СЕРИЯ ГОРОДСКИХ ЭТЮДОВ. Этюд первый

СЕРИЯ ГОРОДСКИХ ЭТЮДОВ

Этюд первый

На тротуаре, недалеко от автобусной остановки, где раньше передвижная тележка торговала газированной водой -- сейчас пустое место. Там стояли двое.

Один высокий худощавый с длинной шеей и огромным кадыком был одет в клетчатую рубашку. Рубашка явно с чужого плеча, потому что свисала с рукавов, как у подбитой вороны крылья. Белая соломенная шляпа почерневшая от времени одета набекрень. -- Ухарь!

Широко открытые бесцветные глаза посаженные близко друг к другу, спрятались в глубине за крючковатым носом. Но живые! Когда он разговаривал, то кадык так и бегал то вверх, то вниз.

Звали человека Оглобля. По крайней мере -- сейчас. На какие средства Оглобля жил никто не знал, и вряд ли кто интересовался. Но сейчас он держал в руках бутылку пива и отпивал из неё маленькими глотками. Растягивал удовольствие.

Его визави чуть пониже, но чуть плотнее имел довольно круглое лицо с расплющенным носом и узенькие, но колючие глазки. Глазки он прятал под козырьком огромной грузинской кепи (где он её взял?), тоже одетой набекрень. --Такой же ухарь! Звали визави Хромой. Подтверждение тому служила палка, на которую он опирался.

Если Оглобля обладал бутылкой пива, то Хромой стоял на сухую. Зато Хромой был гладко выбрит, а Оглобля побрит полянами. Явно брился сам тупой допотопной бритвой, а она ещё и норовила оставить порезы. Но это мелочь.

В дополнение нужно сказать, что на Хромом была рубашка хоть и своя, но смотрелась как с чужого плеча. Она сильно обтянула грудь. Пуговицы чуть ли не обрывались. Между пуговицами, верхней, и последующими нижними, оставались как бы полудуги. Они напоминали листики, и оттуда выглядывал седеющий грудной волосяной покров.

Возраст, каждого из них, шагнул далеко за тридцать, но явно не дотягивал до шестидесяти.

По какому случаю они сошлись, не знали и сами, тем более прохожие. Друзья, будем их так временно называть, были заняты обсуждением бочкового пива, что наливали в стеклянные гранённые полулитровые бокалы. Каждый с высокой шапкой пивной пены. Все знали, что за счёт пены продавщица не доливает им грамм пятьдесят. Однако так приятно было сдуть с краешка бокала шипящую подушку и добраться губами до желанной жидкости. Поэтому такую маленькую погрешность прощали.

Прощали ещё и потому, что довольно упитанная, косившая одним глазом Марфа Лазаревна, к пиву подавала и сушёную рыбку за дополнительную плату. Сверх нормативным сервисом она привлекала покупателей.

В пивном киоске почему-то, по тогдашним нормам, торговать другой, будь какой продукцией, запрещалось. И Марфа Лазаревна до открытия ларька успевала сходить на рынок и у специальных людей из подполы покупала маленькие сушёные рыбёшки. Из подполы потому, что на рынке тоже запрещалось торговать маленькими сушёными рыбёшками, а в магазинах их не было. Поэтому, и в ларьке, Марфа Лазаревна торговала рыбёшками из под прилавка. Таким образом каждый имел свою дополнительную копеечку.

Когда, уже купленной рыбёшкой, возле киоска, стучали об приставленный специальный стол и сдирали с неё шкуру -- было не страшно. -- Где взял рыбу? ... С собой принёс, и все дела. Никому и в голову не приходило продать Марфу Лазаревну! Не продавали её и специальные проверяющие. Проверяющий получал свою копеечку, в нагрузку выпивал бокал пива, и был таков.

В самый зенит воспоминаний, и главное в тот момент, когда Оглобля под наплывом дружественных чувств хотел передать Хромому бутылку с недопитым глотком пива, появилось некое существо женского пола! Существо было внушительных размеров и грозного вида. Воцарилась немая сцена! Все, как в рот воды набрали!

Чтоб не томить читателя -- то была законная жена Хромого. Она не сказала ему ни слова, но молчание было свирепое. Потом, так же молча замахнулась рукой, целясь в физиономию, но промазала. Хромой ловко вывернулся. Чувствовалось, что жест самообороны был хорошо отрепетированным и выверенным.

Хромой виновато посмотрел Оглобле в глаза, развёл руками, нехотя развернулся и пошёл в направлении своего дома. За ним, чуть поодаль шла его жена. Шла важно. Внушительные ягодицы под выцветшей юбкой переваливались то вправо, то влево. То вправо, то влево. Хромой знал, что после предварительной обработки придётся окунуться в дела семейные.

Он шёл и завидовал Оглобле. Его свободе. И всем другим Оглоблиным делам. -- Живут же люди!

Оглобля же равнодушно сплюнул, допил пиво и аккуратно поставил пустую бутылку возле ног, так чтоб не опрокинулась. Заберут, кому нужно. Потом снял шляпу, одел её на прежнее место и, чуть посвистывая, пошёл в противоположном направлении.

Он шёл и ликовал. Завидовал сам себе. Своей независимости, своей свободе.

Возле бордюра сидел рыжий кот. Оглобля машинально, без всякой дурной мысли замахнулся на кота старым штиблетом на босу ногу. Кот успел отскочить. Сел метра на полтора поодаль и презрительно посмотрел в глаза Оглобле.

Этот поступок еле заметно царапнул душу. Что-то было не ладно. Потом он прошёл мимо двух беседующих женщин. Остановился. Набрался смелости. Хотел заговорить, но женщины сорвались и ушли. И слава Богу, подумал он. Что он мог сказать?

Долго ли, коротко ли бродил по улицам. Зашёл в магазины. То в промтоварный, то в продовольственный. Безучастно посмотрел на покупателей и продавцов. Безучастно вышел. Пошёл в сторону сквера. В ларьке купил бутерброд. Сел на скамейку. Без всякого аппетита съел его. Опять что-то царапнуло. Что-то не так.

А ... вот что! Он вспомнил сцену с Хромым. Задумался. Думал долго ...

Да! ... Окажись сейчас на месте Хромого он бы от пощёчины не отвернулся. При этом Оглобля потрогал свою щеку и почувствовал магическое приятное ощущение от, к сожалению, не полученной пощёчины!

Сейчас, он так же как Хромой поплёлся бы к своему воображаемому дому. Его бы ругала женщина с любыми ягодицами в старом, чуть засаленном платье, а он бы радовался. Потому что есть за что. И он позавидовал Хромому и чёрной, и белой завистью.

Подошёл незнакомый пёс. Видимо собрат его. Постоял немного и молча медленно ушёл.

Уже была глубокая ночь.