Отчий дом

Отчий дом
Часть 1. Папа и мама
Я знаю, что папа родился до революции в 1907 году в Санкт-Петербурге. Дед его, или прадед был купец первой гильдии. Предполагается, должны были быть и деньги. Но мой дедушка и папин отец, Георгий Дмитриевич, а в молодости Жорж, был щеголь, мот, барин и любитель красивых женщин. По этой причине к моменту революции денег он точно не имел. Наверное, потому новая власть и приняла его за своего - нищего пролетария. Мать папы и моя бабушка, Александра Стефановна или просто Алекс, - порядочная, скромная, строгой красоты девушка, - прожила очень мало (всего 22 года) и умерла от малокровия, оставив на руках у мужа двух маленьких детишек: 2-х летнего Костика (моего отца) и месячного Павлушку (моего дядю).
Так мой папа и его брат стали полу сиротами, а после того, как их отец, не захотел, или не смог их обеспечивать и сдал в детдом, - полными, никому не нужными, сиротами. Там и воспитывались Костик и Павлик.
Зима. Темный, холодный вечер. Мне лет 12. Мы с папой сидим на диване. Я уютно устроилась у него где-то под мышкой.
- Пап, расскажи мне про то, как ты был маленький и жил в детдоме и что было потом. - прошу я, и с замиранием в сердце слушаю в который раз мою самую любимую грустную историю-быль, которую дорисовываю и разукрашиваю своим воображением.

Итак, Константин и Павел – два горемычных малыша, которым судьба отпустила голод, лишения, полное отсутствие материнского тепла и родительского очага.
Учились и встретили революцию в детдоме еще совсем детьми. Эгоистичный и черствый отец их почти не навещал. Некоторое время внимание им оказывала сестра матери тетя Дуся, но после того, как Жорж не захотел на ней жениться, это внимание остыло.
Просто удивительно, что в таких условиях дети полноценно выучились и, самое удивительное, умудрились освоить музыкальные инструменты. Был в детдоме, бывшей чьей-то усадьбе, старый рояль и Костик прилип к нему, как к самой любимой игрушке. Посиневшими от холода пальчиками, голодными зимними днями, он подбирал мелодии, сначала одним пальцем, потом стал брать аккорды, строя их по слуху. Потом, так же, была освоена гитара. Благо, всех этих остатков буржуазного быта в бывшем барском доме было предостаточно.
Павлушка был всегда рядом, с любовью и уважением глядя на старшего брата, и просил научить тому же. Но озорной и непоседливый, он научился только играть на гитаре и прилично петь неприличные песни. Все это и пригодилось братьям - подросткам позже, когда пришла пора зарабатывать на хлеб.
Ненадолго им улыбнулось счастье: отец, женившись, взял их к себе в дом. Там их воспитанием занялась молодая жена отца, тетя Шура – женщина-вамп, красивая и очень далекая от самоотверженного материнства. И, почувствовав себя, никому ненужными и чужими в этой семье, мальчишки через некоторое время решили сбежать. Было им - одному 15, другому 13 лет. В угольном ящике паровоза отправились они куда глаза глядят, в сторону фронта, где шла война с белогвардейцами. И тут уж хлебнув сполна и нищеты, и голода, и побоев, как среди белых, так и среди красных, они вернулись в Ленинград.
Подойдя к дому отца, они, издалека увидев его на трамвайной остановке, побоялись подойти. Так окончательно началась для них взрослая жизнь.

Дальше были завод, рабочее общежитие и рабфак, где наверстывалось упущенное образование. Но пригодились и музыкальные способности. И они, уже с друзьями, ходили по дворам с гитарами, пели на балаганах и в кабаках. Потом Костя устроился подрабатывать тапером в кинотеатр и виртуозно играл под немые фильмы «Пупсика», «Мурку», «Кирпичики» и прочий модный нэпмановский репертуар. А Павла чуть не взяли в артисты, пригласив на роль Петра Первого, потому что он был красивым, высоким, блондином, с сильным властным голосом. Но пробы прошли неудачно, и Павел, не долго думая, устроился работать поваром, чтобы всегда быть сытым и подкармливать брата. В этой работе он сильно преуспел, это стало его профессией в жизни и впоследствии он уже кормил власть в Смольном.
Костя, в отличие от Павла, был чуть выше среднего роста, коренаст, темнорус, с крупными мужественными чертами лица, и приспосабливаться не умел. По этой причине был призван в действующую армию. Надежность, выдержка, сильный дух и талант осваивать технику, выделили его среди всех, и он стал ординарцем у Буденного, где его конем был мотоцикл. Там же его приняли в партию. После службы в армии он поступил в институт, почему-то геологический. Учился так же, как и делал все, - просто блестяще, - за что и пострадал. На третьем курсе ему, в числе самых лучших, предложили перейти в военную академию, так как в то время формировали военные кадры. Категорически отказавшись от такой чести, он поплатился партийным билетом и институтом. Дальше - секретный завод по строительству подводных лодок в Крандштате. Но и там он лучший специалист. И опять Родина-мать решает за него: все сильные кадры, а тем более, неженатые, отправляются на Дальний Восток. Сопротивляться бесполезно. Отправляли, как в командировку, на такой же завод во Владивостоке. И всем говорили, что они через определенный срок смогут вернуться. Так Костя оказался в судьбоносном Владивостоке.

Город, хоть и был на окраине страны, но глубокой провинцией не казался, потому что рядом было море. Причудливая бухта Золотой Рог с кораблями и подводными лодками, Амурский залив с широким простором воды и сказочной тайной противоположного берега. Все это окружало город и делало его великолепным, не смотря на отсутствие не только монументальной, но и более, менее приличной архитектуры. Город украшали в основном, сохранившиеся дореволюционные особняки, торговый дом «Кунс и Альбертс», костел готического стиля, возвышающийся на сопке, да центральная улица Ленинская, вымощенная булыжником. Новое, кирпичное строительство, велось медленно и выше центра, сопки были облеплены деревянным жильем. Но главное - были люди. Наполнение города мужским населением производилось в основном искусственно и с учетом специфики – оборонного назначения. Так, преимущественно, в город попали Ленинградцы - жители такого же портового города. И не просто, кто попало, а блестящие военные офицеры и первоклассные специалисты рабочие. И дух благородной интеллигенции городу был не чужд.

Став чуть старше, я пристаю уже к маме: «Мам, а что было дальше, как вы с папой встретились?…» и дорисовываю всю историю создания нашей семьи.
Косте 28 лет, неженат, обаятелен, всегда душа компании. «Костя, давай «Мурку»! Или вот эту…» - просят его, и он поет негромким, низким голосом, под виртуозные переборы гитары. На одной из таких вечеринок он встретил свою Люсю – мою маму.
Она пришла туда со своим парнем. Красивая, натуральная блондинка, с нежными, правильными чертами лица. Совсем недавно Люся приехала во Владивосток из Зеи. Семья у них была большая – она девятый ребенок – всех не прокормишь. Потому рано и отпускали из родного гнезда в свободный полет, особенно даже не советуя, куда лететь, – как повезет.
И Владивосток поманил Люсю загадочной романтикой приморской жизни, с гарантированной работой и возможностью, в переполненном крепким мужским населением городе, встретить свою судьбу. Была она, несовременно диковата – не пила и, тем более, не курила, танцевать даже не умела и никогда не употребляла грубых слов. Но не проста. Хорошо училась, (хоть и закончила семилетку), много читала и была целеустремленна, последовательна и практична, тем самым, создавая вокруг себя гармоничный порядок. И если хоть что-то мешало его созданию, у нее включался сигнал паники. Не сама паника, а громкий панический звук – срочно уберите это препятствие, я так не могу жить! И попробуй, не убери!
А внешне она напоминала нежный оранжерейный цветок, который требует ухода и условий. Откуда все это было в деревенской девушке? Наверное, выполз наружу чей-то благородный ген ее далеких предков - переселенцев с Украины.
Таким цветком и увидел ее Костя на этой вечеринке. В комнатушке общежития дым стоял коромыслом от папирос, винных паров и прокисшего винегрета, но все вокруг шумно танцевали. Он играл сумасшедший ритм на гитаре, а она скромно сидела в сторонке и широко раскрытыми глазами за всем этим наблюдала, - такая непохожая на всех его предыдущих знакомых девушек, которые откровенно липли к «Музыканту Косте».
Парень, с которым она пришла, напился и вызывал в ней отвращение. И Костя, с обаятельной улыбкой, запел специально для нее такой красивый романс: «Отцвели уж, давно хризантемы в саду…». Компания дурными голосами подпевала, а Люся, как завороженная, слушала только задушевный Костин голос и впитывала в себя такие прекрасные слова – это она слышала впервые.
Однако, Косте пришлось спеть ни один романс прежде, чем он убедил ее в своей надежности, порядочности, доброте и главное – в любви. Но ему это было не трудно – все это в нем присутствовало в невостребованном избытке. И поженились они быстро, уже через три месяца. И начался период счастья!

Этим счастьем было то, чего никогда не было в сознательной жизни Кости - семья! Жизнь и он сам стали неузнаваемо другими. Исчез бесшабашный холостяцкий быт, с его загульными пирушками, доступными девушками, пьяными приятелями и никому не нужной тратой здоровья, времени и денег на сомнительные удовольствия. Началось созидание - применение в жизни своих способностей, сил и таланта. И все стало получаться быстро и хорошо.
Появилось жилье, правда, в коммуналке, но зато не в бараке, а со всеми удобствами. Заработок был хороший, и дом сразу наполнился всем необходимым. А Люся, со своим стремлением к гармонии, создала в нем уют и порядок. Появились новые друзья, в основном, женатые пары, такие же благополучные и приличные, потому что Люся не терпела ничего вульгарного.
Но друзья тянулись к этому очагу, потому что там был «Музыкальный Костя», - искрометный талант и широкая доброта, - и после общения с ним душа еще долго пела. Закономерно, но не совсем сразу, на свет появился плод этой любви и стабильного благополучия мой брат Лева, названный мамой в честь Льва Толстого.
Жизнь наполнилось еще большим счастьем и смыслом, и Косте хотелось строить, создавать, свершать, достигая высот. Но больше всего хотелось показать Люсе и своему сынишке свой родной город – Ленинград, удивить его красотой, масштабами, дать почувствовать дух русской культуры, искусства и его предков. И очень хотелось увидеть своего любимого Павлушку и даже отца, и показать им свою семью.

Свой срок ссыльной командировки он отбыл, и ничего не мешало возвратиться обратно. И они благополучно переехали в Ленинград.
Павел вовсю кашеварил в Смольном, продвигаясь в своем искусстве по служебной лестнице наверх, женился и уже имел двоих детей.. Отец тоже давно остепенился и даже вспомнил о наличие сыновей. И, гонимый штормовым ветром, по хорошей погоде, Костя наконец, прибился к родному берегу.
Так, при всеобщем благополучии, произошло воссоединение этой уцелевшей после разрухи семьи.
Отец гордился красивыми сыновьями. А сыновья с почтением привели к нему и мачехе своих избранниц, чтобы получить запоздалое благословение. И он одобрил выбор каждого, и испытал даже незнакомые ему чувства нежности к внукам. Но отметил про себя, что Костя пошел в материнскую породу, а Павел похож на него в молодости, и что жена у Кости очень красивая. А Люся к этому времени была беременна уже вторым ребенком и выглядела, как мадонна.

Но все это был пик всеобщего счастья и никто не подозревал, что за вершиной - уклон, и не просто спуск, а обрыв и пропасть, в которую столкнули всех сразу, еще счастливых, веселых и недоумевающих: неужели такое может быть. Дальше была Война!
К этому времени в семье появилась еще одна малышка, моя сестренка, Лерочка. Папа работал в Кронштадте, на оборонном заводе. Снимали комнату на Васильевском и должны были получить квартиру.
Ужас от появления первых, злобно рычащих, бомбардировщиков буквально парализовал мою маму. Единственное что она смогла крикнуть это - «Левик, ложись на пол!». А сама стояла у окна и смотрела, как тяжело и неотвратимо надвигаются смертоносные чудовища. О том, что такое страх и паника, она узнает позже, в первые месяцы войны, когда вокруг начнут рушиться не только дома, но и вся привычная жизнь. А о том, что такое холод, голод, истощение и боль утрат, она узнает потом, в страшные дни блокады, чудовищной и бесчеловечной. Я не могу спокойно слушать, про то, что им пришлось пережить, и плачу вместе с мамой во время ее рассказа.
Детский паек на грудную Лерочку делили на двоих детей. Лева-то выжил, а вот маленькая моя сестренка умерла от дистрофии. Это было зимой 1942 года. Мама худющая, голодная, из последних сил на саночках отвезла ее на Волково кладбище. Тащила эти саночки с кулечком вместо гробика через весь Ленинград, несколько раз теряя сознание, от горя и от голода. А там, на кладбище опустила в братскую могилу. Слез уже не было, сил тоже. Но надо было во что бы то ни стало добраться обратно домой, где без нее могли умереть маленький Левик и истощенний папа.
К этому времени папа тоже заболел дистрофией и буквально угасал. Выходили его тем, что случайно достали конскую кость, сделали крепкий отвар и этим его откормили. И еще одно страшное воспоминание не давало маме спокойно жить до конца жизни – это то, что папе в эти тяжелые дни, для того, чтобы спасти семью пришлось совершить подлог: он химическим карандашом нарисовал хлебные карточки полностью повторив рисунок водяных знаков и печати.
Мама дважды получила по этим карточкам хлеб, а на третий раз карточку на ее глазах послюнили, чернильный карандаш размазался и ее тут же взяли. В ужасе она запомнила только то, как ее вели почти под конвоем по какому-то темному коридору НКВД, потом допрос и суровый неумолимый мужчина требовал признания.
И мама мужественно, спасая папу, соврала, что выменяла эти карточки на улице у незнакомого человека на вещи, так как дома умирают от голода дети и муж. Ее отпустили, скорее всего пожалев, чем поверив. А вообще-то за такие вещи полагался расстрел. Больше папа карточки не рисовал.
В это же блокадное время умерли сначала папина мачеха тетя Шура, а потом и его отец Георгий Дмитриевич. Причем после смерти жены, он стал истово верить в бога, постоянно ходил церковь и молился за спасение всей своей семьи.

Когда прорвали блокаду, мама с Левой сразу же эвакуировались. Это было в конце зимы. К месту эвакуации они добирались по льду через Ладожское озеро на грузовиках. А потом к поезду их уже несли на руках солдаты, потому что от истощения не было сил дойти даже до спасительного поезда, который отправлялся на Дальний Восток – туда, где им так хорошо было до войны. И потом, в мирное время, никакие «коврижки» в виде отдельной квартиры у Мариинского театра, которая ждала их после войны 10 лет, не заставили маму вернуться обратно в папин город.
В долгой и тяжелой дороге, которая потом была названа «дорога смерти», им пришлось пережить еще многое. Сначала, пытаясь откормить людей, были выданы обильные пайки с продуктами. Но изголодавшиеся люди, не зная меры, объедались и умирали от заворота кишок. Потом начался тиф и он, в условиях товарного вагона, забитого давно не мытыми людьми, поразил всех. И если переедания мама с Левой избежали, то тифом они все-таки заболели. Обрили их и провели санобработку где-то на станции под Уфой. Там же сгрузили и сложили возле железной дороги трупы тех, кто пережив блокаду и получив надежду на спасение, так и не спаслись. А мама с Левой выкарабкалась, выстояла и добралась до своей родины – Зеи.
Папочка мой остался в Ленинграде, так как работал на оборонном заводе, и военное время обязывало подчиняться, иначе - расстрел. А он уже не мог ходить и выглядел высохшим, дряхлым стариком. Мама говорит, что когда они прощались в Ленинграде, то были уверены, что навсегда.

А потом были письма друг к другу. И даже не письма, а желтые почтовые карточки, написанные химическим карандашом. Мамины - сплошная боль и слезы, папины – сдержанные и оптимистичные.
«Костик, родной, любимый наш папочка, здравствуй! Как ты? - писала мама, не веря, что он еще жив. – Мы с Левиком добрались наконец до Зеи. Пережили эту страшную дорогу, болели тифом, сейчас лысые, но волосы чуть отросли. В поезде кормили в основном шоколадом и тушенкой, но я старалась еду ограничивать, хотя у нас все равно вспухли животы. А здесь Анфиса откормила нас окончательно и мы стали поправляться. Как я хочу, чтобы ты был с нами! Целуем, твои, Люся, Левик.»
И папа вскоре подал весточку, несказанно обрадовав всех:
« Мои дорогие Люся и Левик! Как я рад, что вы уже в Зее. Я работаю, паек мне добавили, но все равно тяжело ходить – мало сил. Очень надеюсь, что мы скоро встретимся. Жду эвакуации. Целую, ваш папа».

И он дождался. Его, полностью истощенного, все-таки отпустили к семье и направили обратно, во Владивосток.
Встретились они в Зее. Когда мама его увидела, она просто рыдала, боясь его обнять, и ничего не могла сказать. Это был скелет обтянутый кожей. Откармливали его постепенно, боялись, что умрет от переедания. А он никак не мог наесться и поглощал все, не разрешая выбрасывать даже очистки. Так и остался у нас в доме культ еды – отец очень строго требовал съедать все на тарелке и не выбрасывать никогда никакую пищу.

Во Владивостоке жизнь у них потихоньку нормализовалась. Сначала было конечно очень тяжело. В Ленинграде они проели всю свою одежду, меняя на хлеб. Обстановки тоже никакой. С деньгами сложно – отец работает один. Мама устраивается на работу в детский садик, куда определили и Левика. Но с наступлением зимы была вынуждена уволиться. В заявлении она пишет: « Прошу уволить меня по собственному желанию, так как у меня и моего сына нет зимней обуви и одежды и мне не в чем ходить на работу».
В питании также были еще большие ограничения, - все было по карточкам.
В этих условиях и зародилась моя жизнь. Мама сильно испугалась этой беременности и ее первой реакцией было – против. Как можно в таких жизненных условиях нормально выносить, выкормить и вырастить еще одно человечка, неизвестно на что его обрекая?! Еще ярко в памяти стоял образ несчастной крошки Лерочки. И мама начала предпринимать меры по ликвидации этой беременности. Сначала домашними способами, потом обратилась к бабке и та уже назначила ей день аборта. Но вмешался папа. Как ему удалось, - не знаю, - но он убедил ее оставить ребенка.
Ходила тяжело, ребенок высасывал еще не окрепший после блокады организм. А тут еще при большом сроке чуть не вывалилась из трамвая: встала на ступеньку и стала падать назад. Хорошо, какой-то мужчина подхватил. Но было сильное потрясение, которое тоже чуть ни стоили мне жизни.
Отец, как мог, поддерживал ее, оберегал, кормил и ждал, что с рождения этого ребенка все изменится к лучшему. Его молитвами, или по стечению обстоятельств родилась я благополучно в августе 1945 года, уже совсем после войны с Германией и в день Победы над Японией. Как ни странно, но родители, сами того не зная, дали мне имя, которое в переводе с греческого означает Мир.
Часть 2. Детство и отрочество
Раннее детство почти не запомнила, но знаю точно, что всегда и везде со мной был мой старший брат Левка. Мама ему полностью доверяла меня, и он отлично справлялся с ролью воспитательницы и няньки. Его обязанностью было каждый день ходить на сопку за молоком от коровы для меня. Никому в семье это лакомство не полагалось. И голодный мальчишка приносил эти драгоценные пол литра, никогда не отпив. А чтобы утолить чувство голода, жевал, срывая по дороге, всякую съедобную растительность: паслены, кислые яблочки, щавель. Игрушек не было и он смастерил зимний самокат на трех коньках, с рулем и сиденьем для себя и специальным ложе с перильцами для меня. На этом сооружении мы с ним со свистом сигали с обледеневшей крутой сопки. Летом он ходил со мной на бухту Золотой Рог, где мы с его друзьями, на лодке переправлялись на другой берег. Ему, этому отчаянному сорванцу, – всего двенадцать лет, а мне – только четыре года. Потом помню, как мы ходили в кино в Бригаду (так мы называли военный штаб), перелезая через большой забор, чтобы посмотреть на летней площадке фильм «Тарзан». Смотрели, конечно, без билетов, стоя возле забора, причем, чтобы мне было виднее, он сажал меня к себе на плечи. Этот фильм мы посмотрели несчетное число раз и я его запомнила, как любимую сказку, – на всю жизнь.
И жизнь с каждым годом становилась все легче и лучше. Нам дали квартиру в только что выстроенном, большом, пятиэтажном доме. Помню так же, как родители купили в комиссионке пианино, японское, с медными канделябрами и клавишами, покрытыми слоновой костью, выпуска прошлого века. С этого времени у нас постоянно собирались компании. Собирались в складчину, на праздники и просто так. Но день рождения моего отца был просто святой день. Тут уж приходило столько друзей и просто знакомых, что иногда трудно было всех разместить. А так как это был канун Нового года, мы обязательно к этому числу уже наряжали елку.

Вот и сейчас, прошло столько лет, папочка мой постарел, ему уже 55, а наш обычай остался. Конечно, друзей поубавилось. Кто-то уехал обратно в Ленинград, а кто-то даже умер. Но все равно у нас будут гости.
Отец как всегда готовился заранее. Он методически рассчитал сколько чего нужно на стол, сколько на это уйдет денег и как мы сможем прожить до следующей получки - великий математик. Это я кроме шуток говорю. Он действительно великий математик, но до сих почему-то не признан. Уже который год он делает открытие за открытием: уравнения каких-то степеней. Радуется, как ребенок, когда это получается, показывает и объясняет нам, потом посылает в какие-то журналы. Но ему или не отвечают, или вежливо отпихивают, мол, не по адресу. Его жаль в это время до слез, а он только говорит смущенно «Эх, ма!» и снова садится за свои уравнения. Вот с такой же методичностью он и заполнял наш холодильник продуктами к нашему празднику. Кстати, этот холодильник он тоже сам построил. Купить-то не просто было. Так вот он взял где-то описание, как это делать, купил зиловский агрегат, соорудил корпус, величиной с телефонную будку, разделил на две секции: вверху очень холодно - для продуктов, внизу не очень – для овощей. И вот это чудо стоит у нас в ванной комнате. Бесподобное зрелище!
Так вот, продукты и спиртное к празднику готовы. Теперь надо подготовить немаловажную вещь – музыкальный инструмент. Весь вечер, в субботу он настраивал свое пианино. Подумать только, инструменту век отроду, а что папа с этим прадедушкой делает!?... Прежде всего, для этой цели, т.е. для настройки, он специально изобрел и соорудил прибор. Выточил на заводе и подобрал по слуху камертоны для всех тональностей и присоединил их по какой-то схеме к электронно-лучевой трубке.
Папа дергает струну, специальный адаптор передает удар на нужный камертон, он звучит, а на экране изображение этого звука. Если звук струны совпадает с камертоном, фигуры на экране тоже совпадут, если нет, надо ключом подтянуть струну. Фантастика! Все от его изобретения в восторге. Теперь он нарасхват у всех знакомых и незнакомых, и даже в заводском клубе, и в детском садике. В выходные дни отца не видим. А он доволен, что признан народом. Денег, конечно, никаких. И опять никак не может зарегистрировать свое изобретение. Вот такой гениальный самородок - самоучка и милый чудак мой отец.

Мама с утра этого замечательного воскресенья что-то стряпает, печет – в общем, не выходит из кухни. А какие оттуда запахи!… Левка принес елку, огромную, до потолка, а это 3,5 метра, и установил в большой комнате. Будем наряжать. Я у всех на подхвате. Папа поехал встречать наших друзей из Хабаровска – Ваховых.

Раньше тетя Майя и дядя Толя были нашими соседями. Анатолий Алексеевич известный писатель, большой оригинал и шутник. Все его книги у нас с дарственными надписями примерно такого содержания: «Дорогим друзьям, Люсе и Косте! Поднимайтесь к нам, есть по 100, обмоем гонорар!»
В войну дядя Толя был спецкором «Комсомольской правды». А его книга «Трагедия капитана Лигова» просто захватывающе интересная. Я, когда читала, не могла оторваться, ни ела, ни пила, почти не спала, пока не закрыла последнюю страницу. Многое конечно из жизни, материал исторический и собирал он его очень тщательно. А некоторых героев - капитанов, китобоев, я даже знаю, - они были у нас в гостях. Дядя Толя всех к нам приводит, показать какой у него есть удивительный друг Костя. Как-то отец летел в Ленинград. В Хабаровске была посадка. Он вошел в аэровокзал, а по трансляции объявляют: «Лауреат Нобелевской премии, Член-корреспондент Академии наук СССР, Герой Соцтруда Третьяков Константин Георгиевич, Вас ожидает писатель Вахов в депутатской комнате!» Это шутка- проказа друга, но, ей-богу, друг верил, что папа достоин этих званий.
Ну, а когда Анатолий Алексеевич к нам приезжает, здесь твориться что-то невообразимое. Большой любитель выпить, имеющий массу друзей, он просто ставит весь Владивосток на уши и втягивает папу во всем этом участвовать.
Отец, конечно, мужчина крепкий, да и выпить может с удовольствием, без церемоний, но выдержать этот Ваховский марафон не просто. Спасает их то, что папа никогда не теряет разум и, как настоящий друг, не бросит и не подведет, - хоть на руках, но доставит домой бесчувственное тело друга в целости и сохранности.
Для мамы - это черные дни. Мало того, что сплошные расходы и отец не форме, но и вся жизнь просто выбивается из колеи. А когда, наконец, наступает затишье этому буйству, Анатолий Алексеевич становится обаятельнейшим, умным, интеллигентным, красивым мужчиной и ему легко все прощается.

Майя Петровна - его жена и в природе нет непредсказуемее человека. Так при встрече она ошарашивает всех своею прямолинейностью, бесцеремонностью и безоговорочным диктатом. Яркая, красивая, с гривой светлых волос и ослепительной улыбкой кинозвезды (Лидия Смирнова, да и только!), она всегда шумно командует, приказывает и распоряжается всем и всеми. «Ирка, ты чего сегодня такая некрасивая? – ляпнет она вместо приветствия и тут же скомандует: «Девочка моя, быстро сбегай к Резниковым, попроси для меня папироску».
Вот так, сначала плюнет, а потом еще и служить заставит.
Но единственный человек, кого она побаивается, уважает и к кому всегда тянется – это моя мама. Я поражаюсь, как мама может ею управлять! Только как-то укоризненно глянет на нее или скажет: «Ты что Майя?! Девчонку за папиросами?!»
Как та сразу: «Да, я пошутила! Ой, Ирка, какая у тебя мама строгая, даже шуток не понимает. Сейчас кого-нибудь из мужиков пошлю!» - и пошла дальше команды раздавать.
Отца моего Майя Петровна любит откровенно и с восхищением. Никого не стесняясь, повисает у него на шее, хвалит не переставая, приводит в пример своему нетрезвому мужу, - и с этим ничего нельзя сделать. Да никто и не пытается, потому что дальше разговоров дело не идет – отец только смущенно улыбается.

Есть у Ваховых сын - Сережка. Это спутник моего раннего детства, почти что мой младший брат. Он родился, когда мне было 3 года. Тетя Майя, молодая, неопытная мамаша, все время обращалась за соседской помощью к моей маме: то за советом, то с вопросами, а то и с просьбой посидеть с малышом, пока она со своим молодым мужем-писателем куда-нибудь на прием сходят. Так и вырос Сережка у нас, и тетя Тюся (т.е. моя мама) стала для него второй матерью. А я, как старшая сестра, естественно воспитывала его в духе уважения старших.
«Ирка! Не бей Сереженьку по голове, - дураком вырастет! – кричала на меня тетя Майя, когда я награждала непослушного воспитанника подзатыльниками.
Но, не смотря ни на каких мамушек, Сергей был полностью в мой власти. Мы с ним играли. Да еще как! С размахом и при полном отсутствии игрушек. Игра называлась «Королевство», - я это сама придумала. У меня были белые шахматы, у Сергея – черные, и соответственно полкомнаты мои, половина – его. Строились дворцы из стульев и табуреток. Были и наряды у этих маленьких фигурок, были и выезды на конях в гости друг к другу. Играть можно было целыми днями, каждый раз придумывая что-то новое из жизни королей. Родители только поглядывали за нами, удивляясь детским фантазиям. Таким мне запомнилось мое детство с неизменным Сережкой рядом. Потом Ваховы переехали в Хабаровск.

Вот таких гостей ожидает наша семья на папин день рождения.
Они прибыли днем, шумно, с возгласами приветствия, с поцелуями и объятьями. В руках папа нес что-то очень громоздкое.
- О, какая тут девушка выросла! – воскликнул дядя Толя, с восхищением меня разглядывая.
- Нечего на молоденьких заглядываться! – тут же оборвала его тетя Майя. – Здравствуй, моя девочка! – И она с безразличием запечатлела свою яркую губную помаду на моей щеке.
– А Левка-то какой красавец стал! – И она кинулась целовать моего брата в губы.
Мой дружок детства Сергей, вихрастый подросток, стесняясь, жался к родителям. Его пыталась приласкать моя мама, но он еще больше смутился, - тоже вырос.
Что-то «громоздкое» оказалось - оригинальным подарком. Все хохотали до слез, когда из бумаги вытащили… унитаз! Это же надо, такое придумать! Шутили не двусмысленно. Но вещь была нужная, - наш старенький совсем вышел из строя, а купить было негде.
- Костя, представляешь, как часто, в уединении, ты будешь меня вспоминать? – смеялся дядя Толя, обнимая моего отца. – Это надо отметить!

И праздник начался. Скоро собрались и остальные гости. Их было много. Стол в большой комнате раздвинули, закуски и бутылки на месте, и началось.
- Дорогие друзья! – начал, как на собрании папин начальник Резников Александр Маркович, деловой еврей, который из всего мог извлечь для себя пользу и деньги. Папу он любил почти бескорыстно, считал себя его другом, но постоянно пытался найти выгодное применение папиным способностям. Папа же деликатно уходил от его деловых предложений, чем завоевал свою независимость.
– Друзья! – еще раз громко повторил Александр Маркович, добившись тишины. – Сегодня мы с вами не просто отмечаем день рождения Константина Георгиевича. Мы с вами собрались, чтобы выразить свою признательность замечательнейшему человеку. Такие редко появляются на земле. Перед нами гениальный математик и ученый, великий изобретатель и виртуозный музыкант. А главное, добрый, душевный человек. Нелегкую жизнь пришлось тебе прожить. И кто знает, кем бы ты был сейчас, не потрать ты половину своей жизни на преодоление трудностей. Костя! Я желаю, чтобы человечество признало тебя еще при жизни, как признали мы, твои друзья!
Все захлопали, стали чокаться. А тетя Дора, жена Александра Марковича, закричала истошно: «Ура-а-а! За Костю!», и кинулась с рюмкой в руке с ним целоваться. Так она выразила свое единомыслие с мужем.
Более несуразную пару, как супруги Резниковы, представить было трудно. Он высокий, в прошлом красивый, очень умный еврей, а она маленькая, неприметная, кругленькая и на редкость говорливая хохлушка. Она может говорить, не умолкая, сколько угодно, хаотично перескакивая с темы на тему. И весь ее монолог слышится, как одно предложение без знаков препинания. Вставить слово практически невозможно. Поэтому мама, когда говорит с ней по телефону, иногда отходит, делая свои домашние дела, потом берет трубку, чтобы вставить хоть слово, и, когда это не получается, просто кладет трубку на рычаг. Тетя Дора обнаруживает это только через полчаса своего монолога и перезванивает, думая, что их разъединили. В общем, Трындычиха из «Свадьбы в Малиновке». А в остальном, она добрая, отзывчивая женщина, хорошая хозяйка, мать двоих прекрасных детей, имеющая главное достоинство - преклонение перед своим мужем. Тот же постоянно изменял ей, но несерьезно. Да и какой мужчина добровольно слезет с пьедестала, который при жизни воздвигла ему обожающая жена? Только дурак!
Тетя Дора, вдоволь нацеловавшись с моим отцом, пыталась сказать новый тост. Вернее своими словами объяснить всем то, что только что изрек ее уважаемый муж. Она так и начала:
- Да, так вот что я хочу сказать. Тут Александр Маркович сказал... - но все хором закричали: «Дора! Садись! Не на-до!» и пошла пиршество, шумное и веселое.
Потом началась обязательная программа – папу затащили за пианино. Все притихли.

«Здравствуй, моя Мурка! Здравствуй, дорогая!
Здравствуй, моя Мурка и прощай!
Ты зашухерила всю малину нашу.
А за это финку получай!»

Папа пел спокойным, шутливым голосом, чуть улыбаясь, и при этом великолепно себе аккомпанировал. Его пальцы уверенно летали по всей клавиатуре, извлекая из инструмента невероятные переборы и красивейшие аккорды. И неважно, что он играл. Это было само совершенство.
Он спел свой обычный шуточный репертуар: «Пупсика», «Кирпичики». Потом почувствовав настрой гостей, заиграл и запел:

«Споемте, друзья! Ведь завтра в поход
Уйдем в предрассветный туман».
И все подхватили:
«Споем веселей, ведь нам подпоет
Седой боевой капитан.
Прощай, любимый город…

Высокие женские голоса явно вели в песне. Каждая пела, как солистка - громко и выразительно – и, мороз по коже, какой это был красивый хор. Думаю, на Ленинской прохожие заслушивались.
Дальше пошли заявки на все вкусы. Папа, прекрасно их зная, ненавязчиво строил программу от лирического, к веселому и танцевальному. Тут принесли гитару. Папе дали немного передохнуть, поднесли выпить и закусить и начали перед ним выплясывать, - это значит – играй «Цыганочку». Столы в сторону – и началось!...
Папа заиграл медленно, с перебором, и, увеличивая постоянно скорость и темп, довел его до невероятного. Как не рвались струны, – я не знаю. Но ногти всегда были стерты. Эта виртуозная игра вызывала такой восторг и восхищенье, что тот, кто видел и слышал ее впервые, просто немел с открытым ртом.
И не даром Вахов или Резников приводили к нам иногда каких-то совсем незнакомых, но известных людей, чтобы показать это искусство. Отцу неоднократно предлагали концертную деятельность. Но он всегда отказывался – семья, в его понятии, была несовместима с гастрольной жизнью.
А гости наши лихо отплясывали, тряся плечами, грудями и задами – кто, как умел.
Все! Папа выдохся и сел за стол выпить, закусить и поговорить. Принесли горячее. Гости стали группироваться по интересам и темам. Накал веселья немного спал. К чаю и торту кто был какой – сказать трудно. Я все наблюдала, как в кино, со стороны, почти не участвуя, кроме помощи маме: поднести-отнести. Но молодая энергия в такой заразительной атмосфере требовала выхода. Я стала заводить пластинки и поставила не просто танцевальную музыку, а рок-эн-рол: «Эй, мамбо! Мамбо италияно…» Устоять я не могла. Схватив своего брата Левку, единственного, кто мог быть мне партнером, я начала выдавать перед остолбеневшими гостями такой азартный рок. Руки, ноги – все тело было, как на шарнирах. Я летала у Левки в руках, и сама с восторгом чувствовала, что это класс! Не знаю, что нашло, но я было в ударе. Когда мы закончили, нам аплодировали стоя.
Папа, смеясь, с гордостью чмокнул меня в лоб и сказал: «Молодец, дочура!»
Вахов подошел и, галантно поцеловав мне руку, сказал: «Мадмуазель, вы были восхитительны!» - а в глазах нескрываемый интерес.
Майя Петровна тут же ринулась к нему и, потянув за собой, прошипела: «У, кобель!». На что он отшутился: «Майка! Веди себя прилично! А то брошу и женюсь на Ире».
Резников, захмелевший и решительный, шел ко мне расставив руки для объятья. Тут на его пути встал отец:
- Саша. Не надо!
- А я хочу ее поцеловать! – пьяно запротестовал Саша и глаза нехорошо блестели.
Папа, вытолкал меня из комнаты (Да! Морока эти взрослые дочери!), и мягко похлопывая своего любвеобильного друга по плечу, увел его от греха подальше.
Праздник подходил к концу. Гости стали расходиться – завтра трудовой день…

Владивосток 1962г