Картина без прилегающего сердца,
В блюдца, полные чудес, на его камышовой дудочке.
Волшебный содом сгущал сокровенно, пьяно-рьяно.
Он хорошо умер от подозрений,
Ведь он производил себя,
Он постоянно познавал внутри,
Считался воплем из влагалища, но это пасть льва.
Сладкие колокола концентрации,
Из источающей безмятежности струятся
В открывшуюся небрежность.
Розовые лелеют рассветом,
Детской улыбкой.
И единый тупик в черном пиджаке,
Как реальная смерть, обезличит последним поцелуем.
Величественной прискорбностью неизбежности.
В рефлексирующем бытии отражаюсь,
Не терпящим унылого себя,
Вновь осознаю единые остатки тупика.
Механический животик эхом сорвется в волшебную тишину...
Стеклянные глаза и стоны проклятий желанию не были слышны,
Лишь бы не быть птицей.
Поползновением на качелях Программы.
Пригвоздила глаза в сладкой истоме Она.
Пиши, но не имей представления о стенах.
Тощий малыш, волшебный зомби с трусливым хоботком,
Что лижет стены тупика.