ПУТЕШЕСТВИЕ С МАМОЙ

О, это было бы замечательно! Я представляю, какими чувствами было бы окрашено наше путешествие. С мамой все было бы по-другому, меня переполняло бы чувство нежности ко всему и всем.
Мама постоянно бы обо мне заботилась, и, в свою очередь, была бы объектом моей заботы. Невысокая, немного суетливая, она бы время от времени справлялась об очевидных вещах типа: а когда же они объявят посадку? или интересно, Галя уже доехала домой? Я тоже хочу, чтоб моя сестра Галя, провожавшая нас в аэропорт, благополучно добралась до дома, но мне это неинтересно. Наверное только мать сможет понять мать. Что же касается времени посадки, то это она просто так спросила. Люди, особенно женщины, любят задавать вопросы, ответ на которые очевиден, либо легко разрешим при небольшом умственном усилии.
Спрашивается: зачем же тогда задавать вопросы? А так. Люди много чего делают просто так, необдуманно, а для некоторых это даже становится образом жизни. Мамуля удивительно тонкий человек. Рядом с ней начинаешь острее воспринимать окружающее. Я почти физически чувствую, как сжалось ее сердце, когда зацепился за что-то и упал чей-то малыш. Она рванулась к нему, но более молодая мать малыша оказалась проворней. Малыш плакал и моя мама страдала вместе с ним.
Так уж устроена ее душа: когда знает, что другому плохо – ей не может быть хорошо. Может быть поэтому все всегда делились с ней, доверяли свои тайны. Она не имела привычки передавать то, что узнавала от одного другому. Какое было бы счастье, если б она была все время рядом: чуть нагнулся и поцеловал в пухлую, пахнущую родным щеку. А еще ее можно обнять, положить голову на плечо или взять ее руку в свою.
Я всегда говорил ей: “ Мамочка, ты только живи. Мне от тебя ничего не надо.” Просто когда знаешь, что ты есть на белом свете, не так страшно жить, потому что есть тот, кто выслушает, скажет доброе слово, простит или отругает, но так, что будет не обидно, потому что когда ругает тот, кому веришь и кто желает тебе добра, то сердце твое открыто для понимания и чувств. Впрочем, я не помню, чтоб она когда-нибудь ругалась. Просто скажет свое мнение, а если что-то серьезное, то еще пару раз напомнит. Теперь и не вспомнишь всего, что она говорила.
Никогда не прощу себе, что так мало записал ее голос. Впрочем, даже и эту малость не могу слушать, очень уж сжимается сердце. Разве что раз в год позволишь это себе на день ее рождения. В день рождения, а он приходится на позднюю осень, мы всегда собирались у нее дома. Я всегда приносил цветы. Теперь-то я понимаю, что делать это надо было не только на день рождения и 8 марта, это надо было делать постоянно. Просто у меня не было соответствующего примера перед глазами, а сам я до этого не додумался. Был у меня и еще один грех: я часто уезжал в длительные путешествия и лишь изредка звонил и писал открытки, хоть дневник вел изо дня в день. Теперь-то я понимаю, как она вчитывалась в каждое мое слово, пытаясь уловить по ньюансам письма мое настроение и здоровье. Ах. мамочка, мамочка, может и твоя вина в том, что ты не была требовательна, мало любила себя и много других.
Некоторые люди умеют себя поставить. Ты не умела. Ты всегда и всем забегала дорожки, пыталась предупредить желания, быть приятной и нужной. Что говорить о чужих, если не все близкие умели это ценить. В этом плане я пошел в тебя, и, сказать по правде, мне за это частенько доставалось от жизни. Что поделаешь, ведь общеизвестно, что добро наказуемо. И единственный выход, чтобы реже попадать в глупые ситуации – это работа над собой, осторожность и осмотрительность. Но с тобой я всегда был открыт, раскован и … несколько эгоистичен. Я позволял тебе подавать мне еду, убирать за мной, мыть посуду, стирать, словно это входило в твои обязанности. Приятно было расслабиться, но сейчас, задним числом, я себя ненавижу за эту слабость. Вместо того, чтобы общаться, вместе что-то читать, изучать, обсуждать, я, нередко, прийдя в гости, ел и углублялся в свои дела или телевизор. Конечно, это происходило не всегда, но все равно обидно, что теперь и захочешь, а не поговоришь. Впрочем, в целом и общем, совесть моя чиста: ты знала, что я люблю тебя, и я старался доказывать это при жизни не только словом, но и делом. Будучи дома, я все время звонил тебе, интересовался здоровьем, настроением, взаимоотношениями с отцом; я брал тебе билеты в театры, кино, на выставки, брал с собой в некоторые поездки. Ты любила меня, и я даже несколько ревновал тебя к сестре. Мне почему-то хотелось. чтобы меня ты любила больше. Ты никогда не выказывала бурных чувств и слепого материнского обожания, ты была с нами ровной, внимательной, ласковой. Уменьшительно-ласкательные словечки в моей речи – это от тебя. Это не было сюсюканьем, но почему-то некоторых употребление слов носочки, брючки, ложечка… - раздражает. Что ж, люди разные, у каждого свои прибамбасы.
Ты учила не обижаться на людей, стараться видеть прежде всего хорошее в них. Но это тоже ведь не каждому дано. Хорошее-то увидеть всегда труднее, чем плохое. Когда я с тобой, мир становится теплее добрее, словно надеваешь розовые очки и ощущаешь себя цыпленком, собирающимся вылупиться из яйца. Нам было бы хорошо вдвоем, незримые канатики чувств, как когда-то канатики пуповины, соединяли бы наши родственные души. Я бы умилялся как ты спишь, чуть приоткрыв рот, оттопырив нижнюю губу и изредка всхрапывая. Твоя голова держалась бы некоторое время ровно, потом бы резко падала на грудь, вновь поднималась и вновь падала. Я попытался бы подставить тебе свое плечо и сидеть не двигаясь, а ты бы как всегда открывала глаза, как ни в чем не бывало заявляла: “ Я не сплю”, и через минуту снова начинала всхрапывать и упадать головой. Ты всхрапывала потому, что у тебя было больное сердце и хрупкие кровеносные сосуды. В конечном счете они тебя и подвели. Иногда, когда у тебя расширялись вены на ногах – результат двух беременностей – и от болей ты ложилась на кровать, я нежно гладил твои ноги снизу вверх, чувствуя свою неумышленную вину за твое подорванное здоровье. И, несмотря ни на что, во всех поездках ты старалась быть в первых рядах и, словно школьница-отличница, прилежно записывала за экскурсоводом все, что он говорил.
- Мамуля, зачем ты пишешь, ты ж в эту бумажку больше никогда не посмотришь? – удивлялся я.
- Нет, я иногда пересматриваю записи, вспоминаю, да и Оле Валевой, моей подруге хочу рассказать.
Я часто поражался твоим знаниям. Не то, чтоб они были энциклопедическими, совсем нет, но иногда ты вдруг выдавала на гора такие сведения, что все диву давались. А чего собственно удивляться: человек окончил на отлично школу, исторический факультет Московского университета и математический факультет Педагогического института. Удивительно было другое – в обыденной жизни это почти не проявлялось. Женщина как женщина, без всякой изысканности и утонченности, не блещущая внешней эрудицией и образованностью. Но ее интеллигентность и простона были видны невооруженным взглядом. Обмануть ее было легче легкого. Я лично стал свидетелем ее разговора неизвестно с кем. Говорила она минут 5, рассказывала про свою работу, про меня, про сестру, про отпуск, про идущее во всех кинотеатрах кино. Я, сколько ни вслушивался, никак не мог уловить кто ее собеседник.
- С кем это ты? – поинтересовался я.
- Да сама не знаю,- честно призналась она. –Голос вроде бы знакомый, а никак не пойму кто…
- Что ж ты ему про всех рассказывала?
- Да неудобно как-то было спросить кто это, вдруг обидится, что не узнала.
О, моя милая, наивная мамочка. Ее наивность однажды чуть не стоила ей жизни. Перед самым отъездом в Америку ловкие парни разыграли ее с папашей как по нотам. Родители буквально за копейки распродавали годами нажитое имущество, поскольку тяжело достовалось и жалко было выбрасывать или раздавать неизвестно кому, ведь родственники уже почти все уехали. Они клеили объявления на столбах, принимали на дому позвонивших посетителей. С одним папаша договорился ехать смотреть дачу. Условились встретиться у одной из станций метро. Когда папаша уехал, маме позвонил один из тех, что был накануне и сказал, что хочет приехать, купить много вещей, даже цены высокие предложил и попросил, чтоб она приготовила и сложила все вещи, так как у него мало времени.
Счастье, что я позвонил ей в этот момент. Она сказала, что ждет покупателя, что звонил отец жаловался, что никого не встретил, ждет полчаса как дурак и не знает, что делать. Я все понял сразу. Попросил телефон покупателя, который тот в предыдущий визит начеркал на бумажке. Естественно, что такого человека там не оказалось.
- Мама, не открывай ему, я нутром чувствую, что это бандиты.
- Я так не могу, что ж человек придет специально, а я его не пущу?!
- А если он тебя по голове чем-нибудь треснет?!
Ты что не понимаешь, они же Вас с папашей специально развели…
- Что же делать?
- Раз не можешь не пускать – клади вещи в сумку, зови соседку и идите встречать его у подъезда. В квартиру никого не пускай! Я еду.

Никогда я еще так быстро не бегал. Я обливался потом и молил Бога только об одном: чтобы мамочка послушалась меня. Когда я прибежал с разрывающимся на части сердцем, эти терехи стояли у подъезда с полными сумками.
- Был?
- Был. Он пошел брату звонить, чтоб тот с машиной приехал, а то ему тяжело будет тащить.
- Давно?
- Да уж минут с двадцать.
Я расхохотался истерически из последних сил.
- Он хоть с сумкой был?
- Да, с двумя огромными сумками.
- Я думаю, что его “брат” за углом с машиной стоял. Пошли.
- Может еще подождем. А то вдруг он прийдет, а нас нет.

Милая, наивная мамуля, она все никак не могла понять, что родилась в счастливой рубашке.
С ней всегда было надежно. Если я что-то поручал ей, то можно было быть уверенным, что она сделает все в точности и все, что в ее силах; если договаривались где-то встретиться, то она практически никогда не опаздывала, а ждала преданно до посинения.
Но в нашем умозрительном путешествии я бы не отпускал ее от себя. Она не очень ориентировалась в незнакомой местности и вполне могла потеряться. Она была очень послушна и, если говорили держаться группой – она держалась, говорили ждать – ждала, но, если давали свободное время, ее любознательность могла завести ее неизвестно куда. Я бы взял ее за руку, и мы пошли бы туда, куда она хочет. Ей так редко выпадало делать, что хочется. В основном она старалась подстроится под других, она всегда была ведомой. И не потому, что у других были более значительные и великие цели, а просто, в силу своей мягкости и интеллигентности, она среди всеобщей суеты сует занимала уравновешенную, я бы даже сказал философскую позицию.
У нее со всеми были дружеские отношения, практически не было врагов. Она обо всех говорила хорошо, и толькоее постоянная позиционная борьба с папашей выбивала ее из колеи. У папаши были несколько иные критерии оценки человека, и мамины достоинства так до конца жизни и не были им оценены в полной мере. Ей нужен был другой муж, приветливый, внимательный. Но ведь как известно: не по хорошу мил, а по милу хорош.
Мама умерла тихо и быстро, так умирают только дети и ангелы.
Утром 23 декабря 1995 года, когда Нью-Йорк засыпали тяжелые снега, и свинцовые тучи давили и тяжелили воздух, она проснулась в 6 утра и сказала отцу:
- Володя, что-то мне плохо.
- Что, что?
- Что-то сердце давит и ноги имеют.
- Может скорую вызвать?
Больше она ничего не ответила, сколько он ее не тормошил. Он позвонил сестре, вызвали скорую. У нее лопнул слабый сосудик в мозгу. В госпитале ее подключили к аппарату искусственного дыхания, но ничего не помогло, и через два дня она, не приходя в сознание, отошла в лучшие миры. Я приехал вечером после работы у клиентов и увидел ее кровать, накрытую белой простыней. Я все понял, рванулся к ней, отпрянул, не хотелось верить, что она там, под простыней. Нашел врача. Потом вернулся к ней, отодвинул простынь, поцеловал в холодную щеку, волосы, закрыл и ушел. Я был последний, кто ее видел.
На кладбище ее привезли в заколоченном деревянном гробу. Рабай говорил сердечные умные слова, но я знал, что для меня она не умерла, что пока я буду жить, каждый день я буду ее вспоминать. Мне не нужны могила и памятник, мое сердце, моя память – лучшие мятники ей. И каждое утро, когда я бегаю по берегу вдоль Океана, я гляжу на противоположный берег бухты, где расположен Статен Исланд и мамино кладбище, и кричу “ Здравствуй , мамочка, я люблю тебя!” Иногда я кричу это без звука, иногда вслух, потом вспоминаю еще нескольких самых дорогих мне людей, а уходя шепчу: “ До завтра, мамочка.”
Черт возьми, ей было так хорошо в Америке: дети жили по-соседству, виделись чуть ли не каждый день, мы часто отправляли ее с папашей на автобусные экскурсии, возили купаться на Океан, но так случилось и ничего не поделаешь.
И вот сейчас я лечу на экскурсию в Аргентину, Бразилию и Чили. Рядом в самолете пустые места. Я вдруг представил, что на одном из них сидит моя мать, и мне стало приятно и сентиментально. Почему-то я совсем не помню ее молодой, такой, как на ранних фотографиях. Вспоминаю, какой она была в последние годы. Дома, над моим письменным столом висит ее большое старинное фото свадебной поры, а рядом папашино, где он капитан при орденах и медалях, только что с войны. И я мысленно сажаю молодую мамочку с одной стороны, а пожилую с другой и обнимаю их, и целую, и говорю им обоим спасибо за то, что они отдали мне жизнь пусть даже и в таком неуютном мире, где многие люди почему-то не хотят быть счастливыми, помогая друг другу, а ищут счастья за счет других. Но жизнь не останавливается и не остановится до тех пор, пока на Земле будут такие люди, как моя мамочка.
И пока они будут жить, в Бразилии будет много много диких обезьян.