Цена жизни вечной

Как всегда в это время в полумраке церкви было тихо. Проход к алтарю был закрыт, в правой стороне уборщица густо намыливала плитку на полу. Только у Николая Мирликийского как всегда горели свечи. Так уж повелось на Руси, что Чудотворца Николая именуют Угодником и почитают как своего, русского. Срабатывает аура имени, что ли? Вот и я всегда была уверена, что это исконно наш, русский святой, он вошел в мою жизнь из времени безверия, когда моя любимая учительница говорила, что Бога нет, и мне было стыдно, что я ходила к бабе Дусе разучивать молитвы... А Он стоял себе у нас на кухне — в пол-угла на самодельной полке, весь в серебристом окладе. Под стеклом искусственные цветочки. Весь лик как бы размыт в серебре, приглушенные краски губ и щек, их будто и нет совсем. И только глаза, огромные, всевидящие, прорезывали свет и тьму кухни. Они постоянно следили за мной днем и ночью, куда бы я ни пошла, в какой бы угол ни спряталась. Смотрели сердито. А я кривлялась, вспоминая слова учительницы. Ну что ты мне сделаешь, тот, которого нет? ...Прости меня, Николай Угодник, вот уж поистине не ведала, что творила. Странно, бабушка никогда в церковь не ходила, молитв не знала, никто из нашей семьи возле Чудотворца не молился, а он стоял на своей полке, сколько себя помню, а потом, после смерти бабушки, исчез. Мать отдала в деревню. А он так и стоит у меня перед глазами. Жалко. Ведь первые просьбы были обращены именно к нему, неумело: “Господи, Николай Угодник, спаси и помилуй”...
Вот и сегодня я пришла к Николаю Угоднику поставить свечку, поблагодарить, что слышит, что заступается.
Двое мужчин долго разговаривали с женщиной, принимавшей записки, продававшей свечки, так что я поневоле стали прислушиваться к их полушепоту.
— А сколько лет новопреставленной?
— Девятнадцать.
— Господи, — вырвалось у обеих сразу.
— Что случилось-то? — спросила женщина.
— Онкология, — одними губами прошептал мужчина, и слезы переполнили и без того красные глаза. — Когда заболела, мы по всем монастырям проехали, молились о здравии... она так и умерла, сжимая одной рукой крестик, а другой — иконку...
Видно было, что мужчины приезжие. Записав адрес церкви, в которой служба идет круглые сутки, они ушли.
— Онкологические заболевания — это благодать, — сказала мне продававшая свечи. — Они посылаются для избавления грехов, девочка умерла по-христиански. Успела причаститься святых тайн, искупить грехи, теперь она на небесах...
— Думаю, сейчас ее матери это служит плохим утешением, — пробормотала я. — Так хорошо умереть лет в восемьдесят, но не в девятнадцать.
— А что бы она хорошего увидела в этой страшной жизни? — женщина просто ошарашила меня вопросом..
— Мы же живем с вами и радуемся. Так и она: вышла бы замуж, родила ребенка...
Я не стала спорить: и место не то, и перед глазами стояла измученная болезнью девочка, сжимающая, как последнюю соломинку, крестик и образок... Бедняжка, как страшно умирать... как страшно ждать час назначенный, понимая, что с каждым дыханием жизнь отходит от тебя...
И я вспомнила, какой животный страх охватил меня накануне операции. Никакой аутотренинг не помогал. Внешне, казалось, я была спокойна, но когда на вечернем обходе врач померил давление, стал ругаться, пугать, что хирург отправит домой, говорил, что нельзя так распускаться... За эти три дня я прочитала, наверное, больше молитв, чем за всю свою жизнь... Житие Матронушки не выпускала из рук, и Псалтирь, и Евангелие читала, пока хватало сил, только в эти минуты мысль о предстоящем как-то не так пригибала к земле, и страх таился где-то в глубине тебя, не вырывался наружу... Но у меня шансов “за” было намного больше, чем “против”. Против был только его величество случай. Все были уверены в благополучном исходе, врачи даже и не подходили ко мне, плановая операция, ничего сложного, говорили.... А она знала, что это последние минуты, последнее дыхание, а впереди конец и ...начало, неотвратимое и пугающее...
Я представила мать бедняжки. И сердце пронзила боль за ее страдания. И мне приходилось биться головой об пол, взывая к Божьей Матери и умоляя ее забрать себе все грядущие мне блага в обмен на выздоровление детей - нравственное и физическое... Страдалица, ей было тяжелее всех. Мать прошла вместе с дочерью весь этот страшный путь, с того самого дня, как врач сказал ей, что надежды нет. Целый год день за днем ее распинали на кресте. Она боролась до последнего, и, все видя, не верила. До самой последней минуты. Мать ждала, что этот сон, это наваждение кончится и дочка начнет поправляться, разве она не просила Господа, разве она не отдавала в обмен на дочкину жизнь свою? Но чуда не произошло. И вот она сидит около той, что была ближе и роднее всего на свете и это была уже не она, потому что с последним дыханием душа оставила ее... Да она и сама была не живая: не могла ни думать, ни говорить. И только внутри нее сидел страх. И он нашептывал, что самое страшное будет завтра, когда они вернутся с кладбища. Не будет ни последних печальных хлопот, не будет ни гроба, ни лежащей в нем дочери... А все ее тело, весь мозг, все сердце, все пространство вокруг заполнит пустота. И тогда сердце не выдержит — разорется от нескончаемой муки, от бессилия что-либо изменить...
И тот страшный миг наступил. Что было дома, потом на кладбище, она не помнила. Всплывали в памяти отдельные смутные картинки: вот кто-то усаживает ее на стул у гроба, вот ее подхватывают чьи-то руки. А когда возвращалось сознание, она видела только дочь, утопавшую в цветах... Что-то говорили на поминках, кто-то жалел ее. Она не помнит. Она даже и не плакала уже, наверное, потому, что ее тоже не было в этом мире...
Все ушли. Она сидела на диване не в силах ни встать, ни пошевелить рукой, ни заплакать... Время остановилось и застряло в тот самый миг, когда должно было ускорить свой бег в миллионы раз, чтобы отпущенные ей годы превратились в мгновение и тотчас наступил конец. ...Пустота поглотила несчастную мать. Ее было так много, что невозможно было дышать... Вместо воздуха — пустота. Жирная, тягучая. Вместо мыслей и чувств — пустота. Она стала разбухать в ней - все сильнее и сильнее и так сдавила сердце, что ни продохнуть... Пытаясь руками разорвать себя грудь, она пружиной взвилась с дивана и, рухнув на колени, стали биться головой об пол, крича:
— Я же просила тебя, умоляла... Ну скажи, что она тебе сделала плохого? Кому она сделала плохо, этот бедный ребенок, не видевший в жизни ниче-го... у нее даже парня не было.. Ну зачем ты мне дал ее и отнял? — спазмы душили, слова заглушали рыдания, она что-то бессвязно мычала, билась на полу, пока силы совсем не покинули ее.
Мать затихла в углу перед образом... И почудилось ей, что впереди воздух затрепетал и ожил. Она подняла глаза — прямо перед ней стояла сотканная из полутеней женщина в белом одеянии с едва мерцающим нимбом над головой.
— Не убивайся так. Ни один волос не упадет с головы человека без Его воли... Так надо было. Для нее так лучше.
— Что ты говоришь?! Умереть — это, по-твоему, лучше?! — и, испугавшись собственных слов, упала к ногам Пречистой, — прости меня, Матерь Божия, прости... Я знаю, ты тоже теряла Сына, но тебе было дано знать, что он вечен, что он уходит к Отцу своему... Я понимаю, что тебя тоже распинали у того Креста, но ты — Мать Бога, а я просто мать, и никто не может мне объяснить, за что, какой такой цели ради прервалась жизнь моей дочери...
— Она должна была умереть пятнадцать лет назад, помнишь, как внезапно сильно заболела? Господь, предвидя ее страшную судьбу, уже тогда хотел забрать ее к себе, но ты так убивалась, что я упросила его продлить ее земные дни. Но больше нельзя, понимаешь, иначе нельзя будет сохранить ее душу... Смирись и молись.
— Но почему умереть должна именно она? И что такое могло погубить ее душу?
— Думаешь, если будешь знать, тебе станет легче?.. Хорошо, смотри!
Какая-то непомерная тяжесть заставила стоявшую на коленях женщину закрыть глаза и опуститься на пол. Когда туман в глазах стал рассеиваться, она увидела тихий вечер и под фонарем свою дочь рядом с каким-то молодым человеком. Потом пустота, словно оборвалась кинопленка, и следующий кадр — какая-то поляна в лесу, оголтелая толпа молодежи, испуганные глаза дочери, крик, свист и сжимающееся около нее кольцо осатаневших лиц... Мать закричала и закрыла глаза.
— Нет, смотри, — услышала рядом. — Ты же хотела знать, почему, тогда смотри.
А потом в кадре появилась измученная, опустившаяся девчонка... Какой-то притон, подворотня, вокруг все те же страшные лица, склянки, шприцы... “Какое отношение все это имеет в моей доченьке?” — подумала мать и остолбенела, получив ответ: “Присмотрись. Ты такой судьбы хотела ей?”
Картинка приблизилась: мать наткнулась на чужие, опустошенные глаза дочери. ...Больше ни смотреть, ни слушать она уже не могла... И когда проваливалась в пустоту, ее душа различила растворявшийся в тишине вечности шелест дарованных ей слов: “Дочь твоя спасена...”.