – сплошная забава. А в окончательное застолье снова вплетается песня, как лента в косу и земля вздрагивает от пляса.
С Дорофея, 5 июня, начинались воробьиные ночи. Воробьиные – потому, что самые короткие в году. Также как на "воробьиный скок прибывает денёк" к Новому году, на такой же скок тает денёк с середины июня.
Воробьиные ночи – это ещё ночные всполохи и грозы с шараханьем испуганных птиц.
А с Петра – поворота,12 июня, "солнце – на зиму, а лето на жары".
Солнце выбеливает головы ребятишек и холсты на зелёной траве у реки; комары мучают людей, а оводы скотину; звенят и стрекочут луга кузнечиками… Лето. И впереди сенокосная страда.




Иван Купала

После жары зарядили в конце июля дожди. Вот чудо – то! Сошлось лето с осенью. Вздыхать или радоваться – непонятно. Четыре дня подряд дожди! И когда на Тихона, 16 июня, ночной ветер разметал тучи, все увидели: молодой месяц – копытцами вверх; повесь ведро на рожок – не свалится. Значит, быть погоде.
– Две недели будет погода, – уточняли старики.
Как бы там ни было. Крутоярово стало готовиться к сенокосу. Улицы и "концы" села группировались в таборы и семьями отправлялись в луга. Там располагались станом, ставили шалаши, подвешивали котлы для варки пищи.
У Погореловых дома остались Аграфена с Ваняткой: вести хозяйство и для связи с косарями.
– Мамке помогай, да нас не забывай, – напутствовал Ванятку отец, отъезжая на сенокос.
Три дня на лугах стояла влажная духота от сырой земли и зноя. Травостой наливался соками, а крестьяне – нетерпением. На Мефодия – перепелятника, 20 июня, терпение лопнуло: завжикали косы, крестьяне рванули по утреннему холодку. Услада – а не работа, удовольствие – а не страда. Но радость потому и желанна, что её всегда мало. На следующий день по крутояровским лугам снова прошлась гроза и сенокос стал.
Вспомнили дни перед Рождеством Христовым: не было снега; было хмуро и тепло. А так как июнь оглядывается на декабрь, то и в конце июня не должно быть дождей. Однако ж…
Но после 21 июня погода установилась мягкая и прохладная, без дождей. И на Купалу и после – дождей не было. До самых Петровок. Да и на Петровки побрызгало чуть и установилась жара.
Аграфена – купальница, 23 июня, и Иван Купала, 24-го всегда попадают на Петровский пост, но не всегда – на сенокосную пору. И всё же сенокос не помешал молодёжи повеселиться, а пожилым соблюсти обычаи старины. На время Купалы почти все вернулись в село.
Рано утром, 23 июня затопил Пантелей Погорелов баню. Но также рано поднялась и Аграфена: корову доить, скотину кормить.
– С днём ангела твоего, – поздравил Пантелей сноху. – Прости, если чем обидел.
– Благодарствую, батюшка, – Аграфене польстило внимание свёкра.
На Аграфену – купальницу все Крутоярово моется по утрам в банях. Хлещется до изнеможения вениками; и не только берёзовыми: идут в ход ольховые, дубовые, калиновые и рябиновые. А то и из веточек разных деревьев. Хворых стариков и желающих продлить свою мужскую мощь парили вениками, в которые были вплетены стебли и ветви чародейных, "лютых" растений.
Пока Пантелей готовил баню, все Погореловы уже встали. Позавтракав молоком, принялись за дело: Данило на Орлике отправился за отцом на сенокос, тот остался там на ночь, чтобы с утра покосить; Аграфена с Дашей занялись стряпней и кашей, а Ванятка помогал деду. Увидев накошенную охапку крапивы, внук спросил у Пантелея:
– А зачем это?
– От хвори. В печь будем подбрасывать. Чтобы жар и пыл здоровыми были, – объяснил Пантелей.
А когда Аграфена с Дашей закончили возиться у печи, Пантелей сказал:
– Иди Аграфена, первым паром: ты сегодня – почётница.
Аграфена с Дашей парились долго и с наслаждением. После них на второй пар, отправились Пантелей с Ваней. Ванятка, отхлестав веником один раз деда, больше не выдержал. А дед ещё долго кряхтел и охал, поддавая пару, исхлёстывая веник.
Гаврила с Данькой появились к обеду. Телега полна берёзовых веток, нарезанных на веники. Крутоярово ежегодно на Аграфену и на Купалу заготавливало веников на весь год.
Гаврила сошел с телеги, вытащил из-под веников охапку ромашек, вручил Аграфене:
– Поздравляю, Аграфенушка!
Аграфена покраснела, как девушка. А Гаврила вытащил из-под листьев пятерых крупных перепелов:
– К именинному столу!
– Грех ведь, – возразила Аграфена, – пост…
– Бог простит, – сказал Гаврила.
– Петровский пост – не строгий, – без улыбки добавил Данька.
Согласие наступило быстро: всем хотелось перепелятины.
…Когда Гаврила с Данькой вышли из бани, праздничный стол уже был готов, а гостевать явились и Клюкины, и Парушины, и Кулыгины всем семейством.
К вечеру гости разошлись. Евдокия Клюкина сказала, что пойдёт в лес за кореньями и папоротником, чем напугала всех гостей. А Аграфена, как только ушли гости, повтыкала пучки свежей крапивы под окна: от ведьм, впереди купальская ночь, как и на святки. По этой же причине почти никто не спит в Крутоярово в купальную ночь. Парни до утра катали девушек на передках от телег, и вместе умывались вечерней росой… Утреннюю же росу женщины собирали чистыми скатертями, отжимали в чистую посуду, хранили от всех "болестей".
С утра, 24 июня затеяли парни новую забаву: облачившись в старые грязные одежды, отправились на речку Алайку, где набрали в кувшины и ведра грязной и мутной воды. А потом – давай этой водой поливать – обливать сельских девушек, а те – парней. А затем, все вместе – в реку! Прямо в одежде.
К вечеру Ивана Купалы веселье стало стихать. Через зажжённые костры насильно прогнали всю скотину, чтобы очистилась от хвори. Через костры парами прыгали парни и девушки. И по старинному, почти забытому обычаю пустили с горы в реку обмотанное соломой зажжённое старое тележное колесо.
Солнце под гору пошло. К зиме.
И пока ещё видно – побросали девушки венки в речку, пустили их по течению и шли следом: утонут – нет, остановятся или уплывут?
На некоторых венках, как светлячки, мерцали огоньки свечей.


Макушка лета

На Петровки зашла Аграфена к крестникам:: к полугодовалым близнятам, Петру и Савве Клюкиным. Отдала куме Евдокии пшеничный пирог, предназначенный крестникам и отправилась в гости к Кулыгиным. Завернула в чистую холстину специально подготовленный сыр и отправилась.
День такой: Петровки, 29 июня. Конец Петровского поста, разговины, обрядовые хождения в гости. А потому не только Аграфена Погорелова, но все тещи старались занести в дом к зятю почётный сыр.
…Зять Погореловых Егор Кулыгин был чрезвычайно почтителен к Аграфене: подкладывал и подвигал ей за столом лучшие скоромные куски – угощайся, дорогая тёща! А Аграфена, как сватья и тёща, пригласила, в свою очередь, сватов и зятя к себе в гости. Сегодня же, на "отводной стол".
Проводить Аграфену вышла дочь Катерина, располневшая от шестимесячной беременности, но по-прежнему красивая:
– Тяжко мне, мама…
– Терпи, доченька.
...Апостол Петр в своё время был "рыбарем", а потому 29 июня – ещё и праздник рыбаков. Охотник и рыбак, сват Погореловых Кузьма Кулыгин вернулся с удачной рыбалки: хватило и на праздничный рыбный пирог и на засолку.
Июль – макушка лета. Зной и горячие запахи разнотравья. Откуковала кукушка, умолкли трели соловья, женщины собираются на праздник. Летние Кузьминки – только для женщин.
1 июля сошлись у Евдокии Клюкиной (куда ей с близнятами) Аграфена с Настасьей Парушиной, да пара соседок. Их лето тоже покатилось с горы. Лучок, огурчики, квасок да брага… Поговорили, посудачили; и свою жизнь пожевали и чужую обглодали:
– Не даёт Бог тяжелеть Лизке Синебродовой.
– Худое порося и в Петровки зябнет: у них вся порода такая…
Настасья Парушина попросила Евдокию:
– Избавь моего Егора от вина!
– Да он у тебя не пьющий, а слабый. Ну, а если шибко надо, то подержи живую щуку 12 дён в вине и дай Егору выпить настой.
– А кондрашка не хватит?
– Нет!
– Не знаю…
– Тогда пусть пьёт.
Попили, поели, песни попели. Как всегда о доле. И разошлись по своим делам.
А на летнюю Казанскую, 8 июля, устроили крутояровские косари пир горой. И не потому, что явление образа Пресвятой Богородицы – праздник особо почитаемый в Крутоярово и на Руси. А потому, что к этому времени все закончили сенокос: где толокой, где с Божьей помощью, а кто и своими руками обошелся.
Ещё на Троицу договорились какой клин луга будет "обчим" – на продажу. А теперь выкосили его, сено продали и получилась складчина. На эти деньги и затеяли пир – гулянье. Для всех. Поставили за околицей столы, на них – июльские богатства да мясо, водку да вино. Угощайся, народ! Завтра жатва позовёт.
Разбрелись к полуночи, а молодёжь – к утру. Рано и благоприятно закончился в этом году сенокос. Значит есть впереди, до жатвы несколько дней для вспашки земли под озимые. А потом, уже – приниматься за рожь. Да появился молодик, месяц молодой – а значит и перемена погоды. Снова загромыхало небо, заполыхали ночные сухие грозы, – страсть! Но выхватили Погореловы два сухих дня, да вспахали землицу ещё до Прокла.
А 12 июля, на Прокла, стояла сухая погода. Стало быть и осень будет погожей.
Аграфене Погореловой не терпелось: надо начинать жатву ржи! Катины руки ушли к Кулыгиным. Даша – ещё слабая помощница, а потому сама Аграфена может и не успеть.
– Помогу, – говорил ей Гаврила. Не мужское это дело – серп, но тут не до чина. – Управимся.
На Степана – Савваита, 13 июля, вышли в поле.
Аграфена на полосе захватила ладонью горсть тяжелых колосьев, подсекла их серпом, скрутила жгутом и подпоясалась: заткнула за гасник юбки:
– Как матушка рожь стояла да не устояла, так моя спинушка жать не устала бы.
Даша в точности все повторила за матерью. Жатва продолжалась до позднего вечера. С третьим серпом был Гаврила Погорелов.


Страда

Именинный ржаной сноп, увитый лентами и украшенный цветами, стоит в красном углу под иконами в доме Погореловых. Тот самый сноп, который первым собрала Аграфена на хлебной полосе. Тот самый сноп, зерна с которого подмешают в посевное зерно озимой полосы, а соломой от него будут подкармливать заболевшую скотину.
Вот такой он именинный сноп!
Погореловым повезло и на этот раз, как везло весь год: неделю должен стоять именинный сноп под иконами – и неделю стояла сухая без дождинки, погода; как вышли в поле 13 июля на Степана – Савваита, так и не разогнули спины до самого Ильи, 20 июля.
Хлеб в снопы не вязали: врассыпку он сох быстрее. Успели сжать всю ржицу, высушить, собрать и домой на гумно свезти. Готов хлебушек – бери и молоти!
Даже 19 июля, на Макриду (само название говорит о многом) было сухо. А ведро на Макриду – предвестник сухой осени. Разве плохо. В то же время: если дождь прошел на Макриду, то он был благоприятен для посева озимых. Но до посева озимых ещё не меньше недели, а за это время ещё прольётся небо дождём. Не может не пролиться. Потому, что даже Ванятка Погорелов знает: "До Ильи и поп дождя не намолит, а после Ильи и баба фартуком нагонит".
Илья, 20 июля, с утра явился облачным, но не тучным. Жаль, пропадает день: нельзя на Илью работать в поле – ни косить, ни убирать. Ослушников Илья накажет: дом спалит грозой, или копны и стога. А потому Погореловы возились дома: Гаврила с Пантелеем затеяли молотьбу.
Ванятка попросил разрешения посмотреть, как будут молотить именинный сноп: ведь это он бросал первую горсть зерна на посеве.
– Ты почал сеять яровую ржицу, а этот сноп – озимый. Твой ещё не убрали!
Но все равно в начале обмолота было нечто магическое и волнительное. Подошли Даша с Данькой, а за ними и Аграфена.
Гаврила освободил сноп от соломенного жгута, выдернул ленты и засохшие цветы! Рассыпал сноп, снял лапти, посмотрел на семью: Пантелей и Аграфена не стали разуваться, а дети были босиком.
– С Богом! – сказал Гаврила и прошёлся босыми ногами по колосьям. За ним – дети. Топтались молча. Затем стали стряхивать зерна и руками освобождать их из колосьев" Нельзя именинный сноп молотить цепями. Каждое его зернышко ценно, а потому не должно быть покалечено жесткими ударами.
Над забором показалась голова крёстного Катерины, кума Егора Парушина:
– Бог в помощь! И с праздником! – немногословный Егор улыбался.
– В праздник помощь не нужна, а в работе праздность – лишка, – нашелся Гаврила. – Заходи, кум!
– Здравия, честной народ! – Егор всем поклонился, а с Гаврилой поздоровался за руку, как в городе. – Хомут Ефрема – долгоноса мужики пропивают. Хочешь – присоединяйся.
– Что- то ты, кум, разговорился! – вставила слово Аграфена. – Уж не клюнул ли в честь Ильи – пророка?
Аграфена вспомнила, как на Кузьминки просила Настасья Парушина у Евдокии зелья для Егора: чтобы не пил.
– Я при пчёлках, меня мёд веселит, – ответил пчеловод Егор, – и вам медку принёс: ведь скоро медовый Спас. А Ефрем в поле отправился. Его мужики остановили уже за околицей. "Куда?" – "В поле" – "Поворачивай оглобли. Ты хочешь, чтобы Илья не только тебя спалил, но и нас?"
Ефрем заартачился, хлестнул коня… И зря. Мужики тоже стали на дыбы. Загалдели, объяснили: нарушение обычая чревато бедой, а беда – дело мирское, общее, а ты – нарушитель. Сняли хомут с лошади, продали, сидят в кабаке пропивают.
– А Ефрем?
– Волосы рвал на себе, а теперь сидит с мужиками.
К вечеру Илья нагнал туч, засверкали молнии. Крестьяне повыбрасывали из изб кошек, а из дворов – собак. Нечисть, страшась Ильи, вселяется в домашних животных.
Погореловы заперли двери, занавесили окна, затеплили перед образами четверговую свечу.
…Три дня бушевал Илья, а в ночь на 24 июля вызвездило всё небо. Утром на Бориса и Глеба запарило, а днём стоял зной, как в начале июля.
На Бориса и Глеба не работают и в благие дни, а уж в такую сырость и марево… Но уже 25 июля, на Анну – холодницу вышли погореловские мужики Пантелей, Гаврила и Данька на посев озимой ржи. Через два дня изнурительной работы облегченно воздохнули: и с этим справились. Впереди ещё уборка ячменя, пшенички, овса… Да, Господи! Справимся, уберём – не было бы мокра!
27 июля Пантелей Погорелов, дед и отец, свёкор и вдовец, принимал от семьи поздравления с днём ангела. Осунувшийся, согбенный он грустно улыбался.
– Долгие лета тебе, батюшка! – поднял Гаврила августовскую неурочную стопку. – Без тебя нам не выжить.
Пантелей откашлялся, поднял стопку и, молча, выпил.


Август – густарь

Август стоит спелый, тяжелый. Густой медовый запах садов; пронзительный и тонкий аромат скошенного поля: земли, зерна, соломы; обволакивающий, тяжелый запах усталого, подвяленного леса…
Блёкнут звонкие цвета. Тень холодит по – осеннему цепко и остро. Утренние дороги далеко разносят натруженный скрип телег и бодрые голоса страдников.
Август…
А у Крутояровских мужиков напор майский. Как в мае нужно ухватить погоду и не отстать от неё на севе, так и в августе. Только август собрал всё воедино: и уборку хлеба, и вспашку, и сев.
А кроме этого других забот полно. Вот и на Силу, 30 июля, собаки завыли. Собаки завыли, скотина заревела, под кем – то, говорили, даже земля заходила. Что за напасть? Не было раньше такого.
Евдокия Клюкина дала объяснение:
– Где – то ведьма умирала.
Слышавший это Ванятка Погорелов сглотнул слюну.
– На Силу и Силуяна ведьмы опившись коровьего молока, обмирают. А когда ведьма умирает, земля трясётся и воют звери.
А на следующий день ударила такая гроза, что и на Илью не было. Говорили, что мужика в поле громом убило, а столетний дуб посреди пожни расщепило и сожгло молнией. Обгоревший ствол дуба видели все, а мужика – нет. Ну, и ладно, пусть живёт.
Что – то не понятное, происходило в Крутоярово: то ли ведьмы, то ли Илья, то ли он грешен, то ли я.
Пантелей Погорелов сидел на лавке у окна, смотрел на непогоду и бормотал загадочно:
– Шибче давай… скоро и я…
Поэтому когда на Медового Спаса, 1 августа, крестный ход от церкви направился к Алайке на освящение воды, народу за ним увязалось как на январское крещение. И скотину с собой вели: лошадей, коров. В одежде все безропотно вошли в воду, как киевляне в Днепр при крещении Руси.
В первую очередь вспоминали, что первый Спас называется мокрым. А уж по выходе из реки вспомнили, что он ещё и медовый.
С медового Спаса начинался двухнедельный Успенский пост. Но этот пост досыта кормит: всё есть.
– Петровка – голодовка, – говорили крестьяне, имея ввиду Петровский пост. – Петровка – голодовка, а спасовка – лакомка.
Погореловы успели до страшной грозы и второй укос по отаве сделать и ячмень свалить в сушку. Хорошо, что поосторожничали и оставили пшеничку с овсом до устойчивой сухой погоды.
И со 2 августа, со Степана – сеновала, погода установилась. Мужики поили лошадей, через "серебро".
Дети пропадали на гороховых полосах, объедались горохом. Но только один день. Многие в Крутоярове только теперь готовились к озимому севу ржи.
В теплые и сухие дни до второго Спаса свалили Погореловы в валки овёс и пшеницу, а ячмень свезли на гумно. Пантелей слёг; то ли простыл, то ли надорвался. Лежал кашлял, предсказывая:
– Сентяб будет вёдренным, потому, как Степан был сухим и солнечным. Вам будет хорошо. И вся осень будет сухой. Всё успеете…
На яблочного или второго Спаса выставили крестьяне на церковной паперти столы, а на них августовские богатства: яблоки, горох, огурцы, репу, брюкву, арбузы, рожь, ячмень… Батюшка прочитал молитву, освятил плоды и злаки. Крестьяне отсыпали в особые корзины "начатки" на нужды церкви и разошлись по домам и гостям. А кто и в поле.
И в каждом доме было яблочко: свое, купленное, обменное, подаренное – но было. "На второго Спаса и нищий яблочко съест".
Пантелей Погорелов и от яблочка и от мёда отказался:
– Спас меня не спасёт…
Только теперь Гаврила обратил внимание на состояние отца.
– Ты что, батюшка! Грех говорить такое.
Сбегала Аграфена к Евдокии Клюкиной:
– Со свёкром что – то… Посмотри…
Евдокия осмотрела Пантелея, дала отваров и трав, а Аграфене сказала:
– Он жить не хочет…
А молодежь за околицей на пригорке "провожала" солнышко: "Солнышко, солнышко, подожди!" И встречало осень. Подошли первые осенины.
На Лаврентия, 10 августа, в полдень было тихо: ни ветра, ни колыхания вод в болотцах и заводях реки. А значит и осень ожидалась тихой, а зима без метелей.
А в ночь с 10 на 11, в ночь на святого Евпла, когда ходят по кладбищу приведения и бегает белый конь, усоп земной грешник Пантелей Погорелов. Отмучился на земной страде и пашне…
И вновь ударила, сухая гроза. Судорога прошла по земле. И отошла душа человека на четыре дня раньше Успения Богоматери.


Печали и радости

Похоронили Пантелея, как и положено, на третий день, 13 августа. Воссоединился, наконец, Погорелов – старший со своей Степанидой. У той была простудная хворь. Сгорела по весне в три дня. А вот почему Пантелею жизнь опостылела – загадка.
Дни стояли погожие и смерть Пантелея нарушила напряженный ритм страды, выбила из колеи всю семью. Данила уединялся на конюшне с Орликом и выходил оттуда с красными глазами. Гаврила не заходил в избу целыми днями, и Ванятка не отставал от него ни на шаг: боялся мёртвого деда. Ах ты с горы да на горку… Одна Аграфена была на глазах и на людях: тащила груз обрядовых приготовлений.
За поминальным столом Гаврила сказал:
– Прости, если что не так… Земля тебе пухом.
После поминок нашел Даньку в конюшне рядом с Орликом. Долго стоял, смотрел на сына: оба молчали. Повернувшись уходить, произнёс:
– Расти, Данила, быстрей, – голос засёкся, Гаврила поперхнулся. – Не осилить нам жизнь без деда и Катерины.
И вышел.
Подсекла смерть Пантелея всю семью, больно уронила… Сумеют ли снова стать на ноги? Об учёбе Даньки теперь не может быть и речи. Дарье лет пять не видать замужества: по крайней мере, пока Данила не приведёт в семью жену: пару рабочих рук. Надо жить.
14 августа, на Михея – тиховея вся семья Погореловых была в поле. Даже Ванятка. Аграфена попросила Евдокию Клюкину, куму свою и соседку, подоить корову и задать корм свиньям.
День стоял тихий, нежаркий, со слабым ветерком. Значит и осень будет погожей. Подтверждается предсказание Пантелея.
Жали пшеницу. Аграфена и Даша серпом, Гаврила и серпом и косой, Данька подменял уставшую Дашу, а Ванятка ходил хозяином и ко всему присматривался. С середины дня Гаврила стал свозить скошенную пшеницу на гумно, чтобы не вымокла в поле.
15 августа – Успенье Божьей Матери. Успение – значит "кончина", смерть. Но всегда этот день воспринимался как праздник. И на этот раз: тем кто не успевал убрать хлеб, помогали, устраивали "выжинки". Хозяин за это угощал помощников. Те же, кто сами успевали сжать на Успение последний, "именинный" сноп, праздновали "Дожинки".
Погореловы обошлись пока своими силами, все успели: и вспахать, и посеять, и урожай убрать. Только овёс остался.
…Последний "именинный" сноп собирали из оставшихся колосьев пшеницы Аграфена и Дарья. Жали молча. Нельзя говорить, а то жених будет слепым.
Когда набрали сноп, на полосе оставался небольшой островок колосьев: в аршин шириной и в аршин длиной. Аграфена собрала в пучок колосья, наклонила их в одну сторону, перевязала приготовленной лентой.
– Илье бороду завиваем, – произнёс, наконец, Гаврила.
Аграфена положила под стебли хлеб с солью:
– Батюшка Илья! Уроди ржи, овса, ячменя и пшеницы.
Встала, улыбнулась, обвела взглядом страдное воинство:
– Кто пахал – тому силку, а кто сеял – тому две, а кто жал – тому все.
Погореловы отказались от участия в общекрестьянском застолье – складчине; некстати, не по совести будет: только похоронили Пантелея, да и устали в усмерть. Вывезли жнивьё с поля, поставили сноп под иконами и рухнули от усталости до самого утра.
А утром – третий, ореховый Спас. Детвора отправилась в лес за орехами, а Гаврила косить овсяной клин. Известно, что не кони везут, а овёс везёт; у сытого коня восемь ног.
Как на льняные смотрины готовили обыденную пелену – холстину, так Аграфена приготовила обыденный пирог из "новины" – зерна нового урожая. Смолола пшеницу на ручной мельнице, просеяла, заквасила.
И когда дети вернулись из леса – пирог стоял на столе.
Младший Ванятка хныкал: соринка в глаз попала. Откуда – в тихую погоду? Но – попала. Аграфена аккуратно оттянула веко Ванятки пальцами, прильнула к лицу сына своим лицом и мгновенно, как только она и умела, вытащила кончиком языка соринку. Это было похоже на цирк.
– Иди, отряха–мученик! – Мать сняла с языка соринку. – Вот твоя мука.
Дети похлебали щец с картошкой, закусили пшеничным пирогом с земляникой. А стали делить орехи – рассорились.
– Господи! Спасу на вас нет, – Аграфена сама разделила орехи на три равные кучки.
На следующий день всей семьей, в три косы – Гаврила, Аграфена и Данька в навычку – одолели овёс. Свезти весь не успели, оставили в поле. Завтра возить нельзя. Завтра, 18 августа, в день Флора и Лавра – конский праздник, Орлик именинник.
Конь – главное богатство мужика. А потому и причитает крестьянин над павшим конем как над человеком, называя его "кормильцем" и "родимым".
С утра Погореловы мели и мыли избу, мыли и расчёсывали Орлика, вплетая ему в гриву цветные ленты и лоскуты. Без седла, но в узде отвёл коня Гаврила к церковной ограде, где священник отслужил молебен и окропил животных водой.
Данька просил отца оставить Орлика на скачки, но Гаврила не позволил:
– Пущай отдыхает. Он сейчас у нас главный.
19 августа, на Андрея Стратилата, Погореловы от зари до обеда возили с поля овёс, а после полудни устроили девятидневные поминки по Пантелею.
Неупокоенная душа Пантелея и на этот раз вызвала к вечеру хмарь и дождь. Прошло лето земледельца. Началось молодое "бабье лето", когда работа в поле закончена, можно вздохнуть пару недель и снова за работу: огород, лён, конопля.
На Фаддея, 21 августа, день был чистым, солнечным и прохладным. Значит впереди ещё четыре недели хорошей погоды.
Прав был старый Пантелей.
Земля ему пухом…


Бабье лето

Вот только что падали в обморок от июльского морока, от июльской жары, вчера ещё грохотал грозами Илья, разбив молнией столетний дуб, а сегодня уже осень.
Длится молодое "бабье лето": светит нежаркое солнце, серебрится медленный тенетник, преображаются леса и наводят грусть на пустые осенние пространства.
По жнивью бродит тучный скот. Медленно падает лист. Умиротворенность и усталость разлиты в воздухе.
Земля отрожала. Человек пожинает изобилие и ему не до отдыха. Неизвестно каким будет "бабье лето", которое начинается с 1 сентября, с Семёна – летопроводца. Каким будет остальной сентябрь? Успеешь ли рассчитаться с полем до Воздвиженья? Хотя старики и говорят, что осень будет погожей, одному Богу известно, каким оно будет. Поэтому торопись, хозяин, пока стоят золотые деньки. Мечи стога, заканчивай уборку яровых. А ещё тебя ждёт картошка – второй хлеб. У женщин тоже забот невпроворот: огород, уборка льна и конопли.
Погореловы успели выбрать коноплю до Ивана Постного. И поздно вечером нарезала Аграфена хлеба, много, на весь завтрашний день, сварила щи и кашу и спрятала все острые и колющие предметы с глаз. Завтра – Иван Постный.
Шестьдесят два дня приходится в православном календаре на имя Иван. "На Руси Иванов – что грибов поганых", – говорят в народе. Но 29 августа – особый день особого Ивана. День Ивана Постного отмечался на Руси как день "усекновения главы Иоанна Крестителя". В течение суток в пищу не употреблялось ничего круглого, красного, острого – всего того, что напоминало отрубленную голову Иоанна Крестителя на пиру у царя Ирода.
Вся Россия держала строгий однодневный пост. Работать нельзя ни косой, ни топором, ни ножом, ни ножницами. Есть нельзя: что ни возьми – всё круглое: и лук, и капуста, и помидор, и арбуз.
– А почему нельзя? – донимал Аграфену Ванятка.
Аграфена, устав объяснять, отделывалась:
– Иван Пост не велик, а перед ним и Филиппов пост – кулик. Потому Иван Постный одним днём живет, да всю матушку – Русь на посту держит.
1 сентября, на Семен – день, расставил Кузьма Кулыгин на заячьих тропах колышки с силками. Охотник и рыбак, он знал, что заяц и зимой ходит по летней тропе. Вот он привыкнет к этому кулыгинскому колышку, сроднится с ним запахом, а зимой и попадётся в расставленный силок. Зимой, когда шкура у него будет самая товарная. Хитер Кузьма!
А Ванятка Погорелов с четырёхлетней соседкой Танькой Клюкиной хоронили мух и тараканов. Под руководством Даши Погореловой.
Был такой старинный обычай. Девушки клали в гробики, вырезанные из моркови, репы, брюквы, пойманных мух и тараканов и, притворно причитая, выносили их из избы, хоронили. Сейчас на Семён – день это делали только дети.
– Мухи вы мухи, комаровы подруги, пора, умирать! – Ванятка махал в избе холщовой тряпицей.
– А ты – причитай! – приказала Дарья Таньке.
– Ой-ё-ёй! На кого же вы нас покидаете! – начинала верещать Танька. – Та как жа мы без вас будем жить!
– Выноси гробики, выноси! – командовала опытная Дарья.
– Тараканушки вы мои! Мушеньки! – изображала Танька настоящую вопленницу уже за дверью.
Хоронили мух, хоронили лето. Начинались свадебные и праздничные хлопоты.


Круглый год

В пустынных полях стоят потемневшие стога сена и хлеба. Всё, что должно было быть свезённым с поля в амбары, овины – свезено; кроме репы, все коренья и картошка выкопаны, рассортированы и уложены в погреба. Всё! Отдыхай, труженик! Сегодня – Рождество Пресвятой Богородицы.
Ещё вчера Ванятка Погорелов сбегал к Кулыгиным и от имени родителей пригласил сватов, то есть свёкра и свекровь, в гости. Так положено по обычаю: родители молодой обязаны пригласить к себе в гости сватов для закрепления мирных отношений.
Катерина ни разу не пожаловалась матери на свёкра и свекровь, любила Егора, жила в любви и внимании и поэтому визит к родителям на Рождество Богородицы был для неё данью обычаю, а не необходимостью.
– Егор, запрягай коняжку, повезём нашу Наташку! – приказал Кузьма сыну. – Положи сена и прикрой холстом. Посадим Катю и в гости покатим!
Катерина, с восьмимесячным животом, с пятнами на лице, протестовала:
– Ни к чему, батюшка! Я и так добегу.
– Отбегалась, милая! Да и мы с матерью посидим. А подарки – куда?
…Гостевали славно, сердечно, без косых взглядов и подоплёки. Аграфена успела пошептаться с Клавдией:
– Не в тягость тебе, Катерина?
– Что ты! Роднее дочери. И Кузьма не нарадуется на неё. Говорит: "Внучку рожай такую же как сама". У нас, ить, только мужики.
– Вы уж там… Скоро ведь…
– Не беспокойся, Аграфена: всё припасено. Хоть сегодня пусть рожает.
– Рано сегодня. Пожалуй ещё месяц. И вот что, Клавдия: будет рожать Катя, пригласи Евдокию Клюкину. Не бабку, а Евдокию. Я ей верю.
Вечером, когда Кулыгины уехали, а солнце село, зажгла Аграфена огонь в избе; первый раз после погашенного на Благовещенье. До этого дня хватало и дневного, вечернего света. А теперь день равен ночи и будет с каждым днём сокращаться. Уже нельзя без огня в избе, да и время "засидок" подошло: вечерних женских работ.
11 сентября, на третью встречу осени, всей семьёй ходили смотреть озимые всходы. Дотошный Ванятка пристал:
– А почему "озимые"? Они о зиме думают?
– Они со всех сторон обложены зимой: и с корня и с ростка. До самой весны – под снегом. Как же им не думать о зиме?
– А почему – "яровые"?
– Потому, что по весне вслед за Ярилой тянутся. Ярила приходит, с собой тепло и солнце приносит.
Зеленя лежали шёлковые, изумрудные. Закатное солнце не грело, в воздухе стояла стылость и было зябко от приближения зимы и незащищенности зелени.
Подошло Воздвиженье – 14 сентября. Осень двинулась навстречу зиме. Птицы – к югу, медведь – в берлогу, хлеб на гумно, кафтан – к шубе. Леший перед тем как провалиться ему под землю до весны, устраивает смотр лесному зверью. А змеи замирают до самой весны. Воздвиженье.
Аграфена с кумой, Евдокией Клюкиной, договорились о "помочах" друг другу в засолке капусты. Вон её сколько в этом году! Без помощи – не осилить. Ко всесветским бабьим именинам, 17 сентября, когда праздник не только у Веры, Надежды и Любови и матери их Софьи, но и у всех православных женщин, закончили рубить капусту у Погореловых. А к сороковинам Пантелея, к 19 сентября, и у Клюкиных отделались.
За поминальным столом собрались кумовья и сваты Погореловых, дети. Катерина с Клавдией не пришли.
– Тяжко Кате, – сказал Кузьма Кулыгин. – Как бы не опросталась.
– Дуся, – не удержалась Аграфена, – сходи. Я посмотрю за твоими близнятами. И накормлю – не беспокойся. Я им тоже – мать.
Через час Евдокия вернулась:
– Успокоилась девочка. Поживёт в мамке ещё денька три.
– Почему "девочка"?
– Так по тому как приготовилась выскочить – видно: девка.
…И "выскочила" девка не через три дня, а на Фёклу – заревницу, 24 сентября.
– Ну что: Фёклой назовем? – спрашивал счастливый свёкор.
– Нет. Надеждой. Если позволит батюшка.
Прокатился год как колесо и остановился красной спицей на вечер. Год был щедрым и изобильным. И как всегда – трудным. Ванятка Погорелов пошёл в школу, а Евдокия Клюкина родила двух близнят; надорвался от одиночества Пантелей, а Катерина породила Надежду.
Пришло время праздных забот и свадеб.
Качнётся колесо, покатится – и всё начнётся сначала.



Часть вторая
Полдень


Тревога по-никольски

Всё не так! Неправильно, а потому тревожно. На сухую землю легли снега, да такие, что люди и не помнят, когда ноябрь так заносило: по пояс, не пройти, не проехать.
После Введения дали Прокопу два дня. Вышло всё общество чистить дороги и ставить вешки для конных и пеших. Куда идти-ехать по такому снегу? Сначала надо почистить дороги, поставить вешки на случай вьюги или пурги, а потом уж... Так каждая деревня делает.
Только почистили – оттепель с догоняющими морозами. Дороги стали ледяными. Но это – не беда. Было такое. Опрокинешься – не сгинешь. А вот то, что по весне вся вода уйдёт по ледяной корке, а земля останется сухой – тревожило. И очень.
А дальше – того хуже. Через неделю после очистки санного пути, на Андрея Первозванного, и вовсе дождь ледяной выпал на высокий снег. Сразу же взялся ледяной коркой, сплющил-прибил снег и превратил землю в белый глазированный пряник. Варвара принесла хмурые ветры вместо морозов – опять не так. И только вот, на Николу зимнего ударили морозы. Крепко ударили: под тридцать. Ну, такое бывало.
Гаврила Погорелов идёт по никольскому "хлебному" торжищу: слушает, смотрит, вникает. Раньше Пантелей этим занимался: нравилось отцу на никольском торге; разговоры со стариками, встречи со знакомыми из соседних сёл и деревень; громкое многоголосие, споры, выкрики придавали ярмарке естественную праздничность, радовали душу. Приходя с ярмарки, Пантелей советовал сыну, что да как. А теперь вот Гаврила сам: с августа нет Пантелея.
Гудит Крутояровский торг. Морозный пар из сотен мужицких глоток витает над площадью,индевеет на ресницах, намораживается сосульками на усы. Мужики крякают, хлопают рукавицами и топают валенками.
– Давай, сосед, по шкалику, для сугреву!
А там – уже согрелись. Похоже, что дровишки возили из лесу.
– Зима не только в лесу, но и у тебя на носу! Потри, потри, а то...
– А у тебя – щека!
Ага, а вот и "хлебный" разговор.
– Так и в прошлом годе хлеб хороший был! А цена стояла, как у молодого! Нет, всё. Ниже не будет.
– А у других-то...
– Вот и иди к другим!
А что другие говорят?
–...озими плохо взошли, да и лист с дерева долго не падал ...
–...волки прямо за околицей воют...
–...мыши, говорят, появились...
–...а земля, вишь как непутёво к зиме подошла...
– Жди тяжёлого года. Может – неурожая...
Что из этого следует? Не у всех озими плохи. Нечисто падал лист с берёзы? Так и зима пришла под стать: суровая. Это мужик специально жалится: цену набивает. И про мышей наговорить можно. Волки? Посмотрим.
Хлеба у Гаврилы Погорелова – много. Даже есть ещё не обмолоченный. Да на два едока в семье, прости господи, меньше стало: Пантелей умер, Катерина – в другой семье. Что делать с излишками? Продать сейчас задёшево – глупо. Мужики продают – значит нужда какая-то. А у Гаврилы какая нужда? Никакой.
– Никакой! – слышит Гаврила и останавливается.
–Царь – он и есть царь. А как называется – разницы никакой: всё равно – батюшка.
– Николай.
– Так был вроде такой.
– Был – один, а теперь – другой. Без царя нельзя.
– Так, так. Без метлы и веник шалить начинает.
"Это – верно",- подумал Гаврила. Холод загнал его во временный ярмарочный трактир. Пошла мода на такие "времянки", как в городах на ярмарках. Зашёл Гаврила гостинцев детям купить: калач, там, пряник.
Холод на Николу зимнего сулит хорошие виды на будущий урожай. Только как Гаврила поднимет его, этот будущий урожай? Без Пантелея? Без Катерины?
Мужики в трактире галдели о погоде, хлебе и ...о Сибири. Будто гонят туда нашего брата, землю дают. Ага! Догоняют, да ещё дают. И даже везут бесплатно? Интересно.
– Вот и пусть едет голь перекатная, да вятские лапотники! А нам и здесь хорошо! Кол
в землю воткни – на вербную зацветёт.
"И то – верно, – думает Гаврила. – Только что они там в землю бросать будут?" И домой вернулся, отобедал, даже гостей угощал, но до самого сна его не отпускала неясная мысль, рождённая простым вопросом: что они там в землю бросать будут? И не стал он трясти-прояснять эту мысль. Пусть созреет, сама проклюнется.
Мысль о хлебе.



По дрова

На Анну тёмную, 9 декабря, решил Гаврила ехать в лес по дрова. Был бы жив Пантелей – подождали бы другой погоды, потеплее. Успели бы навозить и дров и сена... А теперь надо спешить: на одни руки остаётся ещё много зимних дел. Прошлый год эти дела распределялись как-то между Пантелеем и им, Гаврилой. А теперь – нет. Данька – помощник, а не работник.
На себя расчитывай, Гаврила.
В самый короткий день в году много не навозишь, но одну ходку они сделают. В темноте за дровами не ездят, а потому Даньку подняли позднее, дали выспаться. Позавтракали затемно.
Завернули в холстину хлеба, да сала – готовы. Аграфена упрекнула было мужа за сало, пост мол. Пост-то пост, да мороз не прост, он свою волю диктует. Пошли. Гаврила – в валенках, Данька – в сапогах, подаренных отцом в прошлый март на вырост.
– Околеешь!
Гаврила вытащил из-под лавки старые подшитые валенки Пантелея:
– Надевай!
– Не надо, – заупрямился Данька. Уж больно сапоги нравились.
– Прямо в сапогах ныряй, – улыбнулся Гаврила.
Вот это – дело другое: Данька с радостью влезает в дедовские валенки.
Вышли из избы – будто опалило холодом. Аграфена в овчиной шубе, накинутой на плечи, шепнула Гавриле: "Ты там... не шибко...", имея в виду Даньку, а громко благословила:
– С богом, мужички-работнички!
И перекрестила.
Орлик, заиндевевший от мороза, встретил работников ржаньем и ударом копыта: "Поторапливайтесь! Замёрз я!" Гаврила похлопал Орлика по холке, дал ему кусочек хлеба и пошёл открывать ворота. Затем бросил в сани жердину и охапку сена, подоткнул под Даньку полы старого дедовского полушубка, сел сам. Поехали.
Утро наливалось светом медленно, будто нехотя. Орлик легко нёс сани по наезженной дороге к чернеющей вдали полоски леса. Небо было чистым, обещая морозный солнечный день.
– Батя, – сказал Данька. Голос его был ещё ломким от возраста, а потому – непривычным: басил, соскальзывая на фальцет, выравнивался. Да и "батя" – новое в его языке слово.
Раньше называл "отцом" или "папкой".
– Батя, звёзды это – что? Отчего звёзды?
Гаврила кряхтит: вот и Митяй Кулыгин в прошлом годе о Покрове – так же... Учиться надо...
– Отчего, отчего... От бога. То – риза его, украшенная алмазами.
– А месяц?
– Месяц? Месяц – пуговка на этой ризе. Учиться надо было, знал бы.
Незаслуженно, ох, незаслуженно укорил Гаврила сына. Сам ведь не отдал. Жизнь...
Понимал Гаврила: без грамоты человек – только наполовину человек. Но жизнь – посильнее желаний будет.
– А зачем? – подумав, ответил Данька. – Ты ведь неграмотный, а всё знаешь.
– Дык... – нечего было сказать Гавриле, нечего.
Возле делянки, заваленной снегом, Гаврила остановил коня, выбрался на обочину и с треском провалился в снег. Под верхним слоем снега был ледяной панцырь, а затем снова снег. Выпростался из саней и Данька. Срубленные стволы были в отдалении, к ним лучше подъехать, чем таскать стволы, надрывая пупок. Гаврила взял из саней жердину и пошёл к делянке, ломая своим весом и жердиной скрытый лёд.
– Зачем так делаешь, батя! – кричит Данька
Его крик в тишине разносится по лесу эхом, пугает сороку. С ветки сыплется морозная снежная пыль. Она золотится в лучах выкатившегося солнца и Данька замирает от восторга.
– Чтобы Орлик бабки не посёк! – кричит в ответ Гаврила.
– Э-э-эй! – кричит ещё раз Данька и увязывается за отцом.
– Погоди! Успеешь находиться! – останавливает его Гаврила.
Но через мгновение передумывает: пусть устанет, это хорошо, это нормально для мужчины.
И Данька пошёл вперёд ледоколом.
К полудню брёвна стаскали и увязали в санях. Изнемогли – в стельку. Ходить по глубокому снегу было тяжело, изнурительно. Пар валил от обоих. Но дело надо было делать и они его закончили. Вытащили воз на дорогу, дали Орлику сена, а сами уселись на брошенный полушубок. Гаврила вытряхнул изо всех валенок набившийся снег. Переобулись. Лизали снег и с трудом ели хлеб с салом.
Дорога домой всегда короче. Пока ехали зимним лесом, Данька, сидя на брёвнах, командовал Орликом. По узкой дороге ехали не спеша, Гаврила тащился позади, чтобы не попасть под гружёные сани, если вдруг перевернутся. Но как только выехали на шлях, Гаврила взял вожжи в руки и пошёл рядом с санями, уже не боясь оступиться в глубокий сугроб.
Данька смотрел на бескрайние белые холсты зимы и думал, размышлял. "Вон – сорока пошто не летит в деревню?.. Дороги, тропы, тропиночки. Каждая не зря протоптана. Даже у зверей и птиц – свои тропинки. Вон заяц пробегал, а вот – лиса, а это – собачьи следы. Или волчьи?
Орлик тревожно всхрапнул.
– Батя! Это – волки?
От скрытого за поворотом села по белу полю бежала цепочка серых. Бежала не навстречу, а к ближайшему перелеску. Но Орлик заволновался.
– Не боись, Орлик, они уже с добычей! А ты, Данила, спрыгивай. Пусть волки видят, что нас двое. Волк – умная зверина. Но-о, Орлик! Давай, друг!
"Однако зверь нахальничает, – подумал Гаврила. – Зима такая".
А "зима такая" ещё и до середины не дошла.
Что будет?
И опять вспомнилось о хлебе.


Сочельник

Никольские морозы не только календарно отметились в Крутоярове, но будто бы поселились навсегда. Каждый день начинался калёным утром, ярмарочная площадь оживала с надеждой на послабление от морозов, но те ярились неугомонно и безжалостно. Не грели ни вино, ни шутки. Через неделю ярмарка зачахла, оставив мужиков в недоумении: так хлеб будет или нет? Если хлеб дорогой – значит, не жди урожая? "Нет, не так, – говорят. – Урожай будет. Но и худо будет». Вот и пойми тут.
Морозы ещё неделю куражились над людьми, выпаривая куржак из всего живого и, наконец-то, сдались. Перед Рождеством потеплело а на Федула даже ветер подул, что было хорошим указателем на будущий урожай. Но в самый сочельник выскочил молодик рожками вверх – нате вам! А это – к неурожаю. Да-а-а...
...Поминальный костёр перед Рождеством во дворе у Погореловых был особенно грустным и тягостным: потому что "по живому"; вот он ещё в августе был Пантелей – и нет его. "Грели", конечно, и бабку Степаниду, но в первую очередь – "дух" Пантелея.
У Даньки дрожал подбородок и он, не выдержав, ушёл к Орлику. Аграфена всхлипывала откровенно и искренне. Гаврила сдерживался, молчала и Даша. Девятилетний Ванятка, младший из Погореловых, шмыгал носом, чувствуя общую атмосферу. Солома прогорела. Появился молодой месяц с хороводом звёзд, а Погореловы всё стояли и молчали. Каждый о своём.
Разговелись как-то вяло: дети "поцыкали" под столом, "шо б курочки были", покормили "празднично" скотину, но радость, как тепло на никольщину, проникала с трудом и быстро истаивала. Аграфена посылала детей к крёстным с кутьёй, но они отказались и мать не стала настаивать. И только когда пришла ватага колядовщиков за ребятами, все немного оживились.
Данька с Ваняткой с удовольствием ушли с мальчишками, а Даша отказалась: всё – девица.
"Гулять пойду", – и стала одеваться.
– А что, мать! Пошли и мы колядовать! – пошутил Гаврила.
– Тю-ю! – удивилась Даша.
– Да шутит отец, – сказала Аграфена. – Шутки у него такие. Сегодня.
– Да нет, почему же! – запротестовал Гаврила. – Ходят же мужики. Работать нельзя, дела нет – празднуй!
В окно постучали.
– Во, мать! Принимай колядовщиков! – натужно веселился Гаврила.
Даша вышла, а в избу шумно, со стуком-грюком ввалились соседи: Федот и Евдокия Клюкины.
Кутью принесли.
– С рождеством Христовым, кум и кума! Пока Савва и Петруша спят – мы к вам, – тараторила неугомонная Евдокия.
Близнятам скоро год, а Гаврила с Аграфеной – их крёстные мать и отец. Ну, а так как годовалые мужички сами кутью принести пока не могут, то за них это делают мамка с папкой.
– Проходите, проходите!
– Раздевайтесь!
Вот и праздник: хорошие люди пришли. Стол готов, ждёт гостей. Любых. Начиная с Рождества, все святки, любой гость – гость. Так положено.
– Да пока Танька с Игнашкой возле близнят – мы сюда к вам!
– Ну и правильно!
– Садитесь!!

И покатилось-поехало, как сани с горки: и разговоры душевные и советы дельные.
– Мы так вам благодарны за тёлочку, так благодарны! – прослезилась Евдокия. – На следующий год и она уже, бог даст, принесёт нам тёлочку.
В прошлом году принесла корова Погореловых тёлочку, а клюкинская бурёнка – бычком разрешилась, а им так хотелось тёлочку. Погореловы от широты души и обменялись телятами с соседями.
– Да вам теперь всё равно: бычок или тёлочка. Лишь бы телёночек, а не ребёночек, – пошутил Гаврила. – Зачем вам три коровы?
– Молочко лишним не бывает, – возразила Евдокия.
– Как и хлеб, – поддакнул муж.
– Вот именно!
– А у меня вот хлеб лишний. И я не знаю, что с ним делать, – заявил Гаврила.
Соседи замолчали. У них никогда не было лишнего хлеба. Всю жизнь вместо вожжей – жилы. Лишний...
Гаврила смутился.
– Да, нет! Если бы не отец – не было бы лишкА, сами знаете.
Знать-то знают, да вот... Странное существо человек. Ведь как помогали и помогают Погореловы трудяге Федоту, как стараются их с Евдокией из нужды изнуряющей вытащить: и советом и делом, и собственными руками... Породнились, кумовьями стали, а вот поди ж ты... Сытый голодного не разумеет, воистину. По-разному они выживают. Ну, чем виноват Гаврила? Что себя не жалел на страде? Что Пантелея загнал? Так в чём дело?! Непонятно. То ли зависть жгучая ест человека, то ли обречённость непобедимая...
Гости поднялись.
– Пойдём мы. А то – проснутся.
– Ну, извиняйте, если что не так, – почему-то сконфуженно сказал Гаврила.
– Да чего там, – вымучил улыбку Федот.
Аграфена стояла у печки, молчала.
– Посошок! – опять засуетился Гаврила. – Стременную!
– Было чтобы не тяжко, не важко, – пожелал Федот.
– С Рождеством! С новолетием! – поддержал Гаврила.
– Принеси, год, лет, а не бед, – подала голос Аграфена. – Дай-то бог.
И перекрестилась.
Уже у порога Федот обернулся к Гавриле:
– Хлеб не бывает лишним. Не бывает.
И вышел.
Небо было звёздным. Молодой месяц улыбался. А на другом конце села, «карачаровском», полыхало зарево: родителей видно "грели".


Рождество

Утром на Рождество гудело всё Крутоярово. Колядовщики разнесли новость по всем улицам: "карачаровцы" полсела сожгли.
Уже много десятилетий прошло с той поры, как на одном из концов села, северном, поселилась пара семей из неблизкого Карачарова. Ну, оттуда, где горшки да глиняную посуду делают. Народ там живёт подвижный, хамовитый, как ярославские офени. Карачаровцы склонны к торговле и наглости. И две прибывших семьи были такого же нрава. Но общество их приняло, выделило немного земли под производство горшков: глиняная посуда всегда в деревне нужна.
"Карачаровцы" укоренились, семьи у них выросли и как-то так получилось, что на тот конец села стали приезжать и селиться разные пришлые: хохлы, бобыли, татары крымские (каким ветром?). Как правило, население прибывало после какой-нибудь российской беды: чумы, холеры, голода. Последние переселенцы появились после холеры 1891 года.
Производство горшков у "карачаровцев" наладилось и даже увеличилось. Откуда они брали глину – неясно: в Крутоярове глины плохие, белые горы – далеко, Карачарово – ещё дальше. Однако глину откуда-то привозили, горшки обжигали и посуда эта расходилась по Крутоярову и окрестным сёлам.
Дурную славу о себе "карачаровцы" не вытравили, а только подтвердили. Конец села, где жили Погореловы, назывался – "луговой". И "луговые" никогда не женились на девушках с"карачаровского" конца деревни, а девушки не уходили туда замуж. Только и встречались в редких кулачных боях, да на Екатерину-санницу на окрестных холмах.
И вот – "карачаровцы" полсела сожгли. Как? По-разному говорят. То ли на кого обиделись, да подожгли сено в огороде, то ли кощунствовали и "родительский" огонь таскали как факелы, пока не доигрались. То ли ещё что – неясно.
Но не полсела ведь сгорело! Баня, овин, да хата одного из "карачаровцев". Себя и пожгли, а не полсела. Но ведь – "карачаровцы": о них и мысли не разбегутся хорошо подумать, а не токмо... "Карачаровцы" – значит беда; "карачаровцы" – значит плохо. А может они не такие, как все – не крестьяне. Просто – другие. Нет! Не наши – и всё тут.
Эти и другие мысли одолевали Гаврилу после вчерашнего сочельника. Что-то разладилось, размышлял он. Что-то не так. Где-то и в чём-то от обычаев отступили, от правил, вот и куражатся бесы, да погань. А потому и начал утро строго по обычаю. Надо на Рождество новую рубаху – велел Аграфене достать из сундука светлую, из тонкого льняного полотна рубашку; бросил на лавку полушубок, шерстью наверх – для первого рождественского гостя: придёт гость, сядет на шубу – будет приплод всего "шерстяного" в хозяйстве; велел Даньке спутать ножки стола, чтобы скотина летом не убегала.
Проделав остальные действия в соответствии с обычаями, взял ковшик, зачерпнул воды из ведра – после вчерашнего особенно хотелось пить – и... замер. Пить воду с утра на Рождество нельзя, иначе не напьёшься летом на сенокосе; и в обед воду пить нельзя, чтобы в поле летом, на страде не хотелось пить... Вот это... хрен да палочка!
Гаврила сел на лавку, совершенно ошарашенный, подумал. Что же делать? Слишком часто в последнее время встаёт этот вопрос. Что делать с хлебом? Как быть с соседями? С жаждой?
За окном приветственно тявкнул пёс Угадай, мелькнула чья-то тень – вроде женщина? – и на пороге появилась Евдокия Клюкина.
– Стой! – сорвался с лавки Гаврила. – Уходи!
Грудью стал на пороге, не впуская Евдокию:
– То бишь – не заходи!
– Тю! Ты что, кум? Это же я, Евдокия! – изумилась кума.
– Поэтому – стой. Дуся, ты не обижайся. Нельзя сегодня женщине-гостье первой заходить в избу. Забыла, что ли? Девки мои будут болеть!
– Слава тебе господи! – перекрестилась Евдокия. – А я уж подумала...
– Нет! Что ты! Нет...
– Я на минутку. Аграфена где?
– В сарае. Скотину кормит...
– Ты уж, Гаврила, прости моего Федота за вчерашнее, – сказала Евдокия и вышла.
– Да нет, Дуся, что ты, – сказал Гаврила самому себе и облегчённо вздохнул.
Зашла Аграфена.
– ВинИтся Евдокия.
– Знаю.
– Зовёт вместе сходить завтра к повитухе.
– Это хорошо. Пойдём. Сходим.
Так уж повелось, что на второй день святок некоторые жители Крутоярова ходили к бабке-повитухе с угощением. Не все соблюдали этот обычай. Но клюкинских близнят принимала повитуха. И Погореловских детей – тоже. А потому каждый год они ходили к бабке с гостинцами.
Гаврила вышел во двор. Ишь, как хорошо всё налаживается, рождество твоё Христе боже наш! Зачерпнул в горсть колючего снега, кинул в измученное пересохшее горло.
Хорошо!


Надежды, надежды...

Святки... Вся Россия гадает.
Кто – на жениха, кто – на хлеб, кто – на жизнь, а кто – и на смерть.
Выставит крестьянин на мороз ложки с водой по количеству членов семьи, а утром – смотрит.
КАК замёрзла вода в ложках-плошках. Если – горбом, то поживём ещё, попашем; ямкой – готовь домовИну, пахарь: знать судьба такая.
Вот и Гаврила выставил на ночь на завАлинке прутики от метлы. По прутику на каждого члена семьи. До утра. Чей прутик упадёт, тот умрёт в течение года. Почему он так сделал – непонятно. То ли заноза-Пантелей, то ли ещё какое смятение – неясно.
А рано утром глянул и ужаснулся: прутик Ванятки лежал на завАлинке. Даже дыхание сбилось. Гаврила сразу же поставил прутик на место, а потом стал думать. Ах, ты – помелом да веником! Что за плесень такая?! Мало ли что: кошка, собака, ветер... Но другие ведь стояли! А Ваняткин прутик – был в средине. Судьба? К чертям такую судьбу! Вот именно. ОНИ, поди, и хороводят. ИМ подавай чистую детскую душу. Вот, вам!

Гаврила сунул кончик прутика в рот, послюнявил и прислонил к стене. Подождал – примёрз, хорошо. Хотел вернуться в избу и... передумал. Преодолевая страх (как только девки ходят) вошёл в овин, а там в темноте (хоть глаз колИ!) нащупал лежащие снопы не обмолоченной пшеницы. Наклонился, зубами вытащил один стебелёк. Тащил медленно, осторожно, чтобы сохранить зёрна в колосе. Вытащил. Вспотел. Взял в руку колос, вышел во двор. И без света, наощупь, было ясно, что колос – полный. "Вот так, вам!" – рассмеялся Гаврила. Будет хлеб! Будет! Главное: и приметы говорят о том же – всё совпадает.
Но даже если бы приметы говорили о противоположном: о засухе, граде, неурожае – крестьянин поверил бы этому колосу – хочется так.
Гадает Россия на судьбу свою, надеясь на чудо. И длинными святочными вечерами не бога просит об исполнении надежд, а чёрт-те кого, погань какую-то. Чуда ждёт Россия, потому что нет чуда в своём отечестве. А – хочется.
Выжить и жить сытно – это вечное стремление крестьянина. Чтобы выжить – нужен хлеб.
А чтобы он был каждый день на столе – надо жить и выживать. А чтобы выжить... Эти закольцованные сущности есть причина и следствие друг друга. И потому во главе всего – хлеб. Будет хлеб – будет всё. Вот и молится ему крестьянин. И ставит сноп в красный угол, где иконы.
И надеется на чудо.
И винницкий хохол и мордовский кержак, яицкий казак и сибирский переселенец – надеются.
А надо бы на себя надеяться, человек.
Как попы приноровились к твоему двоеверию, так и ты приноровись к двуликой жизни.
Ведь колос зреет, чтобы тебя накормить.
А родник живёт, чтобы жажду твою утолить.
И солнце светит, чтобы ты зряч был.
Не жди чуда, ибо чудо – ты сам.
Ты – творец и создатель.
Живи!


Крещение

После нового года снова опалило морозами и стояли они до самой Татьяны Крещенской, до 12 января. А на крещенье так прижало – будто никольщина вернулась. Но всё шло своим чередом; ничего не изменить в крестьянском календаре. Утешало то, что июль будет жарким, раз январь холодный. И сенокос и нива – всё в лад.
При этих холодах дети с улицы приходили домой с подмороженными щеками и носами и забирались скорее на печь: отогревались и млели.
Аграфена принесла из сарая пучки засушенных впрок полыни и спорышА. Пусть будут поближе, в сенЯх лежат, на случай лихорадки у детей. Потом решила заменить полынь, лежавшую в сундуке от мОли. Ну, а уж коли вытащила вещи, то не грех будет вынести их на калёный крещенский мороз, да сбрызнуть водой из ердани.
Но между никчёмными делами не забыла на Сильвестра сотворить заговОр от лихорадки, как положено. "Заря-зарница, красная девица, избавь рабов божиих Ивана и Даниила и рабу божию Дарию от матухи, от знобухи, от летучки, от желтучки, от тресеи и ломеи, от пухеи и томеи, от желтеи и гладеи, от невеи и огнеи – от всех 12 сестёр лихорадок. Канун-вода Крещенская, окропись, омой и прогони сестёр домой. Аминь".
Вот ведь как: произнесла заветные слова и сердце успокоилось.
Где в такие морозы ведьмы днюют-ночуют неизвестно, но говорят, что они в эти дни – голодны и поэтому выдаивают коров. Погореловская корова Малинка ни разу не подвергалась нападению ведьм, но Аграфена, умыв вымя Малинки тёплой водой, до первой тугой струи в доёнку, произнесла придуманный ею заговОр-молитву:
– Беги, молочко по жилочкам, по жилочкам, да в вымечко, из вымечка – в сисечки, а из них – в доёнку, а не в рот ведьмы; из доёнки по крыночкам на сметанку, да на радость детям. Дзынь-дзынь! Аминь!
В Крещенский сочельник Гаврила обломком засохшей глины нарисовал кресты на всех входных дверях своего дома, сарая, овина, бани. Хватит заходить кому ни пОпадя; всё, святки закончились – вход только крещённому люду. А освящённой водой из церкви обрызгал всю свою живность (даже пса Угадая). И домочадцы хлебнули по глоточку.
– А как Христос купается на Крещение? – спрашивает Ванятка у матери.
Аграфена думает.
– А вот так же, как и мы. Как Егор Кулыгин на свадьбу в прошлом году, помнишь?
– Помню. А почему мы его не видели? Христа? Егора видели, а его – нет.
И снова задумалась Аграфена. Она и сама хотела бы видеть Христа.
– Его не видно, но он везде, как нечистая сила.
Поняла ЧТО сказала и ужаснулась.
– Господи! Прости меня грешную! – перекрестилась несколько раз. – Ваня! Бог везде борется с нечистой силой. Везде. И всегда.
– И бога победить нельзя?
– А как ты дух победишь? – сказала Аграфена.
Гаврила, узнав об этом разговоре, пообещал детям, с теми, кто не боится, сходить ночью к проруби, к ердани:
– В полночь вода колыхнётся: значит Христос окунулся.
Ночь была шумной, людной, как на Рождественский сочельник. Лаяли собаки, светились окна; люди шли в церковь, в гости и на... Алайку. Данька, Ванятка (Даша отказалась) и Гаврила с бадьёй в руке шли к реке. И не они одни. Было морозно, срывался снег, будто намекал, что может пойти по- настоящему. Но так до утра и остался намёком.
У двух прорубей уже стояли люди. Одни набирали воды и уходили, другие оставались.
Ударили колокола на звоннице храма – значит наступила полночь.
– Где Христос? – шёпотом спросил Ванятка у отца.
– Подожди, – так же шёпотом ответил Гаврила.
Они ждали ещё, как им казалось, долго и хотели было уже идти обратно, когда вода в проруби действительно колыхнулась: поднялась, опустилась, плеснула.
Погореловы замерли.
– Вот, – шёпотом сказал Гаврила и перекрестился.
Дети тоже перекрестились.
– ЗамЕшкался Христос, – произнёс замёрзшими губами Ванятка, имея ввиду полночные колокола.
– Ему же издалека добираться к нам, – сказал "учёный" Данька.
А Гаврила возразил:
– Бог никогда не опаздывает. Это наш звонарь поторопился.
Он зачерпнул воды из проруби и они отправились домой.
На следующий день, на Крещение, Гаврила велел детям натаскать в баню столько снега, чтобы талой воды хватило на помывку всей семьи. Он затопил баню, а к вечеру воды было уже с запасом. Не забыл Гаврила и о приметах. До обеда было пасмурно и облачно – к урожаю хлебов. А после обеда – ясно, к недороду. " Вот и пойми тут", – скребёт затылок Гаврила.
Когда баня была готова и жар стоял прошибающий, Гаврила распорядился:
– На первый пар – женщины. А нам и второй подойдёт.
– Может Федота с Дусей на баньку пригласим? – предложила Аграфена. – На третий пар.
– Ладно, ладно. Что зря жАру пропадать, – согласился муж.
...Давно такого наслаждения не испытывал Гаврила. И жар, и пар, и веничек! Ах, банька! И здоровье поправит и желаний прибавит.
И когда, после второго захода, бросился в обжигающий крещенский снег – думал, – что умер.
Но как здорово было воскресать!
Слава богу!


Ангелы Евдокии Клюкиной

– Саввушка-славушка! Пей и ешь, пока рот свеж. Вот так, молодец! Петруша-оруша! Надо маму слушать. Не кричи. Таня-няня, покачай Петрушу, своего братушу. Сейчас, маленький, и ты будешь кушать.
Евдокия кормит грудью близнеца Савву, а близнец Пётр лежит в зыбке и орёт. Зыбка висит на крюке, крюк – в матице. И пятилетняя Танька когда-то орала в этой зыбке и трёхлетний Игнашка. А теперь вот – близнята. Пока малы – помещаются в ней. Но надо мастерить другую.
Танька качает Петра, но тот требует своей доли материнского капитала.
– Са-ав-ва! – стонет Евдокия. – Не кусайся.
Она отваживает его от титьки, качает, чтобы уснул, чтобы приложить Петра к груди. Груди у Евдокии большие, круглые – два шара. А всё равно мужичкам на раз уже нехватает : приходится делить и подкармливать.
Савва засыпает, она берёт в руки Петра, а Танька качает Савву и "наговаривает": "Я маму попрошу, я папу попрошу и тебя, боженька, попрошу – помогите. А вас прошу, – она теребит свои детские соскИ под рубашкой, – растите быстрее".
Евдокия – лекарка и знахарка, заговОров знает – тыщи, на все случаи жизни. Танька наслушалась её бормотаний и теперь сочиняет свои.
"Мне не жалко ни столечко, ни полстолечка; всех напою, всех накормлю – нате!
И Савва-ссыкун, и Петруша-орун, и даже Игнашка-какашка – нате, пейте моё молоко!
Не мучьте маму. Аминь".
Что бормочет дочь, Евдокия не слышит, потому что воркует над Петром:
– Завтра прилетят три ангела: ангел Таня, ангел Савва, ангел Петя. И будет у нас праздник.
Танька родилась 12 января, а близнецы – 13. Но святых взяли из одного дня – 12. Поэтому день ангела у всех троих один: 12 января.
В избу вошёл Федот, потный, в сосульках на усах. Дрова рубил.
– Тс-с-с, – сигналит ему Евдокия.
Да, понятно, привык уже.
Федот – сухой: жилы и воля; а Евдокия – вся в закруглениях, на вид мягкая и уютная.
С такой не поспоришь: такую только слушать надо и любить.
...Федот ест молча. Какое-то время молчит и Евдокия.
– Ну, что ты, Федотушка? Всё будет хорошо. Тёлочка подрастает, дети растут.
Федот хлебает пустые щи, хотя пост давно закончился.
– Не надо было меняться с Гаврилой. Сейчас бы бычок на мясо пошёл, – говорит Федот.
– А потом? Вот, на следующий год? Что? Дети подрастут, всем нужно много молока. А где его взять? А так – у нас на следующее лето будет уже две коровы. Потерпеть надо.
– Не знаю, – говорит Федот.
И на самом деле очень тяжко Клюкиным. Хоть бы немножечко хорошего, но сейчас.
– Я скоро вырасту, – говорит Танька, – и всех накормлю.
– И я, – поддакивает ей Игнашка.
– Ты – мальчик, – непонятно возражает Танька.
Родители не вникают в разговор детей. У них свои заботы.
– Пойдём, поможешь, – говорит Федот Евдокии.
Федот взял на время, за небольшие деньги, пилу у зажиточного крестьянина. Надо пилить.
Но не может в одиночку пилить дрова Федот. Вон, Гавриле хорошо: взял пилу у Кулыгина, свата своего, и пилит. Сначала он с Данькой пилит, потом Данька отдыхает, Гаврила с Аграфеной пилит. А здесь? Сначала – Федот и Евдокия, потом – Евдокия и Федот.
И это ещё не весна, не вспашка, не сев – а терпение и силы уже закончились.
Они пилят дрова и Евдокия говорит:
– Осенью будет передел земли как раз. Обещали. А на близнят положено два новых надела.
Последний передел земли в Крутоярове был после холеры 1891года. В обычные годы он проводился один раз в шесть лет. Но эпидемия холеры внесла в жизнь свои изменения.
Да и великое переселение в Сибирь требовало учёта и земли и крестьян в центральной России. При переделах учитывалось только количество" мужеских" душ в крестьянской семье. Об этом и напомнила Евдокия Федоту.
– Куда мне их, эти наделы? – говорит Федот, – Я с этой землёй еле справляюсь.
– А туда! – возражает Евдокия. – Земля наша? Наша. Мы можем отдать её кому-то на время, за деньги, или за хлеб? Можем. Пусть пашут. И земля гулять не будет. Ну? Потерпеть надо немного, Федот.
Федот останавливается. Светлеет лицом. Так мозги были забиты безысходностью, что никакая спасительная мысль не могла сквозь неё пробиться.
Ай, да Дуся! Ах, ты жёнушка моя разлюбезная!
И когда на следующий день пришли в гости кум и кума Погореловы к своим крестникам – был праздник. И хотя остатки рождественской ссоры тлели, как угли под золой, таились, как натОптыши на пятке: ступишь не так – больно – праздник был! Душа Федота светлела и набиралась жизненной силы. А Погореловы, потеряв осторожность в выборе слов, безоглядно как и раньше вдруг сказали:
– Что мы, как дурни: ни у вас не получается, ни у нас. Давайте сделаем маленькую толоку: сначала ваши дрова вместе распилим, а потом – наши.
Ну, кто откажется от такого предложения?
– Завтра!
На Татьяну шёл снег, что указывало на мокрое лето, но мужчины не расстроились: у женщины – семь пятниц на неделе.
Даже – у мученницы.
Всё будет хорошо.


Неожиданный поворот

Тёплые дни после Татьяны позволили Погореловым и дрова из леса вывезти и сена навозить. Орлик работал непрерывно, много и его холили и ублажали: лакомили овсом, чистили, приводили в порядок гриву. Умный конь понимал свою исключительность, но, в отличие от людей, не зазнавался. Выпитая в Стефанов день, 27 декабря, бадья воды с серебряным рублём на донышке гарантировала защиту Орлика от нечисти и порчи. А уж атака на ведьм, которую провела Евдокия в своей и погореловской избе на Афанасия-ломоноса, давала возможность какое-то время пожить спокойно.
Это живность домашняя может жить спокойно. А душа человеческая – в смятении. Вон, Кузьма Кулыгин, сват, говорит, что лето будет сырое. Будто бы старики склонны к этой мысли. Вот и едет Гаврила в уездный город на хлебные торги. Аксинья-полузимница 24 января. Полузимница-полухлебница: ползимы прошло, половина хлеба съедена до нового урожая, до новины. И если хлеб на торгах будет дорог, значит правы старики: лето будет трудным. Хотя когда оно бывало лёгким?
В санях – пять мешков ржицы и один – пшеницы. Везёт Гаврила хлеб на пробную продажу.
В городе есть у кого остановиться и сохранить хлеб до завтрашних торгов. А завтра на торгах – всё станет ясно.
Но ясно стало сразу же, по приезде. Не заезжая к знакомому, Гаврила проехал через сенной базар на площади и был поражён. Торги уже шли, ярмарка кипела народом, а шибАи-перекупщики шныряли меж санями, как щуки в камышах. В чём дело? Что за диво?
– Что привёз? – тут же подошёл к нему бородатый, цыганистого вида мужик.
– Сухарей воз, – ляпнул с досады Гаврила.
Ясно же, что привозят на Аксинью!
– И сухари подойдут, – сказал цыганистый. – За что отдашь?
– За деньги. – Не любил такого напора Гаврила.
– Ну, ну, – мужик отошёл.
Да что же это такое? Будто голодные пескари – всё хватают
– Чия?...
Женщина тоже что-то торгует? Нет. Не похоже. Ищет?
– Чия, – это женщина произносит громко, – шлычка? – а это слово произносит тихо , чуть слышно. На базаре никто и не услышит.
Понятно. Женщина нашла чужой платок и он ей понравился. А присвоить его – стыдится. Видно, что и хочется и колется. Вот и мучается баба. Постоял Гаврила, послушал, вник. Так вот в чём дело. Громко двинулась Россия в Сибирь, шумно. Ишь как скупают хлеб – под метёлочку! Теперь понятно, что будут бросать в сибирскую землю. Только вот сдюжит в той земле наше зерно? Ну, что, Гаврила, решайся!
Такой цены на хлеб больше не будет.
И скинул Гаврила мешки с зерном шибАям. И, пообещав через пару часов ещё подвезти хлебушек, погнал Орлика в Крутоярово.
– Прости, Орлик! Прости, золотой, надо.
Встречный ветер посвистывал, немного переметало, но так и бывает в это время: зима с горы покатилась, злится. А день – солнечный, это хорошо. Весна будет ясной, светлой. Возможно – ранней. Солнце слепит Гаврилу. На повороте он обгоняет какого-то путника и ловит себя на мысли, что всё будто бы скачет: и дорога, и солнце, и мысли.
Стой, Орлик!
Стой, Гаврила!
Не суетись. Думай спокойно. Прямо – мОрок какой-то.
При чём тут солнце?! Аксинья – завтра. По ней и судят о весне. А не по сегодняшнему дню.
Сани стоят. Гаврила сидит не двигаясь.
Хлеб – дорогой. Очень дорогой. Но это не значит, что будет неурожай, совсем нет. Это значит, что можно заработать денег. Вот чему ты обрадовался. А зачем тебе деньги? Нет чёткого ответа: смута какая-то.
– Меня поджидаешь, дядя? Благодарствую!
Его догоняет мужик, которого он только что обогнал. Это молодой парень, пАрубок, с живым весёлым лицом.
– А я думаю: остановится, или нет, – говорит парень, забираясь в сани. – Здравствуйте.
– Здравствуй, здравствуй, мил человек, – Гаврила всё ещё сидит неподвижно.
– Поехали? – То ли спрашивает, то ли предлагает парень.
– Я не тебя ждал, – говорит Гаврила.
– Извиняйте, – смутился парень.
– Сиди, – сказал Гаврила. – Откуда будешь?
– Из Крутоярова.
Гаврила поворачивается к парню, смотрит внимательно.
– Не знаю тебя. Кто отец?
– Ерёма Толстосумов. А я – Емелька.
– Не знаю.
– Да мы – карачаровские.
– А-а, – говорит Гаврила, – тогда понятно. - Трогай, Орлик! Что в городе делал?
– Да я от скуки – на все руки: и швец, и жнец, и на дуде игрец. Подрядился у служивого одного, а тут люди оглобли на Сибирь разворачивают. А что мне безлошадному, да безземельному тут делать? А одного в Сибирь не берут: с семьёй надо. Вот отпросился у хозяина на денёк. Поеду батю уговаривать: хватит горшки обжигать.
Емельян рассказывает охотно, легко, без надрыва.
Гаврила слушает, успокаивается, присматривается к спутнику. Какой-то такой... лёгкий парень.
Двадцать вёрст за разговором пробегают быстро. Гаврила возле своего двора отпускает Емельку. "Не такие уж они... и не такие, карачаровские эти", – думает Гаврила.
Они быстро с Данькой загружают сани мешками с зерном и Гаврила снова отправляется на торги.
...Вечером, вернувшись с ярмарки, Гаврила успокаивается. Смута исчезает и он решает: надо покупать ещё одного коня. И это – самое важное. А оставшегося хлеба хватит и на сев на еду. Хватит.
А в две тяги мы с Данькой осилим любую пашню.
Только расти быстрее, сына, расти!


Соседушка

Сегодня, 28 января – один из главных дней замирения с домовым. Даша с матерью сидят за ткацким станком. Идёт обычная жизненно необходимая работа. А между делом Аграфена рассказывает былИчки.
– Девицей я ещё была. А напротив – соседи. Так у них соседушко (нельзя домового называть домовым, да ещё в такой день), соседушко-то всю ночь веретено крутил. А ребятишки с полатей возьми, да и спроси его (страшно, но спросили): "К худу, или к добру прядёшь?" А он как заорёт им: "На штаны!" Они и попрятались под одеяло. А вскоре их старшая вышла замуж. Не торопись, – поправляет она Дашу.
– А штаны-то почему? При чём?
– А сколько мы в прошлом году с Катериной для Кулыгиных портков шили, забыла?
– Забыла.
– Для семьи жениха ведь много портков надо. Вот и выходит: правду сказал соседушко.
А то вот ещё. Помылась семья в бане в три пАра – большая семья. А на четвёртый – хозяин пошёл. «Я – быстро, – говорит». Прошло время – его нет. Туда-сюда, зовут – молчит. И не открывает. Сорвали дверь с крючка – а он лицом-то в шайке, а ноги – на полкЕ. Утоп. Как? А вот так! Банник утопил. На четвёртый пар только черти ходят мыться. Банник только их принимает, нечисть. А тут хозяин пришёл. Вот и поплатился.
У разных людей по-разному. У одних домовой – это одно существо на всё хозяйство: дом и постройки. У других – это группа нечисти: банник – хозяин (домовой) бани, овинник засел в овине, дворовой-домовой – хОлит и мучает животных, а собственно домовой живёт в избе (за печкой, в подполе, на чердаке).
По-разному человек и относится к этой нЕжити. Ну, как к домовому относится по-хорошему, если он то гремит-топает по ночам, то душит кого-нибудь из семьи, а то лапти старые мечет в щи? Кланяться-обниматься? И кашу ему ставят, и лоскутки цветные дарят (ох, любит их как ребёнок!), и говорят с ним ласково: дедушко, соседушко, хозяюшко – ан, нет! Всё равно балует. Всё терпенье вытравит.
А во дворе Данька натаскивает Ванятку на общение с дворовым. – Говори негромко. А лучше молчи. Слушай, что я буду говорить. Нет, не так. Здесь можно говорить, а там, – он кивает на дверь хлева, – там, молчок.
Они заходят в хлев и Данилка в точности повторяет прошлогодние действия отца. Закончив раскладку угощений дворовому они выходят из сарая, плотно закрывают дверь и уже здесь, на улице, Данька взволнованно выдыхает:
– Дедушко-соседушко, люби и береги нашу скотинку.
А мокрый от страха и волнения Ванятка добавил:
– Орлика и Малинку, Жданку (это тёлочка) и Угадая.
– По имени необязательно, – тихо говорит Данька. – А то он запутается. Старый.
А ведь как этот старичок скотину мучает?! Из яслей у лошади всё выбросит, плюёт ей в морду, а потом всю ночь ездит на ней. И лошадь утром – потная, изнурённая, к работе негодная. То кур гоняет, то корову выдаивает. Отчего же быть любезным к нему? Вот и ведёт с ним борьбу мужик, да толку чуть. Уходит на тот свет, не закончив борьбы с домовым, а бес продолжает шалить в избе мужика: бессмертен он, бес. И что делать? И начинает мужик задабривать домового: не таской, так лаской; жить ведь надо.
Правда, можно избавиться от домового: при заселении в новый дом. Пусть остаётся в прежнем доме. Так нет! Жалко домового: плачет он в бывшем доме без хозяев – охает, воет. Вот и готовят ему персональный веник при переезде в новое жилище, да ещё уговаривают:"Вот тебе сани, поедем с нами". И смех, и грех!
Конечно, если подружиться с домовым, то он и пользу может приносить. И за скотиной ухаживает, в косички гриву коня заплетает; дом хранит и охраняет; может предупредить о беде и о радости. Общим нечего с ним бороться, раз так заведено, чтоб он был. Вроде бодливой коровы: бодается, но и молоко даёт. Значит так богу угодно. Пусть.
К вечеру домой вернулся Гаврила: коня на продажу ищет, село ведь большое. Взял у Аграфены льняную нитку, связал ею три разных пучка конских волос: вороных, гнедых и буланых. Зашёл в хлев, положил волосы под ясли Орлика: пусть дворовой выберет масть будущего коня. Какие волосы останутся – такую масть, значит, и примет дворовой.
Перемирие с домовым подготовлено, подтверждено угощением и желанием Погореловых сотрудничать с нечистью.
Прости, господи, надо.



Ветры

Не имея начала и не предполагая конца, веют по земле вечные ветры, не ради чего-то и не во имя, не во зло и не в добро, а просто потому, что они есть.
Разные. Сильные и слабые, летние и зимние, благотворные и гибельные.
Вот уходят они в выси небесные – и трещат морозы, и трескается иссохшая от жары земля. Ветры, ветры…
А то подуют западные хмурые ветры, надвинется свинцовое небо, как судьба и опрокинется долгими бедовыми дождями.
Полуночные, северные ветры пахнУт бодрящим морозцем и смертельными заморозками; запутаются в таёжных кряжах Сибири, ослабеют перед Камнем и просквозят от Урала до Карпат злым восточным несогласием.
Ветры, ветры… Из-за Дона, от Ногайских чёрных степей и Кубани, по всему Дикому полю, буйно и вольготно, гуляете вы, ни свет ни заря, шлифуя скулы скифских курганов, путая травы так, что они пружинят и как в зыбке лелеют любую жизнь.
Душа человеческая, как и земля, открыта всем ветрам, и плачет и радуется под их напором, ищет крова и понимания.
Стремительный февральский ветер, обратившись в упругую вьюгу, взмётывает снега, находит невидимые щели, слизывает тепло, но душа – бодра и устойчива. Февраль без метели, что девка без косы. Дуй, дуй! Это – нормально. Скоро иссякнут твои силы, замрёшь над Крутояровом и удивлён будешь: радуются люди – живы, птиц и травку ждут.
Гаврила уклоняется от секущих струй метели, они тают на горячем лице, а он смахивает мокрО и идёт прямо, не останавливаясь. Будто назло, или наперекор: будет по-моему. И не потерял коня – а ищет, и не своего – а взять хочет. Вот такая охота, которая пуще неволи. Сколько уж дворов обошёл! Но даже у свата Кулыгина не задержался, хотя там и дочь, и стол, и тепло. Нет. Только спросил Кузьму: не торгует ли кто коня, буланого, или вороного. На такую масть дворовой согласен. И – всё. И пошёл на сельский майдАн, площадь: там – лавки, там – народ. Может кто подскажет.
В лавке Гаврила стряхнул с себя вьюгу, потопал валенками, вытер лицо – отошёл немного. Кроме Тимофея, хозяина, в лавке никого не было.
– Какая нелёгкая тебя гонит – спрашивает Тимофей. – Керосин спалил, или свечи? – Да нет, – Гаврила всё ещё тяжело дышит. – Думал люди тут. А тут…
– Помощь какая нужна?
Гаврила рассказал о своей нужде.
– Ты вот добеги до Хабалиных. Здесь вот, улка, вторая хата. Там – Дмитрий Захарыч, дядя Митяй, хозяин. Старик. Сын старшой – на святки отошёл, что-то с брюхом было. Отвезли в церковный придел, до весны поставили. Остались у Хабалиных дядька Митяй, да младший – слабый и непутёвый. Не знаю. Два коня у них.
И кони оказались хорошими. Ухоженными, гладкими. И масть именно та: буланый, да вороной. И продать готовы. Вороной помоложе, побойчее, чем-то на Орлика похожий. Гаврила прямо влюбился в него. Ах, какие тёплые ветры подули! Жить хочется! Но старик Хабалин – не промах, учуял зуд у Гаврилы и задрал цену. Гаврила и завял.
– Да тебе, Захарыч, никто не даст столько, сколько ты просишь. А овёс и сено зря скормишь. Посчитай сколько целковых сожрёт твой вороной, да сдай немного назад – и получится столько, сколько я даю.
Старик помолчал, пожевал губами: нет.
И засвистели злые восточные, измором не взятые, никчёмные и пустые.
Пурга приняла Гаврилу в охват, бросая горсти колючего снега в лицо. Домой идти не хотелось, да и устал. Душа не плакала, но стонала и даже чуть-чуть подвывала метели. Ах, какой вороной! Ах, какая жалость… И снова зашёл в лавку к Тимофею.
– Я думал, ты уже в Сибири, в снежки играешь, – сказал Гаврила, увидев в лавке Емельку Толстосумова.
– Да нет, папаня заупрямился.
Емеля улыбается, видно: рад встрече.
– А вы, Гаврила Пантелеевич, отчего не дома в такую погоду?
– Погоди, погоди. Ты же строить подряжался.
– Да что там, мелочь.
– А-а… Тогда конечно. А теперь?
– В батраки пойду. Весна работы поддаст.
– А-а… Ну, да.
Восточный злюка превращается каким – то образом в западную непогоду. Хмуро и пасмурно на душе. Тянет затяжными, обложными дождями, без радуг и без солнечного просвета. Ах, какой вороной… Что говорит Емелька? Не понял.
– Что?
– Говорю: берите меня в батраки, сгожусь.
– Нет. Мне конь нужен.
– Какой конь?
– Буланый или вороной. Рабочий.
– Есть такой, – почти не раздумывая говорит Емеля.
– Ага. Конечно, – тоже не задумываясь говорит Гаврила. – Что? Что ты сказал?!
– Говорю, что есть буланый на «карачаровке». Мужик продаёт. Надо?
– Надо, надо!
– Так пошли.
…Не зря, не зря томился и страдал Гаврила!
Буланый был хорош и пригож по всем статьям. Не вороной, конечно, но хорош. Ай, да Емеля, друг сердешный: такого коня сосватал! Низкий поклон тебе за это.
И не дорого. Ещё на упряжь деньги остались и на овёс Бублику. Бублик – зовут буланого.
А на другой день, на Сретенье, всё сошлось в одной точке. И точка эта называлась – счастье.
Дурные ветра ушли в высоту, провеивая звонкое золотое солнце. А оно высекло первую капель и воробьиную радость. А Гаврила Пантелеевич Погорелов едет в санях по сахарной после метели дороге; едет неспешно, с достоинством. Сани ведёт Орлик, а позади, привязанный к саням, катится буланый Бублик.
А говорите: нет в жизни счастья!
По пути к дому подхватил Гаврила батожок с дороги, бросил в сани. А дома их уже встречали: ворота распахнуты, старый полушубок шерстью вверх лежит на пути и вся семья во дворе. Гаврила отвязывает от саней Бублика, полОй полушубка берёт узду, перекладывает в другую полУ и делает это несколько раз: для «лёгкой руки». Затем проводит Бублика по расстеленному полушубку во двор и здесь бросает подобранный по пути батожок.
– Как палочке не бывать на старом месте, не тужить и не тосковать ей, так и тебе, Бублик, не вспоминать старых хозяев и не сохнуть по ним.
Гаврила вынимает из кармана кусочек ржаного хлеба и даёт Бублику. Семья молчит, даже Угадай замер – наблюдают за ритуалом. Гаврила снимает шапку и проводит ею от головы Бублика, вдоль хребта до крУпа и снова от головы – по брюху, будто пот стирает. Заводит коня в хлев и говорит: «Дедушка-соседушка! Корми, пои и ласкай Бублика, как Орлика прежде».
Всё. С новосельем, Бублик!
Дуйте, тёплые животворные ветры!
Дуйте, счастливые!



Велес, ау!

Будто вырвалось из зимнего плена солнце: молодое, яркое, сильное! Будто по людям и земле соскучилось – так светит. Носятся в синем воздухе переливчатые трели свиристелей; а сам воздух такой плотный, что его откусывать можно. Звонкие шлепки капели будто подпрыгивают и даже булькают почему-то. Вода в проруби поднялась и Гаврила говорит, что она тянется к солнышку, а значит – похолодает. Ну, это – потом.
Домашняя скотина, привязанная в разных местах двора, млеет и, прямо-таки, жмурится на солнышке; замерла, наполняется жизнью, по шкуре изредка пробегает судорожная рябь. Малинка даже забывает жевать жвачку.
Данька с Ваняткой чистят хлев: Данька – все стойла, а Ванятка – только стойло Бублика; отец ему поручил и он очень гордится этим. Бублик – теперь его забота. Даже на яслях Бублика обломком сухой глины Ванятка написал: «бублiкъ». А как же – в церковно-приходскую школу ходит, грамотный.
Они выносят навоз в кучу за сараями и Данька объясняет брату:
– Конский навоз хорош вместе с коровьим. А коровий на всё годится сам. А навоз, который пролежал в куче один год, называется – «золотой». Так деда Пантелей говорил, царствие ему небесное.
– Почему – золотой? – спрашивает Ванятка.
Данька думает: «Важный, значит». И говорит:
– Потому что старее этого будет, – и кивает на навоз из хлева.
Сейчас, пожалуй, в каждом крутояровском дворе изнурённая зимой скотина впитывает солнечную жизнь. А жизни надо много, чтобы не поддаться «коровьей смерти». Сегодня, 10 февраля, в ночь на Власия, деревенские женщины решили провести «опахивание». Хотели именно на Власия, 11, но мужики запротестовали. День священномученника Власия, покровителя скота всегда праздник: торги, гости, застолия… И не приведи господь припоздниться, да попасться на пути женщинам во время « опахивания» – пропадёшь. Потому и настояли мужики на 10 февраля.
Любопытно, что о «коровьей смерти» знают и в ближних Осиповке с Берёзовкой, и в дальних Тишанке и Таловке, но «опахивание» делают только в Крутоярове. Почему? Непонятно.
Может быть первые поселенцы на месте Крутоярова почитали культ языческого Велеса – скотьего бога? Был такой – лохматый, кудлатый старик-лесовик. Потому и Велес – Волос. Благоволил он домашнему скоту и всякому зверью лесному. А так как скот – это и мясо, и одежда, и даже жильё, то он и стал мерилом богатства; у кого больше скота – тот и богаче. А Велес постепенно превратился из скотьего бога в бога богатства. Неслучайно ведь почти до 13 века княжеская казна называлась скотницей. А откуда у девушек поверье: если на святочные гаданья, в бане или в овине, их погладит лохматая лапа – к богатству. Это – что? Не осколки ли почитания Велеса?
Православнвя церковь деликатно, дипломатично вытеснила Велеса Власием. И от культа языческого Велеса остались отдельные обрывки обычаев, да наличие домашнего скота – как фактического богатства.
На общей сходке досталось «карачаровцам».
– От них все беды! – кричали одни. – Они везде бывают и всякую лихомань к нам привозят.
– А ваши мужики, что – за плетнями сидят? – парировали «карачаровские» бабы.
– А кто холеру в 91 году привёз?
Это – зря. Под холеру легла вся губерния и «карачаровцы» тут не причём. Но привычка есть привычка. И виноваты во всём – кто? Вот именно.
– Надо начать с «карачаровцев». Пусть они дважды опашут околицу со своей стороны.
На том и порешили.
Ну, мужики – не попадайтесь! У женщин в эту ночь против мужиков убойная солидарность.
Но без скандала не обошлось.
Решили двое «карачаровских» остолопов пошутить: женщин напугать. Накинули на себя белые холстины, подняли вверх косы и вышли навстречу женщинам.
Что было!
– Вон она! Вон она! – кричали женщины. – Рази её! Смерти – смерть!
Парни побросали литовки – да наутёк. Но не тут-то было! Бабы посекли о косы ноги, но и в крови, лохматые, безумные, преследовали парубков. Те забежали в какое-то подворье.
– Окружай! – кричала солдатка Матрёна.
– ПалИ хату! – кричали женщины. – Огня, давай! Огня!
Огня не было – и слава богу. Выбежал хозяин с двумя сыновьями.
– Вот она! – орали женщины.
Мужики похватали вилы, отпустили собаку.
– Вон она! – кричали безумно женщины. – Бей её!
Собака сбежала из собственного двора и тогда хозяин пальнул из ружья. В воздух.
Обезумевшие женщины стали приходить в себя.
А виновники заварухи, испугавшись смертельно, огородами, прибежали к себе домой. Один потерял валенок, а другой – шапку. Не говоря о косах.
Легко отделались. На Власия шумело всё Крутоярово: бабы видели «коровью смерть», они сражались с «коровьей смертью» до крови, они победили «коровью смерть».
…К полудню приехал в гости к Погореловым сват Кузьма Кулыгин с Клавдией.
– Что масленки не дождался? – спросил Гаврила свата.
– Масленица – само собой. А сегодня – Власий. Коня твоего приехал посмотреть.
Понравился конь Кузьме. Хороший Бублик.
– Ты положи по денежке в каждом углу в хлеву, – посоветовал он Гавриле. – На всякий случай.
А на прощанье спросил:
– Кто пахать на нём будет?
И уехал.


Сваты и кумовья

Любит праздновать Россия. И умеет. И главное: делает это с удовольствием. И хотя осень и зима сдерживают крестьянина двумя самыми длинными постами – Рождественским и Великим – праздников в осенне-зимний период – с лихвой. Хватило бы мяска, да кваска. А охота праздновать всегда есть. И подоплёка у праздников – разная. Но душа русская, необъяснимо и интуитивно, пробует напитаться светом и радостью на все серые будни – до следующего праздника. И потом, на этом следующем, истово и бесшабашно любит и обнимает мир и ближних своих, бескорыстно и искренне, не требуя взаимности.
И если Никола-зимний – праздник "большаков", глав семейств и родов, то Масленица склоняется больше к молодым. Кипит село звоном и смехом, молодыми голосами, да рассыпной трелью гармошек.
Кузьма Кулыгин стоИт на крыльце, жмурится от солнца, ждёт. Клавдия снаряжает сноху Катерину с внучкою в гости к сватам. До среды она будет у Погореловых. Первый выезд с маленькой Надей, и полгода девочке нет. Из-за этого все опасения и заботы.
– Клава! – напоминает о себе Кузьма, – Хватит.
Не останови – до зАговенья будут собираться.
Ну, вот, наконец, и Катя. Поехали.
Казалось бы: для молодых праздник, зачем же Кузьма... А затем. Сегодня вечером встретятся сваты за столом – разве не ради молодых? Егор Кулыгин заявится в среду к тёще на блины – не ради взаимопонимания? А потом, в пятницу, будет ждать тёщу у себя дома для закрепления союза с нею.
Всё для молодых. Дети с горок не уходят целую неделю; кумовья встречаются ради крестников; сваты – ради молодых семей. Игры – тоже все молодёжные.
А пожилым Масленица – повод и причина обсудить дела и заботы ежедневные, серые, обыденные.
– И кто пахать будет? – повторяет Кузьма вопрос, заданный Гавриле на Власия. – Тебе одному не хватит десяти дней на вспашку. А если будешь двоить, второй раз пахать, то в борозде и останешься.
Они с Гаврилой стоЯт в хлеву возле Бублика, разговаривают, пока женщины готовят стол.
– На вторую вспашку и Данька сгодится.
– Может и сгодится. Но ты первую не осилишь. Сколько у тебя озими?
– Две десятины.
– Две под пАром, две – овёс, ржица, пшеница, греча... Когда ты всё успеешь?
...В избе Гаврилы дух стоИт вкусный и ароматный: вроде ромашки, или чабреца. Аграфена постаралась. Утром велела детям принести свежей пшеничной соломы на земляной пол избы, накалила в печи большой булыжник, да и поливала его время от времени квасом на чабреце – от того и дух.
У Погореловых – пятистенок, редкость для Крутоярова. И в комнатке за стеной, где пол деревянный, а лавка мягкая, спит внучка Надя.
– Ну, с богом, – говорит Гаврила, подняв чарку. – Простите, если что не так!
– Рано, сват! Ещё в пятницу встретимся! – смеётся Кузьма.
– Ах, да! Извиняйте, – смущается Гаврила.
Он выпивает, крякает, смотрит на зятя.
– А когда парень будет? На девок земли не дают.
– Дак, вить... – теперь смущается Егор.
– Успеется, – весело говорит Кузьма.
– Успевай, пока в ополчении, – говорит Гаврила. – А то так, это... – и остановился.
Егору Кулыгину 21 год. И ему пора быть на действительной: шесть лет служить и девять быть в ополчении, то есть – в резерве. Но Россия сейчас не ведёт никаких военных действий и Егора оставили в ополчении на пятнадцать лет.
– Нам земли хватает. И мужиков тоже, – со значением сказал Кузьма и посмотрел на Гаврилу.
– Ну, извиняйте, если что не так.
– Да что ты, сват, заладил! Лучше давай по шкалику!
Любит Кузьма выпить.
Наподдавались, как всегда, до Кузьмовой пляски, и Егор усадил отца, семью – прощевайте.
Масленица на то и Масленица: на семь дней себя побереги и доставь.
В четверг только уложила Катерина свою Наденьку, как у ворот послышалось:
– Поберегись!
Санный поезд с молодыми парнями и девчатами подъехал к дому Кулыгиных. Егор вышел к ним, улыбаясь:
– Плетни не перепутали?
– Да ты нам и не нужен! Жёнку подавай!
В прошлую Масленицу Егора уже забрасывали снегом, а Катерина выкупала. А теперь вот с бороной приехали.
– Дитя кормит она.
– Иди поменяй её! Дай свою титьку.
– Чего бурОвишь, оболтус! Щас колоду привяжу! – нахмурился Егор.
А тут и Катерина появилась. Красивая, статная, счастливая! Шаль на плечах.
– На чём на горку поедешь, Катерина Гавриловна? На санях, аль на боронЕ попрыгаешь?
– Неси, Катя, магарЫч этим мамАям, – говорит Егор.
...И мамАи покатили дальше.
– К Погореловым, давай!
– Так там же – Дарья. Вроде мала ещё.
– Мала – пока без кола, – загадочно сказал парень. – Поехали!
Ты, Алайка-балалайка,
Белый берег, Белый брод,
На гармони подыграй-ка,
Моя милка запоёт!
А там уж Аграфена подсказала Даше: что, да как. И увёз санный поезд вторую дочь.
Вот уже и Даша на выданьи.
В субботу отправились Погореловы к своим крестникам: Петру, да Савве. С "прощенником" и подарками.
Как болячку трогают и ковыряют со всех сторон – и больно и сладко – так и Гаврила свой вопрос неутомимый "потрогал" ещё раз.
– А вот дадут тебе на ребятёнков землю, что будешь с ней делать? – спросил он за столом Федота.
– В аренду сдам. На треть урожая. По-божески.
О, как! А что? Правильно. Пусть другие обрабатывают землицу. А то на Федота уже больно смотреть.
Уходя домой, Гаврила с Аграфеной попрощались:
– Простите нас, если что не так.
Отдался эхом рождественский разлад и погас.
– И вы будьте милостивы к нам, – сказала Евдокия. – Чего не бывает, простите.
...А в воскресенье вечером зазвучали колокола церковные, остановилась Россия, как споткнулась – всё.
Пост.


Алайка

Обыкновенная степная речка – обыкновенна только для человека пришлого, чужого, эпизодического. А для того, кто родился возле неё – она не обыкновенна и отличается от своих многочисленных сестёр сотней деталей и особенностей.
Ну, какая другая речка, кроме Алайки, встретив препятствие, не обошла бы его, чтобы продолжить свой путь? Любая. А вот Алайка – нет. Она проточила себе проход между высокой, непроходимой кручей и массивом окаменелого мела. Вырвалась из узилища – и потекла, как хотела. Почти две версты течёт вдоль села. И теперь вот на высоком правом берегу, на круче стоИт село Крутоярово, а напротив его, на левом берегу – Белый берег, нежилая проплешина.
Белый берег никогда не заливает полая вода; на нём почти ничего не растёт и никто не живёт. Кроме гадюк. Гадюк – полно.

Как-то принёс Данька отцу и деду на покос обед. Белый берег был недалеко. И Данька решил: пока взрослые обедают, сбегать туда – как там?
И в первой же каменной яме увидел клубок змей. И застыл от ужаса. Змеи никуда не уползали. Точнее сказать: выползали из клубка, не выползая из него. Это было омерзительно. Данька вышел из оцепенения и бросил в клубок палку, с которой пришёл.
Клубок мгновенно распался и змеи поползли в разные стороны. Данька, сломя голову, бросился к отцу и деду.
Когда Данька поведал о том, что видел, Пантелей сказал:
– Змеи кожу снимали. Больше так не делай. Они могут придти.
Слева и справа от Белого берега – прекрасные заливные луга. Но саму проплешину – как чёрт почесал: пусто. Мало того: на том месте, где Алайка протаранила Белый берег, когда он ещё не был Белым, возник горячий ключ. Вода в нём горячая и с пузырьками. И зимой не замерзает – всегда полынья. И тут бес поковырялся: может горячка идёт от самой преисподней.
И задумали предприимчивые и богатые люди мельницу поставить в этой горловине.
То, что меленка нужна Крутоярову – слов нет. Не надо будет за восемь вёрст в Осиповку ездить. Но в Осиповке – запруда. Люди сами её построили. А здесь? Кто кого ведёт? То ли черти людей к мельнице, то ли мельница бесов привадит. Ведь всем известно: на мельнице – всегда черти.
После горловины Алайка добивается своего и течёт медленно, с достоинством – прямо-таки Волга-матушка. А что? Саженей пятьдесят будет в ширину. Белый берег ни аршина от себя не оторвал, а потому круча отодвинула село широкой дугою. И если посмотреть на излучину с Белого берега, то увидишь лук с золотым наконечником.
Наконечник – это крест на луковке сельского храма.
Красиво. Особенно при восходе солнца.
Говорят, если с Белого берега, утром, увидишь первый луч солнца на золотом наконечнике – счастливым станешь. Но пока счастливых нет. Боятся.
Уходит Алайка из села легко, без натуги через Луговой брод и Мамаевский перекат.
Данька как-то спросил у отца:
– Почему – «Мамаевский»? Надо – «мАмовский», «мама».
– Нет, сынок, нет. «Мамаевский», потому что Мамай здесь проходил, татар поганый.
– Почто ему честь такая?
– Это не ему. Когда князь Димитрий побил татарово войско с Мамаем в начале, Мамай и убёг от плена. От самого Куликова поля, от Тулы бежал. А тут вброд хотел перейти Алайку, лошадьми. А наши мужики растянули по реке сети, да бредни. Вот и попАдали их лошади и они сами. Кто убёг, а кого побили – не ходи на Русь. А лошадей себе забрали мужики.
– Выходит: это – наш перекат?
– Выходит так.
Дальше за Мамаевским перекатом – «у Захара». Это – место такое, берег реки. Туда летом, в полдень, пастухи пригоняют коров и овец на водопой и дойку.
Аграфена рассказывает маленькому Ванятке.
– Был у мамы маленький сынишка. Пошла она в полдень на дойку и его взяла с собой. Подоила корову – глядь – а сынишки нет. Туда-сюда – нет. Как в воду канул. Речка-то – вот она. Спрашивает – никто не видел. А малыш – вот он сам. Улыбается. «Ты где был, пострЕл?» «У Захара». «У какого Захара? У пастуха?» «Нет. У Захара,» Так мать ничего и не поняла. На следующий раз – то же самое. «Где был?» «У Захара». «Что делал?» «Доил Захара». Оказалось, что малыш не выговаривал слово «отара». Где был? У отары. Что делал? Доил отару. Мама корову доила, а он – овец.
Так и осталось: где был? У Захара. Где коровы стоЯт? У Захара.
Есть ещё на Алайке Щучий пуп, напротив мостков, на которых бабы стирают бельё, есть
Белобережный, или Белый брод, с северной, «карачаровской» стороны.
А есть ещё Серебряный омут.
Вот о нём надо сказать особо.
Алайка между кручей и Белым берегом – очень глубока. Сплошная яма. Там все боятся купаться. А почти в центре излуки, под кручей и находится Серебряный омут. Дно там никто не доставал и не мерил. Говорят, что его вовсе нет. А вот сомов больше роста человеческого – видали. И как они уток и гусей вмиг сглатывают – тоже не байка.
Но Серебряным омут называют по другой причине. Вода здесь – вроде мерцает, зыбью бьётся и стоит на месте. Отчего эта серебряная зыбь, никто не знает, но с какой стороны не посмотришь – она есть. То ли от Белого берега, то ли от кручи, то ли от облаков – есть и всё тут! Шёпотом говорят, что это – от чешуи русалок. Тех самых, которые были когда-то крутояровскими девушками.
Вот такая особая степная речка Алайка.
Но здесь, в Крутоярове, и лес особый. Во всей окружной степи – лесов нет; так, кусты тальника и редколесье в поймах речушек. Не лес, а матерьял для корзин и лукошек.
И только в Крутоярове, на северо-западе от села, почти тысяча десятин хорошего леса.
Потому и избы у крутояровцев – лучшие в уезде, и баньки подобротнее, да и печи топят не только соломою, и кизякОм.
Хорошо в Крутоярове.


Касьян немилостивый

– Утоп! Утоп!
Мальчишки бежали по улице и извещали об этом событии, как освадебном поезде: «Едут! Едут!»
Пробежали мимо двора Погореловых – побежали дальше. Гаврилу будто огнём обдало.
Он бросил хомут, который чинил, выскочил во двор.
– Ванятка! Ваня! Где он?! – закричал на Аграфену. – Где!
– На реке…
Гаврила схватил зипун и, не надевая его, рванул к спуску на мостки, к реке. Скользил, падал, бежал.
– Ваня! Сынок!
У мостков, напротив Щучьего пупа, пять-шесть мальчишек играли в «бабки».
– Ванятка!
Погорелов-младший обернулся, довольный, счастливый, с битою в руках.
– Сынок…
Это был не Ванятка. Точнее: тоже Ваня, но чужой.
Гаврила растерялся совершенно.
– А где…
– Я – здесь! Что, пап?
Ванятка шёл к нему от берега, от голых прутьев тальника, где справлял малую нужду.
Гаврила схватил его в охапку, прижал к себе, молчал. А Ванятка всё повторял:
– Ты, что, пап? Что? Что?
– Пойдём домой. Здесь… не нужно. Здесь… Пойдём.
– Я – не замёрз. Я – выиграл!
– Лихоманка тут… Пойдём.
И они стали подниматься в гору.
Ах, как его обожгло, Гаврилу. Сразу вспомнился святочный прутик Ванятки на завАлинке. Верить-не верить, но теперь весь год тревога за мальца будет следовать за Гаврилой, как чужая тень. Оп-па! Вот тебе и хвост лисий! Вот тебе и разгадка загадки.
А он-то, мужик нетУтошный, мимо головы, что год – високосный. Вот отчего всё наперекосяк, да поперёк. Вот тебе блины да блинчики!
Дома он перепоручил сына Аграфене и, ничего не объясняя ей, пошёл к людям узнать: что же случилось? Кто утонул?
На круче, над Серебряным омутом, стояла группа сельчан. Обсуждала события.
Оказывается всё произошло ещё вчера, в воскресенье. И опять – «карачаровцы».
Вторая неделя Великого поста, а у них…
А у них есть – Толька Соляров.
Приехали они откуда-то из-под Ростова. Как залетела их семья в Крутоярово – не совсем ясно: то ли холера, то ли голод загнали сюда. Но притча не в этом. А в том, что как только Соляров Толька хватит лишнего – всё: «Пошли турка воевать. Азов будем брать!» Какой Азов? Где? «На Луговом конце». Вот и вся байка. И каждый раз так. И каждый раз его не пускают на войну. И на этот раз ему не дали повоевать. Но он вырвался и убёг. Куда? Говорят на Горячий ключ, раков ловить. Ну, это так говорят. И раньше ведь там зимой купались смельчаки, какие беса не боятся. И вылезали из купели – красные как раки. Поэтому зимнее купание и называлось: раков ловить.
Прибежали на Ключ – действительно там: купается, орёт в темноте, как леший или водяной. Жуть! Стали его звать – не идёт, хотели вином заманить – не вышло. А тут народ собрался. Лучины жгут. А лёд-то под тёплой водой тонкий, и не выдержал буйства – рухнул. Там – неглубоко. Выкарабкались. Вот только младший брат Солярова, Шурка, ушёл под лёд сомов кормить. Утоп. А Соляров, анчихрист, головой об лёд бился – жалко брата – да что толку. Антипка солёный…
Вот ведь как, подумал Гаврила. Завтра – Касьян немилостивый, 29 февраля. Вот ему и подарочек. Тоже – пьяница. Пьёт три года подряд, потом вспоминает, что именинник.
Соляров, да Касьян – два друга одного недуга.
– Мне кажется, что у Ванятки знобУха, – говорит Аграфена Гавриле, когда тот возвращается с кручи.
– Сейчас баню затоплю.
– Нет. Ему нельзя. Это – не простуда.
Ванятка лежал на печи, пока весёлый, но глаза лихорадочно блестели.
– Он и лАданку с чесноком потерял, – говорит Аграфена.
«Всё – к одному», – подумал Гаврила.
После холеры 1891 года Аграфена взяла за правило: всем своим детям повесила на грудь ниточку с чесноком вместо лАданки. Это стало амулетом семьи. Так и носят с тех пор погореловские дети рядом с крестиком – чеснок: на бога надейся, а сам не плошай. И вот оборвалась ниточка у Ванятки – он и заболел. А может – не поэтому. Гаврила решил, что не поэтому. Прутик… Судьба… И тревога стала бить в колокола. Засвистели северные ветры.
– А баньку я протоплю. Для всех. Полечимся, пока здоровые. И Ванятку в теплой бане, без пара, вымоем.
И к тому времени, когда подошла тёплая банька, запарила Аграфена чертополох в закрытом горшке. «Не нужно было приносить его из сарая, – подумала Аграфена. – Вот и накликала знобУху».
В бане Гаврила протёр и обмыл настоем чертополоха спину и бока сына, дал ему полежать в тепле, затем прошёлся по спине натёртым тёплым хреном и снова обмыл настоем чертополоха.
– Держись, сынок.
Расслабленного, горячего Ванятку он завернул в сухую холстину, укутал в полушубок и отнёс в избу.
– А сейчас мы мужичка чайком-медком попотчуем, – встретила их Аграфена. – Прогоним знобуху-старуху. Пей, сынок!
Поздно вечером, когда дети уже уснули, постоял возле них спящих Гаврила, судорожно вздохнул и прошептал:
– Что же вы, мужички, такие нежадные? Зачем же вы тратите себя на всякую хворь? Жизнь долгая. Нужно устоять.
И вышел во двор.
И вот там, глядя на звёздное небо, тайком от всех сотворил молитву. Свою. Сокровенную.
Во здравие своих сыновей.


Марток

Если глянуть с крутояровской кручи вдаль – ослепнешь: даль сверкает, блестит, плавится под солнцем. Южный ветер с разбега ударяется в кручу, взмывает ввысь, смешивая белизну и синеву в один колер, который называется – весна.
Вся живность погореловского хозяйства – во дворе: кони, корова, овцы, куры – все.
Угадай, с грязным, мокрым животом лениво полАивает: говорит «гав» и виляет хвостом; воробьи оголтело и радостно купаются в лужах, как мальчишки на Алайке; петух к месту и не к месту кукарекает, подзывает к себе кур своим «ко-ко-ко», они бегут к нему, переваливаясь с ноги на ногу, а он им – я, мол, пошутил и снова «кукареку».
Хорошо!
Ванятка, ещё слабый после борьбы со знобухой и Касьяном-недругом, лежит на печи, смотрит в окно и завидует всем. Аграфена с Дашей отбеливают холсты ольховой золой.
В последнюю поездку Гаврила достаточно привёз ольхи: не хотелось пережигать её в лесу, как в прощлом году; какое-никакое, но тепло от неё есть в избе.
А зима плачет повсеместно, всюду вода: с крыш, по дорогам, под лежалым ноздреватым снегом – везде, где прижала её Евдокия-плющиха. А Гаврила чАпает по окраинам луж, по слякотному жалкому снегу к деревенскому кузнецу: дело есть.
В кузне тепло и даже жарко. Приятно пахнет окалиной и почему-то разогретой кожей.
– Бог в помощь, Григорий! – говорит Гаврила.
– И тебя хай не обхОдэ! – отвечает кузнец, громадный хохол Гриша КЕндюх.
Он бУхает кувалдой по наковальне, земля вздрагивает, а молоток помощника втОрит кувалде звонким «так-так!». Бух! – Так-так! Бух! – Так-так! – одобряет молоток.
– Всё! Шабаш, башИха!
Кузнец ставит кувалду на землю, бросает металлический прут в горн и садится на лавку.
Он прислоняется к стене и с наслаждением вытягивает ноги. Росту в Григории Кендюхе – не менее сажени, силы – немеряно и жизни, кажется, на дюжину человек хватит.
– Ну, шо, хуторянин, – Григорий всех называет хуторянами, – копыта подковать прыйшов? Скидавай лапти.
– Гриш, побалакать надо.
– Надо, так надо, сказывай.
Гаврила понимает, что пришёл не вовремя, но другого времени не было и нет. Потому что и мысли этой тоже не было. Работы сейчас у Григория – от зари до зари, да ночка в запасе: весна. Чего только мужик не несёт перед пашней. Но и у Гаврилы нужда «пашенная».
– Соху надо бы, – Гаврила замешкался, подыскивая слово.
– Вон их скока, – кивает Кендюх в угол кузни. – И все – быстро.
– Да, нет, Гриш! « Косулю» надо бы переделать… Попробовать.
«Косуля» – тяжёлая соха, или лёгкий плуг. Плужок. С отвалом земли в одну сторону: левую, или правую. И Гаврила объясняет кузнецу про отвал.
– Пройдёшь одну длину, а обратно – впустую возвращаешься. Сам натопаешься и конь устаёт.
Кузнец понимает, о чём говорит Гаврила. Если не возвращаться, а положить обратную борозду, то под встречными пластами земли останется почти по пол-аршина не пропаханной земли на всю длину борозды.
– А если отвал на «косуле» переводить влево, или вправо, то пахать можно туда и обратно, – говорит Гаврила. – Делаем в «косуле» два отверстия под шкворень, – Гаврила показывает, где, – а в отвале (он шире обычного) – три отверстия и щёчки: вот здесь и здесь. И всё! Прошёл длину, вытащил шкворень, повернул отвал направо, поставил шкворень – и всё! Поехали. Всё!
– Башка у тебя, Гаврила, варит, – похвалил идею кузнец. – Привози завтра твою «косулю». Попробуем. Ноне вишь – ни вздохнуть, ни пёрднуть.
На другой день Гаврила с кузнецом провозились с сохой до вечера. Но – сделали.
И чудо-соха – получилась. Дайте мне землю и я вспашу её в два раза быстрее!
Ах, как пели южные ветра!
– Во тобИ соха, а мэнэ потроха! «Синеькую», пять рубликов, как пять бубликов, – подкатывай и катись! ПашИ, пашИ – нэ журЫсь! – как скоморох в балагане выдал Григорий Кендюх, кузнец и балагур.
Гаврила оторопел.
– А шо?
– Не, Гриш: давай по-божески. Что же ты сразу «синюху» за такое дело.
– А ты шо дашь?
– Ну, хотя бы зелёненькую. Три рубля – это деньги.
– Шо ты мЭнэ тут полОву веешь?
– Ну, скока?
– Хай твой хлопчик завтра до мЭнэ придэ. Поможить.
– Сколько дён?
– До Лазаря.
– Это же почти целый месяц?
– А як же ш? До вспашки.
Ух, как взвихрились восточные ветры, засвистали несогласно.
– Слушай, Гриш. У Даньки послезавтра – день ангела. А ты – «хай придЭ». Может с КоНОНА, с пятого начнём?
– Ни, хуторянин, ни. Не балуй хлопчика – дюжее бУдэ.
Поднялся с лавки, пошёл в угол кузни, пошарил там и протянул Гавриле маленькую кованую подковку:
– Хлопчику отдашь. На счастье. И хай завтра приходэ.
Подковка была блестящей белой, изумительного мастерства. Восточные ветры стали вытесняться южными, переплетаться с ними и сеять в душе растерянность.
– Ладно.
А назавтра выпал снег. Первый мартовский. Да, наверное, и последний: такое тепло стоит. Снег благодатный: воду из него берегут, употребляют при болезнях, окропляют деревья и кустарники. Даша с Аграфеной и собирали этот снег, а Данька отправился отрабатывать семейный долг. Високосный год – он и есть високосный.
Четвёртого марта, рано утром подарили Даньке новую рубашку, онучи и лапотки. – Носи на здоровье, – сказал Гаврила. – А это тебе, – протянул он Даньке подковку, – от твоего кузнеца Григория Кендюха. На счастье.
И Гаврила отправился на кладбище: посоветоватья с Пантелеем.
Посидел Гаврила у могил Степаниды и Пантелея, хмарой затянуло душу, подули западные ветры.
– Трудно без тебя, батя, трудно. Не дай бог, не осилю пашню.
«Бери батрака».
– А Данька?
«Отдай Кендюху».
– А как же? Чем платить?
«Урожаем».
Что это со мною? МОрок какой-то. Гаврила оглядывается и видит Емельку.
Наваждение!
– Ты что здесь? – опешил Гаврила.
– Дед с бабкой у меня здесь. Здравия вам, Гаврила Пантелеич.
– Будь и ты здоров.
Гаврила поднимается и уходит домой по расхлюстанной, размытой ручьями дороге.
А впереди всё опять неясно и зыбко.
И только одно ясно и неоспоримо: весна пришла.
И тут он увидел грача.
Пора решать.


Весноход

Всё живёт ожиданием. Чрезвычайным ожиданием. Ожиданием стремительности, натиска, ярости.
Ветры весенние, южные ветры, приносят с собою нездешнее тепло и нетерпение.
«Когда же?» – шелестят прошлогодние серые травы на косогорах и холмах.
«Когда же?» – темно вздыхает Алайка в ледяных оковах, прорываясь к весне по трещинам и прибрежным щелям.
«Доколе?» – пыхтят горячие недра, подтачивая стужу снизу.
«Да, вот же!» – колокольно звенит солнце в синем дне.
«Я – здесь! – ерошит перья в старом гнезде грач. – Мы пришли!»
Вот и хорошо. Наконец-то!
Но первыми об отступлении зимы и напоре весны узнаЮт покойники. Всю зиму простояли они в приделе церкви. Зимой мёрзлую землю трудно копать и покойников в гробах оставляют до весны в церкви. Когда есть место, домовины кладут друг на друга. Когда места мало, отпетых уже покойников, с заколоченными крышками гробов ставят вертикально до наступления тёплых дней. Словом: зима зимует, пока покойник в могиле не переночует.
А по выкопанной земле видно: неглубоко промёрзла земля. То ли потому что на ней толстая снеговая шуба, то ли панцирь ледяной на себя морозы взял, но земля промёрзла не больше обычного, даже меньше. И это хорошо. А то ведь боялись мужики неведомого: ледяной корки внутри снегового покрова – никогда такого не было. Только вот напьётся ли талой воды земля – вопрос.
Оживились по весне и «карачаровские» гончары: достают из глинищ заготовленную зимой глину, месят, налаживают гончарные круги, вздувают горны. Спрос на глиняную посуду по весне вырастает.
Тетерева токуют, глухари с ума сходят – охотники приняли стойку. Вон и Кузьма Кулыгин подобрался и сосредоточился, силки на птиц готовит с семилетним сыном Митяем: сейчас поймают, а на Благовещенье выпустят – то-то радость!
А птицы летят и летят на север: разноголосо, звонко, высекая в душе искры странной щемящей радости, будто сам летишь над весенним привольем.
Солнце выходит на свою светлую пашню яростно ликующим и беспощадным. Снег шкворчит как сало на сковороде и исчезает стремительно и некрасиво. По ночам холодный ещё воздух схватывает морозцем землю и стелется утренним туманом.
А сельские ткачихи «морозят» свои холсты, добиваясь от них белизны и качества.

На «сОроки», девятого марта, на вторую встречу весны, Ванятке Погорелову не разрешили бросать сорок щепок на крышу сарая, как в прошлом году: слаб ещё после болезни. И гнёзда курам приготовили без него, и в школу не разрешили идти – оберегали мужичка. И хотя он был с чесноком на шее – всё равно: от греха подальше.
И тогда Ванятка не от каприза, а от желания быть полезным, сказал матери:
– Давай сделаем зАтирку. Я буду помогать.
– Давай, сынок, – согласилась Аграфена.
ЗАтирка – это , собственно, сваренные крошки теста. Это поскрёбыши, остатки с рук, со скалки, из квашни. Их собирают, смешивают с мукой и бросают в кипящее молоко, или воду. Ну, и заправляют, чем можно.
Погореловские дети почему-то очень любят зАтирку, особенно на молоке, а потому ни одна стряпня без неё не обходится.
За обедом Аграфена, как и в прошлом году на «сОроки», раздала испеченных «жаворонков» членам семьи. Четвёртый «жаворонок» остался дожидаться Даньку из кузни. В один из «жаворонков» Аграфена запекла монетку, которую хранила на божнице. «Жаворонок» с монеткой никому не достался. Значит монетка попала Даньке и он в этом году будет начинать сев.
12 марта, в среду крестопоклонной недели, Аграфена снова занималась стряпнёй и снова Ванятка помогал делать зАтирку. Двор уже был сухой и ему разрешили выходить на улицу, гулять. Он вышел во двор и, жмурясь от солнца, стал разбрасывать по двору семена конопли и льна. Птичкам. Так положено. Птички склюют семена, полетят ввысь и «потянут» за собой и лён и коноплю. А значит волокна будут длинными.
Прошла половина Великого поста.
Гаврила целыми днями не появлялся в избе: чинил сохи, бороны, упряжь. Если не чинил, то пропадал где-то на селе: в кузне, на площади, возле церкви. Что? Зачем? Непонятно. Будто от семьи отбился.
А 17 марта, в день ангела Даши, прилетели жаворонки. И все увидели, что пробилась первая зелень, а снег исчез.
В полдень, к обеду пришёл Гаврила.
– С днём ангела тебя, Дарья!
Разжал ладонь: в ней лежали алые бусы на шёлковой нитке.
– Это тебе.
Затем повернулся к человеку, который вместе с ним зашёл в избу.
– Это – наш работник. Емельян.
– Здравствуйте, – сказал Емельян Толстосумов.
Вот тебе, бабушка, и Юрьев день.


Благовещенье

Благовещенье подошло ослепительно солнечным и сухим, как и в прошлом году. И точно так же – за две недели до Пасхи. И вот это… не то, чтобы нехорошо, но… неправильно. Не должно так всё совпадать в природе. Опять же весна – и тоже ранняя, как и в прошлом году. Что-то – не так. А ведь когда-то начнутся несовпадения. Когда? Какие? Неясность, непонятность больше всего и пугают. Не знаешь к чему готовиться.
Неопределённость тревожила и отравляла благостное ожидание праздников: дети больше получали подзатыльников, а взрослые больше бранились. Чтобы защититься от непонятной грядущей беды, к встрече с нею стали готовиться. На всякий случай. Наугад. Ну, когда это было, чтобы у реки ставили «городовых»? А на этот раз «обчество» решило: «не пущать ребятёнков к реке». Всех. Потому и поставили дозорных по гребню кручи и на спусках к Алайке. Дозорные дежурили с утра до вечера, меняя друг друга. У всех во дворах горячая пора, но с «дозиранием» согласились все, а потому в дозорах было много женщин.
А ещё «обчество» попросило охотников попугать волков. Уж если и не устраивать на них облаву, то хотя бы попугать: пострелять по вечерам и ночью в воздух. Просили охотников за ради бога и детей. Охотники притащили с охоты пару молодых и одного матёрого волка. И продолжали стрелять по ночам, стращая чертей и всякую лихомань.
А на Благовещенье, 25 марта, под звон церковных колоколов собралось на алаевской круче всё свободное население Крутоярова. А так как в этот день все работы запрещены, то людей собралось много: как же – сейчас птиц начнут выпускать на волю. Это всегда – трогательно и красиво.
Как получилось – неведомо: по какому-то наитию птиц стали выпускать почти одновременно. (А может – действительно по чьему-то сигналу.) Детвора свистела, кричала, махала руками! Все следили за полётом птиц и за этим шумом и гамом не сразу заметили, как река сошла… с устоев, двинулась – будто из-под телеги камень вытащили на спуске.
От самого Горячего ключа двинулось ледяное стадо в узкие ворота Лугового брода. Льдины, толкаясь, налезая друг на друга, с шипеньем и глухим ропотом выползали на берега и застывали там бессильно. Затор рос, поднимался и уплотнялся, сдерживая воду. Вода в реке поднималась и поднималась. Давно скрылись бабьи мостки и Белый берег всё больше становился похожим на остров. Отдельные льдины из-за Горячего ключа, с верхнего течения, неслись по чистой воде, как с горки; с пугающей скоростью и грохотом разбивались о затор, уплотняя, трамбуя его до монолита.
И вот узкое горло Горячего ключа выплюнуло дверь – то ли от сарая, то ли от овина.
А на дверях – петух и три курицы. Плот благополучно достиг Серебряного омута и застыл там, замер. Будто нечистая сила остановила – льдины ведь проскакивали омут, ничего.
А тут – куры, живность. Мимо несётся сумасшедший поток, а плот – стоит на месте.
И вдруг какая-то бешенная льдина налетает на дверь с курами и выбивает её как казанок на льду. Одна курица падает в воду, а две других с капитаном понеслись на затор. Дверь – будто метнули: она в щепки разбивается о льдины. Одна курица погибает, а другая оказывается в воде. Петух, помогая себе крыльями, взбирается на верхнюю льдину затора и сдуру кукарекает: знай наших!
– Привет из Берёзовки!
– А говорят: курица – не птица. А – выпустили!
Зеваки довольны зрелищем, хохочут.
А зрелище было великолепным! Потрясающим и пугающим своей необузданной мощью и дикостью.
К полудню вода пошла поверх Белого берега!
Старожилы не помнят такого ледохода.
К вечеру вода стала спадать; затор понемногу разрушался и к ночи установилось некое равновесие: вода больше не поднималась.
Люди не расходились. Обсуждали событие.
– Вот оно: несовпадение с прошлым годом.
– Да, никогда такого не было.
– А теперь – есть.
– Год високосный…
– Может быть гадюк смыло с Белого берега.
– Это – да. Это очень даже…
– А вот гончары, эх…
– Это – да. Это даже очень…
О гончарах рассказал на следующий день Емеля. Он теперь каждый день приходил на работу к Погореловым. На два коня инвентаря больше надо. Вот они с Гаврилой чинили, да делали его, инвентарь.
– Трёх хозяев затопило. Поплыли горшки, инвентарь и, самое главное, свинец.
– А глина? – спрашивает Гаврила.
– Да что с ней станется: глина же. А вот свинец…
Свинец нужен гончарам для «глазирования» изделий. Чтобы делать непромокаемые, «поливные» горшки и макИтры, нужна окись свинца, порошок, а если нет свинца, то не будет и порошка. А без порошка – нет «поливного» горшка.
– Что они теперь, гончары?
– Что… Теперь – нужда, как узда. Хоть Лазаря пой…
Через два дня вода спала, к Лазаревой субботе, Алайка вошла в берега и все в Крутоярове успокоились, занялись предпахотными заботами. Гаврила за ремонтом бороны (ставит ей новые деревянные зубья взамен поломанных) разговаривает с Емелькой.
– На Аксинью какая погода была?
– Не помню, – отвечает Емелька.
Гаврила помнит, но ему интересен ответ Емели.
– Мы же стренулись с тобой днём ранее. На дороге, помнишь?
– А-а! – вспоминает Емеля. – Вёдро было.
– И на Аксинью так же. А весна идёт по Аксинье: тёплая и светлая. А на Макарку?
– Не помню.
– Тоже ясно. Вот и весна красная.
– А снег-то ещё на Алексея сошёл. Сушит уже.
– Да-а… Дожжика надо.
– Грач угнездился, – говорит Емеля. Он ходит мимо леса, видит. – Сеять через три недели можно.
– Можно-то, можно. Може можно и ранее. Да вот дожжа надо. Да и земля не поспела.
Нравился Гавриле батрак: не назойливый, не болтун, хотя за словом в карман не полезет – остёр бывает на язык. Работящий, самое главное, и рукастый: всё может делать.
И, кажется, внимательный и душевный.
Вот принёс сегодня синих-пресиних подснежников. Первых. Они – аж смеются: здрасьте вам!
– Вот, первоцвет, Аграфена Матвеевна! Примите.
Прямо, как городской. Барин! «Примите!» А в холстинке – ещё и просурЕнки
– А это – ребятишкам.
– Такое лакомство и Дарье понравится.
ПросурЕнки – это тоже первоцвет: пять бледносиних лепесточков с двумя синими полосочками. Цветки – крупные с мохнатенькой ножкой. Но главное в просуренках не цвет, а корень. Маленький клубень, цибулька величиной с лесной орех. Вот она- и есть ценность. Она – сладкая. И первая «зелёная» еда весны.
Ай, да Емеля!
А на следующий день, в вербное воскресение, пошёл дождь. Первый весенний. Как по заказу. А может – и есть по заказу?
Время несовпадений.
Время – благой вести.



Данька

– Богато дил мы с тобою зрОбыли, хлопчик! – говорит кузнец, прощаясь с Данькой. – Богато. И кузнец из тобИ гарный будэ. Гарный.
Сегодня Лазарева суббота, срочный для Даньки день: закончилась «барщина» у кузнеца Григория Кендюха и он теперь – вольный казак. «Барщина» была тяжёлой, поучительной, приятной. Душа Даньки ликует и прыгает, как «зайчики» в весенних лужах. И ещё он запомнил слова кузнеца о ветре.
– В чоловИке должен быть вИтер. Що б гореть. Як в горне. Без вИтру – ты железяка.
– Как это? Где он, ветер, должен быть?
– Ось тут, – Григорий постучал себя по могучей груди. – Ни в головИ, а в душе.
Интересно – а дед Пантелей? С ветром в душе? Нет, он старый. А мама? Нет, ветер – не для женщин. Да? А Даша? А Катя? Да и другие молодые девушки?
Данька мысленно перебирает всех близких и знакомых ему людей. Похоже, что ветер в душе есть у всех молодых, даже у девушек. Старые не все «горят», потому что – старые.
Данька идёт по улице, расстегнув зипун, ветер схватывает его плотно и знобко. Хорошо! Почки лопаются с шумом, жаворонки купаются в синеве – звенит всё живое и растущее! Всё наполнено ветром.
А почему у вербы – серебристые шишечки, а у берёзы – клейкие листочки? А почему небо синее, а в нём – облака? Вопросы не требуют ответа, они сами по себе интересны. Ответы будут потом. А сейчас – сквози, ветер!
Поработав месяц у наковальни, Данька чувствует себя кузнецом. А уж хлеборобом – давным-давно. Взрослый. Мужчина.
Дома он прислушивается к разговору взрослых. Отец с дядькой Федотом, кумом, стоят у погореловской чудо-сохи.
– Да, – говорит Федот. – Теперь ты по пашне скакать будешь, а не тока… Как барин.
– Да так же, тока хОдок меньше, – скромничает отец.
– Овса теперь поболее надо: две коняги во дворе, – то ли завидует, то ли сочувствует Федот.
– Да, конечно. От гречи придётся отказаться.
Ну, да: земли ведь не стало больше. Придётся по картофельному клину гречи присеять. Больше – негде. А без гречки – как?
– В этот раз и «двоить» не буду, – говорит отец. – Рожь по пару пойдёт в одну вспашку. Пшеница по прошлогоднему полю гречи – тоже: после гречки и травы будет поменьше и земля лёгкая. А овёс по ржице пройдёт с одной вспашки.
Хлебороб Данька соображает: по пару – рожь, основной хлеб, по прошлогоднему полю ржи надо сеять овёс, а клин, что был под овсом – под пар вспахать после сева. Троепольная система! Поле, которое под озимой пшеницей – конечно, пахать не надо. А вот лён…
– А вот лён… – Отец будто услышал мысли Даньки. – Повозиться всё равно придётся: и дважды пахать и дважды бороновать.
«Двоить» и «троить» – это дважды или трижды перепахивать поле, в зависимости от того, какая земля, как подготовлена и подо что. Весеннюю страду желательно закончить быстро. Но в любом случае вспашка десятины забирает у пахаря два дня, а боронование – один день. Вот и получается, что вдвоём с Емелей, да с Бубликом, отец еле-еле в десять дней уложится. Это при хорошей погоде. А если – дожди? Или наоборот: долго сухо. Тогда – как? А земля должна просохнуть так, чтобы не резалась пластом, а рассыпАлась под сохой. Об этом Данька от деда знает. А вот сырая земля, говорил дед, даст потом много травы.
– Батя, – говорит Данька, – я возьму Бублика, проедусь.
Гаврила думает. А что? Пусть.
– Ты бы проехал к нашему клину, посмотрел бы.
А Даньке этого и надо было. Он сам хотел.
На весенней страде крестьянин расчётлив, как банкир. Как тот и полушки лишней не ссудит без выгоды для себя, так и крестьянин – ни дня, ни жилочки, ни кровиночки не потратит просто так. Это вам не бублики к чаю (и то – счётные) ! Тут – жизнь и здоровье. В какой пучок, в какой жгут надо связать свою силу и своё терпение, чтобы хватило на всю страду, чтобы не истратиться попусту и зазря; ни день погожий не пропустить, ни землю не пересушить, да и себя не сдать лихорадке-погубительнице! А пуще всего надо беречь коня. И даже когда мужик закончит вспашку и сев, а сосед – нет и попросит помощи, мужик может и отказать:
– Нет, Ефрем! Бери меня вместо коня. Бери соху, бери сына – коня не дам. И не проси!
И сейчас крестьянин – как полководец: всё рассчитал, продумал, взвесил возможные потери и готов к битве. С тоской и нетерпением он ждёт подходящей погоды и тёплой земли.
У Погореловых два посевных клина: ближний и дальний. Данька гонит Бублика к дальнему, в семи верстах от села. Он останавливает коня. Вот это простор! В любую сторону нет предела: только земля и небо. Данька спешивается, разбрасывает руки в стороны, поднимает голову и кричит в никуда:
– Э-э-эй!
Не от чего оттолкнуться голосу, чтобы вернуться эхом.
– Я-я! Зде-есь!
Данька идёт по прошлогоднему жнивью. Нога чуть-чуть пружинит. Не сыро. Не сухо. Данька кладёт ладонь на землю, как делал дед, слушает, проникается. Земля – тёплая. То ли от солнца, то ли – изнутри. А ведь кожа на ладони Даньки после работы в кузне – плотная, грубая. И Данька ещё раз проверяет, чтобы не ошибиться в ответе отцу.
Он снимает портки и садится на тёплую землю. Не зябко. Можно пахать и сеять.
С этим выводом он и приезжает домой.
– Хорошо, – говорит отец. – Хорошо, сынок. Только у деда – кровь была старой, холодной. А у тебя – молодая и горячая. Потому и земля для тебя – тёплая. Ты – ближе к весне, а он дальше.
Разумеется!
Ведь Данька – человек ветра!


Пасха

А весна бушует в Крутоярове: гомон и звон повсюду. Идёт пасхальная неделя. Колокола звонят неостановимо. Радость опустошает душу, а красота вновь наполняет её. И этот процесс омовения радостью и красотой – непрерывен.
Тёплая земля вздыхает, парит и меняет цвет. Небо – синее и просторное. Далеко видно и слышно. Дышится так, что кудрявые облака шевелятся от такого дыхания. Улыбается солнце. Вернее – смеётся: звонко и ослепительно – до зайчиков в глазах.
Егор Кулыгин томится от перезрелой готовности к пахоте и от этого – зол и непоседлив. Время – т-я-янется! Тянется нестерпимо медленно.
И Егору вдруг так захотелось жизни (через край!), что он бросает в телегу охапку сена, на сено – Катерину и мчит за околицу, в юно зеленеющие поля.
– Я – к Зелёному ключу! – бросает он отцу. – Проветрюсь!
Он гонит коня, стоя во весь рост в телеге, как в колеснице – будто в атаку пошёл.
– Но-о! Давай, ми-лай! Наяривай!
Далеко за селом, в полях, Егор останавливает коня.
Саженях в десяти от дороги – звонкий родничок, который и называется Зелёным ключом. Через какие недра и почему здесь пробил себе дорогу к небу родничок? Не иссяк, не высох, а петляя и прячась в травах, добежал до одного из крутых склонов оврага, скатился вниз к сородичам, а оттуда все вместе зазвенели по камушкам в сторону Алайки.
По другую сторону дороги – кулыгинский семейный клин земли. Прошлогодняя стерня уже не пружинит под ногою, а мягко ломается, готовая стать перегноем.
– Всё для будущего зерна, – бормочет Егор, – созрела матушка. Поспела голубушка.

Он мнёт-разминает в горсти землю, идёт к Зелёному ключу. Там – простоволосая Катя: сняла косынку, умылась, как причастилась, стоИт в каплях серебряной воды, улыбается. Красивая у него жена, красивая. Статная! Магнетическое, соблазнительное веретено её тела не могут скрыть ни кофта, ни юбки. Егор любуется женой, идёт к ней медленно, не сводя с неё глаз; останавливается, разворачивается к телеге, берёт охапку сена и идёт к Кате; бросает сено на молодую зелень у ручья и говорит хриплым пропадающим голосом:
– Садись, Катюша…
Катя понимает, что произойдёт дальше и тонет в сладкой истоме и ожидании.
– Егорушка…
Она не отводит от мужа влажного взгляда, вся – солнечная, ясная.
Катино тело распаляет в Егоре ярость и желание. И он не сдерживает себя, рычит и срывает одежды с Кати.
Веретено стонет и бьётся в сильных руках обладателя. И тонкая нить продолжения рода прядётся неостановимо и естественно.
…Катя смотрела на солнце, не закрывая глаз и оно, солнце, поначалу было большим и белым, затем превратилось в мерцающую серебряную монету и, наконец, растворилось в пространстве, которое называется – БЕЛЫЙ СВЕТ.
…Кровь шумела в жилах и Егор ничего не слышал вокруг. И только сейчас к нему, счастливо опустошённому, стали доходить звуки: далеко в селе звонили колокола, в небе неистово пели жаворонки и какая-то пичуга настойчиво спрашивала: «Ты чё? Ты чё?»
Пришло время пасхи, время перехода из одного состояния в другое: в живое, зелёное, вечное.
И уж если до этой поры дожили, то дальше – жить, да жить!
Торопись бросать семя. Не ленись – работай. Жилы звенят, как струны – звучи, песня пахаря. Плоть наливается силой и желанием – жить!
Почки выстреливают цветом и камень пропускает сквозь себя былинку – жить!
Воздух насыщен вечным желанием и жаждой. Жажда сушит потные тела и рубахи – жить!
Паши, пахарь! Бросай семя!
Живи!


Начало

– А может – пора?
– Подождём.
Гаврила с Данькой сидят на завалинке у избы, серые и мрачные в сумерках.
– Подождём, – повторяет Гаврила. – Лягушки ещё не квачут, рано пахать.
– Откуда лягушки знают! – горячится Данька. – Давай попробуем.
Причина его нетерпения понятна: в этом году у него почётное право начинать сев.
– А вдруг они завтра заквакают!
– Вот завтра и пойдёт соха. – Гаврила неприступен.
И тут из избы вылетает Ванятка:
– Вот он! Есть! Я его убил! – Он раскрывает ладонь. – Комар! Комары появились!
Вот, даже малец знает: появились комары – можно сеять рожь.
– Мошка какая-то, – говорит Гаврила. – Тебе показалось.
– Комар, комар! – настаивает Ванятка. – Он меня укусил, вот здесь!
Гаврила и сам рад такой новости, да как бы не обмишулиться.
– Ладно, – говорит Гаврила. – Спать. Завтра – посмотрим.
А назавтра пошёл дождь. Не гроза, не ливень, но и не слабый. Хорошо промочил землю. Вот такой бы дождь, да после сева. А теперь надо ждать, когда земля подсохнет. Сутки – не меньше. И Гаврила решает: завтра с обеда начинаем пахать; по осеннему пару – десятину под раннюю рожь, и одну десятину у луговины – под лён. Как раз до Радуницы успеем. А на Радуницу обязательно будет дождь. И это – хорошо.
На другой день с утра, не торопясь, собрались, загрузились – готовы. Гаврила, Данька, Емеля и…Ванятка – мужики.
– Не рано, кум! – спросил через плетень Федот Клюкин. – Да и земля сырая.
– Днём раньше посеешь – неделей раньше возьмёшь, – говорит Гаврила. – Жаворонок давно зовёт пахать.
– Можа и так, – скребёт затылок Федот. – Бог в помощь вам.
Емелю с Данькой Гаврила отправляет на «льняную» десятину, на первую вспашку, а сам с Ваняткой на Орлике будет пахать озимый пар под рожь. Своей новой «косулей».
Странная штука: «моё», «чужое». Вот Бублик – хороший конь, но Гаврила никак не может избавиться от чувства, что он хуже Орлика, что он – «чужой», а потому загружает «чужого» более тяжёлой работой. Твой, ведь, твой – ты деньги за него платил! Ан, нет!
Разогретая горячим солнцем земля парит и мреет; струится по- летнему даль и горизонт размыт зыбкой прозрачной зеленью. Жаворонки заливчато приветствуют Гаврилу с Ваняткой.
Гаврила впрягает Орлика в свою «косулю», подтягивает постромки, на глазок регулируя глубину вспашки. И это – важно. По здешним чернозёмам можно и на три вершка пахать и для зерна будет хорошо.
Проговорив молитву и попросив у бога «здравия» и «сохранности» для всех своих домочадцев и пахарей, Гаврила поплевал на ладони:
– Ну, Ванятка, с богом! Бери под уздцы Орлика, пошли!
Пашня началась.
Приноравливаясь к новой «косуле», Гаврила вёл борозду медленно, осторожно. Ещё и потому, что Ванятка был перед Орликом, а не на нём. Перед тем, как стать на обратную борозду, Гаврила переместил отвал на «косуле» вправо, закрепил его и посадил Ванятку на Орлика:
– Щас шибче пойдём! Держись!
Соха шла хорошо, легко; пласт ложился жирный, «масляный», хоть на хлеб намазывай. Душа Гаврилы пела и ликовала: получилось, получилось!
У начала поля он ссадил Ванятку (зачем Орлику дополнительная нагрузка?) и дальше пошёл сам.
К заходу солнца он прошёл почти полдесятины. Если и завтра так пойдёт, он ещё до вечера вспашет.
Подъехали Емельян с Данькой. И у них всё получилось: завтра закончат первую вспашку.
…К понедельнику, после Красной горки, Погореловы успели засеять десятину ранней ржи и пробороновать первый раз поле под лён.
На Радуницу с утра они всей семьёй отправились на погост. Привели в порядок могилки Степаниды и Пантелея, помянули и оставили им блины и яйца.
– Первая весна без тебя, – сказал Гаврила над могилой Пантелея. – Трудно нам. Вы уж ТАМ помолитесь за нас.
Вопреки многолетним наблюдениям, дождь на Радуницу так и не появился.
А ночью вдруг громыхнуло глухо и раскатисто. А как известно: глухой первый гром –
к сырому и урожайному лету.
И хлынул дождь


Девичьи страдания

А стала плестись эта ниточка на святки, оттуда всё началось.
Собрались, как всегда, в Матрёниной избе: солдатка всегда молодёжь привечала. И что? Игры, конечно, без прялиц и веретён. Это на все другие посиделки с работой приходят, а на святки – только играть.
Сидят они с Улей Межаевой, да Анютой Парушиной – новенькие. Про гадания друг другу рассказывают.
– А на утро – рожки появились! Да! Да! Прямо вот отсюда! – Уля показывает на своей голове, откуда появились рожки.
– Да это косички выбились из-под платка, – говорит Даша.
– Да нет! Я падала в снег вот так, крестом. На спину. И платок завязан был.
– И что? Ты думаешь – черти? – спрашивает Анюта.
– Ой, не знаю. А то вот ещё…
Уля может много рассказывать, с ней интересно на посиделках. Но тут заиграла гармошка и девчонки запели частушки.
Милый сватался, катался,
Трое санок изломал.
Всех богатых пересватал
И меня не миновал.
Им тут же ответил один из парней : красный, мордатый «карачаровец»:
Скоро, скоро мясоед,
Я к милашке на совет:
Ты, советница моя,
Пойдёшь замуж за меня?
И «луговские» девушки сразу же напомнили о вечной неприязни ими «карачаровцев»:
Полюбила девка Маша
Парня с «карачарова».
Где же, девки, гордость наша:
Лучше бы уж – старого.
Может быть не нужно было петь эту частушку, зря, наверно. Потому что потом, в играх «карачаровцы» отыгрались.
Так уж принято в Крутоярове, да и не только в нём: если на посиделки приходят «чужие» (из другой деревни, а то и с другого конца села), то дерутся с местными парнями. Если не дерутся, то угощают местных и те им разрешают присутствовать на посиделках. И на этот раз «карачаровцы» угостили «луговских» и вечёрка стала общей. Начались игры. Сначала «луговские» парни показывали про кузнеца и мертвеца. Когда били по «наковальне», у «кузнеца» падали портки, показывая весь срам. А «покойника» всем девушкам надо было целовать – «прощаться».
На святки такие игры проходят почти в каждой деревне. Девушкам и стыдно, и жутко, и томительно сладостно. Но «поцелуйные» игры – везде. По- разному грубо, но везде. И все через это проходят. Утешают себя: потом, на Крещение, смоют с себя грехи. А сейчас – греши, молодёжь.
Даша всё порывалась уйти, да Уля с Анютой уговаривали:
– Ещё немножечко…
Им нравилось.
Потом стали продавать кобыл. И это показывали «карачаровцы». Выбирали девушку, выводили в круг и «хозяин» продавал кобылу «цыгану». «Цыганом» был – мордатый.
И тут уж он наслаждался во всю: ощупывал спереди и сзади, смотрел зубы, похлопывал «кобылу» по крупу. Под общий хохот говорил о достоинствах и недостатках «кобылы».
Продали одну кобылу, а затем вывели в круг Дашу. Начался торг. Даша стала вырываться. Её держали:
– Норовистая попалась! Объездить надоть!
И тогда один из «карачаровцев» сказал «цыгану»:
– Не по себе оберЕмок берёшь. Грыжа вылезет.
Даша вырвалась, убежала и уже до конца святок не ходила на посиделки.
А Уля с Анютой рассказывали, что была драка и Дашиного защитника избили. Мало того: он оказался «карачаровцем».
И когда отец в день ангела Даши, привёл домой батрака, она сразу узнала в нём того парня, ангела-хранителя.
И Емельян узнал Дашу, удивился, смутился. И с того дня стал избегать её: негоже батраку зариться на дочь хозяина.
А Даша – наоборот: вот оно счастье, вот он свет в окошке!
Но ни на Благовещенье, ни на пасху поговорить не удалось: избегал Емельян встреч и уединений.
Анюта и Ульяна спрашивают, интересуются: как у них? А ей и ответить нечего, и не хочется, и стыдно. И если бы осмелилась, то спела бы им:
Я надену кофту рябу,
Рябую-прерябую.
Кто с моим милёнком сядет –
Рожу покарябаю.
Вот так. То ли ум далеко убежал, не догнать его, то ли наоборот – отстал, потерялся и душа рыскает беспутно и без пределов, и нет ей опоры и удержу: люблю – и всё.
На Красную горку, на утреннем солнце его имя было произнесено в молитве-заговоре: Емельян.
К Егорию вешнему почти отсеялись. Как никогда – рано. И после него отец приказал картошку под соху сажать: Емельян ведёт борозду, Даша бросает картошку. Следующей бороздой – картошку заваливают. Гаврила до сих пор не догадывается о сложных взаимоотношениях батрака и дочери. И Даша обрадовалась этой работе: наконец-то поговорит с Емельяном. Ан, нет, не получается.
И только они закончили сажать, как хлынул ливень. Да такой, которого ещё не было: с ветром, с седыми космами градовых туч.
– Ну, почему?! Почему?! – кричит Емельяну Даша.
– У меня нет ни земли, ни денег! Я – бедняк!
– Ты заработаешь! Ты…
– Нет! Нет!
Гром разламывает небо пополам, уши закладывает. Не слышно, что кричит Даша. Молнии уходят куда-то в горизонт, в землю. Даша, скользя и падая, забирается в телегу, хватает вожжи:
– Но!
Бублик, словно испугался чего-то, срывается с места.
– Но, Бублик!
– Стой! Стой! – кричит Емеля. – Нельзя в грозу! Стой!
Он падает, поскользнувшись, и Даша, не слыша его, мчит в поля.
Она подъезжает к озимому полю пшеницы, рядом с которым отец с Данькой засевали последний яровой клин и тоже – пшеницу. Даша останавливает Бублика, подбегает к отцу и, уже не сдерживая себя, взрывается плачем.
Гаврила стоИт, прижимая к себе дочь, и тоже плачет. И успокаивает Дашу:
– Ничего. Выживем. И не такое бывало…
А перед ним – поле озимой пшеницы, с утра бывшим изумрудным, живым, весёлым.
Поле, выбитое градом.
– Не плачь, доча…


С ясного неба

Радуга выкатилась праздничным подарком, закольцевав землю с небом, а Крутоярово со всем остальным миром. Всё ненастье, с градом и ветром, ушло через радужные ворота в другие края и веси. Радуйся солнцу, пахарь и майскому дождю. Три весенних дождя, как три награды для хлебороба.
Только хлебороб не рад, а печален, и тащится по раскисшей земле, по выбитой градом озими к зеленеющей полоске поля. «Господи! Помилуй мя! Неужто?..» За проливной завесой града и дождя не всё увиделось сразу. А оно – вон как: полосой прошёл град. Отгрыз себе ломоть от озимой пшеницы Погореловых, как ордынец свой ясак, и ушёл в Дикое поле, нахлебник и разоритель.
И снова заплакал Гаврила. Упал на шёлковые зеленЯ, обнял землю и заплакал: «Спасибо тебе, Господи! Спасибо тебе, вседержитель и спаситель!»
Ещё бы! Где найдёшь сейчас семена на пересев? Да и потом: озимая пшеница – не чета яровой. Она – ранняя, дорогая, доходная. Ведь сколько в неё уже вложено: тройная вспашка, унавоженная земля, вымоченное в специальном растворе зерно… И вдруг… Благодарствую, милостивый: увидел и отвёл беду.
Гаврила встаёт грязный, счастливый и идёт к началу поля. Как у других? Кого зацепил град? Когда печаль на всех – одному легче. На миру и умереть не страшно, а уж перебедовать вместе… Посветлело на душе, и о других стал человек думать.
– А где Емельян? – спрашивает он у Даши.
Даша уже поняла, что о причине её слёз отец не догадался, принял за сочувствие себе; уже успела привести свою душу в порядок и равновесие.
– На картошке, ждёт.
– А почему? Что…
– Ладно, ладно. Я торопилась. Я поехала.
Даша садится на мешок, брошенный в телегу:
– Поехали, Бублик!
– Я – тоже, говорит Данька и забирается в телегу к Даше.
– Ты останься! Что вам там втроём делать? Сохи завтра забираем.
Вот за это, спасибо, папаша, думает Даша. Что же я, бесноватая, наделала? Куда он сейчас? Как он там? Уж извиняйте девку-дуру! У кого жена прямая, у меня – горбатая…
Она увидела Емельяна идущего по дороге к селу. Догнала, остановила Бублика.
– Садитесь, Емельян Батькович!
У Емели под мышкой мешки из-под картошки, он хмур, несколько секунд размышляет и садится в телегу.
– Еремеевич.
– Что?
– Емельян. По батюшке – Еремеевич.
– Емельян Емере…, Емельян Еме…, – Даша сбивается и неожиданно заливисто смеётся. – Садись, Емеля, моя потеря! Так лучше?
Теперь и Емеля улыбается.
– Ты – как жаворонок, – говорит он, – звонкая.
– Так бери меня, для тебя петь буду! – и, заметив, что Емеля нахмурился, добавила,- всё, всё. Не буду.
Емеля забирает вожжи у Даши:
– Не гоже так: баба правит.
– Так – правь! – со значением говорит Даша. – Бери вожжи – и правь!
– Куда? – спрашивает Емеля. – Домой?
– Нет, Емельян Еремеевич. Папашу с Данькой заберём.

А дома, во дворе, когда распряглись, напоили коней и задали им овёс, Емельян и бухнул, как обухом:
– Отпустите меня, Гаврила Пантелеевич.
– Да может пообедаешь с нами, – не понял Гаврила.
– Да, нет, благодарствую.
– Щи зелёные: с молодой крапивой и щавелем, – услышала разговор Аграфена.
– Нет… я… – не знал Емеля, как выйти из затора. – Я не об… том… Работать… не буду.
До Гаврилы, наконец, дошёл смысл отказа Емели.
– Тебя, что – градом прибило?
– Гаврила Пантелеевич, ну что вы… Сев закончился…
– А мы как договаривались?
– Ну, договаривались…
– В этом году мы отсеялись, как никогда рано. Мы забыли о том, что град в наших краях – через год. В прошлом году его не было.
– Гаврила Пантелеевич!...
– Нет, ты слушай, Емеля, моя неделя! Град ещё придёт и не раз. И если сейчас озимь не побил, то потом будет ещё жальче. Надо сейчас под пар гнать землю, готовить. А не осенью. Неизвестно, сколько пересевать придётся. Где брать семена? Где брать деньги?
– Не невольте, Гаврила Пантелеевич. Вспашку вы и сами проведёте своей чудо-сохой, вон сколько дней впереди. А то, что летом градом побьёт, то не поправить. Не дай бог, конечно.
Емеля перекрестился.
Прав Емеля. Сколько ты, Гаврила, не горячись – прав он. Успокойся. Баню готовь.
– Что делать будешь? – спрашивает Гаврила.
– Земство школу затевает строить здесь. Вот, каменщиком пойду.
– Я не могу с тобой расплатиться сейчас, ты понимаешь?
– Понимаю, – говорит Емеля. – Я не тороплю. Не поминайте лихом.
И – пошёл.
– А может, баньку, а?
Емеля не обернулся.
Баня сегодня долго не набирала жару.
А в избе, в девичьей комнатке, Даша долго душила подушкой свои рыдания.
Господи, помоги людям…


Високосный май

Человек, как гармошка: и звОнок, и светел при хорошей погоде. А попади влага на лады, отсырей инструмент – всё: звук хрипит простужено, басы западают, и никакого звона и лада – сипит и плачет инструмент. И погода давно установилась, и подсушили- отогрели меха – ан, нет: ещё долго болеет и приходит в себя гармошка.
И человек – так же. Застанет его беда врасплох – расклеется, начнёт напрягаться, сдерживать себя, тратить неистово. Уйдёт напасть, а ему ещё сколько времени приводить себя в порядок. И не дай бог, чтобы снова какая-нибудь… неожиданность – всё: пропадёт человек и надолго. Он теперь полжизни будет оглядываться на беду, искать её, чтобы не попасться врасплох – и будет находить, и тратить себя попусту…
Гроза так и настроила крутояровцев. Не только у Погореловых град посёк зеленЯ – у многих и поболее. Неправильно так говорить, но одно, слава богу, хорошо: ни у Кулыгиных, ни у Клюкиных большого урона нет. Точнее – никакого урона. А они, ведь, не чужие Погореловым. Поэтому и «слава богу».
Покинул Погореловых батрак Емельян и Гавриле осталось сделать то, что осталось: лён, греча.
Лён нельзя сеять после дождя или в сушь. Вот и выбирай-жди для него, капризного, погоду. И нашлось пару деньков вскоре после грозы. По утрам, да ввечерУ – не по горячему дню – и разбросали семя.
Это только говорится: осталось под пар землю вспахать. А на самом деле – вот и лён остался недосеянным, и гречку ещё (на картофельной полосе оставили место) заронить надо, учитывая норов того и другого семени. Ведь работа будет зряшной, или гречиха поднимется больной, если посеять её не в тихую погоду, или не при южном ветре. Вот ведь как! Вот и посеяли её перед самым Вознесением, по теплу и тихости. И само Вознесение, 14 мая, выдалось тёплым и солнечным, что сулило хороший урожай.
А вспашку под пар оставили на семИцкую неделю, с опаской поглядывая на небо: чего ждать оттуда? И ещё одна радость: битые зеленя оклемались, стали в силу входить – зеленеют, услышал господь.
В понедельник семИцкой недели, 18 мая, зазвонили колокола как на пасху: широко, светло, празднично! Бом! Бом!
– Что за праздник? – спрашивает народ.
А люди из церковного причта отвечают:
– Царь корону принял!
– Вона как. Дай бог добра ему. Его всегда на земле не хватает.
Коронация царя и зелёные святки – бом! бом!
Под этот торжественный перезвон стали Гаврила с Данькой парЫ поднимать. Вот уж когда Данька почувствовал себя настоящим пахарем. Напрягаясь от пятки до бровей, идёт по полю Микула Селянинович, то бишь – Даниил Гаврилович, соху-сошку с левой длани на правую перебрасывает, пласты чернозёма переворачивает и солнце улыбается ему, и зори его приветствуют! Ах, какой богатырь! Богатырь валится с ног, с дрожащими коленями, на одном упрямстве тянет борозду, а у Гаврилы сердце обливается кровью: жалея сына и не щадя его, он делает из Даньки пахаря и защищает от будущей беды. Крепись, сынок, крепись! Нельзя нам быть слабыми, сгинем.
И успели-таки к Семику, к четвергу.
А в Семик, 21 мая, снова зазвонили колокола, но совсем с другим настроем. Если о коронации, дне коронации, знали наверно все приходские священники, а потому и звоны плыли сразу и отовсюду, то о трагедии узнавали постепенно: чем дальше от Москвы, тем дольше шла весть. И не было указания звоном поминать раздавленных. Это крутояровский священник решил, что – надо и велел звонарю почтить память: бом… бом…
К утру четверга у многих изб стояли троицкие зелёные берёзки, девушки собирались в лес завивать венки, «кумиться», а колокола – бом… бом…
И только в субботу, перед Троицей, в поминальный родительский день, на погосте люди узнали по кому печаль и колокола.
– В Москве тыщи людей подавило. Просто – тыщи.
– Как на бранном поле, только поле называется Ходынским…
– Откуда вести?
– Из уезда. Наши торговые привезли. Там же – «железка». Люди на железных колёсах отовсюду едут. Из первопрестольной – тоже. Вот и сказывали.
– Пива, да вина, говорят, – бочки! Сороковедёрные – тыщи!
– Нет, – мёда! Бочки мёда!
– Калачи и орехи раздавали мерами!
– И подарки!
– Какие?
– Знамо дело: золотые! От царя же!
– У царского коня – даже подковы золотые, а не токмо…
– А раздатчики стали раздавать добро своим: кум, сват, брат…
– Вот народ-то и шатнулся. А его там – тьма!
– Тыщи!
– И затрещало всё.
– А пошто подавились-то, если всего так много?
– Дык – жадность.
– Она-то и ломает человека.
– Чужое берут крысы, да воры.
– Не зарься на дармовое и беды не будет.
– Дык царь сам милость явил: раздавал ведь.
– Соблазн…
– Нам царская милость без надобности. Нам и божьей хватает: были бы руки, да голова.
Чужая далёкая беда, что мне до неё здесь, на берегу степной речки Алайки? Только небо общее, да земля кормящая – и всё! А поди же ты: повисла чёрной тучей и бередит душу.
В другой год «порусалили» бы мужики после Духова дня, а ныне – нет: какой кощУн сделает это?
Вошли в петровский пост согласно, но со смутой на душе.
Трудно в России.


Кара божия

Что, никогда такого не было, чтобы град зеленЯ выбил? Было. Раз в два года град приходит не вовремя в Крутоярово, а то и три раза в пять лет. Было-бывало.
Алайка никогда не бушевала по весне? Да что ты, окстись! Много раз. Ну и что?
Коронация – тоже не ахти какая беда, даже с Ходынкой.
Так в чём же дело?
Отчего душа замирает и оглядывается? Чего боится?
Ещё от холеры девяносто первого года как следует не оправились, а тут вот… Что?
Вот это неопределённое «что-то» томило и угнетало. Нет, люди пахали, сеяли, рожали – всё как и прежде, но прежде не было этого тревожного фона, этой сосущей тоски и растерянности. Никогда ещё не было так много напастей сразу, так, чтобы беды и бедки одного года толкали друг друга в спину, вламывались в человеческую жизнь, терзая и разрушая её, и скапливались новой грозой на горизонте.
Чертовщина какая-то. Бесы…
Это с ними – война вечная, нескончаемая. И победных результатов не видно, но рад мужик, что выстоял, что надежда не сгинула, а даст бог силы, так ещё поживём. И затурканный в этой борьбе он теряет нюх и чутьё, нарушает душевную гармонию, становится подозрительным и злым. «А не от него ли мои беды? – косится он на соседа. –Что-то цыплят меньше стало, да и укроп в огороде завял. Не бес ли в соседа вселился?»
Надо же как-то объяснять причину тревоги, чтобы успокоиться и ощутить дно под ногами, берег. И таким соседом для села были «карачаровцы». Уже не первый раз селяне, ища опору, край, спотыкались о «карачаровский» конец села. Оттуда чаще всего исходила беда и зараза. И на этот раз, после ходынских событий, мнение «обчества» было единым: во всём виноваты «карачаровцы» – такие вот на «ходынке» царское добро своим раздавали, такие и Рассею сожгут и бомбу в царя бросят. Понаехали – сброд разный: хохлы, татары, армяне и даже…греки. Что им тут делать?! Прогневили бога, не соблюдают обычаев, грешат – от того и беды над селом, как осенние тучи.
Ах, как правильно истратил себя Гаврила Погорелов! В ясные дни начала июня взялся он за косу – и Даньку впряг и Аграфену. Надо. Никольские морозы прошлого года были суровы, а значит, и начало июня будет погожим. Бурная и ранняя весна подняла травостой и наслала ранний сенокос. Похоже, что два укоса будет в этом году. Хватило бы сил.
К Фёдору Стратилату, к восьмому июня, уложили Погореловы в валки большую часть своего лугового клина и решили» отдохнуть» – навоз на парЫ вывезти. Договорились о толоке с Федотом Клюкиным, с Кулыгиными и хотели в три дня закончить это весёлое, хоть и грязное дело. Да не тут-то было.
Заклубилась в полуночной стороне седая северная туча, уркнула сердитым предупредительным громом и зависла над притихшим Крутояровом. Чего ждать с неба: града или дождя?
Мужики «толокчане» уже разбросали удобрения по клюкинским парАм, хотели, было, сразу же, не расслабляясь, приняться и за кулыгинский клин, но туча остановила. Опасно в грозу работать. А гроза будет: видно. И только развернули лошадей по домам, как молния огненным клювом долбанула село по темечку, с севера, да с таким грохотом, будто всё Крутоярово обрушилось с кручи в Серебряный омут. Лошади захрапели, Бублик встал на дыбы и попятился.
– Быстро домой! Успеем! – заторопились мужики.
И тут вторая молния вонзилась в северную окраину села, в «карачаровский» конец. Будто дверь амбара захлопнули – темно так стало. А лошади неслись во весь опор. Воздух стал сухим и потрескивал. И в этих неожиданно наступивших сумерках появилось зарево. Даже не зарево, а так – костерок несмело разгорается. Никто из «толокчан» не обратил на это внимания – ни Гаврила, ни Федот, ни Кузьма: не до этого было. А когда выпрягли лошадей, хлынул дождь. Стеной. Стояли в сараях, не решаясь выйти под проливной дождь, чтобы добежать до дверей избы. А ливень закончился так же неожиданно, как начался: будто рукой отвели. Стало светлеть и тогда все увидели: горит село. Горит «карачаровский» конец, полыхает. И ливень пожару – не помеха.
Народ бежал на «карачаровку» по грязи, через мутные ливневые потоки, стремясь к месту беды помочь и полюбопытствовать. Ветер-то с севера гнал тучи и огонь: всё село могло превратиться в головешку. Тащились с бадьями, с суковатым дрекольём вместо багров и с какой-то неотчётливой злостью.
…Горели две избы (только две!) и баня зажиточного гончара. И это было странно и непонятно. А значит – тревожно. Трещали догорающие плетни, рушились балки и перекрытия, пугая искрами и неодолимой разрушительной силой. А соседи – не горели! Не потому, что стояли на страже, а потому, что огонь САМ не перекинулся на их плетни и хаты. И народ нашёл этому объяснение: кара небесная. И понятно почему пала она на дворы братьев Соляровых и мужика, встретившего с ружьём в своём дворе женщин в ночь опахивания: неправедные они. А Соляровы – те самые, младший брат которых, Шурка, утоп у Горячего ключа на Касьяна немилостивого. Все помнили как это было.
Была в пожаре ещё одна странность: никто из погорельцев не погиб и даже не опалился. Почти никто. Потому что странная смерть старшего брата Шурки – Тольки – и смертью трудно назвать: чудо чёрное какое-то, чары чужие.
– Он убегает, а он – за ним! – громко рассказывает пожилая баба. – Он – от него, кричит, как скаженный, а змей не отстаёт!
– Какой змей?
– Говорю же: огненный! Вот с такой огненной головой и огненным хвостом! Он бежит, а он – за ним. Догнал и тюкнул Тольку в голову – тот и скопытился. И вонь такая от него: серой запахло!
– Ты же в хате была!
– Ну и шо? Аж туда достала! Вонь.
– Господи, помилуй!
Толька Соляров лежал почерневший в грязной луже и ближе, чем на три сажени к нему никто не подходил: боялись.
– Бог шельму метит…
– Гнать их надо! – раздался истеричный женский крик. – Колом – из села!
Будто пробку из полной бочки выбили – такая струя ненависти хлестнула.
– Насильники!
– Нехристи!
– Воры!
Безумие опалило больной разум, сорвало узы христианской морали, сожгло пределы.
– Бей их!!
В ход пошло всё, прихваченное людьми для спасения погорельцев: колья, батоги, вилы. Только хряск стоял, стоны и мат.
– Стойте! Стойте, дурни!
Это – кузнец Григорий Кендюх. Расшвырял дерущихся, оказался в центре; дал в лоб одному, свернул челюсть другому, не разбирая, кто чей.
– Вы шо?! З глузду зъихали?!
Толпа оторопела. А Григорий продолжал давать пинков дерущимся.
– Вы хто, хуторяне? Люди или звери? Башка вам для чего?!
– Пусть уезжают!
– Куда? Они – в Расеи! Куда от Расеи ехать? Куда?!
– В Крым свой! На Кавказ!
– Туда, откуда приехали! Пусть там горшки обжигают!
– Вот ты школу зробишь без Ашота-армяна? Ты знаешь камень? У тоби, Петро, конь гарный, хлеб вкусный. А у Ашота – руки камень любят. Ульян! У тоби, шо: ни одного горшка в хате немА? Карачаровского? А? А мне хохлу шо? В свою погорелую Винницу ехать?
С Григорием трудно спорить: он всё и обо всех знает. А главное – он кузнец. А кузнецы, как известно, знаются с нечистой силой. Поэтому: свят, свят, свят…
– Шо вы делите? То, чого у вас нет – щастье! А оно в сердце должно быть, а не тильки в амбаре.
– Кошку в грозу из хаты выбрасывают. В ней бесы прячутся. И с карачаровцами надо так же…
– Дурь из твоей башки надо выбросить!
И тут поплыл с крутояровской колокольни вечевой звон. От Ивана. Так звали в народе этот колокол. Бом! Бом! При пожаре народ сзывает. Бом! Последний раз после «ходынки» звучал. Бом!
– Идите по хатам! – говорит Григорий. – Живите!
Народ стал расходиться.
Солнце счастливо улыбалось в синем предвечерьи, умытый мир был чист и свеж, а воздух пронизан яркими запахами жизни.
Остро пахло человеческой кровью.


Такой долгий день

Вчерашнее событие хоть и обсуждалось всеми бурно, но мужики ходили хмурые, как в первый день великого поста. Битые, с синяками и ранами. Многие стыдились вчерашних боевых действий, но были и такие, кто тайно, по-змеиному шипели: « Ужо мы им…».
Героем дня был кузнец Григорий Кендюх.
…Данька чумазый, потный, счастливый помогает Кендюху в кузнице.
– А шо, дядько Григорий, – спрашивает Данька на малороссийский манер, – не страшно было?
– Тю-ю! Ты шо, Данило? Я же – правый. А с правдой – не страшно, – улыбается кузнец. – А шо ты, хуторянин, на украинской мове заговорив? Ты же нэ хохол, у тоби своя порода. Зачем менять её?
– Мне нравится, – смутился Данька.
– А-а, – говорит Кендюх. – Шо ж , тады – куй, куй.
После вчерашнего ливня день выдался для хлебороба бестолковый: работы – ни в поле, ни на лугу. Где дороги протряхли, там пробуют возить навоз на парЫ, а так… Праздный день для размышлений. Вот и отпросился Данька у отца в кузню к дядьке Григорию. Гаврила не возражал и даже обрадовался: вспомнил видЕние Пантелея на погосте весною. Вот как он, Пантелей, видит ОТТУДА, что надо внуку? Так что – не перечь, папаша…
– Дядько Григорий, – говорит Данька, будто продолжает спор, – но ведь они – пьяницы!
Григорий понимает, о ком говорит Данька, соображает, как ответить ему, чтобы было понятно.
– Ох-хо-хо! И другие, хлопчик, сосут горилку – нэ тильки воны.
И поправляет зазевавшегося Даньку:
– Клещи дюжее держи, хлопчик! Вот так. Жизнь у «карачаров» – погана: им хуже, чем вам.
– Почему?
– Потому што – пришлые, чужие. Ни земли, ни родни. Вот они и богУют, буянят – защищаются.
Даньке не всё понятно в ответе, но он верит кузнецу. А потом выставляет ещё один упрёк «карачарам»:
– Они девушек обижают, – и краснеет.
Но лицо его от огня и так красное и потому дядька Григорий не догадывается о ходе его мыслей.
– Ну, за дивчину сразу надо – дрЫном вдоль хребта: нэззя забижать дивчат. Но и у вас, хуторянин, забидчики е. И у них е добри парубки.
Возле такого «доброго парубка» и находилась сейчас Даша. Мать отпустила её к подружкам, а она – к школе. После вчерашнего мордобоя испугалась за своего Емелю: ведь он – с «карачаровского» конца. Прибежала вот защищать. И поразилась – тихо. Нет, птички поют, солнце светит, слышится далёкое, во дворах, «ко-ко-ко!» кур, кряканье уток – слышно. Но в эти естественные звуки не вплетаются ни стук молотков, ни звуки пилы, ни голоса людей. Потому – тишина.
Будто место возле школы – заклятое или прокажённое: колокольчики будто звенят и отпугивают здоровых. Как так?! Сельский майдан, площадь: слева – церковь, лавки, справа – лавки, вокруг – хаты, а – никого! И признаков этого «никого» не видно: ни платка, ни лицА. Попрятались что ли за плетнями?
Перед Дашей – школа и за нею лес вдали. Тишина. Только кукушка подала голос и поперхнулась.
– Я те дам! – говорит Даша. – А ну – кукуй!
И кукушка закуковала.
Даша идёт к белому основанию школы, к её началу, выведенным углам, где тоже нет жизни, а если есть, то она спряталась как перепёлка в жнивье.
– Эй! Кто там! – зовёт Даша.
Только кукушка в ответ: «Ку-ку!»
– Емельян! Емельян Еремеевич!
– Ку-ку!
Даша выходит на строительную площадку и сразу за кладкой сталкивается с Ашотом-каменщиком.
– Тс-с-с, – говорит тот, приложив палец к губам.
– Где Емеля? – спрашивает Даша.
Ашот показывает пальцем за стенку-перегородку.
– Выходи, Емеля, моя потеря! – зовёт Даша и идёт за перегородку.
– Ку-ку! Ку-ку! – надрывается кукушка.
– Замолчи! Мне столько не прожить! Хватит, нашла я его.
Кукушка замолкает.
Емеля сидит на груде камня бледный, непохожий на себя.
– Бог в помощь! – говорит Даша. – Ты на святки спасал мою честь, теперь я пришла тебя спасать. Не сиди на камне: нам ещё детей рожать. Пошли!
Она берёт Емелю за руку и выводит на площадь перед школой. И – будто сменилось что-то в мире. Будто рябь по воде прошла: та же вода, да не та. Над плетнями, над заборами головы показались. Из лавок вышли люди.
А они, двое, стоЯт, облитые белым светом и синим небом, среди звонкого птичьего гомона и людской осуды. И тогда из дома Кузьмы Кулыгина, стоЯщего справа на площади, вышла, нет – выбежала Катя, сноха Кулыгиных и старшая сестра Даши.
Подбежала.
– Ты что, Даша?! Даша!
А Даша молчала. И будто не видела Катю: смотрела выше неё, куда-то вдаль, словно там было что-то важное, главное. Она держала Емелю за руку и все токи её отваги, решительности перетекали в него.
– Даша! Ты…
– Да! – отвечает Даша и опускает взгляд на Катю. – Я люблю Емельяна.
И тогда Катя становится рядом с Дашей, а на площади появляется сам Кузьма Кулыгин с ружьём и сыном Егором. Они подходят и становятся рядом с Емельяном.
Люди стали выходить из дворов на площадь. Из соседних улиц и переулков потянулся народ к школе.
…А во дворе сельского старосты Серафима Козла. Только что закончился «совет» по вчерашним событиям. Двое сотских и десятские «карачаровского» конца порешили, что виноваты во всём «силы небесные и народ дурной». А посему «силам небесным помолиться, а народец попужать. В волость – не сопчать». И только отправил староста десятских по дворам для сбора народа на сельском майдане, как в ворота замолотили десятские центральных переулков села:
– Народ собрался на майдане! Шумит!
– Орёт!
– Лютует!
… И Погореловым мальчишки принесли весть:
– На майдане Дашу сейчас будут бить!
А когда Гаврила с Аграфеной добрались до площади – к центру уже было не пробиться.
На фундамент школы поднимались люди и говорили. Вернее – орали. От возбуждения и от желания быть услышанными. Вытянув шею, Гаврила высматривал Дашу. И увидел. Даша, Емельян и Кулыгины стояли вместе. Кузьма был с ружьём и Гаврила успокоился.
– Пусть едут в Сибирь, там всем места хватит! Там все одинаково пришлые! – надрывался худой и носатый Ефрем Потуло.
– На кладбище – тоже!
– Вот ты и ехай, раз тебе здесь тесно!
– А мне и здесь хорошо!
–А они, что – от хорошей жизни здесь поселились?!
Почти все призывали к перемирию, но каждый на свой лад.
– Бедность наша во всём виновата, а не род наш! Каждый хочет жить сыто! – говорил носатый бледный «карачаровец».
– Смотри: Кендюх, – торкнул Гаврила Аграфену.
– Где?
– Да вон он! И Данька с ним!
А кузнец шёл на «лобное» место и за ним оставались вихри голосов и людей. Он не стал подниматься на фундамент: его и так видно и слышно. Толпа притихла. Гаврила внимательно слушал Григория и душа его развернулась на последние слова кузнеца:
– И для мира и для брани сила нужна! Но от лада – свет на душе, а от ссоры – хмара. Думайте!
Хорошо кузнец сказал, хорошо. Золотые слова.
И тут к народу вышел Серафим Козёл. Сельский староста – человек в уважении, а потому в толпе зашикали друг на друга: «Тише! Тише!» Староста, как и кузнец, не стал подниматься, огладил бороду, оглядел всех и сказал:
– Про всё знаю и про всех знаю. Наказал бог нехристей. А вы что? Поперед батьки – в пекло! Бросились помогать? Кому – богу?! Он – сам. Он всё видит.
– Ты, Серафим, смотри: народ поставил тебя над собой, народ и отставить может! – выкрикнули из толпы.
– Через три года! А пока я так скажу: не хочешь с «карачарами» якшаться – не надо. Но ты и на своей улице не каждому хлеба отломишь. Так что не советую брать в руки колья да косы. Будете буянить – к волостному старшине отвезём смутьянов. Идите по домам. Время – жаркое.
Народ стал расходиться. Гаврила велел Аграфене забирать с собой Дашу и идти домой, а сам отправился к свату Кузьме Кулыгину.
Все разговоры с Дашей он оставил на потом: пусть всё уляжется, надо всё обдумать.
Закончился самый длинный день года, день летнего солнцеворота.
Долгий, как сама жизнь.


Аграфена

Уплыли грозы небесные, улеглась людская непогода, обозначились берега и стрежни. Выпустил народ волю-дуру, попыхтел попусту, попугал себя и мир и успокоился. Жизнь вошла в берега.
В Крутоярово пришла сенокосная пора и люди семьями, таборами отправились на свои покосы, памятуя о том, что январь был лютым, морозным после Крещения, и, стало быть, до Анны-гречишницы, а то и до Тихона, будет сухо и жарко. После вывоза навоза на парЫ в сенокосную страду только что вошли и Кулыгины и Федот Клюкин, а Гаврила Погорелов уже закончил свою луговину.
Сейчас на покосе вся семья: Аграфена с Дашей собирают лечебные травы, Ванятка носится по лугу за бабочками, а Гаврила с Данькой отдыхают. Лежат в тени куста, смотрят в небо. Пронзительно пахнет свежескошенной травой. Тихо. Матушка-земля впитывает слабость и усталость косарей, опустошает их, освобождая от помехи, приводя в вечное равновесие и гармонию: человек – земля. В небе медленно кружит коршун; даже не кружит, а будто бы висит над покосом. Жарко.
Из ничего возник порыв ветра, обмахнул потные тела, прошелестел листьями в кустах и замер. ПахнУло чабрецом, полынью, горячей землёю – степью.
– Хорошо, – уморено говорит Данька.
– Степь, – Гаврила потягивается. – Воля.
И не надо им объяснять друг другу, что такое вечное поле – Дикое поле, гривы каких коней трепали эти степные ветры и чьей кровью политы здешние чернозёмы. С молоком матери впитана эта естественная суть. Степь – это жизнь.
– Ма-а-ма-а! – вопит Ванятка и всё приходит в движение.
Гаврилу будто кнутом хлестнули – подскочил. К нему бежит орущий Ванятка, а к ним – Аграфена с Дашей: издалека, падая и спотыкаясь; коршун камнем из пращи падает на луг и взмывает со змеёю в когтях.
Ванятка подбегает к отцу в слезах и страхе.
– Гадюка! – кричит он и показывает место укуса на ноге.
Весенним разливом Алайки куда только ни занесло этих тварей.
– Данька! Орлик!
Данька бежит к пасущемуся Орлику, запрягает его. Гаврила хватает охапку скошенной травы, бросает в бричку, а на траву кладёт Ванятку. Надо быстрее к Евдокии Клюкиной: у неё от всего есть снадобья. А пока – туго перехватывает рукавом свей рубахи ногу Ванятки.
Подбегают Даша с Аграфеной. Мать сразу почувствовала цвет крика ребёнка: это – цвет смертельного страха – смерти.
– Что?! Где?! – кричит она. – Что, Ваня?!
– Змея укусила! В ногу! – отвечает Гаврила.
Аграфена припадает к ноге Ванятки и начинает отсасывать яд змеи из ранки. Затем выдёргивает из пучка собранных трав лист конского щавеля (ах, как кстати!), разминает его и прикладывает к ранке.
Гаврилу словно водой холодной из колодца окатили, крик застрял в горле, он онемел, вспомнив святочный прутик Ванятки. «Зря! Зря! Зря!» – стучит в висках. «Судьба! Судьба! Судьба!»
Раздавленный неотвратимостью рока Гаврила молча трясся в бричке, сгорбленный и вмиг постаревший.
Евдокия осмотрела посиневшую ногу Ванятки и пришла к выводу, что никакого укуса не было: порез от травы или царапина от сухого прутика. И всё. Но на всякий случай примотала к месту укуса корешок чертогрыза:
– Завтра будет бегать.
А Гаврилу упрекнула за то, что сильно перетянул ногу.
– Видишь какая нога: как мёртвая. Сейчас отходить начнёт, в зАшпоры зайдёт – поревёт Ванятка.
И точно: заревел малой, а нога была как неживая.
И Гаврила с Аграфеной были как неживые: столько жизни пережгла в них мелькнувшая беда. Да-а… Человека старят не летки, а детки.
Слегла Аграфена после этого и находилась в непонятной истоме и безразличии к жизни почти неделю.
– Радость у неё оборвалась. Пока оклемается, да зацепится за жизнь – время нужно. Вы её радуйте и не оставляйте одну, – наставляла Евдокия Гаврилу.
А тот сам, сбитый с горки, оберегал душевные ушибы и равновесие.
Ни до замужества, ни после Аграфена на судьбу не роптала. Три младших брата-погодка, завистливых и крикливых, изводили сестру всякими гнусностями до самой своей смерти, хотя Аграфена для каждого из них была нянькой. Всех троих, похожих на мать, женщину взбалмошную и пустую, прибрала холера в девяносто первом году. А сразу вслед за ними ушла и мать. Аграфена не озлобилась, живя в семье, а вырастила в себе христианское смирение и главную черту русских женщин: жалеть и понимать. И этим своим спокойствием и смирением выводила из себя мать – непохожестью на неё. «В тихом болоте черти водятся», «такие вот и приносят в подоле», «одни убытки с тобой: ещё приданное готовить». А отец в ней души не чаял, защищал: поколачивал мать, давал затрещин братьям и тем самым ещё пуще настраивал их против Аграфены. И когда она, наконец, вышла замуж и поселилась у Погореловых, то была безмерно счастлива. И счастлива до сих пор. Через год она родила Катерину и в этом же 1877 году началась русско-турецкая война, на которой и сгинул где-то под Баязетом её защитник и благодетель – отец.
Первую свою дочь Аграфена рожала в стужу трудно и мучительно, зато сейчас Катя счастлива. А вот Даша выскочила в водополье легко, радостно, даже как-то празднично. Какой будет её жизнь? Вон ведь как с Емельяном закрутилось. Даше тоже шестнадцать, как и Аграфене в год замужества.
Ближе ко дню своего ангела стала улыбаться Аграфена, заботами отогревать стылую душу. Свозил её Данька на Алайку с кадушками-квашенками, в которых семья готовила тесто для ржаного хлеба. Помыла их Аграфена. Сходила с Дашей в поле и снова собирала заветные и нужные травы: чёрную полынь от болезней живота и тошноты, ивана-да-марью от воров (а какие воры на селе! – но надо), одолень-траву (кувшинку) – по старицам, от разных бед и напастей; подорожник, спорЫш, крапиву… Развеялась немного, оттаяла и ожила. Только с Ванятки глаз не спускала и всей семье велела делать то же.
23 июня рано утром Гаврила затопил баню, наносил воды, попросил Аграфену следить за огнём, а сам с Данькой отправился в лес на заготовку берёзовых веников. Вернулись быстро и с вениками и с цветами. Ромашки, колокольчики и маленький букетик фиалок:
– С днём ангела!
Вся семья в два пара насладилась баней и к обеду Аграфена уже принимала у себя гостей: сватов Кулыгиных с зятем и Катериной, кумовьёв Клюкиных, кумовьёв Парушиных.
Родилась Аграфена в петровский пост. И хотя «петровка-голодовка», но ведь – лето. И зелень всякая и редисочка, ягоды лесные. До Иванова дня женщинам нельзя есть ягоды, поверье такое. Иначе будут умирать дети у той, которая не остережётся. (Как тут не подумать о Ванятке!) Ничего: съедим на Ивана Купалу, завтра. Словом: июнь – не апрель весёлый да голодный, жить можно. А когда ещё и сват охотник – и пропадать незачем: живи да живи.
Принесли с собою Кулыгины жареных перепелов и ещё какую-то лесную птицу:
– Ешь, пока рот свеж! – сказал Кузьма, обнимая Аграфену. – С днём ангела, Аграфенушка!
И добавил, показывая на приготовленную птицу:
– Здесь ещё птичка, которую едят только графья и Аграфены: вальдшнЕп называется.
– Что ты, Кузьма, – слабо сопротивляется Аграфена. – Пост.
– Рыба и птица посту не помеха, ими не оскоромишься.
И рушник вышитый принесли гости, и мыло подарили, и медок парушинский оказался кстати, а уж медовуха его!..
– Медовуха – не вино, – говорит Егор Парушин. – Она от мёда и от пчёлки, божьей труженицы.
Вот ведь как: и нельзя, а – можно.
– Понемножку всё можно, – улыбается Настасья Парушина.
Вот они все: родня и не родня – как родня, тёплые и светлые люди. Аграфена улыбается. Ей тоже хорошо и слёзы подкатывают к глазам:
– Спасибо…
А уже при вечернем солнышке, выйдя во двор, спросил Кузьма у Гаврилы:
– И что ты порешил с Емелькой делать?
– Раньше Покрова свадьбы не будет.
– Не ровня они вам, голодранцы.
– Кузьма, помилуй, а мы – кто?
– Ты – крепкий, работящий мужик. У вас – ладная семья. А – там? Латка на латке и требует задатки.
– Нет, сват. Строг ты очень.
– Где жить будут?
– Где, где… У Емельяна, где же.
– Намается Даша. Бери его в примакИ – и всё. И работник и зять сразу. И Дашу обережёшь.
Мысль Кузьмы была неожиданна и… как бы сказать – колюча. Непривлекательная.
– Посмотрим, – говорит Гаврила. – Пошли в хату.
День Аграфены-купальницы уходил в заревой вечер, а с Алайки доносились громкие голоса купающихся.
Лето.



Ведьма

Как подвесил господь бог солнышко над Крутояровом за неделю до Ивана Купалы, так и не убирал его; Крутоярово само, изнемогая от жары и истомы, откатывалось от светила на восток, в короткую ночь, в кратковременную прохладу и в безответную надежду на дождь. Сенокос этим летом был ранним, стремительным и удачным. Почти у всех уже стояло сено в копнах и начали его скирдовать. Это очень хорошо: развязаться с сенокосом и сосредоточиться на хлебе. Да вот незадача: самый налив озимых, а дождей нет. Вспоминали какая была погода на святки и после. Всё сходилось: морозы были. Значит сейчас – жара. Но кто же знал, что сенокос подойдёт раньше, а хлеб потребует дождя. А теперь жди милости господней.
И в канун петровок затянуло небо синей тяжестью, громыхнуло основательно и забегали молнии-стригунки. Ну, вот: наконец-то, вздохнули облегчённо мужики. Но сухая, Яловая гроза так и не разродилась дождём: ушла в Осиповку к бездетной Лизке Синебродовой.
А это уже серьёзно.
Почти две недели нет дождей.
Появились знамения, поползли слухи…
В Осиповке уже видели несметные полчища мышей – к голодному году или к войне; в Тишанке волки вышли на поля (и это летом, когда волк сыт!) – к падежу скота; в Берёзовке видели, как огонь по озими пробегал – точно к засухе. Да что там! Если уж в Крутоярове из-за леса стали вылетать стаи ворон – к повальному мору! А прислони ухо к земле и услышишь как земля стонет. К чему? К пожару! Вот так.
Вспомнили кстати, что перед петровками Кузьма Кулыгин из Серебряного омута сома выловил с себя ростом. Как ловил, на какой вонючий махан – неважно: тайна и всё. А вот то, что в желудке сома оказался целёхонький заяц – диво. Даже, говорят, выпрыгнул из сома. Как он туда попал? Не подарок ли это водяному от лешего? И не самого ли водяного поймал Кузьма? Значит: жди беды? Надо делать что-то. Выгорят хлеба, падёт скот – помрём.
А на Кузьминки, среди баб, Евдокия Клюкина возьми, да и ляпни:
– Может и Маланья.
И когда на делянках озимой ржи и пшеницы появились залОмы и прожИны, стало ясно, что нечисть начала таскать зёрна в закрома ведьмы. А так как в Крутоярове была известна одна ведьма, то и гадать не стали.
Вечером, после того, как подоили коров, нагрянули женщины во двор Маланьи Коровиной. А та – не в ума: что, бабоньки, случилось? Тридцать четыре года бабе, а она как… блаженная.
Бабы закрестились: ишь ты как – не ведает она!
– Анбар открывай, ведьма!
А тут и Тишка, муж ейный вышел:
– Что за напасть?
– Молчи, ведьмак! Анбар открывай!
И снова крестятся.
Не стал спорить Тихон, открыл, а в амбаре пусто.
– Прячет ведьма! У ней свои сусеки!
Орали во весь голос. Толпа стала собираться на улке.
– На Алайку её! Править будем!
Известно, что ведьму надо бить наотмашь по лицу и изо всей силы. Тогда она теряет свои колдовские способности. Или калечить. Или – топить.
– По сопатке ей надоть! Кулаком!
Боится народ. И отвага его – от страха. Это до тех пор, пока межу не перейдёт, не ХЛЫНЕТ. Не дай бог! Вон, уже и колья осиновые появились.
И тогда Тихон, мужик спокойный и покладистый, взял вилы:
– Не трогать Малашку! Пришью!
– Да ты и сам такой, примАк карачаровский! Не боись, и тебе достанется!
И действительно: Маланья – с Лугового конца, а Тихон – с «карачаровского». Значит уже – «нечистый» и чужой. Говорили: навела чары на него Маланья. И явился Тихон в зятья-примакИ ещё и потому, что отец был против этой женитьбы. А в холеру 1891 года сошла вся семья Маланьи на погост. Народ говорил: извела ведьма.
Да с чего же она ведьма?
– Дуры – бабы! – орёт Тихон. – Сами вы как ведьмы!
– Если не ведьма, то почему на «опахивание» никогда не ходит?
– Да боюсь я, бабоньки! Страшно мне!
Эк, куда повела: боится она! «Коровьей смерти» что ли? Та же нечисть, «родня»! Боится она. Нет уж, кума: не те блинчики. Отвечать надо.
– А в храме божьем пошто с кубАном на голове стоишь?
– Какой кубАн? Какой кувшин? Окстись, Пелагея!
– Сама видела на пасхальной заутрене!
– А корову мою кто выдаивает? СушЕц пошёл! – выкрикивает соседка.
– Креста на вас нет, бабоньки! Опомнитесь! Грех берёте на себя!
– Это на тебе креста нет!
– Покажи крест!
Маланья замешкалась.
– Покажи!
Дрожащими руками Маланья выпрастывает на кофту гайтан:
– Вот!
Тесёмка была пуста.
– Нету! – ревёт толпа. – Нету креста! Ведьма!
– Есть… – голос Маланьи тонет в рёве толпы.
Толпа – ХЛЫНУЛА.
Вмиг разоружила Тихона, оттеснила его от жены. Чей-то мужской кулак врезался в лицо Маланьи и та, обмякнув, опустилась на землю. Её тут же подхватили, связали спереди руки и потащили к реке.
…Десятские донесли старосте Серафиму Козлу о расправе над Маланьей Коровиной, но тот махнул рукой: «Пущай. Ведьма же. Не сдохнет».
И кузнецу Кендюху принесли новость тайные сердоболы. Осторожно сообщили: не сожалея и не радуясь. Опасно быть не в толпе…
А на круче над Серебряным омутом вился ор, чёрный и злобный.
– Пихай её ведьму!
– Потопнет – чистая, православная баба. А нет – ведьма!
– Наоборот! Ведьма потопнет, а баба – нет!
– Крест на мне!! – изо всех сил прибавила голосу битая Маланья.
Толпа притихла.
– На спину уволокся! Не губите!
Связанными руками она старалась достать гайтан.
– Руки ей развяжите!
Сбросили с рук узы.
– Вот он! – Маланья явила крест народу.
Толпа молчала.
– Глаза отводит! – заорала соседка. – Я знаю!
– Пошто крест на спине таскаешь? Это – крест, а не горб! – кричала Пелагея.
И снова ХЛЫНУЛА толпа.
– Вали её!
Маланью схватили за руки, за ноги, раскачали и метнули с двдцатисаженной кручи в Серебряный омут. Толпа охнула, подалась к обрыву и столкнула ещё двух человек.
– На – зад!! Сда – ай!! – заорали у края.
Жуткий крик упавших в омут людей судорогой свёл стоящих на круче.
– Назад! Назад! – это уже Григорий Кендюх пробивался сквозь толпу к обрыву.
Он лёг на край кручи и глянул вниз. И в это время омут шумно вздыбился горбом-волной и исторг из себя тонувших людей. Вытолкнул почти до самого Щучьего пупа. И это было диво. Никогда ещё и никого не отдавал Серебряный омут.
– К броду! К Луговому броду! – крикнул Григорий в толпу и сам бросился к спуску к реке.
Толпа дрогнула, будто вышла из мОрока, стала рассыпаться, потянулась вниз к мосткам и перекату.
Лют мужик, когда беда догоняет, нет у него разума, лихо правит им. Потом, когда придёт в себя, будет стыдиться и раскаиваться, будет слёзы лить и горькую пить. А пока…
…Маланья Коровина, пошатываясь и кашляя, выбирается на правый берег Лугового переката, ложится на траву и смотрит в небо. Кровавая зарница полыхает над Крутояровом. За что ей так? И бог детей не дал и люди отнимают радость.
Сумерки опускаются в долину реки. Слышатся голоса и топот многих ног. Первым подбегает Тихон. Маланья смотрит на него безучастно: ни жива, ни мертва. И не слышит мужа. Он берёт её на руки и несёт домой.
– Вот, положи в бричку, – предлагают ему.
Но он только качает головой: нет.
…Солнце скрывается за лесом. Заря вечерняя бледнеет и растворяется в сумерках. Село тоже тает в этом сером свете. Потом вспыхивает несколько огоньков в избах, отделяя жилое от вечного.
Сумерки опустились.
Что будет завтра?


Полдень

На какое-то время люди перестали обращать внимание на жару и засуху. Другое будоражило и терзало Крутоярово. Кто она: Маланья Коровина? Вот – червоточина и причина беспокойства селян.
Кого спасла пучина Серебряного омута? Трёх женщин, одна из которых – ведьма. Но если ведьма должна была утонуть и не утонула, значит среди них нет ведьмы! А если ведьма должна была выплыть, а выплыли все трое, значит, что? Вот то-то же. Не могут все трое быть ведьмами.
После купания в Серебряном омуте одна из них (Пелагея) помёрла на другой день, другая (соседка Маланьи) – онемела, будто типун на язык получила, а сама Маланья говорит, но не со всеми. А с кем? Непонятно. Но до людей дошли её слова: «Пелагея откроет глаза». Люди не поняли, да не очень-то и прислушивались: Пелагея уже лежала в гробу и её отпевали. Но на погосте, когда стали прощаться с Пелагеей, та неожиданно и резво открыла глаза. Народ разбежался, а кое-кто впал в беспамятство. Пелагея пришла домой, сварила зелёные щи, наелась и легла спать. Не выспалась.
Тогда-то и вспомнили о словах Маланьи.
А она ещё одной новостью огорошила селян: цыгане жнут хлебА. Конечно, никто и в голову не взял эти слова. Цыгане стояли табором под Осиповкой, в восьми верстах от Крутоярова, какие тут залОмы и прожИны? (А они продолжали появляться на полях крестьян каждую ночь!) Но когда мужики на две ночи стали дозорами на хлебах, всё подтвердилось: цыгане выкашивали окраинные хлеба, искусно делали скрутки колосьев, отводя людской гнев на ведьм. Люто расправились мужики с ворами: лошадей отобрали, цыган избили до полусмерти, привезли в табор, бросили, а табор подожгли.
Больше залОмов и прожИнов не было.
Вот эти новости и обсуждали деревенские бабы, придя на обеденную дойку к реке, «у Захара». В погоде перемен нет, только висит в знойном мареве над горизонтом одинокая тучка – так она погоды не делает.
Коровы шалеют от оводов и, не насытившись, задирают хвосты и несутся к реке, и никакая сила не может их остановить. Они становятся по брюхо в воду, лениво помахивают хвостами, отгоняя оводов, и неохотно идут на зов хозяек.
– Малинка! Малинка! – зовёт Аграфена.
Малинка трясёт рогатой башкой, взмахивает хвостом и даже не смотрит в сторону хозяйки.
– Малинка! Красавица! Кормилица наша! Иди, я тебе хлебушка дам. Иди сюда, иди.
Малинка снисходит: поворачивает голову, мычит и с достоинством выходит на берег.
Ванятка уже искупался в Алайке и просит у матери позволения сходить к пастуху: тот всегда рассказывает какую-нибудь историю.
Пастух Епифан сидит в тени тальника и рассказывает очередную историю.
–Полевик страсть, как не любит, если кто-то лежит или спит на меже. Или у межевой ямы. Покалечить может.
– Как?
– По-разному. Его мальцы, межевички, носятся по межам, птичек ловят родителям в пищу. А ты тут лежишь на меже, сопишь в две ноздри. Они и задавить могут незаметно или задушить.
– А я не сплю никогда в полдень, – говорит Ванятка.
– Спит тот, кто работает, кто устал. А ты пока только живёшь, – объясняет пастух. – Один усталый мужик лёг на межу, да уснуть не мог: думы тяжкие мешали. Вдруг слышит – конский топот. Несётся на него здоровенный малый верхом на сером коне, руками размахивает. Едва успел работник скатиться с межи, да увернуться от коня. А полевик – это был он на коне – прокричал ему: «Хорошо, что успел соскочить, а то навеки бы тут и остался!». Вот так-то.
– А на своей земле можно спать?
– На своей – да. За ради бога. Своё – не чужое, полевик не накажет. А вот залОмов на твоей десятине наделать может не хуже ведьмы. Или огнём может тебе поблазниться, когда о пожаре предупреждает.
– Вот! – вскрикивает один из мальцов. – Огонь! Я видел!
– И я, – говорит Ванятка.
– Это молния, – объясняет Епифан, услышав резкий раскат грома.
– Дождик, дождик! Припусти! – заорали дети.
– Не будет дождя, – со вздохом говорит пастух, – Это – сухая гроза.
Солнце светило, но зарыскали резкие порывы ветра, поднялась пыль. Возникла вихревая воронка из пыли и сухой травы. Она росла и стремительно двигалась вдоль берега Алайки к деревенскому стаду. В её карусель уже попала речная вода. Вот она подхватила чью-то доёнку с молоком. Доёнка опрокинулась, молоко из неё вылилось и завертелось самостоятельно, отдельно от доёнки. Воронка переметнулась на противоположный берег и там распалась.
– Вот, и наша какА напилась молока, – утешали женщины хозяйку доёнки.
А пастух Епифан сказал, ни к кому не обращаясь:
– И такая силища не заломает хлебА?
И отсылает детей:
– Идите, хлопчики, вас мамки кличут.
Ванятка подходит к матери и та сразу спрашивает его:
– Где трава?
Ванятка виновато хлопает глазами: купался, играл, потерял.
Аграфена, после случая с гадюкой, велела и Ванятке и Даньке носить с собою змеиную траву – веронику, особенно не забывать её, идя в лес или в поле. За гасник заткнуть или положить в лапотки, но обязательно с собой: отпугивает эта трава гадюк. Дула Аграфена на воду, обжёгшись на молоке. На то и мать.
– Придётся зашить в ладанку вместо чеснока, – решает Аграфена.
От обычаев отходим – от того и кара божия, думает Аграфена. Ровно через полгода, будто в ЧЕтьи-МинЕи записано, расшалилось бесовство: ведьмы, полевики, русалки, полУдницы. От жары и грехов наших всё идёт. Домашняя нежить в силу и хамство вошла. Тока отошли от обычаев – соблазнили душу злобой и завистью – и нА тебе колокольчики с бубенчиками…
Дома Аграфена процедила молоко, разлила по кувшинам и поставила в погреб. Подошла к соседскому клюкинскому плетню:
– Дуся!
Подошла Евдокия, вытирая фартуком руки.
– Бог в помощь, Дуся.
– И тебе – от него же.
Аграфена молчит, собирая слова в деликатную фразу.
Молчит и Евдокия, насторожилась. И не выдерживает:
– Не томи! Говори прямо, не стели соломку.
– Повиниться тебе надо, Дуся. Грех ведь…
Сразу поняла - у самой свербит:
– Да я и сама маюсь! Ни день, ни ночь – молюсь. Ни сесть, ни стать – тяжко.
– Вот и …
– Не мучь, Аграфена! Схожу к Маланье, покаюсь.
И прокатился гром, долгий, сухой и протяжный – к ненастью.
Ах, как ждут его люди…


Дождик, дождик, припусти…

Накануне Казанской Гаврила Погорелов полдня топил баню, дров извёл – на два раза хватило бы, и всё-таки не набрал жару. Труба и топка словно местами поменялись: весь дым не в трубу, а обратно через топку идёт. Будто черти в трубе засели вместо затычки!
Оно и понятно: тучи тяжёлые, с проседью, зависли над селом, давят, урча и погромыхивая. Вся мелкая живность затихла и попряталась.
Очень похоже, что пойдёт дождь. Напьются, наконец-то, яровые хлеба. Свою озимь, пшеничку, Погореловы уже убрали, не дождавшись благодати с неба.
Недобрала озимая пшеничка, ей бы ещё недельку наливаться, но неизвестно было, сколько ещё продлится жара. И если смотреть по январю, то надежды на дож дь было мало. А потому решили убирать озимь. И в самый солнцепёк, под квас и молочко, в четыре серпа (а как иначе?) – всей семьёй – уложили родимую. И, как оказалось – правильно сделали: потеряли бы больше, если бы оставили на корню. Ни пяди не отступая от обычаев, приступили к святому делу: уборке хлеба.
Многострадальная пшеничка, градом битая, тревогой пропитанная, жарой обожженная, до единого колоска собранная, высушенная – была перевезена во двор Погореловых. Именинный сноп по зёрнышку выбран и заповедан.
А яровое поле всё ещё ждало дождя и жизни.
Тончайшие волоски нервных окончаний-начал в форме кореньев пронизывают и человека и землю. Жилы-стебли прокачивают жизнь сквозь плоть всего сущего: и человека и злака. Нарушение равновесия и гармонии рвёт общие жилы.
Гаврила был убеждён, что и пожары, и любовь Даши, и расправа над Маланьей – всё впитывается землёй-матушкой и влияет на урожай. А жизнь поля отражается на жизни крестьянина.
Тысячелетия знает землепашец о существовании этого незыблемого закона. А если не знает, то чует его как зверь (хребтом, верхним чутьём и чёрт те чем ещё!), как неразрывную часть живого.
Потому и труд для него естественен. Труд – это жизнь. Это – как дышать и есть, пить. А праздность – как награда за трату себя, отдых.
Вот Аграфена сегодня и готовит каравай из новины (из зерна нового урожая), а Гаврила топит баню – праздник.
Завтра, 8 июля – летняя Казанская. Прошлым летом на Казанскую мужики пир устроили, а в этом – после такой засухи – какой пир. Это Гаврила проскочил почти без потерь пока, а у других… Может сваты придут завтра. И только подумал, как явился семилетний Митяй Кулыгин:
– Дядька Гаврила! Папка велел сказать: завтра придут в гости. Ждите!
И убежал.
Ах, ты красота-красуля! Это хорошо, что праздник будет с гостями.
Дым из бани стелется по огороду, усиливая духоту, но это уже неважно. Тихо, ни ветерка. И это неважно. В душе повеяло южным ветром и упрямым восточным сквознячком. И вот это – хорошо. Это – очень хорошо!
– Ванятка!
Ванятка сидит в огороде на гороховой полосе, наслаждается молодым сладким горохом.
– Чего, пап?
– Дуй в кузню за Данькой. Скажи: баня готова.
Данька прибился к кузнецу Григорию и всё свободное время пропадал в кузнице. После изнурительной работы в поле у него хватало сил и желания идти к кузнецу и помогать ему. Бесплатно. За пирожки с тАком. И кузнец был доволен его упрямством и возрастающим умением.
– Гарный хлопчик! Но – дрибненкий, мелковат для кузнеца.
– Он ещё войдёт в силу, – возражал Гаврила, – пятнадцать лет только.
– Нехай робить.
Может и получится из него кузнец, дай-то, бог. Почётное ремесло. Да и скотину Данька любит и понимает; всё знает и многое уже умеет. Хороший работник растёт.
Вышла из избы Аграфена.
– Цып,цып,цып! Ну, что – банька?
– Готова, пожалуй. ГорячЕй уже не будет.
– А у меня каравай готов. Цыпа, цыпа, цыпа!
Крепкое они с Пантелеем поставили хозяйство, царствие ему небесное. Для крепких рук. А руки-то всё уходят из семьи. Никак не поспеть за жизнью.
Даша… Ну, как отдать её в чужую семью: и так еле-еле справляемся. Но – надо. Не ломать же жизнь дочери. Приданное надо готовить. Вот продадим новую пшеничку… Она сейчас самая дорогая, самая высокая цена ей. Будет что к свадьбе.
Ах, Емелька-Емельян! Угораздило же вас с Дарьей. И зачем ты – «карачаровец»? Не любит народ «горшечников», никак. Ни с горы – ни на горку. И ничего тут не поделаешь. Не прикажешь ведь любить. Вон, чуть не забили Тихона, Маланьиного мужа. Тоже – «карачаровец» и тоже – примАк. Почему – тоже? Не уходит эта мысль от Гаврилы. Пришёл бы Емельян в семью Погореловых – облегчение пришло бы посильное; прибавка мужских рук и Даша – дома. Прав Кузьма, прав сват.
С отцом у Емельяна – нелады, земли у них нет. Мало. Чем жить будут с Дашей? Что Даша делать будет? На горшки здоровье губить?
Построит Емелька школу, а потом куда? Отхожий промысел, на заработки? Крестьянина земля кормит, а его – что? Не-ет… Не годится.
Возвращается Ванятка с чумазым и счастливым Данькой.
– Ну, что, мужики, – говорит Гаврила, – первыми пойдёте? Раз Даши нет.
– Да! – подпрыгивает Ванятка, – Первыми!
…Не задержались в бане ребята: то ли жару мало, то ли желания не хватило в такую духоту томить себя баней – выскочили красные, да в избу.
– Кошку надо выбросить, – на бегу говорит Ванятка, – гром гремит.
А тучи всё никак не разрешатся от бремени, не могут опростаться – и всё тут.
Гаврила подбрасывает полешков в печку, заходит в баню и парится долго и с наслаждением. И там, на полкЕ, расслабленный и умиротворённый, слышит странные звуки: будто по срубу бани хлещут длинными вожжами, с оттяжкой.
Он открывает дверь – ливень стеной стоИт.
Гаврила выходит в эти хляби небесные, поднимает лицо к небу, разбрасывает в стороны руки и стоИт, впитывая в себя животворную влагу.
Лей! Лей!


Ильин день

После изматывающих душу ожиданий подошли благодать и радость. Гроза накануне Казанской оросила землю, утолила жажду, но не поправила здоровье хлебного поля. А вот долгий, мелкий, обложной дождь на Казанскую был бы лучшим лекарем.
Есть бог, есть!
Да вот печаль: время хлеб убирать, а не рОстить; уходят золотые солнечные деньки. И скребёт затылок мужик: хорошо-то хорошо, да не очень – чуток бы пораньше…
Неделю держали мужики в узде своё ретивое, а на Афиногена закусили удила, рванули все, как на Мамая. Известно же: «Первый колосок Финогею», а то «Придёт Илья – принесёт гнилья». Кое-кто днём-двумя раньше вышел в поле, не выдержал. Но на Афиногена – все были на жатве.
Опустело село. Многие и ночевать оставались в поле, чтобы не терять ни часа, ни полчаса – ни минуты.
Три ясных дня слились в один и канули в вечерней заре Макриды. 19 августа – день Макриды. Как что-то второстепенное вспомнили и отметили для себя: какова Макрида – такова осень и как очень важное – завтра Ильин день. И – как в стену упёрлись: на Илью запрещены работы. Обычаем запрещены.
22 – Мария Магдалина, громовый день – в поле не работают; 24 – Борис и Глеб, «пали копна» – не выезжают в поле: опять обычай не велит.
А – хлеб?! Поле- то по другим законам живёт! Или нет? Где серединка?
Брожение началось в людях, ропот пошёл…
Поздним вечером, в избе сельского старосты Серафима Козла, собрались советчики, да соглядАтаи.
– Мужики собираются завтра хлеб убирать.
– Пущай, – говорит Серафим, – Порядок опчество не рушит – пущай.
– Обычай не велит.
Староста собирает в кулак бороду, думает.
– Пущай жнут. Хлеб – важнее.
– А как Илья спалит жнивьё или село?
– Я вам в этом деле – не начальник и не советчик. Есть башка – думайте сами.
Погореловы управились с рожью до Ильина дня и даже в суслОны снопы составили. Осталось на гумно свезти. Осталось… Ещё овёс стоИт, с яровой пшеницей решили подождать, лён, греча… Осталось… Но Гаврила уверен: теперь успеют. И если после Ильи будут ясные дни, так это ж – красота-красуля! Блины, да блинчики!
Когда солнце село, зашла Евдокия Клюкина:
– Аграфена, вы завтра в поле не едете?
– Нет: Ильин день.
– А Федот в поле остался. А что он один, одним серпом наделает? Хотела помочь, грех на душу взять. А близнят не с кем оставить. Я принесу их тебе, пусть поползают, а?
Евдокия умоляюще заглядывает в глаза Аграфены.
– Дуся! Грех ведь. Нельзя.
– А остаться без хлеба и морить детей голодом – не грех?
– Если Илья спалит хлеб – будет то же самое и не только у вас. Не могу. Не обессудь.
Не только Федот Клюкин, многие семьями остались на ночь в поле в канун Ильина дня. Страх потерять хлеб оказался сильнее страха перед Ильёй.
Евдокия уходит, а Аграфена, чувствуя себя виноватой, рассказывает Гавриле о просьбе Евдокии.
– Случись у нас такое – тоже пошёл бы поперёк, – говорит Гаврила. – Помоги ей.
Аграфена выходит на улицу и сталкивается с кумою.
– Прости, Дуся. Давай детишек перенесём.
Евдокия колеблется.
– Что? Передумала?
– Да нет: к Федоту я пойду. Хотела Маланью попросить о ребятишках, вот пошла…
– Не роняй ты меня, Дуся! Давай близнят.
– Они спят. Я – сейчас. Я бегом. Только спрошу Маланью: что будет? – уже на ходу отвечает Евдокия.
– Ладно, ладно,
Утро Ильина дня выдалось солнечным, сочным, тихим. Росным. Значит будет вёдро, погода. И когда некоторые мужики из села сыпанули в поля, на дорогах, на выезде их встретили кордоны. По нескольку телег в линию стояли поперёк дорог, преграждая путь нарушителям обычая.
– Осади!
– Вы чё, мужики?!
– Поворачивай оглобли!
– Пустите! Вы – чё?
Больше всего людей собралось у Мамаевского переката: на левом берегу тоже были поля.
– Кто велел не пущать?
– Совесть.
– Ага! У тебя она есть, а мою черти с квасом съели, да? Пшёл с дороги!
Другие наседали на Михея, зажиточного мужика.
– Ты, Михей, и сейчас хлеб из пшенички жуёшь, – кричит худой мужик, – а я – с февраля с протянутой рукой.
– Работать надо и у тебя хлебушек будет!
– А я что – на ярмарку еду? Пущай!
– У меня тоже хлеба нет! – кричит носатый Ефрем Потуло. – Но я не еду в поле?! Праздник сёдни!
– У тебя праздников больше, чем святых.
– А хомут мой в то лето ты, что не пропивал? Нет, ты скажи: пропивал?
– Ну, было дело…
– Таперича с твоего чалого снимай хомут – пропивать будем.
В прошлом году наказали Ефрема за самовольный выезд в поле на Ильин день: сняли хомут мужики и пропили. Было, было.
– Нет такого закона: не работать на Илью!
– Обычай – старше закона.
– Хлеб – у нас закон! А голод – кнут!
– А шо: в Берёзовке и Тишанке друга Расея?
– Там роблють на Илью!
– А те мужики, что в поле остались – хороводы водят, что ли?
– И их накажем!
– Кто ты такой, накащик! Из какого гузна выпал?
И началось.
Мужики стали хлестать кнутами лошадей кордонщиков, кордонщики натянули поводья. Лошади встали на дыбы. Люди – тоже. Михей повис на морде своего коня, а того хлестнули кнутом озверелые мужики. Конь сбил Михея с ног, Михей упал в реку и скрылся под водой.
– Бей их! – орали мужики.
Кордон дрогнул, стал отступать, путь освободился, но это было уже неважно. Мужики ловили кордонщиков и били. Били нещадно, слепо, с отсутствием разума и меры. Зло было явным и воплощённым. И никакой грозовой Илья не остановил бы сейчас это безумие, тем более – человек. А он пытался, этот человек, бледный, невысокого роста, да тоже попал под кнуты. Сейчас он поднимался в гору, бормоча про себя что-то вроде: темнота наша, бедность наша, ох-хо-хо…
Гаврила с Аграфеной (и не только они) стояли внизу Лугового спуска к реке и не вмешивались. Слава богу, что Евдокия вчера в ночь ушла в поле к Федоту и не попала в этот водоворот. Слава богу… Она-то и принесла предсказание от Маланьи: «Огонь будет. Вода будет. Беды не будет».
И как это понимать, если беда – вот она , у реки? «Вода, беда…»
Теперь ещё огня ждать?
А?
Когда?


В ожидании огня

В горячие дни жатвы люди хотя и безостановочно работали, но с оглядкой: чувствовали себя виноватыми. Обычай-то нарушили, хоть круть-верть, хоть верть-круть. Какое тут может быть оправдание? А потому и работали со страхом и оглядкой: не знали откуда ждать ответа – то ли от обиженных людей, то ли от Ильи-громовержца. И вот
странность-то: небо хмурилось, тучи кружили над полями, но не упало ни дождинки, даже грома не было.
Люди торопились: жали, сушили хлеб от тяжёлых утренних рос, вязали снопы, ставили суслОны. Но когда на Бориса и Глеба, 24 июля, обрушилась гроза, люди даже облегчённо вздохнули: передохнуть можно и обычай соблюсти – на Бориса и Глеба не выезжали в поле, обычай запрещал. Говорили: «Борис и Глеб – пали копна». Два слова – «палИ кОпна» – звучали как одно загадочное и странное: «паликОпна». Кто такая «ПОЛИКОПНА»? Почему её все боятся?
Об этом Ванятка Погорелов и спрашивает у отца.
Они сидят в амбаре и смотрят в открытую дверь на дождь.
– Это Илья палит копны. Поджигает их своей молоньёй. Получается: пали копна, – неуклюже объясняет Гаврила.
– А почему он только сегодня палит?
– Ну, значит срок ему такой дан.
– А кто дал?
– Кто, кто… Господь наш, бог.
–А почему он копны с сеном не палит, они же раньше появляются?
– Илья в это время в других землях на своей колеснице разъезжает и везде поспеть не может.
– Поэтому у нас и дождей не бывает?
– Пожалуй.
В паузе между молниями забежала Евдокия к Аграфене, мокрая, со свёртком:
– Вот, пирожки со щавелем стряпала. Ванятке гостинец занесла. Объеденье.
С чего бы это? У Аграфены у самой щавель лопушится. Да и не праздник – пирожки стряпать.
– Благодарствую, Дуся. У тебя своих едоков хватает, а ты – гостинцы раздаёшь.
– Да будет тебе, Аграфена. Жадностью сыт не будешь.
И бухнула:
– Так когда прибавления ждёте?
Аграфена замерла: Даша? Как?
– От кого?
– Так, Катерина… Располнела.
– Катерина – баба, положено.
– Не скажи: положено, да не заложено. Мой глаз не обманешь. Летом не располнеешь.
– Да где ты её высмотрела?
– На жатве. У нас ведь хлеба – через межу. К Рождеству, глядишь, и будет двойная радость.
Как же это я не заметила, думает Аграфена. А Евдокия подаёт ей щепочку:
– Возвращаю. Катерине понадобится. Может тоже двойня будет.
Вспомнила Аграфена: почти два года назад, когда Евдокия ещё носила своих близнят, вручила Аграфена соседке щепочку от разбитого молнией дерева – лучший оберег для роженицы. И забыла об этом. И вот Дуся возвращает оберег. С намёком.
Слово за слово и перешли к главной болячке: Ильин день, да предсказание Маланьи. Посудачили и решили, что уже всё сбылось: вода – это гроза, огонь – молния, а драка мужиков на Ильин день – так, шалости беса, а не беда вовсе. Так что: «беды не будет». Теперь не будет, потому что – была.
Но когда на Силуяна, 30 июля, вновь разразилась гроза, да такая, что земля ходуном ходила, Евдокия с Аграфеной поправили себя: вот об этом рекла Маланья.
Огород Гаврилы выходит задами на кручу. И когда две ослепительные молнии вонзились в Белый берег, то показалось, что они спалили баню Погореловых. Даже вроде дым пошёл. Третья молния вошла в землю за Щучьим пупом, высекла столб огня и пара, а земля шатнулась. Пламя лампадок возле икон дрогнуло, взметнулось и наступила тишина. Только слышен был далёкий вой то ли волка, то ли собаки.
Страшно.
Люди не выходили из хат до тех пор, пока небо не посветлело и не показалось солнце.
Было известно, что именно на Силуяна ведьмы опиваются коровьим молоком и «обмирают». И тогда земля трясётся, собаки воют, скотина ревёт. И совсем необязательно, чтобы ведьма была «своя», деревенская – она может быть окрестной, из округи.
И все опять вспомнили о Маланье. Ходили кругами возле её двора, а Евдокия Клюкина даже зашла к бывшей ведьме. Ага, бывшей… Засомневался народ: жива или «обмерла» Маланья?
Ждали Евдокию.
А та появилась от прорицательницы просветлённой и странной:
– Ключ… Громовый ключ искать надо. Он – целебный и благодатный. Маланья сказала: «За рекой». Значит – за Алайкой.
И этот гремячий источник быстро нашли: как раз на месте удара молнии за Щучьим пупом. Вода в нём была пузырчатая и голубела, а на вкус была немного солоновата. Но приятная.
Земля и камни вокруг были оплавлены, как поливные горшки «карачаровские». Люди собирали эти «громовые стрелы» и уносили домой, как обереги от пожаров и молний.
А вода… От чего лечит – не знали, но набирали во всякую полость и уносили домой через Луговой брод.
За Маланьей признали право и умение предсказывать, зауважали, а ключ назвали Маланьиным.
На заговенье перед Успенским постом и мужики усовестились, стали захаживать друг к другу, прося прощения за «ильинский день». Прямо-таки как в прощённое воскресенье. Не чинились, не кичились ни болячками, ни достатком – были равными перед богом. Понимали: в согласии жизнь и сила, а не в мордобое.
Больше всех в Ильин день досталось Михею: чуть не затоптали лошадьми, чуть не утопили. Орали: «Навоз не тонет!» А теперь – каются: «Прости, Михей. Бес попутал». Повинную голову меч не сечёт. От таких слов и у Михея душа рассупонилась, разомлела: «Заходите, говорит Михей, потчевать буду. Душа ладу рада».
Мужики зашли, выставили два кувшина воды из Маланьиного ключа:
– Благодатная.
Ну, и на здоровье!
Пейте.


Успенщина

Много ли человеку надо, чтобы душа не металась, тревога исчезла, а жить хотелось каждый день? И много и мало: ясность нужна, понимание происходящего и разумное дело. И тогда душа, как озерцо кринИцы, становится спокойной и чистой и в ней отражается и глубокое синее небо, и увядающее лето, и даже тишина вечерняя с возникающими в небе звёздами.
Благодать.
А там, на донышке души, работает ключ непрерывно и молчно, полня душу из недр вечных и неиссякаемых. На, утоли жажду, успокой свою смятённую душу – я поделюсь с тобой! Только не мути озерцо чистое ни делом ни помыслом лукавым, ни силой ни гордыней гордою – живи!
Так и Крутоярово подкатило к спАсовке: яблочком в меду, в согласии с собой и миром. Земля, поле, хлеб – дело привычное и даже приятное: урожайное. А тревога – исчезла.
На медовый, или же по иному – мокрый Спас, 1 августа, освятили крутояровцы свою скотину в Алайке, как всегда, и крестным ходом через Луговой брод, как киевляне на крещение, отправились к Маланьину ключу. И как-то так получилось само собой, что освящение источника происходило в пятницу 1 августа 1896 года. А пятница – день бабьей святой: Параскевы, заступницы и покровительницы первейшей, помощницы русских баб в браке и бесплодии. Возле леса уже был один «пятничный родник», но этот, предсказанный Маланьей и порождённый Ильёй, сразу стал чтимым взял верх над «лесным». И хотя во всём этом был некий элемент язычества, взяла источник под свой покров Параскева-пятница, а деревенские мужики огородили ключ крепким срубом и поставили около крест деревянный, пообещав попу и часовенку потом срубить.
Погореловы спокойно, без сумятицы убрали Ярицу и овёс, свезли всё на гумно – только молоти теперь. К годовщине смерти Пантелея и озимь запахали.
Ах, с каким наслаждением работал Гаврила на своей чудо-сохе – душа пела. Приходили мужики, смотрели, цокали языками, просили дать попробовать пройти борозду и уходили с заказом на «погореловскую» соху к кузнецу Григорию.
С полной душевной радостью и согласием Гаврила с Аграфеной помогли Федоту с Евдокией: и в жатве, и во вспашке и свою чудо-соху одолжил Федоту.
Хорошо!
Годовщину Пантелея Погореловы перенесли с 11 августа на Успенье. Но 11, в день мученика Евпла, сходила Аграфена в церковь, поставила свечу в память о свёкре своём, а дома затеплила лампадку у иконы Николы-угодника.
Помним.
Такая легенда есть. Будто где-то здесь, в Диком поле, было побоище русских с татарами. И стали татары одолевать русских. А у тех – и мочи нет, и обескровили сильно: погибель надвигается. И вдруг, откуда ни возьмись – неизвестный богатырь на белом коне со своей дружиной воинской. Одолел татар, погнал в поле. А тут подоспел окаянный Батый и убил богатыря. А конь белый убежал от татарина. И с тех пор в ночь на 11 августа, каждый год, выходит конь к людям, ищет своего богатыря-хозяина.
Так и белая душа Пантелея витает сейчас среди родных своих: помните меня, помните…
А 15 августа собрали Погореловы близких людей на душевное застолье и разговор.
Много сделали, немало ещё предстоит, но в том, что всё успеют сделать, уже никто не сомневается. А потому – дУши спокойны и светлы и даже к праздности склонны: заслужили.
– Нет, ты скажи, – донимает Егор Парушин Кузьму Кулыгина, – как заяц оказался в рыбе и выпрыгнул живым? Как? Он, что… это… не заяц?
– Да подговорил я косого, тот и прыгнул в пасть сому. За две морковки подрядился.
Кузьма – охотник хитрый и загадочный и никогда не открывает своих секретов никому: ни свату, ни брату. А потому пасечник Егор кормится общими слухами.
– Кум, – обращается Егор к Гавриле, – хитрый у тебя сват. Хитрый. Но удачливый.
Похоже, что он дома уже «лизнул» медку.
Мужики прошли на гумно выдернули по колоску из жнитвы, потёрли в своих шершавых ладонях, на зуб попробовали. Хороший хлеб у Гаврилы. У Федота Клюкина полыхнуло где-то на задворках души завистью: «Ну почему у Гаврилы всё получается?!»
– Продавать будешь? – спрашивает Кузьма.
– Да. Пшеничку озимую… Надо.
Ещё бы, думает Кузьма. На свадьбу денежки нужны. И неожиданно предлагает:
– Продай мне.
Гаврила теряется. Вот тебе баранки-бублики! На торгу можно дороже продать, а своим…
– Нет, Кузьма. Ты же знаешь: своим продавать – что бурьян сеять, радости не будет.
– Да ты, Гаврила не печалься: по цене торга возьму. Тебе и коня в уезд гонять не надо.
– Не торопи. Подумать дай.
– Думай.
Мужики по огороду выходят к круче, откуда открывается вид на Белый берег и крутояровское заречное раздолье. И видно, что там, внизу, за рекой у Маланьиного ключа – люди. А через Луговой брод, подобрав юбки, бабы переходят Алайку в ту и в другую сторону.
– Ишь ты, – говорит неопределённо Егор Парушин. – Ходют…
А у баб в хате разговор о том же: о счастье да благодати.
– Бесплодным бабам ключ помогает, – говорит Евдокия. – Лизке Синебродовой надо весточку дать в Осиповку.
– Как вызнали об этом? – спрашивает Настасья Парушина. – Тока-тока пробился…
– Маланья сказала. Сама ходила к ключу, хлебнула водицы. Сказала: рожать будет.
Бабы прямо-таки споткнулись в деле, замерли.
– Маланья?!
– Рожать?!
Первой пришла в себя Настасья, расхохоталась:
– А может и мы хлебнём, а, бабы? Да родим по мужичку: в хозяйстве пригодится!
Когда появились погореловские дети – Катерина с зятем и Даша с Данькой – стол был готов и ждал гостей. Все разносолы щедрого лета, да кулыгинские охотничьи трофеи, да медок парушинский, да каравай из новины – ах, ах!
В красном углу под иконами – именинный сноп (Аграфена специально собрала второй, для праздника) да пантелеевская чарка, накрытая ломтем хлеба…
– Помним тебя, отец. Помогай нам и впредь: смотри за нами, – сказал Гаврила под первую чарку и все молча выпили.
Потом говорили о физической крепости Пантелея, о его умелости в разных ремёслах, опыте и наблюдательности…
Первой не выдержала правнучка Надежда – разревелась. Понятно: мамкину титьку просит. Затем выскочил из-за стола внук Данька, любимец Пантелея; он долго сжимал челюсти и хмурил брови и вот… убежал к Орлику своему, коню и другу. А вот и сноха стала промокать глаза кончиком косынки…
И тогда Кузьма Кулыгин круто меняет направление разговора:
– А что, Дарья Гавриловна, – говорит Кузьма, – ставни в школе скоро будете красить?
И поясняет всем:
– Ставни зачем-то на окна навесили, будто в доме.
Даша напряглась:
– А вы, дядя Кузьма, у Ашота о том спросИте: он строит школу, а не я. Всё село об этом знает, а вы – нет?
– Знаю, знаю… Что ты строишь.
– Я строю свою жизнь!
– Кузьма! – вмешалась Клавдия. – Оставь девчонку!
Гаврила шумно вздохнул, встал и вышел из избы.
Сел на завалинку.
– Ничего, ничего, – вышел вслед за ним Егор Парушин.
И сказал невпопад:
– Теперь не пропадёте: труднее было – да вот вы. Ничего.
И остальные мужики вышли. Помолчали.
– Дарье замуж надо, – нарушил молчание Егор Кулыгин, зять Гаврилы. – А то уже всякое говорят.
– Осади, зятёк! – вздыбился Гаврила. – Катерину поучи… горох молотить!
– Помолчи, Егор! – останавливает Кузьма сына. – И ты, сват – чего это? Не со зла он. А на каждый роток – не накинешь платок. А замуж Даше – надо. Тогда и твоя душа станет на место. Успокойся.
От сельской колокольни плыли звоны, смешиваясь с голосами людей у реки и на улице: праздник, Успенщина. Встреча осени. В свои права вступает молодое «бабье лето».
Женщины в избе погореловых кормят Надю. Евдокия толкает локтем Аграфену – посмотри – кивает на Катерину. Аграфена давно уже цепко оглядела фигуру дочери: а и впрямь тяжелеет. И поэтому согласно кивает головой: будут у нас ещё одни «дожинки», ещё один урожай. На святки…
…Разошлись гости до вечерней зари. Опустошили душу праздником и бездельем, а на донышке её – души – пульсировал ключ родниковой чистоты, заполняя иссякнувшее озерцо.
Полнись, душа.
Трудись.


Cват Ерёма

Были такие случаи, были. Чаще всего попадались на святки, на Купалу или на Троицу: теряли девки волю и разум, а затем и честь. Людям ведь всё равно, почему не состоялась свадьба: то ли в семье рабочих рук не хватило и девку в семье придержали родители, то ли не набралось приданного, то ли парень «раздумал»-разлюбил, другую полюбил, а стала бабой – расплетай, девка, косу, надевай платок по-бабьи, неси свой позор.
Кто-то из девушек бросался в Серебряный омут, кто-то уезжал в город прислуживать или на фабрику. Рвали пуповину больно и навсегда. И становились – никем. Ничьими. Ниоткуда.
Печально.
Знает об этом и Гаврила Погорелов, а потому и идёт на «карачаровку» «горшки покупать». Это – хитрость такая. Придёт он к гончару Еремею Толстосумову горшки покупать, а там и поговорит с ним о Емельяне и Даше.
«Карачаровские» заУлки резко отличались от села: дух был тяжёлый, нехороший. Вроде бы и ветерок гуляет и лес – вот он – рядом, а вот нет же – помелом да веником. Бессильна природа против этой болячки. Жалкие халупы и несколько крепких домов. Всё – чужое, даже на вид.
Гаврила зашёл сначала к одному гончару, потом к другому, чтобы скрыть от любопытных свою истинную цель посещения «карачаровки». И только потом толкнулся в калитку Толстосумовых.
Появился мужичонка: маленький, лысый, с лицом, сморщенным как сушёное яблоко и вроде бы без зубов – нос низко опускался к подбородку. Гаврила не знал в лицо Толстосумова-старшего, поэтому спросил:
– Хозяин?
– До сего дни был им, – ответил лысый и Гаврила понял: зубы у него есть – он не шамкал, но посвистывал.
– А мне посоветовали к Еремею Толстосумову за горшками зайти.
– За горшками? – удивился лысый. – Ну, ну…
– Покажешь товар?
– Заходи, купец! – рассмеялся хозяин.
– Что смеёшься?
– Да начинаешь ты так, будто сватать пришёл: товар – купец, у вас лисичка – у нас охотник…
Гаврила остолбенел. Он первый раз видит этого сморщенного мужичка, а тот… внутрь заглядывает.
– Только у меня три сына, – продолжает мужичок, – а дочерей нет. Садись.
Они устраиваются под навесом от солнца среди горшков, кувшинов, кубАнов, макитр.
– Смотри, – говорит Еремей, – выбирай.
А сам улыбается своим стариковским лицом.
Откуда-то из-за сарая (или мастерской?) появляется бледный невысокого роста носатый мужик:
– Свинец кончился, хозяин.
– Подыши, сейчас приду.
Бледный уходит.
– В половодье многие потеряли свинец и сейчас трудно с ним, – объясняет Еремей Гавриле. – Слежу за расходом. А брать на работу приходится чужих, внаём. Своих не хватает.
Где-то Гаврила видел этого бледнолицего, но спросил Еремея о другом:
– Это твой сын строит школу?
Уж больно мелок Ерёма для Емелькиного отца.
– Мой.
Ишь ты, как гончарка его высушила!
– Мой, младший, – говорит Ерёма. – Не хочет заниматься гончарным делом. Не хочет наследовать.
– А зачем ему, если впереди него два брата? Они и примут твоё дело.
– Так-то оно, так. Но отца ведь ослушался. Ты зачем пришёл, Гаврила? Знаю, чей ты отец и знаю, что ты не за горшками пришёл. Говори.
Ах, мать твою с горы да на горку! Раскусил его Ерёма. Так что нечего фигу в кармане держать: надо прямо, с плеча.
– Больно ты строг, Ерёма, к Емельяну. У парубка руки хорошие, много умеют делать. Он старательный. Голова есть на плечах. Зачем ему у братьев в подмастерьях ходить? У тебя для него ни дела, ни земли нет.
– Есть! Четыре десятины имею, как пришлый, иногородний. Только я – не пахарь. Я в аренду сдаю свой клин.
– Вот, вот!
– Я не умею рОстить хлеб.
– Так отпусти сына: он сам всему научится. Дай ему волю.
– Куда ему идти? Говорит: поехали в Сибирь. Там – земля, воля. А что мне с ними делать? Мне глина нужна.
Еремей кашляет сухим кашлем долго и надрывно. И добавляет:
– Ну, и здоровье. И больше ничего мне не надо. Из этого состоит моя жизнь.
– Да вас всех этот гнилой огонь уже сжёг! Вы сами на глину похожи. Зачем же тебе ещё и Емельку губить? Отдай его мне. Я сделаю из него хлебороба.
– Он же у тебя был батраком.
– Был…
– Ну?
– Баранки гну… Ушёл. Влюбился и ушёл.
Молчат отцы. Долго молчат. Собственно уже всё и сказали, теперь – додумывают. Еремей закуривает глиняную трубку, кашляет, вытирает заслезившиеся глаза.
– Не хочешь отдавать сюда дочь?
– Вы и без них в своей мазанке цепляетесь друг за друга. А что будет, когда они войдут? Ад! Зачем? Кому от этого хорошо?
– А в примакИ к тебе пойдёт – хорошо?
– А кому будет от этого плохо? Всё равно Емеля от тебя отпал, отвалился. Он не живёт твоей жизнью! Что же ты: сам не «гам» и Емельку не отдам.
– Дак, ведь – обычай…
– Это, что – позор твоей семье? Емельян твою честь нигде не роняет…
– Да согласен я с тобой, Гаврила, согласен. И семья мне твоя нравится… Я давно интересуюсь. И невестка – огонь!
– Откуда знаешь?
– Приходила ко мне. Требовала того же, что и ты: воли.
– Ну, так давай всё честь по чести: сватов засылай. На ПокровА свадьбу отгуляем. А жить молодые будут у нас. Не сумлевайся… сват.
– Ну что ж: будем жить. Горшок-то возьми: зачем приходил, – улыбается Еремей.
Гаврила заколебался.
– Бери, бери. Любой – какой на тебя смотрит. Вроде задатка.
Гаврила взял тонкогорлый кувшин:
– Благодарствую.
– Заходи ещё, – продолжает улыбаться гончар.
Ерёма поднялся.
– Лазарь! – позвал он работника. – Ты где? Я иду.
Гаврила идёт домой, наполненный стремительным южным ветром: ни капли западной сырости, ни струйки северной стылости. Правильно, брат-Гаврила, делаешь: держись за разум и жизнь тебя не сомнёт.
Вот и этот узел развязали. Теперь – рассчитаться с землёй-матушкой да полем и можно дальше жить.
Так баба перед рождением ребёнка распускает на своей одежде все узлы и скрутки, чтобы роды были лёгкими. Сама.
Так и у тебя, Гаврила: нет помощников и … заместителей.
Ты – сам родитель.
Сам.



Дела земские

Ещё не завершены полевые работы, ещё не убраны огороды и многоликая осенняя страда в самом разгаре, но эти заботы уже оттесняются другими, которых раньше и не было. И главная из этих новых забот – передел земли.
Редко кого передел земли когда-нибудь радовал. И если всё-таки радовал, так это тех, у кого родились мальчики со времени последнего передела: на мальчиков нарезался клин земли, на девочек – нет. Если же кто «мужеского пола» в семье умирал – в любом возрасте – земля, выделенная на него, отбиралась земством в пользу «общества».
Количество населения «мужеского пола» от передела к переделу менялось: чаще в сторону увеличения, реже – в сторону уменьшения. А земли-то не прибавлялось! А потому перераспределение земли всегда сопровождалось ссорами и конфликтами. Ещё бы: моя земля, ухоженная, обработанная, могла достаться кому-то другому, а мне – истощённая и засорённая земля нерадивого мужика. Почему? Да потому, что вся наличная земля сначала как бы «отбиралась», а потом – « раздавалась»: хорошие и плохие участки доставались всем. Участки не были закреплены за дворами навечно, а потому многими временными хозяевами и не удобрялись, а наоборот – нещадно истощались. То же происходило и с покосными наделами.
Переделы проводились один раз в шесть лет. Последний был после холеры 1891 года. И следующий должен был быть в 1897 году. Но, то ли из-за массового отъезда крестьян в Сибирь, то ли из-за коронации передел проводили годом раньше. Земство ходило по дворам и подробно переписывало всех. Зачем – подробно? Такого раньше не было. А может это было «ходАчество» правительства, как «ходачество» у переселенцев? Так называли разведку крестьян, которая на год уходила в земли, куда предполагали переселиться. Затем они приезжали и рассказывали землякам об увиденном. И те уже решали: переселяться или нет. Похоже, что и правительство России пошло на «ходАчество» в 1896 году в отдельных губерниях, чтобы в 1897 году провести первую всероссийскую перепись населения.
Пока что бухтЕть и требовать справедливости не было резона: шла перепись дворов крутояровцев, а не делёж. Волостной писарь, староста и молодой учитель, присланный земством в новую школу, ходили со списками по дворам. Им помогали грамотные крестьяне, назначенные старостой.
Погода стоИт тихая, солнечная – запоздалое лето. Паутина серебрится, птицы сбиваются в стаи – к югу потянулись.
Земские только что покинули бедный двор, где мужские руки остались одни на пять ртов: мужик, жена, трое дочерей. Бесприданницы. Старик, хозяин, умер ещё в прошлом году и теперь с весны на всю семью будет две с половиной десятины. Рёв стоИт в хате.
– Как же они выживут? – спрашивает учитель.
– Как… Как и другие: батрачить пойдут. Или в Сибирь: там по десять десятин дают.
Горькое это дело: в ясную погоду надежду у людей отнимать.
В другой избе – другая недотыка. Баба на сносях – вот-вот опростается.
– Мужик будет у меня, мужик! Он и лежит как мужик: гузном к выходу! Записывайте: мужик!
– Родишь – и запишем.
– И будет он шесть годков без надела. Пиши сейчас!
– Уймись, Лукерья! Ему, если ты мужичка родишь, ещё пожить надо на белом свете, а не умереть сразу – сама знаешь. А уж потом на него, живого, и землицу можно получить. Так что не тужься раньше времени, затяни свои узелки да наузы.
А вот и радость «бабьего лета»: двор Федота Клюкина. Здесь мужиков прибыло – двойняшки Савва и Пётр. Уже – кормильцы: по две с половиной десятины получит Федот на каждого ребятёнка. Теперь у Клюкиных больше земли будет, чем у Погореловых.
– Серафим, – просит старосту Евдокия, – вы же у Погореловых будете отписывать один надел, так?
– Ну… Пантелей-то умер.
– Ну вот напишИте его нам. А мы с ними по-соседски договоримся. Нам всё равно в аренду придётся сдавать: мы им и сдадим. Пусть на своей земле работают, а не на чужой.
– Поглядим, – говорит Серафим Козёл. – Посмотрим.
Учитель ходит в земской группе, имея ещё и свою корысть: сразу записывает в школу детей. Поэтому он говорит, шутя, пятилетней Таньке:
– Учиться хочешь? В школу пойдёшь?
– Не-а, – говорит Танька. – Я мамке буду помогать. Савву с Петром кормить.
А у Погореловых Ванятка с радостью согласился ходить в новую школу. А что касается земли – что говорить? Отдавать надо две с половиной десятины пахотной, да часть луговины под покос (а коней-то два!), да излишек выгона…
Хоть и пополнится семья мужиком-примаком, но земли не прибавится: не ко двору он.
– Серафим, – говорит Гаврила, – а если зять у меня будет жить?
– Какой зять? – спрашивает староста. – Егор Кулыгин, что ли? Так кто же его отпустит из семьи.
– Да нет! Младшая моя, Дарья… На ПокровА свадьба.
– А-а. – Знает сельский староста историю Дарьи с Емелей. – Нет закона такого, Гаврила. Записываем-то сейчас. А до свадьбы ещё дожить надо. И потом как обернётся – неизвестно.
– Типун тебе, Серафим…
– Жизнь, Гаврила Пантелеевич.
– Ладно. Перебедуем. Тогда, Серафим, о другом попрошу тебя: отпиши мой отрезок Федоту Клюкину. Христом богом прошу.
Удивился Серафим, почесал затылок:
– Поглядим.
Перепись – это только начало большого дела, а впереди ещё работа землемеров и землеустроителей. И всё надо делать быстро, чтобы крестьяне свои наделы увидели, подумали, поругались и решили: какую землю под что и с чем выйти по весне к з емле-матушке.
И всё больше утверждается староста в мысли: не надо все наделы сбрасывать в ларь, а потом доставать, как гостинцы. Переделом надо занимать только освободившиеся земли, а не все подряд наделы. Пожалуй меньше будет обид, да и работы для землемеров меньше.
Идут земские по селу через «бабье лето», через печаль и радость, думая о мужиках и России.
Серебрится тенетник.
Осень.


Учитель

Осень так нарядила лес, что кажется: ничего не может быть наряднее. Однако новая школа на фоне осенних красок нисколько не потерялась и даже наоборот: стояла как игрушка, под стать осеннему лесу.
Шли последние приготовления к завтрашнему освящению школы. Завтра – рождество Пресвятой Богородицы. Бабы, назначенные старостой Серафимом, моют полы, чистят школу. Каменщик Ашот, Емельян Толстосумов и плотник – тоже здесь, на всякий случай. Много любопытствующей деревенской детворы. Здесь же и Ванятка Погорелов: он тоже пойдёт в эту новую школу. УЧИТЬСЯ. А это – не горох молотить и не сено косить: УЧИТЬСЯ. Даже сердце замирает. Учиться – это ведь не делать что-нибудь, а – УЧИТЬСЯ: узнавать, думать, быть умным. Как помещик Ващинский. Или – учитель. Они – точно учились.
Учитель, Фёдор Алексеевич Обузов, назначенный земской управой в эту школу, ходит ликующий и прячет своё ликование. Он знал при назначении, что школа – новая, рисовал в воображении – какая она, но такую и представить не мог. Просторная: две классных комнаты – в шестьдесят четыре и в сорок пять квадратных аршин; комната учителя, небольшая столовая с самоваром; стены каменные и кирпичные: кладка – почти в аршин; окна застекленные со ставнями (!) – от стужи и лихого камня; три печки, дровяной сарай, крыша тесовая – вечная! В уезде одна похожая школа стоИт.
Фёдор вспомнил, как в прежней школе приучал детей к вешалке и улыбнулся. Дети внавал сбрасывали свои зипуны прямо на пол и не знали, что делать с крючками на вешалке. А когда постелили солому у крыльца, чтобы дети могли очищать обувь от грязи, то самые усердные из них стали вытирать обувь шапками, платками, передниками.
И здесь так будет, пока привыкнут.
Очень помог Фёдору Обузову попечитель школы от земства помещик Виталий Васильевич Ващинский: молодой, образованный, социально заряженный дворянин. Обузов ездил к нему в Осиповку – в родовое гнездо дворян Ващинских.
– Да, – говорил Виталий Васильевич, – крестьянину нужно образование, но не так поспешно, как это делает земство. Вы торопитесь. Вас отвергнет мужик, т. е. pardon – крестьянин.
И передал в школу большой книжный шкаф и книжки, прочитанные его выросшими детьми. Обещал ещё собрать у знакомых помещиков.
От Ващинского исходила терпеливая снисходительность к учителю, которая возвышала его в его же собственных глазах. Он был уверен,что Обузов навсегда останется Обузовым, человеком крестьянского замеса, стань он хоть четырежды учителем. И своё общение с ним Ващинский считал «хождением в народ».
Снисходительность в Ващинском сквозила настолько явно, что задевала самолюбие Обузова. Он обижался, порывался уйти, смирял себя ради дела и дерзил, робея:
– Однако, позволю себе заметить, Виталий Васильевич, – прогресс остановить нельзя. И будущее России – за образованным народом!
– Pardon, Фёдор Алексеевич, не обижайтесь. Я и не оспариваю этого положения. – Ващинский слегка касается плеча учителя. – Сейте «разумное, доброе, вечное». Только не забудьте почву сначала возделать, иначе сорняки забьют ваше «разумное, доброе».
Обузов прячет свои ношенные штиблЕты под венский стул, подгибая ноги, и выпрямляет спину.
Прав Ващинский, во многом прав, но не во всём.
Вот, не далее, как на днях, обходил он хаты сельчан – один – и зашёл к Ефрему Потуле: у Ефрема двое детей школьного возраста, двое сыновей – восьми и девяти лет.
Разговорились.
Фёдор убеждал Ефрема в том, что детей надо учить. А Ефрем молчал.
– Может быть кто-то из них станет учителем, – горячится Обузов.
– А зачем ещё один, – заговорил, наконец, Ефрем. – Ты же есть.
– А в другой деревне?
– В другой деревне школы нет.
– Будет. Со временем. Ладно: не учитель – доктор.
– Дохтур – это хорошо.
– Вот, видишь!
– А Евдокия Клюкина – лучше.
– Лучше кого?
– Дохтура. Все к ней идут, или к Маланье. Ни Ващинским , ни Евдокией они не станут.А пустые знания зачем им? За них ни «синюху», ни «краснуху» не дают.
– А уважение?
– Уважают за дело. Делай хорошо, соблюдай обычаи и будешь уважаемым человеком. Не обессудь, учитель: мне управляться пора. Скотину кормить.
И – что? Прав Ващинский? Э, нет!
В другой избе Фёдор заговорил по-другому. Кто придумал стекло? Да, умный человек. А кто придумал плуг, пушку?
– Так пушки и раньше были, ещё при царе Петре.
– Да. Были. Но их кто-то придумал! И порох – тоже! Кто?
– Умные, стало быть…
– Так может быть твой Влас придумает машину, которая будет летать, как птица.
Мужик перекрестился.
– Как птица – нет. Железка – не перо.
– Так птица – тоже тяжёлая, а летает.
– Так у ней перья… Ладно, учитель: хлебушек сторгуем, купим обувку, придут мои босякИ…
Вот так!
Капля камень точит.
– Емельян! – зовёт учитель строителей. – Посмотрите с Ашотом, где можно будет пристроить зеркало для детей. Зеркало у меня в комнате.
Это ещё один подарок от попечителя, только вчера привезли. Спасибо.
На крыльце показывается Емельян:
– Фёдор Алексеевич! Штука уж больно… деликатная. Может быть оставим у вас в комнате?
Фёдор колеблется. Прав Емельян. Но и не прав: не потеряешь – не пожалеешь. Пусть дети сами поймут это. Если разобьют…
– Нет. Оставьте для детей. В прихожей.
Разумно была спроектирована и построена школа.
Входишь с улицы в коридор. Справа: раздевалка и сторожка, слева – вход в комнату учителя. Дальше справа – вход в большую классную комнату для младших, на сорок пять мест. Прямо по коридору – вход в меньшую классную комнату для старших учеников, на двадцать пять мест. Печки стояли у сторожа, у учителя и в классной комнате для старших. Получалось, что каждая классная комната обогревалась двумя печами. И это было очень важно. Во всех помещениях стояли керосиновые лампы, пламя в которых защищалось высокими стёклами-пузырями. Фитили давали чистое и яркое пламя.
Спасибо земству.
Светлую, с небесного цвета ставнями, восьмиоконную школу приезжали посмотреть со всего околОтка. Славная школа. В такой хотелось учиться.
День рождества Пресвятой Богородицы – хрАмовый праздник в Крутоярове, престольный. А потому на торжественном молебне, на утренней литургии и звучало после колоколов: «Рождество Твоё Богородица Дева, возвестило радость всей вселенной: из тебя бо возсия солнце правды, Христос Бог наш».
И будет сегодня весь день праздник на селе: молодые к себе призовут родителей, тесть с тёщей к себе – молодых со сватами.
«Величаем Тя, Пресвятая Дева, и чтим святых твоих родителей и всеславное славим рождество Твоё».
Но детвора, записавшаяся в школу, резонно полагала, что колокола звонят в их честь, потому ходили гордые и немного чопорные. Пришли к школе с мамками намного раньше, чем нужно, истомились, ожидая батюшку на освящение школы. Тот вышел из храма со своим причтом и иконами, под колокола освятил все помещения школы, затем присмиревших ребятишек и благословил их:
– Труждайтесь, постигайте слово Божие, и не ленитесь в сем постижении.
В светлой, пахнущей краской большой классной комнате учитель заново познакомился со всеми, рассказал о русских людях, прославивших отечество и раздал буквари. Сказал, что занятия начнутся на следующий день после Воздвиженья, в понедельник, пятнадцатого сентября и отправил детей по домам.
Почти на месяц раньше по сравнению с предыдущим годом начнёт учить ребятишек Фёдор Алексеевич Обузов, молодой, новый учитель.
В новой школе.
По-новому.


Кануны

Тихо. От редкой синевы осеннего неба – до чистой зелени озимых на полях; от затяжного «бабьего лета» на Дону и Кубани – до бодрой зябкости орловских перелесков и тамбовских буреломов – тихо. В согласии и смирении ветры: и хмурый западный и колючий северный, игривый южный и даже упрямый восточный. Тихо, светло, покойно.
А на «карачаровке» – гул и дым коромыслом. Все к свадьбе готовятся: давно «карачаровцы» не брали замуж девок с «лугового» конца. И не ударить лицом в глину – это дело чести для «карачаровцев». Одни доброхОты готовят свистульки и мелкие безделки для поезжан и детей; другие предлагают разбить воз горшков – на счастье.
– Соберём воз ущербных, да опрокинем бричку – и всё!
– Нет, – говорит Еремей Толстосумов. – Два горшка – ладно, а воз – не надо.
– Можно по-другому, – тихо говорит Лазарь, работник Еремея. – Разбиваем первый горшок – чтобы зло разбилось о счастье молодых; второй горшок – от сглаза и призора, а третий – от хвори и зависти.
– Верно, Лазарь. Правильно, – соглашается Толстосумов.
Он ходит по околотку как Наполеон и даже лицо разгладилось
– И за ради мира и согласия между «луговым» и «карачаровским» концами, хорошо бы, чтобы молодых поздравили и украинцы, и армяне, и татары, и евреи.
Еремей задумывается.
– Это кто же будет?
– Ашот, кузнец, я и татарина найдём, – говорит Лазарь.
– Нет, – решает Еремей. – Татары – нет. Память у народа про них чёрная. Нет. И жиды, Лазарь, – нет. Не обижайся. Не та вера. А вот если бы греки…
Лазарь и не обижается: судьба такая.
И когда мужики предложили подарить молодым десять горшков мал-мала меньше в честь будущих детишек, Лазарь даже раЕшные вИрши сочинил.
– Ты берёшь горшочки, – говорит он дружке Емельяна, – и говоришь: «Этот – для Пашки, этот – для Игнашки, а вот – для Еремея и брата его Корнея; а вот черепки для Евсея и Алексея». А подружка невесты возражает тебе: «Почему – всё Пашкам, да Алексашкам? А сестрёнкам Маше или Наташе?» А ты ей отвечаешь: «Да всем есть по горшку: и девице Марье и сестре её Дарье, и братьям Власу и Афанасу». А когда все горшки отдадите, пусть подружка невестина скажет: «Счастья всем горшок!». А ты добавишь: «Да сверху – вершок! Живите и радуйтесь!»
Очень понравился этот раёк Еремею: он похожий на ярмарке видел. А Лазарю сказал:
– Умный ты мужик, Лазарь! Даром, что – жид.
Мы – вечные кануны наследников, предтЕча их судеб и трагедий, радостей и разочарований, ошибок и побед. Так было, так есть, так будет.
Куда повернёшь дышло, туда и телега покатит. И разворачивают отцы дышла каждый по-своему, но ради детей и лада.
Вон и Погореловы готовятся к свадьбе: у них ведь всё начнётся. Готовятся спокойно, расчётливо: опыт уже есть. И всё равно: свадебная подготовка изматывает как полевая страда. Но чтобы Гаврила ни делал, чем бы ни занимался – мысль о земле не отпускает его.
Как это так? Вот она – моя земля: я каждую борозду в ней, ухоженную моим пОтом, знаю. А теперь она – не моя. Я её пашУ, засеваю, как и прежде – но она не моя. И за то, чтобы она, моя земля, стала моей, мне нужно заплатить Федоту! В голове такое не помещается.
И сгоряча решает Гаврила: уж лучше я возьму в аренду чужую землю, а не свою.
Будто чужая – лучше своей, родной…
Хлестнуло колючим северным ветром и ознобило душу.
– Посмотрим, – бормочет Гаврила.
Продал Гаврила озимую пшеничку, хорошо продал: и с Емелей рассчитался и на свадьбу добавил. Но всё равно: придётся идти промышлять после свадьбы. И, пожалуй – до самого Рождества.
И снова пахнУло ветром – сырым, слякотным. Ничего… Переживём.
Даша с Аграфеной готовят рушники, шьют рубахи, портки на всех мужиков Толстосумовых. Своего тканного, выделанного полотна не хватило: помогли Кулыгины холстами.
Тепло и солнечно от человеческого соучастия; вей, южный ветерок! Спасибо, сват.
Ветры, ветры! Не раскачивайте душу людскую, дайте вздохнуть спокойно и оглядеться. Пусть муть осядет…
…Деревенский староста с ангельским именем Серафим и бесовской фамилией Козёл размышляет, поглаживая бороду: сколько добра человеку ни делай, он всё равно будет недоволен. И последний передел обозлил многих. Значит дело – не в переделе. А в чём? И кого слушать? Недовольных или большинство?
Високосный год катится к концу. Он судорогой прошёл по здоровому телу Крутоярова, оставив заметы и шрамы в душах обитателей. И морозцем прихватывало, и грозою било, и огнём жгло. Не все справились с ненастьем. И который раз за вековечный путь человеческий стало ясно: человек – слаб, человек – мудр, человек – силён.
Всё свершилось – всё подошло к своему началу.
Сегодня – Покров: четверг, 1 октября 1896 года.
Почти десять веков назад в Константинополе простёрла Богоматерь своё головное покрывало (покров) над молящимися православными и отступили от города враги-мусульмане безо всякого кровопролития.
Да сохрани, Богородица, если ты – суща, и сегодня семена добрые и вечные, плоды умные и сильные.
Каждое время – канун другого времени. Утро растворяется в полдне, полдень канет в вечер, а год – в прошлое, которое тоже станет кануном: кануном грядущего.
Каким оно будет?
Сентябрь был сухим и тёплым. И Покров прохладно синеет небом, роняет последний золотой лист.
Значит снегА и холода – впереди.
А завтра – свадьба.


Послесловие

Канули кануны 1896 года. Более ста лет прошло с тех пор. За это время упрямая Алайка отгрызла от кручи почти сто метров, обрушила в Серебряный омут баню Погореловых и ушла далеко вправо от своего прежнего русла.
Школу через сто лет закрыли за ненадобностью: дети закончились, исчезли. Село заросло крапивой, осотом, чертополохом. Будто со времён Мамая тут никого и не было.
Церковь, разрушенная большевиками, стала одним большим вороньим гнездом.
Жизнь с крутояровской кручи опустилась на Белый берег Алайки. Гадючья проплешина заросла коттеджным посёлком и поселенцы совместились с гадами.
Бывшая горячеключевская лечебница для бедных и убогих превратилась в частный пансионат, особенно популярный зимой.
А Маланьин ключ так и остался местом паломничества женщин, но появилась часовенка и церковные торгаши.
Мост через Алайку, возведённый над Белобережным бродом, бунтующая река дважды смывала за столетие. Сейчас стоИт третий мост.
И только степные горячие зори остались теми же; консервативное солнце встаёт всё так же на востоке, будоража Дикую степь, да ветры степные не сменили своего характера – они вечные.
Окунулись и крутояровцы в вечность вместе со всей Россией и остались в памяти кто легендой, кто – горькой полынью, кто – степным ковылём, седым, как сама земля…



Пояснительный словарь

А
АксИнья-полузимница – 24 января
Алтын – в старину 3-копеечная монета
Амбар – в старинном крестьянском подворье строение для хранения зерна, муки,припасов
Амулет – предмет, который носят всегда с собою, который предохраняет хозяина от разных бед и несчастий
Аналой – в церкви высокий столик с покатым верхом (столешницей), на который кладут иконы и книги
Анна-гречишница – 13 июня
Антипка – в простонародье – бес, чёрт
Анчихрист – то же самое, что антихрист: посланник, представитель дьявола, бес
Аршин – старинная мера длины, равная 71 см
Афанасьевские морозы – 18 января
Афиноген – 16 июля

Б
Баба на сносЯх – беременная женщина перед родами
Бабка – кость надкопытного сустава коровы или лошади. Употреблялась в старину детьми для игры в «бабки»
Бадья – широкое, низкое деревянное ведро
Байка – выдумка, невредная ложь, рассказ
Банник – бес, живущий в бане
Басы – левая кнопочная клавиатура у гармони или баяна
Батог – палка
Батрак – наёмный работник на сельскохозяйственных работах, как правило, малоземельный или совсем безземельный крестьянин
Башка – голова
Бередить – тревожить, раздражать, причинять душевную боль
Бесшабашен (-ый) – отчаянный, беспечный
Благодатный – приносящий радость, довольство
Блаженная – здесь, в повести означает: глуповатая
Бобылка – здесь имеется ввиду курица, которая не несёт яиц
Бобыль – деревенский безземельный, одинокий (без семьи) крестьянин-бедняк
БоговАть – задираться, наскакивать, затевать ссору
БогоЯвленье – день крещения Иисуса Христа, 6 января
БожнИца – полка с иконами
Большаки семей – старшие в семье: деды, отцы
БОров – кастрированный кабан; он быстро набирает вес, становится толстым, неповоротливым
БороздА – углубление в виде канавки на поверхности земли, проделанная сохой или плугом
БоронА – деревянная или металлическая рама с вертикально закреплёнными на ней деревянными или металлическими зубьями для мелкого рыхления почвы
Боронить – разрыхлять землю бороной
БороньбА – процесс боронования
Босяки – в данном случае: босЫе, разутые
Браниться – ругаться
БратчИна – складчина, пирушка на деньги для общего стола или продукты для общего стола; участники братчины договаривались о том, кто, что и сколько вносит
БрЕдень – рыбацкая сетка, рыбу в которую ловят два рыбака вместе,одновременно: они тащат сеть из воды на берег, БРЕДЯ по воде
БрЕзгать (брЕзговать) – испытывать отвращение
Бремя – груз, тяжесть; сравните с «оберЕмок»
Бричка – телега
Брод – мелководье, по которому можно перейти (или переехать) с одного берега на другой
Буланая (масть) – светло-жёлтая лошадь с чёрным хвостом и гривой
БурОвить – нести чепуху, говорить чушь
Бухтеть – быть недовольным, бурчать
БылИчка – рассказ о нечистой силе, в достоверности которого никто не сомневается
Быть на выданье – означает возраст девушки, когда ей пора замуж

В
ВалкИ – ряды скошенного хлеба или травы
ВальдшнЕп – лесная птица, длиной 30-35 см
Васильев вечер – вечер накануне 1 января
Введение – церковный праздник, посвящённый введению во храм богородицы, матери Иисуса Христа
(в) ГоловЕшка (в головЕшку превратиться) – сильно обгореть, сгореть – почернеть
Венец – один горизонтальный ряд брёвен при строительстве деревянного дома
Вербная (неделя) – неделя перед пасхальной неделей, то есть шестая неделя Великого поста
ВеретенО – приспособление для ручного прядения; состоит из вертикального деревянного стержня, на который наматывается прядущаяся нить; при намотке нити на веретено на средине его образуется бОльшее утолщение, чем по краям
Вершок – старинная мера длины, равная 4,4 см
Весь – деревня, село
Ветошь (ветОшка) – тряпочка, лоскут
Вечерня – церковная служба, совершаемая вечером
Вечёрки – то же, что посиделки
Вешка (вешки) – деревянный столбик, прут, указывающий направление или место; в старину их ставили на зимней дороге для обозначения направления к жилью: селу, деревне
Вёдро – летняя сухая ясная погода
ВзбАлмошная – неуравновешенная, сумасбродная
Виниться – извиняться, признавать вину
Високосный год – год, в феврале месяце которого 29 дней (а не 28, как обычно). Бывает один раз в четыре года
В навычку – делать что-то непривычное, новое
Водополье – весеннее ПОЛОводье; ПОЛАЯ вода – вода, заливающая все ПОЛОсти, пустоты; так бывает весной в водополье
Вознесение – здесь, в повести – церковный праздник: вознесение Иисуса Христа на небеса на сороковой день после Пасхи
Волостной старшина – глава (старший) волостного правления
Волость – часть уезда: несколько деревень и сёл
Вопленница – в старину на Руси – нанимаемые женщины для «вытья над умершим»
Вороная (масть) – лошадь чёрной масти
Воспреемник – здесь, в повести – человек, принимающий крещаемого младенца из рук священника, т.е. крёстный отец
ВспОлохи – зарницы, вспышки на небосклоне от грозы, от молнии
ВУкол-телятник – 6 февраля
Выданье – смотри: «быть на выданье»
Выпростать – вынуть из-под чего-либо, освободить

Г
Гады – змеи
Гайтан – шнурок, нитка для нательного креста
ГАсник – пояс юбки, поясная завязка; позднее – мешочек, внутренний тайный карман
Глаза отводить – гипнотизировать, заговаривать, хитрить
Гнедой (масть) – красновато – рыжый конь с чёрным хвостом и гривой
ГовЕть – воздерживаться от скорОмной, животного происхождения пищи
ГОлик – веник без листьев
ГОлить – оголять, раскрывать
Головешка – сильно обгоревший предмет, тело
Голь перекатная – оборванец, нищий, бедняк
ГончаАр – ремесленник, мастер по изготовлению посуды из глины
Горилка (укр.) – украинская самодельная водка
Гостинец – подарок, угощение
ГрЕбовать – брезгать, испытывать отвращение
Грыжа – болезнь, при которой какой-нибудь внутренний орган выпячивается из-под кожи в районе брюшной полости; возникает при поднятии тяжестей, при физическом перенапряжении
ГузнО – зад, чрево у птицы или у животного
ГумнО – площадка для молотьбы, помещение для сжатого хлеба

Д
Двоить (троить) – дважды (трижды) проводить вспашку одного и того же поля
Дворовой – домовой, «хозяин» хлева, сараев, двора
ДворянИн – человек, принадлежащий к привилегированному обществу из помещиков и чиновников
ДевиИчник (девишник) – в свадебном обряде вечеринка невесты с подругами накануне венчания
Действительная служба – служба в армии, в составе войск в отличие от «ополчения»
Делянка – поле, надел, выделенный при переделе; часть поля, участок
Десятский – низший выборный чин на селе в царской России; один человек от десяти дворов
Десятина – в России 19 века земельная площадь, равная 1,09 гектара
Длань – рука
Доброхот – доброжелатель
Доёнка – ведро, в которое сдаивают молоко, подойник
Дозором стать – стеречь тайно, оберегать
До Лазаря – до субботы перед вербным воскресеньем (Лазарева суббота)
ДомовИна – гроб
Домовой – добрый или злой дух, обитающий в доме, в отличие от банника, овинника или дворового
Домотканная – ткань, сделанная (тканная) ручным способом, в домашних условиях
Драники – оладьи, лепёшки из тёртой картошки
Дрань – тонкие (драные) дощечки, которыми крыли крыши изб и домов
ДрАтва – навощённая (покрытая воском) крепкая, суровая нитка
Дрибный (укр.) – мелкий
ДрекОлье – дубины, палки, колья
ДрУжка – распорядитель на свадьбе со стороны жениха (иногда – невесты)
Дрын – дубина, жердь, толстая палка
До Тихона – до16 июня
Духов день – понедельник после Троицы
Дьячок – низший церковный служитель
Дюжее – сильнее, крепче
Дюжина – двенадцать единиц чего-то одинакового

Е
Евдокия-плющиха – 1 марта
Егорий вешний – 23 апреля
Егорий холодный (зимний) – 26 ноября
ЕлЕй – оливковое масло (деревянное), употреблялось для горения в лампадах
ЕлЕй лить – слащаво, умильно хвалить; быть приторным
ЕрдАнь – название крещенской проруби для освящения водоёма; упрощённое название реки Иордань, в которой крестился Иисус Христос

Ж
Жалиться – жаловаться
Жид – еврей
Жировая изба – изба, взятая на откуп , в аренду на время проведения праздников, пирушки, посиделок
ЖИтница – амбар, помещение для хлеба
Жито – всякий хлеб в зерне или на корню
ЖнитвО – любой сжатый не обмолоченный хлеб

З
ЗавАлинка – земляная невысокая насыпь (40см) шириной 30-35см, закрепленная вдоль наружной стены хаты или избы, служат для сохранения тепла в помещении
ЗаварУха – неприятное, скандальное дело или действие
Заветное (слово) – сокровенное, тайное
ЗагнЕтка – поддувало, нижняя часть печки (топки)
ЗАговенье – последний день перед постом, когда разрешалось обычаем есть скорОмное
ЗаговОр – магические слова, обладающие колдовской или магической силой
ЗакавЫка – затруднение, неожиданное препятствие
ЗаливнЫе (луга) – заливаемые водой по весне, в половодье
ЗалОм – скрученный пучок колосьев; по народным поверьям делается залОм колдуном или ведьмой для порчи нивы (хлебного поля)
ЗамЕшкаться – задержаться, замедлить по какой-либо причине действие
ЗанедУжить – заболеть
ЗапорУчье – в старинном обряде – окончательный договор о свадьбе: о времени проведения и о разделении расходов на неё
Запруда – плотина, насыпь, преграждающая течение
ЗАриться – завидовать
Заронить – в данном случае: посеять, уронить (бросить) в землю зерно
ЗатЕплилась (свеча) – загорелась
Затурканый – сбитый с толку, растерявшийся
Заутреня – церковная служба, совершаемая рано утром
ЗАшпоры – состояние членов тела (ноги, руки) после того, как их на время пережали («отсидели», «отлежали»), когда тело будто иголочками пронизывает
З глУзду зъИхав (укр.) – с ума сошёл
ЗЕмство – местное самоуправление на селе, в уездах, в губернии в России 19 века
ЗЕнки – глаза
Зимний извоз – перевозки крестьянином на санях разных грузов ради заработка денег
Зимний мясоед – период от Рождества до масленицы, когда по установлению православной церкви разрешается употребление мясной пищи
ЗипУн – крестьянская долгополая верхняя одежда из грубого, толстого сукна
ЗнамЕние – знак-предупреждение, знак-известие
ЗнобУха – лихорадка, озноб
ЗОрнить (зерно) – выносить посевное зерно на утренние «зоревые» морозы
ЗрОбить (зрОбишь) (укр.) – сделать (сделаешь)
Зыбка – колыбель, люлька
Зыбь – лёгкая рябь но водной поверхности

И
Иванов день – день Ивана Купалы: 24 июня
Извоз – работа крестьян ради зарабатывания денег во время отсутствия полевых работ
ИзлУчина – изгиб реки, крутой поворот
ИногорОдний – из другой местности, чужой, нездешний

К
КадУшка (кадка) – небольшая деревянная бочка
КазанкИ – кости коленных суставов домашних животных и кости запястий, используемые крестьнскими детьми для игры в «бабки»
Казанская летняя – 8 июля
Калач – пшеничный белый хлеб в форме незаконченного кольца
Калёное утро – утро с обжигающим сильным морозом
Канун – время предшествующее какому-нибудь событию, дню, дате
Камень – Уральский хребет, Уральские горы
Кануть – пропасть, исчезнуть
Касьян-немилостивый – день 29 февраля
Каяться – виниться, признать вину
КержАк – старообрядец, человек придерживающийся старой веры, старых обрядов
КизЯк – сухой навоз домашних животных, употребляемый как топливо
КикИмора – нечистая сила, дух в женском обличии, обитающий в доме
Кличут – зовут
КокОшник – головной убор замужних женщин
КОлер – цвет, окраска
Колода – чурбак, комль дерева, обрубок
КондрАшка – смерть
Конец (села, деревни) – разные стороны села или деревни
КОнон-огородник – 5 марта
Кордон – заградительный отряд, местонахождения этого отряда
Коровья смерть – по поверьям крестьян 19 века – это злое существо в образе безобразной старухи, убивающей коров
КорЫсть – выгода, материальная польза
КострИца – жёсткая кора, остающаяся в кудели после трепания льна и конопли
КощУн – насмешник, богохульник; разрушитель почитаемых всеми обычаев и обрядов
Красная горка – первое воскресенье после Пасхи
«Краснуха» – 10-рублёвая купюра в России конца 19 века
Красный угол – почётное место, угол в избе, где висели иконы
Крещение – церковный првздник в честь крещения Иисуса Христа 6 января; обряд принятия кого-либо в число верующих
Крёстные (отец и мать) – люди, участвовавшие в обряде крещения в роли воспреемников
КринИца – родник, ключ
КрОсна – ткацкий станок
Круп – туловище лошади от спины до хвоста
КубАн – узкогорлый сосуд
КудЕль – волокна льна, приготовленные для прядения
Кузьминки – летние – 1 июля, осенние – 1 ноября
Куражиться – вести себя нагло, заносчиво
КуржАк – иней
Кутья – разваренные и подслащённые пшеничные зёрна

Л
Лад – в музыке – сочетание звуков и созвучий; в быту – согласие, мир, гармония
ЛАданка – маленький мешочек с ладаном (ароматическая смола), который носят на груди как талисман вместе с нательным крестиком
ЛампАда – плошка (блюдце) стеклянная или глиняная с маслом и фитилём; зажигается перед иконами
Латка – заплата
Лико – лицо
Литовка – русская большая коса с длинной рукояткою
ЛИхо – беда
Лобное место – возвышение для публичного объявления указов и для проведения казни в старину
Лог – широкий и длинный овраг
ЛУковка – шаровидный церковный купол
ЛукОшко – корзина
ЛучИна – тонкая длинная деревянная щепка, свет от которой при поджигании щепки служил для освещения избы

М
МагарЫч – угощение в качестве вознаграждения или благодарности
Мазанка – изба из глины или обМАЗАНная (отделанная) глиной; бедное жилище
МайдАн – площадь, место сходок
Мамай – татарский хан, разбитый Дмитрием Донским на Куликовом поле в 1380 году
Масляная неделя – Масленница
Масть – цвет шерсти у животных
Матёрый – крепкий, опытный
МАтица – средняя, главная потолочная балка (деревянный брус) в избе
МахАн – мясо; в данном случае – тухлое мясо, на которое ловят сомов
Межа – граница земельных участков
Мера – русская народная единица ёмкости сыпучих материалов, а так же – сам сосуд (тара) для измерения; это может быть бадья, горшок, горсть и др.
Мерцать – слабо светиться и менять силу света; мерцающий – меняющийся свет
МОва(укр.) – слово, речь
МолОдик – молодой месяц
МолОзиво – сваренное сразу после отёла молоко коровы
МОрок – мрак, туман – затмение сознания
Мреть (мрет) – мерещиться, искажаться, по причине летнего зноя, при котором от земли поднимаются потоки горячего воздуха
МутОвка – лопаточка или палочка для взбивания чего-либо (сметаны, сливок) в глубокой посуде
Мясоед (зимний) – период от Рождества до Великого поста, когда верующим православным людям разрешалось есть скоромное (продукты животного происхождения
Мясопустная неделя – или сырная неделя – это неделя перед «прощённым» воскресеньем, масляная неделя, когда щи варились без мяса – ПУСТЫЕ щи, с целью привыкания к постной пищи

Н
НавАчка – приобретение опыта, НАВЫКА, освоение нового дела
Надел – участок земли, которым НАДЕЛялся крестьянин припеределе земли
НамЕдни – совсем недавно, на-днях
НарЕчь (нарекУ) – назвать (назову)
На святки отошёл – умер на святки
НатОптыши – сухие мозоли на ногах
НАузы – узлы из ниток, вязание которых сопровождается заговОрами; нАузы имеют силу и значение амулета, талисмана, оберЕга от сглаза
Не вАжко – не тяжело
Не гОже – не ГОДится, не подходит, неприлично
НедотЫка – то же, что и «закавыка»: недоразумение, неожиданное препятствие
НедУг – болезнь
НепрАведный – несправедливый, не по совести
Не погрЕбует (гребовать) – не побрезгает (брезгать)
НетутОшный – нездешний, не отсюда, неведающий
НЕхристь – бес
Никола-угодник (Никола-чудотворец) – архиепископ мирликийский,живший в 5 веке, очень популярный святой в православной церкви: покровитель земледелия, скотоводства и земных вод
Никольщина – православный праздник на Руси, который начинался 6 декабря
НовИна – первый сотканный холст (первина) или первое зерно в году, или первый сбор нового урожая и хлеб из него
Нэ журЫсь(укр.) – не печалься, не тужи

О
Обедня – главная церковная служба у христиан, совершаемая после заутрени, в первой половине дня
ОберЕг – амулет, вещь, заговОр или обряд, предназначенный для сохранения здоровья и жизни людей или животных; служит препятствием для злых духов и чар
ОберЕмок – охапка, груз, схватываемый двумя руками в обнимку
ОбложнОй дождь – мелкий длительный дождь, при котором тучи ОБЛОЖили всё небо
ОбмишУлиться – оплошать, попасть в неловкое положение
ОболокАться (старин.) – одеваться; противоположное – разОБЛАчаться
Оболтус – дурак, бездельник
Оборка – обработанный лентами (полосками ткани) край изделия: платья, лаптей
ОвИн – строение для сушки снопов перед молотьбой
Овинник – бес, нечисть, живущая в овине
Овод – крупное жалящее насекомое
Оглобли – круглые длинные жерди, закреплённые на передней оси телеги, служат для запряжки лошади
ОголтЕло – разнуздано, без чувства меры, без тормозов
Озимь (озимые) – хлеба, засеваемые осенью, под зиму; зимующие под снегом
ОзорнОй – шаловливый, задорный
Околеть – замёрзнуть, умереть
ОкОлица – граница села, деревни
ОколОток – окрестность, ближайшая окружающая местность
ОкрЕст – вокруг; буквально: вокруг креста
ОкстИсь – сокращение от «окрести себя», перекрестить; а крестятся, когда хотят защитить себя или поклясться; в переносном смысле означает: не говори ерунду, не неси чушь
Омут – глубокая яма на дне реки
ОнУчи – обмотки вокруг ноги из льняной ткани; наматывают под лапти или сапоги
ОпАхивание – здесь, в повести – проведение борозды вокруг села
ОплОт – надёжная защита, крепость
Ополчение – в 19 веке в России – войсковой резерв из лиц, не проходивших военную службу
ОпростАться – освободиться от чего-либо; родить
ОрдЫнец – татарин времён татаро-монгольского нашествия
ОстолОп – болван, дурак
ОсУда – осуждение
ОтАва – трава,выросшая на месте скошенной
Отара – стадо овец
ОтвАживать – отучить, отбить охоту, не пускать; противоположное – приваживать
Отхожий промысел – временная, сезонная работа крестьян; отъезд (отХОД) на извоз, плотницкие, строительные и другие работы
ОфЕня (ярославский) – бродячий торговец, коробейник; коробейники были из разных городов и торговали разными товарами; место проживания офеней накладывало от печаток на характер
Очаг – устройство, место для разведения огня; в данном случае – печь

П
Пар – вспаханная, но незасеянная земля
ПАрубок – парень, юноша, неженатый молодой человек на селе
Пасха – праздник в честь воскресения Иисуса Христа
Пелена – полотно, ткань для укрытия, для ПОКРОВА чего-либо. У Богородицы – это её платок
Перебедуем – переживём, выстоим
ПервИны – здесь означает – первый холст
Первопрестольная – Москва, так как она была первой столицей России
Передел – ражмежевание земельных участков крестьян в России конца 19 века
Перекат – речное мелководье, где вода ПЕРЕКАТывется через камни, т. е. преодолевает камни как преграду, это происходит там, где русло реки понижается
Переполох – суматоха, тревога, испуг, волнение
Петровки – 29 июня
Петровский пост – от троицына дня до Петровок – 29 июня
ПестрЯдь – грубая – из льна или конопли – ткань
ПобалАкать(укр.) – поговорить
Поблазниться – показаться
ПовитУха – женщина (чаще бабка), принимающая роды у сельских женщин
Поганый – плохой, отвратительный
Погост – кладбище
Подзатыльник – часть головного убора замужней женщины в старину
Поезд (санный, свадебный) – экипажи, запряженные лошадьми, следующие друг за другом, цепочкой
Поезжане – пассажиры свадебного или санного поезда
Покров – православный праздник Покрова пресвятой Богородицы – 1 октября
ПолАти – дощатый настил между печью и стеной, устанавливаемый под
потолком в крестьянской избе
ПолОва – шелуха, сухая оболочка от хлебного зерна
ПолОк – широкая полка в русской бане, на которой парятся
ПОлость – пустое незаполненное пространство: канава, горшок в том числе и тулуп, брошенный вместо подстилки
ПолУшка – ¼ копейки, самая мелкая единица до 1917 года; ½ копейки – 1 деньга
Полынья – незамёрзшее или растаявшее место на ледяной поверхности реки; прорубь
Поминовение – поминки
ПомОчи – коллективная помощь в каком-либо деле
Поросились, ягнились, телились – рождали потомство свиньи, овцы, коровы
Портки (порты) – штаны, брюки
Посиделки – осеннее-зимние вечеринки молодёжи с играми и рукоделием
Пособлять – помогать
Пост – время, когда крестьяне воздерживались от употребления скоромной (животного происхождения) пищи
Пострел – озорник, сорванец, шалун
ПостромкИ – ремни или верёвки. Соединяющие валёк (толстая палка у передка экипажа) с хомутом
ПотрохА – внутренности животных
Праздность – отдых от физического труда
ПращА – приспособление (оружие) для метания камней
ПредтЕча – событие, условие или человек, подготовившие последующие действия или события
ПреиспОдняя – ад
Престольный праздник – храмовый праздник какого-либо села, в честь того или иного святого, чьим именем назван сельский храм
Приданное – имущество, которое давали родители невесты при выходе дочери замуж
Придел – добавочная, обычно боковая часть церкви
Прижимистый – скупой, жадный
Призор – сглаз, порча
ПримАк (приймак) – зять, живущий в семье жены
ПрИтолока – верхний, горизонтальный брус в дверях
Притча – случай, история; нравоучительный рассказ
Приход – село, деревня, околоток, жители которого являются ПРИХОЖанами одной церкви
Прихожане – посетители церкви
Причастие (причащение) – вино и кусочек просвиры (булочки)и сам акт причастия
Причёты – тексты, произносимые в обрядах
Причт – духовенство церкви и певчие данной церкви
ПрожИн – сжатая узкая полоска хлеба
Прокажённый – больной неизлечимой заразной кожной болезнью; прокажённые ходили с колокольчиками, чтобы здоровые к ним не приближались
ПроплЕшина – голый участок земли
ПрОтвинь (противень) – железный лист с загнутыми краями, предназначенный для жарки и выпечки
ПротрЯхнуть – подсохнуть
ПросфОра – круглый маленький хлебец из пшеничной муки, употребляемый в христианских обрядах
ПрощЕнник – пирог или хлеб, с которым приходят в гости в «прощённое воскресенье»
«Прощённое воскресение» – последний день масленицы
Псалтырь – книга псалмов, религиозных песен
ПрЯлица (прялка) – приспособление для ручного прядения
ПунцОвая – ярко-красная, багровая
Пучина – пропасть, бездна
Пядь – расстояние между большим и указательным пальцем, еслт их растянуть

Р
РадунИца – у православных – день поминовения (памяти) умерших во второй день (вторник) после пасхальной недели
РаЕшные вИрши – стихи в стиле ярмарочных балаганных представлений
Раёк – театр балагана на ярмарке; стихи в этом стиле
Разоблачаться – раздеваться
РассупОниться – расслабить себя, не напрягаться
РасхлЮстанный – потерявший форму, мокрый, разбитый
Рдяной – красный
Рекла (речь) – говорила (говорить)
Ржица – рожь
Риза – одежда священника
РитуАл – протокол обряда; порядок проведения обрядовых действий
РОбить – работать
РогОжа – грубая ткань из редкого переплетения нитей
Рождественский или Филипповский пост – с 15 ноября по 24 декабря
Рок – судьба, неизбежность
РУбище – вехая, рваная одежда
РушнИк – полотенце

С
САван – широкий белый холст, которым накрывали покойника
САжень – старинная мера длины, равная 2м13см или 3 аршинам
Сбруя – упряжь, весь комплект принадлежностей для запряжки лошади: узда, хомут, вожжи
СватовствО – посещение какой-нибудь семьи с предложением парню или девушке стать мужем или женой
СватЫ – родители жениха по отношению к родителям невесты и – наоборот
Свекровь – мать мужа
СердобОлы – сочувствующие, сострадательные, сердобольные люди
Серп – приспособление в виде полукруглого зазубренного ножа с ручкой;
служит для срезания хлебных колосьев или травы
СвиристЕль – серовато-розовая птица величиной со скворцаи с хохолком; издаёт характерный переливчатый звук
Святки – время от Рождества до Крещения, с 26 декабря по 5 января
Сгинуть – сропасть, погибнуть
СемИк – день четверга перед Троицей
Семицкая неделя – неделя перед Троицей
СЕни – помещение между жилой частью избы и крыльцом
СилкИ – петли-капканы для ловли птиц и мелких животных
«Синюха» – купюра достоинством в 5 рублей в России конца 19 века
Сильвестр – день Сильвестра 2 января
СкажЕнный – происходит от древне-русского слова «каженъ» – испорченный, изуродованный; поэтому «скаженный» означает: искажённый, испорченный, попросту говоря – сумасшедший
СкирдовАть – складывать сено в большие стога – скИрды
Скифы – кочевое степное племя, жившее с7века до н. э. по 3 век н. э.; скифы хоронили своих воинов, насыпая на место погребения высокие курганы земли
СкорОмное – пища животного происхождения: мясо, масло, молоко
СкОтница – в древней Руси этим словом называлась казна
Сноха – жена сына
СоборовАть – обряжать умершего
СоглядАтаи – шпионы, наблюдатели
Солдатка – жена крестьянина, ушедшего на действительную службу или на войну; солдатская вдова
Солнцеворот – их два: один зимний – 12 декабря, после чего время дня начинает увеличиваться; и летний – 12 июня, после чего время дня начинает уменьшаться
СопАтка – нос
Сороки – вторая встреча весны, 9 марта
Сотский – выборный в управление села человек от ста дворов в России конца 19 века
Соха – деревянный ручной плуг с металлическим наконечником, служит для ручной вспашки земли
Спас – краткое от слова «спаситель»; так на Руси иногда называют Иисуса Христа; так же называют праздники в его честь в августе: медовый, яблочный и ореховый Спас
СпАсовка – время августовских «спасов» – с 1 по 14 августа
Спиридон-солнцеворот – день зимнего солнцеворота
СпорЫш – или топтун-трава, повсеместно распространённая стелющаяся трава с маленькими овальными листочками, растущими на стеблях друг против друга
СрЕтенье – 2 февраля
СрОдники – родственники
Срочный – здесь означает: определённый, назначенный срок, день
Сруб – каркас дома или другого строения из брёвен
СтАвни – защитные деревянные створки для окон
Староста – выборный или назначенный глава села или деревни
Стёжка – шов, прошитое швом место; или тропинка
СтЕльная (корова) – беременная
Стойло – огороженное место для лошади или коровы в хлеву
СтрадА – время наивысшего напряжения сил в земледельческом календаре: посевная, сенокос, жатва
СтрастнАя неделя – неделя перед пасхАльным воскресеньем
СтрЕжень – глубокая (чаще серединная) часть речного русла с бысрым течением
СУженый – жених
СулИть – обещать
СумЕрничать – в сумерки, вечером беседовать или ужинать, не жажигая огня
СусЕк – ларь (закром) для хранения зерна в амбаре
СуслОн – снопы, составленные вертикально по несколько штук
СушЕц – вид (род) болезни

Т
ТАбор– группа кочующих цыганских семей; место стоянки нескольких крестьянских семей в поле во время сенокоса или жатвы
ТАльник – кустарник с гибкой лозой (прутьями)
ТаровАтый – щедрый, не скупой
Татьянин день – 12 января
ТенЕтник – паутина
ТесОвая крыша – крыша, крытая досками
Тёща – мать жены
Тимофей-полузимник – 22января
ТипУн – болезненный нарост на языке птиц; выражение «типун тебе на язык» означает предложение: помолчать и не говорить глупостей
Тимофей-полузимник – день 22 января
ТолОка – коллективная взаимопомощь
ТрактИр – ресторан низшего разряда
ТрАпеза – еда, приём пищи
Трепать лён – обрабатывать лён для пряжи
Третьи петухи (до третьих петухов) – считается, что петухи за ночь поют три раза, третий раз – на рассвете; с пением третьих петухов исчезает исчезает колдовская сила нечисти; до третьих петухов означает – до рассвета
Три пара (в бане) – три захода в баню или посещение бани тремя разными группами последовательно: на первый пар, на второй, на третий
ТЫсяцкий – главный распорядитель в крестьянском свадебном обряде; в древней Руси – военоначальник

У
УгрЕв – солнечная строна; быть на угреве – быть на солнышке
Ударить по рукам – договориться
Уезд – административная единица, объединяющая несколько волостей
Уездный город – центр уезда в России 19 века
УзИлище – плен, тюрьма, застенок (сравни с «узы»)
Узы – в данном случае: оковы, лишение движения, действия
Улка – улица
УпрАва – администрация местногосамоуправления в России 19 века
Успенский пост – с 1 по 14 августа
УрЯдник – низший чин уездной полиции
УхвАт – закрепленная на палке металлическая полукруглая рогатка для подхвата ею чугунков и горшков у печи
УшАт – небольшая неглубокая деревянная кадка с ушами; деревянный тазик

Ф
ФальцЕт – высокий мужской голос
Федул – день 23 декабря
Фёдор Стратилат (летний) – 8 июня
Филипповский (Рождественский) пост – с 15 ноября по 24 декабря
Фигу в кармане держать – означает: таиться, скрывать своё возражение и несогласие

Х
ХалУпа – небольшое, бедное, неблагоустроенное жилище
Хворь – болезнь
ХиромАнт (хироман) – предсказатель, определяющий судьбу по линиям на руке
Хлев – сарай для скота
ХлЯби небесные – шуточное выражение о сильном дожде, ливне
ХмАра – пасмурность, тёмные тучи
ХОлить – ухаживать, оберегать, облагораживать
Холстина (холст) – льняная ткань,полотно
Хомут – часть упряжи (сбруи), в виде деревянного овального кольца с мягким валиком на внутренней стороне, надеваемая на шею лошади
Хохол – украинец
ХрАмовый праздник – то же, что престольный
ХристаслАвить – величать Иисуса Христа на Рождество; ходить рано утром 25 декабря по дворам и петь обрядовые песни
ХуторЯнин – житель хутора, небольшого сельского поселения в несколько дворов

Ц
ЦелкОвый – 1 рубль
Церковно-приходская школа – школа низшей, начальной ступени при церкви

Ч
ЧабрЕц – или богородская травка; пахучая, ароматная трава, используемая в трОичных обрядах
Чадо – ребёнок
ЧАлая (лошадь) – лошадь светлой масти с чёрной гривой и хвостом или – наоборот
ЧапАть – шагать, не разбирая дороги
Чарка – небольшой сосуд для мёда или вина
ЧасОвня – небольшое сооружение для молений: с иконами, но без алтаря
ЧекА – стержень (шпилька), вставляемый в отверстие на конце оси или болта
Чернокнижница – в старину – женщина, занимающаяся колдовством и имеющая связь с нечистой силой
Чертополох – колючее растение, похожее на татарник
«Четверговая» соль – соль, пережженная, а затем освящённая в церкви в «великий четверг» страстной недели
«Четьи-Минеи» – в России 19 века сборник жития святых, составленный по месяцам и дням

Ш
ШАбаш – ночное сборище ведьм
Шайка – в данном случае – ушат
ШЕльма – плут, мошенник
ШкАлик – стаканчик, стопка
ШквОрень – металлический стержень в передней части кузова повозки, брички; металлический прут
Шлях – наезжаная дорога, основной путь
ШлЫчка (укр.)– женский небольшой платок
Штиблеты – мужские ботинки

Ю
Юрьев день – 26 ноября; печально известный в России день.
До 16 века безземельные крестьяне могли свободно переходить от одного землевладельца к другому за неделю ДО Юрьева дня и спустя неделю ПОСЛЕ него. Борис Годунов отменилэто право крестьен, закрепив их навечно за боярами. С тех пор выражение «ВОТ ТЕБЕ, БАБУШКА, И ЮРЬЕВ ДЕНЬ» означает какую-нибудь неожиданность

Я
Яицкий – уральскй; по прежнему названию реки Урал – Яик
ЯкшАться – приятельствовать, дружить
Яловая – здесь, в повести означает – бесплодная
Яровой (хлеб) – зерно, посеянное весной
ЯрИться – злиться, буйствовать; делать что-либо чрезмерно эмоционально
Ярица – яровой посев зерна
ЯсАк – дань, налог, который собирали ханы монгольской орды с русской земли
Ясли – кормушка для скота
Яства – кушанья, еда



Оглавление

Часть первая. Утро

Предисловие ко второму изданию
Покров
Параскева-Пятница
Льняные смотрины
Кузьминки
Ожидание От автора

Сватовство
Радости «пёстрой» недели
Введение
От Егора до Наума-грамотника
Никольщина
Заботы Евдокии Клюкиной
Бессонница
Рождество
Святки
Свадьба
Родины
Крестины
Перемирие с домовым
«Коровья смерть»
Масленница
Пост
Праздники поста
Холсты
Ручьи
Страстная неделя. Пасха
Красная горка
Майская маета
Троица
Толока
Иван Купала
Макушка лета
Страда
Август-густарь
Печали и радости
Бабье лето
Круглый год


Часть вторая. Полдень

Тревога по-никольски
По дрова
Сочельник
Рождественские пожары
Надежды, надежды…
Крещение
Ангелы Евдокии Клюкиной
Неожиданный поворот
Соседушко
Ветры
Велес, ау!
Сваты и кумовья
Алайка
Касьян-немилостивый
Марток
Весноход
Благовещенье
Данька
Пасха
Начало
Девичьи страдания
С ясного неба
Високосный май
Кара божия
Такой долгий день
Аграфена
Ведьма
Полдень
Дождик, дождик, припусти…
Ильин день
В ожидании огня
Успенщина
Дела земские
Сват Ерёма
Учитель
Кануны
Послесловие
Пояснительный словарь
Оглавление




Отзывы о повести


«Ясным днём, зарёй вечерней…», на мой взгляд, явление не рядовое хотя бы тем, что ведёт простого читателя к глубоким раздумьям о первоосновах, о национальных корнях…
Вложить в небольшую повесть весь калейдоскоп семейных обычаев и обрядов русского народа, увязать, вписать неназойливо в сюжетную линию, сделать органически наполненным – это дорого стОит, это идёт от подлинного, нутряного патриотизма».
Член СП России В.А. Черноземцев

«Поражаешься богатству и сочности народного языка, слитности, на одном дыхании повествованию. Странно: в книге – жизнь взрослая; но как-то легко и ненавязчиво повествование возвращает меня в ощущения детства: просто и красиво…»
Кандидат медицинских наук М.А. Беребин

«Книга написана с ощущением добра и света; насыщена точными бытовыми нюансами, богата обрядовыми действиями. Создаётся объёмное представление о круговороте и непрерывности жизни. Эта книга – уникальный источник художественного осмысления народного быта и русских обычаев».
Кандидат педагогических наук, заслуженный работник
культуры РФ, профессор ЧГАКИ Л.Н. Лазарева

«Книга поразила глубиной знаний народных традиций, национальным духом, любовью и состраданием к нашим предкам».
Психотерапевт, кандидат медицинских наук А.В.Штрахова

«Давно не испытывала такого наслаждения от хорошего литературного языка».
Директор ООО «Синтез» М.А. Кадникова

Огромный интерес к истории нашей родины, который подержал в этом году президент страны, никогда не ослабнет, пока трудятся такие талантливые и энциклопедически образованные писатели Южного Урала, как Александр Мишутин.
Журналист Павел Большаков.




Стоимость книги (251 стр.) 350 рублей