Снежные крылья

(Рукопечатство по клаве размером и разбивкой Уитмена-Маяковского, а если проще - "лесенкой"; не знаю, поддерживает ли ее этот ресурс, поэтому на всякий случай заранее извиняюсь за кривой формат. Любимой девушке посвящается.)

ПРОЛОГ
Эта песня
просилась на волю,
когда,
вися
над туманом
угара ада-сна,
мысли
о жизни
до боли стоптав,
лежал,
растерзанный,
сорокаградусный.
Сверкала
замками
цветная бессмыслость:
"Гор дал мил друг...
в суд нёс пан кий..." -
а в глубине
уже слова другие грызлись,
грызлись
в желтом
тошнотном вихре испанки.
Царапались,
скреблись,
пережевывались в глотке,
наверх,
жирком букв посверкивая,
стремясь -
а я
лежал,
слушал включенный "Плот".
Кем?!
Своими же
киллограммами
нааспириненых мяс?..
Что?
Нет грызни?
Стихла.
Победившие вызверенные.
прикончивши слабых,
шли, избранные.
Слова топали,
ползли,
летели,
на дыбы становились,
изрёвываясь злобно -
а я
распластался
на мокрой постели,
душину
темноты
рвя стоном утробным.
Смех,
шорох,
визг -
орда темнословая
идет на приступ.
В осаде снова я.
Тучей идут. Мать твою растак!..
Гнут,
ведомые испанкой-отравой.
Каждую опору
нервного моста
берут,
перешагивая
через смысл здравый.
И вот,
когда последний защитник
упал,
истекая жидкостью
бесцветной,
когда армады
слов несчитанные
заполонили
Главмозгсовет мой,
связали,
скрутили
в бараний рог,
к пальцев
болтам
оковы
режа
гаек,
отошли,
разбились
на бригады строк
и пошли полосой,
глаза прожигая -
тогда,
заплеванное жемчугом,
в ветках
люстр потолочных,
закружилось небо,
как в падеспани -
на горящего
в бреду человека
хищная,
толпозубая,
ринулась Память.

I. СОЧЕЛЬНИК
Сперва - неясно.
Узостью фар.
Потом по черному
серой краской:
за окном -
январь,
а в комнате,
почему-то, -
Пасха.
В окно со снега -
зарная рда.
На столе ломоть кулича.
Ем.
Рядом -
холодная бурда,
недавно
бывшая
чаем.
Нашло облако.
Свет
померк.
Никого.
Просто
снег.

Это -
до вечера.
Проводкой
шипит стена.

Вот и звёзд
стекольное мечево.
рассыпала подолом
неряха-луна.

Ни слов,
ни мыслей -
только смутный топот,
лишь одна
не расплетается
вязовонить:
будто должен был
любимый кто-то
в это воскресенье
мне позвонить.

На середину комнаты
рыжий таракан
выполз, мутный,
и свалился вверх грудкой.

Пристальным взглядом дурака
крючу
молчащую белую трубку.

Часы щелкают
зубами,
как простуженный шут.
Сверчок
за стеной
трещотки спамит.
Побелкой начинает сыпаться жуть.

Вышел на улицу.
Снег -
серый
без света.
Кожу
рву
лицу
северным ветром.
Череповецкая.
Лужи.
Лёд.
Иду. Справа,
важно и чинно,
из окон телевизоры:
"Gillette -
лучше нет
для настоящего мужчины!"
Пьяный.
Ноги не вяжут кола.
Из галстука мрачно
лупится боров.

Слышно, как далеко
звонят колокола
Казанского
собора.
Завиваются
под кепку-шлем
хлопья
небесной соли.

Жужнул вдруг в кармане
придавленным шмелем
старенький "мотороллер".

Экран
морщат
муравьи-строчки.
Прощай.
Точка.
Спасибо.
Три точки.

Пачку сигарет
гулом съедает
город
парня с Чукотки.
Черный мешок
по углу оседает,
порван
пульса чечеткой.
Прохожие в страхе
острят лыжи,
с воем несется
пёс бездомный,
увидев,
как из-под челюстей брызжет
крошево зубов
и пыли бетонной.
Ветви гвоздящий
мокрый холод
в диком удивлении
слуха съёжен:
замёрзший переулок расколот
матерным рыдом
мяса и кожи.

Умолкните,
кто по одёжке судит!
Завёрнут в плащ,
болоньевый,
новый,
асфальт слизит бесформенный студень
с глазами телёнка
смертельно больного.
Не плач солидный
души окостелой
пляшет меж стен
ломким паяцем -
рёвом звериным
голодное тело
радостных
призывает бояться.
В клетки, в учебник!
От сих до сих
пусть учат студенты,
чтоб было ясно
как может быть человек некрасив,
когда страдает
и злится мясо.
Казалось -
что надо бы вроде плоти?
Потей, моргай, отрыгивай смехово -
а кровь камнями в виски колотит:
"Всё!
Нету!
Незачем!
НЕКОГО!!!"

***
Вы не думайте,
не тратьте сил
на предположения дикие,
что я под кого-то
закосил
в этом
осколочном крике.
Знаю,
дней через семь
или восемь
кто-то важный,
мудрый,
пригожий
вякнет:
"Да он же под НЕГО косит!
Льдина,
рык,
телефон,
любовь,
и рифмы похожие..."
Слогу
трепещущее брюхо вскрой,
засунь в кишки
всезнающий шпатель...
Как вы своей мудростью
бесите порой,
вездесущий друг-читатель!
Адепты
воинствующего старья
готовы все
законсервить в сале.
Но... зачем выдумано?
Душу восторгать?!.
Или - чтобы и мы писали?
Напомню
поборникам лысости,
чтоб шелест
брюзжанья стих,
что он тогда
сундуком из кости
не сел
на свободный стих.
Неужели только этот
бородатый сателлюб
помнит
или знает,
как плохо
изобретателю
видеть своё -
в сарае.
Кто-то на слове длинном повис?
Знаю, что скажете.
Уитмен?
Пусть.
Но здесь прозвучал
ЕГО разбойничий свист,
а Уитмен...
Что Уитмен?
Уитмен-с далеко-с, мусью-с!
И если скажут,
что не новатор, мол,
что на чужом
стремится объесться,
то мне,
на груди повиснув ярмом,
пепел чувства стучит в сердце.
Лучше пушку
на колокол отлить,
коли на складе
под дождем догнивает.
Велосипед
на всех концах Земли
тоже с успехом
"изобретают".
А если не люб,
если вам скушно,
никого
не стану жмакать до боли.
Можете Кипелова послушать
или Павла Волю.
Так уж вышло,
иначе мне не спеть.
Если стих не щиплет,
не арией Басков,
то есть Бог,
и есть порог в избе -
кати колбаской!
Не стих виной,
что о боли своей
могу только орать,
а не шептать я.
Для тихих
во Дворце Спорта есть
курсы художественной ковки
и шитья.
Все лучше,
чем, в строки нос уткнув,
выдыхать наставленья зевот...
(P. S. Спасибо за строчку,
товарищ G.,
продолжайте
ваш крестовый поход.)

II. НОВОГОДНЕЕ
Отравой микробной
кровь разведена,
толкаясь упруго и гулко.
Всплываю,
самого себя видя над
стирающимся переулком.

Взметнула болезнь черную струю.

Ни пса,
ни Пасхи,
ни домовьих глыб:
я - ангел,
ползущий к острию
многокилометровой иглы.
Сверкают
хлопушечьи орды,
небо вгоняя в корчь -
хохочет ведьмой
над городом
новогодняя ночь.
Мороз.
Ветер.
Рельсы.
Иду.
Шарф на лице обледенел.
Снежинки
обтекают на лету,
вырываясь из белых тенет.
Играет "Мельница" на плече.
Отточен
червонный
мотив.
Черные рельсы -
чертов червь, -
чертят
полосу
пути.
Вдоль путей -
полоса домов,
и люди ходят пьяные.
А мне
осталось
7000 шагов -
малость
самую-самую.
Першит от серы
в глотке города:
харкает
желто-белыми кляксами,
сметая назад задумчиво и гордо
пять пудов
черного мяса.
И снег,
и ветер,
и игла -
свистят,
скрежещут,
ноют,
что там, далеко,
огоньками глаз
лицо твое родное.
Каменных
сигарет
стаи,
шеренги
зубов голодных
начинают истаивать,
ссекаемые вихрем холодным.
Нет людей,
пропала неба гладь,
города нет километры;
вьется
клетчатая игла
да белый плащ
из снега и ветра.

Вот тогда-то это и случилось.
Снег гулял-гулял,
по глазам елозил
поцелуйной плетью,
и перья ледяного крыла
надул мне за плечом
западный ветер.
Развернулось
могучее полотнище.
Хочу лететь.
Хлопаю.
Никак.
Украли!
Милицию звать?
Вот еще.
Это мое ралли!
Надо искать второе.
Как?
То есть - где?
В ЦУМе не купишь.
Упер завхоз.

А ветряная крепость Жилгородка
уже ведет сквозь глаза
нервам Холокост.
Как появлюсь петухом ощипанным?
Дерьмо.
Дайте пива.
Чего щелкаешь ртом?
Вряд ли мне будет
все это засчитано,
но - ладно.
Идти.
Думать - потом.
Липовой
медвежьей ногой
клацает
трость
по шпалам.

Сдираю
в окоченевший огонь
наст с затвердевшего шарфа.
Утро. Первое января.
Спину ломит. Спал
в сугробе.
Из степи
снежный заряд
укрыл город
блесточной робой.
Ноют лодыжки.
Содрал ночью. Дрался в сапогах.
Распорот рукав.
Ножом.
Рассажены
костяшки на руках,
и в сердце бензин дожжен.
Из век в стороны
ледяная крошка
сквозь тишь
сыплется чихом,
как в розовом мраке
стоял под окошком
полубезумной дворничихи.
Смотрел на тебя,
сжимая сталь,
закутавшись
в снежнопёрое знамя.

Словно маньяк из-за куста,
взрезала ночью жилы память.

...Смотрел,
как ты смеялась рубиново,
псом озирался на темные стены,
крутил пику.
Запачкаю - вымою:
хоть в снегу,
хоть в разрубленной вене.
Больше нет меня.
Есть - Стражник.
Дух-защитник
из айтишной игрушки.
Тронете - убью.
Велика важность.
Надо будет -
полезу на пушку.
Новый бойфренд,
пьяницы на лавке,
деревья, дома -
все на мишени.
Без глупостей!
Я - псих, учтите.
Да еще и ангел.
Хрен завяжу узлом.
Вокруг шеи.
И если вон та
обкуренная вошь
ущелканной зенкой
на тебе застынет,
я нож всажу
и дергаться брошу,
хрипом заливая
ледяную пустыню.

А ты поиграла и ушла в подъезд,
левое крыло
унося на груди.

Всё, порядок.
Можно сваливать.
На месте!
Смотри-ка.
Кто там стоит на пути?
Ага.
Молодежь геройствует.
Трое.
Я - один. Стою напротив.
Метель.
Как в баре,
когда кроют:
диктофон на запись -
и метель!
Один с бутылкой.
Второй с пикой. Тоже.
Третий - так.
А ярость полноводнеет:
идите сюда,
мои хорошие,
будет вам гоп-стоп новогодний!..

Не выхватить подробностей -
размыты приметы,
да и не баталист я -
бои писать,
но вроде одного
отшвырнул на метр
и харю
еще одному
покромсал.
Удрали.
Тонут чувства
в уютности кресел,
но спасибо навеки,
Боже,
за то что я тогда
никого не зарезал
и не содрал
с живых кожу.

III. РАЗГОВОР С ПОЭТОМ
Дым
черно-желтый
курится,
словно
мазут на солнце:
то ли я
на улице,
то ли
у рифм
на донцах?
Как-то выбирается
по себе само.

Через дорогу -
важный, как Манилов,
кот.
Снег и степь,
в ней поселок-станок -
Иловлей
или Даниловкой.
Милиционер из ветра.
Хмарью штормится,
глазами
перья
начинает мазать:
"Откуда крыло?
Почему не в зверинце?
Документы,
гражданин,
быстро и разом!"
Документы?
А где их взять?
Пустой карман
сиянием бреда залит.
Любят у нас
тащить и вязать,
как бы не повязали!
Товарищ милиционер!
Я был писатель,
строчил оторочку
под это шоу,
потом стал ангел,
зол и некстатен,
а теперь - так...
сырье для перин дешевых.
Думал, для меня
сварганен этот шарик,
вечно буду ляпать
блеск дешевым канцем,
а сверкнула в темень
искра пожара -
и пришлось
поменять квалификацию.
Плавит испанка,
легкие в копоти.
Зигзаги зеленые
чертят муть...
А сами вы,
сами
что-нибудь помните?
Скажите,
товарищ милиционер,
почему
даже без сознания,
даже в коме,
даже почти
на тот свет отлетая -
почему люди
все время помнят
и
- никогда! -
не забывают?

В космос ору,
как огромная рация,
рвя тишину
перепуганных спален.
Дрожат. Весело.
Сижу, радуюсь.

Не слышали вы -
может, во Франции,
придумали пилюлю,
чтоб люди забывали?
Если придумали -
дайте адрес!

Задушу ученых
кухонным газом,
промчусь,
пока сигнализация воет,
весь огромный центр облазав,
доберусь до пилюли - и...
в пасть унитазу
проказу рода людского
смою.

Мне начхать
на демократов-гуманистов.
Я знаю,
как знают почти все люди,
что если мою память
сделать чистой,
завтра меня
здесь уже не будет.
О тебе моя жизнь
и почти вся память,
всем другим занят
какой-то вшивый ангстрем,
и без разницы,
что об этом думают марсиане,
привыкшие жить
по мечтам марсианским.
Дескать, укольчик -
мелкое дело! -
и в херувимов
пьяную шваль обратило...

На меня посмотрите:
разве в это тело
без памяти
парус чайки врастило б?

Нет, так нельзя,
товарищ милиция.
Пусть дрянь помнит,
от чего ей дрянится,
иначе станет мир
одной кислой больницей -
кстати, и для вас
работы не останется.
Мне пора в домну -
весом своим
прыгнуть
и раствориться в железе.
Пустите! Не держите.
Я не любим,
а значит -
бесполезен.
Сделайте из меня
партию гвоздей,
как из персонажей
известного поэта,
и, может, попадет
меня частица
к ней -
и жалеть никто
не станет об этом.
Мне нужно быть рядом.
Позарез.
Товарищ милиционер,
еще одного вопроса рёк:
что за лицо
у вас под козырем?
Поднимите козырек!

Рукой в перчатке
приподнял
фуражку
плоскую,
и бросила
из сна меня
улыбка
Маяковского.

IV. НОЧЬ
Разбил виденье
сон-астматик.
Измят безумный променад.
Лежу в растерзанной кровати
и не могу
не вспоминать.
И чувствую -
тихо-тихо,
как мазки пастелью,
тише,
чем плакал
о мертвом брате
Каин -
рука левая,
отвисшая с постели,
слезами
из сетки нервов утекает.
Голится веточкой
костей желтьё.

Не хочу! Спасите!
Зверолюдому ору кому!
Зачем ладонь мою?
Как без нее?
Куда писателю однорукому?!.
Орангутаном
ору
в девятнадцать глоток,
гвозди букв
вонзая
в занавесочки рая тем:
"Мало того,
что одно крыло -
так и руку,
сволочи,
отбираете?!"

Не могу больше!

В темноте
оплывающий глаз,
тихо сползая
простреленным лыжником,
царапая ресницами
пыль стекла,
зацепился рукавом
за полку книжную.

На обложке - ни лев,
ни кошка -
скребется мысль
по ковру мушкой -
вижу -
"Титаником" в полку врос
Никушка
Перумушка.
Писатели важные -
талант Бог послал! -
за Никой скачут
радостными мулами:
под дудку кинематографа
выбрыкивают козла,
то ночными,
то дневными стоят караулами.

Караул!

И вирусным смрадом -
отдельно -
всплывает в голове,
ища
гнилью откровений
ударить в нос кого -
Карабчиевский.
То ли Ю, то ли Ве.
"Воскресение Маяковского".

О преющий воздух
крыло раскаливается.
В непродранных космах
встаю,
оскалясь.
Обломком запястья,
с хрустом кости,
влажно вбиваю,
яр и груб -
как повар,
узнав,
что зять квартиру спустил,
хватит
о кухонный стол
мясорубкой.
С хрена ли быком,
наставив ручек рога,
задорно и ловко
свое либидо воешь?
Ведь ты,
иерихонская клизма,
гад,
обрезка ногтя
с руки его не стоишь!
Когда строчил -
не ёжил душку страшек,
что с Красной,
кирпичей разворотив крепи,
мастера "Облака",
"Левого марша"
под звездами идет к тебе
поднявшийся пепел?!
Выплюнул желаемое
ученейшей вошкой,
расфрейдился
Зигмундом
в собственной слякоти -
а своих,
любимых,
слабо на обложки -
нате!
Берите!
Трогайте!
Жмакайте!!!

Испугался?
Поник?
Надеешься,
мягкое,
тайное,
стыдное -
жалость?
В кадык
кинжалом!

Ублюдок!
Ненавижу!

Гад!..

Пошел к черту!

Метнулось
и пропало красное,
не то под шкафом,
не то у черта на куличках.

А снизу вверх,
из глубины,
на лады разные -
Ольга!
Оля!
Оленька!
О-лич-ка-а-а!

А-а-а-а-а-а!..

О-ля!
Боль-но!

Вот
я
перед тобой,
стою
коленями на собственных перьях,
культяпкой
придерживая
сердца конфету с ромом.

Хочешь -
для тебя падением
смеряю
высоту
вот этого дома?

Хочешь -
на крыше вагона в зубах привезу
украденную из Лувра
Венеру-каргу я?
Хочешь -
из тяг сухожилий изгрызу
правую,
последнюю,
дорогую?
Услышь
подвальный крик одержимого,
верни второе мне,
белопёрое!
Видишь - ножами строк,
как зажимами,
рану кровавую
распёр я?

Не молчи!

Тишина.

Снова ночь
из рамы оконной,
осколки
в ковер заровнив,
скрыла
выжженную комнату
ласковым языком коровьим.

V. ВЕСНА
Я не люблю
мыть людям кости.
Навеки,
всеми остатками чести,
преклоняюсь
перед Маяковским
и презираю
Карабчиевских.
Не в том дело,
что вокруг да около,
собственную грязь,
сыто, отрыгово...
смешно читать,
как уж судит сокола;
и если бы сам хоть раз в жизни -
прыгнул!
Легко философствовать,
словами линиться,
диогенить всласть
со своего пригорка,
а самого задень -
так ведь вскинется:
обидели мышку,
нассали в норку!
Трудно сердце вывернуть
у мира на глазах, -
мечется, бьется, стучит,
беспокоясь, -
но если про мою вторую душу
я сказал,
то надо и про вас -
мою вторую совесть.
Бывает,
идешь через моклую слинь,
а вы - со мной,
за спиной тихонько.
Вот, послушайте -
это "Сплин":
он понимает вас
не хуже Мейерхольда.
Владимир Владимирович!
Вы не Пушкин,
да и я - не вы,
если совсем уж честно,
но давайте пройдемся!
С Мамаевой макушки
оглядим
вами невиданную
местность.
Что было?
Река, поселки, горчица.
А теперь
раздвинем великан-ревень,
пускай ваш взгляд
далеко обомчится:
найдите хоть одну деревню!
Глушь?
Ошиблись Фамусов и Чацкий!
Всюду машины,
заводы Землю травят -
лишь две вещи
по-прежнему
почти не встречаются:
взаимность
и равноправие.
Не я
и не мои предки виной,
что с кручи сорвались мы
на дороге мглистой,
но чувствую перед вами -
в чем-то вклад и мой
в то, что живем мы
в капитализме.
Брали ведь
и пхали в падаль носом,
заставляли жить,
заботиться о вечном,
а Союз разбился,
бедный недоносок -
переоценили человечка.
Легко на диване,
с чаем на столе,
говорить, что воспевали вы,
от льгот балдея,
соплякам,
которых в четырнадцать лет
по тюрьмам не швыряли,
как Зевс Прометея.
Кстати о птичках:
сейчас это модно -
макать ваш труд
в отхожее место.
Не воспринимайте
всерьез уродов.
Что делаешь - делай.
А идиоты - лесом!
Владимир Владимирович!
А, быть может,
встретились мы
не просто так?
Знаете,
а мы ведь чем-то похожи:
вы медведь,
я... скажем так, орангутанг.
Вы тоже не любите
кисейных лилий -
человек важнее.
Единогласно принимаю.
Интересно еще:
у вас - Лиля,
у меня - Оля. Почти совпало.
И... кто знает?
Уж вы-то знаете.
Не скажете? Не нужно?
Пожалуй, вы правы.
Спасибо. Не в обиде.
Сам знаю: если на верблюда
столько нагружено,
ТАКАЯ соломинка
боком выйдет.
Забейте гвоздь
на этого, который К.
Давно забили?
Рад за вас. Искренне.
Знайте,
не забудут вас в веках,
и будет
мир настоящего коммунизма.
И с той,
которой песню язв дарили,
не влив в вино
ни грамма кисли лестной,
с вашей настоящей,
небесной Марией,
навеки сойдетесь
в России Небесной.
Впрочем, куда я опять
со своим рылом?
Взялся человек
учить дельфина плавать.
Все мои рифмы
вмиг растворила б
ваших вспышек
вулканолава.
Не спасали вас
от рыдопадов в зверство,
вся планета
жабьи хохотала -
у меня есть вы
и ваши песни:
вырубают душу
из металла.
Вам уже пора -
я понимаю, трудно
здесь ходить меж нас,
тяжелых утюгов.
Завтра понедельник,
снова будни,
вялость мудрости
и помпа дураков.
Что вам эта банда авербахов?
Вы во-о-он там.
А я - пока что тут.
Вьется в космосе
наш шар земной без страха,
падая на солнечный батут.
Ходит,
стукоча,
всеобщий маятник,
медленно -
когда-нибудь да встанет.
К черту мертвые,
как вобла, памятники!
К Богу - песню яростную:
П а м я т ь!