АИ и я (повествование в четырёх разводах)

Всем привет!
Здесь собраны все мои стихи, прошедшие в разное время сквозь горнило жёсткой критики от участников сообщества "Аллея искусства", за что я им всем безмерно благодарен. Это был поистине уникальный опыт. Отдельное спасибо Володе Мошарову и Ольге Степановой. Их критическое, но такое доброжелательное внимание трудно переоценить.


_______________"Три раза я разводилась... Ну да, три. Зюзина я не считаю".
Михаил Булгаков. "Иван Васильевич"



Развод первый: огонь.



Паранойя

Я видел сон. Я видел дым
и как мы сквозь него глядим
на небо в омутах и пятнах,
где время вправду безвозвратно,
где ты одна и я один.

Я видел сон. Я видел тьму
и гибель сердцу моему
и отгоревших взглядов пепел
и горизонт, который светел
тебе одной, мне одному.

Я видел сон. И мы в нём спим,
из нас свивает кольца дым
и ветер гонит нас к востоку,
где нам не будет одиноко,
где боль и страсть - всё нам одним.

Я видел сон. И в нём стена,
дверь в никуда, провал окна,
балкон и лестница спиралью...
и тьма - гигантская пиранья-
на вечный жор обречена.

И до сих пор во чреве сна,
где я один и ты одна,
блуждаем, будто дети Ноя,
и нас любовь, как паранойя,
свести с ума теперь должна.


Анти-Петербург

Это город фонтанов и труб,
город остро заточенных шпилей,
где меня выносили в гробу,
где меня никогда не любили;

это город болот и руин,
нищеты и салонного смога,
где со смертью один на один,
где распяли и чёрта, и Бога;

это город февральских ночей,
красный город клоповьего мора,
мегаполис державных бичей,
ржавых луж и стыдливых заборов;

это город удушливых ламп,
это город чужой ностальгии,
город львиных оскалов и лап,
где меня тошнотой напоили...

Ни восславить его, ни проклясть,
лишь зализывать гнойные раны,
и Невы чернозубую пасть
рассекать на фрегате тирана.


Сделай так...

Там не будет льстецов и судей,
там не будет ни лжи, ни ласки.
Там уж точно её не будет -
королевы моей из сказки.

Ни объятий, ни в пальцах дрожи,
ни надежды абсурдной, тленной,
ни звезды, по которой сможешь
вспомнить облик своей Вселенной.

Там не будет пролитой крови,
глаз любимой с печальным взором...
Лишь рождённое болью слово
бесконечным предстанет вздором.

Сделай бывшее всё небывшим!
Рай бессмертия сделай адом!
Да к тому же, чтоб стал я лишним,
да к тому же, чтоб стал я слабым.

В этом царстве теней и склепов
жизнь другую из праха сложишь.
Сделай так, чтоб я верил слепо,
но не лез больше вон из кожи.


Urbi et orbi

Вот так пройдёт весь этот век -
страданья, как морщины, множа.
Рекламноогненный проспект
теперь моя вторая кожа.

Все лица будто с похорон.
И солнце слепо ищет запад.
Река несёт за горизонт
мой первый вдох, мой трупный запах.

Я знаю, город, ты не спишь.
Асфальта чёрная саркома
грызёт, пока в неё глядишь.
Я слишком далеко от дома.

Прощай же, город-натюрморт
трёх революций, трёх столетий.
Ты, как башмак, до дыр протёрт:
сквозь них мне дует, но не светит.

Ты древен, как в петле скелет,
сидишь на плахе, как на троне,
и смерть кидает горсть монет
в твои раскрытые ладони.


Моя любовь

Моя любовь - всего лишь миг,
невыносимый приступ счастья.
Словами громкими гремит,
плодит шекспировские страсти

и восклицает: "Ах,как жаль!"
и опускает очи долу
и не даёт руки пожать
и поднимать перчатки с пола;

ночами ходит неглиже,
серьгой позвякивая в ухе,
берёт себе при дележе
все наши встречи и разлуки,

и восковую бледность лиц,
и память всю о том, что было,
мне оставляя белый лист,
перо и красные чернила

затем, чтоб замысел возник,
сухой набросок первой части,
и чтоб я прожил этот миг...
короткий миг земного счастья.


Сайт мертвецов

Я был на сайте мертвецов,
что упокоились во славе
среди полотен и стихов,
среди истлевших чёрных клавиш.

Они смотрели в монитор,
пустые выпучив глазницы -
врачи, работники контор,
каких-то ВУЗов выпускницы...

И всяк из них кропал стихи,
играл на домре и баяне,
и сочинял бессмертный хит
и вылеплял из теста пряник.

Один мильон усопших душ...
В себя влюблённые скелеты...
Мильонопервым к вам иду!
Примите блудного поэта!

И я бессмертия хочу!
Хочу восторги, ахи, вздохи!
Напрасно что ли тут торчу,
дитя и мученик эпохи?

Хочу до слёз глаза колоть
о ваши пиксели и байты
и безвозмездно чушь молоть
и умереть на этом сайте.


Последний год

Может быть, последний в жизни год
проведу беспечно и красиво.
Оливье объемся как проглот,
буду улыбаться через силу.

Вытряхну подарки из мешка
и раздам прохожим или нищим.
Место захудалого стишка
для молитвы радостной очищу.

Может быть, на площади Сенной
буду я копытами затоптан.
Лошади - во мне и надо мной
в розницу и очень мелким оптом.

Вот тогда начнётся кутерьма!
Гляньте: человека задавили!
Тает на губах моих зима -
белые и красные чернила.

"Что же он лежит-то под дождём?" -
возмутится кто-нибудь, наверно.
Просто я в год лошади рождён.
Значит, смерть моя закономерна.

_____________________________________________

Развод второй: вода


Метемпсихоз

Прислушаться к раскатам в вышине
и сочинить о Греции и Риме,
узнать, что корабли лежат на дне,
а золото вакханкам раздарили.

В повозке тряской выехать из Дельф
и где-то на границе звездопада
сшибать маслины и столетний хмель
попутно вытрясать из винограда.

Войти в чужой и непонятный храм,
прочесть истлевший вздыбленный пергамент
и, вынув из кармана сотню драхм,
дождаться встречи с мёртвыми богами.

И потерять к ним всякий интерес -
кровавым, злым, виновным и невинным...
И прошептать: "Прощай, Пелопоннес,
я больше не вернусь к твоим руинам.

Забуду всё: и то, что я илот,
и то, что я убит когда-то в Спарте...
Забуду жизнь, как грустный анекдот,
и стану просто контуром на карте".


Посвящается С.

Слишком много за мною грехов.
Ты не знаешь и тысячной доли.
Я давно и безвыходно болен
лихорадкою собственных слов.

На костре одиночества жгу
вороха не отправленных писем,
из какой-то загадочной выси
твоего появления жду.

До каких-то неведомых стран
покупаю билеты и визы
и шагаю...шагаю с карниза
и в тебе умираю от ран.

Отпускаю дыхания тлен,
как шестое последнее чувство,
и во мне вдруг становится пусто...
Я могу возвращаться в Эдем.

Кто сказал, что грядущие дни -
это только венки и надгробья?
Вот увидишь: я буду любовью
прорастать сквозь года и гранит.

И пошлю свой прощальный поклон,
как письмо галактической почты,
прямо в наши июльские ночи,
в наш чудесный компьютерный сон.


Ёжик в туманности

Вечером поздним в туманность соседнюю
вылетел ёж на комете верхом.
В космос влюблённый, в мечту и созвездия,
он навсегда покидает свой дом.

Вот и не слышно бесед на завалинке,
нет медвежонка и лошади нет.
В космос отправился храбрый и маленький
ёжик-бродяга на старости лет.

Долго он будет лететь и посвистывать
и отмерять за парсеком парсек.
Лапками ступит своими когтистыми
там, где ещё не ступал человек.

Верит он в то, что в туманности бархатной
встретит крылатых разумных ежей,
норку найдёт по знакомому запаху,
чаю нальёт и достанет драже.

...Звёзды, как дождик, за шиворот капают,
полночь глядит с незнакомых небес,
вечность шуршит можжевеловой лапою...
Эй, медвежонок! Куда ты исчез?


Последняя овация

Мечта сбылась: я умер на подмостках
под бой курантов, гимн и триколор
на мягком ложе из красивых блёсток
от холостого выстрела в упор.

Мечта сбылась. Не время ныть и мямлить
и забываться тяжким полусном.
Играй меня, задумчивый мой Гамлет,
мой Вельзевул, Отелло, Сирано...

Играй меня - пронзительно, навылет,
взорви к чертям притихший этот зал!
Люби меня, как прежде не любили,
прощай меня, как сам я не прощал.

...Спускаюсь в ад, иначе - в закулисье,
ложусь в родной, обитый крепом гроб,
а зрители уходят мелкой рысью
и скопом атакуют гардероб.

Итак, финал. Торжественность момента.
Я напомажен, вымыт и побрит.
Сейчас затихнет гром аплодисмента
и реплику суфлёр договорит.


Петля Ориона

Я звёздный странник. Мытарь. Одиссей.
Иных миров насмешник и паломник.
Мне никогда на рее не висеть
и золота кровавого не помнить.

Удачи рыцарь, скаредный пират,
галактики реликтовой изгнанник -
я дьявола и Бога сводный брат...
Я ухожу. Никто искать не станет.

Покину жизнь - свой маленький отсек,
где каждый люк завинчен и задраен.
Я астронавт. Убийца. Человек.
Я властелин космического рая.

Ну что мне стоит взять и улететь
к Центавру, к Веге, к чёрту на кулички...
Но я привычно выбираю смерть,
как и другие вредные привычки.

Вселенная... Чудес большой притон.
Красавицы, одна другой страшнее.
В слепящем свете тусклый Орион
свою петлю накинул мне на шею.

Последний миг. Агония. Коллапс.
Таков итог моих печальных странствий:
я изнемог, состарился, ослаб
от времени, от жизни, от пространства...


Бессмертие


Придется всех похоронить,
кого люблю,зову и помню,
в сырую землю и в гранит;
в укромном месте крест огромный

из пустоты воздвигнуть им
и, корчась, целовать их руки,
молить о встрече, о разлуке,
вдыхать костров похмельный дым
и тишину прощанья слушать
и примечать, как тают души
над небом траурным моим.

Придется всех похоронить
и сдать в утиль слова и вещи,
Монблан исписанных страниц,
седую пыль углов и трещин,

прогорклый винный аромат,
тома Толстого, Кафки, Блока,
и в темной кухне одиноко
глухому радио внимать.

Придется всех похоронить
и всех забыть и всех прославить
и свечи каждому поставить
и - о кошмар! - придется жить...


Петербургская мистерия

Я курю на кухне, в Петербурге,
будто исполняю данс макабр.
В пепельнице - смятые окурки,
за окном январь... июль... сентябрь...

За окном две яростные бездны -
ночь и день - воюют за меня.
Право же, всё это бесполезно:
нет во мне ни пепла, ни огня.

Нет во мне чудес, воспоминаний,
меловых и чёрных облаков.
Пустота... Я избранный. Я крайний.
Я словарь невысказанных слов.

Я бегу и я стою на месте.
А внутри - в сто тысяч баллов штиль!
Надеваю солнце, будто перстень,
ангелу бессмертному на шпиль.

И бросаюсь в эту прорву света!
И горю без дыма и огня!
В пепельнице тлеет сигарета...
День и ночь воюют за меня...


Распутин (монолог)

Оставь, мой царь, империю в руинах,
о времени растраченном не плачь.
Заботься о жене своей, о сыне.
Я сам тебе отвечу, кто палач.

Скажу тебе, который жаждет крови,
несёт, согнувшись, жертву к алтарю.
Потом приду, глаза твои закрою
и Алексею боль заговорю.

Я что-то вижу: яма...трупы...известь...
как будто недостаточно земли...
Здесь, во дворце, убийцы притаились.
Пожалуйста, их жажду утоли.

Видения... Космические вихри
из дьявольского смеха и огня.
В столовую врывается антихрист...
Спустя секунду выстрелит в меня.

И я лечу в какой-то адский морок,
в его пороховые погреба,
и вижу, как насаживают город
на вертел монферранова столба.


Ангел города N

Я разглядывал город помпезных руин,
этот Богом оставленный город,
черный свет на него беспощадно струил,
позолоченным шпилем проколот.

Я стучался в оглохшие двери больниц,
брёл по дну обмелевших каналов -
неприкаянных душ одинокий двойник.
Впрочем, здесь одиноких навалом.

Я взрывал этот город, терзал и крошил,
перемалывал кости-колонны.
А потом иноземцам сдавал за гроши,
и бросал на съеденье голодным.

Этот город во мне и болит, и скорбит,
разрывается жилами улиц!
Площадями своими встаёт на дыбы,
облаками ложится под пули.

И, казалось бы, всё: нам обоим каюк.
Но нисходят небесные смерчи
и вцепляются в нас миллионами рук
и...спасают. Спасают от смерти.


Двадцать восьмое января

"Он умер в январе, в начале года" (с)
"Но время шло, и старилось, и глохло" (с)

И.Б.

Он умер в январе, в начале года,
в Америке, за письменным столом,
под чёрной амальгамой небосвода
по общему согласию сторон.

Ему сказали: "Проживёшь до марта.
Кури поменьше, плюй на пустяки.
Лазоревые голуби Сан-Марко
кириллицу склюют с твоей руки".

Но время шло, и старилось, и глохло,
и стрелки покидали циферблат.
Перетекала дней осенних охра
на ржавчину кладбищенских оград.

Двоились буквы, плыли по бумаге,
как по Неве на запад острова -
безветренно приспущенные флаги,
прощальные безмолвные слова.

А время шло, и реже билось сердце.
Но остальное было, как всегда:
брели волхвы, заслышав плач младенца,
и плакала далёкая звезда.


Расстрельный сонет

Нас вывели сегодня на расстрел:
разбойника, бродягу и святого.
Сражалось в небе воинство Христово,
далёкий гром простуженно гремел.

И ветер нёс кому-то птичью трель,
как первое божественное слово.
Искали тени призрачного крова,
солдат меня разглядывал в прицел.

А я смотрел туда, поверх голов
и понимал, что к смерти не готов,
пока не осенён знаменьем свыше.

Мелькала жизнь - трусливая шпана, -
и мать звала обедать из окна,
но я не шёл. Наверное, не слышал.


_____________________________________________

Развод третий: медные трубы


Попытка ренессанса

Балы. Великосветские интриги.
Шуршащий белоснежный кринолин.
Твоя рука, лежащая на книге...
Коктейль сигарный в амфоры налит.

И мы сидим средь копоти и дыма
и слушаем скрипучий клавесин.
Ты где-то соль и устриц раздобыла.
Танцуем. Улыбаемся. Едим.

Наводим блеск, лазурь и тусклый глянец
на век семнадцатый /вторая треть/,
пока на свалке нищий оборванец
пытается хоть как-то умереть.

Потом уходим в ночь и гасим свечи,
в себе несём свободу, память, дым...
И каждый недолюблен, искалечен
и каждый, как судьба, исповедим.


Сад камней

Чего я жду? Закат во мне,
как печь в аду Твоём пылает,
и я уже не слышу лая
собак голодных на луне.
Мне жизнь мерещится другая:
загадка-жизнь в саду камней.

Скажи мне, в чём я виноват,
куда привёл меня Твой посох?
Здесь потолок уныл и плосок
и стены валят на кровать.
От этих ламп, висящих косо,
я мог бы вечно света ждать,

смотреть туда, в ночную жуть...
но мне глотка из тьмы не выжать.
Я сам себе шепчу: "Не выжить..."
и задыхаюсь, и кружусь.
Я жду, когда меня оближет
язык огня - и я проснусь.

Проснусь опять в саду камней
(осенний бал и тот же вечер),
где так часты со смертью встречи,
что я считать устал и мне
тяжёлый крест расплющил плечи.
Здесь хорошо, на самом дне.

Увы! Безвременье не лечит,
но вечность кажется ясней.


Я представил

Я представил тебя старухой,
одинокой унылой клячей,
заспиртованной рыбой тухлой,
по которой Нева не плачет.

Я представил тебя безмозглой,
спьяну сделавшей харакири,
с одуревшим лицом из воска
на мишени в колхозном тире.

Я представил тебя навозной
разжиревшей лиловой мухой,
наркоманской убойной дозой...
Я представил тебя старухой.

А себя я представил трупом,
каплей смерти в кусочке угля -
археолог меня нащупал
в кайнозойских потёмках Гугла.

Я представил себя моллюском
в оцифрованном океане,
окрещённым евреем русским,
угоревшим в кровавой бане.

Я представил себя "секретом"
под разбитым стеклом зелёным.
Я представил себя поэтом,
а не чьим-то бездарным клоном.

А потом я и нас представил:
мы лежим, обессилев, молча,
на прокуренном одеяле
сумасшедшей вчерашней ночью.


Плита

Плита. Могильная скрижаль.
Замшелый и шершавый панцирь.
Ей хорошо меня прижать,
меня - изгоя, голодранца.

Прижать - и чтобы я не встал,
чтоб глаз не мог поднять бесстыжих.
Храни меня, моя плита.
Смотри: я выбрит и подстрижен.

Почти спокоен. Недвижим.
Хоть приходи за мной риэлтор.
Но ты, плита, меня держи,
спасай от жизни и от смерти.

Железной хваткою вцепись.
Довлей. Дави. Распоряжайся.
Твой заключённый - фаталист
с душою загнанного зайца.

Люби меня. Голубь. Жалей.
Оплачь. Омой. Елеем сбрызни.
Как хорошо лежать в земле!
И ничего не знать о жизни.


Сумасшествие

Всю ночь курил, смотрел в окно
на одиночество бульвара.
Хлестал прогорклое вино,
шёл от Парижа до Дакара.

Всю ночь мечтал, тебя любил,
писал стихи (о чём, не помню),
смеялся, плакал, как дебил
и разъезжал верхом на пони.

Всю ночь отчаянно бледнел,
больным румянцем заливался,
строчил послания родне,
просил червонец до аванса.

Всю ночь страдал, всю ночь рыдал,
соседям спать не позволяя.
И не заметил я, когда
взметнулся пух над тополями.

И грянул свет! И выпал снег!
На всей земле красиво стало.
А утром в этом странном сне
меня скрутили санитары.

Но отбивался я, как мог,
ломая кухонные стулья...
За что, скажите, под замок?!
Я невменяем? Я укурен?

Молчанье было мне в ответ.
Дымок потрескивал в кальяне...
струился снег, струился свет...
метался пух над тополями.


Иудушка

Стоит Иудушка расхристан,
любитель карих сигарет,
манерно курит "Монте-Кристо",
зажав подмышкою стилет.

Стоит Иудушка. "Шанелью"
благоухает в полный рост.
Его башка трещит с похмелья,
ухмылкой злой кривится рот.

Стоит на тёмном перекрёстке.
(Голгофа-стрит невдалеке).
Стоит в карденовых обносках,
три медяка зажав в руке.

Бредёт полночная девица...
На крышке люка спит судьба...
А не пойти ль опохмелиться?
И он, шатаясь, входит в бар.

Кидает медь свою на стойку,
как самый высший из даров,
и пьёт смертельную настойку
с названием "Христова Кровь".


Лимб

С Невы тянуло холодом и гнилью;
Нева тряслась, вставала на дыбы;
и в этот час по ней печально плыли
огромные кирпичные гробы.

Седые лица к чёрным стёклам липли.
Никто не понимал, куда везут.
Кричал норд-ост корявой мокрой выпью,
свистел мальчишкой в тонкую лозу.

А я смотрел на этот дивный хаос,
на мешанину лифтов и квартир,
из простыней кроил ненужный парус,
крест-накрест заколачивал сортир.

Теперь и наш поплыл семиэтажный
двухсотоконный доходяга-гроб.
Куда везут?.. Да это и неважно.
Давай, Харон, цепляй меня багром!

...Погас и растворился Исаакий,
задохся город в пляске вихревой,
а я очнулся в тёплом полумраке
как будто недоумерший. Живой.

Очнулся там, где собраны поэты
и прочие язычники пера -
в том месте, где Нева впадает в Лету
и Бог встаёт со смертного одра.


Дьявол не носит "Prada"

Желания твои... Беснуются, ревут.
Ты слышишь злобный рык и недовольный клёкот.
Желаешь вещих снов, кошмаров наяву,
немыслимых чудес немыслимо далёких.

Желания остры. Привычно умирать
от этих рваных ран и беспощадных лезвий.
Желание ведёшь, как шлюху в номера,
ласкаешь и грубишь, и лечишь от болезней.

Желание - закон. Не думай, не перечь.
Бери отцовский кольт, расстреливай прохожих,
из кожи вены рви, срывай наколки с плеч,
не бойся и не верь, но восклицай: "О, Боже!"

В желаньях фальши нет. Кромсай и четвертуй,
руби больную плоть, дави проклятый голод...
Иди, стремись туда...за бездну, за черту,
играй всегда ва-банк, люби за гранью фола.

Желаньем будешь сыт, отравлен и распят,
сквозь райские врата проникнешь в кущи ада.
Желания мертвы. А, может, просто спят.
Но дьявол, как и ты, давно не носит "Prada".


Агония

Привычно умираешь в декабре,
когда горбатый день идёт на убыль
и под пером ломается хорей -
торжественный покойник синегубый.

Отчаянно невестится душа,
кузнечик-сердце прыгает под горло.
Уже не надо воздухом дышать:
достаточно словесного попкорна.

Наденешь свой бумажный сарафан,
чтоб чернью высекать на белой глади,
но где-то здесь кончается строфа,
чернильно растекаясь по тетради.

Рука выводит мёртвые слова,
за край листа ныряющие храбро...
Жалеешь их. Но, в сущности, плевать:
какая-то мура. Абракадабра.

Заплатишь тарабарщине оброк,
кричащих фраз повыметешь сусеки
и вроде всё. Одесский говорок
твоей судьбы останется навеки.

И тем воспоминания острей -
посмертные забытые пароли -
о том, как умираешь в декабре
не чувствуя ни ужаса, ни боли.


_____________________________________________

Развод четвёртый: пьяные гитары


The Matrix

Я не ищу случайных выгод,
не мажу маслом братских уст.
Я нажимаю кнопку "Выход",
как револьверный плавный спуск.

Иду направо через площадь
и понимаю: мне каюк.
Смотрю, как в луже дождь полощет
несчастный чёрный ноутбук.

Теперь, лишённый атавизма,
злословья праздных пустомель,
я сам себе штампую письма
на уничтоженный е-мейл.

А кто-то, путаясь в предлогах,
зовёт меня в свою мечту,
туда, где нет любви и Бога,
где только ложь начистоту.

Но я давно, как цитрус, выжат
и нет во мне великих тайн.
На сайте "Жизнь" я жму на "Выход" -
и гаснет мой значок он-лайн.


Декабрьский стишок (кризис лирического жанра)

Ничего не осталось. Совсем.
Я живу в лабиринте развалин -
в этом мире элит и богем -
отчуждён, одинок и фатален.

Где-то слышен, наверно, мой смех -
пошлый стон конвульсивного эха...
Я давно уже умер для всех -
всех изгоев двадцатого века.

Я всего лишь объект катастроф,
неопознанной бездны осколок.
По команде смыкается строй.
В глотку слово вонзается колом.

И вещам ненавистен мой плен.
Звуки глохнут и сполохи гаснут,
но фальшивое пенье сирен -
допускаю - всё так же прекрасно.

Я не слышу его...За стеной
психопат лихорадочно бредит
и крушат потолок надо мной
совершенно бухие соседи.


Анти-Новый-Год

Повисли в небе звёзды-конфетти,
залез на ёлку полупьяный месяц...
Олени Санты всё ещё в пути,
копытами сугробы где-то месят.

Напрасно ты надеешься, дружок,
в бокал желаний бурый пепел сыплешь.
И ангел твой тебя не сбережёт,
и президент не скажет речь на идиш.

Дары волхвов в карман не упадут,
гавайский ром уже не смажет горла,
любовницы и спонсоры уйдут,
зато придут предатели и воры.

И будет ночь. Без песен и петард.
И будет утро. Без вина и хлеба.
По телику покажут "Аватар"
и целый год не выпустят из хлева.


Сатанинские стихи

Я трачу жизнь. Коплю слова.
Скорблю о прошлом одиноко.
Я говорю себе: "Халва" -
и ощущаю вкус Востока.

Я пью лекарство горьких зим,
давлю в себе раба, поэта,
пока уставший муэдзин
поёт фальцетом с минарета.

Пять восклицаний - мой намаз
на языке смешном и странном.
Чадра веков спадает с глаз.
Стихи становятся Кораном.

Не убивай меня, пророк!
Меня - шута и богоборца.
Возьми с собою на Восток,
туда, где ты придумал солнце,

туда, где жизнь - рахат-лукум,
где от британской глухомани
спасает твой исламский ум...
Бери меня. Я мусульманин.


Кафешка

В полумраке кафешки прокуренной
мы сидели с тобой, словно пьяные.
Плыл прозрачными фиоритурами
аромат тонкострунный тимьяновый.

Заказали со сливками взбитыми
запечённую в облаке радугу,
подрумяненным солнцем облитую;
вольный ветер, спелёнутый натуго.

А барменша хрустела фалангами,
обзывала словами огульными;
добродушные местные ангелы
на коктейли лимонные дули нам.

Надрывался в динамиках Меркьюри,
две блондинки чирикали в "Твиттере"...
Нет, не так! Почему я коверкаю
эти символы памяти приторной?

Та кафешка была никудышная
и прокисшими пахла бульонами,
но оттуда счастливыми вышли мы,
но оттуда мы вышли - влюблёнными.

2012-2016

___________To be continued?__________________