Шейх Санан

(второй рассказ из цикла «Танры даглары»(«Божьи горы»)

Грузинский князь Ираклий был занят приготовлениями к свадьбе Шейх-Санана. Напитки и снедь к свадебному торжеству, украшения подвозили на арбах, на мулах и осликах к нижней части Тифлиса, где находилась усадьба князя, утопающая в зелени, обнесенная высоким забором, со стражей и многочисленной челядью. Князь хотел сыграть своей единственной дочери такую знатную свадьбу, чтобы молва прокатилась по всей кавказской округе.

Мать Тамары умерла при родах, первых и последних в ее жизни, приняв родовые муки, как божью кару, она не вернулась из бездны боли; ей хватило сил освободиться от бремени, но не хватило страданий, чтобы искупить первородный грех. Князь виноватил себя в смерти ангельски красивой молодой жены, взлелеянной благоуханием горных трав и вспоенной родниковыми водами; если бы его конечная плоть, подобно сорвавшемуся с привязи жеребцу, не прорвала бы ограду девственности, повергнув и ее в первородный грех, то налитые соками жизни семена во плоти молодой жены не перемололись в жерновах жестокого жребия, обернувшись горстью праха. Так думал князь, но он не знал иного пути достижения женщины.

Вся его дальнейшая жизнь прошла под знаком вины и покаяния, и став данником этого чувства вины, он всю жизнь казнился, и его терзания были данью судьбе, уготовившей ему сети, сотканной из его собственных нервов и жил. Тоска изнутри точила его, и в этом внутреннем разоре ему споспешествовали окружающие, бедные и сирые, нищие и калеки, вдовы и забулдыги, розовощекие попы и бравые прощелыги, слуги и служанки, со дня случившейся беды ни разу не получавшие барского нагоняя. Князь Ираклий, слывший прежде известным ловеласом, после смерти жены раз и навсегда укротил свою плоть и впредь его жеребцу не дано было прорывать чью-то ограду и пастись в заповедных угодьях, а хозяину – расплачиваться за эти шалости.

Нарекший дочь именем покойной жены, князь пытался возродить образ своей благоверной в новом обличье, и стремился соответственно изменить свое отношение к прекрасному полу: с той поры он видел себя не господином, а слугой женщины в доме.

Строптивая, упрямая, взбалмошная как жеребенок Тамара, ставшая хозяйкой в доме своей застенчивой, осторожной, как газель, матери, в красоте не уступала святой Богородице, а в своенравии – египетской царевне. Но взбалмошность дочери тешила отца, ему казалось, что природа решила отыграться в ней за робость и смиренность ее матери.

Вскоре из души Шейха-Санана, щедрой, как небо, мягкой, как облако, должна была сойти благодать на ниву Тамары. И суждено было родиться у Тамары сыну – по-грузински неунывающему и жизнелюбивому, по-мусульмански истовому и неистовому, по-тюркски неустрашимому. И нарекут сына именем князя. Дед с внуком станут тезками, не чающими души друг в друге. И быть может, тогда князь перестанет быть заложником своей вины, и прорвет стены внутреннего покаянного заточения, и простит себя за невольную причастность к роковой развязке, за которой последовал столь прекрасный эпилог…

* * *

Тамаре было не очень по душе то, что князь в таком преклонном возрасте тратит столько сил и времени на предсвадебные хлопоты, от зари до зари носится туда-сюда, проявляя избыточную жизнерадостность, неподобающую возрасту прыть и усердие; в воодушевленных усилиях отца ей чудился некий торгашеский расчетец, она улавливала в радости отца примесь какого-то чувства, похожего на притворную досаду дельца, скупившего добротный товар за бесценок, но стремящегося выказать себя потерпевшим убыток, и поразить очевидцев своим транжирством; она не могла до конца понять, что выигрывает-выгадывает отец в этой расточительной сделке. В эти предсвадебные дни ей бы хотелось увидеть тень печали на его лице; по ее представлению, князь был не в том возрасте, чтобы молодиться и глядеть на мир глазами купца, в такие годы впору думать о расставании с бренными пожитками и садиться в колымагу, уходящую к закату.

Чем меньше оставалось до свадьбы, тем капризнее вела себя дочь, и не только отец, но и родня, и прислуга извелась от ее выходок. Она и сама не знала, чего хотела. Кто-то внутри ее самой, какой-то голос нашептывал и внушал расстроить свадьбу, предрекал, что брак принесет ей несчастье, что она потеряет Шейх-Санана, если выйдет за него замуж. На первых порах Тамара сочла этот голос наущеньями дьявола, позднее, в безмятежные минуты уединения в углу очага, у речки или под сенью дерева, или в лунную бессонную ночь, вслушиваясь в себя, она узнала в этом голосе свое сердце. Она не осознавала причину такого зловещего предвестья-повеления души, но сердце, пребывавшее в праздничном воодушевлении все эти семь лет разделенности, теперь воспротивилось соединению плоти с плотью, крови с кровью и зачатию новой жизни на земле.

Тамара знала, что сердце не ошибается, не может ошибиться. Ошибка, заблуждение – следствие неполноты знания. Но душа ЗНАЕТ и не ведает разницы между знанием и незнанием, не ощущает необходимости осознавать знаемое. И Тамара знала в той мере, сколько знала ее душа, но затруднялась выразить языком разума то, что знала ее душа, и прочитанные книги не могли ей помочь перевести язык духа на язык разума. Она несла Санану загадки своей души, и он неспешно читал эту таинственную книгу, и внимая ему она изумлялась открывавшейся ей картине духа, и возвышенные порывы ее души проступали на лице и одухотворяли ее красоту. Она молила шейха посвятить ее в азбуку этой тайнописи, но шейх деликатно уклонялся:

– Твоя красота – выше всякого знания Хумар1. И мои бдения и научения посвящены тому, чтобы достичь красоты духа, которая подобала бы твоей.

А как быть теперь – как поведать Шейх-Санану о зловещем предчувствии, посетившем ее? Допустим, Шейх найдет объяснение этому внутреннему фирману-пророчеству, растолкует, покажет путь выхода; а как сказать об этом отцу, родне, тифлисскому свету, чье мнение она преступила семь лет тому назад? Людей, привыкших жить по извечным уставам, можно как-то допустим, убедить в послаблениях и исключениях; но станут ли эти староверы терпеть жизнь тех, кто не признает никаких уставов среды, в одном городе, на одной и той же улице?..

Семь лет тому назад, когда люди узнали о том, что дочь князя хочет соединить судьбу и уехать с приехавшим из Багдада мусульманским миссионером-дервишем, весь Тифлис всполошился. Так как влияние халифа было велико и воля его простиралась даже на птиц в небе, никто не позволил себе сказать заезжему шейху обидное, резкое слово; тем не менее, знатные горожане явились к князю с изъявлениями своего недовольства и тревоги, и вразумляли его, как дорого ему и его роду может обойтись такое вероотступничество и посягательство на устои веры. Князь и без того мог представить, чем чревато замужество дочери с мусульманином; самое меньшее, ему пришлось бы покинуть Грузию со всей родней, и в очаге его угнездились бы совы, и могилы его предков стали бы пристанищем шакалов.

Все видели в Тамаре хранительницу здравого семени грузинского рода и почитали ее в этом смысле как святыню; лоно ее призвано было озариться божественным духом, как лоно Богоматери, и из этого светоносного духа должен был явиться спаситель грузин. Княжеские дети, именитые воины, военачальники, молодые царственные особы грезили о том, что кому-то из них суждено стать счастливым отцом будущего спасителя нации. Хотя строптивая и капризная Тамара имела мало сходства со святой Марией, но красота ее сделала бы честь любому обладателю ее руки. И то, что эта красота попала в сети какого-то басурманина, петуха гаремного, было воспринято как посягательство на веру тифлисских христиан.

Но горожане были несправедливы в таком расхожем представлении о Шейх-Санане: в свои тридцать три года он не был женат, не пролил ничьей крови, ни женской, ни мужской, никому не причинил зла, ни правоверным, ни кяфирам; он был главой суфийского таригата, волны которого объяли пространство от Красного до Черного моря, вовлекая в свои ряды тысячи приверженцев, таригата, заставившего считаться с ним самого халифа, кроме того, все его проповеди и чаянья были созвучны заветам и наставлениям Христа. И это схожесть раньше всех уловила княжна Тамара. С первого взгляда на голубоглазого шейха с пшеничными волосами, в белых одеждах, обходившего с сорока мюридами тифлисские дворы, читавшего проповеди на площадях, и значительным молчанием и страстной речью напоминавшего Христа, она почувствовала в нем необыкновенного человека, и созвав своих подруг, под недоброжелательными и враждебными взорами священнослужителей, ревнителей Христа, присоединилась к толпе, сопровождающей представителей таригата.

Когда девушка, завороженная проповедями багдадского странника-дервиша, надумала пригласить его в гости с приближенными, это не так уж встревожило князя Ираклия: во-первых, никто не мог в этих краях усмотреть нечто предосудительное в проявлении радушия к странствующему; во-вторых, старый князь хорошо знал, что это увлечение преходяще, – его дочь манил дух любопытства к другой жизни, и вскоре она должна была понять, что пришельцы – такие же люди, как здешние, а может, и похуже. И тогда ее иллюзии рассеются.

Потому князь Ираклий, робко напомнив дочери о своей дружбе с высокопоставленными чинами церкви, изъявил готовность принять ее гостей, мол, честь им и место. Но счел нужным заметить:

– Дочь моя, мусульмане и на дух не выносят нас, не едят того, что едим мы, не пьют того, что пьем мы. Чем же ты будешь потчевать их?

– Я это-то и хотела бы знать.

По поручению Тамары гостям подали на стол блюда из свинины и красное вино. Когда Шейх Санан раньше всех протянул руку к яствам, Тамара виновато проговорила:

– Простите, шейх, я невольно допустила большую оплошность. Я не знала, что мусульмане не едят свинины и не пьют вино.

– Не переживайте, ханум, – за шейхом потянулись к угощению и мюриды. – Еда и питье не смущают нам душу. Разве что взбаламутят утробу и отвлекут башку на суету.

– До сих пор кто-нибудь из вас вкушал свинину?

– Нет.

– А как насчет вина?

– Не пили.

– Потому, что вы мусульмане?

– Мы суфии, ханум, – отозвался Шейх Санан, отпив глоток вина. – Для нас вера и шариат – пройденный путь. В наших рядах есть место и иудею, и христианину, и кяфиру, и язычнику.

– Если так, то как вы различаете благую еду и питье от неблагой?

– Как различаем хороший воздух от плохого и чистую воду от загрязненной.

Таким образом, Тамара испытывала не шейха, не суфия, не мусульманина, а себя; теперь она прозревала путь, по которому последует, от начала до конца.

– По правде говоря, шейх, я и сама не ем свинины. И вино я попробовала только раз в жизни, и запомнилась мне только головная боль и тошнота.

За этими угощениями последовали другие…

Весть о том, что мусульмане в доме князя ели свинину и пили вино, молниеносно разнеслась по городу. Князь даже начал хвалиться перед друзьями церковными, но радость ему вышла боком. Тамара заявила:

– Я хочу выйти замуж за Шейх-Санана.

Хотя князь Ираклий и чувствовал дуновение, предвещавшее бурю, но старик, привыкший нутром предчувствовать беду, не предполагал, что окажется перед столь тяжким выбором; чтобы учуять столь затаенную угрозу, князь был недостаточно боязливым. Его больше тревожило, что Тамара в последние время не посещает церковь, что она позволяет себе высказывать дерзости, вроде того, что у всех святых отцов, друзей князя, нет той веры, которая присуща хотя бы башмакам Шейх-Санана: и если его дочь, поддавшись наущениям дьявола, – Боже упаси! – отвернется от веры своей, призовет христиан отвратиться от креста и обратить взоры к кибле, и уж наверняка удостоится награды халифа как первая новообращенная магометанка на Кавказе, то князю и самому придется отречься от единственной дочери. И теперь, обезоруженный, поникший перед более тяжкой бедой, князь поначалу пытался униженно улещать призрак злосчастья, нависшего над его очагом, стремясь далее внушить ему отвращение к самому себе…

– Дочь моя, шейх – преданный своей вере человек. Если он поныне не женился в мусульманской среде, где многоженство в порядке вещей, то, значит, для него безбрачие – дело убеждения. Как он относится к этим делам, ты знаешь?

– Нет.

– А знает ли сам шейх о твоем намерении выйти за него замуж? Хочет ли он жениться на тебе?

– Не знаю.

– Дочь моя, ты не знаешь этих дервишей. Они, как и наши монахи, дали обет безбрачия. И на женитьбу смотрят как клятвопреступничество…

– …Пусть смотрят.

– Вся их жизнь проходит в странствиях. Ни дома у них, ни пристанища, ни кола, ни двора…

– …Пусть.

Видя, что призрак беды неотвязен и неумолим, отец прибегнул к совершенно другим доводам и уловкам:

– Круглый год они скитаются по горам-по долам, нищенствуют, побираются. Неделями не моются, – хотя князь и сам не верил своим словам, но ненависть к мусульманскому богу, разлучающему его с дочерью, воодушевляла на ложь во спасение. – В их бородах блохи, вши заводятся, в волосах пауки сети плетут. Как же такой бродяга будет содержать княжескую дочь? Как будет заботиться о тебе?

Тамару ничуть не отвращали эти живописные измышления, в то же время она не могла позволить себе изобличать отца во лжи. Глядя на него в упор, отрезала:

– Я сама буду ухаживать за ним!

Итак, долгий путь Шейх-Санана, собиравшегося направиться дальше в Гянджу и уже рассчитавшегося за сорокодневный постой в караван-сарае и запасшегося провизией на дорогу, застрял в тяжелых воротах княжеской усадьбы и оборвался. В тот достопамятный вечер, когда багдадский дервиш переступил порог этого дома, он осознал, что все пути-дороги на свете ведут к этому порогу, и впредь не осталось на земле цели, куда стоило бы направить стопы, и призвание каждого, кто вступит на эту землю – прийти к такому обетованному рубежу…

* * *

Хотя то, что Шейх Санан стал откладывать со дня на день гянджинское странствие, и мюриды сидели как на иголках, никто не мог заикнуться и поинтересоваться о причине такой задержки, ибо это было бы непозволительной дерзостью по отношению к муршиду2. Они могли бы ждать годами, даже всю жизнь, будь на то воля муршида. Мюриды, без слов понимавшие чаянья муршида, теперь терялись в догадках: Шейх Санан, похоже, стал говорить на каком-то ином языке. Никто из сорока преданных мюридов не знали толк в этом языке, но никому и не приходило в голову сообща судить-рядить, распутывать этот узел; они не позволяли себе высказывать мнение, не процеженное сквозь призму видения своего наставника, решать что-либо в отсутствии муршида, и их общение происходило только на «мосту» муршида; теперь этот соединительный мост рушился на их глазах. Шейх Санан повадился засветло отправляться в окрестные горы и бродить там, в одиночестве; к полудню он устремлялся к дому князя и пропадал там допоздна, возвращался в караван-сарай только для того, чтобы переночевать. И ни с кем ни словом не обмолвится, и не замечает их. Мюриды были сбиты с толку, они потеряли путь.

Двери судьбы перед ними закрылись, зато они открывались перед Шейхом – в нижней части старого Тифлиса, на земле князя Ираклия багдадский дервиш нашел врата мира. В городе, за тридевять земель от обетованных краев, куда рвались люди в стремлении причащения к Аллаху, Шейх Санан обрел Бога.

До сих пор он искал Бога во многих краях: в заоблачных высях туркестанских гор, на лоне которых вырос, искал во взыгравших водах бурных рек, в сполохах блиставших молний, в гуще грозовых туч, в вихре мчащихся коней, в прорве ущелий, на дне пучины… В зеленую отроческую пору в одиноких поисках он обошел горы и долы. Подолгу сиживал на высоких кручах, по соседству с орлиными гнездами, вслушиваясь в безмолвие мира, в наивном ожидании, что вот-вот Всевышний, отозвавшись на его беззвучный зов, снимет покров тайны с лика своего и предстанет ему. Продираясь сквозь густую чащу, он воображал, как из таинственных зарослей навстречу ему выйдет с распростертыми объятьями и улыбкой на лице сам Создатель. На закате всматривался в полыхающие на горизонте облака, все ждал и ждал, что на грани дня и ночи проступит на миг видение Аллаха с приветственно воздетой десницей…

Не найдя следов божественного присутствия в Туркестане, он сошел с гор в степи, примкнув к странствующим караванам, обошел пустыни, искал Создателя в Каабе, в Иерусалиме-Гудсе, на родине пророков и апостолов; совершив круги вокруг Черного камня, восходил на гору, освященную стопами пророков, пил воду из родников, освященных их устами, дышал воздухом, которым дышали они, не зная ни сна, ни отдыха, отрешившись от мирских благ и услад, искал в аравийских степях Того, Кого не нашел в Туркестане. Но ни Черный камень, ни Синий камень, ни Кааба, ни гора Тур не дали ему ответа. Тогда он затаил тайную обиду на Бога, который явился ста двадцати четырем тысячам иудеев и удостоил их дружбы и милости своей, тем самым выказав предпочтение и посеяв рознь между своими созданиями. И тогда он обратил взоры и стопы к столице мира Багдаду.

Багдад услышал и увидел его скорее, чем Аллах, искомый им в Каабе. Двери крупнейшего медресе открылись перед ним настежь. И здесь он выучился новым путям поиска Бога, и стремился выловить Его всеми отраслями науки – в тайне алгебраического уравнения, в загадках геометрической окружности, в знаках Зодиака, в эликсире врачевателей.

Когда были исчерпаны пути, подсказанные наукой, он обратился к поэтам; искал божественного в свободе уединенного уголка мейханы, в пустынных руинах некогда благолепных дворцов, сотворенных из ничто. И впоследствии, отряхнув с себя тысячелетний прах древних развалин, присоединился к странствующим дервишам, выслушал беседы и проповеди мудрейших суфиев, сражался в религиозных битвах мистиков со схоластами, познал гонения и заточения, и воочию видел казни многих вождей таригата и единомышленников.

И в итоге сам, как искушенный, многоопытный зодчий веры, прошедший мучительный и долгий урок узнаваний, стал прокладывать свою стезю к Богу, собрал вокруг себя единомышленников и возжег новый очаг дервишей. Вскоре число мюридов перевалило за тысячи, во всех краях халифата возникли опорные гнезда таригата. Теперь дервиш Санан не искал Всевышнего по горам-по долам, теперь видел Танры в сердечном товариществе суфиев, в душевном братстве дервишей; отныне Аллах для него не был вседержителем, ниспосылающим фирманы с неба, а был подобием моря, в которое впадают тысячи рек – и в этом море все воды были едины на вкус. И настал день, когда души собратьев-дервишей, устремившиеся по руслу, обозначенному Шейх-Сананом, выйдут из берегов от переполняющей любви и соединятся, и образуют это единое море – Бога…

Итак, до прибытия в Тифлис Шейх Санан пребывал в убеждении, что нашел на след Аллаха.

Теперь же Шейх Санан не искал Бога в слиянии суфиев, в скрещении совершенных душ, в сплаве совершенных людей, растворенных в одном сосуде; теперь он воистину нашел искомое. Его душа, взыгравшая от чар прекрасной грузинки, настежь распахнула врата разума, и выплеснулась в мироздание, в сущий мир, одухотворяя землю и небо, и пространство между небом и землей; и волны его души всколыхнули души камней и гор, трав и тварей, птиц и деревьев, и был отзвук от каждой песчинки, былинки, букашки его душе; и с каждым отзвуком душа его, разрастаясь, обнимала новые пространства. И тогда Шейх Санан постиг корни и истоки всех творений – постиг чувства, одушевлявшие их, и свербящую пустоту, оставленную ими в его существе, и познал, что все творения – создания его духа. И отныне он видел свое предназначение в восполнении этих пустот, в возвращении отторженного в свое гнездо, и возвращении Бога, дремлющего в его сердце, в первозданное, предвечное состояние и силу…

Отныне у Шейх-Санана не оставалось несвершенных дел и непройденных путей с мюридами, и уже сподвижники были не в состоянии подвигнуть к действию его душу, обремененную тяжкой миссией, – дом князя Ираклия, окно Тамары умели это делать лучше. Теперь взоры Тамары могли свершить то, что было под силу ни небу, ни земле, ни вере, ни таригату, ни науке, ни книге…

После того, как святые отцы – друзья Ираклия и родня столкнулись с упрямством и непослушанием Тамары, они поставили условие, чтобы сорвать уловки хитрого багдадского дервиша, стремящегося обратить княжну в мусульманскую веру и тем самым удостоиться хвалы халифа: Шейх Санан должен отвернуться от ислама и повесить крест на шее, поменять имя свое, и семь лет пасти свиней в хозяйстве князя. И только выдержав это испытание, он мог удостоиться руки княжеской дочери.

Тамара не успела гневно возразить на это унизительное условие – Шейх Санан принял эту ядовитую чашу под видом условия и испил ее до дна. Вернувшись в караван-сарай заполночь, он призвал мюридов:

– Любезные мои братья! Отправляйтесь в путь и доведите до сведения всех мюридов, всей правоверной общины Мохаммеда: ваш шейх во имя любви к грузинке отвратился от веры и стал христианином, и повесил крест на шее. Отныне именем моим будет Симон, а делом моим – пасти свиней.

Мюриды, однако, не спешили покидать его, и еще несколько месяцев оставались в надежде на то, что муршид, оставивший их на полпути, очнется от колдовских чар, и вернется на путь служения, увы, Шейх так и не объяснился, и мюриды так и не поняли невысказанное им. Тридцать девять дервишей, видя день за днем отчуждение и отдаление Шейха, однажды осенним утром собрали свои пожитки, с сухим хлебом в котомке двинулись по слякотной дороге, утирая слезы подолом рубищ своих, и отправились восвояси, как остатки разбитого воинства, и истаяли в туманной пелене. А сороковой мюрид застрял в Тифлисе, пристрастившись к грузинскому вину, и оставил мысли о поисках иного рая.

Мюридов больше потрясло не то, что Шейх повесил крест на шее, а то, что муршид отступился, променял самую чистейшую веру, призванную стать всемирной религией – учение суфиев – на алчных идолов чужой веры, на чужого бога, который и дыхание слугам своим давал, как одалживал под рост. Хотя многажды случалось, что мусульмане, иудеи, христиане или язычники шли в лоно суфизма, но не было случая, чтобы суфий снял с себя рубище и пошел под сень какой-либо религии.

Когда мюриды, меся ногами дорожную грязь, неся в сердце печаль, вершили путь, Шейх Санан лелеял новообретенное Божество. Серебряный крест на шее занимал и заботил его не более пастушьей палки в руке, и новое имя, принятое им, изменило его не более, чем еженедельно сменяемая одежда. Чуть свет разбуженная взором прекрасной Тамары душа открывала глаза на мир, и начинались ее сношения с небом и землей. Грузин Симон гнал перед собой стадо свиней, и, перейдя через Куру, выходил на горные урочища, наблюдая за рассеявшимися по приволью свиньями, день-деньской думал свою думу; ввечеру, вернувшись, уединялся в своей келье неподалеку от свинарника, и переносил на бумагу передуманное за день. Виделся с Тамарой в саду утром и вечером; она расспрашивала его о суфийском учении, он рассказывал; она постигала тайну суфизма, училась любить Бога, а он учился в сиянии ее красоты покорению душ, возобладанию миром любовью, возвращению к божественному престолу.

И такая жизнь была вполне ему по душе. Теперь и у попов поубавилось спеси. Молва о любви чудного грузина Симона стала притчей во языцех. В Тифлисе все произносили его имя как символ учености, благочестия и праведности. Шейх Санан превратился в надежду девичьих мечтаний, предметом дамских вздохов и путеводителем мужчин, к нему шли за советом страдавшие бессонницей, снедаемые душевной смутой, те, кого преследовали кошмары или козни шайтана, попавшие в передряги и головоломные незадачи. Теперь и князь Ираклий гордился будущим зятем. Хотя на третий год его пастушества князь обмолвился, что он уже выдержал испытание и, если они ускорят свадьбу, никто их не попрекнет, – шейх возразил, что он не нарушит уговора и не бросает слов на ветер. Когда князь захотел переселить его из кельи в дом, Санан опять уперся, «там – столица мира, оставь мою келью в покое», – сказал он…

Теперь, когда до истечения семи лет оставалась неделя, наблюдая издали, с заречной стороны, как везут и везут грузы в дом князя, он прикидывал о том, сколько таких семилетий ему понадобится, чтоб довести свое дело до конца. Сколько его дух еще должен трудиться, скольких сил набраться, чтобы его душа смогла выпростать мир из суетного облачения, пуговка за пуговкой расстегивая и обнажая суть! Только в тот далекий день и далекий час Шейх Санан мог бы переселить невестой душу Тамары в дом своей души…

Ровно через неделю вселенная уже перестанет являться к нему на свидание. Эти свидания были упоительны его душе и так же упоительны миру. И обнажалась душа его и распахивалась душа мира. В его существе, в каждой клеточке, нерве, узле его плоти возрождалась власть духа, возвращавшего в свое царство душу мира. И тысячи-тысячи лет замкнувшиеся в себе, томившиеся в темнице бессловесной плоти камни и прах оживали и лелеяли надежу на спасение.

Через неделю Шейх Санан, облачившись в княжеские одежды, вступит в ряды тифлисской именитой знати и, быть может, сам грузинский царь удостоит его аудиенции. И тогда навсегда закроются двери разума в сакральный мир, открывшийся его духу, и клетки мозга займутся земными заботами, подсчитыванием прибытков-убытков, обретений и потерь. И путь Шейх Санана к божественному призванию, начавшийся в Тифлисе, затеряется и прервется где-нибудь в узких тифлисских закоулках.

И снова повеет запахом крови в доме, где некогда князь Ираклий согрешил с матерью Тамары. У новоиспеченного князя Симона будет прекрасная жена, и будут породистые дети от нее. Но отныне Шейх Санан не увидит образа той Тамары-Хумар, которая ежеутренне будила его от спячки неведения…

Вечером Тамара не пришла в его келью. Только на заре появилась в саду – с глазами, полными злой печали, окликнула. И ее глаза не могли пробудить в душе в это безмятежное утро ничего, кроме гнетущей тревоги и страха.

– Почему ты смотришь тучей, Хумар? – Чтобы не подвергаться власти ее горестного предчувствия на сей раз Шейх-Санану пришлось самому пробудиться. – Так ли выглядит без пяти минут невеста? Где твоя радость?

– Нутро мое точит страх, шейх, – в ее дрожащем голосе не было и следа от обычно уверенного тона избалованной княжеской дочери. – Чует мое сердце, что эта свадьба не принесет счастья. Криком кричит.

– Разве ты сейчас не счастлива, Хумар?

– Счастлива. Очень… И не хотела бы променять такое счастье ни на что другое.

– А другого счастья и нет в мире, счастье всегда одинаково. А беда – с тысячью лиц. Вижу, тебя гнетут страхи, пугает, как и всех, несчастливая участь.

– Семь лет ждала свадьбы, теперь она на пороге, и откуда этот страх? Какое несчастье страшит меня, не пойму.

– Есть два страха на свете – страх разлуки и страх смерти. А может, тебя преследует память об участи матери?

– Я не боюсь смерти, шейх. Я берегу себя не ради того, чтобы не умереть, а для того, чтобы достичь тебя живой. К исходу семи лет только вот этот страх неотвязный остался, цел – я боюсь тебя потерять.

– Там, где страх неотвязный, там и недуг…

– Хочу знать: какой?

– Это древняя болезнь: человек спешит обогнать время, порываясь к счастью, а, очнувшись, видит себя в сетях времени. И ты, как все любящие, мечтала, что на свадьбу твою стечется весь мир, что солнце, луна, звезды слетятся и станут кружить вокруг тебя, что земля и небо станут свидетелями…

– …Да, мечтала…

–А теперь ты видишь, праздник твоего сердца безразличен миру, и даже перышко птиц в небе не шевельнется, и люди молча тянут свою лямку, и горы стоят, как стояли.

– По правде, мне наша свадьба виделась, как торжественный конец света с музыкой, песнями.

– Знаешь, почему эта свадьба не похожа на ту, о которой ты грезила? Потому что мир не готов справить тебе свадьбу. Я для этого должен много потрудиться над совершенствованием мира. Много… Если поспешим, то и мы потеряем друг друга.

– Не пойму, о какой потере ты говоришь, шейх. О смерти ли, о разлуке ли?

– И то будет, и другое. После этого праздника урожая, именуемого свадьбой, мы оставим на привязи своих коней рядышком, на одном пастбище. И мы, как все, исчерпав-истощив свою ниву, так или иначе – от пресыщения или истощения – издохнем. И мой конь прольет кровь твоего коня, и кровь разделит нас. Ведь не может быть счастья на крови, не так ли? Да, у нас родятся дети, внуки, правнуки, наше семя заполонит мир, наши корни повсюду дадут всходы. Но чем больше будут разрастаться наше потомство, тем выше и толще будет разделяющая нас стена.

– Но ведь говорят, дети еще крепче связуют родителей друг с другом?

– Ложь! Чадо – отросток плоти. Если мы не можем вырваться из единого тела, то как мы можем перешагнуть через тысячи потомственных тел и увидеть друг друга? Чем больше будет прирастать наша плоть, тем больше будут множиться и наши страхи, утраты, смерти.

– За эти семь лет я и не вспоминала о смерти, мои нервы перестали ощущать вкус страха. Но теперь смерть, учуяв запах страха, кружит надо мной. Я хочу жить, не ощущая смерти, какой бы она ни была. Хочу, чтобы смерти негде было опуститься на мою плоть. Хочу, чтобы мы сокрушили стену между нами – до последнего кирпича, до основания. Укажи мне путь, шейх.

– Мы должны отставить ложную свадьбу!

– Как это так? Что мы скажем людям? Как объясним моему отцу?

– Не знаю, Хумар, не знаю.

–До каких же пор можно откладывать свадьбу?

– До скончания света.

Они договорились встретиться на противоположном берегу Куры, когда будет смеркаться, и – бежать вместе. Пожелай они – могли бы всех обмануть и убедить, что «Шейх Санан заглянул в книгу и усмотрел, что свадьба сулит беду…» Но они не стали прибегать ко лжи. Ложь не могла принести им счастья, ибо тогда Шейх Санана, стремившегося стать Богом, сочли бы гадателем и колдуном. И без того эта история когда-то должна была завершиться. И без того Шейх Санан и Тамара должны были спуститься с колыбели любви…

В ту весеннюю ночь им предстояло перевалить за семь гор от Куры к югу. И на склоне седьмой горы был монастырь, где пестовались непорочные девы для суженого–Бога. Шейх Санан намеревался вверить Тамару на попечение монастыря, держать путь на Багдад, во имя приготовления к великой свадьбе…

При упоминании о монастыре Тамара дрогнула, пытаясь уклониться от обещания:

– Шейх, монашки чураются мирской жизни. Я не смогу оставаться с ними.

– Ты не будешь чураться и отрешаться от жизни. Ты будешь ждать меня вместе с горами и лесами.

Затем, вложив горсть золотых монет в руку друга-пастуха, возвращавшегося со стадом с пастбища, поручил ему: как только он переправится через Куру, пустить слух на весь Тифлис, что Симон и Тамара на закате дня бросились в реку, рука в руке…

* * *

До сих пор ждет Тамара Шейха Санана в монастыре за семью горами от Тифлиса.

С тех времен сменилось столько поколений, сменялись покровы земли и сферы небес, и грузинское царство-государство рушилось и возрождалось, и Тифлис пережил не одно нашествие, и давным-давно истлели кости старого князя Ираклия... Но Тамара не знает-не ведает обо всех этих превратностях судьбы. Она ждет Шейх-Санана.

До сих пор Шейх Санан не мог завершить приготовления к великой свадьбе.

И не осталось края, где бы он не побывал, пути странствий вели его от Багдада до Самарканда, от Самарканда до Тебриза, от Тебриза до Стамбула, от Стамбула до Парижа, и оттуда в заморскую Америку.

Как я слышал, в скором будущем он вернется в Тифлис. Перевалив за семь гор, навестит свою Тамару. Но и в это пришествие свадьба не состоится, – мир еще не готов к ней. И Шейх-Санану предстоит посвятить еще много трудов преображению мира. Очень много…

Однажды, конечно, это дело завершится. Шейх Санан выведет Тамару из монастыря и приведет невестой душе своей. И будет созван большой меджлис. И земля, и небо засвидетельствуют этот брачный союз. Весь мир сойдется на этот пир. Весь мир дружно попирует на этом пиру, и повеселится, и попечалится. И деревья пустятся в пляс с травами, и слон потанцует с мухой, и волк выпьет во здравие овцы.

Вот тогда и состоится свадьба, которую ждет-не дождется Тамара, свадьба, к которой готовится Шейх Санан. И горы преподнесут свечи пылающих вершин, озаряя торжество и озёра рассияются зеркалами, сопровождая новобрачных на свадьбе. На свадьбе, которая не могла и присниться старому князю Ираклию…

Гянджа, 25 февраля 2006 г.

Перевод Сиявуша МАМЕДЗАДЕ


Шейх Санан – герой известной восточной легенды, повествующей о драматичной любви мусульманского шейха к христианке Тамаре. Автор рассказа предлагает свою художественную версию. Широко известна одноименная драма в стихах выдающегося азербайджанского писателя Гусейна Джавида.
1 Хумар – под этим именем фигурирует Тамара в азербайджанских вариантах легенды о Шейх-Санане.
2 Муршид – духовный наставник, предводитель.