Ещё одна жизнь. (Из Юриса Кунноса)

. . .
Из одиночества огромного поэзия идёт:
из вековых лесов, из родников, по островам болот,
в явленье духов, волчьим стаям в перегон, над пылью войн,
над буераками времён, через пороги старых ран и страшных
тайн пылает углями поток, как пояс дайн.

Из одиночества огромного поэзия идёт:
булыжник высох и бегут вперёд
голландцами авто, бряцают шпоры славы – кандалы
и здания молчат, как корабли, и птиц
глубинных тянет вверх к обрубкам лип и лиц.

Из одиночества огромного поэзия идёт:
а может быть, не так, скорей, смелей, наоборот:
под гром тромбоновый, под трубную сиятельную медь.
… кипит родник, и котелок прыг-скок, а познакомиться
нам не успеть.


Успение оратая

всё тише и тише
на востоке машет крыльями ветер

так мастерски морщинами лицо
резчик по дереву метит

и кузнец закаляет дух
у ремесла золотая основа

как берёзовую пыльцу и разом
как булаву выковывает он слово

навек с отечеством обвенчав
рубит плотник в избе оконце

стремглав бежит в закрома
рожь превращённая в солнце

всё тише и тише
покуда тихо становится всё окрест

стирает пот со лба
кто надгробный вытесал крест

. . .

ЛАптава. Вслушайся в слово: Лаптава…
Звучит как «лапа», «лопата канавокопателя»,
как «лапти из лыка», как… не знаю что.
Здесь жил муж, самый знаменитый из всей
пЕдедзской, бОлупской, пЕрдейской братии плотогонов.
Им ещё и теперь припугивают ребятишек, вечерами рассказывая байки.

Очка из Лаптавы, картёжник, обманщик –
его тятеньку бабка весной на плоту родила
с подпиленным по-шулерски ногтем –
так направляя плотогонов помятые латы,
что многим пришлось гнать змею большаком по косому зигзагу, домой.

Дуги для упряжи, санные полозы, тележных колёс обода
Очка гнул на пяти гибалах, пахал в чёрном теле,
в ржавом поту купался.
И будет тому уже пять или десять годков,
как он в иных охотничьих угодьях,
у вечных потоков, с острогой среди рыб.

Может быть, успел проиграть ключи Петра,
крылышки ангелочков,
может быть, нынче мёрзнет Очка, трясётся, плюётся в пыли, сквозняке,
пропив чёртовой бабушке последнее полено,
того и гляди, вороном слетит на землю обратно,

в древнюю атзельскую деревню с крышами, словно пилы в землю зубьями
вогнанные,
где на каждой дверце три царя-креста понаписаны, чтоб оберечь,
в деревню Очела, всю в острых запахах шкур скорняжных,
пареных вяза и дуба,
да в доносящейся до нас игре музыкантов.

Да, дрался с двинскими плотогонами в «Корчме Свиней»,
порою брёвна чужие таскал из прибрежных румов,
ходил в непросушенной робе, за воротом вшей давя,
жаждал – всегда,
и, листая страницы книги, слюнявил палец, землёй заросший,
и тихо заклинал: Лаптава, Лаптава…

(журнал «Даугава» 7. 1983)

Публикую здесь в память Юриса Кунноса.