-- : --
Зарегистрировано — 123 283Зрителей: 66 383
Авторов: 56 900
On-line — 21 037Зрителей: 4160
Авторов: 16877
Загружено работ — 2 121 120
«Неизвестный Гений»
Девушка с веслом или Резистенциальное (больша-а-ая подборка ранних стихов)
Пред. |
Просмотр работы: |
След. |
25 июля ’2012 00:36
Просмотров: 22983
Эпиграф: «Я за тебя спокоен, женщина и весло» (Илья Леленков)
Вышивание
Первым золотошвейкам и вышивальщицам посвящается.
Вышиваю картины простым гобеленовым швом,
продеваю в иглу шерстяную упругую нитку.
Вышиваю картины с извечной упрямой попыткой
сделать так, чтоб изнанка было идентична с лицом,
без узлов и хвостов: вышивальный известный приём.
И не нужно ворчать, что себе это явно дороже,
что изнанки никто никогда не увидит, быть может,
так зачем, мол, носиться с каким-то случайным узлом.
Ты, наверное, прав: что мне в этом грехе небольшом?
Узелок – не такой уж изъян, да к тому же с изнанки.
Но с узлом вся картина – пустая смешная обманка:
и не видит никто, только я-то, ведь, знаю о нём.
Вышивальщице – первой – спасибо рукой и челом:
всё придумала верно, а главное – чисто и честно.
Последить за лицом и за плавностью линии жеста
хорошо бы, и даже пора, только я не о том.
Мы городим узоры речей, переходим на «ты»
и плетём словеса-кружева, а посмотришь с изнанки –
и поступки пусты, да и речи – базарной шарманкой,
а в лукавом уме – всё сплошные узлы и хвосты.
Канарейка
Канарейка, пташечка звонкая,
певчая, уютная, тонкая,
канарейка нежная-сладкая,
на слова медовые падкая.
Птичка-невеличка покорная,
миндалём отборным откормлена,
долюшкой своей одноклеточной
счастлива на век опереточный.
Тряпочка поднимется с клеточки –
трелью заливается деточка,
песни распевая за крошечки,
смотрит беспокойно в окошечко:
на снегу вороны сердитые,
стреляные, клятые, битые,
вороные и греховодные,
горькие, а всё же – свободные.
Церковь у пруда
(матери мальчика, убитого возле церкви у пруда)
Слезами куполов рыдало небо
в заросший предосенней ряской пруд,
стонала женщина, душой готова - в небо,
в безвременье,
в безличье,
в бесприют,
ей чудились сыновнины колени
под тёмною и тинистой водой
и мёртвых век страдальческие тени,
и связанные руки за спиной,
и слышался ей голос в телефоне,
назвавший сумму,
частые гудки,
и хруст купюр,
и влажные ладони,
кладбищенские горькие венки.
Замученный, утопленный ребёнок -
и мать, как будто снятая с креста.
До треска барабанных перепонок
захлёбываться с ним –
не перестать.
Что ей теперь до звёздных перепутий,
до истины,
до лжи,
до высоты?
Ей - тёмный пруд,
где тонут в тинной мути,
водою перевёрнуты,
кресты.
Сумбурное…
Друг друга используем в качествах разных и позах,
и всё-то указывать пальцем, руками размахивать,
в разбухшей аорте застряла гордыня занозой,
и камень за пазухой лёг под цветастой рубахой,
заноза свербит: не святыми – так хоть бы провидцами,
и кажется, только толкнёшь – и отверзется, напророчится.
А прежде – висеть на кресте с перебитой ключицей
и в небо расклёванным оком смотреться –
не хочется?
Ягнята вопят, словно воют, утешить их нечем,
размётанный бисер хрустит на асфальте, растоптанный.
Мечта о молчащих ягнятах – крестовые хлопоты:
обряжены волки в пушистые шкуры овечьи.
Без всякого названия
Хорошенькая психотерапевтша
твердила мне о пользе оптимизма,
на всё смотреть, мол, нужно через призму
и видеть дуги радуг неотцветших,
мол, этот чёрный свитер только старит
и придаёт излишнюю суровость,
а даме нужно чаще быть в ударе
и жить к любви нечаянной готовой…
Под вечер, наглотавшись грандаксина,
иду, шурша опавшими листами,
и вижу, как осенние осины
краснеют над людскими головами,
краснеют над обшарпанной хрущёвкой
и ждущей подаянья побирушкой,
над общим нашим нищенством неловким
осины багровеют до макушек.
Краснеют над мальчишкой беспризорным
и плачутся в бензиновые лужи.
Да к чёрту этот бант из белых кружев!
Мне в пору снова старый свитер чёрный.
На черешневой скамеечке
В сердце с острою заточкой
на скамеечке черешневой
над пролившимися строчками
цепенею Васей Векшиным.
В парке мусор, в кучи собранный,
и аллеи безутешные,
чертовщиной между рёбрами –
ощущение нездешности,
и никак не устаканится,
не уймётся полнолунием:
здесь бродила вечной странницей
чья-то злоба полоумная,
поджидала на скамеечке
чья-то злоба здесь по-тихому,
а потом убила девочку,
просто так, за ради прихоти.
Как неместная, кромешная
ночь скатилась на скамеечку,
скрыв от глаз рукой неспешною
в землю втоптанную фенечку.
Талант лжеца
Всё так непросто, если всюду лгать:
талант лжеца потребует усилий,
и сколько б его беды ни косили,
глотая слёзы, лжец солжёт опять.
Его талант бескрыл и пустотел,
вульгарны средства и корыстны цели
в его хитросплетениях и трелях.
А гений тяготеет к простоте.
Перетряхни
Перетряхни текущее и быль –
упрёшься в то, с чем деды воевали
и часто отрекались от регалий,
увидев, что поныне люди – пыль.
И нет того, кто б это не признал,
но каждый раз – озноб до изумленья,
когда – без божества и вдохновенья –
как гибли,
так и гибнут
за металл.
Больничное
Больница – вовсе не острог,
но правила похожие:
с десьти – палата на замок,
ходячие уложены,
а кто поэтствует в ночи –
тому укол под кожицу:
лежи, мол, тихо и молчи,
пока стишок не сложится.
Никто не спит, но всё равно
ни лампочки не светится,
а сквозь больничное окно –
лишь крыши с полумесяцем.
От лихорадки горячи,
тела блестят испариной,
на них медсёстры и врачи
глядят глазами карими.
Я в полоумном неглиже
курю на грязной лестнице
и на подхвостной на вожже
стараюсь не повеситься.
На смерть подруги
Валька, где ты, в каких краях?
На каком ты витаешь небе,
похороненная на днях
под осенний дорожный щебень?
До каких ты дошла высот,
до каких долетела далей?
Что осотом вросло в висок,
до упора нажав педали?
Впрочем, ты же всегда вразрез
всем ветрам и кривым распутьям,
ты и в жизни была – как лес,
зеленеющий верной сутью.
Ты же, ведая все пути,
выбирала прямой и млечный, -
и себя не смогла спасти,
избежав лобовой на встречной.
Макошь ушла
Страшна была, когда пряла судьбу
кому из шерсти, а кому льняную,
к её подолу чьи-то звёзды льнули,
и пряди вились у неё на лбу.
Иным пряла из шёлка, только нить
оборвалась на самом нежном месте,
и нам отныне биться с бездной бестий,
пока она – в поля любовь любить.
А бестиарий – мрачен и велик,
цветы и птицы выжжены на вёрсты,
их белый свет распластан и расхлёстан,
и перехожен сотнями калик.
Кликуши накликают потный страх,
юродивые мажут плотной сажей
чела, тела, клобуки и плюмажи.
Веретена наивноглазых прях
не вертятся. Макошь уже в лесах.
Не верится, что снова за пряденье
возьмётся, возвратившись в запределье,
где аннам не спастись от колеса,
где ангелы взбесились и грешат,
а мир искристых слов хрустит, расхристан, -
как лодка, не вписавшаяся в пристань,
моя Макошь была бы там смешна.
Простое
Станут хлопать ресничками, личиками «хлопотать»,
врачевать самобытность мою по системе Прокруста,
и слепая, собою довольная их простота
мне на плечи усядется, впившись в ключицы до хруста,
будет радостно каркать и крыльями бить по щекам,
возвращая румянец, утраченный в поисках смысла,
обучать, как прожить по уму, не платя по счетам,
и любить по часам, по минутам, по датам и числам,
как не думать о грустном, не тратить себя, а беречь,
как следить за лицом, экономить душевные силы
и, дозируя всё от невинных улыбок до встреч,
запирать под замок свои вечные грабли и вилы
и любить заштампованный постным бардьём «пазитиfff»,
а не горькую правду полынных полей Переславля.
И, конечно, кивну, улыбнусь и, комок проглотив,
я на совести их непременно всё это оставлю.
Строгинский танк
«Аргументы и факты» прочесть у строгинского танка,
отпечаток ладони оставив на пыльной броне,
и подумать о мире, что так подготовлен к войне,
и на небо сощурить глаза до осколочной ранки,
а потом по мосту через речку и мимо больницы
разбежаться всердцах, запыхавшись, ворваться домой
и увидеть родные, хорошие, милые лица,
и к сыновней руке облегчённо приникнуть щекой.
Осиновое
Мы не дождёмся ни епитимий и ни анафем,
ни откровений и ни советов, что делать дальше:
и на ошибки, и на утраты – «пошло-всё-на-фиг»,
мы даже правды не отличаем от лжи и фальши.
Линяя, блекнут ночные ласки,
дневные речи
не убеждают,
перцовка стала кислей Фетяски,
не обжигает
и, как и время, уже не лечит,
а мы упорно не отличаем лица от маски,
печаль от позы,
слова от звуков,
оскал от лика
и, замещая лукавым делом любовь распутством,
храним в комодах сухие шкурки былых реликвий,
переливая своё пространство в альков Прокруста,
и заменяем простую ясность на камнепады
туманных мыслей,
пустых иллюзий,
крикливых строчек,
мы даже той, что на дне стакана, уже не рады
и почитаем крестовой жертвой удел сорочий.
Когда, сыграв на чужие жизни, упрёмся в осень,
не разбавляя лишь только водку, а остальное
поделим на два и на четыре, на шесть и восемь,
крестовый пафос сухой осиной в груди заноет.
Охотничье
Когда ловили ведьм, перекрестясь,
иных сжигали и топили прочих.
От пыли протерев иконостас,
калили докрасна железный почерк.
Простой народ безмолвствовал в домах,
ночные толпы требовали жертвы.
Хоругви в руки, пена на губах, -
и дело инквизиции бессмертно.
Найти виновных в чьей-нибудь тоске –
старинная извечная забава.
А маятник – мечом на волоске –
то влево отклоняется, то вправо.
Апокалиптическое
Дорога к воле обернётся бездорожьем,
где белы ноги режет острая осока,
и сок её, такой зелёный невозможно,
раздолье вольности окрасит в одинокость.
Полёты в небо омрачатся поруганьем,
фантомной болью в паре крыльев перебитых,
и на карнизах журавлями оригами
повиснут музы неудавшихся пиитов.
Мечта о Слове обернётся немотою,
сожмутся губы, пересохнув, у пророков,
и смертно-грешным обозначится святое
в ночных камланиях колдуньи черноокой.
Затеплят ладан, а кальянами запахнет.
Снегирь охрипнет, Подмосковье покидая.
И кто судьбу прядёт,
Макошь или Арахна,
никто на свете никогда не угадает.
Каким-таким бореем
Каким-таким бореем занесло
в макошины приватные пенаты
ханжу с тугим лицом persona grata
и муколку с байдорочным веслом?
Они твердят, что, стоит лишь сказать
макошино несдержанное слово,
как тут же отступает благодать
и головы летят у птицеловов.
Советуют, что стоит говорить,
и говорят, что говорить не стоит,
и с хрустом в их прокрустовых устоях
ночей моих крошится лазурит.
Что нужно им в неприбранном дому,
в котором бьются вдребезги стаканы,
где за окном, отчаянно-багряный,
закат печалью саду моему?
А сад, спалив дотла листву мостов,
до вен ветвей бесстыже оголённый,
раскинулся, раскрыв для бога лоно,
под розой переменчивых ветров.
Ветру
«И мойры обо мне уже судачат…» (Ирина Чечина)
Любое слово повернётся мне во зло, -
любая дума повернётся мне во благо.
Я не скажу, кому ладья, кому весло,
кому из рук моих печаль осенних ягод.
Но чей-то мелкий бес панических атак,
что за моим плечом опять стоит незримо,
твердит, что дамская открытость уязвима
и служит поводом для слухов или врак,
что вслед за мной из чёрных дыр и тайных нор
ползут болотными ужами кривотолки,
и их напористо-уверенный мажор
мои рябины перекрашивает в ёлки.
Осенний ветер мне насыпал на крыльцо
ошмётки листьев и обрывки паутины.
Я обернусь - и пусть он дует мне в лицо,
в лицо, в глаза, в упрямый лоб мой, а не в спину.
Когда слова…
Когда слова пусты или темны,
не отражают истинных мотивов,
к иной воде и берегам иным,
к морским волнам и лунным переливам
я выбираю одинокий путь,
и там, зависнув взглядом над волною,
я переговорю сама с собою
о том, чего, вернувшись, не вернуть,
о том, чего, вернувшись, не простить
и не понять, и не принять надолго,
и отрясу их пух и прах с подола,
зажав остатки гордости в горсти.
Собака
«Задумывались ли вы, насколько ваша собака отличается от вас?» (из рекламы)
Смотрю на собаку, лежащую возле балкона.
Овчарка. Кобель. И к тому же ужасный обжора.
За взятку прикинется страшным китайским драконом.
Не жалует стаффордов, трусов, глухие заборы,
не любит сюсюканий милых прохожих гражданок,
не терпит идущих похмельной нетвёрдой походкой.
Жалеет соседскую таксу по имени Жанка,
а кошку Чикиту считает сестрой и кокоткой.
Ещё обожает продрыхнуть весь день на диване,
потом поиграть, погулять и поужинать мясом.
Не любит, когда что-то прячут в глазах и в кармане.
Но любит порой красоваться чепрачным окрасом.
А как обожает гоняться за листьями в парке!
И чтобы свои были вместе за мирным обедом!
Его раздражают вороны привычкой обкаркать.
А преданность другу - его непреложное кредо.
Вообще - терпеливый, но может как следует рявкнуть,
когда достают или сдуру швыряют камнями,
ведь это он с виду суровый, а внутренне - мягкий,
он даже ворон не считает своими врагами.
И, в общем, у нас одинаковых много болячек:
гастрит, аритмия… Что делать: стареем напару.
Мы близкие души, мы крови одной, не иначе!
И песни на кухне поём мы вдвоём под гитару.
И разница в том лишь, что мы с ним различного пола.
«Вот сука! - соседка вопит. - Развела тут барбосов!»
Ещё он не пьёт и не знает спряженья глаголов.
Но гадости мы одинаково чувствуем – носом!
Лорнет на дам или Господам капиталистам (песенка)
Господа капиталисты, знаю, что-то здесь нечисто:
навели вы больно быстро свой лорнет на наших дам.
Вы желаете жениться? Так придётся повозиться,
ведь жена - не рукавица, не накладно будет вам?
Вы не первые хотите подобраться к нашей коже:
баба русская всё сможет, всё поймёт и всё простит,
она в дом войдёт горящий, ей не страшен конь храпящий,
с поля боя в тыл утащит и в два счёта соблазнит.
Она круглою коленкой подопрёт любую стенку,
всё измерит и прочистит в ваших мыслях и в шкафу.
И работа ей - лекарство, она лучик в тёмном царстве,
так что, если откровенно, для неё вы - просто тьфу!
Из десятка кавалеров она выберет хромого
иль убогого какого, был бы он родней родных,
из напасти и холеры она вызволит любого
и причислит, как святого, к лику всех своих святых.
Пуда три одной рукою пронесёт - и не устанет,
в банный день в простой лохани Афродиты примет вид,
опьянит, бедром поманит, чистым взором одурманит,
а потом тремя словами в две секунды отрезвит.
Так что хватит ли терпенья ждать загадки объясненья?
Для неё любовь - страданье, а для вас - один лямур.
Тщетны ваши все старанья: с россиянками - мученье,
только мыслей напряженье о несхожести культур.
А вообще-то, мы не против, так что зря подмётки рвёте,
мы поддержим вас морально и наварим русских щей,
ну, а вы – материально поддержите, коль зовёте.
…Только где же вы возьмёте нам пожары и коней?
Бои локального значения
«Скажи мне гадость, моя радость,
Сломай мне челюсть, моя прелесть,
Накинь удава мне на шею,
Когда я в бане хорошею» (Ю.Мориц)
Мне довольно, довольно вполне:
воевала с тобою – напрасно...
А противник я, знаешь, опасный,
особливо когда на коне.
Применяла копьё и пращу,
рассекала тебя томагавком
(я с тобою такая мерзавка,
что сама от себя трепещу),
Зашивала в рогожный мешок
и в смешливой речонке топила,
на тебя проливала чернила,
истирала тебя в порошок.
И пока ты зарядишь ружьё
и пристроишь меня под рябину,
я с тобою – сольюсь воедино,
своевольное Время моё!
Пела песенки… (песенка)
Пела песенки свои кошкам,
только слушали они вяло.
Мол, поёшь, а мы тут все – в лёжку:
утром Вискасу дала мало!
Пела песенки свои мужу, –
покрутил он у виска пальцем.
«Лучше б сделала, – сказал – ужин,
а потом нашла б свои пяльцы».
Пела песенки свои сыну,
но он слушал этот свой «Scooter».
Пей-ка, мол, ты лучше чай, стынет.
Или шла бы погулять, мутер.
Лишь один мой пёс, дружок милый,
посмотрел в мои глаза грустно,
и со мною на луну выл он,
подпевал от полноты чувства.
Сова
Ну что ты всё «Ca va? Ca va?»
Не до французской речи мне.
Сижу – полночная сова –
пускаю дым колечками.
Налево кину краткий взор –
под импортными клёнами
вороны сели на забор,
в самих себя влюблённые.
Направо брошу беглый взгляд –
на мусорных контейнерах
маньячно голуби бубнят
о чём-то незатейливом.
А воробьи спешат скорей
урвать чего постоящей,
и ни синиц, ни снегирей…
Общенье, в общем, то ещё.
Подружка, разве что, придёт,
собачка вислоухая,
я ей всю ночку напролёт
о наболевшем ухаю.
Московская ткань
Скомканный ситец московского утра
в белый горошек проспавшего снега,
лёд на дороге порошей припудрен,
хлопьями хлопка с махрового неба.
Скользкий сатин делового полудня
в мелкую блеклую клеточку спешки.
Бросить монетку потешного будня –
вдруг да орлом? Или сызнова – решкой?
Пыльный суконный изыгранный вечер,
стёртый обрывками пегой беседы.
Яркую шальку на зимние плечи:
прошлые грёзы за чаем проведать –
и ночи парча.
«Пофибранность»
А прошлое – в песок,
а будущее – к чёрту,
а поезд – на восток,
а лодка – по волне.
Шуршит-скрипит душа,
пофибрано истёрта,
не надо ей мешать,
пока она во мне.
Ложится жизни соль
на косы цвета перца,
полынная юдоль –
горчинкою в зрачках.
Судьба с моей душой
и нетерпимым сердцем
в гостиной небольшой
играют в дурачка.
Про розы ли...
"А розы вырастут сами..." (Е.Шварц)
Ну сколько же можно о лунах, слезах и пророчествах.
Да к чёрту все эти гадания, нумерологию.
Мне зеркало нынче шепнуло: - Довольно морочиться,
пора бы и к богу податься дорогой пологою.
Уже за полтинник, и волосы крашу "Импрессией",
и мажу лицо молодильными кремами разными.
Но новые шторы сегодня на окна - повесила,
и песенку спела, и перстень надела с топазами.
Прикрыла прорехи в бюджете тряпицею вышитой,
а приступ гастрита - дежурной улыбочкой клоуна.
Мне сон тут приснился, горячим-прошедшим надышанный,
про печку, для коей дровишек порядком наломано.
С утра огляделась - бельё, слава богу, поглажено,
посуда помыта, "себя-самоё" подытожено.
Есть время походочкой лёгкою песни выхаживать,
в сердцах загитаривать голоса нотки тревожные.
Я, знаешь ли, всё о кустах этих, шварцевских, розовых.
Как я, заросли сорняками-делами-осотами.
Но, может, когда я устроюсь вон там под берёзами,
они обо мне процветут что-то тёплое всё-таки.
Разочарованной
Разочарована? Это ж надо, какое горе!
Не в первый раз, да и не в последний, уж если честно:
тебя ж, как Сивку, мотает вечно по косогорам,
по лопухам и чертополохам в полях окрестных.
А что подруги? У них, красивых, свои забавы,
свои расклады, свои пасьянсы и хороводы.
И кто полезет в своей пижаме в твою канаву
тащить из лужи такую дуру, не зная брода?
И что в по-лях-то тебе за радость? Бурьян да ветер.
Кому нужна ты в таком раздрае с репьями в косах?
Помой-ка окна: сквозь эту копоть ничто не светит.
Себя-такую сама, наверно, не переносишь.
Да ну же, детка, сосредоточься, ведь ты же можешь!
Давай по-быстрому приводи-ка себя в порядок.
И хватит дуться на все-на-свете тупые рожи:
ещё не вечер.
Всё очень близко.
Всё будет рядом.
New-колыбельная (песенка)
Прижав к бедру блестящий чёрный стечкин,
на солнцем пережаренных Багамах
уснул Петрович с улицы Заречной,
забыв на два-три дня о личных драмах.
В Бомбее на бутылочных осколках
в объятиях достигнутой нирваны
забылся сном, проткнув ноздрю иголкой,
факир Степанов с улицы Басманной.
В монмартровской прокуренной мансарде
под аккомпанемент аккордеона,
укутав ноги в плед под леопарда,
заснула стриптизёрша с Малой Бронной.
А ты, мон шер, опять ломаешь копья,
и пьёшь из чаши колотой вчерашней,
и видишь бесов в тополиных хлопьях.
Уймись уже, усни. Повсюду – наши.
А завтра мы пойдём гулять на речку
и ты не будешь ныть и выть по-волчьи.
А будешь – так возьми мой чёрный стечкин,
иди и застрелись.
Но только молча.
Люфт (песенка)
В кабинете твоём, как всегда, всё насквозь прокурено,
И философы на столе - деловито-небрежной стопочкой,
А на узком окне - орхидеечка хищно-робкая
Полосатый свой глаз на меня из горшка прищурила.
У камина (конечно, камин!) - пуделёк антрацитовый.
Не иначе, Агриппа? Всё правильно, как положено.
Два бокала Бордо, до краёв золотых налитые,
Да отточенный жест артистичной руки ухоженной.
Шкуркой сменною - пиджачок на ключицах кожаный,
На руке - перстенёк, чёрный камешек с люфтом маленьким,
Безупречной фигурой слова о любви уложены,
И, нечаянно вроде,
дверь приоткрыта
в спаленку.
К чёрту!
Мы с тобой не споём на два голоса,
не сыграем в четыре руки.
Будешь помнить медовые волосы
и браслеты с моей руки.
И кокетничать-тетатетничать
нам и не о чем, да и не за чем.
В волосах сединой отмечены
наши прошлые поперечины.
Поперечины, червоточины,
как расщелина, тьма кромешная.
Я узнаю тебя по почерку
ярлыков, на меня навешенных.
Старокомодная цыганочка
И что мне вздумалось опять
искать в комодных ящиках?
Свои секреты разбирать,
как зёрнышки, проращивать.
И что хотела я найти?
(Весеннее поветрие...)
Нашла дырявый палантин
и твой беретик фетровый,
и письма, письма – до зари
читать, закрывшись в башенке:
он перстни крупные дарил
с агатами да яшмами,
насыпать мака в молоко
любил он, как мне помнится, -
осколки битых башмачков
звенят хрустально в комнате.
А письма бабушки моей -
витиеватым почерком,
сидела, ангела белей,
над крестецкою строчкою.
И думы вьются, как стежки,
от этой строчки крестецкой,
её неровные шажки
всё слышатся на лестнице.
Накинув старый палантин,
зашторю окна в комнате,
и что хотела я найти -
по полной мне припомнится.
Мне будут призраки шептать
про тайны несусветные -
одену пальцы я опять
в каменья самоцветные.
Возрастное и очень банальное
Я в молодости не умела быть счастливой
и всё печалилась, тревожилась, грустила,
и всё пыталась напирать на справедливость,
и притиралась к этой жизни через силу,
и всё боялась, что чего-то приключится,
мол, кто-то нужный вдруг предаст или обманет
и не протянет мне в беде свою десницу,
и всё закончится, как в пошленьком романе.
Девчонка, ясно, - волос долгий, ум короткий,
кто мало знает, тот, известно, много плачет, -
и всё срабатывало быстро, точно, чётко:
и предавали, и кидали, словно мячик.
Года идут, иных уж нет, а те далече,
и с каждым вздохом всё яснее вижу дали.
Живу и радуюсь, как дурочка, беспечно:
здоровы, живы, - и февраль звенит хрустально.
Порой, конечно, очень боязно за близких,
но если всё у них идёт благополучно –
в кристальных далях отражаясь живописно,
подробно радуюсь детальности певучей.
Две женщины и четверо мужчин
Две женщины и четверо мужчин
свою-меня, не божески-седьмую,
лелеют и блюдут напропалую
без всяких уважительных причин.
Две женщины и четверо мужчин
мне говорят про скользкие дороги,
чтоб зонт брала, в тепле держала ноги
и помнила о датах годовщин.
Они мне дарят средства от морщин
без всякого ехидного подвоха,
и думаю, не так уж это плохо,
когда в судьбе, горчащей от кручин, -
две женщины и четверо мужчин.
Девушка с веслом
Февраль истёк предмартовским ручьём,
среди домов лавируя вальяжно, -
и вновь надежда лодочкой бумажной
плывёт к весне, и всё ей нипочём.
Расправив парус трепетным крылом –
белым-бела, чиста необычайно –
моя мечта плывёт к весенним тайнам,
а я – за ней, как девушка с веслом.
Но ей весло, похоже, ни к чему –
(ей – тёплый бриз, мне – сонные герани,
туманность встреч и ясность расставаний) –
спешит, забыв меня на берегу…
Вышивание
Первым золотошвейкам и вышивальщицам посвящается.
Вышиваю картины простым гобеленовым швом,
продеваю в иглу шерстяную упругую нитку.
Вышиваю картины с извечной упрямой попыткой
сделать так, чтоб изнанка было идентична с лицом,
без узлов и хвостов: вышивальный известный приём.
И не нужно ворчать, что себе это явно дороже,
что изнанки никто никогда не увидит, быть может,
так зачем, мол, носиться с каким-то случайным узлом.
Ты, наверное, прав: что мне в этом грехе небольшом?
Узелок – не такой уж изъян, да к тому же с изнанки.
Но с узлом вся картина – пустая смешная обманка:
и не видит никто, только я-то, ведь, знаю о нём.
Вышивальщице – первой – спасибо рукой и челом:
всё придумала верно, а главное – чисто и честно.
Последить за лицом и за плавностью линии жеста
хорошо бы, и даже пора, только я не о том.
Мы городим узоры речей, переходим на «ты»
и плетём словеса-кружева, а посмотришь с изнанки –
и поступки пусты, да и речи – базарной шарманкой,
а в лукавом уме – всё сплошные узлы и хвосты.
Канарейка
Канарейка, пташечка звонкая,
певчая, уютная, тонкая,
канарейка нежная-сладкая,
на слова медовые падкая.
Птичка-невеличка покорная,
миндалём отборным откормлена,
долюшкой своей одноклеточной
счастлива на век опереточный.
Тряпочка поднимется с клеточки –
трелью заливается деточка,
песни распевая за крошечки,
смотрит беспокойно в окошечко:
на снегу вороны сердитые,
стреляные, клятые, битые,
вороные и греховодные,
горькие, а всё же – свободные.
Церковь у пруда
(матери мальчика, убитого возле церкви у пруда)
Слезами куполов рыдало небо
в заросший предосенней ряской пруд,
стонала женщина, душой готова - в небо,
в безвременье,
в безличье,
в бесприют,
ей чудились сыновнины колени
под тёмною и тинистой водой
и мёртвых век страдальческие тени,
и связанные руки за спиной,
и слышался ей голос в телефоне,
назвавший сумму,
частые гудки,
и хруст купюр,
и влажные ладони,
кладбищенские горькие венки.
Замученный, утопленный ребёнок -
и мать, как будто снятая с креста.
До треска барабанных перепонок
захлёбываться с ним –
не перестать.
Что ей теперь до звёздных перепутий,
до истины,
до лжи,
до высоты?
Ей - тёмный пруд,
где тонут в тинной мути,
водою перевёрнуты,
кресты.
Сумбурное…
Друг друга используем в качествах разных и позах,
и всё-то указывать пальцем, руками размахивать,
в разбухшей аорте застряла гордыня занозой,
и камень за пазухой лёг под цветастой рубахой,
заноза свербит: не святыми – так хоть бы провидцами,
и кажется, только толкнёшь – и отверзется, напророчится.
А прежде – висеть на кресте с перебитой ключицей
и в небо расклёванным оком смотреться –
не хочется?
Ягнята вопят, словно воют, утешить их нечем,
размётанный бисер хрустит на асфальте, растоптанный.
Мечта о молчащих ягнятах – крестовые хлопоты:
обряжены волки в пушистые шкуры овечьи.
Без всякого названия
Хорошенькая психотерапевтша
твердила мне о пользе оптимизма,
на всё смотреть, мол, нужно через призму
и видеть дуги радуг неотцветших,
мол, этот чёрный свитер только старит
и придаёт излишнюю суровость,
а даме нужно чаще быть в ударе
и жить к любви нечаянной готовой…
Под вечер, наглотавшись грандаксина,
иду, шурша опавшими листами,
и вижу, как осенние осины
краснеют над людскими головами,
краснеют над обшарпанной хрущёвкой
и ждущей подаянья побирушкой,
над общим нашим нищенством неловким
осины багровеют до макушек.
Краснеют над мальчишкой беспризорным
и плачутся в бензиновые лужи.
Да к чёрту этот бант из белых кружев!
Мне в пору снова старый свитер чёрный.
На черешневой скамеечке
В сердце с острою заточкой
на скамеечке черешневой
над пролившимися строчками
цепенею Васей Векшиным.
В парке мусор, в кучи собранный,
и аллеи безутешные,
чертовщиной между рёбрами –
ощущение нездешности,
и никак не устаканится,
не уймётся полнолунием:
здесь бродила вечной странницей
чья-то злоба полоумная,
поджидала на скамеечке
чья-то злоба здесь по-тихому,
а потом убила девочку,
просто так, за ради прихоти.
Как неместная, кромешная
ночь скатилась на скамеечку,
скрыв от глаз рукой неспешною
в землю втоптанную фенечку.
Талант лжеца
Всё так непросто, если всюду лгать:
талант лжеца потребует усилий,
и сколько б его беды ни косили,
глотая слёзы, лжец солжёт опять.
Его талант бескрыл и пустотел,
вульгарны средства и корыстны цели
в его хитросплетениях и трелях.
А гений тяготеет к простоте.
Перетряхни
Перетряхни текущее и быль –
упрёшься в то, с чем деды воевали
и часто отрекались от регалий,
увидев, что поныне люди – пыль.
И нет того, кто б это не признал,
но каждый раз – озноб до изумленья,
когда – без божества и вдохновенья –
как гибли,
так и гибнут
за металл.
Больничное
Больница – вовсе не острог,
но правила похожие:
с десьти – палата на замок,
ходячие уложены,
а кто поэтствует в ночи –
тому укол под кожицу:
лежи, мол, тихо и молчи,
пока стишок не сложится.
Никто не спит, но всё равно
ни лампочки не светится,
а сквозь больничное окно –
лишь крыши с полумесяцем.
От лихорадки горячи,
тела блестят испариной,
на них медсёстры и врачи
глядят глазами карими.
Я в полоумном неглиже
курю на грязной лестнице
и на подхвостной на вожже
стараюсь не повеситься.
На смерть подруги
Валька, где ты, в каких краях?
На каком ты витаешь небе,
похороненная на днях
под осенний дорожный щебень?
До каких ты дошла высот,
до каких долетела далей?
Что осотом вросло в висок,
до упора нажав педали?
Впрочем, ты же всегда вразрез
всем ветрам и кривым распутьям,
ты и в жизни была – как лес,
зеленеющий верной сутью.
Ты же, ведая все пути,
выбирала прямой и млечный, -
и себя не смогла спасти,
избежав лобовой на встречной.
Макошь ушла
Страшна была, когда пряла судьбу
кому из шерсти, а кому льняную,
к её подолу чьи-то звёзды льнули,
и пряди вились у неё на лбу.
Иным пряла из шёлка, только нить
оборвалась на самом нежном месте,
и нам отныне биться с бездной бестий,
пока она – в поля любовь любить.
А бестиарий – мрачен и велик,
цветы и птицы выжжены на вёрсты,
их белый свет распластан и расхлёстан,
и перехожен сотнями калик.
Кликуши накликают потный страх,
юродивые мажут плотной сажей
чела, тела, клобуки и плюмажи.
Веретена наивноглазых прях
не вертятся. Макошь уже в лесах.
Не верится, что снова за пряденье
возьмётся, возвратившись в запределье,
где аннам не спастись от колеса,
где ангелы взбесились и грешат,
а мир искристых слов хрустит, расхристан, -
как лодка, не вписавшаяся в пристань,
моя Макошь была бы там смешна.
Простое
Станут хлопать ресничками, личиками «хлопотать»,
врачевать самобытность мою по системе Прокруста,
и слепая, собою довольная их простота
мне на плечи усядется, впившись в ключицы до хруста,
будет радостно каркать и крыльями бить по щекам,
возвращая румянец, утраченный в поисках смысла,
обучать, как прожить по уму, не платя по счетам,
и любить по часам, по минутам, по датам и числам,
как не думать о грустном, не тратить себя, а беречь,
как следить за лицом, экономить душевные силы
и, дозируя всё от невинных улыбок до встреч,
запирать под замок свои вечные грабли и вилы
и любить заштампованный постным бардьём «пазитиfff»,
а не горькую правду полынных полей Переславля.
И, конечно, кивну, улыбнусь и, комок проглотив,
я на совести их непременно всё это оставлю.
Строгинский танк
«Аргументы и факты» прочесть у строгинского танка,
отпечаток ладони оставив на пыльной броне,
и подумать о мире, что так подготовлен к войне,
и на небо сощурить глаза до осколочной ранки,
а потом по мосту через речку и мимо больницы
разбежаться всердцах, запыхавшись, ворваться домой
и увидеть родные, хорошие, милые лица,
и к сыновней руке облегчённо приникнуть щекой.
Осиновое
Мы не дождёмся ни епитимий и ни анафем,
ни откровений и ни советов, что делать дальше:
и на ошибки, и на утраты – «пошло-всё-на-фиг»,
мы даже правды не отличаем от лжи и фальши.
Линяя, блекнут ночные ласки,
дневные речи
не убеждают,
перцовка стала кислей Фетяски,
не обжигает
и, как и время, уже не лечит,
а мы упорно не отличаем лица от маски,
печаль от позы,
слова от звуков,
оскал от лика
и, замещая лукавым делом любовь распутством,
храним в комодах сухие шкурки былых реликвий,
переливая своё пространство в альков Прокруста,
и заменяем простую ясность на камнепады
туманных мыслей,
пустых иллюзий,
крикливых строчек,
мы даже той, что на дне стакана, уже не рады
и почитаем крестовой жертвой удел сорочий.
Когда, сыграв на чужие жизни, упрёмся в осень,
не разбавляя лишь только водку, а остальное
поделим на два и на четыре, на шесть и восемь,
крестовый пафос сухой осиной в груди заноет.
Охотничье
Когда ловили ведьм, перекрестясь,
иных сжигали и топили прочих.
От пыли протерев иконостас,
калили докрасна железный почерк.
Простой народ безмолвствовал в домах,
ночные толпы требовали жертвы.
Хоругви в руки, пена на губах, -
и дело инквизиции бессмертно.
Найти виновных в чьей-нибудь тоске –
старинная извечная забава.
А маятник – мечом на волоске –
то влево отклоняется, то вправо.
Апокалиптическое
Дорога к воле обернётся бездорожьем,
где белы ноги режет острая осока,
и сок её, такой зелёный невозможно,
раздолье вольности окрасит в одинокость.
Полёты в небо омрачатся поруганьем,
фантомной болью в паре крыльев перебитых,
и на карнизах журавлями оригами
повиснут музы неудавшихся пиитов.
Мечта о Слове обернётся немотою,
сожмутся губы, пересохнув, у пророков,
и смертно-грешным обозначится святое
в ночных камланиях колдуньи черноокой.
Затеплят ладан, а кальянами запахнет.
Снегирь охрипнет, Подмосковье покидая.
И кто судьбу прядёт,
Макошь или Арахна,
никто на свете никогда не угадает.
Каким-таким бореем
Каким-таким бореем занесло
в макошины приватные пенаты
ханжу с тугим лицом persona grata
и муколку с байдорочным веслом?
Они твердят, что, стоит лишь сказать
макошино несдержанное слово,
как тут же отступает благодать
и головы летят у птицеловов.
Советуют, что стоит говорить,
и говорят, что говорить не стоит,
и с хрустом в их прокрустовых устоях
ночей моих крошится лазурит.
Что нужно им в неприбранном дому,
в котором бьются вдребезги стаканы,
где за окном, отчаянно-багряный,
закат печалью саду моему?
А сад, спалив дотла листву мостов,
до вен ветвей бесстыже оголённый,
раскинулся, раскрыв для бога лоно,
под розой переменчивых ветров.
Ветру
«И мойры обо мне уже судачат…» (Ирина Чечина)
Любое слово повернётся мне во зло, -
любая дума повернётся мне во благо.
Я не скажу, кому ладья, кому весло,
кому из рук моих печаль осенних ягод.
Но чей-то мелкий бес панических атак,
что за моим плечом опять стоит незримо,
твердит, что дамская открытость уязвима
и служит поводом для слухов или врак,
что вслед за мной из чёрных дыр и тайных нор
ползут болотными ужами кривотолки,
и их напористо-уверенный мажор
мои рябины перекрашивает в ёлки.
Осенний ветер мне насыпал на крыльцо
ошмётки листьев и обрывки паутины.
Я обернусь - и пусть он дует мне в лицо,
в лицо, в глаза, в упрямый лоб мой, а не в спину.
Когда слова…
Когда слова пусты или темны,
не отражают истинных мотивов,
к иной воде и берегам иным,
к морским волнам и лунным переливам
я выбираю одинокий путь,
и там, зависнув взглядом над волною,
я переговорю сама с собою
о том, чего, вернувшись, не вернуть,
о том, чего, вернувшись, не простить
и не понять, и не принять надолго,
и отрясу их пух и прах с подола,
зажав остатки гордости в горсти.
Собака
«Задумывались ли вы, насколько ваша собака отличается от вас?» (из рекламы)
Смотрю на собаку, лежащую возле балкона.
Овчарка. Кобель. И к тому же ужасный обжора.
За взятку прикинется страшным китайским драконом.
Не жалует стаффордов, трусов, глухие заборы,
не любит сюсюканий милых прохожих гражданок,
не терпит идущих похмельной нетвёрдой походкой.
Жалеет соседскую таксу по имени Жанка,
а кошку Чикиту считает сестрой и кокоткой.
Ещё обожает продрыхнуть весь день на диване,
потом поиграть, погулять и поужинать мясом.
Не любит, когда что-то прячут в глазах и в кармане.
Но любит порой красоваться чепрачным окрасом.
А как обожает гоняться за листьями в парке!
И чтобы свои были вместе за мирным обедом!
Его раздражают вороны привычкой обкаркать.
А преданность другу - его непреложное кредо.
Вообще - терпеливый, но может как следует рявкнуть,
когда достают или сдуру швыряют камнями,
ведь это он с виду суровый, а внутренне - мягкий,
он даже ворон не считает своими врагами.
И, в общем, у нас одинаковых много болячек:
гастрит, аритмия… Что делать: стареем напару.
Мы близкие души, мы крови одной, не иначе!
И песни на кухне поём мы вдвоём под гитару.
И разница в том лишь, что мы с ним различного пола.
«Вот сука! - соседка вопит. - Развела тут барбосов!»
Ещё он не пьёт и не знает спряженья глаголов.
Но гадости мы одинаково чувствуем – носом!
Лорнет на дам или Господам капиталистам (песенка)
Господа капиталисты, знаю, что-то здесь нечисто:
навели вы больно быстро свой лорнет на наших дам.
Вы желаете жениться? Так придётся повозиться,
ведь жена - не рукавица, не накладно будет вам?
Вы не первые хотите подобраться к нашей коже:
баба русская всё сможет, всё поймёт и всё простит,
она в дом войдёт горящий, ей не страшен конь храпящий,
с поля боя в тыл утащит и в два счёта соблазнит.
Она круглою коленкой подопрёт любую стенку,
всё измерит и прочистит в ваших мыслях и в шкафу.
И работа ей - лекарство, она лучик в тёмном царстве,
так что, если откровенно, для неё вы - просто тьфу!
Из десятка кавалеров она выберет хромого
иль убогого какого, был бы он родней родных,
из напасти и холеры она вызволит любого
и причислит, как святого, к лику всех своих святых.
Пуда три одной рукою пронесёт - и не устанет,
в банный день в простой лохани Афродиты примет вид,
опьянит, бедром поманит, чистым взором одурманит,
а потом тремя словами в две секунды отрезвит.
Так что хватит ли терпенья ждать загадки объясненья?
Для неё любовь - страданье, а для вас - один лямур.
Тщетны ваши все старанья: с россиянками - мученье,
только мыслей напряженье о несхожести культур.
А вообще-то, мы не против, так что зря подмётки рвёте,
мы поддержим вас морально и наварим русских щей,
ну, а вы – материально поддержите, коль зовёте.
…Только где же вы возьмёте нам пожары и коней?
Бои локального значения
«Скажи мне гадость, моя радость,
Сломай мне челюсть, моя прелесть,
Накинь удава мне на шею,
Когда я в бане хорошею» (Ю.Мориц)
Мне довольно, довольно вполне:
воевала с тобою – напрасно...
А противник я, знаешь, опасный,
особливо когда на коне.
Применяла копьё и пращу,
рассекала тебя томагавком
(я с тобою такая мерзавка,
что сама от себя трепещу),
Зашивала в рогожный мешок
и в смешливой речонке топила,
на тебя проливала чернила,
истирала тебя в порошок.
И пока ты зарядишь ружьё
и пристроишь меня под рябину,
я с тобою – сольюсь воедино,
своевольное Время моё!
Пела песенки… (песенка)
Пела песенки свои кошкам,
только слушали они вяло.
Мол, поёшь, а мы тут все – в лёжку:
утром Вискасу дала мало!
Пела песенки свои мужу, –
покрутил он у виска пальцем.
«Лучше б сделала, – сказал – ужин,
а потом нашла б свои пяльцы».
Пела песенки свои сыну,
но он слушал этот свой «Scooter».
Пей-ка, мол, ты лучше чай, стынет.
Или шла бы погулять, мутер.
Лишь один мой пёс, дружок милый,
посмотрел в мои глаза грустно,
и со мною на луну выл он,
подпевал от полноты чувства.
Сова
Ну что ты всё «Ca va? Ca va?»
Не до французской речи мне.
Сижу – полночная сова –
пускаю дым колечками.
Налево кину краткий взор –
под импортными клёнами
вороны сели на забор,
в самих себя влюблённые.
Направо брошу беглый взгляд –
на мусорных контейнерах
маньячно голуби бубнят
о чём-то незатейливом.
А воробьи спешат скорей
урвать чего постоящей,
и ни синиц, ни снегирей…
Общенье, в общем, то ещё.
Подружка, разве что, придёт,
собачка вислоухая,
я ей всю ночку напролёт
о наболевшем ухаю.
Московская ткань
Скомканный ситец московского утра
в белый горошек проспавшего снега,
лёд на дороге порошей припудрен,
хлопьями хлопка с махрового неба.
Скользкий сатин делового полудня
в мелкую блеклую клеточку спешки.
Бросить монетку потешного будня –
вдруг да орлом? Или сызнова – решкой?
Пыльный суконный изыгранный вечер,
стёртый обрывками пегой беседы.
Яркую шальку на зимние плечи:
прошлые грёзы за чаем проведать –
и ночи парча.
«Пофибранность»
А прошлое – в песок,
а будущее – к чёрту,
а поезд – на восток,
а лодка – по волне.
Шуршит-скрипит душа,
пофибрано истёрта,
не надо ей мешать,
пока она во мне.
Ложится жизни соль
на косы цвета перца,
полынная юдоль –
горчинкою в зрачках.
Судьба с моей душой
и нетерпимым сердцем
в гостиной небольшой
играют в дурачка.
Про розы ли...
"А розы вырастут сами..." (Е.Шварц)
Ну сколько же можно о лунах, слезах и пророчествах.
Да к чёрту все эти гадания, нумерологию.
Мне зеркало нынче шепнуло: - Довольно морочиться,
пора бы и к богу податься дорогой пологою.
Уже за полтинник, и волосы крашу "Импрессией",
и мажу лицо молодильными кремами разными.
Но новые шторы сегодня на окна - повесила,
и песенку спела, и перстень надела с топазами.
Прикрыла прорехи в бюджете тряпицею вышитой,
а приступ гастрита - дежурной улыбочкой клоуна.
Мне сон тут приснился, горячим-прошедшим надышанный,
про печку, для коей дровишек порядком наломано.
С утра огляделась - бельё, слава богу, поглажено,
посуда помыта, "себя-самоё" подытожено.
Есть время походочкой лёгкою песни выхаживать,
в сердцах загитаривать голоса нотки тревожные.
Я, знаешь ли, всё о кустах этих, шварцевских, розовых.
Как я, заросли сорняками-делами-осотами.
Но, может, когда я устроюсь вон там под берёзами,
они обо мне процветут что-то тёплое всё-таки.
Разочарованной
Разочарована? Это ж надо, какое горе!
Не в первый раз, да и не в последний, уж если честно:
тебя ж, как Сивку, мотает вечно по косогорам,
по лопухам и чертополохам в полях окрестных.
А что подруги? У них, красивых, свои забавы,
свои расклады, свои пасьянсы и хороводы.
И кто полезет в своей пижаме в твою канаву
тащить из лужи такую дуру, не зная брода?
И что в по-лях-то тебе за радость? Бурьян да ветер.
Кому нужна ты в таком раздрае с репьями в косах?
Помой-ка окна: сквозь эту копоть ничто не светит.
Себя-такую сама, наверно, не переносишь.
Да ну же, детка, сосредоточься, ведь ты же можешь!
Давай по-быстрому приводи-ка себя в порядок.
И хватит дуться на все-на-свете тупые рожи:
ещё не вечер.
Всё очень близко.
Всё будет рядом.
New-колыбельная (песенка)
Прижав к бедру блестящий чёрный стечкин,
на солнцем пережаренных Багамах
уснул Петрович с улицы Заречной,
забыв на два-три дня о личных драмах.
В Бомбее на бутылочных осколках
в объятиях достигнутой нирваны
забылся сном, проткнув ноздрю иголкой,
факир Степанов с улицы Басманной.
В монмартровской прокуренной мансарде
под аккомпанемент аккордеона,
укутав ноги в плед под леопарда,
заснула стриптизёрша с Малой Бронной.
А ты, мон шер, опять ломаешь копья,
и пьёшь из чаши колотой вчерашней,
и видишь бесов в тополиных хлопьях.
Уймись уже, усни. Повсюду – наши.
А завтра мы пойдём гулять на речку
и ты не будешь ныть и выть по-волчьи.
А будешь – так возьми мой чёрный стечкин,
иди и застрелись.
Но только молча.
Люфт (песенка)
В кабинете твоём, как всегда, всё насквозь прокурено,
И философы на столе - деловито-небрежной стопочкой,
А на узком окне - орхидеечка хищно-робкая
Полосатый свой глаз на меня из горшка прищурила.
У камина (конечно, камин!) - пуделёк антрацитовый.
Не иначе, Агриппа? Всё правильно, как положено.
Два бокала Бордо, до краёв золотых налитые,
Да отточенный жест артистичной руки ухоженной.
Шкуркой сменною - пиджачок на ключицах кожаный,
На руке - перстенёк, чёрный камешек с люфтом маленьким,
Безупречной фигурой слова о любви уложены,
И, нечаянно вроде,
дверь приоткрыта
в спаленку.
К чёрту!
Мы с тобой не споём на два голоса,
не сыграем в четыре руки.
Будешь помнить медовые волосы
и браслеты с моей руки.
И кокетничать-тетатетничать
нам и не о чем, да и не за чем.
В волосах сединой отмечены
наши прошлые поперечины.
Поперечины, червоточины,
как расщелина, тьма кромешная.
Я узнаю тебя по почерку
ярлыков, на меня навешенных.
Старокомодная цыганочка
И что мне вздумалось опять
искать в комодных ящиках?
Свои секреты разбирать,
как зёрнышки, проращивать.
И что хотела я найти?
(Весеннее поветрие...)
Нашла дырявый палантин
и твой беретик фетровый,
и письма, письма – до зари
читать, закрывшись в башенке:
он перстни крупные дарил
с агатами да яшмами,
насыпать мака в молоко
любил он, как мне помнится, -
осколки битых башмачков
звенят хрустально в комнате.
А письма бабушки моей -
витиеватым почерком,
сидела, ангела белей,
над крестецкою строчкою.
И думы вьются, как стежки,
от этой строчки крестецкой,
её неровные шажки
всё слышатся на лестнице.
Накинув старый палантин,
зашторю окна в комнате,
и что хотела я найти -
по полной мне припомнится.
Мне будут призраки шептать
про тайны несусветные -
одену пальцы я опять
в каменья самоцветные.
Возрастное и очень банальное
Я в молодости не умела быть счастливой
и всё печалилась, тревожилась, грустила,
и всё пыталась напирать на справедливость,
и притиралась к этой жизни через силу,
и всё боялась, что чего-то приключится,
мол, кто-то нужный вдруг предаст или обманет
и не протянет мне в беде свою десницу,
и всё закончится, как в пошленьком романе.
Девчонка, ясно, - волос долгий, ум короткий,
кто мало знает, тот, известно, много плачет, -
и всё срабатывало быстро, точно, чётко:
и предавали, и кидали, словно мячик.
Года идут, иных уж нет, а те далече,
и с каждым вздохом всё яснее вижу дали.
Живу и радуюсь, как дурочка, беспечно:
здоровы, живы, - и февраль звенит хрустально.
Порой, конечно, очень боязно за близких,
но если всё у них идёт благополучно –
в кристальных далях отражаясь живописно,
подробно радуюсь детальности певучей.
Две женщины и четверо мужчин
Две женщины и четверо мужчин
свою-меня, не божески-седьмую,
лелеют и блюдут напропалую
без всяких уважительных причин.
Две женщины и четверо мужчин
мне говорят про скользкие дороги,
чтоб зонт брала, в тепле держала ноги
и помнила о датах годовщин.
Они мне дарят средства от морщин
без всякого ехидного подвоха,
и думаю, не так уж это плохо,
когда в судьбе, горчащей от кручин, -
две женщины и четверо мужчин.
Девушка с веслом
Февраль истёк предмартовским ручьём,
среди домов лавируя вальяжно, -
и вновь надежда лодочкой бумажной
плывёт к весне, и всё ей нипочём.
Расправив парус трепетным крылом –
белым-бела, чиста необычайно –
моя мечта плывёт к весенним тайнам,
а я – за ней, как девушка с веслом.
Но ей весло, похоже, ни к чему –
(ей – тёплый бриз, мне – сонные герани,
туманность встреч и ясность расставаний) –
спешит, забыв меня на берегу…
Голосование:
Суммарный балл: 0
Проголосовало пользователей: 0
Балл суточного голосования: 0
Проголосовало пользователей: 0
Проголосовало пользователей: 0
Балл суточного голосования: 0
Проголосовало пользователей: 0
Голосовать могут только зарегистрированные пользователи
Вас также могут заинтересовать работы:
Отзывы:
Оставлен: 25 июля ’2012 01:13
"и притиралась к этой жизни через силу..."
Ну застрелиться же хочется! Предварительно поплакав... |
Оставлен: 25 июля ’2012 01:26
Юлечка! Плакать мы не будем! При нас весло: неужто не отмахнёмся?! А то для чего же я тут "резистенциальничаю"?)
|
Оставлен: 25 июля ’2012 03:20
Цитата: Greta, 25.07.2012 - 03:14 С Любовью Хитьковой? Это которая автор шерстяных картин? Точно! Она из Рыбинска приезжала. Вы её знаете? |
Оставлен: 25 июля ’2012 05:44
Некоторые стихи на столько пронзительно написаны, что никого не оставят равнодушным....
Лена, ну нельзя таким объемом сразу.... Не у всех время есть дочитать до конца.... |
ostash5140
|
Оставлен: 27 июля ’2012 09:48
С удовольствием прочитал всю подборку, очень понравилось! Здесь стихи такого уровня редкость. Рад новому знакомству с талантливым человеком!
|
Оставлен: 27 июля ’2012 09:48
Спасибо за прекрасные стихи.Кстати, о черном цвете.Оказывается черные вещи ввела в повседневный обиход К.Шанель после гибели ее возлюбленного.
|
Оставлять отзывы могут только зарегистрированные пользователи
Трибуна сайта
Наш рупор
Интересные подборки:
Самое "моё": "Простое", "Осиновое", "Ветру", "Сова", "Разочарованной", "особенно моё": "Когда слова...", "Про розы ли"... ну, а "Девушка с веслом" - вообще слов не нахожу... "любименький" образ... сейчас выложу и своё из этой примерно оперы.... ))
Спасибо Вам.... молодец, что опубликовали!