Пшеничная нивушка смерти себя отдаёт,
уж злаки подкошены сталью, крылатой и звонкой.
И вновь тополя, головами кивая, шумят,
и бриз всей душой им сочувствует, чуткой и тонкой.
Пшеничная нива желает одной тишины.
Спокойно сгущаясь на солнце, вздыхает о чём-то,
о шири свободной стихии, будя её сны.
А светом насыщенный день дарит звуки фагота,
где нива взбегает на склоны синеющих гор ,-
ей, видно, за горным хребтом притаиться охота.
Какие же думы-загадки тревожат её?
Какие идеи раскачивать могут пшеницу?
И что за мечтательной грусти волнующий ритм
пшеничную ниву колышет, куда он стремится?
Колосья те старыми птицами кажутся мне,
хоть им не взлететь, этим птицам, янтарно-мясистным!
В головке их каждой из чистого золота мозг,
из тихо плывущих над нивою слов золотистых.
И мыслью одною колосья охвачены все –
глубок тот секрет, над которым они размышляют.
Как золото тёплое тянут они из земли
и сладость из солнечных сот в свою душу вбирают!
Чтоб стать светоносной и доброй душою муки,
в парчу из лучей все колосья себя одевают.
Весёлой печалью меня наполняете вы,
родные мои золотистые нежные стебли!
Явились из древних времён, из глубин вековых,
о вас как о жизненном символе в Библии пели,
играете вы, когда к вам прикасается тишь,
хочу, чтобы ваши концерты извечно звенели.
Из почвы пробились, чтоб стать человеку едой.
Не ирисы вы и не венчики белых ромашек –
не просто цветёте, вы – мумии, золото пашни!
Ведь цветики дикие заняты только мечтой,
для грёзы туманной рождается лютик лесной,
а вы – наша жизнь, о колосья, вы – кормчие наши.