Мы - черви в яблоке раздора,
И дом наш - непременный реквизит для пьесы.
Классический сюжет ее общеизвестен,
И, к сожалению, попытки предыдущих постановок
Не дали кассового сбора, мягко говоря,
И не прибавили престижа труппе и театру.
Премьера - завтра.
Завтра нас освищут, забросают чем попало,
Но, глазом не моргнув, актеры выйдут на поклоны,
И "Брань на вороту не виснет, стыд глаза не выест", -
Скажет, плюнув,
Видавший виды режиссер.
И все вернется на круги своя.
Даст бог, мы не забудем наши роли,
И детям их передадим, актерские династии продолжив,
И постараемся на сцене выглядеть достойно,
Когда за нашу пьесу безрассудно
Возьмется новый шалопутный режиссер.
Зеркальные полы и потолки.
Автопортреты. Монологи. Авторефераты.
Гримерная, она же сцена, в камерном театре -
Одного актера.
Для избранных - подглядывание в щелку артистической уборной.
Автографы нерукотворны.
Основа творчества бессмертных - туалетная бумага.
Свой отпечаток поспеши оставить,
Пока не кончился рулон.
Не мешкайся в антракте.
Очередь займи в буфет,
Возьми свежеразжеванные мысли.
Съешь сам, а если не по нраву,
То принеси домой, с родными поделись.
После спектакля всех пускают
В фойе, к огромным старым тусклым зеркалам,
Что посетителя вмещают даже в шляпе и на каблуках,
И сможешь себе в рожу наплевать.
Какая гадость! Столько заплатили за билеты,
А слюни кончились. Вот так всегда!
Просрали жизнь, воняет. Нечем смыть.
Польем дезодорантом и накроем крышкой, будто так и надо.
Не знают молодые, что такое чистый унитаз.
А тех, кто помнит, день за днем становится все меньше.
Вранье все это из эпохи нужников.
А предки, те и вовсе просто отходили на три метра,
Садились под кустом, и подтирались лопухом.
А их отцы и вовсе были обезьяны,
И кое у кого остались до сих пор хвосты.
За занавесом из капустного листа
Светло-зеленый пинчик-попугайчик прячется,
Журча-чирикая и извлекая маленькие звуки,
Передметы окружающего мира пробуя на слух:
О прутья клетки брякая железной гайкой,
Целуясь синим носом с куклой-попугайкой
И дергая за желтый шелковый шнурок
То тот, то этот из тяжелых друг о друга дребезжащих
Пластмассовых оранжевых шаров.
Импровизация - от выхода на сцену
И до поклона напоследок.
Прощальный танец,
Медленно-изящный жест
Быть может только вдохновенным,
Иначе вовсе смысла нет,
Лишь объявить себя убогим и ущербным
И раствориться в суете сует.
И смерть, стоящая, скучая, за твоим плечом,
Из-за тебя! - почувствует себя
Работающим сдельно палачом.
Сознательно ли, мимовольно ли,
Я примерял по молодости роли,
В итоге выбрав - ну и что ж, что роль практически без слов?
Зато уж очень правильную роль -
Быть неизменно главным, оставаясь посторонним,
Единожды в нее сознательно войдя
И слившись, сжившись - с ролью самого себя.
Я с полным правом отсебятину несу и спорю с режиссером,
И сам себе служу назойливым суфлером.
Ты всю жизнь "работал над собой"...
А в это время рождались дети, умирали родители, появились внуки...
Не покладая рук, "работать над собой"...
Сизифов труд, растянутый на вечность подвиг
Вытаскивать себя за волосы из топи,
Растя и возвышаясь над толпой
Плюмажем феерических утопий
На зависть тем немногим, что поймут
И для кого послужишь ты опорой.
А прочие безумцем назовут
И наградят презрительным укором.
Нет перед будущим у прошлого заслуг,
И все труднее собираться с духом,
Куя себе духовную броню
По пробужденьи ежеутренне,
И пунктуально исполнять обряд,
Увековеченный упрямством:
Сначала до зенита Солнце дотолкать,
Потом спустить его торжественно обратно,
Давая образцово-показательный закат.
И Атлас буркнет, головы не поднимая:
Сизиф, мол, сукин сын, а - дело знает!
Зверюга мечется по клетке,
Пугая склоных к панике соседей,
А также тех, что заплатили в кассу деньги,
Чтобы увидеть нечто соответствующее
Почерпнутым из книг и фильмов представлениям.
Давали ей еду, питье и деньги
В пределах утвержденной сметы,
Она же - все звереет и звереет
Себе во вред, на пользу продавцам билетов.
А сдохнет - что ж, закроем заведение.
Да пусть его, упущенный доход!
С лихвой покрыв первичные вложения,
Мы снова пустим деньги в оборот.
Ад Данте Алигьери - сложен и громоздок, как по мне,
Что, впрочем, характерно и для всей поэмы в целом.
Неудивительно - четырнадцатый век,
И на поэме - отпечаток времени,
Когда обжорство было признано пороком,
Ибо обжора отнимал кусок
У обездоленных голодных,
И воровство любого сорта означало голод,
И голод правил, как господь.
Добавьте войны, инквизицию и мор.
Теперь мы более терпимы.
Герои современной пантомимы,
Ее Пьеро и Арлекины -
Обжора, блудодей и вор,
И стриптизерша Коломбина,
И безымянный сутенер.
За семь веков преобразились и грехи,
И воздаяние за них,
И бонус для проживших, в среднем, праведную жизнь.
Боюсь, однажды зеркало меня поймает неготовым,
И отразит меня согбенным
Под тяжестью моих несовершенств,
При свете дня бродящим со свечою,
Не находя огня воображение зажечь,
Чтоб крылья мотыльков надежды,
Сгорая бы, поддерживали свет.
И колыхание теней на стенах бесконечных коридоров
Я бы назвал искусною игрой актеров,
И ей придал бы скрытый смысл и цель,
Тем самым отыскав желанный повод
Для размышлений о возможных параллелях
Между мирами (якобы) реальных и бесспорных,
И (несомненно!) мной самим воображаемых теней.
Дерзишь, мальчишка деревянный?
И не таких нахалов мой театр видал!
Хитро театром пропитаться!
Поверьте мне, немного радости
Имеет старый добрый Карабас.
Быть Master'ом для бесталанных Puppets!
Что за комиссия, Создатель!
Мое величие берет в кавычки кукольный нахал.
Когда б он только понимал...
Иначе - не найдете Вы в репертуаре, Вам привычном, роли,
Которую напялить было бы возможно
На то, что Вас со всех сторон
Объемлет гравитационным полем.
Эх, жизнь! Ошибки проб... Провальные гастроли...
Когда известно наперед, что сборы - не покроют
Командировочных актерам,
Не говоря уже об остальных статьях расходов.
Но я сознательно готов платить любую цену
За обретение себя на этой сцене,
Неся свой крест и свой венец -
Во искупление творящих по неведению грех...