Правда о войне

Много ли мы знаем о прошедшей войне ? И да и нет...

Ниже я публикую несколько отрывков из книги Николая Никулина "Воспоминания о войне".
Полностью эти мемуары можно прочитать здесь:

http://www.lib.ru/MEMUARY/1939-1945/PEHOTA/nikulin.txt


******************************************************************************


Эта книга суровая и страшная. Читать её больно. Больно потому, что в ней очень неприятная правда.

Истина о войне складывается из различных правд. Она у каждого своя. У кого - радостная, у кого - трагическая, у кого - полная божественного смысла, у кого - банально пустая. Но для того, чтобы нести людям свою личную правду, надо иметь на это право.

Николай Николаевич - герой войны, его имя есть в военных энциклопедиях. Кровью и мужеством он заслужил право рассказать свою правду.
Это право он имеет ещё и потому, что имя его есть и в книгах по истории русского искусствоведения. Хранитель прекрасного и знаток высоких ценностей, он особо остро и точно воспринимает ужасы и глупости войны. И рассказывает о них с точки зрения мировой культуры, а не просто как ошалевший боец. Это тот самый случай, когда точный анализ и достоверные описания рождаются из приёмов, больше присущих искусству, чем техническим наукам.
И рождается самое главное ощущение, а из него - знание. Войны, такие, какими их сделал XX век, должны быть начисто исключены из нашей земной
жизни, какими бы справедливыми они ни были.
Иначе нам всем - конец !

Михаил Пиотровский
Директор Государственного Эрмитажа


***


Мемуары, мемуары... Кто их пишет? Какие мемуары могут быть у тех, кто воевал на самом деле? У лётчиков, танкистов и прежде всего у пехотинцев?
Ранение - смерть, ранение - смерть, ранение - смерть и всё! Иного не было. Мемуары пишут те, кто был около войны. Во втором эшелоне, в штабе.
Либо продажные писаки, выражавшие официальную точку зрения, согласно которой мы бодро побеждали, а злые фашисты тысячами падали, сраженные нашим метким огнём.

Симонов, "честный писатель", что он видел? Его покатали на подводной лодке, разок он сходил в атаку с пехотой, разок - с разведчиками, поглядел на артподготовку - и вот уже он "всё увидел" и "всё испытал"! ( Другие, правда, и этого не видели.) Писал с апломбом, и всё это - прикрашенное враньё. А шолоховское "Они сражались за Родину" - просто агитка! О мелких шавках и говорить не приходится.

Когда кончилась Вторая мировая война, оставшиеся в живых её участники сразу же попали в новые для себя условия: надо было восстанавливать разрушенную страну, устраивать собственный быт, добывать кусок хлеба и растить детей. О войне вспоминать не хотелось, мысли о ней были неприятны.
Водка и каторжный труд помогали забыть тяжёлые военные переживания. Но вот прошли десятилетия, дети выросли, ветераны стали пенсионерами, появилось свободное время. Годы смягчили тяжесть пережитого, и начались воспоминания. Однополчане стали искать друг друга, возникли советы ветеранов различных частей. Немало бывших фронтовиков взялись за писание мемуаров. Это началось в шестидесятые годы.

И я не избежал общей участи. Однажды поздней осенью 1975 года я проводил отпуск в одиночестве в прибалтийском курортном городишке на берегу
моря. Выл ветер, по крыше хлестал дождь, море шумело. Мокрые ветви стучали в окно. И на меня со страшной силой нахлынули военные переживания, столь невыносимо тягостные, что я не выдержал, взялся за перо и за неделю родились эти воспоминания: спонтанное, хаотическое изложение обуревавших меня мыслей...


***

Почти три десятилетия я никому не показывал эту рукопись, считая её
своим личным делом. Недавно неосторожно дал прочесть её знакомому, и это
была роковая ошибка: рукопись стала жить своей жизнью - пошла по рукам. Мне
ничего не оставалось делать, как разрешить её публикацию.



***


В начале войны немецкие армии вошли на нашу территорию, как раскалённый
нож в масло. Чтобы затормозить их движение не нашлось другого средства, как
залить кровью лезвие этого ножа. Постепенно он начал ржаветь и тупеть и
двигался всё медленней. А кровь лилась и лилась. Так сгорело ленинградское
ополчение. Двести тысяч лучших, цвет города. Но вот нож остановился. Был он,
однако, ещё прочен, назад его подвинуть почти не удавалось. И весь 1942
год лилась и лилась кровь, всё же помаленьку подтачивая это страшное лезвие.
Так ковалась наша будущая победа.


***


Штабеля трупов у железной дороги выглядели пока как заснеженные холмы,
и были видны лишь тела, лежащие сверху. Позже, весной, когда снег стаял,
открылось всё, что было внизу. У самой земли лежали убитые в летнем
обмундировании - в гимнастёрках и ботинках. Это были жертвы осенних боев
1941 года. На них рядами громоздились морские пехотинцы в бушлатах и широких
чёрных брюках ("клёшах"). Выше - сибиряки в полушубках и валенках, шедшие в
атаку в январе-феврале сорок второго. Ещё выше -- политбойцы в ватниках и
тряпичных шапках (такие шапки давали в блокадном Ленинграде). На них - тела
в шинелях, маскхалатах, с касками на головах и без них. Здесь смешались
трупы солдат многих дивизий, атаковавших железнодорожное полотно в первые
месяцы 1942 года. Страшная диаграмма наших "успехов"!
Но все это обнажилось лишь весной, а сейчас разглядывать поле боя было
некогда. Мы спешили дальше. И всё же мимолетные, страшные картины
запечатлелись в сознании навсегда, а в подсознании - ещё крепче:
я приобрёл здесь повторяющийся постоянно сон - горы трупов у
железнодорожной насыпи.


***


Выйдя на нейтральную полосу, вовсе не кричали "За Родину! За
Сталина!", как пишут в романах. Над передовой слышен был хриплый вой и
густая матерная брань, пока пули и осколки не затыкали орущие глотки. До
Сталина ли было, когда смерть рядом. Откуда же сейчас, в шестидесятые годы,
опять возник миф, что победили только благодаря Сталину, под знаменем
Сталина? У меня на этот счёт нет сомнений. Те, кто победил, либо полегли на
поле боя, либо спились, подавленные послевоенными тяготами. Ведь не только
война, но и восстановление страны прошло за их счёт. Те же из них, кто ещё
жив, молчат, сломленные. Остались у власти и сохранили силы другие - те,
кто загонял людей в лагеря, те, кто гнал в бессмысленные кровавые атаки на
войне. Они действовали именем Сталина, они и сейчас кричат об этом. Не было
на передовой: "За Сталина!". Комиссары пытались вбить это в наши головы, но
в атаках комиссаров не было. Всё это накипь...



***


Войска шли в атаку, движимые ужасом. Ужасна была встреча с немцами, с
их пулеметами и танками, огненной мясорубкой бомбёжки и артиллерийского
обстрела. Не меньший ужас вызывала неумолимая угроза расстрела. Чтобы
держать в повиновении аморфную массу плохо обученных солдат, расстрелы
проводились перед боем. Хватали каких-нибудь хилых доходяг или тех, кто
что-нибудь сболтнул, или случайных дезертиров, которых всегда было
достаточно. Выстраивали дивизию буквой "П" и без разговоров приканчивали
несчастных. Эта профилактическая политработа имела следствием страх перед
НКВД и комиссарами - больший, чем перед немцами. А в наступлении, если
повернешь назад, получишь пулю от заградотряда. Страх заставлял солдат идти
на смерть. На это и рассчитывала наша мудрая партия, руководитель и
организатор наших побед. Расстреливали, конечно, и после неудачного боя.


***


Наступление застопорилось, его пытались продолжить, посылая новые полки
вперёд. Теперь речь не шла уже о снятии блокады Ленинграда. Теперь надо было
помочь 2-й ударной армии, попавшей в окружение под Любанью. Шло пополнение
из Татарии, из Казахстана, из Ленинграда. Но немцы оборонялись умело, и
фронт не двигался. Когда наступило лето, мы перешли к обороне. Реже стала
стрельба, опустели дороги. Войска закапывались в землю.

Началась бесконечная работа. Мы выкапывали километры траншей, строили
сотни укрытий, зарывали пушки, машины, кухни, склады. Рыли стационарные
сортиры, так как до этого солдаты загадили все придорожные леса. Я стал
завзятым землекопом, научился рубить срубы, обтесать топором любую нужную
деталь, выковать из жести печку, трубу и т. д. Даже гроб однажды пришлось
ладить. Обычно хоронили солдат, прикрыв их шинелью или куском брезента или
просто так. Но тут убило старшего лейтенанта Силкина. Начальство решило, что
ему полагается гроб, да и времени на подготовку похорон было предостаточно.
И мы построили гроб. Досок не было, пришлось срубить огромную осину и
расколоть её с помощью клиньев на толстые доски. Гроб вышел чудовищно
тяжёлый, корявый, выгнуто-кособокий, похожий на большой сундук. Тащили его
человек двадцать.

Между тем природа кругом оживала. Подсыхала почва, появилась первая
трава, набухали почки. Я, городской житель, впервые ощутил связь с
матушкой-землей, вдыхал неведомые мне запахи и оживал сам вместе с
окружающим миром. Проходила дистрофия, от чрезмерной работы наливались
мышцы, тело крепло и росло - было мне девятнадцать. Если бы не война, эта
весна в лесу была бы одной из самых прекрасных в моей жизни. Пели птицы,
распускались почки. Однажды утром наш старшина выполз из землянки, пустил
длинную, тугую струю, глубоко вздохнул, оглянулся кругом и резюмировал: "Да.
Весна. Шшепка на шшепку лезеть!"


***


Однажды, в дни тяжелых зимних боев 1942 года под Погостьем,нашего майора отправили в 311-ю, чтобы согласовать планы артиллерийской поддержки пехоты, выслушать соображения и пожелания комдива по поводу организации боя. Я с винтовкой за плечами сопровождал майора. На лесной
просеке мы нашли охраняемую землянку, укрытую многоярусным накатом. Снаряд
такую не прошибет! Когда майор сунулся внутрь, из землянки вырвались клубы
пара (был сильный мороз) и послышалась басовитая начальственная матерщина. Я
заглянул в щель сквозь приоткрытую обмёрзшую плащ-палатку, заменявшую дверь,
и увидел при свете коптилки пьяного генерала, распаренного, в расстёгнутой
гимнастерке. На столе стояла бутыль с водкой, лежала всякая снедь: сало,
колбасы, консервы, хлеб. Рядом высились кучки пряников, баранок, банки с
мёдом -- подарки из Татарии "доблестным и героическим советским воинам,
сражающимся на фронте", полученные накануне. У стола сидела полуголая и тоже
пьяная баба.
-- Убирайся к... матери и закрой дверь!!! -- орал генерал нашему
майору.
А 311 -я тем временем гибла и гибла у железнодорожного полотна станции
Погостье. Кто был этот генерал, я не знаю. За провал боев генералов тогда
часто снимали, но вскоре назначали в другую дивизию, иногда с повышением. А
дивизии гибли и гибли...


***


Новый 1943 год я встретил на посту, стоя часовым на морозе у землянок.
Я был счастлив. Только что мне прислали посылку из Сталинабада, где
оказалась моя чудом выжившая семья. Среди других вкусных вещей в посылке
было замёрзшее как камень яблоко. Оно издавало невообразимый, сказочный
аромат, которым я упивался, мало думая о немцах. В двенадцать часов все
кругом загрохотало и заухало. Это была обычная встреча Нового года - со
стрельбой в белый свет, пусканием ракет и пьяными криками.


***


Перед боями нам вручали дивизионное знамя. До этого на лесной поляне
долго проводились всяческие парады и строевая подготовка. Проходя перед
строем, полковник искал двух ассистентов для сопровождения знамени. Но в
дивизии преобладали сутулые великовозрастные дяди, либо только что
оправившиеся от ранений полукалеки. Ни у тех, ни у других не было ни
выправки, ни бравого вида. Самым подходящим неожиданно оказался... я,
вероятно, из-за моих многочисленных медалей и гвардейского значка.
Единственное, что не устраивало полковника в моЁм экстерьере - старые
обмотки. Сизые, потертые, с бахромой, все в несмываемой грязи и засохшей
крови ещё с прошлых боев. "Сменить!" - скомандовал полковник. Я отправился
в хозяйственную часть, откуда был отослан ни с чем. "Хороши и старые!" -
сказали мне.
На другой день полковник страшно изругал меня и опять велел сменить
обмотки. Я пошел к капитану, начальнику снабжения. Из прочной землянки вышел
румяный человек в плотно облегавшей его округлости новенькой гимнастёрке.
Он, видимо, только что сытно пообедал и ковырял спичкой в зубах, я сидел у
его ног, прямо около сияющих хромовых сапожек, и перематывал выданные
обмотки. Он же благодушно смотрел сквозь меня сверху и неторопливо вещал: "И
зачем тебе новые обмотки? Всё равно ведь убьют. Хорошо и в старых. Зачем
требуешь?" Я смиренно отвечал, что мне-то, конечно, всё равно, но вот
полковник велит...
Смотр прошел с блеском. Приехал пьяный в дрезину генерал - начальник
политотдела армии или что-то в этом роде. Хриплым, пропитым голосом он
что-то говорил, играл оркестр, мы маршировали, высоко задирая ноги, громко
топая по пыльной земле, и даже были сняты на плёнку заезжим кинооператором.
Где-то в киноархиве есть кадры, запечатлевшие мою персону в новых обмотках у
знамени. После этого можно было и в бой.


***


Бои начались 22 июля. Утром мы услышали канонаду. Это началась
артподготовка под Синявино. Задача наступления - срезать синявинские
позиции немцев, взять Мгу и укрепить связь полублокированного Ленинграда со
страной. Войска были хорошо оснащены. Было множество танков, самолётов,
катюш, автоматического оружия. Боеприпасы подвозили в огромном количестве.
Бывало, что в день выпускали по немцам снаряды, доставленные двумя-тремя
эшелонами! Это был адский обстрел. Земля содрогалась, дым заволакивал небо.
Но как только пехота шла в бой, оживали немецкие позиции и дивизия за
дивизией ложились у подножия Синявинских холмов. Удавалось продвинуться на
сто-двести метров, устлав телами изрытое снарядами пространство. Всё было
перепахано, ни единого кустика, ни единой травинки - одна обожжённая земля,
трупы и рваный металл. Это называлось в сводках "бои местного значения", а в
трудах по истории войны характеризуется как "операция по изматыванию
противника и отвлечению сил от Ленинграда". Так оно и было, но ни Синявино,
ни Мги мы не взяли, положив несколько корпусов на близлежащих болотах. Хотя
мы ко всему привыкли в Погостье, здесь оказалось ещё страшнее, так как
размах боев и напряженность огня были небывалые. Пришедшие на пополнение
солдаты из-под Сталинграда утверждали, что там было полегче. Но в истории
осады Ленинграда эти бои - лишь забытый эпизод.


***


Ночью закопались в землю недалеко от немцев. Сидим в ямах. Вылезти и
встать нельзя - убьёт. Кажется, что ветер состоит из осколков. Чтобы
чем-нибудь занять время, забыться, играем в тут же выдуманную игру: двое
выставляют из ямы автоматы прикладом кверху: чей скорей разобьёт, тот
выиграл... Эти автоматы остались от прошлых атак, они валялись на земле
разбитые, ржавые, уже не годные для дела. Свое оружие мы берегли, как зеницу
ока: обёртывали портянкой затвор, чтобы уберечь его от туч пыли,
поднимавшейся во время артиллерийского обстрела. Это оружие - гарантия
нашей жизни при неизбежной встрече с врагом. Пушку разбило. Ствол загнут
крючком.
В полдень идём с пакетом в тыл. Трое. Сперва ползком, как змеи, до
траншеи, а потом бегом, дальше. Сто, двести, триста метров. Ноги едва
двигаются, дыхание с хрипом и свистом. Останавливаться нельзя. Те, кто
пытался отдыхать, лежат теперь по обеим сторонам траншеи, и кровь тонкими
чёрными струйками стекает по глинистым стенкам, скапливаясь на дне липкими
лужицами... Начинается обстрел. Немцы, очевидно, заметили нас и бьют из
лёгких минометов удивительно точно. Разрывы ближе и ближе. Грохот рвёт
барабанные перепонки. Падаю и вжимаюсь в нишу в стенке траншеи. Разрывы
совсем рядом, кажется, что над головой... Мина ударила в бруствер и, обдав
меня комками земли, шлёпнулась рядом со мною. Она прокатилась некоторое
расстояние по наклонной плоскости и застыла сантиметров в пятидесяти от
моего носа. Волосы встали у меня дыбом, по спине побежали мурашки. Как
зачарованный смотрел я на эту красивую игрушку, выкрашенную в ярко-красный и
желтый цвета, поблескивающую прозрачным пластмассовым носиком! Сейчас
лопнет! Секунда, другая... Минута... Не разорвалась! Редко кому так везёт!
Как можно дальше огибаю её и догоняю товарищей.
Бежим дальше. Перекрёсток траншей. Из ямы испуганный голос: "Бегите,
бегите быстрей! Здесь простреливается!" Ещё дальше. Выбиваемся из сил,
сбавляем шаг. В траншее труп без ног, с красными обрубками вместо колен.
Волосы длинные, лицо знакомое. "Да ведь это снайперша из
соседней роты. Та, которая пела в самодеятельности! Эх!" -- бросает на бегу
передний и перепрыгивает через тело. Медлить нельзя, прыгаю и я...


***


Лейтенант отползает в сторону, а через минуту возвращается бледный,
волоча ногу. Ранило. Вспарываю сапог. Ниже колена - штук шесть мелких
дырочек. Перевязываю. Он идёт в тыл. До свидания! Счастливо отделался!..
Однако в душе у меня смутное сомнение: таких ран от снаряда не бывает. Ползу
в ту воронку, куда уходил лейтенант. И что же? На дне лежит кольцо от
гранаты с проволочкой... Членовредительство. Беру улики и швыряю их в воду
на дне соседней воронки. Лейтенант ведь очень хороший парень, да к тому же
герой. Он получил орден за отражение танковой атаки в июле 1941 года, на
границе. Выстоял, когда все остальные разбежались! Это что-нибудь да значит.
Теперешний же срыв у него неслучаен. Накануне он столкнулся в траншее с
пьяным майором, который приказал ползти к немецкому дзоту и забросать его
гранатами. Оказавшийся тут же неизвестный старший сержант пробовал
возражать, заявлял, что он выполняет другое приказание. Рассвирепевший
майор, не раздумывая, пристрелил его. Лейтенант же пополз к доту, бросил
гранаты, не причинившие бетонным стенам никакого вреда, и чудом выполз
обратно. Он вернулся к нам с дрожащими глазами, а гимнастерка его была бела
от выступившей соли. Бесполезный риск выбил лейтенанта из равновесия и
привел к членовредительству...
От дивизии нашей давно остался один номер, повара, старшины да мы,
около пушки. Скоро и наш черед... Каша опять с осколками: когда подносчик
пищи ползёт, термос на его спине пробивает... Хочется пить и болит живот:
ночью два раза пробирался за водой к недалекой воронке. С наслаждением пил
густую, коричневую, как кофе, пахнущую толом и ещё чем-то воду. Когда же
утром решил напиться, увидел черную, скрюченную руку, торчащую из воронки...


***


Гимнастерка и штаны стали как из толстого картона: заскорузли от крови
и грязи. На коленях и локтях - дыры до голого тела: проползал. Каску бросил
- их тут мало кто носит, но зато много валяется повсюду. Этот предмет
солдатского туалета используется совсем не по назначению. В каску обычно
гадим, затем выбрасываем её за бруствер траншеи, а взрывная волна швыряет
все обратно, нам на головы... Покойник нестерпимо воняет. Их много здесь
кругом, старых и новых. Одни высохли до черноты, головы, как у мумий, со
сверкающими зубами. Другие распухли, словно готовы лопнуть. Лежат в разных
позах. Некоторые неопытные солдаты рыли себе укрытия в песчаных стенках
траншеи, и земля, обвалившись от близкого взрыва, придавила их. Так они и
лежат, свернувшись калачиком, будто спят, под толстым слоем песка. Картина,
напоминающая могилу в разрезе. В траншее тут и там торчат части втоптанных в
глину тел; где спина, где сплющенное лицо, где кисть руки, коричневые, под
цвет земли. Ходим прямо по ним.


***


Утром приказ: пушка во что бы то ни стало должна быть на месте. Вот
оно! Настало наше время! Приказ надо выполнять! Ха! Там, где даже ночью
опасно идти согнувшись, столпились мы кучей и во весь рост. Нас двадцать
один - так много, потому что пушку надо почти нести на руках, настолько
избита и вздыблена земля... До немцев меньше ста метров, я думаю, что они
различают звёздочки на наших пилотках. Но почему они молчат? Десять минут
назад на этом самом месте снайпер снял высунувшегося из ямки пехотинца,
который ещё лежит здесь, зияя окровавленной глазницей. Снайпер безусловно
видит нас. Чего он ждёт? Ни одного выстрела, словно немцы удивлены нашей до
дикости глупой безрассудности, и с интересом смотрят, что будет дальше.
Медленно тащимся вперёд. Вот она, смерть! Играет как кошка с мышью! Скорей
бы уж!.. Утро прохладное, солнышко светит ярко, приветливо. На голубом небе
ни облачка... Проходим бывшую нейтральную полосу - в прорыв. Земля здесь
вся всковыряна - ни одного живого места... Осталось совсем немного. Тихо.
Неожиданно сзади - хлопок. Толчок в спину поднимает меня в воздух! Лечу и в
сотую долю секунды думаю: "Конец!"... Очнулся в глубокой воронке. Кругом ни
пушки, ни людей, только в воздухе клубы дыма и бумажки... Какая-то сила
поднимает меня на ноги, бегу до траншеи и дальше по ней. Пробежав немного,
падаю без чувств. Очнулся от грохота и ударов комьев земли по спине.
Началось словно извержение. Десятки снарядов рвутся там, где недавно была
наша пушка. Ползу дальше, в тыл. Левая рука кровоточит... В траншее кровь,
нога в сапоге с обрывками штанины. Дальше бесформенный комок из шинели,
костей и мяса, от которого в холодном воздухе поднимается легкий парок и
исходит непередаваемый запах еще теплой крови. По шинели узнаю - наш
солдат, тащивший пушку... Снова теряю сознание.


***


...Что теперь? Уйти? Удрать? - Некуда. Если побежишь от страха -
смерть за дезертирство. Глупо. Останешься - тоже смерть, других путей нет.
Но задумываться ни о чём не приходится... У пушки двое. У меня жар, до
бреда. В таком состоянии стреляю прямой наводкой по дзоту противника -
выстрелов сорок. Летят щепки, двое немцев выскакивают и удирают. Нас
засекли, едва успеваем укрыться. Мины хлещут около пушки...
...Из передовой траншеи идут двое раненых пехотинцев. Один ковыляет,
опираясь на винтовку как на костыль, у другого рука подвешена на грязной,
кровавой портянке. Оба страшно ругаются и не обращают внимания на обстрел.
"Ну, ребята, впереди вас никого нет. Было нас семеро, сейчас добила
артиллерия. Теперь вы - передовые войска!"... Приятный сюрприз! Как в том
анекдоте: двое русских - фронт...
Недалеко в воронке стонет приползший откуда-то раненый в живот:
"Вынесите, истекаю кровью!" Что делать? Сам едва двигаюсь, левая рука
разбита и опухла. Осведомляюсь, перевязан ли. Перевязан. "Ползи как-нибудь
сам!" - кричу. "Помоги ему", - говорю соседу. Молчит. Не настаиваю. Это
дело его совести, а если, помогая, доберется до тыла, минуя осколки и пули,
могут счесть за дезертира. Для раненых ведь существуют санитары. Только где
они? Раненый охнул и, кажется, умер...
Нас двое... Пить хочется... Ждем... Ползёт какой-то капитан с наганом в
руке. Пьяный, ругается. Спрашивает, есть ли снаряды, предупреждает, что
ожидается немецкая разведка. Откуда он знает? Матерится снова. Приказывает
ни в коем случае не отходить, грозит расстрелом. Бедняга, ему тоже не
сладко... Опять одни... Нужно бы идти в тыл: болит рука, разрывается голова,
но боюсь, не хватит сил выбраться или добьёт по дороге...
Идут немцы - капитан, оказывается, был прав. Их человек сорок. Идиоты!
Идут во весь рост и галдят! А подкрадись - взяли бы нас живыми. Очевидно,
пьяные. И у них тот же патриотизм!.. Бежать? Куда? Не убежишь. Сидеть на
месте? Убьют! Здесь нет человеческих чувств... Стрелять! Навожу пушку через
ствол, в пояс приближающихся. Другой заряжает картечью. Стреляю. До немцев
близко. Видно, как сталь режет и рвёт человеческие тела... Что я чувствую?
- Ничего. Думаю? Мыслей нет. Голова пустая.

Даже страха нет. Автомат, а не живое существо. Откатом орудия чуть не
до кости раздавило палец на раньше раненой руке, и никакой боли! На губах
кровавая пена, рубашка мокрая от пота. Сила нечеловеческая, ногти ломаются
на пальцах, хрип вырывается из глотки... По щитку пушки хлещут автоматные
пули. Ещё и ещё стреляем. Немцы залегли... Сосед ахнул и осел. Разрывная
пуля вошла в один бок и вырвала другой с рубахой. Совершенно спокойно думаю
-- "Ну, теперь всё!" Сил больше нет, падаю около пушки. Солнышко заходит...
Сзади какие-то крики. Слышна родная матерная брань. Бегут наши, со страшно
выпученными глазами, паля во все стороны из автоматов... Контратака...


***

Поразительная разница существует между передовой, где льётся кровь, где
страдание, где смерть, где не поднять головы под пулями и осколками, где
голод и страх, непосильная работа, жара летом, мороз зимой, где и жить-то
невозможно, - и тылами. Здесь, в тылу, другой мир. Здесь находится
начальство, здесь штабы, стоят тяжелые орудия, расположены склады,
медсанбаты. Изредка сюда долетают снаряды или сбросит бомбу самолет. Убитые
и раненые тут редкость. Не война, а курорт! Те, кто на передовой - не
жильцы. Они обречены. Спасение им - лишь ранение. Те, кто в тылу, останутся
живы, если их не переведут вперёд, когда иссякнут ряды наступающих. Они
останутся живы, вернутся домой и со временем составят основу организаций
ветеранов. Отрастят животы, обзаведутся лысинами, украсят грудь памятными
медалями, орденами и будут рассказывать, как геройски они воевали, как
разгромили Гитлера. И сами в это уверуют! Они-то и похоронят светлую память
о тех, кто погиб и кто действительно воевал! Они представят войну, о которой
сами мало что знают, в романтическом ореоле. Как всё было хорошо, как
прекрасно! Какие мы герои! И то, что война - ужас, смерть, голод, подлость,
подлость и подлость, отойдёт на второй план. Настоящие же фронтовики,
которых осталось полтора человека, да и те чокнутые, порченые, будут молчать
в тряпочку. А начальство, которое тоже в значительной мере останется в
живых, погрязнет в склоках: кто воевал хорошо, кто плохо, а вот если бы меня
послушали!

Но самую подлую роль сыграют газетчики. На войне они делали свой
капитал на трупах, питались падалью. Сидели в тылу, ни за что не отвечали и
писали свои статьи - лозунги с розовой водичкой. А после войны стали
выпускать книги, в которых все передергивали, все оправдывали, совершенно
забыв подлость, мерзость и головотяпство, составлявшие основу фронтовой
жизни. Вместо того, чтобы честно разобраться в причинах недостатков, чему-то
научиться, чтобы не повторять случившегося впредь, - всё замазали и
залакировали. Уроки, данные войной, таким образом, прошли впустую. Начнись
новая война, не пойдёт ли все по-старому? Развал, неразбериха, обычный
русский бардак? И опять горы трупов!

В тылу и отличиться проще. Воюют и умирают где-то на передовой, а
реляции пишут здесь. Откуда, например, у нашего штабного писаря Пифонова или
Филонова (не помню правильно фамилию) появился орден Отечественной войны? Он
и из землянки не вылезал во время боёв... Правда, позже немецкая бомба
накрыла его при переезде, так что Бог ему судья... А заведующий бригадным
продовольственным складом, фамилии его не знаю, за какие подвиги у него два
ордена Красной Звезды? Ведь всю войну он просидел среди хлеба, сала и
консервов. Теперь он, наверное, главный ветеран! А Витька Васильев -
неудавшийся актёр, выгнанный после войны из театра за алкоголизм и ставший
директором зеленного магазина (надо же на что-то пить!), получил два ордена
за две пары золотых немецких часов, подаренных им командиру бригады. Теперь
он на всех углах рассказывает о своих подвигах.


***


Людей здесь теперь встретишь редко. Лишь в грибной сезон сюда
съезжаются оравы грибников. Они загаживают леса грязной бумагой,
целлофановыми пакетами, пустыми бутылками, консервными банками. Они жгут
костры, устраивают пожары. Всем наплевать на то, что это за места, никто
ничего не знает о происходивших здесь смертных боях. Подростки выкапывают из
земли человеческие кости в поисках золотых зубов, шпана сжигает и ломает
деревянные памятники, кое-где установленные здесь оставшимися в живых
фронтовиками. На тортоловских холмах пришлось поставить стальной лист и
выжечь на нём автогеном номера погибших здесь дивизий, чтобы этот знак
как-то уцелел. Под Вороново, на перекрестке дорог, установили гранитный
обелиск в память о неизвестном солдате. Инициатором его создания был
отставной генерал, воевавший здесь в молодости. Этот памятник сейчас
взорван.
В целом никто не занимается серьёзно увековечением памяти погибших.
Жизнь идёт своим чередом, у неё новые проблемы, новые заботы, новые задачи и
цели.
Откуда же такое равнодушие к памяти отцов? Откуда такая вопиющая
черствость? И ведь не только под Ленинградом такое положение вещей. Везде -
от Мурманской тундры, через леса Карелии, в Новгородской, Калининской
областях, под Старой Руссой, Ржевом и далее на юг, вплоть до Черного моря,
- везде одно и то же. Равнодушие к памяти погибших - результат общего
озверения нации. Политические аресты многих лет, лагеря, коллективизация,
голод уничтожили не только миллионы людей, но и убили веру в добро,
справедливость и милосердие. Жестокость к своему народу на войне, миллионные
жертвы, с лёгкостью принесенные на полях сражений, - явления того же порядка.
Как же может уважать память своих погибших народ у которого национальным
героем сделан Павлик Морозов?!
Как можно упрекать людей в равнодушии к костям погибших на войне,
если они разрушили свои храмы, запустили и загадили свои кладбища?
Война, которая велась методами концлагерей и коллективизации, не
способствовала развитию человечности. Солдатские жизни ни во что не
ставились. А по выдуманной политработниками концепции, наша армия - лучшая
в мире, воюет без потерь. Миллионы людей, полегшие на полях сражений, не
соответствовали этой схеме. О них не полагалось говорить, их не следовало
замечать. Их сваливали, как падаль, в ямы и присыпали землёй похоронные
команды, либо просто гнили они там, где погибли. Говорить об этом было
опасно, могли поставить к стенке "за пораженчество". И до сих пор эта
официальная концепция продолжает жить, она крепко вбита в сознание наших
людей. Объявили взятую с потолка цифру 20 миллионов, а архивы, списки, планы
захоронений и вся документация - строгая тайна.
"Никто не забыт, ничто не забыто!" - эта трескучая фраза выглядит
издевательством. Самодеятельные поиски пионеров и отдельных энтузиастов -
капля в море. А официальные памятники и мемориалы созданы совсем не для
памяти погибших, а для увековечивания наших лозунгов: "Мы самые лучшие!",
"Мы непобедимы!", "Да здравствует коммунизм!". Каменные, а чаще бетонные
флаги, фанфары, стандартные матери-родины, застывшие в картинной скорби, в
которую не веришь, - холодные, жестокие, бездушные, чуждые истинной скорби
изваяния.
Скажем точнее. Существующие мемориалы не памятники погибшим, а
овеществленная в бетоне концепция непобедимости нашего строя. Наша победа в
войне превращена в политический капитал, долженствующий укреплять и
оправдывать существующее в стране положение вещей. Жертвы противоречат
официальной трактовке победы. Война должна изображаться в мажорных тонах.
Урра! Победа! А потери - это несущественно! Победителей не судят.



***


Война - самое грязное и отвратительное явление человеческой
деятельности, поднимающее всё низменное из глубины нашего подсознания. На
войне за убийство человека мы получаем награду, а не наказание. Мы можем и
должны безнаказанно разрушать ценности, создаваемые человечеством
столетиями, жечь, резать, взрывать. Война превращает человека в злобное
животное и убивает, убивает...

Самое страшное, что люди не могут жить без войны. Закончив одну, они
тотчас же принимаются готовить следующую. Веками человечество сидело на
пороховой бочке, а теперь пересело на атомную бомбу. Страшно подумать, что
из этого получится. Одно ясно, писать мемуары будет некому...


***


__________________________________________


Звучит мелодия ( караоке ) песни на музыку Татьяны Бурцевой и мои слова "У Вечного огня"